Цирховия. Шестнадцать лет со дня затмения
Убей их.
Убей их всех.
Этот голос преследовал его столько, сколько он себя помнил. Вначале он боялся, понимая, что слышать чужой голос у себя в голове – это ненормально, а значит, он болен чем-то страшным и необъяснимым, и нужно искать помощи, нужно как-то спасаться. Но признаться кому-то было еще страшнее. Да и кому он мог признаться в таком? Матери, которая любила только отца и жила только им одним? Отцу, который всегда казался холодным, далеким и строгим? Кому можно было поведать жуткую тайну, если за ним уже и так по пятам ходила сомнительная слава неправильного, ненормального ребенка? Нет, стоило бы признаться, что слышишь голоса, и родные лишь обрадовались бы возможности избавиться от него, сдать в дом с железными решетками на окнах, откуда уже никогда не будет хода на волю и где таких вот, никому не нужных и неизлечимо больных пытают болезненными уколами и электричеством.
Он боялся. И поэтому молчал. Ночами прятал голову под подушку, жалобно скулил как щенок, кусал собственные пальцы, соленые от слез, в надежде, что взойдет солнце и станет легче, голос умолкнет и все пройдет, покажется мимолетным кошмаром, сном, от которого посчастливилось проснуться.
Но голос не умолкал ни на секунду. Приемы пищи, занятия с учителями, попытки играть в своей комнате или просто сидеть и смотреть в одну точку – ничего не помогало отвлечься, и в ушах постоянно звучал приказ: «Убей их!»
Потом он привык. Сам не помнил, в какой момент на него снизошло смиренное понимание: да, он болен. Болен так, что ему уже не помочь. У него никогда уже не будет простых радостей, как у остальных сверстников. Ни одна, даже самая дорогая игрушка не захватывала внимание настолько, чтобы он хоть на секунду забыл о своей болезни. Да и играть постепенно перехотелось. Он должен был научиться жить с этим страшным голосом в голове, который каждую секунду призывал убить собственную семью, должен был научиться бороться с самим собой, держать себя под контролем, потому что иначе все стало бы гораздо хуже и страшней. И он научился. Ради мамы, пусть даже она никогда не узнала бы и не оценила этого, ради отца, которого всегда считал идеалом и обожал. Даже ради брата и сестры, хоть они и испортили ему жизнь одним своим появлением.
Он сорвался только один раз. Всего лишь один раз из бесконечного множества одинаково мучительных дней наедине с чудовищем внутри себя. Можно было бы найти оправдания тому срыву. Он рос, в крови бушевали гормоны, наедине с собой становилось еще страшнее, появлялись желания, которые трудно было понять и объяснить, а спросить ни у кого не получалось. Все это слилось в один клокочущий коктейль, который в итоге взорвался, выплеснулся наружу, и голос в голове уже не шептал и не приказывал, а радостно вопил: «Убей! Всех!»
Он помнил, как сознание на секунду оставило его, нервы не выдержали напряжения, память будто отшибло. Наверно, его мозги просто отключились, как перегорает прибор, у которого полетел предохранитель. Да, все так и было. Его предохранители полетели, случился неконтролируемый взрыв в башке, и все, что копилось внутри годами, все стены с железными решетками, которые он так тщательно строил в голове, добровольно запирая там больное чудовище, жадное до чужой крови – все снесло, как лавиной. Он очнулся уже в волчьем теле, ощущая, как зубы глубоко впились в теплую, чуть подрагивающую плоть первой попавшейся навстречу служанки.
Он честно пытался вновь овладеть собой и взять чудовище под контроль. Тормозил себя об углы, чтобы позволить хотя бы кому-то спастись, убежать, спрятаться. Щепки летели во все стороны, с грохотом рушилась мебель, когда он специально бросал свое тело в прыжке мимо жертвы. Но он был молод и силен, слишком силен, чтобы упустить хоть одну движущуюся цель, даже если умом сопротивлялся и не хотел ее преследовать.
Тогда он сдался, потому что понимал – когда бегающие и дерущие глотку человечки закончатся, ему захочется вернуться наверх. В волчьем обличье он чувствовал их запах еще сильнее, чем обычно. Молоко и мед, ванильное печенье с чаем, которое им давала на завтрак нянька, а еще аромат их кожи и волос, так похожий на его собственный, ведь они были одной крови с ним. Наверно, дикий ужас от этой мысли его и спас. Он выдохся, умышленно потратил силы, ударяясь о стволы деревьев в саду, и это его отрезвило. В человеческом облике было паршиво. Все внутренности скручивало, его бедные больные мозги пульсировали в голове, по ним прокатывались мучительные спазмы, а голос сердился и приказывал довести начатое до конца, не останавливаться даже ценой собственной жизни.
