Белый олеандр. Глава 5 (Джанет Фитч, 1999)

Глава 5

Соцработники сменяли друг друга, но были на одно лицо: вели меня в «Макдоналдс», открывали папки, задавали вопросы. «Макдоналдс» пугал. Дети, крики, плач, бассейны с цветными шариками. Мне нечего было сказать… На этот раз передо мной сидел белый парень – пиковый валет – с подстриженной бородкой, квадратными, точно лопата, ладонями и печаткой на мизинце.

Он нашел мне приемную семью. Когда я уезжала из центра на бульваре Креншо, никто меня не провожал. Только девочка с расцарапанными руками смотрела вслед с крыльца. Мы уносились по серо-белым улицам, обсаженным палисандровыми деревьями, на которых распускались бутоны цвета лаванды.

Четыре автомагистрали. Поворот на улицу, наклонно, как пандус, идущую вверх. Указатель «Тухунга». Сначала мимо проплывали большие одноэтажные дома, потом – приземистые поменьше, неухоженные дворы. Тротуары исчезли. На верандах, словно поганки, множилась мебель. Стиральная машина, хлам, белая курица, коза. Город остался позади. Мы поднялись на холм, и взгляду открылось сухое русло реки с полмили шириной, по которому, поднимая бледные клубы пыли, гоняли на кроссовых мотоциклах подростки. Воздух же, наоборот, казался неподвижным и бесплодным.

Остановились в неасфальтированном дворе перед трейлером с таким количеством пристроек, что волей-неволей приходилось называть его домом. На клумбе с геранью неподвижно торчала пластиковая садовая вертушка. Широкое крыльцо было увешано горшками с паучником. Тут же сидели три маленьких мальчика. Один держал в руках банку с какой-то живностью. Старший, чуть младше меня, поправил очки на носу и позвал кого-то через плечо. Из сетчатой двери вышла пышногрудая длинноногая женщина с плоской, как у боксера, переносицей и широко улыбнулась, сверкая мелкими белыми зубами. Ее звали Старр.

В трейлере было темно. Разговаривая с соцработником, Старр двигалась всем телом: откидывала голову, заливалась смехом. Между грудями поблескивал золотой крестик, и мой сопровождающий не мог оторвать глаз от этого потайного места. Они даже не обратили внимания, когда я вышла на улицу.

Здесь не росли бахромчатые палисандровые деревья – только олеандры и пальмы, а еще опунция и большое плакучее перечное дерево. Все вокруг покрывала розовато-бежевая, как песчаник, пыль, а чистое свинцово-голубое, витражное небо было широким, точно безмятежный лоб. Впервые на меня не давил потолок.

Старший из мальчиков, в очках, встал:

– Мы ловим ящериц. Хочешь с нами?

Они заманивали ящериц в коробку из-под обуви в сухом русле реки. Как терпеливы были эти мальчишки, как неподвижно и беззвучно ждали, пока зеленая ящерка попадется в ловушку! Дергали за веревочку, и коробка падала. Старший просовывал под низ лист картона и переворачивал, а средний хватал крошечное создание и отправлял в стеклянную банку.

– Что вы с ними делаете?

Очкарик удивленно поднял глаза:

– Изучаем, конечно!

Ящерка в банке извивалась и поднимала хвост, потом замерла. Теперь видно было, как она, взятая в отдельности, совершенна – каждая чешуйка, каждый шероховатый коготок. Неволя сделала ее особенной. Недалеко от нас величественно возвышалась гора. Я обнаружила, что, если смотреть под определенным углом, ее массивные плечи с зелеными горошинами шалфея на склонах словно бы двигаются на меня. Подул легкий ветерок. Пронзительно закричала птица. От чапарреля шел жаркий свежий аромат.

Я пошла по сухому руслу между нагретыми солнцем валунами. Прижалась к одному щекой, представляя, что становлюсь такой же неподвижной и молчаливой, безразличной, куда после ливня выбросит меня река. Рядом неожиданно возник старший мальчик:

– Осторожно, это любимое место гремучих змей!

Я отошла в сторону.

