Глава четвертая
Федька обыскала чуть не весь театр, покамест поняла – любитель книжек попросту сбежал. Он не захотел объяснять балетной дурочке, что книжки ему вовсе не нужны, и сбежал. Весьма разумно – тем более, он мог неверно понять Федькину бойкость.
До чего же пугливы эти мужчины, подумала Федька, и как с ними трудно…
Надзиратель Вебер увидел ее, когда она уже выходила из зала, и нещадно изругал. Федька побежала наверх – заниматься, а там ее товарки давно уж проделали все батманы, простые и сложные, все плие, половинные и глубокие, все рондежамбы, партерные и воздушные, и вовсю скакали под присмотром господина Канциани, который недавно заменил в должности главного балетмейстера другого итальянца – Анжиолини.
Гаспаро Анжиолини уже успел немало пожить в России – он приехал в 1766 году, сменив учителя своего, Франца Гильфердинга, который не только вернулся в Вену, но и увлек за собой юного любимчика, Тимошу Бубликова. Это было впервые – не итальянец или француз покорял кабриолями российскую столицу, а русский парнишка (сказывали, что из малороссиян) привел танцами в восторг избалованную Вену.
При Анжиолини случилось немало хорошего – и костюмы он велел облегчать, чтобы способнее было делать прыжки, и юбки девицам укоротил, и высокие парики истребил – теперь дозволялась плясать и в своих волосах, причесанных на модный лад. Но вот Театральную школу он вниманием не баловал – и из последних выпусков разве что Вальберха можно было бы поставить вровень с иностранцами-гастролерами. Видимо, из-за этого более трех лет назад выписали Осипа Осиповича Канциани, чтобы навел в школе порядок. Тот оказался умен – и возглавил балетную труппу.
Федьке и тут влетело за опоздание. Она даже не обиделась – не тем был занят ум, он метался и перебирал возможности.
– Что с тобой, матушка? – тихонько спросила Малаша. – Ваперы в голове?
Федька подумала, что надо бы поделиться бедой с подружкой, но потом строго сказала себе: нет! Нравы береговой стражи ей отлично известны, дружба дружбой, а новость разнести – всего важнее.
На середине зала фигуранток выстраивали вокруг Дуни Петровой, заставляли держать на поднятых руках воображаемые гирлянды. Вот с Дуней бы посоветоваться не мешало. Но сперва нужно узнать, сколько запросит за помощь Бориска.
Пока господа из управы благочиния, как шепнула фигурантка Наталья, только тех основательно допросили, кто нашел тело и маску. До того, как Румянцев провел вечер, они еще толком не докапывались, – значит, было то, что французы называют «шанс».
Федька не чаяла дожить до конца репетиции. Она побежала на мужскую половину, надеясь подкараулить возвращавшихся фигурантов. Первым бежал Сенька-красавчик – его, поди, уже санки ждут на площади, у купчихи стол накрыт. За ним поспешал лентяй Петрушка. У самой двери его отпихнул Семен-питух – не иначе, с утра был трезв, а теперь душа выпивки просит. Это не понравилось Ваське-Бесу – так наступил Семену на ногу, что тот заорал. Но связываться с Васькой опасно – драчлив. Обменялись матерными комплиментами. Бориска шел последним – не желал никого пихать и толкать. Федька окликнула, и он подошел.
– Ты чего тут забыла?
Хождение женщин на мужскую половину начальством не одобрялось.
– Дельце есть, без тебя не справлюсь. Ты не бойся, я заплачу! – пообещала Федька, еще не имея понятия, где взять деньги, и кратко объяснила, что за дельце.
– Не выйдет, голубушка, – Бориска для выразительности даже руками развел. – Я вчерашний вечер был в гостях у Вебера.
– Как?!
– Хозяйка моя с его супружницей приятельствует, они и позвали на пирог. Так что врать не буду – это все белыми нитками шито.
– Как же быть? – спросила Федька в отчаянии. – Кому из ваших заплатить, чтобы грех на душу взял?
