Глава 5
С Владимиром Сергеевичем случилась разительная перемена. Глядя сквозь иллюминатор на приближающуюся посадочную полосу аэропорта Лхасы, он уже мало напоминал себя прежнего, московского. И уж, тем более, совсем не походил на человека раздавленного обстоятельствами и помышляющего о том, чтобы свести счеты с жизнью. Зря российская пресса инсинуирует и караулит траурную процессию у ворот его подмосковного особняка. В реальности Стрельников выглядел абсолютным антиподом того жалкого неудачника, каким живописали его газетные «некрологи». Наоборот, время для него будто повернулось вспять – чем меньше дней оставалось до начала экспедиции, тем бодрей и моложавей выглядел новоиспеченный банкрот. Вальяжность и леность, приставшие к нему за годы сытой, размеренной жизни, сходили, словно старая шкура, обнажая истинную, порывистую и энергичную, натуру. Даже внешне Владимир Сергеевич, казалось, скинул с десяток лет – лишился нескольких килограммов, подтянулся, в чертах некогда округлившегося лица снова стали угадываться острота и резкость, во взгляде – юношеский задор. Возможно, скорая близость мистической «крыши мира», к которой сейчас несся стремительный «Боинг‑737», оказывала на него свое чудотворное влияние.
– Да просто время пришло, Мироша, время пришло! – воодушевленно и загадочно отвечал Стрельников на вопросы Мирослава: «Почему сейчас?» и «Зачем искать Шамбалу?».
В более подробные разъяснения он вдавался неохотно, и Мирославу оставалось лишь гадать, что в действительности значило это обтекаемое «время пришло». То ли Владимир Сергеевич имеет ввиду, что отойдя от дел пришло время пожить в свое удовольствие, то ли – что настал момент реализовать юношеские мечты о приключениях в дальних загадочных странах. Как бы то ни было, Стрельникову и впрямь следовало отдохнуть и развеяться – спасать разоренную компанию было уже слишком поздно. То, что осталось от «Бонавиа», решено было продать вместе с долгами за символический рубль тому самому «хороняке» – главному и ненавистному конкуренту, а воздушные суда, которые у «Бонавиа» были в лизинге, вернуть владельцам. От Стрельникова, как от мажоритарного акционера компании, потребовалось лишь «подмахнуть» необходимые бумаги и постараться забыть о своем экономическом фиаско как можно скорей. Так зачем ему томиться в Москве и понапрасну рефлексировать о том, чего уже не изменишь?
В глазах Мирослава нынешний Стрельников, сидевший сейчас на соседнем кресле в салоне самолета, будто стремительно возвращался на двадцать с лишним лет назад и сливался с образом того «дяди Володи», которого Погодин знал еще в детстве. Тот Стрельников был напорист и резок, остро и дерзко шутил, обнажая в хохоте крепкие белые зубы. Казалось, его шутки на грани фола в любой момент могут обернуться напряженной тишиной, но ему они всегда сходили с рук – друзья смеялись, поддаваясь какому‑то особому обаянию. Стрельников будто лучился своеобразной энергетикой, которую улавливал и распознавал даже маленький Мирослав. Когда на пороге появлялся дядя Володя, атмосфера вокруг него словно становилась плотнее, само собой возникало предвкушение некой феерии, он приковывал к себе внимание любого собрания и уверенно удерживал его вплоть до ухода. С тех пор у Мирослава сохранилось четкое и явственное воспоминание о нем, настолько яркое, что всплывая в памяти, оно будто переносило Погодина в тот давний момент.