– Техасский гремучник – самая большая из американских гадюк. Но они редко жалят выше щиколотки. Просто не лезь на камни или хотя бы смотри, куда ставишь руки. Вот! – Он поднял камушек и постучал по ближайшему валуну, будто в дверь. – Они избегают человека. И еще скорпионы. Вытряхивай обувь, особенно на улице.

Я внимательно посмотрела на этого веснушчатого худышку. Зачем он меня пугает? Видимо, хочет произвести впечатление своими познаниями. Я пошла дальше, глядя на валуны разной формы и их синие тени. Было чувство, что они обитаемы. Мальчик шел за мной по пятам.

– Кролик, – указал он на землю.

Я с трудом различила смазанные следы: два побольше, а позади один и еще один. Мальчик улыбнулся; его зубы тоже были слегка вдавлены назад, как у кролика. Такому ребенку место перед телевизором или в библиотеке, а он читает бледную пыль, как другие дети – комиксы или моя мать – карты. Жаль, что он не может прочесть в пыли мою судьбу.

– Ты глазастый!

Он улыбнулся. Ему хотелось, чтобы его заметили. Он сказал, что его зовут Дейви и он родной сын Старр. Еще есть дочь, Кароли. Двое других, Оуэн и Питер, – приемные. Ее родные дети тоже одно время жили в других семьях, пока она лечилась от алкоголизма.

Скольких же постигла такая участь? Скольких, как меня, носило волнами, точно планктон в безбрежном океане? Как непрочна связь между матерями и детьми, друзьями, родственниками! Все можно потерять намного проще, чем мы думаем.

Мы шли дальше. Дейви потянул за ветку кустарника с ярко-желтыми цветами.

– Lotus scoparius, семейство бобовых.

В каньоне подул ветер, играя серо-зеленой листвой.

– С зеленой корой – паркинсония. А то – железное дерево.

Безмолвие, неподвижная гора, белые бабочки. Травянистый запах малозмы, которую, по словам Дейви, местные индейцы использовали для ароматизации воздуха в вигвамах. Заросли плевела, еще зеленого, но уже потрескивающего, как костер.

Два ястреба с криками кружили в безоблачном небе.

Спальник украшали ковбои на мустангах, лассо и шпоры. Я лежала с расстегнутой молнией, впуская прохладу, а пухлогубая шестнадцатилетняя Кароли ростом с мать угрюмо застегивала блузку.

– Думает, что запрет меня тут, – обратилась Кароли к своему отражению в зеркале. – Как же!

За тонкой перегородкой Старр и ее хипповый дружок занимались любовью. Изголовье кровати то и дело стукало о стену. Ничего общего с ночной магией мамы и ее молодых мужчин, их шепотом в благоуханных сумерках под переборы старинной японской цитры.

– Боже всемогущий! – простонала Старр.

Губы Кароли, которая, поставив ногу на кровать, завязывала шнурки, скривились в усмешку.

– Верующим не положено говорить: «Трахай сильнее!» Им вообще не положено трахаться, но вирус греха у нее в крови.

Погляделась в зеркало, расстегнула молнию блузки еще на пару сантиметров, чтобы видна стала ямочка между грудями. Оскалила зубы и провела по ним пальцем.

Взвыл мотоцикл. Кароли распахнула москитный экран и взобралась на комод, чуть не угодив в корзинку с косметикой.

– До завтра! Окно не закрывай!

Я смотрела, как она уносится на мотоцикле по широкой лунной дороге. Телефонные столбы исчезали вдалеке, в черных, темнее неба, горах. Представила, как уезжаю еще дальше, за эту точку, и оказываюсь где-то в абсолютно новом месте.

– Если бы не вера, меня бы и на свете не было. – Старр подрезала фуру, и та наказала нас оглушительным сигналом. – Вот истинный крест! Я тогда совсем до ручки дошла, у меня уже и детей отняли!

Я сидела на переднем пассажирском сиденье «Форда Торино», Кароли сгорбилась сзади. На щиколотке у нее поблескивала цепочка – подарок Деррика, ее парня. Машина подскакивала на ухабах – Старр слишком гнала и при этом одну за другой курила «Бенсон энд Хеджес» из золотистой пачки под аккомпанемент христианского радио. Рассказывала, как раньше пила, нюхала кокаин и работала официанткой в клубе «Троп», где обслуживала посетителей топлесс.