– А мне заплати! – раздался глумливый голос.
Это Бес беззвучно выбрался из уборной и подслушал разговор. Федька, обернувшись, увидела его ехидную образину и ахнула.
– К начальству пойдешь? Доносить? – в лоб спросила она.
– А пойду. Ишь, придумала, как своего дуралея выгородить! На чужом горбу в рай въехать решила! А ну – кыш отседова! Кыш! – Васька замахнулся.
Хотя драк между фигурантами и фигурантками обычно не бывало, но Васька мог отвесить изрядную оплеуху – как отвесил сгоряча Анисье, когда она в чаконе, идя с ним в паре, спутала шаги и сбила весь ряд. Хорошо еще, что за кулисами.
– А ну, сунься! – потребовала Федька. – Вот только сунься!
– Шел бы ты отсюда, Боренька, – очень ласково сказал на это Васька. – Ты без меня пропадешь, наплачешься… Ступай, говорю!
Он вдруг схватил Бориску за руку, загнул ее до адской боли в локте, подтащил обалдевшего фигуранта к двери и закинул его в уборную с легкостью необычайной.
– А теперь твой черед, дура! Додумалась!
Может, он пугал, может, и впрямь разозлился – Федька разбираться не стала. Вместо того чтобы увернуться и убежать под Васькин победный хохот, она схватила стоявшую у стены колченогую табуретку.
– Башку разобью.
Васька шагнул к ней, еще не веря в угрозу, и Федька со всей дури треснула его по плечу. Табуретка разлетелась, в руке осталась лишь ножка.
– Сука! – выкрикнул Васька. Но суетиться было поздно – он огреб второй удар по голове, с тем Федька и скрылась на лестнице, оружия своего не выпуская.
Васька покачнулся, выругался – и тут увидел, что из дверной щели глядят Трофим Шляпкин и Бориска.
– Ну что вытаращились! – закричал он. – Пошли отсюда!
– Ты на нее в дирекции пожалуйся, убить же могла, стерва, – посоветовал Шляпкин.
– Чтобы я, Бес, на кого в дирекцию просить ходил?! Сам разберусь! Тьфу, чертова девка, шишка вскочит…
Бориска промолчал – и точно, до внутренней политики береговой стражи начальству дела нет. Это повздоривших первых дансерок оно мирить еще станет, а береговую стражу – да пошла она лесом! Штраф из жалованья вычтут – вот и вся забота. Защитить Федьку он даже не попытался.
А она уже стояла внизу, не выпуская из руки оружия. Ярость накатила – вот пусть только спустится проклятый Бес!
И он действительно спустился на несколько ступенек, да еще и нагнулся, чтобы увидеть Федьку сверху. Фигурантка погрозила ножкой от табурета. Он спустился еще немного.
– Ишь ты, какая горячая. Кабы не рожа – цены бы тебе не было, Федора. Только зря стараешься – все равно он на тебе не женится. Поняла, дурища?
– Не твое собачье дело.
– Не женится, не женится! Как ты ни стелись! На черта ты ему сдалась!
– Вы чего тут разорались? – спросил, идя мимо, пожилой хорист Бахметов. – Напроситесь – Вебер прибежит…
Тогда Федька пошла прочь. Нужно было спешно найти деньги. Если не книги продать – то что же? И если не Бориску упросить – то кого же?
В уборной Федьку ждала новость – фигуранток спешно вызывали на репетицию «Ямщиков на подставе». Там в финале задуман был пышный и многолюдный русский танец. Ставить его доверили русскому же балетмейстеру, как оно обычно бывало в комических операх, написанных в народном духе. На сей раз танцы сочинял Иван Стакельберг – и злые языки толковали, что он, плясавший еще в премьерном спектакле Анжиолиниевых «Забав о Святках» двадцать лет назад, немало оттуда позаимствовал.
– Вот с ним станешь, – Стакельберг указал на Ваську-Беса. – Пойдете первой парой.
