Белый вождь. Белый вождь (Томас Майн Рид, 1855)

Все, о чем здесь будет рассказано, произошло в центральной части Американского материка, более чем за четыреста миль от берегов обоих океанов.

Давайте вместе со мной поднимемся на эту гору и с ее покрытой снегом вершины посмотрим вокруг.

Вот мы уже достигли самого высокого гребня. Какая же картина открывается перед нами?

На севере снова горы через тридцать параллелей тянутся до самых берегов Северного Ледовитого океана. На юге тоже возвышаются горы, то поодиночке, на расстоянии друг от друга, то объединившиеся в живописные группы, порой сплетаясь внутри. На западе опять громоздятся горы, четкие профили которых вырисовываются в небе, а между основаниями, у подножий, виднеются в виде широких площадок многочисленные плоскогорья.

Обратимся же теперь к востоку. Здесь нет гор, и, куда только в состоянии проникнуть наши взоры, не заметно ни одной горной вершины! Ни одной – на тысячи миль! Темная линия на горизонте, протянувшаяся над равниной, – не более, как скалистый край другого плоскогорья, такой же равнины, только несколько более приподнятый выше, чем уровень моря.

Где же мы очутились? На какой вершине? Мы находимся на вершине Сьерры-Бланки, получившей такое название потому, что три четверти года она покрыта снегом. Охотники называют ее «Испанский пик». Перед нами западная граница Великих Равнин.

На востоке не заметно ни малейших следов цивилизации. Можно, не встретив их, проехать целый месяц в этом направлении. На севере, на юге – одни только горы, которых никогда не касалась нога или рука человека. Но к западу картина совершенно другая. С помощью подзорной трубы мы видим вдалеке обработанные поля, протянувшиеся вдоль берегов реки, сверкающей на солнце. Это поселения Новой Мексики, оазис, орошаемый водами Рио-дель-Норте.

Но не эта страна нас занимает – события, описанные далее, произошли не здесь.

Обратимся снова на восток, и мы увидим то место, где развернутся действия, описанные в нашем рассказе. У подножия Сьерры-Бланки, где мы теперь стоим, начинается плоскогорье, границы которого сливаются с восточным горизонтом. Здесь нет предгорий; с его круглых, поросших соснами склонов мы спускаемся прямо на гладкую почву равнины.

Равнина эта отнюдь не однообразна: там и сям образует ярко-зеленые лужайки разросшаяся высокая густая трава, называемая в ботанике chondro sium faneum; однако большая ее часть напоминает бесплодную пустыню Сахару. Местами темнеют бурые участки выжженной солнцем земли, без единой травинки, местами желтеют пески; кое-где дальше соль, проступая сквозь землю, белеет подобно снегу, хрустящему у нас под ногами.

Тощие растения, прозябающие в этой дикой местности, не одевают землю зеленым нарядом. Вы видите агаву, мексиканские алоэ с листьями, испещренными багряными полосками, и тусклую зелень кактусов, которая выглядит еще более безжизненной и мрачной из-за их бесчисленных колючек. Острые стебли юкки, покрытые пылью, похожи на связки штыков, до половины изъеденных ржавчиной. Приземистые чахлые акации дают так мало тени, что под ней могут спрятаться лишь гремучие змеи да отвратительные огромные темные ящерицы. В промежутках малорослая пальма со стволом, лишенным ветвей, развертывает свое опахало из лапчатых листьев, придавая пейзажу африканский характер. Взор очень скоро утомляется при виде местности, на которой все растения: деревья, кусты, трава и даже мелкие травинки – имеют угловатые формы и кажутся колючими.

С каким наслаждением мы смотрим на чудесную веселую долину, скрывающуюся к востоку от подножия Сьерры-Бланки. Какая противоположность между этой дикой местностью и долиной, густая зелень которой, подобно богатому ковру, испещрена яркими цветами. Они сверкают в траве, как драгоценные каменья, а серебристый тополь, зеленый дуб, дикое хинное дерево и кудрявая верба, сплетающие свои ветви в густой тенистой роще, словно приглашают вас под свои ветвистые своды. Нам следует спуститься к ним.

Вот мы и у края плоскогорья, но цель нашего путешествия – долина – все еще далеко внизу, дальше, по крайней мере, на милю ниже. Однако с выступа вроде мыса, нависающего над долиной, прекрасно видна вся она на многие мили.

Как и плоскогорье, лежащее выше, она тоже плоская: если смотреть на нее сверху, то кажется, что земная кора раздвинулась и часть плоскогорья соскользнула вниз, в самые истоки животворной силы земли, до которых не дотянуться высокому плоскогорью.

С обеих сторон долины многочисленные отвесные скалы виднеются на большом расстоянии; они имеют крутые высокие уступы, практически неприступны; взобраться по ним можно только в некоторых местах.

Ширина долины составляет, может быть, миль десять, а окружают ее весьма крутые каменные стены одинаковой высоты, точь-в-точь похожие друг на друга и имеющие лишь несколько спусков. Мрачные, жутковатые, они служат контрастом прелестной, сияющей долине, в них заключенной, и напоминают великолепную картину, помещенную в простую, грубую раму.

Река, перерезающая эту долину, делит ее пополам: она не течет по прямой линии, а серебристой змейкой извивается то в одну, то в другую сторону, делая причудливые многочисленные обороты, как бы страшась минуты, когда должна будет покинуть это очаровательное место. Берега ее окружены лесом, но не везде одинаково: здесь ее едва прикрывает зелень деревьев, там – широкая полоса под непроницаемой тенью густой растительности, а дальше зеленый дерн стелется до самой воды.

Местами деревья группируются в небольшие рощи самых разнообразных форм: одни совершенно круглые, другие – продолговатые или овальные, третьи похожи на рог изобилия. Густые вершины редких деревьев доказывают, что природа позволила развиваться им без малейшего препятствия. Так и чудится, что видишь перед собой прекрасный парк, разбитый искусной рукой человека, который заботился о красоте и гармонии.

При взгляде на этот парк в голову невольно приходит мысль: нет ли здесь дворца или какого-нибудь замка, который завершил бы картину; но мы тщетно пытались бы отыскать здание: нигде не видно даже дымка из трубы. В этом диком раю не встретишь ни одной живой души. На великолепных лугах блуждают стада серн, величественная лань покоится в тени густой листвы, – но ни малейшего следа человека… Может быть, даже нога человека никогда…

Остановитесь! Вот мексиканец не согласится с нами – он говорит совсем другое. Послушаем.

– Эта долина называется Сан-Ильдефонсо. Несмотря на то что сейчас она пустынна, было время, когда здесь жили цивилизованные люди. Беспорядочные возвышения, то здесь, то там встречающиеся посредине долины и покрытые травой и кустарниками, – это развалины большого, богатого и цветущего города.

В этом городе стояла крепость, на башнях которой развевался испанский флаг. В обширном здании помещалась иезуитская миссия, а в окрестности жили крупные землевладельцы и богатые рудокопы. Деятельное население оживляло эту молчаливую ныне пустыню, в которой, как везде на земле, царили любовь и ненависть, честолюбие и месть, скупость и зависть – одним словом, кипели все человеческие страсти. Но сердца, которыми они владели и в которых бушевали, давно уже перестали биться и остыли; действия их и дела, ими совершенные, не нашли места и не запечатлены на бумаге, в летописях народа, и если сохранилась о них память, то лишь благодаря легендам и рассказам, более похожим на вымысел, чем на исторические факты.

Между тем, этим легендам нет еще и столетия. Еще сто лет назад с вершины Сьерры-Бланки видны были не только колония Сан-Ильдефонсо, но города, деревни и поселки – там, где ныне не заметно ни малейшего следа цивилизации. Названия этих городов позабыты, и история их погребена под развалинами.

Индейцы свершали жестокий акт мщения над убийцами Монтесумы[2]. Апачи, навахои, липаны, утахи, команчи и другие независимые племена сделали все, чтобы уничтожить многочисленные поселения. Целые провинции, обращенные в дикое состояние, стали местом охоты для торжествующих победителей. Если бы не энергия, свойственная саксам, и не их постоянно возрастающее могущество, индейцы продолжали бы свою мстительную войну, и, может быть, в стране Анауак[3] не осталось бы и следа от потомков Фернанда Кортеса.

Послушайте же легенду Сан-Ильдефонсо!

Нет, возможно, больше ни одной страны, в которой было бы больше религиозных праздников, нежели в Мексике. Исходя из предположения, что церковные праздники могут способствовать обращению туземцев в христианскую веру, официальное количество святых в этой стране притворного благочестия было значительно увеличено. Не проходило недели, в течение которой не совершалось бы какое-нибудь торжественное празднество со всеми его атрибутами: с пышными процессиями духовенства, одетого в богатые одежды, будто для представления «Писарро»[4], под сенью великолепных хоругвей, перед которыми преклоняют колени простые жители с обнаженными головами, с духовыми ружьями и великолепными фейерверками, завершающими день. Как видите, религиозное мексиканское торжество очень напоминает шествия Гая Фокса[5] в Лондоне в память «порохового заговора» и производит на общественную нравственность почти такое же благотворное влияние.

Без сомнения, иезуиты устраивают подобные торжества не просто для развлечения. Они руководствуются личным интересом: отнюдь не безвозмездно они читают разные небольшие молитвы, раздают свои благословения, индульгенции[6] и святую воду: пользуясь случаем, когда бедные верующие захотят покаяться, они основательно обирают их, обещая облегчить им дорогу прямо в рай.

Можно подумать, что эти церемонии исполнены религиозной торжественности, но в действительности они стали ничем иным, как просто развлечением, увеселением, и нередко случается, что коленопреклоненный прихожанин прилагает неимоверные усилия, чтобы заглушить крик боевого петуха, спрятанного в складках серапе[7] и пытающегося закукарекать. И это делается под священными сводами храма Господня!

В эти дни богослужения продолжаются недолго, сокращаются коленопреклонения, и каждый поскорее спешит на различные азартные игры: на бой быков, петушиные бои, на бега и другие простые, незатейливые забавы. Духовенство также снимает облачения, чтобы принять участие в играх, – и священник в сутане, утром читавший молитвы, охотно будет заключать с вами пари на доллары и дублоны.

Сент-Жуан (День святого Иоанна) – один из главных торжественных и пышных праздников в Мексике. В это время в Новой Мексике совершенно пустеет всё, особенно деревни: нарядные толпы спешат на соседний луг полюбоваться разными состязаниями, скачками, боем быков и другими развлечениями. В антрактах играют в карты, курят, любезничают с девушками. В эти дни господствует нечто вроде республиканского равенства. В единой толпе, в одной массе смешиваются богатые и бедные, знатные и чернь – все вместе предаются праздничному веселью.

Настал День святого Иоанна. Жители Сан-Ильдефонсо собрались на обширном зеленом лугу за городом. По праздникам здесь всегда происходят игры и другие увеселения. В ожидании их начала постараемся рассмотреть зрителей.

Здесь собрались представители всех слоев общества, или, лучше сказать, здесь – все местное общество. В этой толпе два иезуита из миссии отличаются своим высоким ростом, длинными сутанами из грубой материи, свисающими до колен крестами, четками несуразных размеров и тщательно выбритыми головами – индейцы-апачи тщетно старались бы их скальпировать.

Вот появился священник городской церкви в шляпе лопатовидной формы, закутанный в длинную и широкую черную сутану, обутый в черные шелковые чулки и в башмаки с серебряными застежками; он то милостиво улыбается толпе, то бросает на нее хитрые и злобные иезуитские взгляды. По временам, когда он отводит на место какую-нибудь вновь прибывшую сеньору, на его белых холеных руках мелькают драгоценные перстни. Эти непорочные мексиканские священнослужители славятся своим расположением к прекрасному полу.

Перед нами амфитеатр, поднимающийся уступами в несколько рядов. С первого взгляда легко узнать, что представляют собой расположившиеся здесь зрители. Первые ряды занимают главенствующие семейства (familias principales), цвет общества, местная аристократия. Вот богатый купец дон Хозе Ринкон, его пышная супруга и четыре упитанные, пухлые, сонные дочери. Алькальд[8], гордо держащий знак своего достоинства – украшенный кистями символический жезл, также в сопровождении всего своего семейства; молодые девицы Эчевариа, считающие себя красавицами, вверены попечению их брата-щеголя, который, пренебрегая национальным костюмом, одет по парижской моде.

Мы узнаем также богатых землевладельцев с их сеньорами и сеньоритами, между которыми блистает асиендадо[9] сеньор Гомес дель Монте, владетель бесчисленных стад в долине.