Она не была такой красивой, как мама, и все-таки притягивала взгляды. Я еще ни у кого не видела такой фигуры. Разве что на последних страницах «Лос-Анджелес уикли», где помещали фото сдобных девиц с телефонными трубками. Ее энергия ошеломляла. Она без перебоя болтала, смеялась, поучала и курила. Интересно, какая же она тогда под кайфом…

– Скоро познакомишься с преподобным Томасом! Ты уже уверовала в Иисуса, спасителя твоей души?

Я хотела рассказать, что мы подвешивали идолов на деревьях, но передумала.

– Ничего, уверуешь. Господи, как только услышишь его проповедь, спасешься в ту же минуту!

Кароли закурила «Мальборо» и опустила окно.

– Жулик сраный… Как можно вестись на такое дерьмо?

– «Верующий в Меня, если и умрет, оживет». Так-то, мисси!

Старр даже родных детей никогда не звала по имени, только «мистер» и «мисси».

Мы ехали в соседний городок, Санленд, подобрать мне гардероб для новой жизни. Раньше мы с мамой одевались в Венис-Бич… Я еще ни разу не была в таких магазинах. Со всех сторон – кричащие цветные пятна: маджента! бирюзовый! кислотный! Мигающие лампы дневного света. Старр сунула мне полную охапку одежды и потащила за собой в примерочную, чтобы болтать дальше.

В кабинке она, извиваясь, натянула короткое полосатое платье, разгладила его на талии и повернулась боком. Полоски растянулись, облегая зад и конические груди и создавая причудливый оптический эффект. Неловко было пялиться, но и не смотреть – невозможно. Интересно, что подумает преподобный Томас, когда увидит ее в этом наряде?

Старр нахмурилась, стянула платье через голову и повесила обратно на плечики; оно медленно сжималось до первоначального размера. Ее тело в маленькой примерочной – это было чересчур. Я только и смотрела в зеркало на грудь, вываливающуюся из бюстгалтера на косточках. Посередине, как змея в камнях, прятался крестик.

– Грех – это вирус. Так говорит преподобный Томас. Страна заражена им, как гонореей. Теперь есть неизлечимая гонорея. С грехом то же самое. Все отговорки давно известны. Какая кому разница, нюхаю я кокаин или нет? Да, я хочу, чтобы всегда было клево, ну и что? Кому от этого плохо? – Она широко раскрыла глаза, и стал виден клей на накладных ресницах. – Нам плохо! И Иисусу! Потому что неправильно.

Она произнесла последнее слово негромко и нежно, как воспитательница в детском саду. Я попыталась представить, каково работать в мужском клубе, входить нагишом в комнату, битком набитую мужчинами.

Старр сунула голову в розовое платье-стрейч.

– Вирус пожирает человека изнутри и заражает все вокруг. Скорее бы ты послушала его проповедь! – Хмуро поглядела на свое отражение, повернулась спиной – платье было тесновато и задиралось. – Нет, тебе больше пойдет.

Протянула мне. Оно пахло ее тяжелыми духами, «Обсешн». Когда я разделась, Старр внимательно оглядела мое тело, словно примериваясь, купить или нет. Мое белье истерлось до дыр.

– Пора тебе носить лифчик, мисси. Слава богу, тринадцать лет! Я свой первый получила в девять. Ты же не хочешь, чтобы к тридцати они болтались до коленок?

Тринадцать?! Я потрясенно обронила с крючка ворох одежды, вспоминая прошедший год. Суд, заседания, вопросы, лекарства, соцработники… Где-то посреди всего этого мне исполнилось тринадцать. Я пересекла границу во сне, и никто не разбудил меня, чтобы шлепнуть штамп в паспорт. Тринадцать… Мысль настолько меня парализовала, что я не возразила, когда Старр захотела купить это розовое платье для церкви, два лифчика, «чтобы не болтались до коленок», упаковку трусов и еще кое-какую мелочь.