Федька подошла к фигуранту; руку ему протянула не глядя, и он – точно так же. Ей было не до танцев – нужно выручать из беды Саньку!
В том, что он был у Анюты, Федька почти не сомневалась… И в его неспособности убить человека тоже. Вот Дуня – та, пожалуй, могла бы. Озлобилась она. А в Саньке сильные страсти не бурлили – разве что безмолвную любовь к Глафире можно бы назвать страстью, так ведь и выплеснулась она лишь после Глафириной смерти.
Во время танца Бес, улучив миг, сильно толкнул Федьку – надеялся, что упадет. Она сбилась с шага, но выровнялась и даже сложила губы в умильную улыбку. При следующем соприкосновении рук она захватила Васькин палец и вдруг резко его вывернула. Фигурант вскрикнул и зашипел. Но репетировали не под скрипку, а сразу под оркестр – музыка заглушила, обошлось…
Федька хорошо знала, что в таких стычках нельзя отступать. Иначе сядут на шею. А у нее не стоит за спиной дородная купчиха с молодцами, как у Сеньки-красавчика. Вон ведь и Дуня – через что не прошла, лишь бы выбиться в дансерки, и никому спуску не давала. Сказывали, была на женской половине лет пять назад драка из-за роли с выдиранием волос и царапаньем рож, так она соперницу одолела, пинками прогнала чуть ли не через весь театр. Правда, где-то в начальственных постелях потеряла она обычную человеческую улыбку, теперь, когда на сцене нужно улыбаться, скалится.
Как только репетиция окончилась, Федька сразу побежала на женскую половину – мало ли что ударит в дурную башку разгневанному Бесу. Она уже сняла танцевальные юбки и надела обычные, когда вошла хористка Груня Петухова и поманила ее пальцем.
– Там Бес велел тебе сказать – хоть ты и дурища, да он зла не держит, – сообщила Груня. – Только, сказывал, чтоб ты никого из береговой стражи в свои шашни не путала. О чем это он?
– Да размолвка у нас вышла, – туманно ответила Федька.
– Слышь-ка, он тебя внизу ждет, – зашептала Груня. – Ты не дури, он ведь и жениться может…
– Кто, Васька?!
– А что? За ним не пропадешь.
– Так он что, тебя свахой прислал?
– А коли так? Да не пужайся, не пужайся, он еще только потолковать хочет. Ты, Федорушка, приглядись, он молодец исправный, ему тридцать всего – не смотри, что харя мятая… И Малашка ему не нужна, ты не думай, ничего у нее не выйдет. И Наташка не нужна – она же скупердяйка, лишней копейки на юбку не потратит, за Анюткой Платовой донашивает…
Замуж за Ваську-Беса Федьке не хотелось совершенно. И сейчас, после стычки, она что-то вовсе не верила в его благие намерения.
– Пойдем вместе, Грунь? – попросила она. – При тебе как-то лучше…
– А пойдем! – сразу согласилась хористка, предчувствуя событие, о котором можно всем рассказать.
Васька-Бес, еще в танцевальных штанах и рубахе, действительно ждал внизу.
– Ты вот что, сударыня, – строго сказал он. – Коли к нашим перестанешь приставать, я тебе скажу, кому надобно заплатить деньги, чтобы вышел прок.
Он вынужден был говорить загадочно, чтобы Груня ничего не поняла.
– И кому? – спросила Федька.
– Девкам. Я тебе покажу, где у Сенной сводня живет. Сперва – сводне, потом – девке, поняла?
– Поняла…
Груня смотрела то на Ваську, то на Федьку в полном недоумении. И впрямь – на что фигурантке Бянкиной сводня и девки?
– Но они дешево не возьмут. Дельце такое…
– Да уж ясно…
Федьке замысел понравился. Только денег-то все равно еще не было – а требовались срочно.