Взоры всех обращены на прелестную Каталину, дочь богатого рудокопа дона Амбросио. Счастлив тот, кому удастся снискать любовь Каталины или, скорее, расположение ее отца, ибо она не выйдет никогда замуж против воли дона Амбросио. Уверяют, впрочем, что вопрос решен и что счастливым женихом ее назначен капитан Робладо, помощник командира крепостного гарнизона. Он и сам здесь – со своими огромными усами, обшитый золотыми галунами и шнурами с головы до ног – хмурит брови каждый раз, когда какой-нибудь смельчак дерзнет долго не сводить взгляда с прелестной Каталины. Однако, несмотря на его кажущуюся важность и богатое шитье, этот выбор вовсе не говорит о хорошем вкусе Каталины. Но сама ли она избрала капитана? Может быть, она лишь уступила желанию дона Амбросио, который, будучи плебейского происхождения, считал за честь породниться с благородным идальго. Капитан, правда, живет на одно жалованье, которое, может быть, уже взял вперед за несколько месяцев, но он настоящий ачупино, то есть испанец родом из старой Испании, переселившийся в Америку. Претензии старого скряги сделать его своим зятем – не редкость между плебеями Новой Мексики, подобные честолюбивые мечты одолевают всех выскочек.

Здесь же находится командир гарнизона, полковник Вискарра, холостяк лет сорока, большой любитель прекрасного пола, весь в галунах, в шляпе с перьями. Беседуя с отцом иезуитом, городским священником и алькальдом, он посматривает на проходящих перед ним молодых крестьянских девушек, прибывших на праздник. Его взгляд останавливается то на одном хорошеньком личике, то на другом. Девушки смотрят на его ослепительный мундир, галуны и султан с удивлением, которое он принимает за восторг, вызванный его особой, и он, второй дон Жуан, оплачивает этот восторг снисходительными улыбками.

Третий офицер – поручик (teniente) по имени Гарсия. Он красивее своих начальников, и потому на него ласковее поглядывают и богатые знатные сеньориты, и простые горожанки, и крестьянские девушки. Удивляюсь, что не его избрала прелестная Каталина. Но кто знает, может быть, она и предпочла его? Мексиканская женщина умеет любить и не выдавать тайны своего сердца – ни языком, ни своим видом.

Было бы трудно узнать, о ком думает Каталина в эту минуту. Ей двадцать лет, и невероятно предполагать, что сердце ее было свободно; но кому она отдала его? Я держу пари, что не Робладо. Не Гарсии ли? Здесь, конечно, больше вероятности. Впрочем, здесь много служащих на рудниках, и городских щеголей купцов, и молодых землевладельцев. Не среди них ли она сделала свой выбор? Quien sabe! (Кто знает!)

Вернемся к толпе.

Гремя длинными саблями и большими шпорами, солдаты гарнизона братаются с искателями золота (gambucinos) из долины, с ремесленниками, его обрабатывающими, и со скотоводами из долины. Подобно своим офицерам они повторяют их манеры, важничают, принимают хвастливые позы, и по их поведению мы можем судить, какое влияние имела в стране военная власть. Это все уланы (потому что пехота была бы бесполезна здесь, она не могла бы справиться с индейцами). Они воображают, что немалой важности в глазах окружающих им придает звон шпор и бряцание их сабель. Уланы пристально и бесцеремонно разглядывают девушек, парням которых это не нравится, вот они и следят за ними весьма бдительно, подстрекаемые ревностью.

Горожанки – по большей части хорошенькие известные мастерицы; но все красивые и некрасивые девушки в этот день, ради праздника, одеты в свои лучшие платья, в бумажные юбки (enaguas), одни – в голубые, другие – в пунцовые, третьи – в пурпурные, многие из которых со вкусом отделаны пышными оборками, отороченные узенькими кружевами. Кофточки на девушках вышитые, с белыми, как снег, оборочками и воротничками. Их ребозо, голубые шарфы, грациозно накинутые на плечи, закрывают шею, грудь, руки и даже лицо – скорее из особого кокетства, нежели из скромности. К вечеру, однако же, эта одежда потеряет значительную долю своей строгости и не будет так ревниво оберегать стыдливость своих хозяек. И теперь уже из живописных складок виднеются полуоткрытые хорошенькие личики, и по их свежести и нежности можно заметить, что они лишь перед этим днем смыли сок аллегрии, который в продолжение двух последних недель делал их уродливыми. Вы спросите, что такое аллегрия? Это растение, известное под разными названиями, из которых наиболее употребительное – американский виноград. С приближением большого торжества или фанданго новомексиканские красавицы выжимают багряный сок из его ягод и усиленно натирают им лицо, так как считается, что эта маска, которую они снимают только в последние минуты, придает коже гладкость и свежесть и предохраняет ее от веснушек.

Скотоводы тоже явились в своих лучших, праздничных, великолепных костюмах. На них были бархатные штаны, широкие и внизу разрезанные по бокам; начищенные до блеска кожаные сапоги; куртки бархатные, богато вышитые золотом, или из дубленой овчины; красивые рубашки и, вместо поясов, ярко-красные шелковые шарфы. Их сомбреро с широкими полями украшены серебряными и золотыми галунами вокруг черной лакированной тульи, к верхушке которой прицеплены украшения из тех же металлов. Иные небрежно набросили на плечи серапе вместо курток. Каждый имеет верховую лошадь, у всех на ногах шпоры весом, без преувеличения, около четырех фунтов, с колесиками дюймов в пять в поперечнике.

Гамбуцины, или рудокопы второго разряда, молодые горожане и мелкие купцы одеты почти так же; но сливки общества – чиновники и коммерсанты носят куртки из черного тонкого сукна и панталоны, покрой которых довольно своеобразен: приближается к европейскому и близок к национальному – нечто вроде компромисса между парижской модой и национальным костюмом.

На очень многих зрителях одежда, на которую следует обратить особое внимание. Это простой народ (pueblos), называемый также покорными индейцами (indios mansos), в отличие от диких индейцев (indios bravos), никогда не подчинявшихся власти испанских завоевателей. Это полунищие рудокопы, недавно приближенные к святой церкви. Верхняя одежда их состоит из тильмы, нечто вроде блузы без рукавов: вырежьте в дне мешка отверстие, чтобы просунуть голову, и сделайте по бокам два прореза для рук – и тильма готова. Эта куртка без талии и доходит до самых бедер, бесформенная, держится только на плечах. Ее шьют из грубой шерстяной материи деревенской выделки, это беловатая ткань, на которой изредка несколько полос из цветных ниток украшают ее, претендуя на вид рисунка. Тильма, штаны из бараньей кожи и грубые сандалии (guaraches) – вот весь костюм мирного индейца Мексики. Он никогда не покрывает головы, а ноги его, обнаженные от колена до косточки, показывают свою натуральную бронзовую кожу.

Эти туземцы – пеоны[10], работающие в рудниках или при миссии, прохаживаются многочисленными толпами, в то время как их жены и дочери занимаются торговлей. Многие из них сидят на корточках перед пальмовыми и тростниковыми рогожами, на которых самые разнообразные плоды и фрукты, которыми богат этот край: арбузы (sandias) и дыни, фиги (funa) и петахайя, жареные кедровые орехи, сливы, виноград и абрикосы. Некоторые из этих торговок продают сласти, лимонад или мед; другие – жареный корень агавы и небольшие сахарные печенья (piloncillos); третьи, усевшись перед огнем, жарят маисовые лепешки (tortillas), приправляя их красным перцем, или возят шоколад в глиняных горшках (ollas), формой похожих на старинные урны. За несколько мелких монет вы можете приобрести у этих бедных торговцев порции рагу, густо приправленного перцем, сладкой каши из маиса или чашку пиноля – род супа, в котором плавают зерна жареного маиса. Рудокопы и солдаты окружают продавщиц, предлагающих сигары из местного дикорастущего табака и огненную агвардиенте – водку из маиса или из алоэ, доставленную сюда из Таоса или Эль Пасо.

Почти все торговки, защищаясь от солнца, развесили над головами пальмовые циновки, которые выглядят как огромные зонтики.

Во время праздника святого Иоанна самая главная роль принадлежит тем, кто готовится к состязанию в играх: это молодые люди из разных слоев общества, сидящие на лучших лошадях, какие только смогли раздобыть себе. Они ездят взад и вперед перед скамьями юных сеньорит, заставляя своих лошадей в ярких уборах выделывать самые неожиданные прыжки и скачки. Между ними вы видите молодых землевладельцев, рудокопов, негоциантов, скотоводов, охотников за буйволами (ciboleros) и пастухов, привыкших охранять верхом на коне стада, состоящие иногда из десяти тысяч голов. В Мексике каждый умеет ездить на лошади, и там не редкость встретить прекрасного всадника даже среди самих горожан.

Около сотни молодых людей готовы выказать свою удаль, померяться силами в различных играх, требующих особой ловкости, в искусстве верховой езды. Но пора уже начинать состязания!

Первым по программе следовало колео дель торос, что означает «погоня за быком», а буквально – «взятие быка за хвост». Лишь в самых больших мексиканских городах можно встретить особую арену (plaza de toros); но и население даже самой захудалой деревушки не отказывает себе в удовольствии колео, для которого необходимы только открытая площадь и достаточно дикий бык. Забава эта не столько волнует зрителей и не так для участников опасна, как бой быков, хотя и нередко случается, что разъяренное животное распарывает лошади брюхо, а всаднику наносит порой смертельные раны. Часто также лошади спотыкаются и падают со своими всадниками, и их топчут конкуренты, скачущие толпой сзади. Поэтому колео требует как отваги, так и ловкости и силы, вследствие чего молодые люди новомексиканских поселений считают за честь отличиться на этих забавах.

Когда все было готово, глашатай объявил обитателям Сан-Ильдефонсо о начале состязания. Приготовления эти довольно просты и заключаются в том, чтобы разместить толпу зрителей на одной стороне и очистить свободное пространство для выпускаемого из загороди быка, который, если бы натолкнулся на препятствие, мог бы броситься на толпу и причинить ей серьезный ущерб. Во избежание этого, сан-ильдефонские женщины взобрались на оставленные под открытым небом тяжелые телеги (carretas) со сплошными колесами, в которых прибыли сюда зрители. Что же касается сеньор и сеньорит, сидевших в амфитеатре, они находились в безопасности.

Наконец, соперники выстроились. Желавшие состязаться в первой гонке – это двенадцать молодых людей из самых разных сословий. Здесь скотоводы в своих живописных костюмах, ловкие погонщики мулов (arrieros), спустившиеся с гор рудокопы, горожане, землевладельцы из долины, пастухи, пришедшие со скотоводческих ферм, и охотники за бизонами, обычно обитавшие в Великой Степи. Каждый из них был или считал себя превосходным наездником. Многие уланы, бывшие в числе соискателей, рассчитывали, по-видимому, на победу, полагая, что в искусстве владеть конем им нет равных.

По данному сигналу привели быка из соседней загороди. Опасно было бы приставить к нему пеших погонщиков, и потому его вели два пастуха верхом на хороших конях, из осторожности обвившие лассо вокруг его рогов и державшиеся наготове, чтобы при первом признаке сопротивления тотчас же повалить быка на землю.

Животное имело свирепый вид со своей косматой головой и глазами, светившимися диким блеском. Легко было заметить, что самое слабое раздражение могло возбудить в нем ярость и сделать его чрезвычайно опасным. Он уже сейчас сердито бил себя по бокам длинным хвостом, угрожал прямыми рогами, испускал глухой рев и нетерпеливо бил копытами землю.

Очевидно, избрали самого свирепого представителя всей свирепой породы испанских быков.

Зрители наблюдают за ним с большим любопытством и громко высказывают разные предположения относительно его качеств. Одни находят его слишком жирным, другие видят в нем все необходимые качества для данных гонок и предполагают в нем быстроту, которая в колео важнее храбрости. Из-за различия мнений многие заключают пари, споря о времени, необходимом для того, чтобы настигнуть быка, схватить за хвост и опрокинуть, – этим заканчивается погоня, это цель игры.

Если принять во внимание, что выбирается самое сильное животное, проворное, быстрое, неукротимое, и что для овладения им запрещено не только всякое оружие, но даже и лассо, то нельзя не признать, что одолеть его – дело не легкое. Он скачет во весь опор так же быстро, как лошадь, а между тем надо его настигнуть, схватить за хвост, который необходимо пропустить под одну из его задних ног, и потом опрокинуть на спину. Каким же образом еще можно преуспеть в этом, если высокое искусство в верховой езде не сочетается с ловкостью и недюжинной силой?

Быка остановили шагах в двухстах от линии соревнующихся, повернули его головой к равнине, осторожно сняли лассо и пустили в него несколько стрел с шутихами. Животное рванулось вперед, сопровождаемое громкими криками зрителей.

В тот же миг всадники бросились за ним в погоню и, разорвав линию, рассыпались по равнине, словно группа охотников за лисицами. Сжатые сперва ряды их поредели и составили длинную линию, целый ряд, растянувшись то по одному, местами по двое на довольно большое расстояние. Погоня продолжается, наездники попеременно употребляют хлысты, шпоры, кричат на коней.