Зашли в соседний магазин за обувью. Старр сняла с витрины красные туфли на каблуках. Примерила без следка, потопала, разгладила на бедрах шорты, наклонила голову, поморщилась и поставила обратно.

– Я думала: «Кому какое дело, если я трясу сиськами у мужиков перед носом? Никого это не касается!»

– Мама, заткнись, пожалуйста! Люди смотрят!.. – прошипела Кароли.

Старр протянула мне пару розовых туфель на каблуке в тон платью. Я стала похожа на мультяшную Дейзи Дак, но Старр они понравились, и она заставила взять.

– Черт, ей кроссовки не помешали бы! – пробурчала Кароли. – У нее ничего, кроме сланцев.

Я выбрала хайкеры, надеясь, что они не очень дорогие. Старр посмотрела огорченно.

– Они… не очень тебе идут.

Змеи редко кусают выше щиколотки.

В воскресенье утром Кароли поднялась спозаранок, чем сильно меня удивила. В субботу она спала до двенадцати, а тут подхватилась в восемь и уже стояла в полной экипировке с рюкзачком за плечами.

– Ты куда?

– Как куда? Не буду же я угрохивать день на преподобного Омерзилу и его треп про кровь Агнца! – Она бросила щетку и выбежала из комнаты. – Сайонара![3]

Хлопнула сетчатая дверь.

Приняв к сведению слова Кароли, я притворилась больной. Старр просверлила меня взглядом.

– На следующей неделе никаких отговорок, мисси!

Она нарядилась в короткую белую юбку, персиковую блузку и высоченные шпильки. В нос ударил «Обсешн».

Только когда ее «Форд» вырулил на дорогу, я осмелилась одеться и сделать завтрак. Приятно было остаться одной. Вдалеке, в русле реки, ревели моторы мотоциклов. Я как раз принялась за кашу, когда из спальни, натягивая футболку, появился друг Старр. Босиком, в джинсах. Узкую грудь покрывала светлая с проседью поросль. Всклокоченные волосы, обычно убранные в хвост, были распущены. Прошаркал по коридору в туалет, помочился, смыл. Вошел в комнату и выудил сигарету из пачки на столе. На руке не хватало одного пальца целиком и фаланги другого.

Поймал мой взгляд.

– Видела, как плотники заказывают столик? «На троих, пожалуйста!» – Он поднял изувеченную руку.

По крайней мере, он себя не жалеет. Друг Старр мне, можно сказать, нравился, хотя я смущенно вспоминала доносившиеся из-за стены крики про «Бога всемогущего». Внешность его была непримечательной: худое лицо, грустные глаза, длинные седеющие волосы. Полагалось звать его дядя Рэй. Он вытащил из холодильника пиво и сбил крышку. П-ш-ш, вздохнула бутылка.

– Сбежала с шоу про Иисуса?

Он не пил, а просто заливал жидкость себе в глотку.

– Ты тоже.

– Лучше застрелиться! Скажу тебе вот что: если Бог и есть, он так облажался, что не заслуживает молитв. – Рэй громко рыгнул и улыбнулся.

Я никогда не задумывалась о Боге. У нас дома были «Сумерки богов», мировое древо. Был Олимп с его скандалами, Ариадна и Бахус, «Даная». Я слышала про Шиву, Парвати, Кали и богиню вулканов Пеле, но имя Христа оставалось при матери под строжайшим запретом. Она даже отказалась ехать на рождественский спектакль в школу, и мне пришлось проситься в машину к однокласснику.

Самым приближенным представлением о Боге было созерцание безоблачного голубого неба и сопутствующее ему некое безмолвие. Только как этому молиться?

Дядя Рэй прислонился к косяку и курил, глядя на высокое перечное дерево и свой пикап во дворе. Пиво он держал в той же руке, что и сигарету – недурное достижение для человека с тремя пальцами. Прищурился, выпустил дым сквозь сетку.

– Мечтает ее трахнуть, и все дела. На что спорим, скоро велит ей гнать меня в шею! И тогда я достану свой «смит-вессон» и кое-чему поучу засранца. Будет ему кровь Агнца!

