Берлин 1961. Кеннеди, Хрущев и самое опасное место на Земле. Часть первая. Игроки (Фредерик Кемп, 2011)

До полуночи оставалось всего несколько минут, и у Никиты Хрущева были причины оживить в памяти подходящий к концу 1960 год. Наступающий год вызывал у него еще большее беспокойство, чем прошедший, когда он окидывал взглядом две тысячи гостей, собравшихся под высокими сводами Георгиевского зала Кремля. Снаружи метель толстым слоем снега покрывала Красную площадь и мавзолей, содержавший его забальзамированных предшественников, Ленина и Сталина, и Хрущев отчетливо понимал, что положение Советского государства в мире, лично его место в истории и его политическое выживание зависит от того, как ему удастся справиться с собственной бурей проблем.

Хрущев пережил подряд два неурожайных года. Всего двумя годами ранее он приступил к реализации программы, цель которой состояла в том, чтобы к 1970 году достигнуть жизненного уровня Соединенных Штатов, но он не мог удовлетворить даже основные потребности своего народа. Во время инспекционных поездок по стране он отмечал, что практически всюду ощущается нехватка жилья, масла, мяса, молока и яиц. Советники говорили ему, что вероятность рабочих восстаний растет с каждым днем и положение мало чем отличается от того, что было в Венгрии в 1956 году, когда он был вынужден подавить восстание советскими танками.

За границей хрущевская внешняя политика мирного сосуществования с Западом, в противовес сталинской политике неизменной конфронтации, совершила аварийную посадку, когда в мае прошедшего года советская ракета сбила американский высотный самолет-разведчик «Локхид» U-2. Несколькими днями позже Хрущев сорвал встречу в Париже с президентом Дуайтом Д. Эйзенхауэром и его военными союзниками, потребовав, чтобы Эйзенхауэр принес публичные извинения за вторжение в воздушное пространство СССР, но Эйзенхауэр отказался. Используя этот инцидент в качестве доказательства несостоятельности Хрущева как руководителя, остатки сталинистов в КПСС и китайские коммунисты Мао Цзэдуна точили ножи против советского лидера, занимаясь подготовкой к XXII съезду Коммунистической партии Советского Союза. Хрущев использовал подобные собрания, чтобы провести чистку в рядах противников, и все, что он делал, было направлено на то, чтобы предотвратить переворот на этом съезде. Ничто не несло большей угрозы для Хрущева, чем ухудшающаяся ситуация в разделенном Берлине. Его критики заявляли, что он позволил гноиться самой опасной в мире коммунистической ране. Беженцы из Восточного Берлина с пугающей скоростью утекали на Запад. Хрущев любил называть Берлин яичками Запада, уязвимым местом, на которое он мог надавить, когда хотел заставить содрогнуться Соединенные Штаты. Однако это место стало ахиллесовой пятой самого Хрущева и советского блока, местом, где коммунизм был наиболее уязвим.

Однако Хрущев не поделился ни одной из этих проблем с гостями, среди которых были летчики, балерины, артисты, аппаратчики и послы, заполнившие в новогодний вечер Георгиевский зал, утопавший в свете трех тысяч лампочек, установленных в шести бронзовых золоченых люстрах. Для них приглашение на вечер к советскому лидеру являлось само по себе подтверждением статуса. Но в этот вечер в зале чувствовалось особое волнение, поскольку менее чем через три недели должен был занять свой пост Джон Ф. Кеннеди. Собравшиеся в зале понимали, что традиционный новогодний тост советского лидера задаст тон будущим американо-советским отношениям.

Когда куранты на Спасской башне Московского Кремля, сооруженной в XV веке, отбили полночный бой, возвестив о начале нового года, Хрущев энергично двинулся к гостям. Некоторым он пожимал руки, некоторых с такой силой стискивал в объятиях, что, казалось, сейчас разорвется по швам его мешковатый серый костюм. С такой же энергией он покинул родную русскую деревню Калиновка неподалеку от границы с Украиной и на большой скорости прошел через революцию, Гражданскую войну, параноидальные сталинские чистки, мировую войну и борьбу за руководство после смерти Сталина. Коммунистический переворот предоставил многим русским низкого происхождения новые возможности, но ни один из них не воспользовался ими так умело, как это сделал Никита Сергеевич Хрущев.

В связи с возрастающей возможностью Хрущева запускать ракеты с ядерными боеголовками у американских спецслужб появилось всепоглощающее занятие – постичь психологию Хрущева. В 1960 году ЦРУ собрало около двадцати экспертов – терапевтов, психиатров и психологов, – которые на основе видеозаписей, фотографий и речей составили психологический портрет Хрущева. Группа экспертов даже изучала снимки артерий Хрущева, чтобы оценить, насколько справедливы слухи об артериосклерозе и высоком кровяном давлении у советского лидера. В секретном отчете, который позже получил президент Кеннеди, эксперты сделали вывод, что, несмотря на колебания настроения, депрессии и запои, советский лидер показал себя, по их выражению, «хроническим оптимистичным оппортунистом». Они пришли к выводу, что Хрущев скорее активист, полный энтузиазма, чем, как до этого считали многие, беспринципный коммунист сталинского склада.

В другом сверхсекретном отчете, подготовленном ЦРУ для новой администрации, отмечалась хрущевская «изобретательность, смелость, хорошее чувство политического времени» и подчеркивалось, что Хрущев «проницательный и обстоятельный оратор, способный направить беседу в выгодном ему русле» и является прирожденным игроком. Вновь избранный президент был проинформирован, что за шутовскими манерами этого невысокого коренастого человека скрываются «проницательность, природная сообразительность, живой ум, энергия, амбиции и жестокость».

Но ЦРУ не сообщило о том, что Хрущев взял на себя личную ответственность за выборы Кеннеди и теперь ждал отдачи. Он хвастался товарищам, что его голос на последнем этапе выборов американского президента был решающим, поскольку он отказал в просьбе республиканцам освободить трех захваченных американских летчиков – Фрэнсиса Гэри Пауэрса, пилота U-2, и двух летчиков с американского самолета-разведчика RB-47, сбитого спустя два месяца над Баренцевым морем. Теперь Хрущев, задействовав многочисленные каналы, стремился как можно скорее устроить встречу на высшем уровне с вновь избранным президентом Кеннеди, в надежде на решение берлинской проблемы.

Во время выборной кампании приказы советского лидера высокопоставленным должностным лицам откровенно демонстрировали как его желание, чтобы победу на выборах одержал Кеннеди, так и его неприязнь к Ричарду Никсону, который, как и непримиримый антикоммунист экс-президент Эйзенхауэр, нанес ему оскорбление во время так называемых кухонных дебатов относительно преимуществ двух систем[3].

«Мы можем оказать влияние на президентские выборы в Америке! – сказал Хрущев товарищам. – Но мы не станем делать такого подарка Никсону».

После выборов Хрущев похвалялся, что, отказавшись отпустить пленных летчиков, он лично лишил Никсона нескольких сотен тысяч голосов, которых тому не хватило для победы. Всего в десяти минутах ходьбы от Кремля, где в Георгиевском зале проходила встреча Нового года, в тюрьме КГБ на Лубянке томились американские пленники как напоминание о предвыборных махинациях Хрущева. Советский лидер использовал их в качестве пешек в политической игре, чтобы в подходящий момент обменять с выгодой для себя.

Звучали ответные новогодние тосты. Хрущев вел себя скорее как либеральный политический деятель, чем как коммунистический диктатор. По-прежнему энергичный и живой, он, как многие другие русские, рано поседел и полысел. Ведя шутливую беседу с товарищами, он запрокидывал лысую голову и разражался хохотом от собственных шуток и анекдотов, без стеснения демонстрируя нездоровые зубы и металлические коронки. Лысину обрамляли коротко подстриженные волосы, лицо с тремя большими бородавками, курносым носом, красными щеками, глубокими мимическими морщинами и темными пронзительными глазами сохраняло оживленное выражение. Он почти непрерывно жестикулировал, говорил короткими фразами, отрывисто, громким, высоким, гнусавым голосом.

Он узнавал многих и, спрашивая товарищей о детях, называл их по имени: «Как поживает маленькая Таня? Как малыш Ваня?»

Учитывая цель, которую он преследовал в этот вечер, Хрущев был сильно разочарован, не найдя среди гостей самого влиятельного американца, посла Льюэллина «Томми» Томпсона, с которым он сохранил тесные отношения, несмотря на охлаждение американо-советских отношений. Жена Томпсона, Джейн, принесла извинения Хрущеву, объяснив, что муж остался дома из-за приступа язвы. Кроме того, посол все еще помнил столкновение с советским лидером на прошлой встрече Нового года, когда нетрезвый Хрущев чуть не объявил третью мировую войну.

Это произошло в два часа ночи, когда Хрущев, находясь в изрядном подпитии, вел беседу с Томпсоном, его женой, французским послом и секретарем ЦК Компартии Италии. Хрущев заявил Томпсону, что Запад дорого заплатит, если не удовлетворит его требование о выводе союзнических войск из Берлина. «У нас тридцать ядерных бомб для Франции, более чем достаточно, чтобы уничтожить эту страну, – сказал Хрущев, глядя на французского посла. – Кроме того, – добавил он, – мы запасаем по пятьдесят бомб для Западной Германии и Британии».

Джейн Томпсон предприняла неудачную попытку свести разговор к шутке, когда спросила, сколько ракет Хрущев приготовил для Дяди Сэма. «Это секрет», – улыбнулся Хрущев.

Понимая, что беседа принимает нежелательный оборот, Томпсон предложил тост за предстоящий в Париже саммит с Эйзенхауэром и возможность улучшения отношений. Однако советский лидер продолжал расточать угрозы, заявив, что если соглашение на встрече четырех великих держав не будет достигнуто, то он подпишет договор с ГДР, который покончит с пребыванием западных стран в Берлине. Томпсону удалось закончить беседу только в шесть утра. Он ушел, понимая, что отношения сверхдержав зависят от неспособности Хрущева вспомнить на следующее утро то, что он говорил ночью.

Утром Томпсон направил телеграмму президенту Эйзенхауэру и государственному секретарю Кристиану Хертеру, в которой сообщил высказывания Хрущева, заявив, однако, что их не надо понимать буквально, поскольку советский лидер был в состоянии подпития. Томпсон высказал предположение, что Хрущев просто хотел «внушить нам важность» берлинской проблемы.

Спустя год, когда Томпсон остался дома и часы пробили двенадцать, Хрущев был более трезвым, чем на прошлой встрече Нового года, и находился в более добродушном настроении. Когда бой курантов возвестил о наступлении Нового, 1961 года и зажглись лампочки на новогодней елке, установленной в Георгиевском зале, Хрущев поднял бокал и предложил тост, который партийные лидеры примут как руководство к действию и который повторят во всех дипломатических телеграммах, разлетевшихся по миру: «С Новым годом, товарищи! Каким бы хорошим ни был старый год, новый год будет еще лучше!»

Зал взорвался аплодисментами. Объятия. Поцелуи. Поздравления.

Хрущев поднимает традиционные тосты за рабочих, крестьян, интеллигенцию, марксистско-ленинскую философию и мирное сосуществование народов во всем мире. «Мы считаем, что лучшей является социалистическая система, но мы никогда не будем пытаться навязывать ее другим странам», – говорит Хрущев.

В зале воцаряется тишина, когда Хрущев адресует свои слова Кеннеди: «Дорогие товарищи! Друзья! Господа! Советский Союз прилагает все усилия, чтобы установить дружеские отношения со всеми народами. Я думаю, никто не упрекнет меня, если я скажу, что мы придаем большое значение улучшению отношений с США. Нам хочется надеяться, что Соединенные Штаты стремятся к тому же. Мы надеемся, что новый американский президент подобно свежему ветру развеет спертый воздух между США и СССР».

Человек, годом раньше подсчитывавший количество атомных бомб, которые он сбросит на Запад, принял позу миротворца. «Во время предвыборной кампании, – сказал Хрущев, – господин Кеннеди сказал, что если он станет президентом, то извинится перед Советским Союзом» за полеты разведывательных самолетов над территорией СССР. Хрущев сказал, что хочет оставить «этот неприятный эпизод в прошлом и не возвращаться к нему… Мы верим, что, голосуя за господина Кеннеди и против господина Никсона, американский народ неодобрительно относится к политике холодной войны и ухудшению международных отношений».

Хрущев вновь поднял полный бокал: «За мирное сосуществование народов!»

Аплодисменты.

«За дружбу и мирное сосуществование всех народов!»

Бурные аплодисменты.

Хрущев не случайно дважды повторяет «за мирное сосуществование». Второй раз это еще и декларация о намерениях в отношении Кеннеди и заявление о решимости в отношении коммунистических соперников. Оценивая экономические возможности и новую ядерную угрозу, Хрущев в своем знаменитом секретном докладе на XX съезде высказал новую идею о том, что коммунистические страны могут мирно сосуществовать и соревноваться с капиталистическими странами. Однако его противники отдавали предпочтение более агрессивным сталинским идеям о мировой революции и более активным приготовлениям к войне.

К началу 1961 года призрак Сталина представлял для Хрущева большую угрозу, чем угроза с Запада. После смерти Сталина в 1953 году Хрущев получил в наследство Советский Союз с 209-миллионным населением и десятками национальностей, занимающий более шестой части обитаемой суши. В ходе сражений Второй мировой войны Советский Союз потерял 27 миллионов убитыми, было разрушено 17 тысяч советских городов и 70 тысяч деревень. Это не считая тех миллионов людей, которые погибли во время параноидальных сталинских чисток и в голодные годы.

Хрущев обвинил Сталина в том, что тот начал ненужную, дорогостоящую холодную войну, когда Советский Союз еще не оправился от предыдущей войны. В частности, осудил Сталина за берлинскую блокаду 1948 года, когда диктатор недооценил решимость США и переоценил возможности Советского Союза, и это притом, что Соединенные Штаты сохраняли ядерную монополию. В результате Запад прорвал блокаду, затем в 1949 году было основано НАТО[4] и в том же году создана отдельная Западная Германия.

Советский Союз дорого заплатил за то, что Сталин, по мнению Хрущева, «не продумал все должным образом».

Протянув Кеннеди оливковую ветвь в виде новогоднего тоста, в два часа ночи трезвый Хрущев отвел в сторону западногерманского посла Ганса Кролля. Для Хрущева шестидесятидвухлетний немец был вторым по значимости западным послом после отсутствующего в этот вечер Томпсона. Однако они были более близки, чем Хрущев и американский посол; их связывало то, что Кролль бегло говорил по-русски и придерживался мнения, обычного для немцев его поколения, что его страна со всех точек зрения – исторической, культурной и политической – более тесно связана с Москвой, чем с США.

В сопровождении Анастаса Микояна, заместителя председателя Совета Министров, и Алексея Косыгина, члена Президиума ЦК КПСС, Хрущев и Кролль прошли в ту же приемную, в которой годом ранее советский лидер в разговоре с Томпсоном высказывал угрозы в адрес Запада. В тот год Кролль в знак протеста покинул празднование Нового года после того, как советский лидер использовал новогодний тост для того, чтобы назвать Западную Германию «реваншистской и милитаристской».

Однако на этот раз Хрущев был в благодушном настроении и позвал официанта, чтобы тот налил Кроллю крымского шампанского. Сам Хрущев пил сухое красное армянское вино; он объяснил Кроллю, что врачи запретили ему пить водку и другие крепкие напитки. Кролль наслаждался личными беседами с Хрущевым и в такие моменты старался стоять как можно ближе и говорить полушепотом, чтобы подчеркнуть существующую между ними близость.

Кролль родился на четыре года позже Хрущева в прусском городе Дойч-Пекар, который в 1922 году отошел Польше под названием Пекары-Сленске. Впервые он познакомился с русским, когда мальчиком ловил рыбу в реке, разделявшей германскую и царскую империи. В 1920-х годах он провел два года в Москве в качестве дипломата, когда послевоенная Германия и новый коммунистический Советский Союз, в то время две наиболее критикуемые страны в мире, заключили Рапалльский договор, который положил конец их дипломатической изоляции, и сформировали антизападную, антиверсальскую коалицию.

По мнению Кролля, только окончательная договоренность между Германией и Советским Союзом – «двумя самыми могущественными странами в Европе» – об улучшении отношений может ослабить напряженную обстановку в Европе. Он действовал в этом направлении начиная с 1952 года, когда возглавил торговый отдел Восток – Запад министерства экономики; Западной Германии тогда было всего три года. Из-за своих взглядов он часто вступал в конфликты с американцами, которые опасались, что излишне теплые отношения могут открыть путь Советскому союзу в нейтральную Западную Германию.

Хрущев поблагодарил Кролля за оказанную прошлой осенью помощь, когда удалось заставить западногерманского канцлера Конрада Аденауэра подписать новые торгово-экономические соглашения с коммунистическим миром и, в числе прочего, восстановить торговые отношения Восток – Запад, прерванные несколькими месяцами ранее. Хотя Восточная Германия была советской зоной, Хрущев считал, что Западная Германия имеет значительно большее значение для советской экономики – современное оборудование, технологии, займы в свободно конвертируемой валюте.

Итак, советский лидер поднял тост за то, что он назвал замечательным послевоенным восстановлением Федеративной Республики Германии. Хрущев сказал Кроллю, что надеется на то, что канцлер Аденауэр будет использовать растущую экономическую силу и, следовательно, меньше зависеть от США, чтобы дистанцироваться от Вашингтона и улучшить отношения с советским правительством.

После этого Косыгин попросил разрешения у Кролля сказать тост. «Для нас вы являетесь представителем всех немцев», – сказал Косыгин, выражая мнение Хрущева, что Советский Союз окажется в намного более выгодном положении, если его союзниками станут западные немцы с их ресурсами, чем восточные немцы с их постоянными экономическими требованиями и некондиционными товарами.

Следом Хрущев приправил эти лестные слова угрозой. «Немецкий вопрос должен быть решен в 1961 году», – сказал он Кроллю. Советский лидер заявил, что потерял терпение из-за отказа американцев договориться относительно статуса Берлина таким образом, чтобы он мог остановить поток беженцев и подписать заканчивающий войну мирный договор с Восточной Германией. Микоян объяснил Кроллю, что «определенные круги» в Москве оказывают на Хрущева настолько сильное давление, что советский лидер больше не может сопротивляться их требованию воздействовать на Берлин.

Кролль предположил, что Микоян ссылается на группу, известную в советских партийных кругах как группа Ульбрихта, которая находилась под сильным влиянием восточногерманского лидера, громко сетовавшего, что Хрущев не защищает социалистическую Германию с должной энергией.

Отдав должное шампанскому и выслушав поздравления, Кролль отметил, что советский лидер продемонстрировал удивительное терпение в отношении Берлина. Однако он предупредил Хрущева, что если Советский Союз в одностороннем порядке отменит статус Берлина, то это приведет к международному кризису и даже, возможно, к военному конфликту с США и Западом.

Хрущев не согласился. Он считал, что Запад ответит «коротким периодом волнений», которые быстро улягутся. «Никто в мире не объявит войну из-за Берлина и германского вопроса», – сказал он Кроллю. Хрущев, понимая, что Кролль сообщит об этой беседе американцам и своему руководству, сказал, что предпочтет принять в одностороннем порядке достигнутое в ходе переговоров соглашение, но подчеркнул, что «это будет зависеть от Кеннеди».

В четыре утра Хрущев закончил беседу и вместе с Кроллем, Косыгиным и Микояном вышел в зал, где все еще продолжались танцы. При их появлении танцующие пары расступились и освободили проход через зал.

Даже такой опытный посол, как Кролль, никогда не знал, к какой из часто произносимых Хрущевым угроз следует относиться серьезно. Однако по тому, как в тот вечер Хрущев высказался относительно берлинского вопроса, он сделал вывод, что в наступающем году этот вопрос приведет к конфронтации. Кролль передал разговор Аденауэру – и через него американцам. Ему было ясно, что Хрущев пришел к выводу, что, бездействуя, он рискует намного больше, чем предпринимая конкретные шаги.

Однако каким будет этот год – годом сотрудничества или конфронтации, – зависело от дилеммы, лежащей в основе взглядов Хрущева на берлинскую проблему.

С одной стороны, Хрущев был уверен, что не может соперничать и вступать в войну с американцами. Он хотел договориться с Соединенными Штатами о мирном сосуществовании и обращался к вновь избранному президенту в надежде на посредничество в соглашении по Берлину.

С другой стороны, встреча Хрущева с западногерманским послом Кроллем показала, какое сильное давление оказывает на него берлинская проблема и что ему требуется срочно разрешить эту проблему, пока она не переросла в более серьезную угрозу и для советской империи, и лично для него как руководителя.

Вот почему Хрущев был нетерпеливым коммунистом.

Необходимо отметить, что жители Берлина презирали его, возмущались поведением советских солдат и устали от советской оккупации. У них остались только плохие воспоминания о послевоенном периоде.

Швейцария, январь 1961 года

Марта Хиллерс отказалась ставить свое имя на рукописи, в которой подробнейшим образом описала завоевание Берлина советскими войсками холодной весной 1945 года. Это было время, когда ее жизнь – как и жизнь десятков тысяч берлинских женщин и девушек – превратилась в кошмар, полный страха, насилия и голода.

Книга, впервые изданная на немецком языке в 1959 году, вытащила на свет одно из ужаснейших военных злодеяний. Согласно оценкам, сделанным на основе историй болезни, в течение последних дней войны и первых дней советской оккупации было изнасиловано от 90 до 130 тысяч жительниц Берлина. Десятки тысяч немецких женщин подверглись насилию в других местах Германии, входивших в советскую зону.

Хиллерс считала, что книга будет радушно принята людьми, которые хотели, чтобы мир знал, что они тоже были жертвами войны. Однако жители Берлина встретили книгу либо враждебно, либо обойдя ее выход молчанием. Мир еще не испытывал особого сочувствия к немцам, которые причинили огромное страдание многим народам. У жительниц Берлина, подвергшихся насилию, не было никакого желания вспоминать о пережитом. А для мужчин, жителей Берлина, напоминание о том, что они не смогли защитить своих жен и дочерей, было слишком болезненным. Начало 1961 года в Восточной Германии и Восточном Берлине было временем удовлетворенности и амнезии, и, казалось, не было причин копаться в истории, которую уже никто не мог изменить, да и не имел такого желания.

Возможно, для Хиллерс подобная реакция не явилась неожиданностью, судя по тому, что свои мемуары она озаглавила «Anonyma – Eine Frau in Berlin» («Безымянная – одна женщина в Берлине»), не пожелав напечатать их под своим именем. Она издала мемуары только после свадьбы и переезда в Швейцарию. Книга не распространялась и не рецензировалась в Восточной Германии; в коммунистическую зону были ввезены контрабандным путем в чемоданах, забитых журналами мод и другими, не имеющими отношения к данной теме журналами и книгами, всего несколько копий. В Западном Берлине воспоминания анонимного автора распродавались плохо, и рецензенты обвиняли автора в антикоммунистической пропаганде и в том, что она запятнала честь немецких женщин.

Одна такая рецензия, спрятанная на тридцать пятой странице западноберлинской «Тагешпигель», имела заголовок: «Плохая услуга жительницам Берлина. Бестселлер за границей – сфальсифицированный частный случай». Что вызвало резкое раздражение у рецензента, который обвинил автора в «бесстыдной безнравственности», в цинизме послевоенных месяцев? Мнения, подобные высказанному в «Тагешпигель», побудили Хиллерс сохранять анонимность на протяжении всей жизни, которая закончилась в 2001 году в девяностолетнем возрасте, и противиться новым изданиям книги.

Ей не довелось узнать, что после смерти ее книга была переиздана на нескольких языках, в том числе в 2003 году на немецком, и стала бестселлером. И уж тем более она не могла предположить, что ее история ляжет в основу немецкого художественного фильма, снятого в 2008 году, и будет пользоваться популярностью у феминисток.

Возвращаемся в 1961 год. Хиллерс была сильно обеспокоена тем, что репортеры пытались выследить ее, используя незначительные подсказки, имевшиеся в книге. Читая книгу, можно было понять, что она была журналисткой, жила в районе Темпельхоф, провела в Советском Союзе достаточно времени, чтобы выучить русский язык, и что она «бледная блондинка, всегда в одном и том же случайно спасенном [ею] зимнем пальто». Этого было недостаточно, чтобы опознать ее.

Однако нет ничего, что так точно охарактеризовало бы отношение немцев к оккупантам, чем содержание книги Хиллерс и отказ берлинцев читать ее. Восточные немцы относились к советским оккупантам, которых в 1961 году было порядка 400–500 тысяч человек, со смесью жалости, страха и удовлетворения. В то время большинство восточных немцев покорно приняли своих, по-видимому, постоянных поселенцев. Из тех, кто не смирился, многие сбежали на Запад.

Сочувствие к советским оккупантам объяснялось, вероятно, тем, что иногда молодые солдаты больше не могли выдерживать жестокость офицеров, холодных и переполненных казарм и предпринимали попытки дезертировать, что тоже вызывало жалость у местных жителей.

В казармах, построенных во времена Третьего рейха, размещалось в три раза больше советских солдат, чем когда-либо находилось гитлеровских солдат. Последний побег был совершен после мятежа в казармах в Фалькенберге, поднятого накануне Нового года. Четверо советских солдат сбежали в Западный Берлин, и поисковые группы были направлены к границе Берлина. Ходили слухи, что советские солдаты поджигали сараи и другие строения, в которых скрывались дезертиры, и те сгорели заживо вместе с находившимся там скотом.

Это еще больше увеличивало глубоко укоренившийся страх немцев перед советскими солдатами.

Страх возник после событий 17 июня 1953 года, когда, уже после смерти Сталина, советские войска и танки подавили народное восстание, всколыхнувшее молодое восточногерманское государство до непрочного основания. Погибло более пятисот восточных немцев, а 4270 были заключены в тюрьму.

Тем не менее более глубокие корни страха, испытываемого восточными немцами, прятались в событиях, которые описала Хиллерс. Была причина, почему женщины в Восточном Берлине замирали всякий раз, когда мимо проходил советский солдат или когда восточногерманский лидер Вальтер Ульбрихт, выступая по радио, говорил о прочной дружбе с советским народом.

Хиллерс описала, почему посторонние люди почти не испытывали сочувствия к немецким женщинам, подвергшимся страданиям, и почему многие немцы считали, что, возможно, некий мстительный Бог послал наказание в виде насилия над женщинами за их недостойные поступки. «Наша немецкая беда имеет привкус отвращения, болезни и безумия, не сравнима ни с чем в истории. Только что по радио опять был репортаж о концлагере. Самое ужасное – это порядок и экономия: миллионы людей в виде удобрения, наполнителя для матрасов, жидкого мыла, войлочных матов – Эсхил никогда не видел ничего подобного», – записала Хиллерс в первые дни оккупации.

Хиллерс была в отчаянии от глупости нацистских лидеров, которые отдали приказ не уничтожать запасы алкоголя, а оставлять наступающим советским войскам, считая, что пьяные советские солдаты будут менее опасными противниками. «Я убеждена, что без алкоголя, который солдаты находили у нас повсюду, было бы вдвое меньше изнасилований. Они не Казановы. Они просто теряют над собой контроль», – высказала свое мнение Хиллерс.