Разъяренный и испуганный шутихами, вонзившимися в него и лопавшимися на боках, бык мчался вперед со всех ног с быстротой, на какую только был способен. Фора, полученная им вначале, позволила животному значительно опередить самых рьяных преследователей на целую милю. Только теперь стало видно, как один улан на крупной гнедой лошади нагнал его и схватил за хвост. Однако он не успел опрокинуть быка, ему не хватило силы на это, и бык вырвался вперед, лишь слегка изменив первоначальное направление.

Затем к нему устремился молодой землевладелец, но из-за быстрых движений хвоста он сначала не мог его схватить, а потом хоть ему и удалось завладеть им, однако лишь на мгновение: бык успел освободиться от него без особых усилий одним прыжком в сторону, выдернув хвост из рук своего преследователя.

По условиям колео каждый участник в случае неудачи должен выходить из игры, и, таким образом, улан и землевладелец оказались вне игры. Расстроенные, они повернули назад, но не поехали прямо туда, где были зрители, а сделали значительный объезд, чтобы на их лицах никто не смог бы прочитать глубину их отчаяния и разочарования.

Бык продолжал свой бег; увлеченные погоней улан, два пастуха и два других всадника – все пытались схватить его, но безуспешно, и каждую неудачу толпа зрителей встречала ропотом. Несколько падений всадников, вылетевших из седла, к счастью, неопасных, вызвали всеобщую веселость, зрители от души хохотали над упавшими. Одна лошадь, имевшая неосторожность очутиться прямо перед быком, получила рогами в грудь тяжелую рану.

Минут через десять окончательно выбыли из строя одиннадцать из двенадцати всадников.

Остался единственный всадник, который упорно продолжал бороться за победу. Бык оказался великолепным, зрители все были от него в восторге и громко аплодировали ему.

– Браво! Брависсимо! – ревела толпа.

Все с утроенным вниманием наблюдали за разъяренным быком и его преследователем. Они оба теперь были близко к зрителям, которые могли их хорошо рассмотреть, ведь бык несся, спасаясь, не прямо, подальше в долину, а кидался из стороны в сторону, то вправо, то влево, и на этот момент находился от толпы на расстоянии, не большем, чем когда его догнал первый всадник. Он продолжал бросаться из стороны в сторону, и теперь зрителям с их скамей и бык, и его преследователь были хорошо видны.

Один взгляд на всадника и коня позволял оценить их красоту – равных им здесь не было! А по быстроте и ловкости окажутся ли они лучше всех? Посмотрим.

Конь – великолепный черный мустанг, длинный, пышный хвост которого, суживаясь к концу, напоминает хвост бегущей лисы. Несмотря на бешеный галоп, на фоне луга прекрасно видны его красивая выгнутая шея и гордая стать – зрители то и дело восторженно кричат, подбадривая его.

Всадник – молодой юноша, лет двадцати или чуть больше, совершенно не похож на своих соперников: белокурый, с вьющимися волосами, с белой, залитой нежным румянцем кожей – все остальные его соперники смуглые. Праздничный костюм скотовода, в который облачен юноша, богато расшит и украшен, пурпурный плащ на нем особенно изящен и наряден, его длинные полы закинуты назад, оставляя руки свободными. Развеваясь на ветру, падая мягкими складками, он подчеркивает изящество и достоинство, с которыми всадник держится на коне.

Этот всадник, появившийся неожиданно и вначале державшийся позади всех, с плащом, перекинутым через руку, в первое время состязаний не обратил на себя внимания. Теперь же многие спрашивали друг друга: кто он, откуда?

– Это Карлос, охотник на бизонов! – громко, чтобы его услышали все, крикнул кто-то из зрителей.

Некоторые слышали это имя, по-видимому, раньше, но большинству оно было неизвестно.

Кто-то из знавших его спросил:

– Почему же Карлос раньше держался позади? Ведь если бы он захотел, он бы нагнал быка.

Другой отозвался:

– Конечно же, нагнал бы! Но он специально так повел себя, чтобы попытали счастья остальные участники. Он-то знал, что этого быка не одолеет никто!

Наверняка этот зритель был прав. Сразу же было понятно, что ему это удалось бы легко. Даже теперь его лошадь шла спокойным галопом, хотя уши ее были насторожены, а ноздри раздувались, но не от усталости, а от того, что всадник сдерживал ее, не давая воли, туго натягивая поводья.

В тот миг, когда один из зрителей крикнул: «Смотри!», поведение всадника вдруг изменилось. Он находился шагах в двадцати от быка и прямо сзади него. Вдруг лошадь, резко рванувшись вперед, в несколько скачков поравнялась с быком. Зрители увидели, как всадник, пригнувшись, схватил длинный бычий хвост, затем резко выпрямился – и огромное могучее животное рухнуло на землю. Все это было проделано так легко, будто юноша одолел не быка, а обычную кошку. Раздались громкие крики «viva». Победитель развернулся, скромно раскланялся, проехал мимо скамей и исчез в толпе.

Многим зрителям показалось, что, раскланиваясь, юноша не сводил глаз с прекрасной Каталины де Крусес; некоторые будто бы увидели, как она улыбнулась ему и была польщена. Однако такое не могло случиться. Чтобы дочка богача, наследница дона Амбросио улыбнулась в ответ какому-то наезднику, охотнику на бизонов!

Однако одна из зрительниц и в самом деле улыбнулась ему – белокурая девушка с очень светлой кожей. Она стояла в повозке, к которой подъехал юноша. Когда они оказались рядом, стало отчетливо видно, что между ними существовало поразительное сходство. Те же черты лица, тот же оттенок кожи, та же кровь текла в их жилах – да, они были представителями одного народа, а возможно, и детьми одного отца. Молодая девушка действительно была сестрой Карлоса, и победа брата вызвала в ней непритворную радость, она была счастлива!

В глубине этой повозки сидела старуха со странным лицом, чья внешность бросалась в глаза. Ее распущенные волосы были белыми как снег; она молчала, но восторг, испытанный ею в связи с подвигом Карлоса, виднелся в ее выразительных глазах, а пристальный взгляд, устремленный на него, светился радостью. Толпа смотрела на нее с любопытством и некоторого рода суеверным страхом. Большинству она казалась подозрительной, и многие говорили:

– Esta una bruja! una hechicera! Это колдунья! Ворожея!

Но все произносили эти слова вполголоса, чтобы не услышали ни Карлос, ни его сестра, потому что это была их мать.

Игры продолжались. Опрокинутый Карлосом, присмиревший бык печально блуждал по лугу. Для участия во втором туре он уже не годился, на него накинули лассо и отвели в загон: теперь его отдадут как приз в собственность победителя.

Но вот выпустили другого быка, и он устремился вперед, увлекая за собой новый десяток всадников. Эти, по-видимому, оказались искуснее своих предшественников, а бык – не таким быстроногим, ибо, не разрывая линии, они все вместе пронеслись далеко вперед и опередили животное. Вдруг бык, круто повернувшись, кинулся назад, прямо к амфитеатру.

Можно себе представить испуг женщин, сидевших в повозках, и даже сеньоров и сеньорит, сидевших на скамейках и считавших себя в безопасности. Все они подняли крик. Несколько секунд – и разъяренное животное могло очутиться среди них!

Всадники, оставшиеся где-то сзади и застигнутые врасплох, хотя и быстро помчались назад, однако, останавливая лошадь на скаку, не смогли поспеть вовремя. Те же, кто принимал участие в первом беге, уже сошли с лошадей, а пешие не осмелились бы преградить дорогу такому разъяренному, мчащемуся во весь опор животному. Мужчины, растерявшись, беспомощно суетились, женщины в ужасе пронзительно вопили – над всеми нависла угроза ужасной катастрофы, каждый заранее уже считал себя жертвой.

Повозки, размещенные по обеим сторонам амфитеатра, вытягивались по равнине в виде полукольца. Бык добежал уже до этого полукруга, повозки преградили ему путь, и он устремился прямо к скамейкам, словно рассчитывая прорваться через эту преграду. Женщины в отчаянии повскакивали со своих мест и, обезумев от страха, кажется, готовы были броситься на рога разъяренному животному. Страшная минута!

И в это мгновение из толпы вынырнул человек с лассо в руках и ловко взметнул его над головой быка. Лассо со свистом обвилось вокруг длинных рогов разъяренного животного. Не теряя ни секунды, человек подбежал к дереву и обмотал вокруг него другой свободный конец лассо. Еще миг промедления – и катастрофа была бы неминуема. Бык сделал еще несколько прыжков, но, удерживаемый лассо, подогнул колени; чем больше он делал усилий, тем сильнее запутывался и наконец тяжело упал почти к ногам зрителей.

Едва немного улегся всеобщий страх, как раздались крики пришедших в себя людей:

– Браво! Ура! Браво, Карлос, охотник на бизонов!

Этот молодой человек второй раз сегодня продемонстрировал свою ловкость и отвагу.

Однако бык еще не был окончательно усмирен; ему оставалась известная свобода действий в пределах расстояния, ограниченного длиной лассо, и, приподнявшись с яростным ревом, он снова бросился прямо на толпу, которая попятилась, объятая страхом. К счастью, привязь не была так длинна, чтобы он мог достать до зрителей и справа, и слева, и животное, после кратковременных усилий, снова упало, оседая на задние ноги. Все бросились в стороны: вдруг петля оборвется? В это время прискакали всадники и в одно мгновение как бы спеленали его своими лассо, после чего безжалостно бросили на землю, так что он больше не мог пошевельнуться.

Бык не имел уже права на бег, а так как на тот день приготовлено было только два животных, то и колео считалось оконченным.

Пока шли приготовления ко второму большому состязанию, публику занимали промежуточными маленькими играми, участники которых показывали не столь высокое искусство верховой езды. Каждый показывал, что ему вздумается. Одна из этих игр состояла в том, чтобы накинуть лассо на ногу бегущего, затянуть петлю, и человек, конечно, падал на землю. Преследователями могли быть и пешие, и всадники на лошадях, но эта игра считалась такой легкой, что более искусные ею пренебрегали, считая ниже своего достоинства участвовать в подобном развлечении.

В другой игре всадники демонстрировали номер с сомбреро. Здесь всадник на всем скаку бросал на землю сомбреро и поднимал его, перегнувшись с седла, не уменьшая бега. Эта игра опытным участникам казалась детской, разве что начинающие видели в ней проявление особой ловкости. Так что лишь около двадцати молодых людей скакали перед зрителями, сбрасывая свои сомбреро и на ходу подхватывая их.

Но не так легко поднимать мелкие предметы, как например монету, лежащую на земле: здесь не просто отличиться и самому лучшему наезднику.

Вышел вперед комендант Вискарра, потребовал молчания и объявил, положив испанский доллар на землю:

– Дарю эту монету тому, кто поднимет ее сразу, и держу пари в пять унций золота, что этим искусником будет капрал Гомес.

Поначалу никто не отзывался на этот вызов, потому что пять унций золота была значительная сумма – 432 франка, и разве только богач мог рисковать такими деньгами.

Однако же ответ последовал: вперед выступил один молодой скотовод.

– Полковник Вискарра, – сказал он, – я не сомневаюсь в успехе капрала Гомеса, но держу пари, что здесь есть и другой наездник, который не уступит Гомесу и справится с этим ничуть не хуже. Не угодно ли вам удвоить ставку?

– Назовите имя вашего наездника? – произнес комендант.

– Карлос, охотник на бизонов.

– Хорошо, я принимаю ваше предложение. По обычаю все имеют право на состязание; кто-то еще желает? Каждый раз, как только поднимут доллар, я буду заменять его новым, лишь бы только поднимали с первого раза.

Конкуренты не замедлили явиться: некоторые дотрагивались до монеты и даже успевали сдвинуть ее с места, но ни одному не удалось поднять ее. Наконец на луг выехал улан на большой гнедой лошади. Это был капрал Гомес, который первый настиг быка и безуспешно пытался опрокинуть его. Без сомнения, воспоминание о неудаче еще больше подчеркивало обычную мрачность на его изжелта-бледном лице. Это был мужчина высокого роста, крепкий и наверняка хороший наездник, но сложен он был как-то несоразмерно, без той правильной симметрии, которая обличает гибкость и силу в сочетании с ловкостью.

Гомес сначала подготовился: скинул с себя кушак и саблю, проверил подпруги. Затем он пустил лошадь по направлению к монете, блестевшей на зеленом дерне. Он наклонился с седла и успел поднять доллар с земли, но так как захватил монету не достаточно сильно, то она и выскользнула у него из пальцев, прежде нежели он поднял ее на высоту стремени.

Ропот, пробежавший в толпе, содержал вместе и похвалу, и порицание. Большая часть жителей Сан-Ильдефонсо была благосклонно расположена к капралу Гомесу из уважения к его могущественному покровителю. Полковника Вискарру не очень-то любили, но боялись и потому предпочитали угождать ему.

И вот появился Карлос на своем вороном блестящем мустанге. Все взгляды устремились на него. Будь его лицо менее белым, он вызвал бы у толпы единодушное восхищение. Но зрители питали против него тайное предубеждение, зная, что он был представителем другого народа. Это был американец (americano) – название, которым мексиканцы, чилийцы и перуанцы отличают каждого гражданина Северной Америки, будто сами они не принадлежат к населению этой части света.