– И от Бориски-дурака отстань, не то ведь втравишь в свои затеи – добром не кончится…
Тут Груня совсем в изумление пришла. А Федька поняла, что именно Бориска ей сейчас и нужен. У него есть всякие знакомства – так, может, кому нужна в дом учительница танцев для девочек и мальчиков? Это – деньги, которые появятся не сразу, ну так было бы место, а до той поры, как жалованье получать, можно и в долг взять у той же Анюты… можно даже растолковать ей, на что деньги нужны…
Васька, ухмыляясь, глядел на озадаченную Груню и погруженную в размышления Федьку.
– Эх! – воскликнул он и вдруг запел скабрезный куплетец: – Не тешуся я так весной в садах цветами, Как тешусь я девиц под юбками…
– Пошел, пошел отсюда! – смеясь, закричала Груня.
Он, извернувшись, схватил хористку за грудь, быстро сжал – и тут же исчез, улетучился.
– Ну что ты с охальником станешь делать? – спросила Груня. – Федорушка, а ты подумай… Не я ж ему нужна – это он для тебя старается!
И Федька подумала – о том, что если их с Бесом поместить на ночь в одну комнату, то поутру там найдут два трупа.
Ей удалось подкараулить Бориску и задать свой вопрос о приработке.
– Да нет, ничего на примете не имеется… – задумчиво ответил Бориска. – Хотя… да ты ведь не согласишься…
– На что не соглашусь?
– Есть человек один, я с ним свел знакомство в типографии, когда узнавал, кто бы взял мой «Словарь». Он живописец и малюет греческих богинь. Сейчас у него есть хорошие заказы. Он спрашивал – не согласится ли кто из фигуранток позировать, да я сразу сказал – этих не уговоришь.
– Отчего не уговоришь?
– А оттого, что позировать надо нагишом.
– А дорого ли платит? – ни на миг не задумавшись, спросила Федька.
– Платит хорошо – два часа голая у него там посидишь, и рубль – твой. Он почему фигурантку взять хотел – ему тело красивое нужно, а не то что у девок с Сенной…
– Рубль за два часа? – это и впрямь была царская плата.
– Ну, за три, откуда я знаю…
– И что – только сидеть нагишом, ничего больше?
– Он кавалер видный, с ним всякая и без денег пойдет, – уверенно сказал Бориска. – Кабы какой пенек трухлявый вот так заманивал позировать, чтобы в постельку уложить, иное дело. А этому – я чай, незачем.
– Сведи меня к нему, – потребовала Федька, уже прикидывая – не даст ли живописец рублей пять аванса, и тогда уже можно будет вести переговоры со сводней.
Вечером назначена была опера «Мельник – колдун, обманщик и сват», которая также не обошлась без русской пляски. Бориска с Федькой условились сразу после представления ехать к художнику.
Фигурантка сильно волновалась, подмазывая лицо белилами. Надо понравиться, непременно надо понравиться… Жаль, что хорошее платье – дома, а это, зеленое, – обыденное.
– Наташенька, нет ли у тебя ленточки? – спросила Федька, помышляя хоть как-то освежить скромный наряд.
– Бери, душа моя. Постой, я тебе сама завяжу.
И простенькое платье украсилось бойкими розовыми бантиками. Чтобы их не помять, Федька не стала застегивать шубку и побежала вниз.
Бориска стоял у черного хода в плисовой старой шубе и улаживал какой-то груз за пазухой.
– В такое время он уже, поди, дома, – сказал Бориска. – У тебя пятак на извозчика будет?
– Будет.
Извозчики на Карусельной площади не переводились. И даже полчаса спустя после спектакля там околачивались – ждали господ артистов. Бориске даже не пришлось выбегать на видное место, махать руками.
– К Строгановскому дому, – велел Бориска. – Садись, сударыня.
Они катили по белоснежным улицам, по дороге разговаривая о «Ямщиках на подставе». Федька сама себя занимала разговорами, чтобы не бояться. Слыханное ли дело – сидеть голышом перед мужчиной два часа кряду.