Вот как она описывает один из многих случаев насилия, который заставил ее искать покровительство.

«Меня ведет пожилой человек с серой щетиной на подбородке, он пахнет водкой и лошадьми. Он тщательно затворяет за собой дверь и ворчит, когда не находит ключа в замке. Он, похоже, не видит свою добычу. Глаза зажмурены, и зубы стиснуты. Никакого звука. Только слышно, как трещит и рвется нижнее белье, хрустят невольно зубы. Последние мои целые вещи.

Вдруг палец у моего рта, омерзительный запах лошади и табака. Я открываю глаза. Чужие руки умело разжимают мои сжатые челюсти. Смотрю в глаза. Тогда он неторопливо вливает свою накопленную слюну мне в рот.

Я цепенею. Не отвращение, только холод.

Застой. Не отвращение, только холод. Позвоночник замерзает: ледяная дрожь охватывает затылок. Я чувствую, как скольжу и падаю, глубоко, сквозь подушки и половицы. Тону где-то в земле.

Опять глаза в глаза. Чужие губы открываются, желтые зубы, передний зуб наполовину щербатый. Углы рта поднимаются, маленькие морщинки как лучики из уголков глаз. Он улыбается.

Прежде чем уйти, он вынимает что-то из кармана брюк, безмолвно кладет на ночной столик, отодвигает кресло в сторону, захлопывает за собой дверь. На столике – открытая коробка с несколькими папиросами. Плата за мои услуги.

Я встаю, кружится голова, тошнота. Разорванная одежда падает на ноги. Я, шатаясь, прохожу через прихожую мимо всхлипывающей вдовы в ванную. Меня рвет. Зеленое лицо в зеркале. Я сижу на краю ванны, не решаясь наклониться, поскольку меня все еще тошнит, а в ведре так мало воды».

И в этот момент Марта Хиллерс приняла решение. Она по возможности привела себя в порядок и вышла на улицу охотиться за «волком», высокопоставленным советским офицером, который стал бы ее покровителем. Она решает, что пусть уж лучше ее постоянно будет насиловать один русский, чем нескончаемая вереница русских. Как миллионы других немок, Хиллерс примиряется с этим занятием, не имея возможности сопротивляться.

Только спустя несколько лет исследователи попытались восстановить весь ужас того времени. В период между окончанием лета и началом осени 1945 года было изнасиловано как минимум 110 тысяч женщин в возрасте от двенадцати до восьмидесяти восьми лет. Приблизительно сорок процентов из них были изнасилованы многократно. Каждая пятая жертва насилия забеременела, примерно половина из них родила, а остальные сделали аборты, зачастую без анестезии. Тысячи женщин покончили жизнь самоубийством: одни – не в состоянии пережить позор, другие – из страха подвергнуться насилию. В следующем году примерно пять процентов новорожденных, родившихся в Берлине, были «русскими».

И в 1958 году, когда эти дети стали подростками, Хрущев спровоцировал то, что получило название Берлинский кризис.

На неожиданной сцене перед ничего не подозревающей аудиторией Никита Хрущев начал то, что мир узнает как Берлинский кризис.

Стоя в центре современнейшего, самого большого московского спортивного комплекса, советский лидер, выступая перед польскими коммунистами, заявил, что планирует отказаться от послевоенных соглашений. Он хотел отказаться от Потсдамского соглашения, подписанного союзниками в войне, и в одностороннем порядке изменить статус Берлина, требуя передачи всего Берлина Восточной Германии и вывода из Берлина всех союзнических войск.

Местом его выступления был Дворец спорта Центрального стадиона имени В.И. Ленина, открывшийся с большой помпой двумя годами ранее как современная арена для демонстрации советских спортивных достижений. Однако с тех пор самым незабываемым моментом было ошеломляющее поражение русских от шведов на чемпионате мира по хоккею с шайбой в 1957 году, который был омрачен бойкотом США и других западных стран, не приславших свои сборные в Москву в знак протеста против ввода советских войск в Венгрию.

Поляки не ожидали такого драматичного поворота событий. Оставшись в Москве после празднования сорок первой годовщины большевистской революции, они ожидали услышать привычные разглагольствования на одном из бесчисленных коммунистических митингов. Но когда Хрущев заявил, что «пришло время подписавшим Потсдамское соглашение отказаться от оккупационного режима в Берлине и позволить создать нормальное положение в столице Германской Демократической Республики», собравшиеся на митинг замерли в полном молчании.

Поляки были не единственными, кого удивило это заявление советского лидера. Хрущев не предупредил заранее ни западные страны, подписавшие Потсдамское соглашение, ни своих социалистических союзников, включая восточных немцев. Он даже не посоветовался с руководством своей коммунистической партии. Только перед самым выступлением Хрущев поделился с руководителем польской делегации, первым секретарем ЦК Польской объединенной рабочей партии Владиславом Гомулкой, что планирует сказать во время своего выступления. Гомулка был в шоке. Он опасался, что если Хрущев выступит с подобным заявлением, то это может привести к войне за Берлин.

Хрущев объяснил Гомулке, что действует в одностороннем порядке, поскольку устал от берлинской дипломатии, которая никуда не ведет. Он сказал, что готов рискнуть вступить в конфронтацию с Западом, и утверждал, что находится в более выгодном положении, чем Сталин в 1948 году, поскольку теперь Москва ликвидировала американскую ядерную монополию. Хрущев мог в течение нескольких недель разместить на территории Восточной Германии средства ядерного устрашения. Двенадцать баллистических ракет средней дальности Р-5 давали Хрущеву возможность ответить на любой ядерный удар США по Восточному Берлину контрударами по Лондону и Парижу – если не по Нью-Йорку. Несмотря на то что речь шла о секретном оружии, Хрущев сказал Гомулке, что «сейчас равновесие сил изменилось… Америка стала ближе к нам; наши ракеты могут напрямую поразить Соединенные Штаты». Советский лидер получил возможность уничтожить европейских союзников Вашингтона.

Хрущев не поделился подробностями относительно сроков и реализации своего нового берлинского плана, поскольку еще сам не определился с деталями. Он только сказал польским товарищам, что Советский Союз и западные союзники, согласно его плану, в течение определенного времени должны будут вывести всех военнослужащих из Восточной Германии и Восточного Берлина. Он подпишет заканчивающий войну мирный договор с Восточной Германией и затем передаст ей всю полноту власти над Восточным Берлином, включая контроль над всеми коммуникационными сообщениями с Западным Берлином. После этого американские, британские и французские солдаты будут добиваться разрешения у восточногерманского лидера Вальтера Ульбрихта на вход в любой район Берлина. Хрущев объяснил людям, собравшимся во Дворце спорта, что будет рассматривать любое нарушение новых правил, любую силовую акцию или провокацию против ГДР как нападение непосредственно на Советский Союз.

Наступательная позиция Хрущева объяснялась тремя причинами.

Прежде всего, это была попытка добиться внимания президента Эйзенхауэра, который игнорировал его требования о переговорах по Берлину. Похоже, что независимо от того, что делал Хрущев, он не смог завоевать уважения американских официальных лиц, которого жаждал с такой силой.

Его противники справедливо утверждали, что Соединенные Штаты не слишком доверяют ему и не воздают должного за предпринятые им в одностороннем порядке меры по ослаблению напряженных отношений после смерти Сталина. Он не просто заменил концепцию о неизбежной борьбе между социалистической и капиталистической системами на концепцию о мирном сосуществовании. В период с 1955 по 1958 год он в одностороннем порядке сократил численность Вооруженных сил СССР на 2,3 миллиона человек и вывел войска из Финляндии и Австрии, открыв этим странам путь к нейтралитету. Кроме того, поддерживал политические и экономические реформы в странах-сателлитах в Восточной Европе.

Вторая причина заключалась в том, что Хрущев обрел уверенность в своих силах после расправы над так называемой «антипартийной группой» во главе с крупными государственными и партийными деятелями Вячеславом Молотовым, Георгием Маленковым и Лазарем Кагановичем, бывшим наставником Хрущева. Они критиковали его стиль руководства, его позицию в отношении Берлина. В отличие от Сталина Хрущев не лишил их жизни, а сослал подальше от Москвы: Молотова отправил послом в Монголию, Маленкова – в Казахстан, директором электростанции, а Кагановича – на Урал, управляющим трестом Союзасбест. Следом он отправил в отставку министра обороны маршала Георгия Жукова, которого тоже подозревал в заговоре против себя.

Стремясь оправдать свою позицию по Берлину, за четыре дня до выступления он заявил партийному руководству, что США первыми нарушили Потсдамское соглашение, когда в 1955 году предоставили возможность Западной Германии вступить в НАТО, а затем готовились снабдить ее ядерным оружием. Обрисовав свой план действий, он закрыл заседание Президиума, не поставив столь важный вопрос на голосование, поскольку понимал, что встретит противодействие.

Третьей причиной был непосредственно Берлин с увеличивающимся потоком беженцев. Несмотря на огромную уверенность в собственных силах и способностях, Хрущев по личному опыту знал, что проблемы разделенного города могут отозваться в Москве. Вскоре после смерти Сталина Хрущев использовал угрожающую ситуацию, возникшую в Восточной Германии, для устранения опаснейшего соперника, бывшего шефа тайной полиции Лаврентия Берии, после того как советские войска подавили восстание рабочих, поднятое 17 июня 1953 года.

Среди так называемого «коллективного руководства», пришедшего к власти после смерти Сталина, Хрущев был темной лошадкой. Он плохо разбирался в вопросах внешней политики и рассматривал политику Германии сквозь объектив внутренней политики. Берия возглавил кампанию против сталиниста, лидера Восточной Германии Вальтера Ульбрихта и его политики Aufbau des Sozialismus – строительства социализма. Ульбрихт противостоял оппозиции и растущему количеству беженцев с помощью арестов и репрессий, проводил насильственную коллективизацию, ускоренную национализацию предприятий, ужесточение цензуры. В результате его политики отток беженцев резко увеличился и за первые четыре месяца 1953 года составил 122 тысячи человек, в два раза превысив уровень прошлого года. В марте 1953 года на Запад бежали 56 605 человек – в шесть раз больше, чем годом ранее.

На решающем заседании Президиума Совета Министров Берия сказал: «…нам нужна только мирная Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно». Для Советского Союза, сказал он, будет достаточно, если Германия воссоединится – пусть даже на буржуазных началах. Берия хотел договориться о выплате значительной финансовой компенсации Западом в обмен на согласие Советского Союза на создание объединенной нейтральной Германии. Он даже поручил одному из своих наиболее преданных заместителей прозондировать с западными странами возможность воссоединения Германии. «Что такое эта ГДР? – спросил Берия, используя аббревиатуру этого вводящего в заблуждение официального названия Восточной Германии. – Она сохраняется только благодаря советским войскам, хотя мы и называем ее Германской Демократической Республикой».

Послесталинское коллективное руководство не приняло во внимание предложение Берии отказаться от строительства социализма в Восточной Германии. Следуя указаниям советского правительства, Ульбрихт прекратил насильственную коллективизацию сельского хозяйства, практику массовых арестов и репрессий; провел частичную амнистию политических заключенных; увеличил объем производства товаров народного потребления.

Хрущев почти не принимал активного участия в дебатах, которые привели к резкому изменению политического курса, и не выступал против реформ. Он наблюдал, как ослабление власти способствовало восстанию, которое могло привести к краху Восточной Германии, если бы не вмешались советские танки.

Чуть больше чем через неделю после восстания, 26 июня, Хрущев приказал арестовать Берию. Среди прочего, Хрущев обвинил Берию в том, что тот был готов отказаться от строительства социализма в Германии, победа над которой во Второй мировой войне досталась такой дорогой ценой. На заседании Президиума ЦК, которое решило судьбу Берии и привело в движение события, закончившиеся расстрелом Берии, товарищи-коммунисты назвали Берию не внушающим доверия социалистом, «врагом народа, которого следует изгнать из партии и судить за измену». Его отказ от строительства социализма в Восточной Германии сочли «прямой капитуляцией перед империалистическими силами».

Хрущев извлек из истории Берии два урока, которые никогда не забывал. Во-первых, он узнал, что политическая либерализация в Восточной Германии может привести к краху страны. Во-вторых, он понял, что ошибки, совершенные в Берлине, могут пагубным образом отразиться на Москве. Спустя три года, в 1956 году, Хрущев обеспечит себе беспрепятственный приход к власти, отрекшись от преступных деяний сталинизма на ХХ съезде партии. Однако он всегда помнил, что именно репрессии по сталинскому образцу сохранили Восточную Германию и позволили ему избавиться от самого опасного соперника.

В первые дни после выступления Хрущева во Дворце спорта президент Эйзенхауэр не хотел отвечать публично на заявление советского лидера, надеясь, что, как это часто случалось в прошлом, взрыв гнева Хрущева не будет сопровождаться конкретными действиями. Однако Хрущев не успокоился. Спустя две недели после выступления перед поляками, в американский праздник День благодарения, он превратил свою речь в ультиматум (так называемый берлинский ультиматум), требуя ответа от Соединенных Штатов. Ультиматум, в котором он смягчил некоторые требования, чтобы получить поддержку Президиума ЦК, был вручен посольствам всех заинтересованных стран.

Хрущев не привел в действие угрозу о немедленном отказе Советского Союза от всех обязательств Потсдамского соглашения. Вместо этого он отвел Западу шесть месяцев, в течение которых должны были пройти переговоры, и только после этого собирался в одностороннем порядке изменить статус Берлина. Одновременно он изложил свой план демилитаризации и нейтрализации Западного Берлина.

Хрущев пригласил американских корреспондентов, которые в своих московских квартирах в День благодарения резали индейку на праздничном столе, чтобы рассказать им о некой хирургической операции, которую он планировал провести. Во время первой пресс-конференции в качестве премьер-министра Хрущев, очевидно чтобы показать, какое важное значение имеет для него Берлин, сказал репортерам: «Западный Берлин превратился в своего рода злокачественную опухоль фашизма и реваншизма. Именно поэтому мы решили сделать операцию».

Что касается текста дипломатической ноты на двадцати восьми страницах, сказал Хрущев корреспондентам, с окончания войны прошло тринадцать лет, и пришло время признать факт существования двух немецких государств. Восточная Германия никогда не откажется от социализма, сказал Хрущев, а Западной Германии никогда не удастся поглотить Восточную Германию. Таким образом, он предоставил Эйзенхауэру возможность сделать выбор: в течение шести месяцев провести переговоры и достигнуть соглашения по демилитаризации и нейтрализации Берлина, или Москва будет действовать в одностороннем порядке и достигнет того же результата.

Сын Хрущева, Сергей, которому в то время было двадцать три года, беспокоился, что отец не дал Эйзенхауэру выхода из острых разногласий, которые могут привести к ядерной войне. Он сказал отцу, что американцы ни за что не согласятся на предложенные сроки. Хотя русские были известны как хорошие шахматисты, Сергей понимал, что в этом случае – как и во многих других – его импульсивный отец не продумал свой следующий ход.

Хрущев, засмеявшись, успокоил Сергея: «Никто не начнет войну за Берлин». Он объяснил сыну, что хочет просто «вынудить согласиться» Соединенные Штаты начать переговоры по Берлину и запустить дипломатический процесс «бесконечного обмена нотами, письмами, декларациями и речами». Только установив жесткий крайний срок, сказал Хрущев сыну, можно заставить стороны прийти к приемлемому решению.

«А что, если мы не найдем его?» – спросил Сергей.

«Будем искать другое, – ответил Хрущев. – Какое-то всегда найдется».

В ответ на подобные сомнения, высказанные Олегом Трояновским, его помощником и советником по внешнеполитическим вопросам, Хрущев, перефразируя Ленина, объяснил, что планирует «ввязаться в бой, а затем посмотреть, что получится».

Спустя несколько дней после Дня благодарения, во время одной из самых примечательных встреч советского лидера и американского политического деятеля, Хрущев ясно дал понять, что в данный момент его берлинский ультиматум призван больше для привлечения внимания президента Эйзенхауэра, чем для решения вопроса относительно изменения статуса Берлина.

Хрущев пригласил в свой кабинет в Кремле сенатора от Миннесоты Хьюберта Х. Хамфри; это была самая долгая из бесед, которые советский лидер имел с кем-либо из американских официальных лиц и политических деятелей. Хотя намечалась всего часовая встреча, их переговоры, начавшись в три часа дня, закончились ближе к полуночи.

Хрущев, выставляя напоказ свои знания Америки, рассуждал о политической жизни Калифорнии, Нью-Йорка и родного штата Хамфри, Миннесоты. Он пошутил относительно «нового Маккарти» – не антикоммуниста Джозефа, а левоцентристского конгрессмена Юджина, который позже будет баллотироваться на пост президента. Хрущев поделился с Хамфри секретом – «этого не знает ни один американец», – рассказав об успешных испытаниях советской водородной пятидесятимегатонной бомбы. Он также рассказал о разработке ракеты дальности 13 тысяч километров, которая могла быть подготовлена к старту всего за несколько минут и легко доставала до США.

Когда Хамфри по просьбе Хрущева сказал название своего родного города, советский лидер вскочил со стула, подбежал к висевшей на стене карте и обвел синим карандашом Миннеаполис – «это чтобы я не забыл приказать не трогать этот город, когда они выпустят ракеты по США». Хрущев поразил Хамфри как человек не слишком уверенный в прочности своего положения, «который поднялся из бедности к богатству и власти, но не слишком уверен в себе и в своем новом положении».

Рассказывая на следующий день о своей встрече послу Томпсону, чтобы американский посол мог передать этот разговор президенту Эйзенхауэру, Хамфри подчеркнул, что Хрущев не меньше двадцати раз возвращался к берлинскому вопросу и ультиматуму, который, по словам советского лидера, появился после «многомесячных раздумий». Хамфри пришел к заключению, что главная цель их восьмичасовой беседы – настоящего марафона – заключалась в том, чтобы «произвести на него впечатление советской позицией по Берлину и передать его [Хрущева] слова и мысли президенту Соединенных Штатов».

Для описания Берлина у Хрущева был целый арсенал метафор. Западный Берлин, сказал Хрущев, это кость в горле Советского Союза, и он хочет вытащить эту кость, сделав Берлин «свободным городом», демилитаризованным, под наблюдением представителей Организации Объединенных Наций. Хрущев, чтобы убедить Хамфри, что он не пытается обмануть Соединенные Штаты, подробно рассказал, как лично приказал вывести советские войска из Австрии в 1955 году, тем самым обеспечив ее нейтралитет. Хрущев сказал Хамфри, что он убедил министра иностранных дел Молотова, что советские войска были бы нужны в Австрии только в том случае, если бы он хотел расширяться в западном направлении, но он не хотел этого делать. Так, по его словам, «Австрия стала нейтральной, и был уничтожен источник конфликта».

По его мнению, поведение Советов в Австрии должно послужить Эйзенхауэру и как образец для Западного Берлина, и как ручательство относительно будущего. Вот почему, сказал он, Соединенным Штатам, Великобритании и Франции нет необходимости оставлять войска в Берлине. «Зачем вам двадцать пять тысяч солдат в Берлине, если вы не хотите вести войну? – спокойно сказал он. – Почему вы не выдергиваете этот шип? Свободный город, свободный Берлин, возможно, поможет растопить лед между СССР и США».

Хрущев убеждал Хамфри, что, решая берлинскую проблему, он и Эйзенхауэр могут улучшить личные отношения и вместе достигнуть исторической оттепели в холодной войне. И если американскому президенту не понравилось что-то в его берлинском плане, сказал Хрущев Хамфри, то он готов рассмотреть встречные предложения. Хрущев сказал, что готов принять любые альтернативные предложения от Эйзенхауэра, за исключением предложений об объединении Германии и «ликвидации социалистической системы в Восточной Германии».

Быстрые переходы Хрущева от обольщения к угрозам напомнили Хамфри, как методом попеременного погружения ног в горячую и холодную воду лечили его отца от ознобления в Южной Дакоте. «Наши солдаты там не прохлаждаются, наши танки там не для того, чтобы указывать вам путь к Берлину. Мы всерьез беремся за дело», – сболтнул Хрущев. И тут же глаза советского лидера увлажнились, когда он со слезами в голосе заговорил о гибели сына во Второй мировой войне и своих нежных чувствах к президенту Эйзенхауэру. «Мне нравится президент Эйзенхауэр, – сказал Хрущев Хамфри. – Мы не желаем зла Соединенным Штатам и Берлину. Вы должны убедить в этом президента».

Эйзенхауэр, как и надеялся советский лидер, ответил на берлинский ультиматум Хрущева. Он предложил провести встречу министров иностранных дел четырех держав в Женеве, на которой в качестве наблюдателей будут присутствовать представители Восточной и Западной Германии. Хотя переговоры закончились безрезультатно, Эйзенхауэр предложил Хрущеву стать первым советским руководителем Коммунистической партии, посетившим Соединенные Штаты.

Хрущев поздравил себя, рассматривая желание Эйзенхауэра принять его в логове капиталистов как «конкретный результат берлинского давления, которое он оказал на западные державы».

Он полагал, что наконец-то добился уважения у Америки к себе и своей родине, то, чего он так сильно жаждал.

По мере приближения даты отъезда в Америку все более возрастала тревога Хрущева, опасавшегося, что принимающая сторона планирует «провокацию» сразу по прибытии его в Америку или во время посещения. Этим, в свою очередь, как доказательством, что его визит в Соединенные Штаты был неподготовленным и пагубным с точки зрения интересов Советского Союза, могут воспользоваться его соперники, которых заставили замолчать, но не одолели.

Вот почему Хрущев меньше думал о том, как он будет вести переговоры в США о будущем Берлине, а был больше занят тщательным изучением каждой детали своего визита, чтобы обезопасить себя от нанесения так называемого «морального вреда». Хотя Хрущев был лидером коммунистов, якобы представлявших авангард пролетариата, представители советской стороны потребовали, чтобы его принимали с той же помпой и почетом, с какими принимают глав западных государств.

Хрущев разволновался, когда узнал, что решающие переговоры с Эйзенхауэром состоятся в месте под названием Кемп-Дэвид, о котором не знал ни один из его советников и которое звучало для него как ГУЛАГ, лагерь для интернированных. Он вспомнил, что в первые годы после революции советскую делегацию пригласили провести переговоры на острове Сивриада (один из девяти Принцевых островов), куда якобы свозили бездомных собак, где они доживали свой век. Считая, что «капиталисты никогда не упустят возможности привести в замешательство или оскорбить Советский Союз», он опасался, что, может, этот Кемп-Дэвид «место, куда приглашают людей, которые не внушают доверия. Вроде какого-то карантинного учреждения».

Хрущев успокоился и согласился на встречу в Кемп-Дэвиде только после того, как ему доложили, что приглашение в это место означает, что советская делегация удостаивается особой чести. Выяснилось, что это «загородная резиденция президента. Построил ее Франклин Рузвельт во время Второй мировой войны и выезжал туда, когда не мог далеко отлучиться от Вашингтона». Позже Хрущев признался, что ему было «не только смешно, но и немножко стыдно» за собственное невежество и невежество своих советников. Но более важно то, что все это говорило о смешанных чувствах недоверия и неуверенности, которые испытывал Хрущев, вступая в переговоры с Соединенными Штатами.

Не обращая внимания на предостережения своего пилота, Хрущев полетел через Атлантику на опытном образце Ту-114, который еще не прошел все необходимые испытания[5].

Однако, несмотря на возможный риск, Хрущев настоял на этом средстве передвижения, поскольку Ту-114 был единственным советским самолетом, который мог без посадки прилететь из Москвы в Вашингтон. Итак, Хрущев поднялся на борт самолета, имевшего самую большую в мире пассажировместимость, дальность полета и скорость; одним словом, это был самый большой в мире скоростной межконтинентальный пассажирский самолет. Однако чтобы подстраховаться, расставили в океане, по всей трассе полета, через каждые 200 миль друг от друга советские суда, которые должны были служить для штурманов радиомаяками, а в случае аварийной посадки на воду два ближайших судна смогли бы подойти к месту аварии и подобрать людей.

Позже Хрущев вспоминал, что нервничал и испытывал волнение, глядя из окна, как самолет заходит на посадку, и думал про себя: «Мы, наконец, заставили Соединенные Штаты осознать необходимость установления с нами более тесных контактов… Теперь нас признают уже не только дипломатически, это давно пройденный этап, и не только при необходимости воюют вместе с нами против общего врага: президент США приглашает теперь с дружеским визитом главу правительства СССР».

В тот момент размышления о Берлине отошли на задний план. Хрущев наслаждался мыслью, что успехи советской экономики, вооруженные силы СССР и успехи всего социалистического лагеря побудили Эйзенхауэра устанавливать с Советским Союзом более теплые отношения. «Из разоренной, отсталой и неграмотной России мы превратились в Россию, поразившую мир своими успехами».

К облегчению и удовольствию Хрущева, Эйзенхауэр встречал его на военно-воздушной базе Эндрюс недалеко от Вашингтона. Встреча была торжественной, с артиллерийским салютом – прозвучал двадцать один залп. Позже Хрущев вспоминал, что испытывал чувство гордости: «Все это делалось очень торжественно и вселяло в нас еще больше гордости: вот мы побудили США выстроить почетный воинский караул и исполнить советский гимн!» Соединенные Штаты Америки, самая крупная капиталистическая держава в мире, оказывают почести представителю социалистической страны, к которой раньше они относились с презрением.

Скорее в результате улучшившегося настроения, а не благодаря продуманной стратегии по берлинскому вопросу Хрущев сказал президенту Эйзенхауэру во время первой встречи 15 сентября, что хотел бы «достигнуть соглашения по Германии и, следовательно, по Берлину». Не останавливаясь на деталях, Хрущев сказал, что «мы не собираемся действовать в одностороннем порядке». Эйзенхауэр, в свою очередь, назвал ситуацию с Берлином «ненормальной», и советский лидер исходя из тона разговора сделал вывод, что к концу поездки удастся договориться по берлинскому вопросу.

Эта поездка от берега до берега была отмечена резкими взлетами и падениями, иллюстрирующими сложные эмоциональные отношения Хрущева с Соединенными Штатами; он был одновременно нетерпеливым просителем, ищущим одобрения со стороны величайшей в мире державы, и опасным противником, не оставляющим без внимания ни одно оскорбление, ни одну обиду.

Хрущев и его жена, Нина Петровна, сидели между Бобом Хоупом и Фрэнком Синатрой на завтраке, устроенном в честь советской делегации студией «Двадцатый век – Фокс», на котором Мэрилин Монро была в своем «самом облегающем, самом сексуальном платье», но советский лидер вел себя как избалованный ребенок, которого не пустили в Диснейленд. Хрущев усмотрел заговор в том, что в качестве сопровождающего по Лос-Анджелесу был выбран киномагнат Виктор Картер[6].

В том, что в Лос-Анджелесе все пошло не так, Хрущев обвинил этого эмигранта, семья которого сбежала из Ростова-на-Дону.

Поездка чуть не закончилась в первый день пребывания в Калифорнии, когда Хрущев нанес удар консервативному мэру Лос-Анджелеса Норрису Поулсону во время ответной речи на вечернем банкете в присутствии голливудских звезд. Стремясь заработать политические баллы, мэр отказался прислушаться к просьбе Генри Кэбота Лоджа, американского посла в ООН, который сопровождал Хрущева в поездке по Америке в качестве представителя президента, воздержаться от антикоммунистических высказываний, которые советский лидер может счесть оскорбительными. «Если сюда мы летели около двенадцати часов, то отсюда долетим, наверное, часов за десять», – сказал Хрущев, попросив подготовить самолет к отлету.