Женщины были против предрассудков, и среди множества грациозных doncellas не одна с благосклонностью останавливала взгляд своих черных глаз на белокуром американце.

Но не одни женщины оказались благосклонно расположенными к нему: в толпе находились также тагносы, выродившиеся потомки индейского племени, занимавшего некогда северо-восток Новой Мексики. Насильно обращенные в христианство, осужденные на самые тяжкие работы, они жили, согнувшись в три погибели, не поднимая глаз. Но некоторые из них еще мечтали о минувшем. Они знали, что их отцы были свободны, и иные из тагносов, тайно собираясь в горных пещерах или в глубине лесной чащи, поддерживали в некоторых скрытных убежищах священный огонь богу Кецалькоатлю[11]. Они беспрерывно продолжали говорить о Монтесуме и о свободе. Люди эти, хотя и более смуглые, нежели все их окружавшие, не питали никакого предубеждения против белой кожи Карлоса. Будущее сверкало им несколькими отрадными лучами, а таинственное и, так сказать, инстинктивное предчувствие говорило им, что из стран востока, из-за пределов великой степи явится народ, который освободит их от тирании испанцев.

Карлос не делал никаких приготовлений и даже не снял плаща, полы которого, небрежно откинутые назад, свисали сзади с крупа лошади.

Повинуясь голосу хозяина, мустанг сразу пустился галопом, и потом, управляемый лишь коленями всадника, стал все быстрее и быстрее описывать круги около монеты, и наконец с той же скоростью устремился прямо к блестевшему доллару. Поравнявшись с монетой, всадник наклонился, поднял ее, подбросил высоко над головой и, мгновенно осадив лошадь, поймал доллар, раскрыв ладонь правой руки.

Все это было исполнено с ловкостью и искусством индийского фокусника, и даже те, кто питал предубеждение против Карлоса, не могли ему не аплодировать: единодушное, громкое ура снова огласило окрестности в честь охотника на бизонов.

Капрал был унижен. Он уже давно привык выходить победителем в такого рода играх, ибо до сих пор Карлос на них не присутствовал или не принимал никакого участия. Вискарра тоже остался недоволен, потеряв кредит доверия в особе своего любимца. Он проиграл десять унций золота, сумму значительную даже для коменданта пограничной крепости. Кроме того, он вызвал насмешки у прекрасных дам за проигрыш пари, им же предложенного, в выигрыше которого был так уверен. С этой минуты Вискарра возненавидел Карлоса, охотника на бизонов.

Следующее состязание заключалось в том, чтобы проскакать галопом до берега глубокого канала, причем здесь следовало проявить не только мужество и ловкость всадника, но и выучку лошади.

Оросительный канал (zeguia) был достаточно широк для того, чтобы лошадь не могла его перепрыгнуть, и довольно глубок для того, чтобы погрузиться в него с головой – не слишком приятное удовольствие. Здесь требовались и ловкость, и отвага. Надо было во весь опор доскакать до берега и мгновенно остановиться таким образом, чтобы все четыре ноги оказались за линией, проведенной по земле не далее двенадцати шагов от берега. Понятно, что почва была довольно твердой и плотной, иначе подобного рода упражнение выполнить было бы невозможно.

Подвиг этот многие всадники совершили с успехом. Приятно было видеть, как на всем скаку мгновенно останавливалась лошадь, поднявшись на дыбы у самого края канала, с пламенем в глазах и с дымившимися ноздрями. Но некоторые претенденты послужили предметом веселого смеха для зрителей: одним не хватило смелости, и они останавливались до обозначенной линии; другие обладали отвагой, но из-за неловкости перескакивали дальше и с разгону летели в грязную воду. Неудачи эти возбуждали всеобщий смех, и веселость еще больше увеличивалась при виде жалких фигур, неудачливых, насквозь промокших всадников, с усилием достигнувших берега после купания в мутном канале.

Зато искусно выполненный маневр вызывал бурю аплодисментов и сопровождался восторженными криками.

Не удивительно, что при подобных обычаях и постоянных состязаниях мексиканцы считаются лучшими в мире наездниками. Все заметили, что Карлос при этом состязании держался в стороне, и большинство недоумевало, угадывая причину. Его приятели, однако же, утверждали, что он считал подобную игру слишком простой для хорошего наездника. Он уже не раз доказал свое искусство в более трудных состязаниях и полагал бесполезным одержать незначительную победу. Действительно, так думал и сам Карлос. Но раздосадованный комендант не хотел оставить его в покое. Кроме того, капитан Робладо видел или полагал, что видел странное выражение в глазах Каталины при каждом новом успехе охотника. Оба эти офицера наметили подлый, как и они сами, план: решили унизить его в общественном мнении и, подойдя к нему, спросили, отчего он не принимал участия в последней игре.

– По-моему, эта игра не стоила свеч, чтобы и беспокоить себя для этого, – ответил Карлос.

– Вероятно, у вас, приятель, были важные причины, – насмешливо воскликнул Робладо, – не так уж легко остановить лошадь на берегу этого канала. Может быть, вы боялись утонуть?

Слова эти капитан проговорил будто в шутку, но достаточно громко, сопровождая их саркастическим смехом. Робладо с полковником надеялись, что если Карлос решится на попытку, то лошадь может нечаянно споткнуться и сбросить его в канал. В таком случае все его предшествовавшие успехи были бы забыты, и праздничная толпа не поскупилась бы на насмешки над смешным жалким всадником, промокшим до нитки и обрызганным грязью.

По-видимому, охотник не догадался об их намерении. Во всяком случае, он ничем себя не проявил. И когда он ответил, и этот ответ услышали все окружающие, то никто больше не думал ни о канале, ни о его мутных водах – все было забыто в преддверии нового зрелища, намного более увлекательного.

Карлос, не сходивший с лошади, некоторое время молчал. Его оскорбило поведение обоих офицеров, и особенно слова Робладо. Ему казалось смешным включиться в игру после всех, исключительно в ответ на их колкости, только потому, что коменданту и Робладо вздумалось его подразнить, но, с другой стороны, и отказаться – значило бы подвергнуть себя нескончаемым насмешкам и сплетням. Возможно, ради этого они и затеяли свои придирки?

Он не доверял обоим этим офицерам, и у него были на это основания. Он не мог не знать их как общественных чиновников, ведь они – высшая власть! Но он имел также сведения об их частной жизни, о том, как они проявляли себя вне службы – и эти сведения не говорили в их пользу.

Были у него особенные причины не любить Робладо, у которого, хоть тот и не знал некоторых обстоятельств, также имелись не менее важные поводы оказывать ему нерасположение. Впрочем, Робладо до сих пор и не слыхал о существовании охотника на бизонов, который обычно жил вдали от долины. Может быть, он никогда и не встречался с ним, но во всяком случае им не приходилось разговаривать друг с другом. Карлос же лучше знал капитана, еще задолго до описываемого праздника и по причинам, на которые мы намекнули выше, почувствовал к нему неприязнь.

Неприязнь эта еще больше усилилась из-за сегодняшнего поведения капитана, насмешливый тон которого, нахальство и высокомерность задели Карлоса.

– Капитан, – сказал он наконец, – я не хотел участвовать в игре, которая не стоит того, чтобы тратить на нее время, и которая десятилетнему мальчику уже едва покажется подвигом. Напрягать лошадь для такой ерунды, чтобы прискакать на берег этой безопасной канавки, было бы жалкой выходкой. Впрочем…

– Впрочем, что? – поспешил спросить Робладо, воспользовавшись паузой и уже догадываясь о намерении Карлоса.

– Если вы расположены рискнуть долларом – бедный охотник за бизонами, я не могу располагать большей суммой, – то я готов показать штуку, на которую десятилетний мальчик, может быть, посмотрит как на подвиг.

– Что же вы намерены такого сделать, сеньор охотник? – насмешливо спросил офицер.

– Остановить лошадь на всем скаку на краю вот этого утеса.

– На каком расстоянии?

– На таком же, как и эта линия здесь, от берега канала.

При этих словах все присутствовавшие онемели от удивления: в них было так много безрассудства и отваги, что казалось невозможным поверить им серьезно. Первое мгновение даже оба офицера полагали, что охотник издевался над ними.

Утес, названный Карлосом, составлял часть высокого плоскогорья, отвесные стены которого обрывались в долину. Он походил на мыс, видный снизу, потому что выступал вперед, врезаясь в равнину, словно волнорез, но верхушка его была на одном уровне с нагорной площадью, зеленеющей до пределов горизонта. Отвесная стена, без террас и малейшего уступа, пестревшая поперечными полосами от наслоения песчаников и известковых камней, спускалась в долину. Высота ее от подошвы составляла футов шестьсот, и впечатлительные, со слабыми нервами люди не могли без трепета измерить ее взглядом, а самые отважные бледнели, глядя с ее вершины вниз.

Такова была пропасть и таков был утес, на краю которого охотник хотел остановить своего мустанга. Понятно изумление, с которым было встречено подобное предложение. Когда все опомнились, то сотни голосов воскликнули: – Это невозможно! Он сумасшедший! – Ба! Он шутит! – Esta bunlando los mi-litarios! (Он насмехается над господами военными!)

Ожидая ответа, Карлос, сидя на коне, играл поводьями, но это продолжалось не долго: Вискарра и Робладо поспешно обменялись несколькими словами, и капитан нетерпеливо воскликнул:

– Я принимаю пари!

– А я со своей стороны ставлю унцию золота! – добавил комендант.

– Господа, – сказал с огорченным видом Карлос, – мне очень жаль, что я не могу спорить с вами двумя. Этот доллар составляет все, чем я владею в настоящую минуту, и я, вероятно, ни у кого не получу взаймы другого.

И Карлос с улыбкой обвел взглядом толпу, но большая часть зрителей не расположена была улыбаться. Все они с ужасом представляли себе неминуемую гибель охотника. Впрочем, один молодой скотовод, который уже был на его стороне, ответил Карлосу:

– Во всяком другом случае я охотно предложил бы вам двадцать унций, но не решусь поддержать эту безумную попытку.

– Благодарю вас, дон Хуан, – возразил охотник. – Я убежден, что могу прибегнуть к вашему кошельку, и хотя вы закрываете его для меня на этот раз, я не в претензии. Не бойтесь, я выиграю унцию золота! Не для того я ездил верхом десять лет, чтобы надо мной насмеялся какой-то ачупино[12]!

– Милостивый государь! – воскликнули в один голос комендант и капитан, нахмурив брови, и каждый из них схватился за рукоятку сабли.

– О, прошу прощения! Бога ради, не сердитесь, господа, – сказал Карлос с плохо скрытой насмешкой. – У меня сорвалось это слово с языка и уверяю, что я не имел намерения оскорбить вас.

– То-то, приятель! – воскликнул гневно полковник. – Старайтесь держать язык за зубами. В другой раз вы будете раскаиваться, как бы и голова ваша не слетела с плеч.

– Благодарю за совет, сеньор комендант, может быть, я им и воспользуюсь.

– Каррайо! – загремел Вискарра, но это и все, что он проговорил, ибо охотник не успел его выслушать: сестра Розита, узнав о безрассудном намерении брата, соскочила с повозки и в отчаянии подбежала к нему.

– О брат! – воскликнула она. – Неужели это правда? Но нет – это невозможно!

– В чем дело, милая германита (сестрица)? – спросил Карлос с улыбкой.

– Правда ли…

И молодая девушка, не в состоянии больше вымолвить ни слова, молча указала глазами на утес.

– Без сомнения, Розита, и почему же нет? Полно, не пугайся; уверяю тебя, что здесь нет никакой опасности, нечего бояться. Я уже не раз так делал.

– Милый Карлос! – говорила Розита, обнимая колени брата. – Я знаю, что ты отважнее всех мужчин в мире, но подумай об опасности. Подумай, ради Бога…

– Полно, сестра, не заставляй меня краснеть перед людьми. Ступай к матери: она успокоит тебя. Послушай ее. Она-то не станет тревожиться.

И охотник отвел сестру к повозке.

Бедная Розита! В первый раз ты привлекла к себе опасный взгляд. Черные глаза любовались тобой с выражением, которое не предсказывало ничего доброго. Твоя стройная фигурка, ангельское лицо, цвет кожи и даже твое горе произвели сильное впечатление на человека, чья любовь может оказаться роковой для той, кого он полюбит. Это был полковник Вискарра.

– Посмотрите, Робладо, – сказал он своему подчиненному, – прелестная девушка, клянусь Святым Гваделупой. Она настоящая Венера, это так же справедливо, как и то, что я солдат и христианин. Скажите, Бога ради, откуда, с какого неба она свалилась?

– Клянусь, я вижу ее первый раз в жизни, – ответил капитан. – Она, должно быть, сестра этого охотника, – по крайней мере, это слышно из их разговора. Действительно, она недурна.