Он полз по ступеням лестницы вверх и истошно орал, сам не узнавая свой голос. Орал, потому что не мог заставить себя остановиться. Орал, потому что не понимал, за что именно на него обрушилось все это. Он просил о помощи уже сам не зная кого и в то же время отчетливо понимал: ему никто не поможет. Никто не остановит его. Только смерть – но он был слишком жалок и слаб, чтобы мужественно пожертвовать собой и захотеть ее.
Он дополз до двери и бросил все силы на то, чтобы удержаться на этом последнем рубеже. Конечно, так не могло длиться долго, но он решил, что будет сопротивляться столько, сколько сможет. К счастью, появилась мать, и ее вид окончательно привел его в чувство. В ее глазах он увидел то, в чем так боялся признаться себе и все же иногда повторял тихонько, когда знал, что никто не услышит: это не в его голове поселилось кровожадное чудовище, поработившее тело беззащитного мальчика, это он сам оно и есть.
Больной ублюдок. Эти слова, уходя, прошипела ему няня малышей, которая сразу же после того случая уволилась. Глаза еще не старой, но вмиг поседевшей от испуга женщины горели гневом, когда она покидала дом, призывая на голову убийцы проклятия. И он согласился. Все так и есть, к чему спорить?
Правда, вроде бы убийцы должны испытывать радость от своих преступлений, ведь в этом заключается смысл их жизни. Он не чувствовал радости, только облегчение. Говорят, самое блаженное состояние человека – это не оргазм, а период, когда ничего не болит. В тот момент он поймал себя на мысли, что в голове тихо. Голос молчит. И эта тишина показалась настолько блаженной, что могла сравниться разве что с состоянием, когда после приступа сильнейшей, к примеру, зубной боли вдруг наступает успокоение. Это было его новое открытие, новый виток в борьбе с собственной болезнью, и потом он так много раз прибегал к проверенному способу, что стал зависим от него, как опиумный наркоман.
Но это случилось гораздо позже, и так было не всегда. Он помнил момент, когда голос в голове еще не появился. Или просто появлялся редко? В ту пору младшие дети еще не родились, и он, наивный дурак, считал, что родителям достаточно для счастья его одного. Он и себя считал счастливым, пусть мать и пилила, что надо больше стараться, учиться красиво писать слова и выдыхаться до седьмого пота и боли в мышцах на силовых занятиях. Мол, чтобы отец больше любил. Ерунда! Он уже тогда понимал, что это – чистой воды обман и уловки, успокоение матерью самой себя, ведь потом, когда родились младшие, его подозрения подтвердились: их полюбили просто так, без учителей и хороших оценок, просто потому что они появились на свет.
Он почти забыл, каково это – жить без них под боком, но ту поездку в дарданийские горы запомнил отчетливо. Мать по обыкновению загорелась идеей, теперь уже – идеей семейного отдыха. Предполагалось, что несколько дней они проведут только втроем, семьей. Она надеялась, что отец потратит внезапно образовавшееся свободное время на общение с сыном, сблизится с ним, а заодно и с ней. Не будет шумной столицы с рутинными заботами и всяческими соблазнами, которые та неминуемо несла с собой, только тишина, чистый снег и кристальный горный воздух.
Дарданийские монастыри, лепившиеся на ледяных отвесных скалах подобно гнездам диких птиц, всегда выполняли множество функций. Уставший от жизни отшельник мог найти здесь вечный приют и покой, посвятив остаток дней тихим молитвам во славу светлого бога в окружении монахов с суровыми и лишенными эмоций лицами. Без всяких оправданий, собеседований или подношений: достаточно было лишь преодолеть крутой и скользкий подъем под ударами рвущегося с небес ветра и постучать в массивные двери, вырубленные в горной породе. Бездомные дети, которые неминуемо пропали бы с концами в узких улицах бедняцких кварталов, учились тут наукам и превращались в воспитанных людей, смиренных и послушных. Таких с удовольствием нанимали в богатые дома в качестве экономок, нянек или личных учителей, ведь всем было известно – прошедшие школу в дарданийском монастыре уже никогда не позволят себе ни дурных мыслей, ни, тем более, дурных поступков.
Но помимо важной и безотказной помощи всем нуждающимся, за отдельную плату здесь предоставляли возможность просто отдохнуть. Ведь не обязательно навсегда завязывать с привычным образом жизни, иногда хочется лишь привести мысли в порядок, насладиться красотой природы или сменить обстановку. Комнаты для таких людей обставлялись иначе, чем служебные помещения монастырей. Тут не жалели дров для камина, чтобы огонь ярко и жарко полыхал днем и ночью и можно было наслаждаться теплом, сидя в уютном кресле-качалке перед огромным панорамным окном, и радовать глаз, обозревая с высоты птичьего полета заснеженные склоны и хребты.