Решающая встреча состоялась в Кемп-Дэвиде. Хрущев и Эйзенхауэр в течение двух дней вели разговоры обо всем, от угрозы ядерной войны (Хрущев заявил, что не боится этих угроз) до вопросов, связанных с продажей американских технологий и оборудования (Хрущев, язвительно усмехнувшись, ответил, что не нуждается в старых американских технологиях для производства обуви и колбасы). Эйзенхауэр предотвратил срыв переговоров, предложив гостям отправиться на его ферму, находящуюся в Геттисберге, куда они полетели на вертолете. Президент подарил Хрущеву породистую телку, а Хрущев, в свою очередь, пригласил Эйзенхауэра и его внуков посетить Советский Союз.

На следующий день Хрущев согласился отодвинуть сроки берлинского ультиматума в обмен на согласие Эйзенхауэра начать переговоры о статусе Берлина с целью достижения решения, которое устроит все стороны.

С необычной искренностью Хрущев поделился с Эйзенхауэром, что он выдвинул берлинский ультиматум «из-за высокомерного отношения США к СССР, которые заставляли думать, что нет альтернативы». Он сказал, что стремится достигнуть с США соглашения по вопросу разоружения, поскольку довольно трудно накормить его страну, когда приходится тратить огромные средства на гонку вооружений. Затем они обменялись мнениями о том, как военные обеих стран настаивают на увеличении расходов на вооружение, объясняя это агрессивной позицией другого государства.

Переговоры могли сорваться еще раз, когда Хрущев потребовал, чтобы из совместного советско-американского коммюнике американская сторона убрала фразу о том, что переговоры по берлинскому вопросу «не должны затягиваться на неопределенное время, но что для них не может быть никакого установленного ограничения времени». После длительной дискуссии американская сторона согласилась с требованием советской стороны, но Эйзенхауэр в заявлении на пресс-конференции для журналистов, состоявшейся 28 сентября, рассказал о своем понимании этой проблемы. Хрущеву ничего не оставалось, как подтвердить отказ от ультиматума.

Эйзенхауэр дал согласие на то, чего больше всего хотел Хрущев: согласился на проведение в Париже встречи глав четырех держав по вопросу о Берлине и по проблемам разоружения. Для Хрущева эта договоренность давала защиту от нападок критиков, утверждавших, что его политика «мирного сосуществования» с Западом не дает никаких результатов, и служила неопровержимым доказательством, что его курс способствовал улучшению международного положения Советского Союза.

Хрущев, чрезвычайно довольный результатами поездки в Соединенные Штаты и перспективой встречи на высшем уровне, в декабре в одностороннем порядке сократил вооруженные силы на 1,2 миллиона человек. Однако после обмена мнениями с Шарлем де Голлем и Конрадом Аденауэром Эйзенхауэр вернулся на прежнюю позицию относительно переговоров о статусе Берлина.

Спустя всего восемь месяцев после визита в Америку Хрущев заявил, что «дух Кемп-Дэвида» погиб на Урале над Свердловском, когда советская ракета класса «земля – воздух» сбила американский самолет-разведчик.

Вначале Хрущев рассматривал этот случай как успех советского ракетостроения. Всего тремя неделями раньше советские средства ПВО не смогли сбить современный высотный самолет ЦРУ, причем было точно известно, куда он летит. Еще раньше советский истребитель МиГ-19 безуспешно пытался перехватить самолет-разведчик у Семипалатинского ядерного полигона. Неудача постигла и два советских истребителя-перехватчика Су-9, которые не смогли перехватить самолет-разведчик U-2, который фотографировал Тюратам, полигон для испытания баллистических ракет.

Расстроенный этими неудачами, Хрущев скрывал от мира вторжения американских самолетов, не желая признаваться в неудачах советских военных. Теперь, когда его ракеты сбили U-2, он забавлялся, ничего не сообщая американцам об инциденте, в то время как ЦРУ выступило с заявлением, – позже оно было вынуждено отказаться от этой версии, – что самолет, который вел метеонаблюдения, пропал без вести над Турцией.

Однако спустя несколько дней Хрущев признался, что история с U-2 представляла бóльшую угрозу для него, чем для американцев. Политические противники, которых он нейтрализовал после ликвидации заговора 1957 года, начали перегруппировываться. Мао Цзэдун публично осудил отношения Хрущева с американцами, рассматривая их как «предательство социализма». Советское военное командование и партийное руководство, пока еще в частных беседах, высказывало недовольство решением Хрущева сократить численность вооруженных сил. Они утверждали, что Хрущев подрывает обороноспособность страны, лишает их возможности защищать родину.

Спустя несколько лет Хрущев признается доктору А. Макги Харви, специалисту, который лечил его дочь, что случай с U-2 явился переломным моментом, после которого он уже не имел всей полноты власти. С этого момента ему было все труднее отражать атаки тех, что утверждали, что он слишком слаб, чтобы противостоять милитаристским устремлениям двуличных американцев.

Сначала Хрущев пытался придерживаться курса на парижскую встречу на высшем уровне, которая планировалась на середину мая, спустя две недели после случая с американским U-2, – встречу, на организацию которой он потратил так много сил. Хрущев объяснял местным критикам, что если они откажутся от участия в саммите, то это будет только на руку американским противникам соглашений типа шефа ЦРУ Аллена Даллеса, который отдавал приказы вторгаться в советское воздушное пространство, чтобы свести на нет предпринимаемые Эйзенхауэром усилия по поддержанию мира.

11 мая, всего за пять дней до саммита, Эйзенхауэр лишил Хрущева последних иллюзий. Он заявил, что отдавал приказы о сборе любыми возможными способами информации, необходимой для защиты Соединенных Штатов и свободного мира от внезапного нападения и для того, чтобы дать им возможность провести эффективные приготовления к обороне, и лично одобрил полет Гэри Пауэрса. Он заявил, что эти мероприятия необходимы, так как в «Советском Союзе секретность и тайны стали фетишем». «Мы подходим к тому моменту, когда должны решить, пытаемся ли мы готовиться к ведению войны или к предотвращению войны», – сказал Эйзенхауэр на заседании Национального совета безопасности.

Когда самолет с советской делегацией приземлился в Париже, Хрущев принял решение, что если не удастся получить официального извинения от Эйзенхауэра, то ему придется сорвать переговоры. С политической точки зрения ему было выгодно сорвать переговоры, поскольку к тому времени стало ясно, что США не пойдут ни на одну уступку в вопросе о Берлине.

Эйзенхауэр, хотя и отказался принести извинения за инцидент с U-2, предпринял попытку не допустить срыва переговоров, отдав распоряжение прекратить полеты U-2 над Советским Союзом. Эйзенхауэр сделал важный шаг, выдвинув идею «открытого неба», но Хрущев не принял это предложение, поскольку не мог позволить американцам проникнуть в тайны программ его вооружения, тщательно охраняемые в условиях состязания в военном могуществе двух сверхдержав.

На первом и единственном заседании Хрущев, используя в своей сорокапятиминутной речи ненормативную лексику, предложил перенести совещание глав правительств примерно на шесть – восемь месяцев, когда истечет срок пребывания Эйзенхауэра у власти, и объявил, что советское правительство «решило отложить поездку президента США в Советский Союз и договориться о сроках этого визита, когда для этого созреют условия». Не предупредив заранее лидеров держав, Хрущев отказался на следующий день присутствовать на заседании. Вместо этого Хрущев и министр обороны Родион Малиновский отправились в деревню Плер-сюр-Марн, где во время Второй мировой войны стояла часть Малиновского. В деревне им был оказан радушный прием; они пили вино, ели сыр и вели разговоры о женщинах. По возвращении в Париж изрядно выпивший советский лидер объявил о срыве саммита.

Кульминационный момент во время его почти трехчасовой прощальной пресс-конференции: Хрущев так сильно ударил по столу, что упала бутылка с минеральной водой. Когда следом в зале раздалось недружественное гудение, выкрики с места, Хрущев сказал: «Хочу сразу ответить тем, кто здесь «укает». Меня информировали, что подручные канцлера Аденауэра прислали сюда своих агентов из числа фашистов, не добитых нами под Сталинградом. Они тоже шли в Советский Союз с «уканьем». А мы так им «укнули», что сразу на три метра в землю вогнали. Так что вы «укайте», да оглядывайтесь».

Хрущев был настолько расстроен, что, общаясь в Париже с послами стран Варшавского договора, рассказал применительно к результатам саммита грубый анекдот. Один солдат в царской армии умел настолько хорошо пукать, что мог даже напукивать гимн «Боже, цари храни». Но когда государь, узнавший об этом, вызвал солдата и приказал пропукать гимн, солдат не смог выполнить приказ, поскольку, по его словам, «взял на ноту выше и наложил в штаны». Хрущев не стеснялся в выражениях, надеясь, что послы сообщат своим правительствам, что подобная история произошла в Париже с Эйзенхауэром.

Польский посол во Франции Станислав Гаевский пришел к выводу, что на заседании советский лидер вел себя «слегка неуравновешенно». Хрущеву, по его словам, не стоило приезжать в Париж.

Однако Хрущев слишком многое поставил на карту, чтобы отказаться от курса «мирного сосуществования» с Соединенными Штатами. Да, он разочаровался в Эйзенхауэре, но не в Америке. U-2 сорвал организованный им саммит, но Хрущев не мог позволить, чтобы он подорвал его авторитет.

На обратном пути в Москву Хрущев остановился в Восточном Берлине, где сменил мрачное выражение лица, с каким покидал Париж, на улыбку миротворца. Первоначально предполагалось, что он выступит перед стотысячной толпой на площади Маркса и Энгельса, но после разгрома в Париже восточногерманские лидеры организовали митинг в закрытом помещении, во Дворце спорта имени Вернера Зееленбиндера, на котором присутствовали шесть тысяч коммунистов.

К удивлению американских дипломатов, ожидавших, что Хрущев обострит конфликт, советский лидер, оказалось, был готов потерпеть, пока американцы будут выбирать нового президента. В этой ситуации, по его словам, не стоило спешить; требуется время, чтобы «созрело решение по Берлину».

И Хрущев начал подготовку к новой поездке в Соединенные Штаты.

Встреча Хрущева на полуразрушенном причале в старой части Нью-Йорка продемонстрировала огромные изменения, которые произошли за год, с того времени, когда президент Эйзенхауэр устроил советскому лидеру торжественную встречу на военно-воздушной базе Эндрюс. На этот раз Хрущев отправился в Америку на борту «Балтики», немецкого судна, построенного в 1940 году и полученного Советским Союзом в качестве возмещения нанесенного войной ущерба.

Хрущев, желая продемонстрировать солидарность коммунистов, взял на борт в качестве пассажиров лидеров Венгрии, Румынии, Болгарии, Украины и Белоруссии. Во время путешествия его отличали резкие перепады настроения. В какой-то момент, охваченный страхом, что НАТО может потопить его беззащитное судно, он впал в депрессию; а однажды, развеселившись, настоял, чтобы Николай Подгорный, первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины, развлек попутчиков и станцевал гопак, национальный украинский танец, который танцуют вприсядку с попеременным выбрасыванием ног.

Когда один из советских моряков сбежал на Запад, а затем попросил политического убежища, Хрущев, пожав плечами, сказал: «Он довольно скоро испытает на себе, что такое Нью-Йорк». Хрущеву пришлось испытать еще одно унижение. Докеры из Международного союза береговых и портовых рабочих, отказавшиеся обслуживать советское судно, размахивали огромными плакатами с антисоветскими надписями. Самой запоминающейся была надпись: «Розы – красные, фиалки – синие, Сталин – сдох, а как ты?»

Хрущев пришел в ярость. Он мечтал, что прибудет в Америку как первые открыватели, о которых он читал в детстве. Вместо этого швартоваться пришлось самим, без помощи докеров, объявивших бойкот, и встречала его горстка советских дипломатов на полуразрушенном причале № 73 на Ист-Ривер. «Американцы сыграли с нами еще одну злую шутку», – пожаловался Хрущев.

Единственным спасением было то, что Хрущев контролировал свою прессу. Корреспондент «Правды» Геннадий Васильев рассказал о радостно приветствовавшей толпе людей (не было ни одного человека), выстроившихся на берегу в яркое, солнечное утро (шел дождь).

Но ничто не могло умерить пыл советского лидера. Он предлагает заменить Генерального секретаря ООН (несколькими днями ранее в авиакатастрофе в Северной Родезии погиб Генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд) триумвиратом в следующем составе: один представитель от западных держав, один от социалистических и один от неприсоединившихся государств, но его предложение не находит поддержки. Он предлагает перенести штаб-квартиру ООН в какую-нибудь европейскую страну, например в Швейцарию. В последний день пребывания он совершил поступок, который станет главным воспоминанием о его визите: в знак протеста против выступления филиппинского делегата, когда тот заявил, что Советский Союз должен освободить свои колонии и зависимые страны, Хрущев снял ботинок и стал стучать им по трибуне.

26 сентября, всего за неделю пребывания Хрущева в Америке, «Нью-Йорк таймс» сообщила, что согласно проведенному исследованию советский лидер занял основное место в кампании по выборам президента и американские избиратели озабочены его влиянием на внешнюю политику. Американцы оценивали, кто из кандидатов в президенты, Ричард Никсон или сенатор Джон Ф. Кеннеди, сможет лучше противостоять Хрущеву.

Хрущев был настроен более разумно использовать имеющиеся в его распоряжении связи, чем в 1956 году, когда добрые слова, сказанные советским премьер-министром Николаем Булганиным в адрес Эдлая Стивенсона, помогли вытащить выигрышный билет Эйзенхауэру – Никсону. На людях Хрущев говорил, что оба кандидата «представляют крупный капитал… и, как говорят русские, два сапога пара: какой лучше, левый или правый?». На вопрос, кому он отдает предпочтение, Хрущев неизменно отвечал: «Рузвельту».

Но в кулуарах он делал все возможное, чтобы Никсон проиграл на выборах. В январе 1960 года советский посол в Соединенных Штатах Михаил Меньшиков, за водкой и икрой, спросил Эдлая Стивенсона, как Москва могла бы наиболее эффективно помочь ему одержать победу над Никсоном. Надо, чтобы советская пресса расхваливала Никсона или критиковала его – и за что? Стивенсон ответил, что не собирается выставлять свою кандидатуру, и попросил нигде не озвучивать эту информацию.

Однако обе партии признавали возможность Хрущева случайно или намеренно оказывать влияние на избирателей.

Республиканец Генри Кэбот Лодж-младший, который тесно общался с Хрущевым во время его первого визита в Соединенные Штаты, в феврале 1960 года прилетел в Москву, чтобы убедить советского лидера в том, что он сможет работать с Никсоном. Лодж, который в случае избрания Никсона стал бы вице-президентом, сказал Хрущеву: «Как только мистер Никсон окажется в Белом доме, я уверен, я абсолютно уверен, он займет позицию сохранения и даже, возможно, улучшения наших отношений». Он попросил Хрущева сохранять нейтралитет, понимая, что любая поддержка будет стоить Никсону голосов.

Осенью участились обращения правительства Эйзенхауэра к Хрущеву с просьбой освободить Гэри Пауэрса и двух летчиков с американского самолета-разведчика RB-47, сбитого над Баренцевым морем. Позже Хрущев вспоминал, что его отказ был связан с тем, что до выборов оставалось уже слишком мало времени и любой шаг мог сказаться на результатах. «Как оказалось, мы поступили правильно», – позже скажет Хрущев. Советский лидер, учитывая, что Кеннеди победил с небольшим преимуществом, сказал: «Легкий толчок так или иначе был бы решающим».

В свою очередь демократы тоже старались повлиять на Хрущева. Уильям Аверелл Гарриман, бывший послом президента Рузвельта в Москве, передал через посла Меньшикова, чтобы Хрущев занял жесткую позицию по отношению к обоим кандидатам. Самый верный способ помочь Никсону одержать победу, сказал он, похвалить Кеннеди. Назначение времени Генеральной ассамблеи ООН, менее чем за месяц до выборов, и то, что Хрущев был в это время в Соединенных Штатах, показало, что демократы признают влияние Хрущева на результаты выборов.

«Мы думали, что у нас появится больше возможностей для улучшения советско-американских отношений, если в Белом доме будет Джон Кеннеди», – откровенно говорил Хрущев. Он объяснял товарищам, что антикоммунизм Никсона и его связь с «князем тьмы Маккарти [сенатор Джозеф Маккарти], которому он обязан своей карьерой» – все это подразумевает, что «у нас не было причины приветствовать возможность Никсона стать президентом».

Хотя в ходе избирательной кампании высказывания Кеннеди были антикоммунистическими, направленными против Москвы, КГБ связывало это скорее с политической целесообразностью и влиянием его отца, антикоммуниста, чем с взглядами самого Кеннеди[7].

Хрущев приветствовал призывы Кеннеди к переговорам о запрещении испытаний ядерного оружия и его заявление, что он, если станет президентом, принесет извинение за вторжение U-2. Кроме того, Хрущев считал, что может перехитрить Кеннеди, человека, которого советское Министерство иностранных дел характеризовало как «едва ли обладающего качествами выдающейся личности». В Кремле считали этого молодого человека поверхностным, не имеющим достаточного опыта, необходимого для руководства страной.

Кандидаты продолжали уделять внимание Хрущеву, поскольку он следил за их кампанией из своих апартаментов в советской миссии на Парк-авеню, иногда появляясь на балконе особняка, построенного на рубеже веков для банкира Перси Пайна. 26 сентября в телевизионной студии в Чикаго во время дебатов между Кеннеди и Никсоном – первые президентские дебаты в прямом эфире – Кеннеди, выступая перед шестидесятимиллионной зрительской аудиторией, откровенно высказался относительно пребывания Хрущева в Нью-Йорке и о том, что «наша борьба с мистером Хрущевым на выживание».

Хотя во время дебатов должны были обсуждаться вопросы внутренней политики, Кеннеди выразил обеспокоенность тем, что в Советском Союзе выпускается в два раза больше ученых и инженеров, чем в США, в то время как в США стали обычным явлением переполненные школы и плохо оплачиваемые учителя. Кеннеди заявил, что добьется бóльших успехов, чем Никсон, в том, чтобы Америка опережала Советский Союз в сфере образования, здравоохранения и жилищного строительства.

Во время вторых дебатов, проходивших 7 октября в Вашингтоне, округ Колумбия, кандидаты сосредоточили внимание на Хрущеве и Берлине. Кеннеди уверенно заявил, что новый президент «в первый год столкнется с серьезнейшим вопросом относительно нашей защиты Берлина, наших обязательств перед Берлином. Это будет проверкой наших нервов и воли». Он сказал, что президент Эйзенхауэр допустил ослабление американской армии и что он, если будет избран, попросит конгресс поддержать его предложение наращивать американскую военную мощь, поскольку весной «мы столкнемся с самым серьезным Берлинским кризисом после 1949 года».

Во время предвыборной кампании Эдлай Стивенсон посоветовал Кеннеди избегать обсуждения Берлина в целом, поскольку будет «трудно сказать что-то конструктивное о разделенном городе, не поставив под угрозу будущие переговоры». Таким образом, Кеннеди только в половине выступлений говорил о Берлине. Однако перед телевизионной аудиторией нельзя было избежать разговора на эту тему, особенно после того, как Хрущев заявил корреспондентам, что хочет, чтобы США приняли участие в саммите по вопросу о будущем Берлина вскоре после выборов.

13 октября во время третьих дебатов Фрэнк Макги с канала Эй-би-си задал вопрос обоим кандидатам, готовы ли они начать военные действия, чтобы защитить Берлин. Кеннеди выразился достаточно ясно: «Мистер Макги, у нас есть договорное право находиться в Берлине, вытекающее из переговоров в Потсдаме и Второй мировой войны, подкрепленное обязательствами президента Соединенных Штатов и рядом других стран НАТО… Мы должны выполнять это обязательство, если хотим обеспечить безопасность Западной Европы, и потому я думаю, что этот вопрос не вызывает сомнений ни у одного американца. Я надеюсь, нет сомнений и ни у одного жителя Западного Берлина. Я уверен, что он не вызывает сомнений ни у одного русского. Мы выполним обязательства по сохранению свободы и независимости Западного Берлина».

Несмотря на явную убедительность речей Кеннеди, Хрущев чувствовал, что возможен компромисс. Кеннеди говорил о договорных правах, но не о моральной ответственности. Он не высказывал обычного требования республиканцев освободить порабощенные народы. Он даже не предлагал распространять свободу на Восточный Берлин. Он говорил о Западном Берлине и только о Западном Берлине. Он говорил о техническом и правовом вопросах, о тех вопросах, по которым можно было договориться.

Но прежде, чем общаться с Кеннеди, Хрущеву надо было навести порядок в своем коммунистическом хозяйстве и нейтрализовать растущие проблемы на двух фронтах – Китае и Восточной Германии.

Было понятно, что Запад не придал значения самой представительной встрече коммунистических лидеров, которая прежде всего характеризовалась отупляющими, затянутыми выступлениями представителей восьмидесяти одной партийной делегации со всего мира на протяжении двух недель. Одновременно Хрущев в кулуарах вел работу по нейтрализации китайского вопроса, связанного со стремлением Мао Цзэдуна захватить лидерство в мировом коммунистическом движении, и получению поддержки в партии для новых дипломатических усилий по избранию президентом Кеннеди.

Стратеги советской внешней политики отдавали приоритет двум направлениям – китайско-советскому альянсу и мирному сосуществованию с Западом, причем именно в таком порядке. Министр иностранных дел Андрей Громыко утверждал, что будет ошибкой потерять Пекин, не получив ничего заслуживающего доверия от США. Советское посольство в Пекине сообщило Хрущеву, что китайцы использовали последствия инцидента с U-2 и провал Парижского саммита, чтобы «впервые открыто» выступить против внешней политики, проводимой Хрущевым.

Мао выступал против политики мирного сосуществования с Западом и следовал курсом более глубокой конфронтации и по берлинскому вопросу, и по вопросу развивающихся стран. Китайская делегация приехала в Москву с намерением получить значительную помощь Кремля национально-освободительным движениям.

Теперь, когда отношения с Соединенными Штатами ухудшились, многие советские чиновники в частных беседах высказывали мнение, что Хрущев должен делать ставку на китайцев. Однако только немногие знали, что это было невозможно из-за личной неприязни между Хрущевым и Мао Цзэдуном.

По словам Хрущева, Мао не понравился ему с первого визита в Китай, когда в 1954 году он приехал в Пекин на празднование пятой годовщины Китайской Народной Республики. Хрущев был недоволен всем, от бесконечных чайных церемоний до, по его выражению, вкрадчивой, лицемерной любезности хозяина. Мао настолько явно демонстрировал во время переговоров нежелание сотрудничать, что по возвращении в Москву Хрущев пришел к выводу, что «конфликт с Китаем неизбежен».

Когда спустя год на встрече в Москве канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр выразил беспокойство по поводу нарождающегося советско-китайского союза, Хрущев ответил, что исключает возможность союза и сам испытывает беспокойство относительно Китая. «Их уже шестьдесят миллионов, и каждый год прибавляется еще двенадцать… – сказал он. – Нам надо заботиться о повышении уровня жизни нашего народа, нам надо вооружаться как американцы, а мы все время что-то делаем для китайцев, которые сосут нашу кровь, как пиявки».

Хрущева потрясла готовность Мао развязать войну с Соединенными Штатами, невзирая на разруху, которую она принесет. Мао убеждал Хрущева, что они одержат победу. «Какой бы ни была война, обычной или ядерной, мы одержим победу, – сказал Мао Хрущеву. – Мы можем потерять триста с лишним миллионов людей. И что с того? Такова война. Пройдут годы, и мы нарожаем больше детей, чем когда-либо прежде». Хрущев назвал Мао «безумцем на троне».

После того как в 1956 году Хрущев отрекся от Сталина и разоблачил его культ личности, отношения стали еще более напряженными. «Они приняли это на свой счет, – сказал Хрущев. – На съезде Сталина разоблачили и обвинили в расстреле сотен тысяч людей и в злоупотреблении властью. Мао Цзэдун следует по стопам Сталина».

К июню 1959 года отношения еще больше ухудшились, поскольку Хрущев не только не выполнил обещания передать китайцам образец атомной бомбы и технологию ее производства, но и принимал меры по улучшению отношений с американцами. Мао объяснил товарищам по партии, что Хрущев предал коммунизм ради заключения договоров с дьяволом.

В 1959 году вскоре после визита в Соединенные Штаты Хрущев приехал в Пекин на празднование десятой годовщины Китайской Народной Республики. Вместо того чтобы просто поздравить Мао с революцией, Хрущев использовал официальный банкет, чтобы с гордостью заявить о том, что он ослабил международную напряженность благодаря «духу Кемп-Дэвида».

В этот приезд Хрущева во время переговоров Мао беспрерывно курил и пускал дым в лицо Хрущеву, хотя знал, что советский лидер не терпит табачного дыма, и насмехался над ним, называя его речь несвязной. Старания Мао оскорбить Хрущева достигли предела, когда для продолжения переговоров Хрущева пригласили в открытый бассейн. Мао был прекрасным пловцом, и, пока он нырял и плавал, Хрущев барахтался в воде, держась за спасательный круг, который ему бросили помощники Мао. Вернувшись домой из бассейна, Мао сказал своему врачу, что от души поиздевался над Хрущевым.

Хрущев по поводу этого «приема» в бассейне: «Принимает меня Мао Цзэдун в бассейне. Мао Цзэдун делает вид, что не замечает, как мне трудно за ним поспевать, и нарочито пространно рассуждает о политическом моменте, вопросы какие-то задает, на которые я, воды нахлебавшись, и ответить-то толком не могу. Поплавал я, поплавал, думаю – да ну тебя к черту, вылезу. Вылез на краешек, свесил ноги. И что же, теперь я наверху, а он внизу плавает. Переводчик не знает, то ли с ним плавать, то ли со мной рядом сидеть. Он плавает, а я-то сверху вниз на него смотрю».

20 июня 1960 года в Бухаресте на III съезде Румынской рабочей партии, где румыны принимали пятьдесят одну делегацию из социалистических стран, остро встал вопрос о взаимоотношениях между Хрущевым и Мао. Всего за два дня до начала съезда, после неудавшейся попытки решить разногласия с китайской делегацией, посетившей Москву по пути в румынскую столицу, Хрущев объявил, что будет участвовать в работе съезда. Его участие превратило незначительный партийный съезд в открытую войну двух самых могущественных социалистических государств. Борис Пономарев, заведующий Международным отделом ЦК КПСС, чтобы подготовить почву, распространил среди делегатов информационное письмо на восьмидесяти одной странице, в котором содержались обвинения в адрес Мао, «недооценивающего текущую глобальную ситуацию». В письме Хрущев объяснял свое намерение продолжать курс на мирное сосуществование с новым президентом Соединенных Штатов.

Мао не было в Бухаресте; китайскую делегацию возглавлял Пэн Чжэнь, легендарный коммунист, участвовавший в захвате Пекина коммунистами в 1949 году[8].