– О, лакомый кусочек. Это просто находка! Я скучал и просто отупел от монотонной жизни на границе. А вот и средство приятно убить время еще целый месяц. Как вы думаете, она будет упорствовать так долго?

– Сомнительно, если она не отличается от прочих. Но неужели вам уже надоела Инес?

– Что делать? Она слишком уж горячо меня любила! Я хотел бы поменьше привязанности, чтобы со мной были похолоднее.

– Может быть, у блондинки вы и найдете желаемое, и вам это больше подойдет. Однако смотрите: они ушли!

Пока происходил этот разговор, Карлос с сестрой приблизились к повозке, на которой сидела их старая мать. Множество зрителей, в том числе оба офицера, сгруппировались вокруг них из любопытства. Сообщив матери о своем намерении, Карлос прибавил:

– Розита хочет отговорить меня, и потому я пришел посоветоваться с вами; я ничего не стану делать вопреки вашему желанию, но знайте, что я почти дал слово и должен исполнить обещание. Ведь это дело чести, матушка.

Последние слова были произнесены громко на ухо старухе, по-видимому, несколько глуховатой. Она приподняла голову и спросила, оглядывая толпу окружающих:

– Кто хочет отговорить тебя?

– Розита.

– Пусть она возвращается к своему станку ткать шали, потому что это ее дело. Ты, сын мой, рожден для великих подвигов, – иначе кровь отца не текла бы в твоих жилах. Он всегда отличался… Ах, ох!..

Блуждавший взгляд и странная улыбка старухи заставили зрителей содрогнуться. Откинув назад длинные седые волосы, она сказала, размахивая руками:

– Ступай, Карлос, охотник на бизонов, и покажи этим низким рабам, что может сделать свободный гражданин Америки! На утес! На утес!

Проговорив этот страшный приказ, она упала в глубину повозки и вновь оставалась молчаливой и неподвижной.

Карлос больше ни о чем ее не спрашивал. Он поспешил прекратить разговор, потому что вырвавшиеся у матери слова не прошли мимо многих ушей: услышав их, офицеры, алькальд и священники обменялись взглядами.

Посадив сестру в повозку и обняв ее на прощание, Карлос вскочил на лошадь. На минуту он остановился перед амфитеатром, на скамейках которого сеньоры и сеньориты сидели в страшном волнении. Они знали о намерении охотника, и большинство из них переживали за его жизнь, готовые отговорить смельчака. Среди них была одна, тревога которой была не легче, нежели у Розиты, но она не смела обнаружить ее и вынуждена была страдать и терпеть втихомолку.

Карлос знал это и, достав белый платок, махнул им в знак прощанья, словно посылая кому-то последнее «прости», потом повернул лошадь и направился к утесу.

Дамы и простолюдинки с любопытством спрашивали друг у друга: кому же предназначалось это прощание? Они высказывали различные предположения и произносили многие имена, пошли разговоры, толки, пересуды. И только одна знала истину, и сердце ее трепетало между любовью и страхом.

Все, кто только был верхом, поехали вслед за охотником по извилистой тропинке, по скалам на плоскогорье. Другая дорога была проложена по противоположному каменному откосу – и только эти два прохода вели в долину Сан-Ильдефонсо.

От долины было несколько миль до горной тропинки, которая сама тянулась около мили. Не много зрителей, за исключением всадников, решились последовать за охотником. Большинство довольствовалось тем, что приблизилось на такое расстояние, чтобы лучше увидеть интересное и волнующее зрелище.

Легко догадаться, что оба офицера были в числе спутников Карлоса.

Ожидать пришлось более часа, но этот антракт не прошел без развлечений. Поставили стол для монте – любимой карточной игры мексиканцев; два отца миссионера уселись за ним, и их пример увлек толпу любителей. Золото и серебро быстро переходило из рук в руки, в то время как сеньоры и сеньориты с удовольствием занимались своей любимой, спокойной, несложной игрой в чуса.

Через полчаса всеобщее внимание было поглощено блистательным боем петухов, из которых один принадлежал алькальду, а другой священнику. Представитель церкви одержал победу. Его серый петух вонзил длинные стальные шпоры в голову красного петуха и уложил его на месте. Зрелище это доставило удовольствие всем зрителям, исключая, впрочем, алькальда.

В момент окончания петушиного боя Карлос и его спутники выбрались на плоскогорье. Карлос ездил взад и вперед по крутому скату, очевидно, делая распоряжения и договариваясь об условиях своего опасного пари.

Наконец, он выехал вперед и назначил место для исполнения своего дерзкого замысла. С плоскогорья скал не видно, и если отступить на сотню шагов от края обрыва, не увидишь и долину, огромную пропасть в тысячу футов глубиной. Почва здесь была крепкой, покрытой невысокой густой травой, на которой не виднелось ни одного камешка, и представляла собой ровный зеленый луг для опасной скачки.

Уже говорилось, что утес выдавался вперед мысом из ряда скал. Снизу, из долины, этот уступ был отчетливо виден, наверху выглядел как продолжение плоскогорья. На этом-то остроконечном утесе Карлос и предполагал остановить на бегу мустанга.

Он несколько раз проехал по выбранной местности, внимательно исследуя почву, чтобы убедиться в безопасности. Почва оказалась не настолько плотной, чтобы по ней скользили конские копыта, но и не рыхлой, чтобы увязать в ней. За ним следили Вискарра, Робладо и еще несколько всадников, но все они держались на почтительном расстоянии от пропасти. Хотя они долгое время и жили на этой утесистой местности, среди величественных и грозных ландшафтов, но многие не решались стать на край страшного выступа и заглянуть в бездну, зиявшую под их ногами.

Спокойный, словно находясь на берегу канала, Карлос подъехал к самому краю и с удивительным хладнокровием велел провести линию. Лошадь его, очевидно привыкшая путешествовать по самым крутым вершинам, также не обнаруживала ни малейшего беспокойства. По временам, вытянув шею и заглядывая вниз, в долину, она ржанием приветствовала лошадей, которых видела издали. Карлос специально долго удерживал ее на краю пропасти, чтобы лучше освоить с опасностью, раньше, чем приступить к выполнению своего решения.

Линия была проведена на дистанцию двух лошадиных корпусов от последних кустиков травы, торчавших над бездной. Вискарра и Робладо хотели еще более сузить эту границу, но этой настойчивостью вызвали ропот негодования и даже приглушенные возгласы: «Позор!». Толпа не знала причины, руководившей ими, но чувствовалось, что, конечно, они желали гибели охотника. У каждого причина была своя. Оба они ненавидели Карлоса, но ненависть эта возникла в разное время, у Робладо – даже позже. Час тому назад ненависть Робладо приняла огромные размеры. Стоя у амфитеатра, он мог видеть, к кому относился прощальный привет белым платком. Ярость его равнялась изумлению, и он, задыхаясь, стал разговаривать со своим соперником грубо и свысока.

Как ни ужасно подобное предположение, но оба офицера были бы счастливы, если бы охотник упал с вершины утеса, в чем, впрочем, нет ничего невероятного, если принять во внимание местность, людей и то время: под небом Новой Мексики не редкость более бесчеловечные желания и действия даже теперь.

Молодой скотовод, который сопровождал своего приятеля и вместе с ним поднялся на плоскогорье, старался добиться для него более честных условий, чтобы игра шла по всем правилам. Он имел достаточно доброе сердце и разум, чтобы поддерживать правое дело, хотя бы и вопреки офицерам, и слово его не оставалось без внимания, ибо хотя он был и не особо важной особой, однако, имея приличное состояние, пользовался влиянием, которое везде в мире человеку придается богатством.

– Карлос, – сказал он, пока шли приготовления, – вижу, что никто не победит вашего упрямства, а так как мне и самому не удалось переубедить вас, то мне не хотелось бы поставить вас в затруднительное положение; не следует вам подвергаться опасности из-за безделицы – вот вам мой кошелек: возьмите сколько нужно, спорьте на сколько пожелаете.

С этими словами он протянул Карлосу кошелек, который должен был, судя по объему, вмещать значительную сумму.

По лицу охотника можно было прочесть, как он тронут этим великодушным предложением; однако же с минуту он молча смотрел на предложенный кошелек.

– Благодарю вас от души, дон Хуан, – сказал он наконец, – но не могу воспользоваться вашими деньгами. Мне достаточно одной унции золота, чтобы держать пари против коменданта.

– Возьмите больше, – настаивал землевладелец.

– Нет и еще раз нет, дон Хуан. Эта унция золота и та, которая у меня есть, – вот все, что я могу поставить. Две унции! Это самая огромная сумма, на какую только когда-либо спорил бедный охотник за бизонами.

– В таком случае, – возразил дон Хуан, – я сам увеличиваю ставку. Полагаю, полковник Вискарра, вы не будете возражать, чтобы увеличить ставку. Карлос ставит против вас унцию золота – я предлагаю спорить на десять.

– Согласен, – сухо ответил комендант.

– Не решитесь ли вы удвоить сумму?

– Решусь ли я? – воскликнул полковник с негодованием на подобное подозрение. – Я ее учетверю, если хотите.

– Хорошо, учетверим, – согласился дон Хуан. – Держу сорок унций за Карлоса! За то, что он выдержит испытание!

– Согласен. Выкладываем деньги на руки!

Отсчитав золотые монеты, их отдали одному из присутствовавших и избрали судей. Приготовления окончились, после чего спутники охотника отошли в сторону, предоставив мыс в распоряжение Карлоса и его лошади.

Все пристально, с жадным вниманием следили за Карлосом, не теряя из виду ни малейшего его движения. Сойдя с лошади, он снял плащ, охотничий нож, хлыст и передал все это дон Хуану, который отошел назад. Он осмотрел, прочно ли закреплены шпоры, подтянул пояс и надвинул на лоб сомбреро. Он застегнул также во всю длину кожаные боковые отвороты своих бархатных штанов, медные пуговки которых могли бы стеснять его при движении.

Потом он обратил внимание на свою лошадь, которая, стоя гордо и спокойно, казалось, предчувствовала, что от нее ожидали необыкновенно важной услуги. Вначале Карлос удостоверился в крепости уздечки и осмотрел, не было ли на огромных стальных удилах мундштука овсяной шелухи и трещин; затянув головной ремень, он тщательно, дюйм за дюймом, проверил крепость поводьев, плотно и искусно сплетенных из волос хвоста дикой лошади. Кожа может лопнуть, но крепость подобных прочных и гибких, как струна, поводьев сомнению не подлежит.

После этого Карлос перешел к седлу, испробовал прочность стремянных ремней и деревянных колодок, служивших, по мексиканскому обычаю, стременами. Подпруга была предметом особенного его внимания: расстегнув ее, он затянул ее как можно крепче, упершись коленом, и стянул так основательно, что под крепкий кожаный ремень невозможно было подсунуть и кончик мизинца.

Такие приготовления никого не могли удивить. Подобные предосторожности он считал крайней необходимостью, ибо стоило только соскользнуть пряжке или лопнуть ремню – и он может полететь в пропасть.

Убедившись, что все в полном порядке, Карлос подобрал поводья и ловко вспрыгнул на лошадь, а чтобы избежать головокружения, он пустил лошадь по самому краю бездны, сперва шагом, потом рысью и наконец малым галопом. Эта простая прогулка со стороны казалась ужасной и представлялась зрителям, смотревшим снизу, великолепным и вместе с тем страшным зрелищем.

Через некоторое время он стал скакать по плоскогорью тем аллюром, которым думал закончить испытание, и сразу останавливал мустанга. Пустив снова лошадь в галоп, он опять остановил ее и повторял этот маневр раз десять-двенадцать, поворачивая голову лошади то к пропасти, то в противоположную сторону. Но этот аллюр, конечно, не был самым быстрым бегом, на какой был способен мустанг. Однако при самом быстром беге удержать на таком незначительном расстоянии лошадь на всем скаку в этих условиях было бы положительно невозможно, даже пожертвовав ее жизнью: вы могли пронзить ей сердце пулей, но она все-таки подалась бы вперед на несколько шагов. Избранные судьи, наблюдавшие за приготовлениями, требовали только хорошего галопа.

Наконец Карлос укрепился в седле и направил мустанга к пропасти. Решительный вид его говорил о приближении развязки. Он коснулся коня шпорами – и в следующую секунду галопом скакал к краю утеса.

Все взгляды с напряженным вниманием устремились на отважного всадника, все сердца замерли, на равнине воцарилось глубокое молчание, только и слышались неровное дыхание зрителей да стук лошадиных копыт на крепкой почве утеса.

Недолго, однако, длилось ожидание. Шагов пятьдесят еще отделяло Карлоса от края пропасти. Поводья пока опущены – он не хотел натягивать их, не перескочив назначенной линии.

Трепет объял как верхних, так и нижних зрителей.

– Еще один прыжок! Еще! Боже великий! Он перескочил линию! Он погибнет!

Восклицания эти раздались в группе, в которой стояли судьи, но через секунду послышались шумные «браво!», к которым присоединились громкие рукоплескания, поднявшиеся из долины.