– Стой, стой! – крикнул Бориска извозчику и помог Федьке выбраться из санок. Она оглядела окрестности. Место было незнакомое – да и неудивительно, Федька плохо знала столицу. Дорога от театра до жилья, квартиры товарок, дедово жилище на Васильевском, Невский, не бывать на котором было бы уж вовсе неприлично, Гостиный да Апраксин двор – вот каков был ее Санкт-Петербург. За Невским она знала разве что Зимний дворец да Деревянный театр, куда с товарками ходила смотреть комедии. Но она отметила красоту пейзажа – белые от инея деревья, белый лед внизу – то ли на Мойке, то ли на Фонтанке, Федька не поняла, куда их с Бориской доставил извозчик. Это был точно не Строгановский дворец, а двухэтажный домик во дворе. К нему вела расчищенная дорожка. Бориска пошел первым, Федька – за ним. На крыльце они отряхнули рыхлый снег, Бориска постучал.
Ему открыл служитель, сильно смахивавший на дом, – широкий, немолодой, одетый просто, но в кафтан из хорошего и плотного немаркого сукна, цвета вер-де-гри, и чулках свежих, плотно натянутых, хотя не шелковых, а шерстяных – здешний хозяин заботился о здоровье слуг.
– Барин дома, Григорий Фомич? – спросил Бориска. – Я ему гостью привез, так и скажи.
– Барин уже укладываться собрались, – строго отвечал служитель, – ну да для вашей милости выйдет. Давайте тулуп, я повешу.
Бориска помог Федьке снять шубку – ах, шубка-то старая, как бы живописец не понял, что этой особе можно и гроши заплатить, она к большим деньгам не приучена…
– Пожалуйте в гостиную.
Тут уж Бориска пропустил Федьку вперед, и она вошла, немного робея.
Гостиная была невелика, убрана опрятно, без роскоши – если не считать картины на стенах. Григорий Фомич зажег свечи, водрузил на стол подсвечник и пошел за барином, а Бориска ухватился за раскрытую книжку, горбом вверх лежавшую на диване.
– Гляди-ка, – сказал он Федьке. – Мармонтель, да в русском переводе! Роман «Инки» – ну, это не всякому любопытно. Знаешь, кто такие инки?
Федька не знала – литература у балетных была не в чести, недаром читатель Бориска слыл придурковатым, и чтением для самых образованных служил кургановский «Письмовник» с его краткими, чтобы не утомить читающих, рассказами и повестушками. И ей было безразлично, что где-то в Америке жили какие-то люди чуть ли не до Рождества Христова. Она даже не могла бы показать на глобусе эту самую Америку, хотя не так давно там какая-то страна воевала за свободу, и рассказывали, будто туда поехал драться даже какой-то молодой французский маркиз – дома ему не сиделось… Прозвание маркиза в Федькиной голове застряло, но где-то затерялось, и она пыталась припомнить – видела же и портрет остроносого красавчика с пронзительным взглядом, и имя под ним! – когда в гостиную вошел хозяин дома.
Взгляд у него, строгий и испытующий, был – ни дать ни взять, как у того маркиза.
– Здравствуйте, сударь, простите нам поздний визит, но спектакль совсем недавно окончился, – сказал Бориска. – Вот я привез девицу Бянкину. Сударыня, честь имею представить господина Шапошникова.
Это был мужчина старше тридцати, с простым округлым лицом, кабы отрастил бороду – ни дать ни взять оброчный мужик, пешком пришагавший в столицу на заработки откуда-нибудь из-под Порхова; ростом – выше среднего, сложения – крепкого, танцевать в балет его бы уж точно не взяли. Когда он заговорил, обнаружилась примета – некоторое расстояние между верхними резцами. Федька вспомнила – в уборной толковали о признаках мужской страстности, и эту зубную прореху тоже упоминали. Она посмотрела на живописца с тревогой – вот только его страстности недоставало… Но он ответил ей преспокойным, даже высокомерным взглядом, говорившим: такие, как ты, мне не надобны. Вот и слава богу, подумала Федька.