Пэн потряс делегатов свирепостью нападок на Хрущева; для подкрепления своих слов он распространил среди делегатов копию письма, отправленного советским лидером Мао в этом году. Письмо произвело шокирующее впечатление по двум причинам: Хрущев, не стесняясь в выражениях, изливал злобу на Мао, а китайцы нарушили конфиденциальность частной переписки.

Делегаты еще никогда не видели Хрущева в таком гневе. Он называл отсутствующего Мао «ультралеваком», «ультрадогматиком», «левым ревизионистом», «буддой, который сидит и высасывает теории из пальца» и «старой калошей». Кроме того, обвинил его в том, что тот «не считается ни с чьими интересами, кроме своих собственных».

На это Пэн ответил, что теперь понятно, что Хрущев организовал встречу в Бухаресте только для того, чтобы критиковать Китай. Он осудил переменчивую тактику Хрущева в отношении империалистических держав и с усмешкой заявил, что Хрущева во внешней политике бросает то в жар, то в холод.

Хрущев страшно разозлился. Ослепленный гневом, он отдал приказ, разом уничтоживший все связи с Китаем, которые налаживались годами. В течение месяца, заявил Хрущев, он отзовет из Китая 1390 советских специалистов и советников, разорвет 343 контракта, прервет 257 совместных проектов. Были заморожены десятки исследовательских и конструкторских проектов.

Как бы то ни было, но участники совещания в Бухаресте, стараясь скрыть от Запада правду, приняли коммюнике, в котором ничего не говорилось о столкновении коммунистических лидеров. Но это было труднее скрыть на следующем международном совещании, состоявшемся в Москве в ноябре того же года, на котором присутствовали многие из тех, кто был в Бухаресте. Однако совещание было более многочисленным и представительным.

В результате предварительно проведенной Хрущевым работы и умасливания во время совещания только дюжина делегаций из восьмидесяти одной прибывшей в Москву поддержали позицию китайской делегации, выразившей несогласие с курсом Хрущева. Хотя оппозиция была незначительной, это был беспрецедентный случай.

Мао не приехал в Москву, и за закрытыми дверями в Георгиевском зале Кремля в борьбу вступили Хрущев и генеральный секретарь ЦК КПК Дэн Сяопин. Хрущев назвал Мао «поджигателем войны, страдающим манией величия». Он заявил: «Если вам нужен Сталин, забирайте у нас его гроб! Мы пришлем вам его в специальном вагоне!»

Дэн подверг критике речь советского лидера, заявив, что «очевидно, Хрущев сам не знает, что говорит, как он это часто делает». Никто и никогда не наносил такого оскорбления признанному лидеру коммунистического движения на его собственной территории. Новый союзник Мао, албанский лидер Энвер Ходжа, выступил с особо резкой критикой. Он заявил, что, желая добиться поддержки своей антикитайской политики, Хрущев шантажировал Албанию и пытался морить голодом его страну (советские власти отказались поставить Албании зерно, хотя знали о тяжелом положении в стране, вызванном засухой).

В конечном счете Советский Союз и Китай договорились о перемирии. Китайцы неохотно согласились с хрущевским принципом мирного сосуществования с Западом в обмен на согласие советского лидера увеличить помощь развивающимся странам.

Советский Союз возобновил помощь Китаю; продолжились работы на 66 из 155 незаконченных промышленных объектов. Однако Мао не получил то, что он хотел более всего: советские технологии. Янь Минфу, переводчик Мао, рассматривал соглашение исключительно как «временную меру. В конце концов, события уже вышли из-под контроля».

Решив таким образом вопрос с китайцами, Хрущев ринулся защищать свой восточногерманский фланг.

Ульбрихт скептически слушал Хрущева, излагавшего свою стратегию управления Кеннеди и Берлином в 1961 году. За два месяца восточногерманский лидер направил Хрущеву три письма; в них он подверг критике неспособность Хрущева принять действенные меры по решению экономических проблем Восточной Германии и по вопросу беженцев.

Потеряв надежду, что Хрущев в ближайшее время предпримет действия по Берлину, Ульбрихт решил действовать самостоятельно. Первым делом Восточная Германия потребовала, чтобы аккредитованные в Западной Германии дипломаты получали у восточногерманских властей разрешение на въезд в Восточный Берлин и Восточную Германию; один из примеров этой непримиримой позиции – случай с Уолтером К. Доулингом, американским послом в Западной Германии, которого заставили покинуть Восточный Берлин. Действия восточногерманского руководства противоречили усилиям советского правительства по укреплению дипломатических и экономических связей с Западным Берлином и Западной Германией. 24 октября Хрущев приказал Ульбрихту отменить введенный им пограничный режим. Ульбрихт неохотно согласился, и отношения между ними обострились.

Советский посол в Восточном Берлине, Михаил Первухин, сообщил Хрущеву и министру иностранных дел Андрею Громыко, что Ульбрихт довольно часто не выполняет указания Кремля. Второй секретарь советского посольства, А.П. Казеннов, телеграфировал в Москву, что восточные немцы могут закрыть границу, чтобы остановить поток беженцев. Первухин сообщил в Москву, что восточногерманский лидер продемонстрировал «негибкость», ограничив движение между двумя частями города.

Ульбрихт создал Национальный совет обороны, который сам же и возглавил. 19 октября новый совет обсудил возможные меры по закрытию границы, через которую утекал поток беженцев. Хотя на Западе Ульбрихта считали советской марионеткой, восточногерманский лидер все больше пытался использовать свое влияние на Москву.

В очередном письме Хрущеву от 22 ноября Ульбрихт выражал недовольство тем, что Советы сидят сложа руки, в то время как рушится его экономика, усиливается отток беженцев, предприятия Западного Берлина работают на оборону Западной Германии. Ульбрихт заявил Хрущеву, что Москва должна изменить курс. Если мы будем дожидаться, пока Хрущев организует встречу с Кеннеди, утверждал Ульбрихт, то это будет только играть на руку американцам.

Хрущев заверил скептически настроенного Ульбрихта, что ускорит решение вопроса по Берлину с администрацией Кеннеди. Он объяснил, что не хочет организовывать встречу глав четырех держав, а собирается встретиться с Кеннеди с глазу на глаз, поскольку так он сможет скорее достичь своей цели. Он объяснил Ульбрихту, что если Кеннеди в первые месяцы прихода к власти не продемонстрирует готовности прийти к разумному соглашению, то он, Хрущев, предъявит ультиматум.

Уверенное заявление Хрущева о скором решении берлинской проблемы взбодрило недоверчивого Ульбрихта. Однако восточногерманский лидер предупредил Хрущева, что теряет веру в его обещания. «Люди стали поговаривать, что вы только говорите о мирном договоре, но ничего не делаете. Нам следует помнить об обещаниях», – сказал он Хрущеву. Восточногерманский клиент читал нотации своему советскому хозяину.

Ульбрихт хотел, чтобы Хрущев понял, что время уходит. «Ситуация в Берлине осложнилась не в нашу пользу», – сказал он. Укрепляется экономика Западного Берлина; ежедневно около 50 тысяч жителей Восточного Берлина пересекают границу – они работают на Западе за более высокую заработную плату. Постоянно увеличивающаяся разница в уровне жизни между Западом и Востоком приводит к росту напряженности в Восточном Берлине.

«Мы не предпринимаем никаких контрмер, – негодовал Ульбрихт. – Мы проигрываем битву за умы интеллигенции, которая бежит на Запад». Ульбрихт объяснил Хрущеву, что не может соперничать с Западом, поскольку учителя в Западном Берлине получают в месяц примерно на 200–300 марок больше, чем учителя в Восточном Берлине, а у врачей зарплата вдвое больше, чем у их восточных коллег. Мало того, даже если бы у восточных немцев были высокие зарплаты, то у него нет возможности выпускать необходимое количество товаров народного потребления.

Хрущев пообещал, что будет продолжать оказывать экономическую помощь Восточной Германии.

Чем мог помочь советский лидер? Возможно, ему следовало привести советские ракеты в боевую готовность, когда он пытался добиться изменения статуса Берлина, но он был уверен, что Запад не начнет войну из-за города. «К счастью, наши противники пока еще не сошли с ума», – сказал он. Если Кеннеди не будет вести переговоры, сказал Хрущев Ульбрихту, то «я буду действовать в одностороннем порядке, и пусть они увидят свое поражение».

С раздраженным вздохом Хрущев сказал Ульбрихту: «Мы как-то должны покончить с этой ситуацией».

Самый старый президент в истории Соединенных Штатов полагал, что пришло время познакомить самого молодого из избранных президентов с частью работы, вызывающей наибольший страх. Накануне инаугурации, когда до нее оставалось меньше двадцати четырех часов, президент Дуайт Д. Эйзенхауэр, которому было семьдесят лет, должен был вручить сорокатрехлетнему сенатору Джону Ф. Кеннеди американскую ядерную игрушку, передав самую разрушительную силу, которой когда-либо обладала одна страна.

Эйзенхауэр боялся, что ошибки в расчетах многочисленных американо-советских мест, находившихся на грани войны, самым опасным из которых являлся Берлин, могут вызвать ядерный обмен. Эйзенхауэр планировал отвести Кеннеди в сторону для личной беседы, чтобы поговорить о том, как будет вестись такая война, показать и рассказать, как использовать атрибуты самого влиятельного человека в мире.

Эйзенхауэр волновался, что Кеннеди не готов к такой ответственности. В разговорах со сторонниками Эйзенхауэр называл Кеннеди «этот мальчик консерватор» и «самонадеянный мальчишка». Будучи Верховным главнокомандующим союзными войсками в Европе на протяжении двух последних лет Второй мировой войны, Эйзенхауэр руководил вторжением и оккупацией Франции и Германии. Кеннеди, будучи лейтенантом ВМС США, не командовал ничем более значительным, чем торпедный катер PT-109; эскадры таких катеров, из-за малых размеров, получили название «москитный флот».

Кеннеди действительно был награжден как герой войны за спасение одиннадцати моряков из своей команды, правда, после того, как почему-то позволил японскому эсминцу протаранить свой РТ-109. Боевые товарищи Эйзенхауэра не поверили в объяснения, что «было темно, дымно», и подозревали Кеннеди в преступной неосторожности.

Эйзенхауэр сомневался, что молодой Кеннеди мог бы стать президентом, если бы не богатство отца, Джозефа Кеннеди-старшего, и неумеренное отцовское честолюбие. Во время войны Джо-старший поставил задачу перед своим кузеном Джо Кэйном, бостонским политиком, заложить основу политической карьеры двух старших сыновей, Джо и Джека. Кроме того, Джозеф-старший рассказал историю о храбрости, проявленной Джеком, писателю и другу семьи Джону Херси. Эта история, которую Херси опубликовал сначала в «Ридер дайджест» а затем в «Ньюйоркер», помогла Джеку начать политическую карьеру. Спустя год после возведения Джека в ранг героя войны Джо-младший погиб во время пилотирования тяжелого бомбардировщика, используемого в качестве высокоточного управляемого снаряда для поражения хорошо укрепленных немецких бункеров. Он должен был взлететь, набрать высоту, активировать систему дистанционного управления, взвести взрыватели и выпрыгнуть с парашютом. Он поднял в воздух бомбардировщик B-24 «Либерейтор», но до цели, немецкой базы Фау-3, не долетел – самолет взорвался в небе над Англией. Те, кто хорошо знал эту семью, задавались вопросом, не была ли его смерть результатом соперничества с родным братом. Возможно, стремление обойти младшего брата (который к тому времени уже получил награды) стоило Джо-младшему жизни.

Холодным пасмурным утром Джон Кеннеди выехал из своего дома в Джорджтауне и в 8:57 остановился у Белого дома. Редкая точность для Кеннеди, который обычно опаздывал. Утренние газеты пестрели семейными фотографиями семьи Кеннеди и жен министров в изящных бальных платьях. Закончилась эпоха Эйзенхауэра. Генерал Томас С. Пауэр, командующий стратегической авиацией, объявил, что США будут проводить круглосуточные полеты бомбардировщиков с ядерным оружием, чтобы, постоянно находясь в состоянии боевой готовности, иметь возможность отразить внезапную атаку.

Перед встречей легендарный вашингтонский юрист советник Кеннеди Кларк Клиффорд[9] направил в администрацию Эйзенхауэра перечень наиболее сложных вопросов, которые хотел бы обсудить Кеннеди: Лаос, Алжир, Конго, Куба, Доминиканская Республика, Берлин, разоружение и переговоры о ядерных испытаниях, основные положения фискальной и монетарной политики и «оценка военных требований в сравнении с возможностями».

Когда Кеннеди обосновался в Овальном кабинете, то более всего его интересовал именно последний вопрос, поскольку он не знал, что делать, если начнется ядерная война. Он вообще не был уверен, что он сам и американский народ – избиратели, проголосовавшие за его избрание, – готовы выполнить торжественное обещание защищать Берлин, если это обещание приведет к ядерной войне, которая может унести жизни миллионов американцев.

После первой встречи, состоявшейся 6 декабря, Эйзенхауэр пересмотрел свое мнение о Кеннеди. Эйзенхауэр сказал демократу Джорджу Э. Аллену, другу Клиффорда, что «был неправильно информирован и ошибался относительно этого молодого человека. Он – один из самых способных, самых ярких людей, с которыми я когда-либо сталкивался». Эйзенхауэра, которого по-прежнему беспокоила молодость и недостаток опыта, порадовало, как быстро Кеннеди ухватил суть проблем, с которыми ему предстоит столкнуться.

А вот Айк, которого Кеннеди в разговорах с друзьями называл «старым дураком», разочаровал новоизбранного президента. Он сказал младшему брату Бобби, которого назначит генеральным прокурором, что уходящий в отставку президент тяжело соображает и недостаточно информирован о проблемах, в которых должен хорошо разбираться.

Кеннеди считал, что правительству Эйзенхауэра немногого удалось добиться, и очевидным доказательством служит берлинский вопрос. Он планировал добиться более значительных результатов, взяв в качестве образцов для подражания Авраама Линкольна и Франклина Рузвельта. Французский посол Эрве Альфан, сравнивая Эйзенхауэра с Кеннеди, нашел, что вновь избранный президент «обладал прекрасной памятью на факты, имена, лица, историю; он полностью владел вопросами, которые обсуждал… стремился многое сделать для своей страны и для всего мира, другими словами, был великим президентом».

На пути к величию у него было два больших препятствия: победа на выборах с самым незначительным преимуществом начиная с 1886 года и тот факт, что шанс Линкольну и Рузвельту занять свое место в истории дала война, которой требовалось избежать, поскольку теперь в современном мире она бы закончилась не чем иным, как ядерным холокостом.

Кеннеди удивило, что он одержал на выборах незначительную победу над таким человеком, как Никсон, которого считал таким непривлекательным. «Как мне удалось победить этого парня с перевесом всего в сто тысяч голосов?» – удивленный результатами выборов, сказал Кеннеди другу Кеннету О’Доннеллу, который стал его доверенным помощником в Белом доме.

И у него не было крепких связей в верхах. Хотя демократы имели большинство мест в конгрессе, но потеряли одно место в сенате и двадцать одно место в палате представителей.

Южные демократы, набравшие большинство, объединились с республиканцами, заняв жесткую позицию в отношении Берлина и Советского Союза. Кеннеди, вероятно, не смог бы одержать победу, если бы его выборная кампания не была более воинственной по отношению к Москве, чем кампания Никсона. Кроме того, Кеннеди, возможно, для того, чтобы не допустить опубликования дискредитирующей информации о своем прошлом, принял нешаблонное решение, оставив на своих постах директора ЦРУ Аллена Даллеса и директора ФБР Эдгара Гувера. Выявилось удивительное сходство между Кеннеди и Хрущевым: их народы добивались от них скорее конфронтации, чем примирения.

Его победа над Никсоном с небольшим преимуществом заставила Кеннеди во время этой встречи с особым вниманием наблюдать за Эйзенхауэром, поскольку он понимал, что может многому научиться у человека, над которым одержал победу; уходящий в отставку Эйзенхауэр, который провел на посту президента США два срока, пользовался огромной популярностью. Он отличался спокойствием, выдержкой, был прост и доступен в общении. Кеннеди требовалось как можно скорее добиться популярности, чтобы решить все стоявшие перед ним проблемы.

В переходный период во время брифингов по ядерной стратегии ничто не волновало Кеннеди больше, чем факт, что Эйзенхауэр оставил ему столь ограниченный выбор средств для ведения войны. Если русские захватят Берлин, у Кеннеди не остается иного выбора, как вступить в обычную войну, которую Советы обязательно выиграют, или развязать всеобщую ядерную войну, которую не хотят развязывать ни он сам, ни союзники Соединенных Штатов. Исходя из этих соображений казалось, что в первую очередь во время этой последней встречи перед инаугурацией должен был рассматриваться берлинский вопрос.

Вместо этого основное внимание было сосредоточено на ожесточенной войне в Лаосе; существовала опасность, что эту страну, а за ней и остальные страны Юго-Восточной Азии могут захватить коммунисты. Хотя кризис в Берлине имел большое значение, Кеннеди объяснили, что это замороженный конфликт, а потому сначала ему лучше направить свою энергию на решение других вопросов.

Документ, составленный в переходный период командой Эйзенхауэра для Кеннеди, доводил до сведения нового президента – человека, который гордился своими широкими взглядами, – все мелкие проблемы относительно Берлина, которые он не должен упускать из виду, все, от подробных договоренностей, гарантирующих свободный вход в Западный Берлин и выход из него, до множества оговоренных четырьмя державами условий, защищающих права жителей Западного Берлина и присутствие союзников.

«Текущая советская тактика, – говорилось в документе, – направлена на захват Берлина путем сведения на нет позиции Запада, используя каждый незначительный инцидент, чтобы продемонстрировать несостоятельность наших позиций, чтобы показать, что реальная проблема состоит в сохранении свободного Берлина. Наша непосредственная задача заключается в противостоянии этой «тактики поэтапных мероприятий»… Мы испробовали все возможные способы, чтобы убедить Советы, что в крайнем случае будем сражаться за Берлин». В документе подчеркивалось, что в скором времени вновь избранный президент столкнется с усилиями Хрущева, стремящегося добиться вывода войск западных союзников из города, по возобновлению переговоров по Берлину.

Однако команда Эйзенхауэра не могла предложить Кеннеди ничего конкретного относительно того, как ему наиболее эффективно действовать в данных обстоятельствах, кроме того, чтобы просто упорно стоять на своем. «Никто еще до сих пор не смог разработать приемлемую формулу для решения берлинской проблемы, не связанную с решением вопроса по Германии в целом», – говорилось в документе. В настоящий момент Соединенные Штаты считают, что в будущем свободные выборы в Западной и Восточной Германии приведут к объединению Германии, и никто не предвидел, что это произойдет в ближайшее время, если вообще произойдет. Таким образом, говорилось в документе, «основная тактика Запада состоит в том, чтобы выиграть время и продемонстрировать решимость защищать Западный Берлин. Проблема еще и в том, что СССР уверен, что у западных держав есть желание и средства для удержания их позиции».

Мартин Хилленбранд, заведующий отделом государственного департамента, более остро обозначил этот вопрос в своей памятной записке. Он возглавлял группу специалистов по решению берлинской проблемы, созданную Эйзенхауэром после того, как в 1958 году Хрущев выдвинул ультиматум. В состав группы входили представители большинства отделов американского правительства и французский, британский и немецкий послы; совещания, на которых обсуждались проблемы, как большие, так и маленькие, проходили почти ежедневно.

«Мы можем жить в Берлине, но не можем брать на себя инициативу изменять положение к лучшему. Советы и восточные немцы, всякий раз, когда они готовы к политическим последствиям, могут, в большей или меньшей степени, изменить положение к худшему», – написал он в памятной записке, адресованной Кеннеди.

Кеннеди получал разнообразную информацию из многочисленных источников, помимо сообщений, связанных с Берлином, в которых советники просили его защищать статус-кво. Это шло вразрез с его интуицией и обещаниями электорату направить усилия на решение проблем, которые не смогла решить администрация Эйзенхауэра. Взвесив все за и против, Кеннеди решил отложить на время берлинский вопрос и заняться вопросами, по которым, как ему казалось, он мог быстрее достигнуть договоренности.

Таким образом, Кеннеди решил в первую очередь добиться проведения переговоров с Москвой относительно запрещения испытаний ядерного оружия; он считал, что это поможет ослабить напряжение, привести к потеплению американо-советских отношений. Кеннеди рассуждал следующим образом: с помощью переговоров о запрещении испытаний он улучшит отношения между США и СССР, а затем сможет вернуться к более трудному вопросу относительно Берлина. Этот вопрос станет источником самых острых разногласий между Кеннеди и Хрущевым.

Еще до прихода в Белый дом, выяснив, что позиция нынешнего президента по Берлину не является жесткой, Кеннеди, являясь сенатором и кандидатом в президенты, использовал эту информацию. В феврале 1959 года он обратился к администрации Эйзенхауэра с предложением приложить больше усилий для подготовки Америки к «чрезвычайно серьезной» перспективе окончательного урегулирования с помощью силы спорного вопроса о Западном Берлине.

В августе 1959 года, в ходе подготовки к участию в президентской гонке, Кеннеди заявил, что готов использовать атомную бомбу для защиты Берлина, и обвинил Советы в попытке выдворить американцев из Германии. «Наше положение в Европе стоит ядерной войны, потому что если вас выдворят из Берлина, то выдворят из Германии, – сказал Кеннеди в телевизионном интервью в Милуоки. – И если вас изгонят из Европы, то изгонят из Азии и Африки, а затем придет наше время… Вы должны заявить о своей готовности использовать абсолютное оружие».

В июне 1960 года в статье, опубликованной в газетах Херста спустя несколько часов после победы на съезде Демократической партии, Кеннеди подчеркнул, что «следующий президент должен объяснить Хрущеву, что не будет политики умиротворения – ни отказа от свободы жителей Берлина, ни отступления от жизненных принципов».

Однако длинным был путь от призыва к «готовности» в Милуоки в качестве энергичного сенатора и заявления об отказе от «политики умиротворения» в качестве выдвинутого кандидата до использования ядерного оружия в качестве президента. Увеличивался советский ядерный потенциал – и Москва сохраняла преимущественное право на Берлин.

У президента в Западном Берлине численность войск составляла всего 5 тысяч человек – вместе с 4 тысячами британцев и 2 тысячами французов численность войск союзников составляла 11 тысяч человек, – в то время как, по оценке ЦРУ, численность советских войск в Восточной Германии составляла 350 тысяч человек.

Последние Национальные разведывательные оценки[10] – авторитетная оценка разведывательного сообщества Соединенных Штатов – относительно возможностей Советского Союза с беспокойством сообщали об изменении стратегических тенденций, которые могли подорвать позиции США в Берлине к концу первого срока Кеннеди.

Предсказывалось, что к 1965 году Советский Союз ликвидирует стратегическое неравенство, прежде всего благодаря созданию межконтинентальных баллистических ракет и оборонительных систем. А тогда Советский Союз бросит вызов Западу в Берлине и в других местах по всему миру.

Документ ЦРУ предупреждал Кеннеди о неровном характере Хрущева, который будет использовать «давление и изменять договоренности, что является обычным примером поведения советских руководителей». Предполагалось, что в начале правления Кеннеди Хрущев будет играть роль просителя, но если это не сработает, то «перейдет к усиленному давлению и угрозам, в попытке заставить Запад начать переговоры на высшем уровне в более благоприятных условиях».

Эйзенхауэр более подробно проинформировал Кеннеди о положении в Лаосе. Трехсторонняя гражданская война между коммунистами Патет Лао, прозападными роялистами и нейтралистами давала возможность коммунистам взять власть в свои руки. Опасность не вызывала сомнений: первые недели пребывания Кеннеди у власти будут потрачены на бои в крошечной, нищей стране, которая мало интересовала Кеннеди. Меньше всего Кеннеди хотелось, чтобы его первой внешнеполитической инициативой стала отправка войск в Лаос. Он бы предпочел, чтобы правительство Эйзенхауэра решило эту проблему до ухода в отставку. Но поскольку это не было сделано, Кеннеди хотел узнать мнение Эйзенхауэра и о том, как ведется подготовка к военному вмешательству.

Эйзенхауэр сравнивал Лаос с «пробкой», которую необходимо выбить, местом, где требуется вмешательство Соединенных Штатов, даже в одностороннем порядке, чтобы не позволить коммунистической заразе распространиться на Таиланд, Камбоджу и Южный Вьетнам. Эйзенхауэр выразил сожаление, что оставил это дело незавершенным.

Спокойствие Эйзенхауэра при обсуждении военных сценариев поразило Кеннеди. Но более всего на него произвел впечатление пятидесятиминутный урок об использовании ядерного оружия, который Эйзенхауэр провел для вновь избранного президента. В Овальном кабинете, куда Эйзенхауэр привел Кеннеди, уже практически не было его личных вещей. В углу лежало несколько коробок и ковер со следами от мячей для гольфа.

Эйзенхауэр ознакомил Кеннеди с вопросами начиная от текущих тайных операций до операций в чрезвычайных обстоятельствах, входивших в непосредственную компетенцию первого лица: как отвечать на прямое нападение и дать разрешение на использование ядерного оружия. Эйзенхауэр показал Кеннеди «ядерный чемоданчик» и объяснил принцип его работы – этот так называемый футбольный мяч всегда находился рядом с президентом[11].

В ядерный век трудно было представить более дружескую встречу президента уходящего в отставку и вновь избранного.

Эйзенхауэр ни словом не обмолвился об ошибочных заявлениях Кеннеди во время избирательной кампании относительно того, что уходящий в отставку президент допустил опасное «ракетное отставание» от Советского Союза. Тогда Эйзенхауэр не стал поправлять Кеннеди; он предпочитал не предавать гласности секреты национальной безопасности и не хотел, чтобы у Кремля появился предлог для дальнейшего наращивания темпов вооружения.

Однако теперь Эйзенхауэр заверил Кеннеди, что Соединенные Штаты по-прежнему обладают подавляющим военным превосходством, в особенности благодаря подводным лодкам, вооруженным ракетами с ядерными боеголовками.

«Поларис» дают вам несравнимое преимущество. Они неуязвимы», – сказал Эйзенхауэр.

«Поларис» может достигнуть Советского Союза с необнаруженных позиций в разных океанах, пояснил Эйзенхауэр. Русские должны быть безумцами, сказал он, чтобы отважиться на ядерную войну. Однако если судить о советских лидерах по жестокости, направленной против собственного народа и противников во время и после Второй мировой войны, то отсутствие превосходства в ядерном оружии может не явиться препятствием для фанатичных коммунистов, которые при благоприятных обстоятельствах развяжут войну. Эйзенхауэр говорил о русских скорее как о животных, которых следует усмирить, чем о партнерах, с которыми можно вести переговоры.

В завершение встречи Эйзенхауэр, как ребенок, хвастающийся любимой игрушкой перед новым другом, продемонстрировал Кеннеди, насколько быстро в случае крайней необходимости президент может вызвать вертолет.

«Смотрите», – сказал Эйзенхауэр.

Он снял трубку, набрал номер и произнес: «Опал тренировка три».

Положив трубку, он с улыбкой попросил Кеннеди свериться с часами.