Широкие и мягкие кровати, словно созданные, чтобы на них предаваться любви, красивые тканевые драпировки, услужливые и внимательные монахи с сильными руками, всегда готовые сделать расслабляющий или, наоборот, тонизирующий массаж и растирание кусочками льда. И обязательно – огромная чаша термального источника под открытым небом, пахнущая немного странно и неприятно, но доставляющая неописуемое удовольствие при погружении в нее. Неудивительно, что многие молодожены свой медовый месяц проводили именно тут. Неудивительно, что и его мать выбрала это место тоже.
В чем-то ее план сработал именно так, как хотелось. Родители увлеклись друг другом, как будто встретились в первый раз, и постоянно пропадали то в термальном бассейне, то на массаже, то запирались в спальне, выставляя сына «погулять» и полагая, что тут, в непривычном и незнакомом месте, ребенок найдет кучу интересного и любопытного и сам не захочет сидеть в четырех стенах.
И он нашел. Это была темно-серая грубо сколоченная скамья без спинки, установленная на самом склоне крутого изгиба горы. Неизвестно, кто и для чего поставил ее тут: на вершине постоянно свистел ветер, он бил то в спину, то в лицо, и, как ни сядь, пробирался за пазуху и холодил тело. Основные монастырские строения оставались ниже, сюда от них вела едва заметная и почти нехоженая тропа среди голых камней. Кроме того, ступать по ней и пользоваться скамьей было просто опасно, почти от самых ног начинался обрыв и где-то далеко внизу отвесной стены темнели верхушки деревьев. Высокие и широколапые сосны казались отсюда, с высоты, крохотной мелкой порослью. Наступи – и окажутся по щиколотку.
Он, никем не замеченный, забрался сюда из детского любопытства, сел на эту скамью, чтобы передохнуть, и… пропал. На какой-то из праздников отец дарил ему такую игрушку: стеклянный шар, приклеенный к плоской деревянной подставке. Там, под куполом этого шара, открывался целый мир. Там тоже были горы с острыми зубцами вершин и извилистыми хребтами, был крохотный темный лес у подножия, а еще – маленький темно-коричневый домик, притулившийся где-то между небом и землей. Окна у домика выкрасили ярко-желтой краской, что обозначало теплившийся в них свет. Наверно, тот, кто создавал игрушку, просто-напросто копировал дарданийский пейзаж, очень уж очертания совпадали. Возможно, мастер даже сидел на этой самой темно-серой скамье, когда задумывал работу – так походил угол обзора и вид. Только домика не хватало, в реальности его не существовало.
Секрет шара заключался в том, что если перевернуть его и потрясти, снег, прежде толстым покрывалом лежавший на горах и долинах, бурей поднимался вверх, водоворотами окутывал вершины и хребты, а затем медленно, совсем по-настоящему, оседал вниз и снова ложился неподвижной пеленой. Димитрий мог часами сидеть, переворачивая игрушку и наблюдая, как каждый раз снег укладывается по-новому. Узоры никогда не повторялись. И вот, усевшись на скамью, он вздрогнул и забыл, как дышать. Потому что в тот момент ему показалось, что он снова держит в руках волшебный шар, и стоит лишь захотеть, сможет поднять и перевернуть его, взбаламутить белые хлопья и любоваться их медленным танцем в воздухе.
Он никогда и ни для кого не упоминал вслух о том моменте, просто потому что не хватало слов для описания красоты и восторга, которые наполнили его изнутри. Разреженный по сравнению с низинами воздух рвал легкие, но тогда казалось – это от переизбытка эмоций. Он сидел и держал на руках весь мир, он мог управлять им по своему желанию и испытывал настоящий трепет создателя, наслаждающегося своей работой. Ему даже не хотелось переворачивать творение и поднимать бурю. Пусть все остается спокойным. Ему хватало тихого упоительного созерцания и осознания собственной власти над тысячами жизней, распростертых у его ног. Казалось, в тот момент он прекрасно представлял, что ощущает светлый бог, когда сидит и смотрит с высоты на Цирховию и ее жителей. Казалось, он и есть этот светлый бог, и вдруг нашлось объяснение, что это за скамейка и кто и зачем ее тут поставил.
Вот за этим она тут и была. Всегда, с самой первой секунды, как возник этот мир.
Он ходил на это место каждый день, до самого отъезда, и просиживал там буквально с рассвета и до заката и все равно не мог в достаточной мере насытиться зрелищем. Отбыв положенное количество дней, семья покинула дарданийские горы. Отец снова стал прежним, мать погрузилась обратно в пучину переживаний, но Димитрий чувствовал себя другим. Своим детским умишком он понял что-то, что не мог сформулировать. А потом голос в голове заговорил с ним, и оставалось лишь вспоминать ту скамью на склоне, на которую он не вернется уже никогда.