В момент, когда лошадь, по-видимому, готовилась сделать прыжок в шестьсот футов, поводья натянулись, и передние копыта мустанга уперлись и как бы вросли в землю, а круп коснулся почвы. Лошадь остановилась в трех шагах от края пропасти.

Карлос снял сомбреро и, помахав им в воздухе в знак приветствия, снова надел на голову.

Снизу это было необыкновенное зрелище. Лошадь и всадник отчетливо, в величественной и грациозной позе, вырисовывались на лазурном фоне неба. Ясно были видны и атлетические формы Карлоса, и овальные контуры мустанга, и сбруя, и в эти краткие минуты неподвижности зрителям представлялось, что перед ними стояла бронзовая конская статуя на утесе, словно на исполинском пьедестале.

Рукоплескания удвоились, и снизу видно было, как всадник, повернув лошадь, скрылся за вершиной.

Страшное испытание окончилось, и нежные женские сердца, быстрее забившиеся от страха, уже снова продолжали биться спокойно и размеренно.

Когда охотник на бизонов появился в долине, его вновь встретили шумными выражениями восторга; толпа замахала шляпами и платками. Но он видел только один платок, а до остальных ему не было дела. Этот небольшой надушенный кусочек батиста, обшитый кружевами, был его знаменем надежды; он видел, как небольшая ручка, украшенная драгоценными кольцами, махала этим платочком в его честь, и был совершенно счастлив. Карлос с не меньшей отвагой пустился бы на более опасные подвиги, лишь бы только получить подобную награду.

Проехав мимо амфитеатра, он слез с лошади у своей повозки и обнял мать и сестру. За ним следовал его поручитель дон Хуан, и многие заметили, что хорошенькая блондинка ненадолго остановила глаза на брате, а затем ее нежный взгляд устремился на другого, и этим счастливцем был молодой землевладелец. Он смотрел на нее с еще бóльшей нежностью, и нельзя было не заметить, что у них взаимная любовь.

Дон Хуан был богатым землевладельцем и скотоводом, которому из любезности придавали титул дон, хотя на общественной лестнице он стоял лишь на одну ступеньку выше охотника на бизонов, от которого отличался только богатством. Не принадлежа к высшей мексиканской аристократии, – что впрочем и не весьма его беспокоило, – он пользовался репутацией дельного и умного молодого человека, и мог бы, если бы только захотел, породниться с семействами, в чьих жилах текла «голубая кровь», которой они очень гордились. Впрочем, он и не собирался породниться с ними, по крайней мере, посредством супружества. Видя его возле Розиты, можно было предсказать, что он не станет искать жену в аристократическом кругу.

Небольшая группа, собравшаяся возле повозки, дышала счастьем. Дон Хуан, имея в кармане пятьдесят унций золотом чистого выигрыша, не щадил издержек: он угощал друзей конфетами, оршадом и лучшими местными винами, которые могли бы быть известны целому свету, если бы страна была более доступна для торговли.

Взбешенный проигрышем, комендант Вискарра прохаживался молча, опустив голову и нахмурив брови. По временам он бросал на группу взгляды, которые смягчались при виде Розиты. Избалованный сознанием, что он здесь безграничный хозяин, он слишком был уверен в своей почти деспотической власти, чтобы стараться скрывать свои намерения и громко выражал восхищение. Смущенная Розита робко опускала глаза, а дон Хуан ощутил сильный гнев и тревогу при виде рождавшейся страсти коменданта. Он знал, что за человек комендант Вискарра, его беспокоила и неограниченная власть, которой тот был облечен.

В программе намечалось еще несколько увеселений, но они не представляли уже прежнего интереса. Блестящий подвиг охотника на бизонов совершенно ослепил зрителей, притом же самые знатные особы пребывали в дурном расположении духа. Неудовольствие Вискарры не проходило, ревновавший Каталину Робладо едва удерживал свою ярость; алькальд горевал о своем красном петухе и о деньгах; оба отца иезуита, проигравшиеся в монте, позабыли об уроках смирения, которые столько раз публично проповедовали. Один только городской священник был в хорошем расположении духа и не отказывался держать новые пари за своего петуха-победителя.

Последней, заключительной забавой по программе были петушиные гонки (correr el golo), которые заставили всех позабыть и о картах, и о других второстепенных развлечениях. Гонки эти, собственно, один из типичных обычаев Новой Мексики. Обычно петуха подвешивают за лапы на горизонтальной ветке дерева достаточно низко, для того чтобы всадник мог достать его рукой. Петух привязан так, что при достаточной ловкости и силе, его можно сорвать с дерева, но, чтобы усложнить задание, ему сильно намыливают шею и голову. Соперники галопом скачут как раз под деревом, и того, кому удастся схватить птицу, преследуют остальные. Все стараются отнять у него добычу, пока он пробегает назначенное пространство. Эти преследования прекращаются лишь тогда, когда счастливец доскачет до цели, то есть до дерева, от которого начинались гонки. Иногда случается, что у него отнимают петуха, в другой раз бедную птицу разрывают на куски. Однако истинный, признанный победитель должен сохранить петуха целым. Тотчас вслед за победой он кладет птицу к ногам своей возлюбленной, обычно какой-нибудь из деревенских девушек. Вечером она танцует с пернатым трофеем под мышкой, в знак того, что она признательна за оказанное ей предпочтение и считает за честь поклонение искусного наездника.

Забава эта жестокая, ведь нельзя забывать, что петух, которого хватают и разрывают, – живая птица. Но разве жителю Новой Мексики когда-нибудь приходила в голову мысль о жестокости? Разве что, может быть, женщинам, которые, в противоположность своим властителям, братьям и мужьям, наделены состраданием и гуманностью, но чувства эти заглушаются обычаем, и женщины мирятся с петушиными гонками. Петушиные гонки – обычай страны, а в какой стране нет своих варварских увеселений? Стоит ли страдать из-за петуха, если мы радуемся, когда на охоте затравлена несчастная лиса?

Петушиные гонки бывают двух видов. Мы описали один. Другой отличается лишь тем, что птицу не вешают на дерево, а по шею зарывают в землю. Состязатели скачут по заведенному порядку, один за другим и, наклоняясь до земли, стараются вытащить ее из земли. Остальные условия те же, что в первом случае.

И вот привязали к ветке петуха, и соперники выстроились в одну линию. Многие пытались схватить его за голову, это у них получалось, но он из-за мыла ускользал у них между пальцами.

Сержант был тоже в числе конкурентов, решивших попытать счастья, но неизвестно, заключил ли новое пари, поставил ли на него полковник Вискарра. Комендант немало уже проиграл за время празднества, так что значительно расстроилась его экономика. К счастью, у него были кое-какие незаконные доходы – дань, взимаемая с рудников, и другие установленные обычаем получения. Впрочем, он имел возможность вполне безбедно жить и без взяток, на деньги, выделяемые от вице-королевского правительства.

Сержант, как мы уже сказали, обладал преимуществом: во-первых, он был высокого роста, во-вторых, имел крупного коня. Кроме того, он на всякий случай набрал горсть песку. Благодаря всему этому ему удалось схватить за шею петуха, сорвать его с ветки и торжественно увезти.

Однако его соперники были и на более быстрых конях, и прежде, нежели сержант успел проскакать половину дороги, его догнал один пастух, оторвал крыло у его птицы; вслед за этим другой всадник оторвал второе крыло, и бедный Гомес вернулся к дереву с окровавленными остатками в руках. Естественно, на его долю от публики не досталось ни приветственных криков, ни аплодисментов.

Карлос, охотник на бизонов, не принимал участия в петушиных гонках. Он полагал, что для одного дня совершил достаточно подвигов и приобрел довольно и друзей, и врагов, так что больше не хотел уже увеличивать их списка. Однако некоторые зрители, без сомнения желавшие еще раз полюбоваться ловкостью непревзойденного всадника, стали его поддразнивать. Некоторое время он не обращал внимания на вызовы; но когда еще двух петухов сорвали с дерева, и пастух, о котором уже говорилось, сорвал, привез и положил к ногам своей счастливой возлюбленной целого и невредимого петуха, Карлос изменил свое решение. Он выехал вперед, готовый к участию в следующем заезде.

– Я хочу участвовать в состязании, – сказал он дон Хуану, – так как я скоро отправляюсь в прерии и не смогу присутствовать на следующем празднике, надо ничего не пропустить – воспользуюсь сполна сегодняшним.

Тут игра пошла по-другому: вместо петуха в землю зарыли белую как снег цаплю великолепной местной породы. Ее длинная нежная шея не была намылена, однако осталась другая трудность: зарытая слегка в землю, птица имела возможность быстро двигать головой, резко отдергивать ее вправо и влево и ускользать от угрожавшей руки наездника.

По данному сигналу всадники толпой устремились вперед, но когда вслед за ними подъехал Карлос, остававшийся в числе последних, цапля все еще водила гибкой шеей и острым клювом. Охотнику довольно быстро удалось захватить ее: разрытая земля уступила, и вскоре два белоснежные крыла учащенными ударами стали биться над гривой его коня.

Потребовалась не только быстрота, но и немало ловкости и сноровки, чтобы проскочить среди толпы всадников, бросившихся со всех сторон, чтобы отрезать дорогу Карлосу. Сделав большие объезды, то кидаясь вперед, то останавливаясь, то поворачивая снова в сторону, он уклонился от одних, обогнал других и после замысловатых маневров прискакал к цели с совершенно неповрежденной птицей под единодушные рукоплескания зрителей.

Начали высказываться различные предположения:

– Кому же он предназначил свой трофей? Кому преподнесет добычу? – с любопытством спрашивали друг у друга присутствовавшие.

– Без сомнения, какой-нибудь деревенской красавице, простолюдинке из Сан-Ильдефонсо, – говорил один.

– А я держу пари, – включался другой, – что дочери какого-нибудь скотовода.

Но Карлос обманул все ожидания: через несколько минут он подбросил птицу высоко в воздух и отпустил на свободу. Величественно взлетев, она вытянула шею и полетела на противоположный конец долины. Однако раньше, чем отпустить пленницу, юноша выдернул из ее крыльев несколько длинных, острых прозрачных перьев, отличающих хохлатую цаплю, сделал из них султан, и, подскакав к амфитеатру, грациозно наклонился в седле и положил их у ног… Каталины де Крусес!

В толпе пронесся ропот изумления и послышались суровые упреки. Как простой охотник на бизонов, едва известный бедняк, осмелился мечтать о благосклонной улыбке дочери богача (rico), миллионера! Это уже не дань уважения, а оскорбление и непростительное высокомерие!

И не только сеньоры и сеньориты позволили себе так думать и выражать свое возмущение. Против бедного Карлоса вооружились и дочери скотоводов, и деревенские красавицы. Они посчитали себя оскорбленными и униженными. На них не обратили внимания! Их обманули! И это один из их же среды! Ему, видите ли, нужна Каталина де Крусес!

Каталина была счастлива, но пришла в сильное смущение. Она улыбнулась и покраснела, проговорив нежным голосом: Gracios, caballero! (Благодарю вас), однако не решилась принять трофей. Она сидела между разгневанным отцом и разъяренным поклонником, которым был небезызвестный Робладо.

Не в состоянии удержаться, Робладо схватил султан и швырнул его на землю.

– Какая дерзость! Наглец! – крикнул он.

Карлос наклонился с седла, подобрал султан, заткнул его за ленту своей шляпы и, гордо обернувшись к Робладо и бросив на него вызывающий взгляд, сказал ему:

– Не горячитесь, капитан Робладо. Ревнивый поклонник никогда не бывает хорошим мужем.

Потом, улыбнувшись Каталине, он прибавил мягким голосом:

– Благодарю вас, сеньорита!

Карлос снял сомбреро, низко поклонился и поскакал, проигнорировав ярость отца и соперника.

– Черт тебя побери! – заревел последний, обнажив до половины саблю.

– Да будет проклят этот мерзкий охотник! – пробормотал дон Амбросио.

Но ни тот, ни другой не думали заводить ссоры. Несмотря на все свое хвастовство, капитану далеко было до того, чтобы считаться храбрецом: заметив длинный нож – «мачете», висевший на боку у всадника, он счел более благоразумным ограничиться одними угрозами.

Случай этот всех сильно взволновал. Охотник на бизонов навлек на себя ненависть аристократов, а также зависть и ревность демократии до такой степени, что после стольких своих замечательных подвигов уехал с арены, осыпаемый проклятиями. Он вызвал меньше удивления, чем зависти, а национальное самолюбие жителей Сан-Ильдефонсо было оскорблено дерзкими словами его старой матери. Как же он мог надеяться приобрести сторонников? Он был американец, еретик, а в этом удаленном от Европы уголке земли господствовал такой же могущественный, неистовый фанатизм, как и в городе Семи Холмов[13] в мрачные времена инквизиции.

Может быть, к счастью Карлоса, забавы кончились и праздник близился к своему завершению.