Не прошло и пяти минут, как на лужайку перед Белым домом приземлился вертолет корпуса морской пехоты. Он сел всего в нескольких минутах ходьбы от того места, где находились бывший и новоизбранный президенты. Когда они вернулись в зал совещаний, где их дожидались люди, занимавшие самое высокое положение в стране, Эйзенхауэр пошутил: «Я показал своему другу, как можно быстро выбраться отсюда».

В присутствии собравшихся Эйзенхауэр предупредил Кеннеди, что президентская власть не всегда будет такой волшебной палочкой.

Кеннеди улыбнулся в ответ. Позже пресс-секретарь Эйзенхауэра рассказал, что Кеннеди проявил большой интерес к «учебному заходу на цель». Хотя на Кеннеди лежала большая ответственность, возможности, которыми он вскоре будет обладать, опьяняли. Отъехав от Белого дома, он оглянулся и посмотрел на здание, которое очень скоро должно было стать его домом.

Снег пошел в полдень, вскоре после того, как закончилась встреча Кеннеди с Эйзенхауэром. Накануне инаугурации Вашингтон оказался во власти ненастной погоды. Возникли заторы и пробки. Инаугурационный концерт в Конституционном зале начался на полчаса позже, поскольку многие музыканты застряли в пробках. С двухчасовой задержкой начался гала-концерт с участием звезд, организованный в честь инаугурации Фрэнком Синатрой.

К утру 20 января, выдавшемуся ясным, холодным и солнечным, батальон солдат и снегоуборочная техника очистили дорогу от снега, глубиной двадцать сантиметров. Ясный солнечный день и безоблачное небо обеспечили отличное освещение самому необычному и широко транслируемому по телевидению инаугурационному шоу в истории. Потребовалось 140 тысяч футов кабеля, чтобы вести съемку инаугурации, начиная с момента принесения присяги до парада, с тридцати двух точек. Для экстренной связи репортеров и корреспондентов было установлено около шестисот дополнительных телефонов. Кеннеди станет самым наиболее часто появляющимся на телевизионном экране президентом в истории Соединенных Штатов, и его администрация будет отличаться от правительств предшественников.

Накануне инаугурации, ехал ли Кеннеди в лимузине вместе с женой Джеки, принимал ли вечером ванну и после четырехчасового ночного сна наутро в день инаугурации во время завтрака новоизбранный президент вновь и вновь перечитывал последнюю версию инаугурационной речи. Он использовал любую возможность, чтобы как можно глубже вникнуть в каждое из тщательно подобранных 1355 слов; еще ни одна из его речей не готовилась столь долго и скрупулезно.

В ноябре прошлого года Кеннеди сказал своему главному спичрайтеру, Теду Соренсену, что речь должна быть короткой, оптимистичной, в ней не должно быть критики предшественника и должен делаться акцент на внешней политике. Однако когда оставалась всего неделя до выступления и работа над последним вариантом речи шла полным ходом, Кеннеди пришел к выводу, что речь все-таки слишком длинная и, на его взгляд, в ней уделяется больше внимания вопросам внутренней, а не внешней политики. «Давай сократим ту часть, которая относится к внутренним проблемам. А то она получилась слишком затянутой, – сказал Кеннеди Соренсену. – К чему говорить о минимальной заработной плате?»

Намного сложнее было решить, какое сообщение послать Хрущеву. Хотя ядерная война с Советами была чем-то совершенно невероятным, казалось немыслимо вести переговоры о справедливом мире. Кеннеди участвовал в президентских выборах в качестве кандидата от Демократической партии, которая все еще не могла прийти к единому решению по вопросу о наилучшем способе общения с Советским Союзом – переговоры или конфронтация.

Дин Ачесон, занимавший пост государственного секретаря в администрации президента Трумэна, представлял в Демократической партии группу сторонников жесткой линии, убежденных, что Хрущев, являясь продолжателем политики Сталина, преследует цель мирового господства. Некоторые демократы, такие как Эдлай Стивенсон, Аверелл Гарриман и Честер Боулс, рассматривали Хрущева как истинного реформатора, основная цель которого состояла в том, чтобы сократить военный бюджет и повысить жизненный уровень советских людей.

Инаугурационная речь Кеннеди отражала его нерешительность относительно того, будет ли он делать историю, встав на путь конфронтации с Советским Союзом или заключив с ним мир. Подобную нерешительность Кеннеди демонстрировал с первых дней в ответ на многочисленные попытки Хрущева, задействовавшего множество каналов, установить личный контакт и договориться о скорейшей встрече на высшем уровне.

1 декабря 1960 года Кеннеди передал личное послание советскому лидеру с просьбой сохранять терпение через своего брата Роберта, который встретился с офицером КГБ, представлявшимся корреспондентом газеты «Известия» в Нью-Йорке. Тридцатипятилетний Роберт Кеннеди, руководитель предвыборной кампании и будущий генеральный прокурор, был самым доверенным лицом президента, и потому у офицера КГБ не было никаких причин сомневаться, когда Бобби сказал, что говорит от имени брата.

Советский корреспондент не стал направлять материал в газету, а отправил отчет о встрече своему непосредственному начальству в КГБ, которое, по всей видимости, передало его Хрущеву как свидетельство выбранного администрацией Кеннеди курса внешней политики. В ходе разговора Бобби сообщил, что президент будет уделять большое внимание американо-советским отношениям. Президент считает, сказал Бобби, что в ближайшие годы они могут и должны улучшиться. Он намерен уделить особое внимание проблемам разоружения и рассчитывает подписать договор о запрещении ядерных испытаний уже в 1961 году. Роберт сказал, что Кеннеди разделяет желание Хрущева встретиться с глазу на глаз и надеется, что его отношения с советским лидером будут лучше тех, которые были у Хрущева с Эйзенхауэром.

Однако Хрущев был недоволен тем, что Кеннеди не спешит с решением берлинского вопроса. Бобби объяснил, что вновь избранному президенту понадобится порядка двух-трех месяцев, прежде чем он сможет принять участие в саммите. «Кеннеди серьезно обеспокоен ситуацией в Берлине и сделает все возможное для достижения соглашения по берлинской проблеме. Однако если в ближайшие несколько месяцев Советский Союз будет оказывать давление, то Кеннеди, естественно, будет защищать позицию Запада», – говорилось в отчете сотрудника КГБ.

Несмотря на это, Хрущев продолжал настаивать на необходимости как можно скорее организовать встречу на высшем уровне. Спустя несколько дней, 12 декабря, посол Михаил Меньшиков пригласил Роберта Кеннеди на обед в советское посольство в Вашингтоне. Посол, которого американские чиновники прозвали «улыбчивым Майком», с его ограниченным интеллектом и невероятной самоуверенностью, играл комическую роль. Как-то на приеме он произнес на своем ломаном английском тост, оскорбивший присутствовавших на приеме женщин. Однако тот факт, что он напрямую получал указания от Хрущева, заставлял даже его критиков серьезно относиться к таким приглашениям.

Меньшиков стал убеждать Бобби, что недоразумения между их странами зачастую возникали в результате того, что лидеры США и СССР возлагали решение ключевых проблем на чиновников среднего уровня. Он сказал, что Кеннеди и Хрущев – уникальные люди, которые вместе способны найти способ обойти бюрократию, чтобы достигнуть исторических результатов. Он сумел убедить Бобби заставить брата согласиться с необходимостью встречи, в ближайшее время, лидеров двух стран для установления «дружеских отношений и взаимопонимания».

Спустя два дня после встречи с братом президента Меньшиков обратился почти с таким же предложением к любимому американцу Хрущева, Авереллу Гарриману, американскому послу в Москве при президенте Франклине Рузвельте. Еще через день Меньшиков продолжил свою кампанию по организации встречи Хрущева и Кеннеди, действуя через корреспондента «Нью-Йорк таймс» Гаррисона Солсбери, имеющего связи с влиятельными людьми. «Один целый день личных, неофициальных переговоров, проведенных Хрущевым и Кеннеди, намного важнее, чем все вместе взятые встречи их подчиненных», – сказал Меньшиков Солсбери.

Давление на Кеннеди оказал и его бывший соперник, дважды баллотировавшийся в президенты Эдлай Стивенсон, который пытался занять важный пост в правительстве. Стивенсон позвонил Кеннеди в дом его отца в Палм-Бич и предложил себя в качестве добровольного посредника, который может сразу после инаугурации вылететь в Москву для решения вопросов с Хрущевым. «Я думаю, важно понять, хочет ли он продолжать холодную войну», – сказал Стивенсон Кеннеди.

Кеннеди не поддался на уговоры. До съезда Демократической партии Стивенсон не поддерживал кандидатуру Кеннеди на пост президента, и это, вероятно, стоило ему должности государственного секретаря, которую Кеннеди рассматривал как поощрение. Кроме того, антикоммунисты на Капитолийском холме[12] считали бывшего губернатора штата Иллинойс миротворцем. А Кеннеди не желал руководить внешней политикой, находясь в чьей-то тени.

К тому же западногерманский канцлер Конрад Аденауэр ясно дал понять через просочившуюся в прессу информацию, что его более всего волнует, что правительство Кеннеди будет придерживаться такой же мягкой политики в отношении Москвы, как Стивенсон проводит свою внешнюю политику. В результате Кеннеди сделал Стивенсона послом в ООН и отказался от его предложения относительно посредничества в переговорах с Хрущевым.

Утомившись от давления с разных сторон, Кеннеди попросил своего друга Дэвида Брюса, которого назначил послом в Лондоне, помочь сформулировать ответ на протянутую Хрущевым руку. Брюс был опытным дипломатом, во время войны руководил американской разведывательной службой в Лондоне и был послом Гарри Трумэна в Париже.

5 января, после приема с обильными возлияниями в резиденции Меньшикова, советский посол передал Брюсу письмо (на обычном листе бумаги, без подписи), в котором, по его словам, он изложил свои мысли. В нем ясно говорилось: Хрущев настаивает на встрече на высшем уровне и пойдет на многое, чтобы она состоялась.

Меньшиков сказал Брюсу, что Хрущев верит, что при администрации Кеннеди две страны смогут «разрешить существующие опасные разногласия». Однако советский лидер считает, что они смогут ослабить напряженные отношения только после того, как эти две великие державы на высшем уровне договорятся о программе мирного сосуществования. Он сказал, что разговор будет вертеться вокруг «двух нерешенных вопросов» – достижение разоружения и «германский вопрос, включая Западный Берлин». Хрущев хотел встретиться с Кеннеди до того, как у новоизбранного президента состоится встреча с западногерманским канцлером Конрадом Аденауэром и британским премьер-министром Гарольдом Макмилланом, которая, как слышал Меньшиков, намечена на февраль – март.

Брюс сообщил советскому послу, что встречи с этими главными американскими союзниками произойдут позже, чем эта, и он надеется, что Кеннеди отступит от обычной практики проведения консультаций с союзниками перед встречей с противником. Меньшиков ответил, что Хрущев готов ускорить подготовку к этой встрече через личные или официальные каналы. После встречи Меньшиков, в качестве стимула, отправил Брюсу корзину с лучшей советской водкой и икрой. Спустя несколько дней он опять пригласил Брюса на обед, чтобы еще раз подчеркнуть необходимость скорейшей встречи лидеров двух держав.

За девять дней до инаугурации Кеннеди обратился к Джорджу Ф. Кеннану[13], которого он назначит послом в Югославии, за советом, как ему следует вести себя в условиях такого нажима со стороны русских.

С 1959 года Кеннеди консультировался по советским вопросам с Кеннаном, легендарным бывшим послом в Москве. В одном из писем Кеннеди похвалил Кеннана за то, что он противостоял «чрезвычайной непреклонности» по отношению к Москве Дина Ачесона, государственного секретаря в администрации президента Трумэна.

Телеграмма Кеннана из Москвы и последовавшая статья «Истоки советского поведения», опубликованная в журнале «Международные отношения» в июле 1947 года, в котором излагалась стратегия сдерживания, оказали большое влияние и определили американскую внешнюю политику в отношении СССР. Однако теперь Кеннан стал противником бескомпромиссного отношения к Москве. Он считал, что США и союзники стали достаточно могущественными, чтобы вступить в переговоры с Хрущевым, и выражал недовольство американскими милитаристами, извратившими его взгляды.

Во время предвыборной кампании Кеннан объяснил Кеннеди, что, как президент, он должен «усилить разногласия внутри советского блока путем улучшения отношений с Москвой», но не с помощью официальных встреч на высшем уровне и соглашений, а используя неофициальные каналы связи с советским правительством для достижения взаимных уступок. «Это трудно, но, повторяю, не невозможно», – заявил Кеннан. Он сказал, что такие контакты помогли в 1948 году положить конец блокаде Берлина и войне в Корее. В письме, датированном августом 1960 года, он настоятельно советовал Кеннеди, что после избрания его правительство должно «действовать быстро и решительно на начальном этапе, пока не запутается в процедурных хитросплетениях Вашингтона и до того, как ход событий не заставит его перейти к обороне».

В ответном письме Кеннеди сообщил, что согласен с большинством рекомендаций Кеннана. Однако теперь, когда он собирается стать президентом, ему хотелось бы более конкретных рекомендаций при личной встрече. Во время полета из Нью-Йорка в Вашингтон на личном самолете Кеннеди рассказал Кеннану обо всех письмах, которыми его завалили Советы, а затем показал письмо Меньшикова.

Кеннан хмурился, читая письмо. Исходя из жесткого и трудного языка, которым было написано письмо, он пришел к выводу, что в составлении письма принимали участие и те, кто был за установление более тесных отношений с США, и те, кто был против. И если раньше он советовал Кеннеди по возможности быстрее установить диалог с Москвой, то теперь сказал, что у советского правительства не было права так торопить его и что вновь избранный президент не должен вступать в переговоры до вступления в должность. Тем не менее Кеннан предложил Кеннеди встретиться с Хрущевым конфиденциально, нарушив обычай Эйзенхауэра почти всегда публично обмениваться мнениями с Хрущевым.

На вопрос Кеннеди, почему Хрущев так стремится встретиться с ним, Кеннан ответил со свойственной ему проницательностью, что инцидент с U-2 и советско-китайский конфликт ослабили позиции советского лидера и ему необходим прорыв в отношениях с США, чтобы изменить ситуацию. Хрущев, пояснил Кеннан, «надеется, что, используя свою индивидуальность и силу убеждения, сможет добиться соглашения с Соединенными Штатами и, таким образом, вернуть себе утраченные политические позиции».

Кеннеди пришел к выводу, что это объяснение поведения Хрущева является самым четким и убедительным из всех, которые он слышал. Это объяснение совпало с его собственным мнением, что внутренняя политика оказывает большее влияние на вопросы внешней политики, чем это представляет себе большинство американцев – даже в авторитарном Советском Союзе. Кеннеди было понятно, что Хрущев обращается за помощью, чтобы укрепить свои политические позиции на родине, но это было недостаточной причиной для того, чтобы Кеннеди начал действовать, предварительно не подготовившись. Избранный президент решил, что Хрущев может подождать – и Берлин тоже.

Таким образом, инаугурационная речь Кеннеди стала его первым общением с советским лидером по Берлину, правда косвенным, в котором приняли участие десятки миллионов людей. Самые впечатляющие слова на следующий день цитировали берлинские газеты: «Пусть каждая страна, желает ли она нам добра или зла, знает, что мы заплатим любую цену, вынесем любое бремя, пройдем через любое испытание, поддержим любого друга, воспрепятствуем любому врагу, утверждая жизнь и достижение свободы».

Однако возвышенная стилистика Кеннеди скрывала недостаток стратегического направления в отношении Советов. Кеннеди не торопился с решением всех проблем. Многократно переписывая речь, изменяя только нюансы, облекая свою нерешительность в более незабываемую форму и исключая формулировки спичрайтера Теда Соренсена, которые казались ему излишне мягкими в отношении Советов.

К примеру, в первом варианте была такая фраза: «…и при этом две великих и могучих страны не могут бесконечно следовать этим опрометчивым курсом, обе обремененные ошеломляющими расходами на современные вооружения».

Кеннеди не захотел называть курс Соединенных Штатов «опрометчивым» или нежизнеспособным. В окончательном варианте этот текст звучал следующим образом: «Но две великие и могучие группы стран не могут быть также удовлетворены и нынешним курсом, когда обе стороны чрезмерно обременены расходами на современные вооружения…»

Первоначально в речи были такие слова: «И если плоды сотрудничества оказываются более сладкими, чем яд подозрительности, пусть обе стороны объединятся в попытке создания истинного мироустройства – не американского мира, не русского мира, не даже равновесия сил, – а общего мира».

В конце концов Кеннеди отказался от «общего мира» с коммунистами, и окончательный вариант звучал следующим образом: «И если передовой отряд взаимодействия сумеет пробиться сквозь дебри подозрительности, пусть обе стороны объединятся в попытке создания не нового баланса сил, а нового мира, где царит закон, где сильный справедлив, а слабый в безопасности, где сохраняется мир».

Он не упоминал названий стран и городов – ни Советский Союз, ни Берлин, ни какой-либо другой город или страну. Немецкая газета «Вельт» оценила «новый ветер» из Америки, «резкий, но освежающий», хотя немцы отметили, что ни слова не было сказано о Берлине!

Кеннеди не называет никаких имен; он просто говорит о тех, «которые пожелают стать нашим противником», заменив слово «враг», по совету друга, обозревателя Вальтера Липпмана, на слово «противник». Кеннеди описывает проекты потенциального сотрудничества: «Будем вместе исследовать звезды, покорять пустыни, искоренять болезни, измерять океанские глубины, поощрять искусство и торговлю».

Речь была составлена таким образом, что понравилась сторонникам жесткой политики. Сенатор от Аризоны Барри Голдуотер восторженно аплодировал словам относительно достижения свободы любой ценой. Не достигнув успехов в организации встречи своего босса с Кеннеди, советский посол Меньшиков в неизменном сером пальто, в надвинутой на глаза серой шляпе и белом кашне безучастно присутствовал на всех мероприятиях знаменательного дня.

Таким же значительным, как его слова в этот день, был внешний вид Кеннеди, что было не менее важно. Мир попал под обаяние его харизматической улыбки, освещавшей лицо, загоревшее во время отдыха во Флориде перед инаугурацией. Внешне он выглядел здоровым: в день инаугурации он принял таблетки от боли в желудке и спине и дополнительную дозу кортизона, чтобы уменьшить припухлость, связанную с лечением болезни Аддисона. За четыре дня до инаугурации, глядя в зеркало, Кеннеди сказал своему секретарю Эвелин Линкольн о воздействии лечения. «Мой бог, взгляните на это опухшее лицо, – сказал Кеннеди. – Если я срочно не сброшу пять фунтов, то нам, вероятно, придется отменить инаугурацию».

Эвелин Линкольн следила, чтобы молодой президент вовремя принимал лекарства; Кеннеди был намного болезненнее Хрущева, который был старше его на двадцать три года. Кеннеди мог только надеяться, что сотрудники КГБ, интересующиеся всем, вплоть до истинного состояния его здоровья, никогда не узнают правды.

Команда Кеннеди решила покончить со слухами о его болезнях, и два врача выступили перед журналистами. Всего за два дня до инаугурации журнал «Тудей хилз» опубликовал на основе отчета, выпущенного командой Кеннеди, историю болезни избранного президента более подробно, чем любого из предыдущих президентов. В статье приводились слова врачей о его «превосходном физическом состоянии», которое позволяет ему «взвалить на себя трудности президентства». В статье отмечалось, что он преодолел свои болезни, и этот факт говорит о его крепости и выносливости. Он мало пьет, почти не курит, говорилось в статье; иногда позволяет себе за обедом стакан холодного пива, а из коктейлей пьет только «Дайкири». Он не курит сигареты и только время от времени выкуривает сигару. В статье авторитетно заявлялось, что, не прибегая к специальным диетам, он поддерживает вес 165 фунтов (около 75 кг), но в статье ничего не говорилось о том, что он предпочитает мягкую пищу из-за больного желудка.

Более внимательное прочтение вызывало много причин для беспокойства. В статье перечислялись его болезни, среди которых были почечные колики, приступы малярии и пояснично-крестцового радикулита и постоянные боли в позвоночнике. Болезнь Аддисона не упоминалась, но говорилось, что Кеннеди проходит лечение «надпочечной недостаточности и дважды в год проходит эндокринологическое обследование». В статье отмечалось, что у него левая нога короче правой, а это приводит к боли в спине, поэтому, чтобы ослабить боль, приходится делать обувь на заказ.

Вероятно, никогда еще в американской истории не было президента, имеющего цветущий вид, но на самом деле страдающего от множества болезней. Присутствовавшие на церемонии инаугурации были в теплых пальто и цилиндрах, а Кеннеди, несмотря на сильный мороз, во время принятия присяги снял пальто и цилиндр. На всем протяжении парада, длившегося более трех часов, он находился вместе с новым вице-президентом Линдоном Джонсоном на открытой трибуне.

На следующий день утренние газеты во всем мире написали о Кеннеди именно так, как ему хотелось. Корреспондентка вашингтонской газеты «Ивнинг стар» сравнила Кеннеди с героем Хемингуэя. «Он победил тяжелую болезнь. Он столь же изящен, как борзая, и может быть столь же ослепительным, как солнечный день».

Кеннеди быстро понял, что не имеет особого влияния на советского лидера Никиту Хрущева. Когда на следующее после инаугурации утро Кеннеди проснулся приблизительно в восемь часов в бывшей спальне Линкольна, то увидел, что поверх поздравительных телеграмм со всего мира лежит подарок к инаугурации из Москвы, который стал первым гамбитом в американо-советских отношениях в период его президентства. Хрущев, правильно выбрав момент, освободил двух летчиков самолета-разведчика RB-47, которые находились в советской тюрьме с прошлого лета.

Кеннеди вступил в советско-американскую область плетения интриг вокруг Берлина, города, в котором, как он быстро поймет, кажущиеся победы зачастую содержали скрытые опасности.

4 января 1961 года

Дэвид Мерфи, директор Берлинской оперативной базы ЦРУ (сокращенно БОБ), жаждал историй с успешным концом, поэтому он испытал сильное волнение, когда узнал, что его самый ценный агент – польский агент под кодовым именем Снайпер (Heckenschьtze) – позвонил во время рождественских каникул по секретному номеру, который ему дали на случай возникновения чрезвычайной ситуации. Снайпер, понимая, что разоблачен, хотел дезертировать. «Вы готовы предоставить защиту мне и моей жене?» – спросил он.

Мерфи предупредил телефонисток, работавших на станции ЦРУ в Берлине, что если они пропустят звонок Снайпера на номер, закрепленный только за ним, то «будут на следующем судне отправлены домой». Абонент только сказал, что передает сообщение от имени герра Ковальского, код, с которого начинался ряд заранее подготовленных ответов. Снайпер хорошо продумал свой побег. Во-первых, он спрятал порядка трехсот сфотографированных документов, – включая списки с именами нескольких сотен польских агентов, – в Варшаве в тайнике в дупле дерева, растущего рядом с его домом. ЦРУ уже нашло эти ценные документы.

А сейчас в полдень 4 января старший офицер ЦРУ, прилетевший из Вашингтона, сидел в ожидании вместе с другими сотрудниками в американском консульстве в Берлине, где, как они обещали, Снайпер почувствует себя как дома. Консульство, открытое для гражданских лиц, удобно располагалось рядом со штаб-квартирой американских войск на Клей-аллее. Мерфи уже приготовил комнату, оборудованную микрофонами и звукозаписывающей аппаратурой, в которой предстояло выслушать доклад Снайпера.

Позже Мерфи вспоминал, что он и Джон Диммер, его заместитель, испытывали большее волнение, чем обычно в подобных экстраординарных случаях, в какой-то мере из-за того, что, получая на протяжении двух лет сообщения от Снайпера – иногда ценные, но чаще не поддающиеся расшифровке, – никто еще ни разу не видел этого таинственного агента и не знал, кем он был на самом деле. Кроме того, Берлинская оперативная база Мерфи терпела поражение в самой важной в мире шпионской войне в городе, в котором было больше иностранных и местных разведчиков, чем в любом другом месте на Земле.

Победа была просто необходима, поскольку ЦРУ только что потеряло единственного агента в советской военной разведке, подполковника Петра Попова, то ли по собственной небрежности, то ли по неосмотрительности агента[14].

Советские и восточногерманские спецслужбы в Берлине действовали не в пример лучше ЦРУ. Проблема, по мнению Мерфи, состояла в том, что ЦРУ стало заниматься шпионской деятельностью сравнительно недавно и слишком часто сочетало безудержную решимость, свойственную молодости, с опасной наивностью непосвященных.

Завербовать местных талантливых людей являлось почти неразрешимой проблемой, и в этом отношении Мерфи сильно отставал от КГБ и восточногерманского министерства безопасности. Печальная правда состояла в том, что коммунистам было намного проще проникать в открытое западное общество, манипулировать ведущими специалистами и внедрять агентов, чем ЦРУ действовать в жестко контролируемой Ульбрихтом Восточной Германии.

ЦРУ было создано на основе Управления стратегических служб, действовавшего во время Второй мировой войны. Его основной функцией является сбор и анализ информации о деятельности иностранных организаций и граждан. КГБ был более опытной и многочисленной организацией. Эта служба внешней и внутренней разведки закалилась во время сталинских чисток и войны с нацистской Германией. Несмотря ни на что, она действовала успешно и с ошеломляющей последовательностью.

Наибольшее беспокойство у Мерфи вызывала растущая эффективность восточногерманской тайной полиции, которая всего за полтора десятилетия превзошла своего предшественника, гестапо, как, впрочем, и КГБ. Увеличивающаяся армия тайных осведомителей, четко организованная немецкая система сбора информации и широкая сеть агентов на ключевых позициях в западной сфере влияния позволяли Ульбрихту и Москве во многих случаях срывать планы ЦРУ еще до начала их осуществления.

Абонент позвонил в 17:30, сообщив, что Ковальский прибудет через полчаса. Звонивший попросил отнестись к миссис Ковальской с особым вниманием – первый признак, что Снайпер появится не один. В 18:06 из такси вышли мужчина и женщина, у каждого в руке был небольшой чемодан. Они, опасливо озираясь, подошли к входу в консульство, дверь открылась, и они быстро вошли.

Как это часто бывает в шпионском деле, все оказалось не совсем так, как предполагалось ранее. Снайпер объяснил, что женщина, пришедшая с ним, не жена, а его любовница, и он хочет, чтобы ей тоже предоставили убежище. Затем он попросил, чтобы она не присутствовала во время разговора, поскольку знает его только как польского журналиста Романа Ковальского. Он объяснил, что на самом деле он до 1958 года был заместителем начальника польской военной контрразведки. Он действовал как двойной агент, информируя не только ЦРУ, но и КГБ о том, что поляки скрывали от своих советских хозяев.

На следующий день Голеневского на военном самолете отправили в Висбаден, а оттуда в Соединенные Штаты. Голеневский передал списки с именами польских и советских офицеров разведки и агентов. Он помог раскрыть агентурную сеть в британском Адмиралтействе, разоблачить Джорджа Блейка, агента КГБ в британской разведке, и Хайнца Фельфе, агента КГБ, работавшего в федеральной разведывательной службе. Что еще более важно, Голеневский указал «крота», окопавшегося в ЦРУ.