– Помогите! Помогите же кто-нибудь! Да что за люди тут такие!
Голос был испуганным и огорченным. А еще – женским. Димитрий отметил это краем сознания, которое начало возвращаться. Он ощутил, как знобит от холода все тело, а затем услышал плеск воды и понял, что лежит наполовину в воде, а чьи-то слабые и тонкие руки обхватывают его голову и трясут, заставляя скорее прийти в себя.
Приходить в себя не хотелось, но куда деваться?! Он разлепил веки и тут же сомкнул их обратно, потому что его голову уронили на землю так, что камни впечатались в затылок, а к губам намертво прижался чей-то пахнущий вишней рот. Поэтому он попритворялся мертвым еще какое-то время, пока девушка пыталась вдохнуть в его легкие воздух. Дыхание у нее тоже было вишневым, и ему это не понравилось. Потому что если она понравится ему, то уже ей, в свою очередь, не понравится то, чего захочет он.
Все просто.
Наконец, ему надоело валяться на мокрой и скользкой земле и терпеть чужие неумелые попытки реанимирования, и тогда он поднял руки и легко девушку оттолкнул. Пожалуй, силы все-таки не рассчитал, потому что она отлетела и плюхнулась на попку, растерянно хлопая ресницами. Димитрий приподнялся на локтях, подслеповато прищурился, огляделся, чтобы понять, куда попал.
Солнце стояло высоко над головой, день был в самом разгаре, чуть поодаль размеренно шумели речные доки, а сам он оказался голым, и это означало, что обернулся в человека уже в реке, в которую и прыгнул… зачем? Утопиться?
Вариант вполне подходил, и Димитрий решил не сбрасывать его со счетов. Кто знает, что могло прийти ему в голову в момент очередного помутнения рассудка? В последнее время такие провалы случались все чаще, и он с безразличием обреченного человека лишь отмечал про себя их длительность и периодичность, как будто зарубки ставил.
Он перевел взгляд на свою «спасительницу», решив разглядеть ее получше. У нее были темные, коротко подстриженные волосы, но такая стрижка удивительно ей шла, подчеркивая изящный контур лица и тонкий профиль. Клетчатая рубашка, узлом повязанная чуть ниже миниатюрной груди, открывала плоский белый живот с аккуратной впадинкой пупка и без единого изъяна кожи. На бедрах сидели короткие джинсовые шорты, а на шее на широком ремне висел тяжелый дорогой фотоаппарат. Не местная? Туристочка? Скорее всего, судя и по виду, и по поведению. Шляется тут, возле доков, доверчиво спасает всякий мусор, прибитый к берегу. Даже не заподозрила, кто он такой…
Девушка, тем временем, оправилась от шока и даже приподнялась с земли, отряхивая испачканные шорты. Сполоснув руки от грязи тут же, в воде у берега, она вдруг широко улыбнулась и протянула Димитрию ладошку:
– Петра. Приятно познакомиться.
– Ну и имечко, – с презрением проворчал он и проигнорировал ее дружелюбный жест. Пусть сразу знает, с кем имеет дело.
Но незнакомку не смутил ни его грубый тон, ни сердитое выражение лица.
– Нормальное имечко, – беззаботно пожала она плечами, – у нас в Нардинии считается даже красивым.
Значит, точно туристка. Чутье не подвело. Впрочем, чему удивляться? За свою не очень длинную жизнь он видел столько людей во всех их проявлениях, что научился читать по глазам и между строк. Димитрий сел и подтянул колени к груди, решив, что она уже достаточно на него насмотрелась. И ведь даже бровью не повела! Голос в голове заинтересованно встрепенулся и шепнул, что если убить эту девчонку, ее не найдут быстро и никто не хватится, потому что здесь, в доках, обычно никому ни до кого нет дела, а одинокие путешественницы редко отчитываются кому-то о каждом своем шаге в другой стране. По крайней мере, не заранее. Наверняка к реке ее привело простое любопытство, и направлялась она изначально совсем не сюда, а дальше, на набережную, фотографировать местные достопримечательности…
– И что оно означает? – процедил Димитрий, едва подавив желание схватиться обеими руками за виски, чтобы хоть как-то заглушить непрошеного советчика. Оставаясь наедине с самим собой, он так бы и сделал, но при посторонних приходилось сдерживаться. И отвлекаться. Хотя бы на беседу о чьем-то глупом имени.
– Скала, – тоненькая, похожая скорее на тростинку Петра улыбнулась немного смущенно, показывая, что уже привыкла к подобным вопросам и даже предугадывает последующую реакцию на ответ.
Он так посмотрел, что она рассмеялась. Видимо, именно на похожие взгляды и натыкалась каждый раз, объясняя значение своего имени.