Вскоре каждый занялся приготовлениями к отъезду. В повозки стали запрягать быков, ослов и мулов, и семейства скотоводов разместились в этих глубоких колымагах, похожих на огромные ящики. Засвистали бичи, заскрипели оси, загремели огромные колеса, раздались крики погонщиков – и все вместе произвело такой хаос, который испугал бы любого, кроме тех, кто здесь родился.

Менее чем через час равнина опустела, и лишь степные вечно голодные волки рыскали по ней, отыскивая остатки пиршества.

Публичные увеселения закончились на равнине, но праздник святого Иоанна должен был продолжаться в городе. Прежде чем разойтись окончательно и разъехаться по домам, зрителям предстояло посмотреть еще немало зрелищ.

Прежде всего надо было отправиться в церковь получить окропление святой водой, посвятить четки, купить индульгенции и частицы мощей, чтобы наконец зачинить прореху, сделанную карточными играми в карманах иезуитов, которым вечером не терпелось продолжить игры.

Вечером по улицам тянулась процессия – шествие в честь святого Иоанна, в котором пять-шесть рослых мужчин носили на носилках по всему городу огромную статую святого Иоанна. Ноша была тяжелой, люди, носившие ее, обливались потом. Сама статуя была чрезвычайно любопытна. Представьте себе огромную куклу из воска и гипса, одетую в полинялую шелковую мантию, украшенную кружевами, перьями и разного рода мишурой. Это была католическая статуя, но переделанная на индейский лад, поскольку мексиканская религия включает столько же индейского, сколько и римско-католического.

Святой, похоже, подустал: в соединении головы с шеей что-то испортилось, голова немного наклонилась, и создавалось впечатление, что, когда несли статую, святой кивает толпе. Это выглядело бы довольно смешно где угодно, но только не здесь – в таком месте, где господствовало духовенство, – здесь такие кивки казались не нелепыми, а, как объясняли служители церкви, означали, что святой кланяется, выражая свое снисхождение к участникам шествия, и благословляет их действия, угодные Богу. Это – настоящее чудо! Так объясняли и отцы иезуиты, и священник городской церкви. Спорить с ними никто не стал бы, возражать им было опасно. В городе не нашлось бы ни единого человека, осмелившегося бы не поверить церкви. Такое чудо служило ей на пользу, укрепляя веру людей. Когда статую святого Иоанна водворили обратно в нишу в храме, впереди поставили ящичек – и в него посыпались песеты, реалы, квартильо, которые позже проиграют в карты.

Кланяющиеся святые, мигающие мадонны – не новшество для святой церкви. Свои святые чудотворцы были и у мексиканских священников, и даже в мало известной Новой Мексике, где всегда находились умельцы, способные организовывать чудеса на достаточно высоком уровне – такие, которыми прославились многие обманщики и аферисты.

По окончании процессии состоялся великолепный фейерверк, причем на самом высоком уровне, ибо пиротехника значительно развита в Новой Мексике.

По моему мнению, любовь к фейерверкам – странный, но верный признак упадка народа. Дайте мне статистику сожженного при этом пороха у какого угодно народа, и я вам представлю степень ее морального и физического состояния. Чем выше окажется эта цифра, тем соответственно ниже должен опуститься интеллектуальный уровень этого народа.

На огромной площади в Париже я видел однажды громадную толпу богачей и бедняков, любовавшуюся одним из этих жалких зрелищ, подготовленных с целью заверить людей, что они счастливы, создать у них иллюзию радости. Бедные и богатые, знатные и простолюдины жадными взорами следили за полетом ракет и разноцветных снарядов. Оживленно блестевшие их глаза, казалось, были лишены мысли. Подобно ребенку, готовому отдать драгоценный камень за кусок пирожного, они принимали дым и треск как замену свободы и смотрели на потешное зрелище с удовольствием, наслаждением и восторгом. С грустью смотрел я на их рост, на фут уменьшившийся по сравнению с ростом их предков. Они представляли некогда великий народ и еще считали себя первой нацией в мире. Но я-то видел, что это было с их стороны глубоким заблуждением: то, с каким восторгом они любовались пиротехнической забавой, доказывало мне, что у меня перед глазами нация, пережившая свой апогей и скользившая по крутому склону к разрушению, упадку и вырождению.

После фейерверка следовал бал, начали танцевать фанданго. Здесь появились те же лица, только несколько сменившие костюмы. Сеньоры и сеньориты переоделись в другие платья, а хорошенькие деревенские мастерицы заменили шерстяные юбки кисейными, украшенными оборками.

Бал происходит в большом зале Дома капитула[14], расположенном по одной стороне площади. На подобного рода балах ни для кого не бывает никаких ограничений и исключений, которые, впрочем, вообще встречаются очень редко в пограничных городах Мексики. Несмотря на социальные различия и тиранию властей, развлечения уравнивают все классы, и на публичных увеселениях господствует демократическое равенство, какого вы нигде, ни в каких странах не встретите. Это всегда поражало английских и даже североамериканских путешественников.

Каждый, кто в состоянии заплатить за вход, имеет право войти в бальный зал: богатый землевладелец, одетый в костюм из тончайшего сукна, оказывается рядом со скотоводом в кожаной куртке и бархатных панталонах; дочь богатого торговца танцует бок о бок с деревенской жительницей, простой aldeana, которая сама месит тесто, печет торты или ткет шали.

Вискарра и Робладо явились на бал в полном параде; пришел алькальд, опираясь на свою трость с золотым набалдашником; чинно вступили в зал священник в шляпе с широкими полями и два отца иезуита в развевающихся сутанах.

Все самые знатные местные семейства не отказались от присутствия на балу: богатый коммерсант Хосе Ринкон привез свою тучную жену и толстых дочерей с вечно сонными физиономиями; приехало семейство алькальда Эчевариа с дочерьми и сыном, который, единственный из всех присутствовавших, был одет по парижской моде – во фрак и цилиндр. С ними также прибыл сеньор Гомес де Монте, богатый владелец бесчисленных стад, и, хотя он откармливал огромное количество быков, это не мешало ему самому оставаться тощим и иметь таких же сухощавых жену и дочерей. Всеобщее внимание обращала на себя прелестная Каталина де Крусес; отец ее, дон Амбросио, богатый владелец рудников, сидевший рядом с ней, наблюдал за дочерью самым тщательным образом.

Присутствовало здесь и множество второстепенных членов общества: служащих с рудников, приказчиков, конторщиков, молодых скотоводов из долины, пастухов, охотников на бизонов и даже бедняков с дешевыми плащами на плечах, принадлежавших к самому бедному классу городского населения.

Оркестр состоял из бандолы[15], арфы и скрипки. Танцевали вальс, болеро и коону. Надо сказать правду, что в Париже не танцуют лучше: простой работник в короткой кожаной куртке и штанах до колен демонстрировал грацию и изящество первоклассного танцора – профессора в этом искусстве; простолюдинки в коротеньких юбочках и пестрых плетеных туфлях скользили по паркету с легкостью настоящих балерин.

Робладо, как обычно, осыпал любезностями Каталину, он почти все время танцевал с ней, но его золотые эполеты, старания угодить и страстные речи производили весьма мало эффекта: молодая девушка, по-видимому, даже тяготилась этим, и взоры ее, блуждая вокруг, казалось, искали что-то или кого-то. Совершенно очевидной была ее невнимательность – общество Робладо, которого она почти не слушала, похоже, действовало ей на нервы.

Комендант Вискарра, в свою очередь, был неспокоен: подходя к разным группам, он раздраженно отходил от каждой из них, не встречая той, кого так настойчиво искал.

Понятно, речь идет о прелестной блондинке, но ему не везло: он даром терял время, Розита с матерью уехали тотчас же после фейерверка, и Карлос с дон Хуаном проводили их до дома, довольно удаленного от Сан-Ильдефонсо; но сами намеревались возвратиться на фанданго.

Было уже поздно, и танцы находились в самом разгаре, когда оба они вошли в зал. Карлоса можно было узнать издали по белоснежному султану из перьев цапли, воткнутым в его черное сомбреро. С этого момента взоры Каталины обрели цель, но, удерживаемая страхом разгневать отца или ревнивого жениха, она смотрела на охотника лишь украдкой. Карлос же, в свою очередь, старался выглядеть равнодушным, хотя сердце его пылало огнем, и он чем угодно пожертвовал бы, чтоб только танцевать с ней. Но он понимал ситуацию и знал, что вызвал бы скандал, если бы осмелился пригласить наследницу дона Амбросио. На это он не решился.

Временами ему казалось, что она больше не смотрит на него, а внимательно слушает любезности Робладо, франта Эчевариа и других. Такое поведение Каталины было продиктовано благоразумием – она хотела скрыть свою любовь ото всех, но Карлос не понял этого и начал сердиться.

«Э! – подумал он после минутного рассуждения. – Оставим эти нелепые мечтания!»

И пригласил хорошенькую юную крестьянку, которая с удовольствием приняла его предложение и пошла танцевать с ним.

Каталина, увидев это, рассердилась в свою очередь, почувствовав ревность.

Подобный немой разлад продолжался некоторое время. Наконец, Карлосу наскучила его дама, он оставил ее и уселся в одиночестве на скамье, тянувшейся во всю длину зала. С беспокойством следя за каждым движением Каталины, он читал в глазах молодой девушки любовь и только любовь, которую он вдохнул в нее и в которой она тоже призналась ему, – они уже обменялись клятвами. Что же им сомневаться друг в друге? В сердца их возвратилось доверие.

Бал постепенно оживлялся; неоднократные возлияния усыпили бдительность дона Амбросио. Избавившись от этого присмотра, влюбленные могли чаще и смелее смотреть друг на друга.

Вальсировавшие пары, танцуя, проносились мимо Карлоса. Каталина танцевала с Эчевариа. Когда пара приближалась к охотнику, каждый раз влюбленные обменивалась взглядами. Сколько в таком мимолетном взгляде может сказать испанка своему возлюбленному! По крайней мере, Карлоса приводило в восторг то, что он читал в глазах Каталины.

В третий раз проносилась эта пара по кругу. Положив руку на плечо своему кавалеру, Каталина держала в руке, лежавшей на плече партнера, небольшую веточку, покрытую темной зеленью, и, оказавшись рядом, ловко сумела бросить ее на колени Карлосу, прошептав слово «туя!».

Карлос услыхал это слово и схватил веточку, напоминавшую своим названием нежное выражение, произнесенное его возлюбленной. Это была ветвь туи, виржинского можжевельника. Поднеся этот драгоценный залог любви к губам, он вдел его в петлицу своей вышитой золотом куртки.

До конца вечера влюбленные могли передавать друг другу немым языком взглядов свою нежность и взаимное доверие.

Было уже поздно, когда полусонный дон Амбросио начал засыпать и, наконец, увез свою дочь, которую Робладо, как вежливый кавалер, сопровождал до самого дома. Вскоре богачи и чиновники последовали этому примеру и тоже разъехались; но самые неутомимые поклонники Терпсихоры оставили зал только тогда, когда первые лучи солнца проникли сквозь решетчатые ставни Дома капитула, окна которого, как и у большинства мексиканских зданий, были без стекол.

Льяно Эстакадо, или «Столбовая Равнина», – одно из самых своеобразных мест Великих Американских Равнин. Это степное плоскогорье, по форме напоминающее баранью ногу и поднимающееся футов на восемьсот над уровнем соседней равнины. Оно простирается с севера на юг на четыреста миль и на двести или триста миль в самом широком месте. Это площадь, почти равная по величине всей Ирландии.

Льяно Эстакадо не похоже на соседние территории. Вид этого обширного пространства не столь однообразен, как вид остальной американской прерии.

К северу почва, обычно голая и бесплодная, лишь местами покрыта низкорослым кустарником из породы колючих акаций. Там и сям ее перерезают страшной глубины непроходимые ущелья с крутыми отвесными неприступными стенами; уродливые скалы выпирают со дна этих исполинских пропастей; кое-где виднеются неглубокие озерки; между скал и по крутым склонам подымаются чахлые кедры, которые местами, пустив корни между расселин утесов, торчат горизонтально над бездной.

Эти глубокие расселины называются каньонами. Их нельзя перейти или даже проникнуть в них иначе как через определенные переходы, отстоящие иногда миль на двадцать один от другого.

Наверху почва ровная, гладкая и подобна шоссейной дороге, как будто ее специально утрамбовали. Местами она покрыта травой и по временам путник встречает неглубокие, заполненные водой впадины, окруженные тростником. Вода здесь то совсем соленая, то насыщена серой. После сильных дождей количество этих озер и воды в них увеличивается, и вода в них почти пресная, но дожди в этих местах – чрезвычайная редкость, а длительные засухи уничтожают большую часть этих водоемов.