И тут раздался голос из угла.
– Спр-р-раведливость востор-р-ржествует! – возгласил он.
– Проснулся оратор. Накинь на клетку платок, – сказал господин Шапошников Григорию Фомичу. – Рад знакомству, сударыня.
– Ну, тихо, Цицеронушка, тихо, – забормотал Григорий Фомич, окутывая попугаеву клетку.
– Я также рада, – отвечала Федька и присела.
– Вам господин Надеждин все объяснил?
Федька не сразу вспомнила, что Надеждин – это Бориска.
– Да, сударь.
– Сегодняшний вечер… то, что от него осталось, сударыня, посвятим знакомству. Писать вас при таком освещении решительно невозможно, писать я буду утром. Для обнаженной натуры нужен утренний свет. У меня есть подходящая комната.
– Утром я не могу, репетиция, – печально сказала Федька.
– А ты скажись больной, – посоветовал Бориска. – У вас, у женщин, есть известная хворь – не побежит же Вебер к тебе домой проверять!
– Сегодня я могу вас посмотреть и сказать, подходите ли вы мне. Григорий, отведи ее милость в палевую комнатку, пусть приготовится.
– Как приготовится? – спросила ошарашенная Федька.
– Вам придется раздеться, сударыня. Я хочу быть благонадежен, что вы мне подходите.
– Я не смогу одна.
И это было чистой правдой – чтобы скоро управиться со шнурованьем, требовалась помощь.
– У меня в хозяйстве женщин нет. Господин Надеждин, вас не затруднит? – сохраняя высокомерное выражение лица, полюбопытствовал Шапошников. Федька поняла – Бориска, рассказывая, изобразил ее своей любовницей. Сперва стало неловко, а потом – наступило известное ей ледяное состояние: пропади все пропадом, мне от этого человека нужны деньги, и я их заработаю. Что он при этом обо мне будет думать – не моя печаль!
Именно в таком состоянии она разучивала антраша-сиз и пируэты – плевать, что не дадут выбиться в первые дансерки, плевать, что ее турдефорсы оценят лишь товарки в зале, заноски в антраша будут четкими и спина в пируэтах – как струна, прочее – неважно.
Палевая комнатка оправдывала название – обои в ней были соломенные, нежного цвета, со скромной вышивкой, и Федька подумала – без женщины не обошлось. Кроме обоев имелись кровать, стул, старый комод и туалетный столик. Видимо, здесь обитали гости.
– Повернись-ка, – сказал Бориска и поставил подсвечник на туалетный столик.
Господин Шапошников в гостиной меж тем приказывал Григорию Фомичу зажечь еще свечи.
Федька, расшнуровавшись, разделась быстро – театральное ремесло приучает к скорому обхождению с одежками, и когда за пять минут нужно преобразиться из вакханок в пейзанки – осваиваешь сие искусство, иначе все жалованье уйдет на штрафы.
Она осталась в одной сорочке и в чулках. Тут вдруг сделалось неловко.
– Хочешь, я отвернусь? – спросил Бориска. – Или ты ступай, а я тут останусь?
– Нет.
Она сдернула и сорочку, и чулки, босиком вышла в гостиную. Господин Шапошников ждал ее с подсвечником в руке. Несколько мгновений оба молчали.
– Благодарю, – холодно сказал господин Шапошников. – Повернитесь.
– Тут следы от подвязок… они пройдут!..
– Благодарю. Ваше тело мне подходит. У вас хорошая линия бедер и лядвей, талия весьма достойная, грудь охотницы Дианы, это прекрасно. Ступайте, одевайтесь, можете не шнуроваться.
– Отчего?
– Я предлагаю вам переночевать здесь, чтобы с утра вы были свежей и не беспокоились о подвязках. Все потребное у меня есть – Григорий принесет дамский шлафрок и большую шаль, утром я пошлю его в Гостиный двор, коли что понадобится.