Я выбрала из каши кусочки пастилы – сиреневые полумесяцы и зеленые листики клевера – и выложила их в ряд на краю тарелки.

– Если пожениться, это не грех.

Думала, он не услышит.

– Я уже женат, – отозвался Рэй, глядя сквозь сетку на перечное дерево, ветви которого развевались, как длинные женские волосы, и улыбнулся. – Болезнь совсем запущена.

Я раскладывала полумесяцы и клевер по очереди, съедая те, что падали в кашу.

– А где твоя жена?

– Не знаю. Не видел ее года два или три.

Он так спокойно говорил, что какая-то женщина живет с его именем и его прошлым… Мне стало дурно, захотелось ухватиться за что-то прочное. Вот какая жизнь: люди сходятся на мгновение и разъединяются волной! Вдруг я тоже вырасту и меня отнесет куда-то далеко? Мама может так и не узнать, где я, и через несколько лет просто пожмет плечами: «Не видела ее года два или три».

Мысль сразила меня, точно удар в живот. Я могу прожить годы и никогда больше ее не увидеть! Вот так запросто! Люди теряют друг друга, разжимаются в толчее руки. Вдруг я больше ее не увижу? Незрячие глаза за стеклянной стеной сухого аквариума, ее спина… Господи, о чем же я думала столько месяцев! Мне срочно нужна мама, кто-то, что прижмет меня к себе и не даст потеряться.

– Эй, ты чего? – Дядя Рэй сел рядом, пристроил сигарету на банку с пивом и взял меня за руки. – Не плачь! Что случилось? Скажи дяде Рэю!

Я лишь помотала головой. Грудь, точно бритвой, раздирали сухие всхлипы.

– Скучаешь по маме?

Я кивнула. Горло свело, как будто меня душили, выдавливая из глаз влагу. Потекло из носа. Рэй подвинул стул и обнял меня за плечи, протянул со стола салфетку. Я уткнулась ему в футболку, орошая ее слезами и соплями. Объятие было приятно. Я вдыхала запах сигарет, немытого тела, пива, древесных стружек и какой-то зелени.

Он обнимал меня, он был надежным, он не позволил бы потеряться. Говорил, что все будет хорошо, я замечательная девочка, все образуется. Немного погодя вытер мне щеки тыльной стороной ладони, приподнял за подбородок, чтобы рассмотреть лицо, откинул с глаз волосы.

– Очень по ней скучаешь, да? Она такая же хорошенькая?

Грустные и добрые глаза.

Я слабо улыбнулась.

– У меня есть фотография.

Я помчалась к себе и принесла «Пыль», последнюю мамину книгу. Ласково погладила ее изображение на задней обложке – снимок, сделанный в Биг-Сур. Огромные скалы, вырастающие из воды, прибитые к берегу коряги. В шерстяном свитере, с развевающимися на ветру волосами, она походила на Лорелею, из-за которой разбиваются корабли. Одиссею пришлось бы привязать себя к мачте.

– Ты будешь красивее, – заметил дядя Рэй.

Я вытерла нос о короткий рукав своей футболки и улыбнулась. На рынке люди останавливались посмотреть на мою маму. Не так, как на Старр, – просто любовались красотой. Наверное, удивлялись, что она покупает продукты и ест, как простые смертные. Я не могла представить, что стану такой же красивой. Я бы не посмела, слишком страшно.

– Нет.

– Еще как! Просто ты другого типа, ты милашка. А твоя мать при случае укусит. Это не плохо, я не против жесткости, но ты понимаешь, о чем я… Ради тебя мужики просто будут помирать пачками, как мухи. – Он ласково вгляделся в мое понурившееся лицо и мягко продолжил: – Слышишь меня? Чтобы пройти по улице, придется распихивать тушки!

Никто никогда мне такого не говорил. Даже если он врал, чтобы подбодрить, другим до меня и вовсе дела не было.

Полистал страницы.

– Смотри, здесь одно про тебя!

Я вырвала книгу и залилась краской. Я знала стихотворение.