Однако была одна проблема: психическая неуравновешенность Голеневского. Он начал сильно пить, а затем стал утверждать, что является царевичем Алексеем, сыном царя Николая II, единственным выжившим наследником семьи Романовых, и что Генри Киссинджер является шпионом КГБ. Руководство ЦРУ так никогда и не сошлось во мнении, был ли Голеневский перебежчиком или советским провокатором.

Кеннеди вступал в мир интриг и обмана, не имея соответствующей подготовки.

Никита Хрущев вызвал американского посла в Москве, Томми Томпсона, в Кремль к десяти утра; в Вашингтоне было 2 часа ночи, и президент Кеннеди еще не вернулся в Белый дом с банкета по случаю инаугурации.

«Вы прочли инаугурационную речь?» – спросил Томпсон Хрущева, который выглядел усталым, словно провел бессонную ночь.

Не только прочел речь, ответил Хрущев хриплым голосом, но и приказал, чтобы в газетах был напечатан полный текст речи. Хрущев сделал то, что до этого не делал ни один советский лидер для американского президента.

Хрущев кивнул заместителю министра иностранных дел Василию Кузнецову, давая ему слово, и Кузнецов прочел английскую версию памятной записки, которая содержала подарок Хрущева к инаугурации Кеннеди: «Советское правительство, руководствуясь искренним желанием начать новую фазу в отношениях между Советским Союзом и Соединенными Штатами, приняло решение удовлетворить просьбу американской стороны, связанную с освобождением двух американских летчиков, членов экипажа разведывательного самолета RB-47 ВВС США, Джона Маккоуна и Фримэна Олмстеда».

Кузнецов сказал, что Советы передадут также тело третьего летчика, которого обнаружило и подобрало советское рыболовецкое судно.

Хрущев точно вычислил, когда и как удовлетворить просьбу американской стороны: для этого как нельзя лучше подходил первый день вступления в должность нового президента. Это давало возможность продемонстрировать миру свое расположение к новому правительству США. Однако он не собирался освобождать пилота U-2 Гэри Пауэрса, который, в отличие от летчиков RB-47, в ходе открытого процесса в августе 1960 года был признан виновным в шпионаже и приговорен к десяти годам лишения свободы. Возможно, Хрущев не видел особой разницы между этими случаями. Однако инцидент с U-2 был непростительным вторжением на советскую территорию, событием, которое подорвало его авторитет на политической арене и нанесло лично ему оскорбление перед саммитом в Париже. В другое время он бы потребовал более высокую плату за Пауэрса[15].

В ноябре 1960 года и сразу после выборов Кеннеди, когда через посредника задавался вопрос, как советскому руководству лучше «начать все заново» в отношениях, бывший американский посол в Москве Аверелл Гарриман посоветовал Хрущеву освободить летчиков. Как бы то ни было, но это совпало с мнением Хрущева. Летчики сыграли свою роль в предвыборной кампании. Теперь они могли сыграть роль на начальном этапе установления более позитивных американо-советских отношений.

В памятной записке говорилось, что Хрущев хочет «открыть новую страницу в отношениях» и что прошлые разногласия не должны вмешиваться в «нашу совместную работу во имя благополучного будущего». Хрущев сказал, что освободит летчиков, как только Кеннеди одобрит проект советского заявления, даст обещание, что в будущем не допустит нарушений советской границы и что летчики не будут использоваться для антисоветской пропаганды. Хрущев ясно дал понять, что если Кеннеди не согласится с этими условиями, то летчикам RB-47 будет предъявлено обвинение в шпионаже – как в случае с Пауэрсом.

Томпсон не стал тревожить Кеннеди, который проводил первую ночь в бывшей спальне Линкольна. Он сказал, что оценил предложение, но Соединенные Штаты считают, что RB-47 был сбит вне советского воздушного пространства. Таким образом, Соединенные Штаты не могут согласиться с формулировкой проекта заявления, что вторжение было преднамеренным.

Хрущев был в благодушном настроении.

«Каждая сторона может придерживаться собственной точки зрения, – сказал он. – Соединенные Штаты могут сделать заявление, которое считают правильным».

Покончив с этим вопросом, Томпсон и Хрущев перешли к обсуждению достоинств систем, которые они представляли. Томпсон выразил недовольство речью, произнесенной Хрущевым 6 января 1961 года, в которой тот охарактеризовал американо-советскую борьбу как соревнование с нулевым результатом. Несмотря на это, дружелюбная манера общения этих двоих людей свидетельствовала об улучшении атмосферы сотрудничества.

Хрущев пошутил, что отдаст свой голос за Томпсона, чтобы он остался послом при Кеннеди, – Томпсон хотел, но пока не получил подтверждения продления своих полномочий. Советский лидер, подмигнув, сказал, что не уверен, поможет ли его вмешательство.

Томпсон со смехом ответил, что он тоже сомневается.

Кеннеди с подозрением отнесся к предложению Хрущева освободить летчиков. Он спросил советника по вопросам национальной безопасности, нет ли в этом какого-то подвоха, которого он не заметил. Однако, взвесив все за и против, Кеннеди пришел к выводу, что не может отказаться от возможности вернуть домой американских летчиков и продемонстрировать такие потрясающие результаты в отношениях с Советами в первые часы своего президентства. Кеннеди принял предложение Хрущева.

Спустя два дня после того, как Хрущев сделал свое предложение, государственный секретарь Дин Раск отправил положительный ответ президента Томпсону.

Тем временем Хрущев сделал еще ряд примирительных жестов. «Правда» и «Известия», как обещалось, напечатали полный текст инаугурационной речи Кеннеди, даже те части, которые не понравились Хрущеву. По распоряжению Хрущева стали меньше глушить радиостанцию «Голос Америки». Хрущев позволил пятистам пожилым людям покинуть Советский Союз, чтобы воссоединиться с семьями в США; он санкционировал повторное открытие еврейского театра и дал добро на создание Института Соединенных Штатов Америки. Он также одобрил новую программу по обмену студентами, распорядился выплатить гонорары американским писателям за самовольно изданные рукописи. Государственные и партийные средства массовой информации сообщали о «больших надеждах» советских людей на улучшение отношений.

Томпсон видел, как радуется Хрущев, что взял на себя инициативу в американо-советских отношениях. Но он не знал, как быстро Кеннеди изменит отношение к примирительным жестам Хрущева, частично из-за неправильного истолкования одной из телеграмм Томпсона.

Это была первая ошибка в период президентства Кеннеди.

Президент Соединенных Штатов получил новую информацию из Москвы в тот момент, когда готовился с гордостью объявить на первой пресс-конференции за период своего пятидневного президентства о возвращении на родину американских летчиков. Эта информация заставила его задуматься об истинных мотивах Хрущева. Посол Томпсон, стремившийся быть полезным Кеннеди, в телеграмме, составленной таким образом, чтобы подготовить президента к первой встрече с представителями СМИ, привлек его внимание к подстрекательской речи Хрущева, произнесенной им 6 января. «Я считаю, что все имеющие отношение к советским делам должны внимательно ознакомиться с этой секретной речью, поскольку она соединяет в себе точку зрения Хрущева и как коммуниста, и как пропагандиста. Если рассматривать буквально, заявление Хрущева – это объявление холодной войны, заявленное в более сильных и более явных выражениях, чем прежде».

Что Томпсон не позаботился объяснить Кеннеди и своим начальникам, так это то, что Хрущев не сказал ничего нового. Так называемая секретная речь советского лидера была не более чем запоздалым инструктажем советских идеологов и пропагандистов относительно совещания делегаций 81 коммунистической партии в ноябре прошлого года. За два дня до инаугурации Кеннеди Кремль даже опубликовал сокращенный вариант речи в журнале «Коммунист», но это ускользнуло от внимания Вашингтона. Призыв Хрущева к оружию против США в развивающихся странах был не столько эскалацией холодной войны, как предположил Томпсон, сколько результатом тактического соглашения с китайцами с целью предотвратить разрыв дипломатических отношений. Кеннеди, не имевший полной информации, пришел к выводу, что слова Хрущева означают «изменение в правилах игры». Он решил, что нашел, перефразируя Черчилля[16], ключ к отгадке внутри хрущевской загадки.

Кеннеди по-своему истолковал слова, что привело к обесцениванию в его глазах всех примирительных жестов Хрущева. Советский лидер лишился доверия молодого президента.

Поначалу Кеннеди положительно отреагировал на предпринятые Хрущевым шаги: прекратил государственный контроль за получаемыми в Америке советскими периодическими изданиями, приветствовал возобновление переговоров по вопросу о гражданской авиации, прерванных в 1960 году, и отменил запрет на импорт советских крабов. Кроме того, Кеннеди приказал генералитету снизить тон и умерить антисоветские выпады в своих речах.

На первых порах президент Кеннеди, основываясь на информации разведки, понял, что Москва не так уж угрожает противнику, как это думал кандидат в президенты Кеннеди. Он понял, насколько ошибочными были его обвинения, что «отставание в ракетной области становится со временем все сильнее» в пользу Москвы.

Ничто не могло изменить мнение Кеннеди, что речь Хрущева была нацелена лично на него и показала истинное лицо советского лидера. Хотя спустя пять дней, 30 января, эта перемена во взглядах прозвучит в его послании «О положении страны»[17], на пресс-конференции Кеннеди еще не был готов добровольно высказать свое изменившееся мнение о Хрущеве – а его об этом никто не спросил.

В тот день журналисты не ожидали услышать особо сенсационных заявлений, поскольку само по себе было сенсацией то, что впервые в истории первая пресс-конференция новоизбранного президента транслировалась в прямом эфире по телевидению на всю страну. Это был резкий отход от практики Эйзенхауэра записывать пресс-конференции и обнародовать их только после тщательного редактирования.

Пресс-конференция проходила в новом конференц-зале Государственного департамента, напоминающем пещеру, который «Нью-Йорк таймс» назвала «таким же уютным, как камера смертников». Новости из Москвы Кеннеди приберег «под занавес». На следующий день «Нью-Йорк таймс» сообщила, что, когда Кеннеди сказал, что два летчика RB-47, которые в течение шести месяцев находились в тюрьме и подвергались допросам, уже вылетели из Москвы, в зале присвистнули от удивления.

Кеннеди обманывал, говоря, что ничего не обещал Хрущеву в обмен за возвращение летчиков. На самом деле он согласился с требованием Хрущева не возобновлять полеты самолетов-шпионов над территорией СССР и запретить вернувшимся летчикам любые контакты с прессой. Кеннеди лучился самодовольством. Его первый публичный контакт с Советами закончился успешно. Его заявление содержало практически тот же текст, что и в телеграмме, отправленной Хрущеву: «Правительство Соединенных Штатов удовлетворено решением Советского Союза и считает, что этот шаг советского правительства удалит серьезное препятствие на пути улучшения советско-американских отношений».

Но в кругу друзей и советников Кеннеди настолько зациклился на речи Хрущева от 6 января, что громко зачитывал ее вслух – на заседаниях кабинета, на обедах и в случайных беседах – и всегда просил присутствующих высказать свое мнение. Томпсон посоветовал Кеннеди раздать текст выступления Хрущева высшему руководству. Кеннеди прислушался к его совету, приказав им «прочесть, запомнить, изучить и осмыслить» выступление Хрущева.

«Вы должны осознать это, – повторял он снова и снова. – Это наш ключ к разгадке Советского Союза».

В речи говорилось о поддержке Кремлем «освободительных войн и народных восстаний… колониальных народов против угнетателей. В странах третьего мира идет революционный процесс, а общий кризис капитализма ведет к ослаблению позиций империализма». В одном месте, которое особенно любил цитировать Кеннеди, Хрущев заявлял, что «мы победим Соединенные Штаты при помощи небольших освободительных войн. Мы измотаем их до изнеможения по всему земному шару, в Южной Америке, в Африке и в Юго-Восточной Азии». В отношении Берлина Хрущев пообещал, что он «устранит этот осколок из сердца Европы».

Кеннеди пришел к ошибочному выводу, что смена курса Хрущевым была специально продумана для того, чтобы проверить его. Своей телеграммой Томпсон подлил масла в огонь. Он дал совет президенту, как ответить на возможный вопрос журналистов о выступлении Хрущева. «Исходя из тактических соображений в отношении Советского Союза, – сказал Томпсон, – президенту выгодно придерживаться линии, что он не может понять, почему человек, который исповедует желание переговоров с нами, публикует за несколько дней до инаугурации нового американского президента фактически декларацию холодной войны и демонстрирует решимость добиться падения американской системы».

Советский Союз и Китай действительно договорились занять более активную, воинствующую позицию в отношении развивающихся стран. Кроме того, государственный секретарь Кристиан Арчибальд Гертер сообщил Эйзенхауэру, что коммунистическое сборище говорит об «опасностях, которые Западу следует принять во внимание, как и призыв к укреплению мощи и обороноспособности всего социалистического лагеря». Однако Гертер отказался от традиционного призыва к продолжению и усилению холодной войны.

За период президентства Эйзенхауэр столько раз слышал подобные взрывы гнева со стороны Хрущева, что не обратил внимания на эту хрущевскую выходку.

Испытывавший недостаток опыта и уверенный в своих способностях и интуиции, Кеннеди преувеличил значимость события, которое оставил без внимания Эйзенхауэр. В результате он упустил самый важный момент в совещании, тот, который был наиболее важен для понимания позиции Хрущева, чем произносимые им слова. Гертер сказал Эйзенхауэру, что самым существенным являлся беспрецедентный успех, которого добились китайцы, оспаривая лидерство СССР в мировом коммунистическом движении.

Первая ошибка в отношении Советов в период нахождения у власти Кеннеди имеет несколько причин. Свою роль сыграла телеграмма Томпсона. Кроме того, Кеннеди инстинктивно был сторонником более хищнического отношения к Советам из-за популярности такого курса среди американских избирателей, благодаря антикоммунистическому влиянию отца и поиска вдохновляющей идеи, которая сплотит нацию вокруг президента; он обещал, что придет «время величия». Сыграл роль и его личный взгляд на историю. В своей дипломной работе в Гарварде, опубликованной в 1940 году, Кеннеди рассуждал о британской политике умиротворения в отношении нацистов в Мюнхене. Он называет свою книгу «Почему спала Англия», обыгрывая название книги своего кумира, Черчилля, «Пока Англия спала».

Кеннеди не был захвачен врасплох.

Президент искал серьезную проблему, и Хрущев, похоже, обеспечил ее. Правительство Кеннеди официально не рассматривало свою политику в отношении Кремля, как и не относилось к встрече с Хрущевым как к главной стратегической цели. Несмотря на это, Кеннеди резко свернул с курса неопределенности в отношении Советов, обозначенного в его инаугурационной речи, выступив 30 января с одним из наиболее мрачных посланий «О положении страны» в истории Соединенных Штатов.

Кеннеди начал с перечисления внутренних проблем: семимесячный экономический спад, три с половиной года застоя, семилетнее падение темпов экономического роста и девятилетнее сокращение доходов фермеров. «Но все эти проблемы меркнут на фоне внешних проблем». В окончательный вариант он внес следующие слова: «С каждым днем кризисы приумножаются. С каждым днем их решение становится все более трудным. С каждым днем мы приближаемся к часу максимальной опасности. Я чувствую, что должен информировать конгресс, что наш анализ за последние десять дней четко показывает, что в каждой из принципиально важных зон кризиса ход событий идет к своему завершению и время играет не на нашей стороне».

Хотя в течение этих десяти дней, с 20 по 30 января, Кеннеди поступала информация о том, что Китай и Советский Союз все глубже погружаются в ссору, он настаивал, основываясь на речи Хрущева 6 января, что оба государства совсем недавно вновь заявили о своем стремлении к «мировому господству».

Кеннеди попросил министра обороны Роберта Макнамару «повторно оценить нашу оборонительную стратегию».

В этот час опасности Кеннеди, скорее всего, вспоминал слова своих кумиров, Черчилля и Линкольна. Черчилль сказал: «Я уверен, что вы должны выдержать, чтобы победить». В Геттисбергской речи[18] Линкольн сказал, что «наши отцы образовали на этом континенте новую нацию, зачатую в свободе и верящую в то, что все люди рождены равными. Теперь мы ведем Гражданскую войну, подвергающую нашу нацию или любую другую нацию, таким же образом зачатую и исповедующую те же идеалы, испытанию на способность выстоять».

Кеннеди, поместив себя непосредственно в перекрестье истории, заявил конгрессу и народу: «Прежде чем истечет мой срок, нам нужно будет проверить вновь, может ли нация, организованная и управляемая так, как наша, выдержать испытание временем. Результат ни в коей мере не предопределен».

Это была незабываемая речь, основанная на неправильном понимании.

Хрущев все еще ждал ответ на свои неоднократные просьбы о саммите с Кеннеди, когда президентское обращение к нации нанесло ему первое из нескольких ощутимых оскорблений. Спустя два дня он испытал то, что счел еще одним оскорблением, – первый испытательный запуск трехступенчатой межконтинентальной баллистической ракеты «Минитмен».

Спустя еще четыре дня на пресс-брифинге в Пентагоне очередное оскорбление нанес Хрущеву Макнамара, назвавший «глупостью» заявление Хрущева о несомненном превосходстве СССР в ракетостроении, заявив, что США по-прежнему имеют значительный перевес в ракетостроении. Страны находятся примерно в равном положении, сказал Макнамара, и хотя он ничего не сказал относительно превосходства США в боеголовках – американцы на вооружении имели примерно 6 тысяч боеголовок, а в СССР было примерно триста, – но публично разоблачил хрущевский обман.

Переговоры с Эйзенхауэром в 1960 году не привели ни к каким соглашениям, и Хрущев сильно рисковал, открыто радуясь избранию Кеннеди, освобождая летчиков, делая другие примирительные жесты и обращаясь к новому президенту с предложением организации скорейшей встречи. Явное нежелание Кеннеди в ближайшее время организовывать саммит, испытательный запуск межконтинентальной баллистической ракеты и заявление Макнамары подкрепили обвинения противников Хрущева в его наивности относительно намерений США.

11 февраля Хрущев раньше запланированного вернулся из поездки по сельскохозяйственным областям и провел чрезвычайное заседание пленума, на котором его противники потребовали смены политики в отношении того, что они рассматривали как новый виток воинственности Соединенных Штатов.

Советскому лидеру требовалось заново обдумать свои действия. Он потерпел неудачу, стремясь организовать встречу с Кеннеди до того, как новоизбранный президент выработает курс в отношении Москвы. Советский лидер не мог позволить себе проявить слабость после сенсационного обращения Кеннеди к нации.

Хрущев незамедлительно изменил отношение к Кеннеди и его администрации и в резком тоне заговорил о ядерных возможностях Советского Союза. Советские средства массовой информации последовали его примеру.

«Медовый месяц» Кеннеди – Хрущев закончился, так и не начавшись. Недоразумения испортили отношения между самыми влиятельными людьми в мире еще до того, как Кеннеди провел первое совещание по вопросу политики в отношении Советского Союза.

Спустя двенадцать дней после обращения к нации Кеннеди впервые собрал экспертов по Советскому Союзу, чтобы заложить основу политики правительства. Но взялся не с того конца.

Он был не первым и не последним новоизбранным президентом, который был вынужден определять направление политики в ходе обсуждений. Хотя правительству было всего двадцать дней, те, кто присутствовал на совещании – там были как сторонники более жесткого курса в отношении Москвы, так и те, кто склонялся к установлению более дружеских отношений, – осознавали, что первые примирительные жесты Хрущева и жесткий ответ Кеннеди накренили движущийся поезд, который они надеялись вести к цели.

Президент пригласил на совещание в Зал кабинета вице-президента Линдона Джонсона, государственного секретаря Дина Раска, советника по вопросам национальной безопасности Мак-Джорджа Банди, американского посла в Москве Томпсона и бывших послов в Москве: Чарльза Чипа Болена, специалиста в области советологии, Джорджа Кеннана, которого Кеннеди назначил послом в Югославию, и Аверелла Гарримана, которого Кеннеди сделал «послом по особым поручениям».

Дни перед встречей были заполнены волнением, совещаниями, переговорами и телеграммами. Больше всех был занят Томпсон, посылавший длинные телеграммы, составленные таким образом, чтобы помочь новому президенту и его правительству разобраться во всех аспектах самой сложной проблемы внешней политики. Кеннеди решил оставить Томпсона послом, в большей степени благодаря его особенным отношениям с Хрущевым. Томпсон был рад служить президенту, который не только, как и он, был демократом, но уже доказал, что читает его, Томпсона, телеграммы намного внимательнее, чем это делал Эйзенхауэр.

Пятидесятишестилетнему Томпсону не хватало очарования, присущего его предшественнику Чарльзу Болену, и блеска Джорджа Кеннана. Но ни у кого не вызывали сомнения его знания и происхождение. Ему была вручена президентская медаль Свободы[19], и он заслужил любовь советского правительства за то, что в самые страшные дни немецкой осады оставался в Москве, после того как американский посол покинул Москву[20].

В послевоенные годы Томпсон присутствовал почти на всех важных переговорах, касающихся Советского Союза, – в Потсдаме в июле 1945 года и на переговорах о независимости Австрии в 1954 и 1955 годах. Его отличала уверенность, играл ли он в покер с сотрудниками посольства или в геополитические шахматы с советским правительством. Томпсон утверждал, что для Кеннеди это время решения «нашей основной политики в отношении Советского Союза».

Про себя Томпсон критиковал Эйзенхауэра за отказ предпринять усилия по ослаблению напряженности. Он соглашался с мнением Хрущева, что его усилия по ослаблению напряженности не дали результата. В марте 1959 года Томпсон телеграфировал домой: «Мы отказались от этих попыток и приспособились к условиям, которые он, как коммунист, считает невозможными». Томпсон, объясняя решение Хрущева вызвать Берлинский кризис в конце 1958 года, сказал: «Мы в процессе перевооружения Германии и укрепления наших баз, окружающих советскую территорию. Наши предложения по урегулированию немецкого вопроса в конечном итоге, по его мнению, привели бы к роспуску коммунистического блока и угрозе режима в самом Советском Союзе».

В дни перед совещанием 11 февраля Томпсон делал все возможное, чтобы дать наиболее подробную характеристику Хрущеву, чем он сделал это до обращения Кеннеди к нации. Томпсон считал, что Хрущев в меньшей степени доктринер, чем его кремлевские соратники, и является лучшей кандидатурой из всего советского руководства. «Он прагматик и стремится сделать свою страну более нормальной», – написал Томпсон в дипломатической телеграмме. Говоря о кремлевской оппозиции, Томпсон предупредил, что советский лидер может исчезнуть в период пребывания Кеннеди у власти «по естественной или другим причинам».

Что касается Берлина, телеграфировал Томпсон, то Советы больше заботит германская проблема в целом, чем судьба разделенного города. Томпсон объяснил, что Хрущев в первую очередь хочет упрочить коммунистические режимы в Восточной Европе, «особенно в Восточной Германии, которая предположительно является самой уязвимой». Он сообщил, что Советы «сильно обеспокоены германским военным потенциалом и опасаются, что Западная Германия в конечном счете примет меры, в результате которых они окажутся перед выбором между мировой войной и уходом из Восточной Германии».

Томпсон допускал, что никто в точности не может предсказать намерения Хрущева относительно Берлина, но, по его мнению, советский лидер попытается уладить этот вопрос в течение 1961 года из-за усиливающегося давления со стороны Ульбрихта, который понимает, что его режим подвергается опасности из-за использования Берлина как выхода для беженцев и базы для западной шпионской и пропагандистской деятельности. Томпсон сказал, что на Хрущева окажут влияние и другие проблемы, в том числе давление со стороны своих же соратников. Томпсон пояснил, что Хрущев «не будет расположен обострять ситуацию» по Берлину перед сентябрьскими выборами в Германии, если Кеннеди даст ему какую-то надежду, что после этого возможен реальный прогресс в решении берлинского вопроса.

В телеграммах, следовавших одна за другой, Томпсон пытался объяснить, как новому правительству следует общаться с советским правительством по берлинскому вопросу. Он составлял конкуренцию тем, кто требовал ужесточить меры против Москвы. Уолтер Доулинг, американский посол в Западной Германии, в телеграмме из Бонна настаивал на том, что Кеннеди должен вести себя жестко с Советами, чтобы Хрущев понимал, что «у него нет безболезненного способа подорвать западные позиции в Берлине» и что любая попытка грозит многими неприятностями для Москвы.

А в Москве Томпсон утверждал, что правительство Кеннеди разрабатывает невоенные средства для борьбы с коммунизмом. По его словам, президент, чтобы обеспечить нормальную работу американской системы, должен быть уверен, что государства – члены западного альянса будут действовать сообща, и наглядно продемонстрирует развивающимся странам и получившим независимость колониям, что будущее за США, а не за СССР. Он волновался из-за ошибок, допущенных в Латинской Америке, когда проблемы с Китаем заставили Советы реставрировать свое «революционное прошлое».

«Я уверен, что мы допустим ошибку, если станем рассматривать коммунистическую угрозу как прежде всего военную угрозу, – написал он в телеграмме, отправленной в Вашингтон. – Я считаю, что советское руководство уже давно правильно оценило значение военной ядерной мощи. Они осознали, что ядерная война не подходит для достижения их целей. Мы, конечно, должны, по очевидным причинам, держать порох сухим и иметь его в избытке».

Словно в противовес Томпсону, 9 февраля Кеннеди объявил, что привлекает к работе государственного секретаря Гарри Трумэна Дина Ачесона, сторонника жесткой линии, убежденного, что противостоять Кремлю можно только проводя политику силы. Кеннеди привлек одного из самых известных «ястребов» к германским делам. Хотя Ачесон не присутствовал на совещании, но очень скоро создал противовес более примирительной политике Томпсона.

Совещание 11 февраля станет типичным примером того, как президент принимал решение. Он собрал вместе специалистов по рассматриваемой проблеме и, задавая вопросы, провоцировал их на ожесточенные споры. Результаты совещания Банди отразил в совершенно секретном отчете, озаглавленном «Размышления о советском руководстве», состоявшем из четырех разделов: 1) общее положение и руководство Советского Союза; 2) отношение СССР к США; 3) стратегия и позиция Соединенных Штатов; и, наконец, самый важный раздел, 4) как Кеннеди наилучшим образом может вступить в переговоры с Хрущевым.

Болен удивился, обнаружив, что Кеннеди, так явно выразивший свое отношение в послании «О положении страны», довольно пристрастно относится к Советскому Союзу. «Я никогда не слышал о президенте, который бы хотел так много знать», – сказал Болен. Кеннеди, не слишком интересуясь тонкостями советской доктрины, хотел получить практический совет. «Он считал Россию большой и сильной страной, и мы были большой и сильной страной, и это казалось ему причиной, по которой эти две страны могли жить, не разрушая друг друга».

У каждого из окружавших президента людей было свое мнение относительно Москвы. Болен волновался, что Кеннеди недооценивает решимость Хрущева установить коммунизм во всем мире. У Кеннана были сомнения относительно того, действительно ли Хрущев является руководителем страны. Советскому лидеру, по его словам, противостояла «значительная оппозиция» в лице сталинистов, противников переговоров с Западом, а значит, Кеннеди должен иметь дело с «коллективом». Томпсон утверждал, что хотя правительство коллективный орган, но в большей степени он детище Хрущева. По его мнению, только серьезные ошибки во внешней политике и в сельском хозяйстве могли пошатнуть положение Хрущева.