Федьке было неловко глядеть в лицо господину Шапошникову, она смотрела на его туфли – новые, с модными стальными пряжками, и стоял господин Шапошников именно так, как учат балетных танцовщиков, – почти в третьей позиции, носками врозь.
Уж в чем, в чем, а в ногах Федька разбиралась. Если бы мужская часть труппы высунула из-за нарочно изготовленного занавеса голые ноги, она бы точно сказала: вот эти, с удлиненной узкой стопой и высоким подъемом, – румянцевские; эти, по-женски гладкие, с худеньким коленом, – Борискины; эти, слишком тонкие, но в колене красиво выгнутые, – Трофима Шляпкина. Господин Шапошников имел ноги крепкие, с отчетливо вылепленными икрами, и на вид – очень сильные.
Ладно, подумала Федька, ты на мои ноги таращишься, я на твои ноги таращусь, вот мы и квиты.
– Да ступайте же! – господин Шапошников несколько повысил голос. – Я живу без роскоши, но чай и пряники могу предложить. Насколько знаю, танцовщики ужинают поздно.
Федька, почему-то пятясь, вошла в палевую комнатку.
– Ну что? – спросил Бориска.
– Там мне шлафрок и большую шаль обещали, принеси, – ответила Федька, решив, что шнуроваться уже незачем. Накинув сорочку, она села к зеркалу. Свет двух сальных свечек был именно таков, как требовалось, – скрывал недостатки лица. А то, что грудь, как у Дианы-охотницы, она знала – видела картины, когда вызывалась для танцев в Эрмитажный театр. Только ей всегда казалось, что это не очень хорошо – грудь у красавицы должна быть пухленькая, пышная.
– Он доволен?
– Да. Только как бы вперед денег взять? Потолкуй с ним, Христа ради. Ты же знаешь, на что деньги нужны.
– Ты, матушка, дурью маешься.
– Не твоя печаль.
Бориска вышел и принес шлафрок – не шитый золотом, а просто теплый, темно-синий, очень широкий. Минуту спустя появился Григорий Фомич. К удивлению Федьки, он и маленький чепчик достал из комода. Видимо, какая-то молодая толстушка в этом доме бывала, отчего бы нет – господин Шапошников кавалер изрядный.
Когда сели за стол, выяснилось, что Бориска принес за пазухой. Это были исписанные листы, среди которых помещалась толстенькая книжица.
– Опять совета жаждешь? – спросил Шапошников, глядя на бумаги, выложенные между блюдом с нарезанным холодным мясом и другим блюдом с немецкими сосисками (пряники оказались выдумкой хорошего хозяина, у коего в любое время сыщется, чем гостей попотчевать).
– Жажду, Дмитрий Иванович.
– Замысел твой мне приятен, только проку от него будет мало. Ты ведь пишешь про тот нелепый балет, который у нас сейчас имеется, а надо бы написать про иной – который должен быть. В котором никто не выйдет на сцену плясать в маске. То бишь – исправлять нравы обращением к идеалу. Угощайтесь, сударыня, сейчас поспеет чай.
– Но есть персонажи, которые требуют масок – это фурии, тритоны, ветры, фавны. Какой же тритон с человеческим лицом? – спросил Бориска.
– А отчего бы нет? – вопросом же отвечал Шапошников. – Мир изображался в виде вставшей дыбом географической карты, и его одежды украшались большими надписями – на груди «Галлия», на животе – «Германия», на ноге – «Италия», и наше счастье, что в Парижской опере смутно представляли себе, что есть Россия, – страшно подумать, куда бы они ее поместили. Или вот Музыка – она являлась в кафтане, исчерченном нотными линейками, и со скрипичным ключом на голове. Это были аллегории, достойные того века, но для нас они грубы. Если выйдет красивая девушка с лирой в руках – мы поймем, что это Музыка, и без скрипичного ключа. Мы поумнели, сударь!
– Откуда вам все сие известно? – удивился Бориска.
– Я читал «Письма» господина Новерра.