Она читала его на вечерах, а я рисовала за столом, как будто не слышу, как будто речь не обо мне, не о моем теле, не о моих детских органах. Я терпеть не могла это стихотворение. Что она себе думает? Что я не понимаю, о чем оно? Что мне все равно, перед кем она его читает? Нет, она думала, что раз я ее дочь, то я ее собственность, и можно делать со мной все, что заблагорассудится: превратить меня в стих, выставить напоказ мои худые ноги и раковину каури, непробудившуюся женщину…

– Что с ней? – спросил он.

– Она убила любовника.

Я смотрела на маму. Ее профиль копьем вонзался мне в ребра, протыкал печень и правое легкое. С ресницы упала слеза. Я вытерла фото.

– Она в тюрьме.

Он пожал плечами. Мол, случается. Ничего хорошего, но и ничего необычного.

Я окончила восьмой класс в школе Маунт-Глисон, третьей моей школе за год. Ни с кем не сдружилась – не хотела. Обедала вместе с Дейви. Мы экзаменовали друг друга по карточкам, которые он писал. Как называется детеныш хорька? Щенок. Сколько особей в помете? От шести до девяти. Что самое знаменитое в созвездии Андромеды? Туманность Андромеды. Красивейшая звезда? Двойная гамма Андромеды. Расстояние до Земли? Два миллиона световых лет. Аномалии? В отличие от других спиральных туманностей, которые быстро от нас удаляются, Андромеда приближается со скоростью триста километров в секунду.

Мой соцработник частенько наведывался в трейлер, сидел со Старр на крыльце под горшками с паучником и старался произвести впечатление. Однажды сказал, что мать перевели в Чино, и с четверга ей разрешены посещения. Специальная служба возит детей на свидания, и я тоже поеду.

Помня о своем первом посещении тюрьмы, я боялась. Не знала, выдержу ли такое снова. Если мама по-прежнему зомби, я не вынесу. Кроме того, я боялась протянутых сквозь решетку змееподобных рук, лязганья посуды. Как мама там выживает?! Моя мама, которая ставила белые цветы в вазу льдистого стекла и часами спорила о том, хороший поэт Фрост или нет!

Я знала, как: она сидит в углу, одурманенная, слабо шепчет свои стихи, снимает катышки с одеяла. Или лежит без сознания после побоев охраны и сокамерников. Она не умела летать низко, чтобы не запеленговали.

Вдруг она не захочет меня видеть? Вдруг винит, что я ей не помогла? С того дня в тюрьме, когда она меня не узнала, прошло восемь месяцев. Размышляя об этом ночью, я даже в какой-то момент решила не ехать. Однако в пять все-таки поднялась, приняла душ и оделась.

– Никаких джинсов, ничего синего! – велела Старр накануне вечером. – Ты же хочешь оттуда выйти?

Могла бы и не напоминать. Я надела лифчик, новое розовое платье и мультяшные туфельки Дейзи Дак. Хотелось показать матери, что я повзрослела.

Микроавтобус прибыл в семь. Старр вышла в халате подписать бумаги. Водитель пялился на нее с раскрытым ртом. Внутри оказался один мальчик. Я села перед ним, тоже у окна. По дороге подобрали еще троих.

День выдался облачным. Июньский туман. На ветровое стекло оседали капельки влаги. Шоссе просматривалось не дальше следующей эстакады. Она появлялась из тумана и снова исчезала. Мир создавал и уничтожал сам себя. Меня укачало, и я открыла окно. Ехали долго. Городки, городки. Если бы только знать, какая она теперь… Я не представляла маму в тюрьме. Она не курит и не жует зубочистки. Не говорит «сука» и «дерьмо». Она знает четыре языка, цитирует Т.С. Элиота, Дилана Томаса и пьет из фарфоровой чашки лапсанг сушонг. Она ни разу не была в «Макдоналдсе». Она жила в Париже и Амстердаме, Фрайбурге и на Мартинике. Мама в тюрьме? Невозможно!

Свернули с шоссе в сторону Чино и двинулись на юг. Я старалась запомнить дорогу, чтобы снова найти ее в своих снах. Проезжали по красивым и не очень красивым городкам, новым участкам под застройку вперемешку со складами пиломатериалов и пунктами проката сельхозтехники. Началась настоящая деревня без указателей на дороге, только поля, молокозаводы и запах навоза.