– У нас в Нардинии побережье в основном состоит из отвесных скал, на которых гнездятся чайки. Когда они все вдруг срываются с камней и поднимаются белым облаком – это очень красивое зрелище. Быть скалой очень почетно, без скал не было бы чаек и всей этой красоты.
Смеялась она вкусно. А еще ее губы пахли вишней. Ему так сильно захотелось лизнуть их еще раз, что он сглотнул, с трудом загоняя это желание поглубже внутрь себя.
– Не шлялись бы вы тут, майстра… – просипел, отводя глаза в сторону, туда, где вода омывала блестящие на солнце мокрые камни. – В доках работают пьяницы и матросы. И те, и другие с удовольствием зажмут красивую девушку так, что и пикнуть не успеете.
– А я и не шляюсь, – она снова смеялась, дразня его и не подозревая, что похотливые пьяные матросы покажутся ей лучшими друзьями, если он хоть на секунду даст голосу в голове волю. – Я хотела сделать снимки птиц.
Петра указала в сторону рыболовецкого суденышка, которое, попыхивая черным дымом из трубы, направлялось в порт. Стая серых речных птиц, пронзительно крича, вилась над палубой, а чешуя свежевыловленной рыбы, еще бьющейся в сетях, сверкала на солнце, как расплавленное серебро с платиновыми искрами.
– Корабль везет настоящий клад в их понимании, – пояснила девушка, мечтательно глядя вдаль, – от такого соблазна трудно удержаться.
Проклятье! Неужели вчера он никого не убил или убил недостаточно?! Голос в голове был настойчив, и Димитрий догадывался почему: чем дольше удавалось сопротивляться, тем мощнее потом случался взрыв в башке. Зная эту особенность, он старался регулярно позволять себе небольшие «срывы», позаботившись, чтобы при этом пострадало как можно меньше невинных жертв. Но Петра все больше казалась тем сияющим кладом, над которым он хотел кружить, раскинув крылья подобно хищной птице.
Внезапно она стала серьезной.
– Вам нужна помощь, – произнесла девушка с сочувствием в голосе, не спрашивая, а утверждая. – Давайте я помогу найти полицию. Вас избили? Обокрали? Бросили в реку умирать?
Теперь уже ему стало смешно. Его избили?! Последним, кто его бил, был отец, если не считать тех, кому он сам позволял врезать себе по морде, но такое все равно заканчивалось не в пользу ударившего смельчака.
– Нет. Никакой полиции не нужно.
– Но… – на миг она растерялась, а затем прищурилась: – Все понятно. Денег не дам, извините. Просто знаю, что вы не удержитесь и потратите их не на то, что надо. Но если хотите, пойдем, я тут видела пекарню неподалеку. Я куплю вам хлеба или пирог с мясной начинкой.
– Что?! – Димитрий расхохотался, поймав себя на мысли, что не делал этого очень давно. Даже голос в голове замолчал на какое-то время, и на душе стало легко и свободно, как не было уже много лет подряд.
– Я все поняла. Вы – бродяга, – Петра констатировала этот факт с прискорбием, словно врач, сообщающий пациенту, что тому осталось жить считаные дни. – У вас нет одежды, и вас не обокрали, потому что красть попросту нечего. Наверняка вы полезли в реку помыться, но были не совсем трезвы, поскользнулись, упали и чуть не утонули. – На ее лице появилась гримаска презрения. – На чем бы вы там не сидели, бросайте это, пока еще можете соскочить.
Он покачал головой, все еще находясь под впечатлением, а она лишь с жаром продолжила проповедь:
– Завтра вы снова полезете купаться, но вода окажется слишком холодной, вам сведет ногу, а меня не окажется рядом, и вы утонете. Или вас прирежут в пьяной драке за бутылку или дозу опиума. Или… – девушка оборвала себя на полуслове и поежилась. – В общем, не лучше ли взять себя в руки, устроиться на работу, найти крышу над головой и наладить жизнь, пока не поздно? Честный труд, он облагораживает человека…
– Я не могу соскочить, – произнес Димитрий торопливо, пользуясь тем, что голос в башке молчит. Ей нужно убираться скорее, раз выпала такая возможность, она даже не представляет, как ей повезло сейчас.
Петра замолчала и уставилась на него, брови чуть сошлись на переносице, выдавая напряженную работу мысли.
– С того, на чем сижу я, не соскакивают, – продолжил он. – Мной управляет голос в голове, который постоянно приказывает убить мою семью. Естественно, я не собираюсь этого делать, но бороться с ним трудно… очень трудно. Поэтому, чтобы жить спокойно, мне нужно убивать кого-нибудь еще. На крайний случай – просто причинять боль или заниматься сексом до одурения. Поэтому если ты не хочешь разделить со мной хотя бы последние два удовольствия, бери свои худые ноги в руки и вали отсюда, пока я разрешаю.