– Вон оно что… И я из них куски беру… Но погодите! – воскликнул Бориска. – Маски в большом театре необходимы! Для тех, кто смотрит балет с галерей! И не знает его содержания! Когда танцовщики в масках зеленых или серебристых – то они тритоны. Когда в огненных – демоны! В коричневых – фавны! Маски нужны для ролей маловыразительных! Что выражает Ветер кроме силы стихии? Он же ничего не говорит пантомимически, он лишь крутится и проделывает турдефорсы! И он не может держать все время щеки надутыми – как же без этих щек публика догадается, что он – Ветер?
– Есть еще одна причина сохранить маски, сударь, – добавила Федька. – Вы не видали наших танцовщиков в зале на репетициях, а я видала и знаю, какие они корчат рожи, выполняя трудное движение. Уж лучше маски, чем эти страшные рожи, ей-богу!
– Я рож не корчу! – возразил Бориска.
Федька хотела ответить язвительно: ну так ты и турдефорсов не проделываешь. Но пожалела приятеля. Да и какие турдефорсы у береговой стражи? Ей блистать не приходится – это первый дансер должен проделать пируэт в семь оборотов или двойной кабриоль, да чтобы ноги после каждого удара икрой об икру раскрывались четко, внятно, а береговая стража, коли сделает разом и в лад антраша-катр, то и отлично.
– Это аргумент, – согласился Шапошников. – Возражать не смею. Но я заметил любопытную вещь – при турдефорсах корчат рожи мужчины, женщины же умудряются удерживать на устах улыбку. Выходит, сие возможно, и рожи – всего лишь от неумения и распущенности.
– Женские проще и легче мужских, сударь, – возразила Федька. – На сцене женщины делают антраша с четырьмя заносками (она показала руками, как обычно показывают танцмейстеры, скрещение в воздухе натянутых стоп), а у мужчин – шесть, у виртуозов – восемь. Женщины лишь недавно стали делать пируэты, у нас в труппе двойной делают только госпожи Казасси и Бонафини, но не очень хорошо. И еще я, недавно выучилась. А у мужчин – пируэт в шесть и в семь оборотов, того гляди, за кулисы улетишь или в декорацию уткнешься.
– А еще? – господин Шапошников, видимо, забавлялся Федькиным азартом.
– Еще кабриоль. Сделать простой кабриоль вперед нетрудно, это и вы, сударь, сможете. Главное – после удара четко раскрыть ноги. Кабриоль у нас все девицы делают, и вперед, и назад. А двойной – только мужчины, и не все.
Тут же память представила Саньку, который учился делать двойной кабриоль, но получалась какая-то мазня.
– Да что ты, сударыня, про такие скучные предметы заговорила! – не выдержал Бориска.
– Вы любите танцевать? – спросил Федьку господин Шапошников.
– Это мое ремесло.
– Ремеслом и из-под палки занимаются. Танцевать вы любите, сударыня?
– Да, – подумав, ответила Федька. В конце концов, что у нее в жизни было?
Стоило выходить на сцену хотя бы ради того, чтобы перед тобой там преклоняли колено, почтительно брали за руку, заглядывали в лицо умильно или страстно. Только на сцене Федька и ощущала себя женщиной…
– Но вы ведь в береговой страже состоите?
– У меня нет покровителя.
– Это плохо?
Федька вспомнила толстого откупщика, которого подцепила Анюта Платова.
– Нет, это не плохо, – ответила она строптиво. – Я на хорошем счету, а что будет дальше – ну… как Бог даст…
– Вы избрали своим покровителем Бога?
– Ну… Да.
На самом деле Федька не была великой молитвенницей – да и театр располагает не столько к истовой вере, сколько к тысяче суеверий. За попытку насвистеть танцевальный мотив могли и прибить – свист к большой беде, к провалу премьеры, к плохим сборам. Все крестились перед выходом на сцену – и почти все заводили интриги, мало беспокоясь о венчании.
– Это хорошо, – сказал господин Шапошников. – Этот не подведет.