Справа показался большой комплекс.

– Оно? – спросила я у соседки.

– Нет, это ДИК.

Я непонимающе подняла голову.

– Детская исправительная колония.

Мрачно проводили ее взглядами. Мы тоже могли оказаться там, за колючей проволокой. Мимо мужской тюрьмы, построенной в поле на некотором удалении от шоссе, проехали в гробовом молчании. Наконец автобус свернул на новую асфальтовую дорогу, проехал мимо магазинчика, где упаковка «Будвайзера» стоила 5.99. Я старательно все запоминала. Теперь я увидела тюрьму: трубы, водонапорная башня, сторожевая вышка, обшитая алюминием, как трейлер Старр. Низкие кирпичные строения были поставлены на приличном расстоянии друг от друга и окружены деревьями, кустами роз и бесконечными зелеными газонами. Если бы не вышки и колючая проволока, комплекс сошел бы за среднюю школу в пригороде.

На деревьях хрипло каркали вороны. Казалось, они раздирают что-то на куски, не от голода, а ради развлечения. Мы по одному прошли через вышку и зарегистрировались. Охрана обыскала рюкзаки и пропустила нас через металлодетектор. У одной девочки забрали сверток. Подарки запрещены, их надо посылать почтой, не чаще четырех раз в год. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Мы вздрогнули. Теперь мы тоже за решеткой.

Мне велели ждать под деревом у оранжевого деревянного стола со скамьей. После тряской дороги все еще мутило. Я волновалась. Узнаю ли я маму? Я дрожала, жалея, что не захватила свитер. Что она подумает обо мне, в лифчике и на каблуках?

За решеткой, отделяющей двор для свиданий, толкались женщины – преступницы с масками вместо лиц. Выкрикивали непристойные шутки. Одна свистнула мне и высунула язык между пальцев. Другие загоготали и все никак не унимались. Вороны!

Во двор приводили матерей в джинсах, футболках, серых свитерах и спортивных костюмах. Я увидела мать. Она дожидалась своей очереди в простом джинсовом платье с пуговицами на груди. На ней этот синий цвет был красив, как песня. Какой-то горе-парикмахер неловко обкорнал по шею белые волосы, но голубые глаза оставались чистыми, как высокая нота на скрипке. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Я встала и ждала, трепеща от волнения. Колени подгибались. Она подошла и прижала меня к себе.

Ее прикосновение, ее руки после долгих месяцев!.. Я спрятала лицо у нее на груди, а она целовала меня и вдыхала аромат волос. Теперь она пахла не фиалками, а стиральным порошком. Взяла мое лицо в ладони и все целовала и целовала, вытирая мне слезы сильными большими пальцами.

Я жадно пила ее глазами: лицо, голос, квадратные передние зубы и немного развернутые вторые, ямочка на левой щеке, полуулыбка, чудесные голубые глаза со светлыми крапинками, точно новые галактики, упругие очертания лица. Совсем не похоже, что она сидит в тюрьме – скорее, что минуту назад вышла из магазина в Венис-Бич с книгой под мышкой и направляется в прибрежное кафе.

Она потянула меня на скамью за стол и прошептала:

– Не плачь, мы не плачем. Мы викинги, помнишь?

Я кивнула, а слезы сами капали на оранжевую виниловую поверхность, где кто-то нацарапал: «Лоис с Восемнадцатой улицы – коза».

Женщина на цементном дворе за ограждением свистнула и что-то крикнула. Мама подняла голову и посмотрела на нее в упор, точно ударила. Женщина запнулась на полуслове и поспешно отвернулась, как будто это не она сказала.

– Какая ты красивая! – Я касалась ее волос, воротника, щеки – совсем не мягкой, как в моем сне.

– Тюрьма мне подходит. Здесь не лицемерят. Или ты убьешь, или тебя, и все это понимают.

– Я так по тебе скучала!

Она обняла меня за плечи, коснулась моего лба и поцеловала в висок.

– Меня так просто не запрешь, я выйду, найду способ. Обещаю! Однажды ты выглянешь в окошко – а там я.