Несколько секунд она оторопело обдумывала информацию, потом попыталась рассмеяться, но смех вышел натянутым и невеселым. Сумасшедший – вот что сквозило в ее глазах. Она правильно все расценила и поняла, что у него не все дома, но разве не этого он и добивался?! Ничего особенного, в общем-то, и не поведал, если бы она прожила в столице хотя бы несколько лет, то и сама наслушалась бы о нем историй и стала узнавать на улицах и обходить стороной. А так, считай, краткий экскурс по самому важному уже пройден.
– Но… у вас нет одежды… – пролепетала Петра слабым голосом и чуть отодвинулась назад.
– Потому что я люблю разгуливать по улицам голым.
– Вы же чуть не утонули…
– Иногда мне нравится причинять боль и себе. Это тоже успокаивает.
Ее лицо вдруг стало жестким.
– Знаете что, – она вскочила на ноги и дернула сумочку, висевшую на бедре, – это просто глупо. Если не хотите признаваться, что скатились на самое дно, не обязательно выдумывать такие истории. Я знаю, посмотреть правде в глаза очень трудно, а принять чью-то помощь наверняка гордость не позволяет, да? Вот, – она порылась в сумке и швырнула на землю возле него шоколадку в яркой обертке и несколько монет, – это все, что у меня есть из еды. Подкрепитесь. Купите себе… похмелиться.
Последние слова Петра буквально выплюнула. Нет, она не посчитала его сумасшедшим. Он не оправдал ее надежд, ударился в нелепую ложь вместо того, чтобы вежливо поблагодарить за доброе отношение. А она ведь поначалу пожалела его!
Димитрий равнодушно проводил взглядом ее удаляющуюся фигурку, затем сгреб шоколад и принялся жевать. Есть и правда хотелось зверски, небольшой, с два пальца руки, батончик, набитый карамелью и орехами, он проглотил за пару секунд. Деньги брать не стал. Серебристые плоские кругляшки так и остались валяться в грязи, пока он огляделся, убедился, что вокруг нет ни единой живой души, и побрел, слегка прихрамывая и ощущая ломоту во всем теле.
Его путь лежал в сторону доков, где рабочие все так же стучали и перекрикивались на разные голоса, в огромную трубу очистных сооружений. Если уж нужно среди бела дня пересечь полгорода не в самом приглядном внешнем виде, то лучшей дороги, чем через владения свободного народа, не придумаешь.
Огромный город, почти повторяющий по очертаниям тот, что находился на поверхности, раскинулся и под землей. Темные, едва освещенные смоляными факелами переходы и сырые катакомбы заменяли тут улицы и дома. Щипачи, медвежатники, гопники, карманницы, рыночные попрошайки, инвалиды настоящие и мнимые обитали здесь не менее густо, чем благовоспитанные граждане в своих жилищах над их головами. Многочисленные хитросплетения труб и коммуникаций, питающих наземные строения, находились и в полном распоряжении глубинных пользователей. Подземный мир походил на пиявку, намертво присосавшуюся к своему донору в таком месте, откуда ее невозможно достать.
Свободный народ не терпел чужаков, там все знали друг друга в лицо и наперечет, но Димитрия пропускали с молчаливой ненавистью в глазах. Ссориться с прислужниками темного бога не входило в их планы. Впрочем, в конфликты со сторонниками светлого они так же не вступали: свободный народ оттого и звался свободным, что не принадлежал ни к одному из верований. В катакомбы к ним решился бы сунуться разве что безумец – не зная всех поворотов и ответвлений, здесь можно было плутать бесконечно и в конце концов оказаться прирезанным безмолвной тенью где-нибудь в темном тупике ради кошелька или теплой одежды. Даже полиция не рисковала, предпочитая ловить мошенников исключительно на поверхности и закрывать глаза на место, где они прячутся под землей.
Димитрий хоть и считался безумцем, но ориентировался тут отлично, а ходить за ним было попросту опасно – в любой момент преследователь мог сам превратиться в жертву. Поэтому когда он уверенно шел полутемными коридорами, и его босые ноги бесшумно ступали по утоптанной земле, тени пугливо растворялись в нишах, а чумазые и косматые женщины, сидящие у костров в тех местах, где имелась тяга для дыма, испуганно прижимали к груди оборванных детей.