Томпсон утверждал, что американская «надежда на будущее» – превращение советского общества в более современное, потребительское общество. «Этот народ очень быстро обуржуазится», – уверял Томпсон. На основании продолжительных бесед с Хрущевым Томпсон сделал вывод, что советский лидер пытается выиграть время, чтобы позволить советской экономике развиваться в данном направлении, а для этого ему действительно нужен спокойный период в международных отношениях.

Вот почему, пояснил Томпсон, Хрущев так настаивает на скорейшей встрече с президентом. Хотя после инцидента с U-2, на который он отреагировал как на удар по гордости, Хрущев прервал общение с Белым домом, теперь он опять стремится к сближению. По мнению Томпсона, Хрущев открыт для общения, поскольку его внешняя политика зависела от его личного взаимодействия с противной стороной.

Более осторожные из присутствовавших на совещании задавались вопросом, какую пользу можно будет извлечь из встречи с советским лидером, который называл США «главным врагом человечества». Болен выступал против предложения Хрущева организовать встречу во время проведения сессии ООН, поскольку «советский лидер обязательно выйдет на трибуну». Гарриман напомнил Кеннеди, что в соответствии с протоколом президент должен сначала встретиться с союзниками.

Собравшимся на совещании постепенно стало ясно, что Кеннеди хочет встретиться с Хрущевым. Кеннеди полагал, что, «стоит ему сесть с Хрущевым за стол переговоров, из этого обязательно что-нибудь получится». Сам Кеннеди сказал своему помощнику и давнему другу Кеннету О’Доннеллу: «Я хочу показать ему, что мы не слабее его. Через обмен посланиями это показать невозможно. Я хочу сесть с ним за один стол и показать ему, с кем он имеет дело». Кроме того, остальные страны, включая ближайших союзников Соединенных Штатов, проявляли осторожность в отношении ключевых проблем, ожидая, когда Кеннеди с Хрущевым достигнут соглашения.

Кеннеди объяснил советникам, что хочет избежать развернутого «саммита», необходимого только в том случае, когда миру угрожает война или когда лидеры готовы принять без формального утверждения соглашения, предварительно подготовленные чиновниками нижнего уровня. Он хочет встретиться с Хрущевым в неофициальной обстановке, чтобы составить личное впечатление о советском лидере, и это поможет ему понять, как в дальнейшем следует вести себя с ним. Кеннеди хотел установить прочные контакты с Советским Союзом, чтобы не допустить просчетов, которые привели на протяжении его жизни к трем войнам. В ядерный век ничто не волновало его больше, чем угроза просчета.

«Это моя обязанность принимать решение, и никакой советник и союзник не могут сделать это за меня», – сказал Кеннеди. Для того чтобы принять правильное решение, объяснил Кеннеди, необходимо быть хорошо осведомленным, и только при личной встрече с Хрущевым он может получить нужную информацию. В то же время он хотел ознакомить советского лидера с американской точкой зрения, «точной, реалистичной, с возможностью обсудить и дать пояснения».

Спустя десять дней, 21 февраля, та же группа советников собралась снова, и теперь все согласились с тем, что Кеннеди следует написать Хрущеву и пригласить его на встречу. Хрущев, пользуясь возможностью, предлагал встретиться в Нью-Йорке во время проведения специальной сессии ООН по разоружению. Кеннеди, в свою очередь, предложил организовать встречу весной в нейтральном европейском городе, Стокгольме или Вене. Передавая Хрущеву письмо Кеннеди, Томпсон объяснил, что президенту требуется время, поскольку он «пересматривает нашу политику в Германии и хотел бы обсудить ее с Аденауэром и другими союзниками, прежде чем приходить к каким-то выводам».

27 февраля Банди поручил Госдепартаменту подготовить отчет по берлинскому вопросу. В отчете следовало отразить «политические и военные аспекты Берлинского кризиса, включая положение по ведению переговоров по Германии для возможной встречи четырех держав». В тот же день Томпсон прибыл в Москву с письмом президента Кеннеди. Потребовалось десять недель после выборов и месяц президентства, прежде чем Кеннеди был готов ответить на многократные попытки Хрущева организовать встречу и несколько жестов советского лидера, направленных на улучшение отношений.

Однако к тому времени, когда Томпсон позвонил министру иностранных дел Громыко, чтобы договориться о времени передачи долгожданного ответа Кеннеди, Хрущев уже потерял к нему интерес. Советский лидер на следующий день отправлялся в очередное сельскохозяйственное турне по Советскому Союзу, и Громыко сказал, что он не сможет принять Томпсона ни вечером 27 февраля, ни на следующее утро перед отъездом.

Его ледяной тон не остановил Томпсона, который объяснил Громыко, что крайне важно передать письмо и что он «отправится куда угодно в любое время», чтобы встретиться с Хрущевым. Громыко ответил, что не может ничего сказать ни о месте, ни о времени. Томпсон оставался послом в Москве в основном благодаря тому, что у него был довольно свободный доступ к Хрущеву, поэтому он чувствовал себя весьма неуверенно, когда докладывал ситуацию в Вашингтон.

На следующий день, выступая в Свердловске, Хрущев заявил: «У Советского Союза есть самое мощное ракетное оружие в мире и столько атомных и водородных бомб, сколько необходимо для того, чтобы стереть агрессоров с лица земли». Эти слова как нельзя лучше отражали его мрачное настроение.

С его новогоднего тоста о президентстве Кеннеди как о «свежем ветре» прошло много времени. Неправильное понимание Кеннеди намерений Хрущева и гневный ответ Хрущева на проявленное к нему неуважение лишили возможности улучшить отношения.

Томпсон должен был лететь в Сибирь, чтобы не допустить еще большего ухудшения отношений.

А в самой Германии дела шли немногим лучше.

История свидетельствует, что Вальтер Ульбрихт и Конрад Аденауэр были отцами-основателями двух противостоящих друг другу Германий, людьми, чья разительная несхожесть станет определителем их эпохи.

Однако в первые недели 1961 года их действиями руководили похожие чувства: оба лидера не доверяли людям, от которых зависели их судьбы, – Ульбрихт – Никите Хрущеву, а Аденауэр – Джону Кеннеди. Ничто не имело большего значения для немецких лидеров, чем научиться обращаться с этими влиятельными людьми и сделать так, чтобы их деятельность не уничтожила то, что каждый немец считал своим наследием.

В свои шестьдесят семь лет Ульбрихт был сухим, интровертированным трудоголиком, который избегал дружеских отношений, дистанцировался от членов семьи и был приверженцем сталинского варианта социализма с вождем и ближним кругом лиц в центре и стойким недоверием ко всем остальным. По мнению Курта Хагера, главного идеолога партии, Ульбрихт был «не слишком приятным в юности и с возрастом не стал лучше. Он совершенно не понимал шуток».

Ульбрихт считал Хрущева непоследовательным, допускающим «идеологические вольности», стоявшим ниже по интеллектуальному развитию и слабым. Хотя Запад представлял серьезную угрозу, ничто не подвергало опасности его Восточную Германию больше, чем обязательство противоречивого и непоследовательного Хрущева защищать ее существование.

Для Ульбрихта урок Второй мировой войны, которую он провел в основном в эмиграции в Москве, заключался в том, что когда немцы получили выбор, они стали фашистами. И он твердо решил не допустить, чтобы у его соотечественников опять появилась возможность проявить свободу воли. Он поместил своих соотечественников в жесткие рамки репрессивной системы; его система тайной полиции была более сложной и разветвленной, чем гитлеровское гестапо. Его жизненной целью было создание, а теперь спасение 17 миллионов человек, составлявших его коммунистическое государство.

В свои восемьдесят пять Аденауэр был чудаковатым, проницательным, дисциплинированным человеком, пережившим все хаотические стадии Германии прошлого века: имперский рейх, первое объединение Германии, Веймарская республика, Третий рейх и послевоенное разделение Германии. Большинство его политических союзников умерли или исчезли со сцены, и он волновался, что Кеннеди из-за нехватки политического опыта и личных качеств не сможет противостоять Советам так, как это делали его предшественники, президенты Трумэн и Эйзенхауэр.

Аденауэр, как и Ульбрихт, был недоверчив по природе, но он связывал свою страну с США и Западом с помощью НАТО и общего европейского рынка. Как он объяснял позже, «наша задача состояла в том, чтобы рассеять недоверие к нам на Западе. Мы должны были пытаться постепенно пробудить доверие к немцам. Непременным условием для этого… было не вызывающее сомнений подтверждение идентичности с Западом» и его политической и экономической практикой.

Как первый свободно избранный канцлер Западной Германии, Аденауэр способствовал созданию на нацистских руинах нового, полного сил, демократического 60-миллионного государства со свободными рыночными отношениями. Его цель состояла в том, чтобы сохранить эту конструкцию до тех пор, пока Запад не станет достаточно силен, чтобы добиться объединения на своих условиях. В сентябре Аденауэр в четвертый раз был избран канцлером.

И Ульбрихт, и Аденауэр были одновременно главными действующими лицами и подчиненными, управляющими событиями и управляемыми ими.

Ульбрихт, выступая на чрезвычайном заседании своего правящего политбюро, нервно теребил козлиную бородку, и его слова противоречили оптимистичному новогоднему выступлению всего тремя днями ранее.

Разговаривая со своими подданными, он разглагольствовал о победе социализма в своей стране, превозносил успехи проведенной им коллективизации и хвастался, что в прошедшем году улучшил экономическое положение Восточной Германии в мире. Однако положение было слишком серьезным, чтобы повторять ту же самую ложь членам политбюро, тем, кто был лучше осведомлен и в ком он нуждался в борьбе с противником, ресурсы которого, казалось, множились с каждым часом.

«Западный Берлин переживает бум развития, – с горечью сказал Ульбрихт. – Они увеличили заработную плату рабочим и служащим. Они создали более благоприятные условия жизни, восстановили главные городские районы, в то время как мы отстаем в строительстве нашей части города». Дело в том, сказал он, что Западный Берлин «откачивает» рабочую силу из Восточного Берлина, и большинство талантливой молодежи из Восточной Германии учится в учебных заведениях Западного Берлина и смотрит голливудские фильмы в кинотеатрах Западного Берлина.

Ульбрихт еще никогда не говорил со своими товарищами об улучшающемся положении противника и ухудшающемся положении у себя так откровенно. «Я говорю об этом только потому, что нам необходимо понимать реальное положение и делать выводы», – сказал он, излагая планы на год, в течение которого он хотел остановить отток беженцев, укрепить экономику Восточного Берлина и оградить Восточную Германию от шпионов и пропагандистов из Западного Берлина.

Один за другим поднимались докладчики, выражая согласие с Ульбрихтом и рисуя еще более мрачную картину. Секретарь партийной организации Магдебургского округа сказал, что жители его округа возлагают вину за нехватку обуви и тканей на партию, обеспечивающую в первую очередь значимые в политическом отношении города Карл-Маркс-Штадт (в 1990 году городу возвращено прежнее название – Хемниц) и Дрезден. Член политбюро Эрих Хонеккер сообщил, что западные соблазны манят спортсменов; лучшие спортсмены уезжают на Запад, оголяется спортивное движение, под угрозой честолюбивые мечты об олимпийских медалях. Бруно Лейшнер, бывший узник концентрационного лагеря, а ныне председатель государственной плановой комиссии, выступил с заявлением, что Восточная Германия только в том случае избежит краха, если немедленно получит кредит в размере миллиарда рублей от Советского Союза. Лейшнер сообщил, что недавно вернулся из Москвы, и только техническая документация по определению требуемого объема помощи со стороны Советов заполнила военно-транспортный самолет Ил-14. Партийный босс Восточного Берлина Пауль Вернер, бывший слесарь, доложил, что не может остановить поток квалифицированных рабочих, покидающих его город.

Заместители Ульбрихта нарисовали картину страны, неуклонно двигавшейся к краху. Поток беженцев не иссякал, а они только жаловались, что практически ничего не могут сделать, чтобы изменить ситуацию. Растущая зависимость от экономики Западного Берлина сделала их еще более уязвимыми. Карл Генрих Рау, министр, отвечавший за торговлю Восточной Германии с Западом, доказывал, что Ульбрихт не должен соглашаться с позицией Хрущева, который займется растущими проблемами только после встречи с Кеннеди. Они не могли ждать. Они должны были немедленно принимать меры.

Раздраженный Ульбрихт, никогда прежде не выступавший так искренне перед товарищами по партии, осудил Хрущева за его «ненужную терпимость» в отношении берлинской проблемы. Ульбрихт знал, что КГБ отразит в отчете его выступление на политбюро, но не постеснялся в выражениях. Недовольство Хрущева означало для него намного меньше, чем недовольство длительным бездействием Хрущева. Ульбрихт напомнил коллегам, что он первым открыто заявил, что весь Берлин должен считаться частью территории Восточной Германии, а Хрущев уже потом согласился с ним.

Ульбрихт заявил, что он снова должен взять инициативу на себя.

Через много лет Запад узнал – после опубликования секретных восточногерманских и советских документов, – как повлияли на дальнейшие события решительные действия Ульбрихта в первые дни 1961 года. Его решение увеличить давление на Хрущева, несмотря на возможные негативные последствия лично для него, соответствовало его карьере, во время которой ему приходилось неоднократно сталкиваться с советской и внутренней оппозицией, создавая государство, которое было более сталинистским, чем мог предположить даже Сталин.

Ульбрихт, как и его наставник Сталин, был маленького роста, всего 163 см, и, как у Сталина, у него были физические недостатки. У Сталина – следы от оспы на лице, проблемы с ногой и сухая левая рука, в результате перенесенной в детстве болезни. Отличительной особенностью Ульбрихта был писклявый фальцет, появившийся после того, как в восемнадцатилетнем возрасте он переболел дифтерией. Он втолковывал самые острые вопросы на своем зачастую непонятном саксонском диалекте на повышенных тонах, и слушатели ждали, когда он успокоится и понизит тон на пару октав. В 1950-х годах его антиимпериалистические речи – как правило, он был одет в мятый костюм и галстук, который категорически не подходил к рубашке, – сделали его объектом насмешек жителей Восточной Германии (более смелых и более пьяных) и комиков из западногерманских кабаре. Вероятно, в ответ Ульбрихт сократил свои речи и начал носить отглаженные двубортные костюмы с галстуками серебристо-серого цвета. Однако это не оказало особого влияния на отношение к нему со стороны других людей.

Ульбрихт, как Сталин, был фанатиком, помнившим имена людей, подмечавшим их привязанности, не пропускавшим ни одного проступка. Это была полезная информация, позволявшая управлять друзьями и уничтожать врагов. Он испытывал недостаток красноречия и сердечности, недостаток, который лишил его возможности завоевать популярность, но он компенсировал это организаторскими способностями, которые были крайне важны для управления планово-централизованной, авторитарной системой. Восточная Германия, конечно, была намного меньше советской империи Сталина, но Ульбрихт, несмотря ни на что, с той же ловкостью, что советский диктатор, захватил ее, удерживал и достиг невероятных результатов.

Ульбрихт отличался пунктуальностью и был приверженцем привычек. Он начинал каждый день с десятиминутной гимнастики и в рифмованных лозунгах проповедовал соотечественникам важность регулярных физических упражнений. Зимними вечерами он вместе с женой Лотте катался на коньках по замерзшему озеру, причем требовал, чтобы поверхность озера была идеально гладкой, без единой царапины. Ульбрихт, в отличие от Сталина, не казнил своих настоящих врагов и тех, кого принимал за врагов, целеустремленно двигался к цели, навязав большевистскую систему оккупированной Советами трети разрушенной послевоенной Германии. И он действовал вразрез с указаниями Сталина и кремлевских чиновников, которые сомневались, что их специфический метод построения коммунизма подойдет немцам, а потому не рисковали навязывать его.

Ульбрихт никогда не испытывал неуверенности. Чуть ли не с первой минуты краха нацистской Германии Ульбрихт представлял, какой будет советская оккупированная зона. 20 апреля 1945 года в шесть утра, всего за несколько часов до смерти Гитлера, от гостиницы «Люкс», в которой жили эмигрировавшие из своих стран коммунистические лидеры, отъехал автобус с будущим восточногерманским лидером и еще десятью немцами, так называемой «группой Ульбрихта». Сталин поручил Ульбрихту помочь в создании временного правительства и восстановлении коммунистической партии Германии.

По словам самого молодого члена группы, двадцатитрехлетнего Вольфганга Леонхарда, с момента приземления на немецкой земле «Ульбрихт вел себя как диктатор» по отношению к местным коммунистам, которые, по его мнению, не могли управлять послевоенной Германией. Ульбрихт бежал из нацистской Германии в Испанию для участия в гражданской войне, а оттуда эмигрировал в Москву. Он не скрывал своего презрения к немецким коммунистам, которые остались в Третьем рейхе, но не смогли убить Гитлера, оставив это трудное дело иностранцам.

Ульбрихт продемонстрировал стиль своего руководства, когда в мае 1945 года принимал группу из ста секретарей партийных организаций. Несколько человек утверждали, что первейшая задача состоит в том, чтобы прекратить массовое изнасилование немецких женщин. Некоторые призывали Ульбрихта дать врачам право прерывать такие беременности. Некоторые требовали добиваться наказания виновных красноармейцев.

«Люди, которые сегодня так возмущаются подобными вещами, лучше бы возмущались, когда Гитлер начал войну, – резко оборвал их Ульбрихт. – Я не позволю давать волю эмоциям. Разговор окончен. На сегодня все. Совещание переносится».

В будущем часто будет наблюдаться картина, когда потенциальные противники Ульбрихта будут молчать, полагая, что он получил благословение Сталина. Но дело в том, что Ульбрихт с самого начала нарушал приказы Сталина. К примеру, в 1946 году советский диктатор потребовал, чтобы Ульбрихт объединил свою коммунистическую партию Германии, КПГ, с менее доктринерской социал-демократической партией, СДПГ, с целью создания социалистической единой партии Германии, СЕПГ. Вместо этого Ульбрихт очистил социал-демократическую партию от многих ключевых фигур, чтобы гарантированно оставить за собой руководство и создать даже более догматическую партию, чем добивался Сталин.

В апреле 1952 года Сталин сказал Ульбрихту, что, «хотя в настоящее время в Германии создаются два государства, вам не следует кричать о социализме». Сталин отдавал предпочтение единой Германии со всеми национальными ресурсами, той, которая вырвется из американских объятий, а не кургузому государству Ульбрихта внутри советского блока. Однако у Ульбрихта были свои планы, и он проводил кампанию по созданию своей собственной сталинистской Восточной Германии путем национализации 80 процентов отраслей промышленности и исключения из высших учебных заведений детей так называемой буржуазии.

В июле 1952 года Сталин принял план Ульбрихта относительно принудительной коллективизации и массовых репрессий. После смерти Сталина еще более усилилось неприятие политики Ульбрихта, и известно по крайней мере два случая, когда либерально настроенные партийные товарищи пытались скинуть Ульбрихта. Обе попытки провалились после того, как советские войска подавили сначала восстание в Восточной Германии, а затем восстания в Венгрии в 1953 и 1956 годах – восстания, вызванные реформами, против которых выступал Ульбрихт.

Ульбрихт был более решительно, чем Сталин, настроен создать сталинистскую Восточную Германию и готов более решительно, чем Хрущев, защищать свое творение. Выступая на заседании политбюро 4 января 1961 года, он заявил, что Восточная Германия во многом сама виновата в том, что поток беженцев не иссякает. Он заявил, что партия должна направить силы на решение проблем, связанных с нехваткой жилья, низкой заработной платой и недостаточными пенсиями, и что к 1962 году надо сократить рабочую неделю с шести до пяти дней. Он выразил недовольство тем, что 75 процентов покинувших страну были в возрасте до двадцати пяти лет, а это свидетельствовало о том, что учебные заведения Восточной Германии не обеспечивают необходимую подготовку.

Самым важным решением, принятым на чрезвычайном заседании политбюро, было одобрение плана Ульбрихта по созданию рабочей группы, задача которой заключалась в разработке планов по «блокированию» потока беженцев. Ульбрихт привлек к этой работе трех своих самых преданных, надежных и изобретательных заместителей: государственного секретаря по вопросам безопасности Эриха Хонеккера, министра внутренних дел Карла Марона и министра государственной безопасности Эриха Мильке.

Теперь он был готов сосредоточить свое внимание на Хрущеве.

По традиции первыми поздравить Конрада Аденауэра с восемьдесят пятым днем рождения пришли дети-сироты, католики и протестанты. В десять утра два мальчика, одетые в костюмы гномов, и девочка в наряде Белоснежки вошли в кабинетный зал, где первый и единственный канцлер Западной Германии принимал доброжелателей. У одного гнома были красные штаны, синий плащ и красная шапка, а у другого – синие штаны, красный плащ и синяя шапка. У обоих были одинаковые белые бороды, и они испуганно жались друг к другу, когда няни подталкивали их к одному из великих людей в истории Германии, который сопел из-за сильного насморка.

Друзья канцлера были убеждены, что сильное беспокойство по поводу выборов Кеннеди сказалось на самочувствии Аденауэра. Перед выборами он простудился, подхватил насморк, простуда перешла в бронхит, а затем началась пневмония. Только теперь дело пошло на поправку. Хотя публично канцлер преувеличенно радостно поздравил Кеннеди с победой, в душе он опасался, что американцы выбрали человека порочного и безвольного. Федеральная разведывательная служба доложила Аденауэру о частых супружеских изменах Кеннеди, слабость, которую в своих интересах будут использовать коммунисты. Однако эта сторона жизни Кеннеди была только одной из многих причин, вызывавших беспокойство канцлера. Аденауэр пришел к выводу, что Кеннеди, который был на сорок два года моложе, является кем-то средним между «младшим лейтенантом военно-морского флота и римско-католическим бойскаутом», недисциплинированным и наивным одновременно.

Аденауэр знал, что Кеннеди не слишком высокого мнения о нем. Молодой президент считал канцлера реакционным пережитком, значительное влияние которого в Вашингтоне ограничивает гибкость американцев на переговорах с Советами. Кеннеди хотел, чтобы на предстоящих выборах победил противник Аденауэра, социал-демократ Вилли Брандт, обаятельный сорокасемилетний бургомистр Берлина. Команда Брандта представляла избирателям своего кандидата как «немецкого Кеннеди».

В 1961 году Аденауэр столкнулся с четырьмя проблемами: энергичным Кеннеди, потерпевшим поражение Брандтом, упирающимся Хрущевым и неизбежным биологическим фактом собственной смерти. Несмотря на это, канцлер с улыбкой слушал, как Белоснежка и гномы декламируют стихи о лесных зверях и своей любви к нему. Дети подарили ему сделанные своими руками подарки, а Аденауэр вручил каждому из них шоколад фирмы «Саротти».

На следующий день в газетах появилась фотография одного из великих людей в истории Германии с напряженным лицом, который выглядел довольно странно рядом с тремя испуганными детьми в костюмах персонажей из сказки братьев Гримм.

Что ж, таковы издержки успеха.

Молодая страна Аденауэра набирала силы. К 1961 году в среднем ежегодный рост дохода на душу населения составлял 6,5 процента. Страна достигла полной занятости, стала третьим по величине производителем автомобилей в мире, заняла третье место в мире по экспорту. Ни одна развитая страна не показывала таких результатов.

Аденауэр, состоявший из противоречий, временами забавных, мало походил на героя, добившегося таких успехов. Он был консерватором, любителем застольных песен, убежденным католиком, которому нравилось, что Черчилль спит после обеда голым, и ярым антикоммунистом, управлявшим демократией с авторитарным пылом. Он жаждал власти, но часто, когда напряжение становилось слишком большим, уезжал отдыхать в Италию на озеро Комо. Он добивался интеграции Германии в западный блок. Он любил Германию, но боялся немецкого национализма.

Дин Ачесон, государственный секретарь президента Гарри Трумэна, рассказывая о своем давнем друге Аденауэре, называл его «чопорным и загадочным», но подчеркивал, что он ценит хорошую шутку и тесную мужскую дружбу. Он сдержан и не спешит откровенничать. Вот как описывал его Ачесон: «Он медленно двигается, скуп на жесты, говорит спокойно, коротко улыбается, хихикает, а не смеется». Ачесон отдавал должное острому уму Аденауэра, выступавшего против политиков, которые отказывались извлекать уроки из истории. «Бог допустил большую ошибку, ограничив разум человека, а не его глупость», – часто повторял Аденауэр в разговоре с Ачесоном.

Утром в день своего рождения Аденауэр бодро прошел в кабинетный зал, где принимал своих гостей. С медицинской точки зрения после автокатастрофы, в которую Аденауэр попал в 1917 году, его лицо удалось восстановить, но из-за того, что оно было обтянуто пергаментной кожей, он скорее напоминал тибетца, чем немца. Некоторые находили сходство его профиля с профилем индейца на американском никеле (монета в пять центов).

Аденауэр находился у власти двенадцать лет, ровно столько, сколько господствовал Гитлер, и он использовал это время на то, чтобы уничтожить большую часть вреда, который причинил Германии его предшественник. Если Гитлер разжигал национализм, расизм, антисемитизм и войну, то Аденауэр видел спокойную и мирную Германию в составе Европы с собой в качестве хранителя Германии в сообществе цивилизованных стран.

В 1953 году, спустя всего восемь лет после краха Третьего рейха, журнал «Тайм» выбрал Аденауэра человеком года, назвав его Германию «самой сильной страной на континенте». С тех пор Аденауэр опирался на свою репутацию, присоединяясь к НАТО и договариваясь об установлении дипломатических отношений с Хрущевым в Москве в 1955 году, а затем в 1957 году во главе своих христианских демократов одерживая подавляющую победу на парламентских выборах.

По его мнению, разделение Германии и Берлина было в большей степени следствием, чем причиной напряженности между Востоком и Западом. Таким образом, единственный безопасный способ воссоединить Германию – через воссоединение Европы, как части западного сообщества, и только после этого может быть достигнута значительная разрядка между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Вот почему в марте 1952 года Аденауэр отклонил предложение Сталина о воссоединении, нейтралитете, демилитаризации, денацификации и выводе войск оккупационных держав.

Критики Аденауэра возмущались, что это решение не прозорливого лидера, а скорее политика-оппортуниста. Действительно, католики рейнских земель потерпели поражение, если бы пруссаки-протестанты, имевшие преобладающее влияние в Восточной Германии, участвовали в голосовании. Однако подозрения Аденауэра в отношении истинных мотивов русских были полностью оправданны. Позже он объяснил, что «цель русских не оставляла сомнений. Советская Россия, как и царская Россия, стремилась завладеть новыми территориями в Европе и подчинить их».

По мнению Аденауэра, из-за того, что после войны союзники не учли этого момента, Советы проглотили большую часть довоенной Германии и посадили в Восточной Европе подчиненные правительства. В результате его Западная Германия оказалась «между двумя мощными блоками, преследующими абсолютно разные цели. Нам пришлось бы присоединиться к той или другой стороне, если мы не хотели быть размолотыми между ними». Аденауэр никогда не рассматривал нейтралитет в качестве альтернативы. Он хотел присоединиться к той стороне, которая разделяла его взгляд на политическую свободу и личные права и свободы.