Странный феномен представляет собой южная оконечность Льяно Эстакадо: на пятьдесят миль с севера на юг и в двадцать миль шириной тянется цепь песчаных холмов. Эти конусообразные или полусферические возвышения, поднимающиеся иногда футов на сто, образованы только из одного белого песка. Ни одно деревцо, ни один кустик, ни одна травинка не ломает их округлых очертаний, и даже ни один стебелек травы не оживляет их однообразной белизны. Но, по странной аномалии, необъяснимой для геологов, среди этих холмов, даже на самых высоких гребнях попадаются водоемы, озерки, пополняющиеся не от дождей. Здесь растут тростник, камыш, кувшинки, а между тем на этой местности меньше чем где бы то ни было можно ожидать воду, настолько это для нее, казалось бы, неподходящее место. Такая песчаная формация, подобные дюны довольно часто встречаются на берегах Мексиканского залива, как и на европейском побережье, где их существование понятно; но здесь, в самом центре материка такое явление непостижимо, настоящая загадка природы!

Эту песчаную местность переходят только в одном или двух местах; лошади вязнут в ней по колено на каждом шагу, и было бы опасно переправляться через нее, если бы здесь не было воды в любое время года.

Где же лежит Льяно Эстакадо?

Разверните карту Северной Америки. Вы увидите вытекающую из Скалистых гор большую реку, которую испанцы называют Кэнедиен из-за множества омываемых ею глубоких впадин. Она течет сначала с севера на юг, потом поворачивает на восток и впадает в Арканзас. Уклонившись от первоначального направления, она протекает вдоль северной оконечности Льяно Эстакадо, отвесные стены которой то приближаются к ее берегу, то, отступая в сторону, тянутся на некотором расстоянии в виде горной цепи, что вводит в обман многих путешественников.

Западная сторона Льяно Эстакадо более отчетлива. Близ истока Кэнедиен вытекает и другая большая река – Пекос, получившая свое название по имени могущественного некогда племени. Индейцы пекосы, последние представители которых уже рассеялись, вели свое происхождение от Монтесумы. Они поклонялись солнцу и заботливо поддерживали священный огонь. Река, напоминающая об этом племени, обозначена на картах текущей с севера на юг, но это не совсем точно, ибо, прежде чем она принимает такое направление, на протяжении нескольких сот миль она течет от запада к востоку. Пекос омывает западный край Льяно Эстакадо, которое преграждает ей путь, заставляя повернуть к югу, вместо того чтобы течь на восток, как все другие степные реки, берущие начало в Скалистых горах. Пекос впадает в Рио-Гранде.

На востоке границы Льяно Эстакадо обозначены не столь определенно; для уточнения их необходимо провести линию, которая, начинаясь от Пекоса, пересекала бы верхнее течение Уошито, Ред-Ривер, Брасоса и Колорадо. Эти реки и их многочисленные притоки берут начало на восточных склонах Льяно Эстакадо и прокладывают себе по плоскогорью неровные ложа самой живописной формы.

К югу Льяно Эстакадо оканчивается мысом, вдающимся в равнины, орошаемые бесчисленными потоками небольших речушек, впадающих в Рио-Гранде.

Эта своеобразная местность не имеет постоянных жителей. Даже индеец останавливается здесь лишь на несколько часов, необходимых после перехода для отдыха. Хотя он привык ко всевозможным лишениям и долго может переносить жажду и голод, однако есть известные части Льяно Эстакадо, через которые он не решится переправиться. На этом плоскогорье в четыреста миль длиной имеются только два перехода, на которых путник не рискует остаться навеки. Упряжные животные находят на них траву в достаточном количестве, но зато нет воды, причем даже на двух существующих переходах в иное время года можно пройти шестьдесят-восемьдесят миль, не встретив ни капли воды.

В прежние времена один из этих переходов, соединявших Санта-Фе с Сан-Антонио-де-Бехар в Техасе, назывался «Испанской тропой». Для того чтобы путешественники не сбивались с пути, на определенном расстоянии были поставлены вехи. Вот отчего и произошло данное охотниками название Llano Estacado (обозначенная вехами равнина).

Давно уже одни только охотники на бизонов да команчеросы – индейские купцы, торгующие с команчами и другими племенами, – посещают Льяно Эстакадо. Они небольшими группами отправляются из поселений Новой Мексики и идут на восток степи охотиться на бизонов и торговать с индейскими племенами. Охота и торговля приносят им довольно скромные доходы, но люди, избравшие этот способ добывать себе средства на жизнь, уже втянулись в такие странствования, исполненные опасности и приключений. Эти жители с окраины Новой Мексики напоминают обитателей и охотников пограничных англо-американских лесных поселений. Только у мексиканцев отличаются оружие, одежда и способы охоты. Снаряжение охотника за бизонами весьма несложное. Сидит он, по большей части, верхом на прекрасной лошади; он очень редко вооружен ружьем, а предпочитает лук и стрелы, имеет длинный охотничий нож, копье и обязательно лассо. Это для охоты.

Для торговли у него есть немного товаров, ценность которых не превосходит двадцати долларов: несколько мешков маиса, простого хлеба, выпеченного из муки крупного помола, до которого степные индейцы большие охотники; разные безделушки для украшения индейцев; плащи, шерстяные ткани ярких цветов, вытканные мексиканками, – это главные предметы. Он редко возит металлические предметы, которые стоят очень дорого и на мексиканском рынке, куда они приходят после долгого путешествия с разными таможенными мытарствами. Он совсем не торгует огнестрельным оружием, ибо то, которое покупают степные индейцы, привозят с востока; но у них много ружей и карабинов испанской работы – команчи добывают их во время набегов на южные города Мексики.

Возвращаясь домой после всех своих трудов и издержек, охотник привозит сушеное мясо бизонов и шкуры, добытые на охоте или выменянные на свои товары у индейцев. Степные индейцы в обмен на вещи отдают ему также лошадей, мулов и ослов, которых разводят огромными стадами. Иные из этих животных похищены у мексиканцев, живущих в нижнем течении Рио-Гранде, и еще имеют клеймо своих прежних владельцев. Странное явление для того, кто не знает нравов и обычаев Мексики. Обитатели одной провинции поощряют воровство индейцев, покупая у них награбленное в другой. Мексиканцы из Соноры не стесняясь покупают скот, украденный в Чиуауа, а обитатели Чиуауа имеют контору для приобретения скота, угнанного из Соноры. Торговля эта считается как бы совершенно законной или, по крайней мере, производится беспрепятственно.

Охотники на бизонов не отправляются в прерии многочисленными группами. Впрочем, иногда они путешествуют толпами, подобно индейским племенам, с женами и детьми. Но, как правило, экспедиция состоит из одного или двух охотников, сопровождаемых слугами. Дикари их обычно беспокоят меньше, чем других путешественников. Команчи и другие племена, зная цель этих искателей приключений, зазывают их посетить свои кочевья. Во всяком случае было бы безрассудством доверяться дикарям: коварные индейцы иногда обманывают и грабят тех, кому сначала оказывали самое дружеское расположение.

Телеги, запряженные быками или мулами, и большее или меньшее количество вьючных мулов – вот перевозочные средства охотников. Их повозка – это образчик допотопного экипажа. Сплошные колеса, вытесанные из тополя, соединяются посредством толстой деревянной оси, они скорее овальные или квадратные, нежели круглые. От оси идет дышло – деревянная доска в виде языка к более широкому месту, где прикреплен квадратный глубокий ящик. К самому узкому месту прикреплена деревянная поперечина, в которую и запрягаются две или четыре пары быков, привязываемых за рога просто ремнем. Нет ни ярма, ни сбруи, лишь усилием своих голов животные приводят в движение эти оригинальные повозки, которые катятся с таким шумом и визгом, какие невозможно описать. Только в доме с множеством маленьких детей, орущих во весь голос, можно услышать подобную чудовищную какофонию. Чтобы получить об этом истинное представление, надо отправиться на юг Мексики и послушать страшные вопли обезьяньего стада.

Через неделю после праздника святого Иоанна небольшая группа охотников на бизонов переправлялась через Пекос вброд близ урочища Круглого Леса (Bosque Redondo). Их было пятеро: белый, метис и трое чистокровных индейцев. С ними было три повозки, запряженные каждая двумя парами быков, и караван из пяти вьючных мулов. По смиренному виду индейцев, их одежде, сандалиям (quaroches), подвязанным ремнями, нельзя было в них не признать мирных индейцев (indios mansos). Действительно, это были наемные работники, служившие у Карлоса, единственного белого этой небольшой партии и ее предводителя.

Метис, по имени Антонио, исполнял обязанность погонщиков мулов (arriero). Индейцы управляли быками, запряженными в повозки. Каждый вел свою упряжку, направляя быков при помощи длинного стрекала. Сидя на прекрасной белой лошади и закутанный в широкий плотный плащ, Карлос ехал впереди, указывая дорогу своему каравану. Опасаясь какой-нибудь случайности во время степных похождений, он оставил дома свой богатый нарядный плащ, тем более, что он мог возбудить жадность дикарей, которые не задумались бы скальпировать его из желания овладеть такой великолепной вещью. По тем же причинам он заменил свою расшитую куртку, пунцовый шарф и бархатные штаны более простой одеждой.

Эта экспедиция имела большое значение для Карлоса, потому что он вез столько товаров, сколько еще никогда не брал с собой в прерии. Три повозки, каждую из которых тащили четыре быка, были нагружены хлебом, маисом, красными бобами и чилийским перцем. Вьючные мулы везли плащи, одеяла, шерстяные ткани, яркие безделушки и несколько испанских ножей[16].

Удача Карлоса во время празднества дала ему возможность запастись множеством всех этих товаров. К унции золота, которой он располагал, и к двум другим, выигранным как призы, молодой скотовод дон Хуан чуть не силой прибавил еще пять, упросив Карлоса взять у него взаймы эти деньги.

Маленький караван, перейдя вброд Пенос, направился к высшей точке Льяно Эстакадо. Взойдя по отлогому склону, он достиг вершины, на которой тянулось ровное, однообразное пространство, сливавшееся с горизонтом, – нигде ни деревца, ни даже кустика, никакой мелочи, которая могла бы стать приметой для неопытного путешественника.

Однако Карлос не нуждался в приметах: никто на всем свете лучше него не знал Льяно Эстакадо. Повернув к юго-востоку, он направился по одному из главных притоков Ред-Ривер в Луизиане, на берегах которой, как его уверяли, вот уже несколько лет водилось огромное количество бизонов. Это была местность, которой он еще никогда не исследовал, потому что целью первоначальных его экспедиций были верховья Брасоса и Колорадо, двух главных рек Техаса. Но на равнинах, орошаемых ими, кочевали в то время могущественные племена команчей[17] и их союзников – киавасов, липанов и танкевасов. Индейцы эти беспрепятственно охотились на бизонов, которые уже стали слишком пугливы, не подпускали близко человека, и стада которых значительно поредели.

На берегах Ред-Ривер охота, напротив, обещала быть вполне успешной. Вако, пане, осаджи охотились там, соперничая с отрядами ирокезов, кикапу и других племен с востока[18]. Между этими индейцами нередко возникали кровавые схватки в месте преследования дичи, и они, стараясь избегать друг друга, таким образом упускали благоприятное время охотничьего сезона. В это время бизоны жили спокойно, их никто не тревожил. Факт, не подлежащий сомнению, заключается в том, что бизоны, как и другие дикие животные, и многочисленнее, и доступнее в нейтральных местностях, или в странах, владение которыми оспаривается.

Зная эти обстоятельства, Карлос, охотник на бизонов, решился посетить берега Ред-Ривер, которая берет начало на восточном склоне Льяно Эстакадо, а не в Скалистых горах, как это ошибочно обозначается на картах.

Погонщик метис Антонио и двое из служителей были такие же искусные охотники, как и Карлос. Они имели при себе луки и стрелы, которые охотники на бизонов предпочитают огнестрельному оружию. Охотясь верхом, они часто не успевают зарядить на скаку ружье или даже пистолет, а поскольку им приходится стрелять с расстояния лишь в несколько шагов, то лук является самым удобным при этих обстоятельствах.

Впрочем, на одной из повозок виднелся длинноствольный американский карабин с почерневшим стволом. Карлос умел им пользоваться, оставляя его для своей личной защиты. Но каким образом подобное оружие попало в руки мексиканского охотника? Следует припомнить, что Карлос был родом из Соединенных Штатов: карабин этот достался ему от отца и был семейной реликвией.

Мы не станем подробно описывать тягостное, утомительное путешествие Карлоса с караваном через пустынную прерию. Однажды шли целый день, миль двадцать, не встретив ни капли воды; но, благодаря своей опытности, Карлос не потерял ни одного быка, ни одного мула. Напоив животных вдоволь на последнем водопое, они отправлялись с вечера и находились в пути до рассвета. Затем караван останавливался часа на два, в течение которых животные паслись на траве, еще увлаженной росой; потом снова шел до полудня, располагался снова на трех– или четырехчасовой отдых, после чего, дождавшись вечерней прохлады, трогался в путь до глубокой ночи, достигая водопоя. Так обычно и сейчас путешествуют в пустынях Соноры, Чиуауа и северной Мексики.

Конец ознакомительного фрагмента.