Его их компания наоборот не смущала. Ему нравилось здесь, в наполненных спертым сырым воздухом могилах для живых. Нравилось, что он может идти, не скрывая своей наготы, раскинув руки и едва касаясь кончиками пальцев стен по обе стороны от себя, и даже самые освещенные и оживленные участки пути вмиг становятся тихими и пустыми, потому что где-то далеко впереди него среди свободного народа уже бежит шепоток: «Идет Волк, прячьтесь, прячьтесь…»
Это напоминало по ощущениям тот момент, когда он сидел на старой скамейке в дарданийских горах, хоть и не могло, конечно, сравниться в полной мере. Но все-таки, если уж ему не выпало управлять миром с высоты, он завладел хотя бы его крохотной, подземной частью и довольствовался этим.
На то, чтобы от реки добраться до главного темпла темного бога, Димитрию потребовалось около часа. Он бы преодолел это расстояние быстрее, если бы увеличил шаг, но торопиться не захотел. Да и спина побаливала. Видимо, приложился где-то во время ночных приключений. Белые волки обладали повышенной регенерацией, грубо говоря, все его раны заживали как на собаке, на излечение самой глубокой требовалось не более суток, поэтому только по остаточным неприятным ощущениям он мог догадываться о тяжести увечья.
В темпл, уходящий на много уровней в глубь земли, можно было попасть напрямую из коридоров свободного народа, чем Димитрий и воспользовался, свернув в нужном месте и открыв нужную дверь. Тщательно замаскированный ход служил для обеих заинтересованных сторон: иногда какой-нибудь воришка, убегая от полиции, скрывался в темпле, а погнавшимся за ним полицейским оставалось лишь разводить руками – растворился без следа, хоть все вверх дном переверни, не иначе как темный бог под свое крыло взял.
Днем в помещениях темпла было тихо и сонно: основная жизнь кипела здесь по ночам. Единственная попавшаяся навстречу окта влипла в стену и опустила голову, пропуская Димитрия и опасаясь встречаться взглядом. Они все боялись его, хоть он никогда ни одну из них и пальцем не тронул, так как проводил в темпле большую часть свободного времени и «своих» старался не обижать. По крайней мере, в те моменты, которые помнил.
Войдя в личные комнаты, выделенные ему здесь в безраздельное пользование, Димитрий застал на своем диване обнимающуюся парочку. Молоденькая нонна, явно из новеньких, откинув голову и томно прикрыв глаза, сидела на коленях у его помощника и по совместительству приятеля по имени Ян. Ее белое платье было спущено до самой талии, а его руки и губы играли с ее обнаженной грудью. При появлении хозяина комнат девушка сдавленно пискнула, вскочила, на ходу натягивая ткань на плечи, и выбежала в дверь. Ян с недовольным видом прищелкнул языком и откинулся на спинку дивана. Не оставалось сомнений, что если бы Димитрий явился чуть позже, то застал бы их за еще более интересным занятием, и Ян ощущал себя так, будто у него из-под носа увели сладкую морковку.
– А ночь была полна забав, как я погляжу, – едко заметил он, наблюдая, как Димитрий пересекает комнату, а когда тот остановился и повернул голову, тут же сбавил тон: – А я как знал, уже и одежду приготовил. Вон там.
– Я в душ, – коротко кивнул Димитрий.
Их связывали странные отношения, и эта странность заключалась не только в том, что Ян, пожалуй, единственный мог отпускать язвительные комментарии и не бояться смотреть в глаза тому, кого так опасались остальные. Скорее, удивительным было то, что он сам выбрал белого волка в качестве своего господина. Вскоре после того случая, когда Димитрий сорвался и перебил всех слуг в доме, к нему прямо на улице подошел худой оборванный мальчишка примерно его же возраста и доверительно шепнул:
– С этого дня я буду служить тебе.
Димитрий принял это как еще один выбор, который кто-то неведомый сделал за него. Ян принялся что-то рассказывать про больную младшую сестру, про то, что они с матерью из свободного народа, а значит, денег на лекарства нет, и надежда на выздоровление почти потеряна. Про то, что ему было обещано, что сестра встанет на ноги, если он отыщет белого волка, о котором теперь говорят все, и навсегда останется с ним рядом.
Ради этого Яну пришлось уйти в прислужники темного бога, и свободный народ отверг его – они не терпели перебежчиков – но теперь, по прошествии нескольких лет, оказалось, что он даже неплохо устроился. Все нонны были к его услугам, и то, что они дарили другим за умеренную, а иногда и высокую плату, доставалось ему бесплатно и в неограниченных количествах. Именно Ян в свое время лично провел Димитрия по всем подземным ходам, позволяя изучить каждый поворот, который знал с рождения. Именно он устроил эти комнаты в темпле и занимался всеми текущими вопросами. Все силы Димитрия уходили на борьбу с голосом в голове, и он сглупил бы, если б отказался от такой помощи.