Я смотрела на ее решительное лицо, выступающие скулы, уверенные глаза.

– Ты не сердишься?

Она отстранила меня, чтобы лучше рассмотреть, положила руки мне на плечи.

– На что?

Что я плохо врала… Я не посмела сказать это вслух.

Она снова меня обняла. Хотелось навечно остаться в этих руках. Ограбить банк и сесть в тюрьму, чтобы быть вместе. Свернуться калачиком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком на бедре, родинкой на шее.

– Здесь ужасно? Они тебя обижают?

– Я их обижаю больше.

Я поняла, что она улыбается, хотя видела только джинсовую материю и руку, все еще хранящую следы загара. Немного повернула голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Да, знакомая полуулыбка, уголок рта изогнут маленькой запятой. Коснулась ее губ. Она поцеловала мне пальцы.

– Сначала посадили за бумажки. Я сказала, что лучше мыть туалеты, чем печатать их бюрократическую блевотину. Им все равно. Теперь я в группе по уборке территории. Подметаю, пропалываю. Конечно, только внутри. Меня считают неопасной. Представляешь? Я не намерена давать уроки их неграмотным, учить писать или как-то иначе поддерживать систему. Служить им я не буду! – Она уткнулась носом в мои волосы. – Ты пахнешь хлебом. И еще клевером и мускатным орехом. Хочу хорошенько запомнить тебя в этом прискорбно оптимистичном розовом платье и лакированных туфельках, как у подружки невесты или девчонки на выпускном вечере. Без сомнений, идея твоей приемной матери. Розовый… Верх банальности!

Я рассказала ей про Старр, дядю Рэя, детей, кроссовые мотоциклы, паркинсонию и железное дерево, цвет валунов в русле реки, гору и ястребов. И про вирус греха. Было так радостно слышать ее смех.

– Пришли мне рисунки! Ты всегда рисовала лучше, чем писала. Наверное, только этим объясняется твое молчание все эти месяцы.

Я и не знала, что можно писать…

– Ты же мне не писала.

– Ты не получала моих писем? – Улыбка исчезла, лицо осунулось, превратилось в маску, как у женщин за забором. – Скажи свой адрес, стану писать напрямую, а не через соцслужбу. Моя ошибка. Ничего, впредь будем умнее! – В глазах вновь засверкал огонь. – Мы их перехитрим, ma petite[4].

Я не знала адрес, и тогда она продиктовала свой, заставила повторить несколько раз. Сознание взбунтовалось против такого адреса мамы: Ингрид Магнуссен, заключенная В99235, калифорнийское казенное учреждение для женщин, Корона-Фронтера.

– Где бы ты ни была, пиши хотя бы раз в неделю! Или присылай рисунки. Видит бог, визуальная стимуляция здесь оставляет желать лучшего. Особенно интересно посмотреть на эту бывшую танцовщицу-топлесс и дядюшку Эрни, нашего неуклюжего плотника[5].

Я была задета. Дядя Рэй помог мне в трудную минуту. И ведь она его совсем не знает!

– Его зовут Рэй. Он хороший.

– Вот как… Держись от него подальше, особенно если он такой хороший.

Но она была здесь, а я там. У меня появился друг, и она не могла его отнять.

– Я все время о тебе думаю, – продолжала мама. – Особенно по ночам. Когда все спят и в тюрьме тихо, представляю, что вижу тебя, устанавливаю связь. Ты слышишь, как я тебя зову, чувствуешь мое присутствие?

Она потеребила между пальцев прядь моих волос, вытянула ее вдоль руки посмотреть длину. Доходило до локтя.

Я на самом деле чувствовала, это правда. Слышала, как она меня звала: «Астрид! Ты спишь?»

– Да, поздно ночью. Ты совсем не спишь!

Она поцеловала меня в пробор.

– Ты тоже. А теперь расскажи-ка побольше о себе, я хочу знать все!

Неожиданно… Прежде она никогда мною не интересовалась. Долгие одинаковые дни вернули ее мне, напомнили, что где-то там у нее есть дочь. Солнце поднималось выше, и туман в воздухе горел, точно бумажный фонарик.