За два дня, отведенные на празднование дня рождения, сценарий которого был рассчитан скорее на монарха, чем на демократического лидера, Аденауэр принял европейских лидеров, послов, лидеров еврейских организаций Германии, руководителей политической партии, председателей профсоюзов, редакторов, промышленников, фольклорные группы в ярких костюмах и своего политического соперника Вилли Брандта. Кельнский архиепископ даровал благословение. Министр обороны Йозеф Штраус явился во главе делегации генералов.

На поздравления отводилось четко определенное время: членам семьи – двадцать минут, членам правительства – десять, остальным меньше пяти минут. Аденауэр пришел в ярость, когда западногерманская пресса сообщила, основываясь на информации источника из правительства Аденауэра, что из-за его слабого здоровья празднование 85-летия растянули на два дня, чтобы у юбиляра была возможность отдохнуть между посетителями. Аденауэр заявил, что истинная причина заключалась в том, что сотрудники протокольного отдела не могли при всем желании вместить всех желающих поздравить Der Alte, Старика, как любовно называли его соотечественники, в один день.

Празднование было омрачено беспокойством Аденауэра относительно Кеннеди. В период проведения предвыборной кампании Кеннеди откровенно сказал, что «основная проблема в том, что нам трудно понять друг друга, потому что Аденауэр для меня слишком стар, а я для него слишком молод». Но дело, конечно, было не в том, что Аденауэр был почти в два раза старше Кеннеди. У них, помимо католицизма, было мало точек соприкосновения в силу различий в характерах, происхождении, окружении.

Кеннеди родился в богатой и влиятельной семье и с молодости окружил себя очаровательными и красивыми женщинами. Он, испытывая нетерпение, искал новые идеи и решения старых проблем. Аденауэр родился в XIX веке в простой семье. Его отец, мелкий государственный служащий, участвовал в сражении при Кениггреце, самом крупном сражении австро-прусской войны, которое открыло путь к объединению Германии. Аденауэр высоко ценил порядок, опыт и способность размышлять, в отличие от Кеннеди, опиравшегося на талант, интуицию и пустые обещания.

Президент Эйзенхауэр считал Аденауэра одним из великих людей в истории XX века, человеком, противостоявшим националистическим и нейтралистским чувствам немцев. По мнению Эйзенхауэра, Аденауэр помог разработать принципы и средства для сдерживания Западом советского коммунизма. Он заявлял, что для успешных переговоров с Советским Союзом Западу необходимо проводить политику «с позиции силы» в отношении Советского Союза.

Совет по национальной безопасности (СНБ) при Эйзенхауэре подвел итог своему восхищению Аденауэром в совершенно секретном отчете, врученном команде Кеннеди в переходный период. «Основным событием в Германии в 1960 году был заметный рост уверенности в собственных силах и независимости», – отмечалось в отчете СНБ, консультативном органе при президенте США, координирующем действия всех ведомств, связанных с решением наиболее важных вопросов национальной безопасности и внешней политики. Западная Германия, говорилось в отчете, появилась как национальное государство, и население больше не рассматривало ее как временную конструкцию неминуемого объединения. Западная Германия – «преемник рейха и ос нова будущей воссоединенной Германии».

Благодаря этому Аденауэр получил полное право на создание страны, которая была столь успешной, что даже социал-демократы отказались от своего доктринерского социализма в надежде одержать победу на выборах. Высокую оценку получила крепкая экономика Западной Германии, ее твердая валюта, экспортные успехи, национальный рынок.

Аденауэр вызывал восхищение и у американского посла в Бонне Уолтера Доулинга. В его памятной записке, составленной в переходный период, говорилось: «Его [Аденауэра] уверенность в себе, питаемая убеждением, что его понимание политической действительности полностью доказано событиями последних лет, непоколебима. В свои восемьдесят пять он по-прежнему отожествляет использование им политической власти с благосостоянием и судьбой немцев. Он рассматривает свою победу на предстоящих выборах как необходимое условие для безопасности и процветания страны». Отсюда следует, что «Аденауэр сохраняет центральное место в политической жизни, он сохранил острый ум и политическую интуицию».

Все это не оказывало никакого влияния на мнение Кеннеди, которое он изложил в статье, напечатанной в журнале «Форин афферс» осенью 1957 года; статья по-прежнему вызывала интерес, и ближайшее окружение Аденауэра с тревогой читало эту статью. Тогдашний молодой сенатор от Массачусетса выражал недовольство тем, что правительство Эйзенхауэра, как до этого правительство Трумэна, «позволяет слишком туго привязывать себя к единственному немецкому правительству и партии. Вне зависимости от результатов выборов эпоха Аденауэра закончилась». Он считал, что «социалистическая оппозиция» доказала свою преданность Западу и что Соединенные Штаты должны готовиться к демократическим переменам в Европе. «Соединенные Штаты поступают необдуманно, гоняясь за тенями прошлого, игнорируя политическое руководство и не обращая внимания на поколение, достигающее совершеннолетия», – говорилось в статье Кеннеди.

Совет по национальной безопасности при Эйзенхауэре изобразил Аденауэра не как тень прошлого, а как человека, чье влияние еще больше возросло с получением парламентского большинства в результате выборов 1957 года. СНБ рассматривал Аденауэра, вместе с де Голлем, преследовавшим более националистические и антиамериканские настроения, основным звеном в европейской интеграции и трансатлантических отношениях. Помимо этого, западногерманский министр обороны Йозеф Штраус энергично добивался наращивания военной мощи, что сделало Западную Германию самым многочисленным европейским контингентом в НАТО – 291 тысяча человек, 9 дивизий, современные системы вооружения.

В то же время СНБ предупреждал о тенденциях, которые могут поставить под удар отношения, разрушить личные связи между людьми, которые управляют этими государствами. Западные немцы устали от длительного раздела, говорилось в отчете, и начинают сомневаться в том, могут ли они рассчитывать на обязательства Вашингтона.

Избрание Кеннеди усилило страх Аденауэра, что Соединенные Штаты откажутся от Западной Германии. Этот страх продолжал крепнуть начиная со смерти в мае 1959 года его друга и самого преданного американского сторонника Джона Фостера Даллеса, государственного секретаря Эйзенхауэра. Аденауэру удавалось засыпать только после приема больших доз снотворного. Западногерманский канцлер не признавал блестящих молодых советников Кеннеди, теоретиков, которые «никогда не служили на политическом фронте».

Аденауэру было известно о сомнениях Кеннеди на его счет. Еще в 1951 году, во время своего первого визита в Германию, молодой конгрессмен Кеннеди пришел к выводу, что не канцлер Аденауэр, а лидер социал-демократов Курт Шумахер является «самой сильной политической фигурой в Германии». Шумахер, проигравший с незначительным отставанием на первых выборах в Западной Германии двумя годами ранее, был готов принять предложение Сталина и отказаться от членства в НАТО и более глубокой европейской интеграции. Ачесон считал Шумахера «злым, вспыльчивым человеком», стремившимся ослабить связь Германии с Западом. Даже после смерти Шумахера в 1952 году социал-демократы продолжали выступать против членства Западной Германии в НАТО.

Кеннеди уже и раньше делал ошибочные выводы в отношении Германии. В 1937 году, когда Гитлер был уже четыре года у власти, он, будучи студентом, путешествовал по Европе. Тогда он написал в своем дневнике: «Спать ложусь рано… Похоже, в ближайшем будущем войны не будет. Франция очень хорошо подготовилась для Германии. Нерушимость альянса Германии и Италии тоже под вопросом».

«Никаких экспериментов!» Это был и лозунг Аденауэра на выборах 1957 года, на которых он одержал победу, и его совет Эйзенхауэру относительно Берлина и Советского Союза. В отличие от Аденауэра Кеннеди был экспериментатором. Он надеялся, что перемены в советском обществе дадут шанс для проведения более плодотворных переговоров. «Мы должны быть готовы рискнуть, чтобы привести к ослаблению напряжения в холодной войне», – говорил он в то время, предлагая новый подход к русским, который может положить конец «агрессивной, на грани войны фазе… в долгой холодной войне».

Аденауэр считал подобные высказывания наивными, и это мнение укрепилось после его исторической поездки в Москву в 1955 году, чтобы договориться об установлении дипломатических отношений и освобождении немецких военнопленных. Аденауэр надеялся, что сможет вернуть домой 190 тысяч военнопленных и 130 тысяч гражданских лиц из 750 тысяч взятых в плен, которые, предполагалось, были взяты в плен и похищены и затем заключены в тюрьму.

Жизнь не подготовила Аденауэра к словесным оскорблениям и переговорам в унизительной форме. Когда советские руководители сообщили своему немецкому гостю, что в советских лагерях находится 9628 немецких «военных преступников», Аденауэр спросил, что случилось с остальными. Остальные, крикнул Хрущев, давно лежат в земле, в холодной советской земле.

Аденауэр был потрясен. «Этот человек, без сомнения хитрый, проницательный, умный и очень опытный, был в то же время грубым и не испытывал раскаяния… озверев, он ударил кулаком по столу. Тогда я тоже погрозил ему кулаком, а вот это он понял».

Хрущев одержал верх над Аденауэром, получив фактически признание Восточной Германии в обмен на незначительное количество военнопленных. Впервые Аденауэр согласился с тем, что в Москве будет два посла от двух Германий. Физическое напряжение от поездки стало причиной двустороннего воспаления легких у Аденауэра. Корреспондент газеты «Цайт» графиня Марион фон Денхоф[21] написала: «Свобода 10 тысяч была куплена ценой рабства 17 миллионов».

Американский посол в Москве Чарльз Болен сказал: «Они обменяли заключенных на легализацию раздела Германии».

Аденауэр, не забывавший об этой неприятной встрече, волновался, что у Кеннеди дела с Хрущевым пойдут еще хуже, хотя ставки были намного выше. По этой причине Аденауэр с трудом скрыл тот факт, что отдавал предпочтение Никсону. После того как Никсон потерпел поражение на выборах, Аденауэр отправил ему письмо с выражением соболезнования: «Могу себе представить, что вы чувствуете». Было ясно, что он разделяет боль Никсона.

Но в свой восемьдесят пятый день рождения Аденауэр временно отложил в сторону проблемы и наслаждался лестью поклонников.

Утро началось с литургии, совершенной сыном Аденауэра Паулем в больнице Святой Елизаветы в Бонне, за которой последовал завтрак с врачами и медсестрами. Затем Аденауэр присутствовал на католической службе в Рендорфе, небольшой уютной деревушке, расположенной на правом берегу Рейна напротив Бонна, где он обосновался в 1935 году. Малые размеры Бонна указывали на временность такой столицы. Согласно официальному объяснению, Бонн, в силу своей провинциальности и незначительных размеров ставший временной столицей Западной Германии, не хотели связывать с главным городом страны, поскольку оставалась надежда на объединение Германии и восстановление Берлина в качестве столицы единой Германии. Однако немцы знали, что выбор Бонна удовлетворял образу жизни Аденауэра.

В Бонне все было так, как нравилось Аденауэру, – спокойно и неторопливо. Берлин находился примерно в шестистах километрах, но Аденауэр редко посещал город, прусское очарование которого было утрачено в Рейнланде[22].

Он считал, что Германия, как древняя Галлия, делится на три части в зависимости от выбора алкогольных напитков. Он называл Пруссию – страной любителей шнапса, Баварию – землей любителей пива, а свой Рейнланд – землей любителей вина. Из жителей всех трех земель, считал Аденауэр, только пьющие вино достаточно трезвые, чтобы управлять остальными.

Из окна кабинета канцлера были видны голые деревья в снегу на берегу Рейна, освещенного утренними лучами солнца. В кабинете стояли высокие напольные часы с маятником, на стене висела картина Уинстона Черчилля, на которой был изображен греческий храм (подарок художника), и стояла созданная в XIV веке статуя Мадонны, подаренная кабинетом министров на его 75-летие. Он сам подрезал розы и поставил их в высокую хрустальную вазу. Аденауэр говорил друзьям, что если бы не был политиком, то стал бы садовником.

Празднование дня рождения Аденауэра проходило согласно разработанному сценарию спокойно и размеренно – оживление внесли только внуки Аденауэра. Когда президент Западной Германии Генрих Любке осыпал похвалами и перечислял достижения канцлера, в кабинетный зал ворвались внуки юбиляра – двадцать один ребенок. Министр экономики Людвиг Эрхард заявил, что благодаря Аденауэру немцы присоединились к сообществу свободных народов.

За два дня празднования Аденауэр в общей сложности принял триста гостей и сто пятьдесят подарков. Но ни один визит не явился большим откровением, чем визит 47-летнего бургомистра Берлина Вилли Брандта, который был и соперником Аденауэра, и его противоположностью. Урожденный Герберт Фрам, незаконнорожденный сын продавца из Любека, всю жизнь член левой партии, бежал от гестапо в Норвегию, где в целях безопасности сменил имя. Когда немцы вторглись в Норвегию, он переехал в Швецию, где оставался до конца войны.

Вилли Брандт пришел выразить свое уважение, а это говорило о том, как далеко продвинулась политика Западной Германии. Социал-демократы пришли к выводу, что их политическая платформа (нейтралитет и близость с Советами) никогда не позволит им одержать победу на выборах. Итак, в ноябре 1959 года на чрезвычайном съезде социал-демократической партии, который проходил в Бад-Годесберге, и на съезде в Ганновере в ноябре 1960 года, когда кандидатом в канцлеры был выдвинут Вилли Брандт, они пересмотрели свою программу внутренней политики и признали необходимость членства Западной Германии в НАТО.

Годом раньше в день рождения Аденауэра пресс-служба социал-демократической партии обвинила канцлера в злоупотреблении властью, а его кабинет в деспотичных и циничных действиях. В этом году Брандт лично пришел поздравить юбиляра, а социал-демократ Карл Шмидт вручил букет из восьмидесяти пяти красных роз.

Однако Аденауэр не верил в перемену убеждений Брандта и его социалистов. Он считал Брандта вероломным противником из-за его шарма, исключительной политической ловкости и потому, что он был наиболее заслуживающим избрания представителем социал-демократов. В итоге Аденауэр воспользовался одним из своих политических приемов: он изобразил своего самого опасного соперника самым презренным из людей и подверг сомнению его происхождение и подлинность его патриотизма. На заседании своей правящей партии Аденауэр попросил уделять особое внимание Брандту. Позже на другом заседании он объяснил присутствующим, что тот, кто хочет быть канцлером, должен иметь характер и безупречное прошлое, чтобы народ мог доверять ему.

Когда Брандт спросил Аденауэра, глядя ему в лицо, действительно ли необходимо такое враждебное соперничество, канцлер, сделав невинное лицо, сказал, что скажет Брандту, если у него будет что-нибудь против него, однако продолжил составлять заговор против Брандта. Некоторые не были уверены в том, что Аденауэру в его возрасте стоит избираться на следующий срок, но ничто больше не наполняло его молодой энергией, чем желание нанести поражение социалистам.

В новогоднем выступлении по радио Аденауэр, в частности, сказал: «В 1961 году будет двенадцать месяцев. С этим никто не поспорит. Что произойдет в течение этих двенадцати месяцев, никто в мире не знает. Слава богу, 1960 год не обрушил катастрофу на наши головы. И мы хотим в 1961 году как прежде упорно и старательно трудиться. Я надеюсь, что катастрофы обойдут нас стороной и в 1961 году».

Самой несбыточной мечтой Der Alte, Старика, была мечта прожить год без катастроф, чтобы хватило времени на разрушение советского блока с помощью политики силы и европейской интеграции. Он был убежден, что в 1961 году Хрущев будет испытывать Кеннеди и будущее Германии остается неясным. В начале января 1961 года на заседании кабинета он сказал: «Нам всем необходимо сохранять самообладание. Никто не в состоянии действовать в одиночку. Мы должны действовать сообща».

По окончании празднования юбилея секретарь Аденауэра Аннелисе Поппинга заметила, что канцлер должен замечательно себя чувствовать, видя такое отношение к себе.

Аденауэр удивленно спросил: «Вы действительно так думаете? Когда вы будете такой же старой, как я сейчас, наступит одиночество. Все люди, которых я знал, все те, о ком я заботился, мои жены, мои друзья, умерли. Никого не осталось. Так что это печальный день».

Просматривая вместе с ней кучу пришедших поздравлений, он говорил об усилиях, которые придется приложить в наступающем году, о поездках в ближайшее время в Париж, Лондон и Вашингтон, о необходимости прижать Брандта и сделать свободным Берлин. «Старики – бремя, – сказал он. – Я могу понять тех, кто так много говорит о моем возрасте и хочет избавиться от меня. Не позволяйте дурачить себя. Большинство не знает, как я себя чувствую и насколько здоров. Они думают, что, раз мне восемьдесят пять лет, я должен плохо передвигаться и с головой у меня не все в порядке». Затем, отложив в сторону бумаги, он встал и сказал на своем безупречном итальянском: «La fortuna sta sempre all’altra riva» («Удача всегда на противоположном берегу реки»).

Даже в самые мрачные моменты жизни Аденауэр знал, что свободное волеизъявление немецкого народа и неудержимый динамизм экономики удержат на плаву Федеративную Республику Германию и она выиграет борьбу с коммунизмом. Неопытность Кеннеди и социализм Брандта несли опасность, но она не могла сравниться с той реальной опасностью, с которой столкнулась Восточная Германия Ульбрихта, – массовым бегством своих граждан.

Фридрих Брандт прятался на сеновале, когда в его дом ворвались сотрудники народной полиции. Брандт знал, в чем его преступление: он отказывался выполнять приказ о коллективизации. Семейная ферма была собственностью Брандта и средством к существованию на протяжении четырех поколений.

Жена Брандта плакала, а его тринадцатилетний сын стоял с каменным лицом, когда полицейские обшаривали комнаты, вываливали вещи на пол, скидывали матрасы, срывали со стен рамки с фотографиями, опрокидывали книжные полки в поисках доказательств в инкриминируемом деянии. Они искали письмо, которое несколькими неделями раньше фермер Брандт отправил президенту Восточной Германии Вильгельму Пику.

Брандт был уверен, что Пик, в начале трудовой деятельности работавший плотником, которого он считал честным, трудолюбивым человеком, защитит фермеров и их собственность, если кто-нибудь скажет ему о нарушениях при проведении коллективизации. И он написал письмо.

«Уважаемый президент Вильгельм Пик!

Представители муниципального совета лишили меня права заниматься сельским хозяйством, несмотря на то что мое зерно и урожай высочайшего качества, в то время как на полях коллективного хозяйства, управляемого фермером Глязером, гниет картофель.

Я хочу узнать, почему полиция конфисковала все мое сельскохозяйственное оборудование и инвентарь. Они забрали моих прекрасных молодых лошадей, чтобы пустить их на мясо. Я считаю это преступлением и прошу Вашей помощи в скорейшем расследовании этих событий. А если это невозможно, то прошу дать мне выездную визу, чтобы я мог уехать из ГДР и остаток отведенных мне лет жить спокойно и забыть об этой несправедливой стране. За свободу и единство!

Фридрих Брандт».

Брандт был всего лишь одним из тысяч восточных немцев, павших жертвой ускоренной коллективизации сельского хозяйства и национализации промышленности в соответствии со вторым пятилетним планом 1956–1960 годов. После того как две попытки реформаторов свергнуть Ульбрихта потерпели неудачу, лидер Восточной Германии выполнял сталинский план с удвоенной энергией.

За первые два года пятилетки появилось 6 тысяч сельскохозяйственных кооперативов, которые вскоре получили известность как ЛПГ, сокращенное словосочетание Landwirtschaftliche Produktionsgenossenschaft. Но Ульбрихту этого было недостаточно, поскольку 70 процентов всей пахотной земли все еще принадлежало 750 тысячам частных ферм. В 1958–1959 годах коммунистическая партия направила в деревни агитационные команды, чтобы с помощью уговоров и запугиваний заставлять местных жителей «добровольно» вступать в коллективные хозяйства. К концу 1959 года государство установило невыполнимые нормы для тех фермеров, которые сохранили личные хозяйства. Фермеров, сопротивлявшихся коллективизации, начали сажать в тюрьму.

Брандт был одним из немногих, кто держался до конца. К тому времени во владении 19 тысяч ЛПГ и десятков других государственных хозяйств находилось 90 процентов пахотной земли, и они производили 90 процентов сельскохозяйственной продукции. Это было замечательным достижением. Правда, какой ценой! Десятки тысяч квалифицированных руководителей и фермеров покинули страну, а государственными предприятиями руководили люди, больше проявившие себя в преданности партии, чем в успешном управлении.

Запугав семью Брандта, полицейские покинули ферму. Они лишили Брандта и его жену возможности сбежать на Запад, забрав их удостоверения личности; они оставили их без документов в стране, где нормой были частые проверки документов. Позже представители власти собирались вернуться, чтобы арестовать герра Брандта за сопротивление коллективизации и желание сбежать из республики, преступление, которое каралось тремя годами тюремного заключения.

Брандт решил покинуть страну той же ночью, чтобы присоединиться к четырем миллионам, покинувшим советскую зону и Восточную Германию за период с окончания Второй мировой войны по 1961 год. Он, чтобы избежать полицейских проверок в общественном транспорте, поехал ночью на велосипеде к сестре своей жены, которая жила рядом с мостом через канал Тельтов, разделявший Восточный и Западный Берлин. Женщина предложила спрятать его, но, немного подумав, Брандт решил, не дожидаясь утра, продолжить путь на Запад, пока пограничные посты не получили его описание и полиция не начала проверять дома его родственников. Брандт надеялся, что ему удастся избежать проверки личности и он пересечет границу, как это каждый день делают десятки тысяч людей, которые работают в Западном Берлине, ходят туда в магазины и в общественные места.

Когда на следующий день жена Брандта узнала от сестры о решении мужа, она тоже решила сбежать на Запад вместе с сыном. Сестра, с которой они были похожи, дала ей свое удостоверение личности. Если бы ее поймали, то, чтобы не подводить сестру, она сказала бы, что украла документы. Для нее ничего не значила жизнь без Фридриха.

Когда восточногерманская полиция остановила ее на том же самом мосту, по которому, вероятно, проходил ее муж, она от переживаний упала в обморок. Женщина была уверена, что ее опознали. Но в тот день удача была на ее стороне. Пограничники небрежно проглядели ее документы и позволили пройти. Когда она с сыном пришла в лагерь для беженцев в Мариенфельде в Западном Берлине, в бюро регистрации на ее вопрос о муже ей ответили, что никто с таким именем и внешностью в лагере не зарегистрирован. Три дня прошли в волнении и ожидании, а затем пришел друг мужа из их деревни и рассказал, что Фридриха Брандта схватили на границе и заключили в тюрьму. Ему было предъявлено стандартное обвинение, которое часто использовалось Ульбрихтом, – угроза общественному порядку и антиобщественные действия. Власти оправдали свои действия, заявив, что в его письме содержится клеветническое утверждение относительно Восточной Германии, будто бы она является несправедливой страной.

Друг Брандта уговаривал его жену остаться на Западе, но она не согласилась. «Что я буду делать одна с ребенком на Западе? Я не могу оставить Фридриха одного, в тюрьме, без помощи».

На следующий день она вернулась, надеясь, что сможет получить работу в колхозе, чтобы содержать себя с сыном, пока Фридрих сидит в тюрьме. За недолгой свободой последовали годы молчаливого отчаяния, когда, растворившись в сером восточногерманском обществе, они ждали возвращение мужа и отца.

Арест Фридриха Брандта был маленькой победой Ульбрихта. Но он понимал, что проиграет войну с беженцами без серьезной помощи от Хрущева.

Вальтер Ульбрихт еще никогда не писал более важного письма. Хотя письмо было адресовано лично Хрущеву, Ульбрихт понимал, что его содержание станет известно советскому руководству. Он отправил копию письма другим коммунистическим лидерам, которые могли помочь ему оказать давление на Хрущева.

Каждое слово на пятнадцати страницах письма, написанного восточногерманским лидером, звучало максимально убедительно. Прошло всего два месяца с момента последней встречи в Москве, а Ульбрихт вновь утратил веру в то, что Хрущев решит берлинский вопрос. Хрущев просил Ульбрихта набраться терпения, но он не хотел терпеть. Он чувствовал, что его проблемы растут слишком быстро, чтобы не заниматься ими до тех пор, пока Хрущев выяснит отношения с Кеннеди.

«Уже два года прошло с момента заявления товарища Хрущева по вопросу о Западном Берлине в ноябре 1958 года. Ныне, в 1961 году, сложились благоприятные условия для ликвидации, по крайней мере частичной, остатков войны в Западном Берлине и Германии, поскольку правительство Аденауэра не заинтересовано в обострении ситуации накануне кампании по выборам в бундестаг, равно как и президент Кеннеди не желает какого-либо обострения ситуации в первый год своего президентства». Он потратил большую часть письма на то, чтобы доказать, почему пришло время решать берлинский вопрос и что для этого нужно делать. Переговоры относительно статуса Берлина неизбежны, доказывал он.

Далее Ульбрихт беззастенчиво изложил то, что он назвал «требованиями ГДР». Ульбрихт, чувствуя себя скорее руководителем, чем подчиненным, подробно перечислил, чего он ждет от Хрущева в наступившем году. Он хотел, чтобы тот положил конец послевоенным оккупационным правам союзников в Западном Берлине, добился сокращения, а затем вывода западных войск и обеспечил ликвидацию западных радиостанций и шпионских служб со всем их разведывательно-подрывным влиянием.

Длинный перечень надежд, которые Ульбрихт возлагал на Хрущева, затрагивал весь комплекс проблем. Он требовал передачи Восточной Германии всех государственных функций в Берлине, которые по-прежнему оставались за четырьмя державами, от почтовых служб до управления воздушным движением. В частности, он хотел контролировать доступ в Западный Берлин из Западной Германии по воздуху, что позволило бы ему прекратить ежедневные регулярные и чартерные полеты, переправлявшие десятки тысяч беженцев в Западную Германию.

Если бы Ульбрихт смог контролировать весь доступ к Западному Берлину, постепенно с течением времени он лишил бы его возможности быть свободным западным городом. Ульбрихт хорошо помнил о неудавшейся блокаде Берлина, предпринятой Сталиным в 1948 году, но, заявляя об этом требовании, он воспользовался словами Хрущева, что на этот раз Советский Союз будет более успешен, поскольку Москва добилась военного превосходства над Западом и получила в лице Кеннеди менее решительного противника, чем в случае с Трумэном.

Ульбрихт потребовал, чтобы Хрущев немедленно принял решение по трем проблемам и объявил об этом публично.

Хвост пытался вилять медведем.

Во-первых, он хотел, чтобы Хрущев сделал заявление об увеличении Советским Союзом экономической помощи ГДР, чтобы показать Западу, что «экономический шантаж» в отношении его страны не пройдет. Во-вторых, он потребовал, чтобы Хрущев объявил о проведении в апреле советско-восточногерманского саммита, чтобы укрепить репутацию Ульбрихта и его страны на переговорах с Западом. И наконец, он потребовал, чтобы Хрущев созвал совещание стран Варшавского договора для поддержки в военном и экономическом отношении Восточной Германии. В настоящий момент, заявил Ульбрихт, эти страны являются бесполезными наблюдателями. «Хотя они сообщают в прессе о своих проблемах, они, по сути, не привлечены к решению данного вопроса».

Конец ознакомительного фрагмента.