Сестра Яна, кстати, поправилась, выросла и расцвела, стала одной из лучших карманниц на площади трех рынков. Кто-то назвал бы ее выздоровление чудом, но Димитрий не верил в чудеса. Он верил в силу, двигающую живыми людьми, как пешками на доске, так как чувствовал, что сам является точно такой же пешкой. В детстве он, конечно, думал иначе. Даже сам не стал исключением и тоже просил темного бога о помощи. Давно, еще до рождения младших. Устав от бесконечных придирок матери и равнодушного отношения отца, он по ребяческой наивности как-то загадал самое сокровенное желание – чтобы родители помирились, чтобы в их семье наступил мир и покой. И что? Разве желание исполнилось? Разве случилось чудо?
– Вечером ты занят, – безапелляционно заявил Ян, стоило Димитрию с полотенцем в руках явиться из душа. – И должен быть в форме.
– Я всегда в форме, – мрачно отозвался тот, резкими отрывистыми движениями вытирая мокрые волосы. – Что еще?
– Партия опиума из Нардинии прибыла без проблем, – со скучающим видом принялся перечислять помощник. – Оттуда же приехал какой-то урод, который услышал о тебе и непременно хочет встретиться. Силач, типа, там местный. Считает, что ты эту встречу не переживешь.
Димитрий слабо улыбнулся, швырнул ему полотенце, подошел к разложенной на стуле одежде и принялся одеваться.
– Назначай ему встречу.
– Уже назначил, само собой. За кого ты меня принимаешь? Ставки будут высоки, чувствую, мы славно заработаем на этом идиоте. Дальше… у нас завелся неблагодарный клиент. Обворовал одну из наших девушек, при этом, естественно, кинул на деньги. Правда, признался, когда полиция взяла его за жабры. Я сказал, что если повторится, в следующий раз он будет разговаривать уже лично с тобой.
Димитрий кивнул.
– Дальше… – Ян сделал паузу, поглядывая на него, – в общем, твоя мать сегодня снова была здесь.
Димитрий опять кивнул с тем же выражением лица, намекая, что услышал новость и можно переходить к следующей.
– Ты когда-нибудь собираешься сказать ей? – не выдержал помощник.
– О чем?
– О том, что ее здесь просто разводят на деньги, о чем же еще! О том, что ей здесь расскажут все, что она хочет услышать, лишь бы продолжала ходить и отваливать подачки! Рамон держит ее на крючке уже много лет, а ты сам знаешь, как он умеет пудрить мозги женскому полу.
– Если ей хочется верить, что здесь водятся особо приближенные к темному богу, и через них он слышит ее желания, то пусть верит, что я могу поделать? – пожал Димитрий плечами. – Для Рамона это работа, я не могу отбирать у него хлеб. И это ее деньги, пусть тратит, на что хочет, я их не считаю. Свои деньги я зарабатываю сам.
– Но Рамон спит со всеми своими женщинами, – многозначительно понизил голос Ян. – Со всеми, кого ведет хотя бы какое-то время. Ведь за этим они сюда и приходят, хоть иногда даже сами себе не признаются. Одинокие, недолюбленные и недоласканные, как он сам про них выражается. Он всех прокатывает по одной и той же программе. Это значит, что твоя мать изменяет с ним твоему отцу.
– Ему надо повнимательнее приглядывать за женой, что ж поделать, – возразил Димитрий, застегивая последние пуговицы. – Я уже вышел из того возраста, когда любовь папочки и мамочки кажется чем-то нерушимым и священным. Они не лезут в мою жизнь, я не трогаю их – таков уговор.
– Ты – циник, – весело хмыкнул Ян, окончательно сдавшись. – Ах, да. Еще звонил твой брат, просил забрать из школы. Я сказал, что ты подъедешь. Ты, кстати, уже опаздываешь. Еда на столе, под салфеткой. Можешь успеть перехватить пару кусков.
Димитрий даже не скрывал, что упоминание о брате ему не по душе. Конечно, он оставлял тем или иным людям телефонный номер, по которому за него отвечал Ян, и Кристофу его зачем-то давал в том числе. Но только на экстренный случай, вроде конца света, а не для всякой ерунды.
– Ты договорился, ты за ним и езжай, – бросил он и подошел к столу.
– Э, нет, – Ян покачал головой, – братик ждет именно тебя, между прочим, он меня даже по голосу от тебя не отличил. Он не в курсе наших с тобой дел и отношений, и тебе явно проще поехать лично, чем потом долго и пространно объяснять ему, кто я такой.
– Нечего тут объяснять, – буркнул Димитрий с набитым ртом, но уже и сам понимал, что выбора нет. Дураку-братцу хватит ума податься пешком, а с его неуемным любопытством на пути обязательно встретятся приключения. Потом придется договариваться за него со свободным народом, совершать много лишних телодвижений… и почему он до сих пор заботится о младших, которых ненавидит в глубине своей темной души?!
Димитрий тяжело вздохнул и сгреб со стола ключи.