Воспоминание обладало шумами, цветами и запахами, вызывая в точности то самое чувство, которое довелось испытать в детстве. Взрослому Мирославу оно всякий раз казалось объемным и щекочущим нутро. Тогда дядя Володя впервые взял его на руки, усадив на свое колено, и Мирослава поразило насколько горячей, будто пышущей оказалась его грудь. На Стрельникове была тонкая расстегнутая до солнечного сплетения рубаха, которая не могла скрыть природный жар его тела. Мирослав смотрел тогда на него снизу вверх, видел щетинистый подбородок, движущийся резко и быстро в потоке произносимых, очевидно веселых, слов, острый кадык, прыгавший на крепкой, такой же щетинистой шее, и ему казалось, что на руках у Стрельникова он будто в коконе жесткой и жаркой энергии, которая, впрочем, дружественна к нему. Это открытие тогда показалось маленькому Погодину удивительным, достойным осмысления, ведь на руках у отца он ничего подобного не замечал. Родительские тепло и энергия были умеренней, мягче.
А несколько лет спустя после того определяющего впечатления Стрельников вдруг поменялся – стал молчалив и замкнут. Такой его настрой производил на окружающих прямо противоположный эффект. Он относился к той породе людей, чье напряженное молчание давит на присутствующих, как многометровая толща воды, лишая даже мысли о свободных, непринужденных движениях.
«Андрей погиб», – в какой‑то момент разъяснил Мирославу отец резкую перемену в близком знакомом. Мирослав, конечно, хорошо знал Андрея, рыжего курносого мальчишку, с которым ему часто доводилось играть. Они были ровесники, Погодин родился раньше всего на несколько месяцев, но Андрей всегда воспринимался им как младший. «В мать пошел», – говорил про сына Стрельников, наблюдая, как бережно и деликатно тот относится к игрушкам, выбирая для себя тихие и спокойные развлечения, как удивленно и будто растерянно смотрит на мир широко открытыми светло‑голубыми глазами.
Время спустя после гибели сына Стрельников выровнялся и стал чем‑то средним между тем, каким был до и каким – сразу после нее.
С момента начала путешествия в Тибет Мирослав несколько раз украдкой приглядывался к вновь изменившемуся Владимиру Сергеевичу, пытаясь понять, не связана ли эта перемена с его пошатнувшимся психическим здоровьем. Тут уж, как говорится, «чем черт не шутит», эмоциональные перегрузки и сильнейший стресс могли сыграть против даже самой крепкой психики. Но нет, Стрельников мыслил здраво, действовал четко, излагал внятно. Разве что симптомы легкой эйфории можно было трактовать двояко. Но Мирослав не был склонен к излишней мнительности. В конце концов, он и сам испытывал нечто подобное, предвкушая волнительный опыт исследования относительно диких тибетских просторов.
Лишь однажды во время беседы со Стрельниковым Погодин насторожился. «Потому что русские уже в Сирии», – обмолвился Владимир Сергеевич. «И?..» – вопросительно протянул Мирослав, рассчитывая на пояснения. Пояснений не последовало. Стрельников только хохотнул, довольный произведенным эффектом, и сноровисто подмигнул помолодевшим глазом: «Учи матчасть, студент». «Интригует. Куражится, – решил Мирослав. – Что ж, вполне в его духе. Как же мы без шарад. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… По ходу разберусь». На том и успокоился.
«Боинг» планомерно терял высоту. Под крылом, уже близко, желтела легендарная земля Тибета, над горизонтом светился ярко‑бирюзовый, словно декоративный, купол неба. Сходство с декорацией усиливали белые фактурные облака, которые будто были сделаны из картона и ваты, а после развешаны по периметру купола рукой взыскательного художника. Облака имели четкие округлые формы и навевали ассоциации с иллюстрациями к детским сказкам. Самолет сделал дугу над грядой разномастных горных пиков, замыкающей территорию аэропорта в живописное кольцо, и пошел на посадку.
На борту чувствовалось всеобщее воодушевление, совсем скоро путешественники ступят на охристую земляную пыль, которую гоняет высокогорный ветер, вдохнут разряженный воздух, а вместе с ним дух загадок и тайн. А пока ремни пристегнуты, спинки кресел приведены в вертикальное положение. Откуда‑то сзади послышалось русское «С Богом», взревели двигатели – и вот уже самолет пружинисто покатился по посадочной полосе, пару раз бодро тряхнув засидевшихся пассажиров. «Уфф, наконец‑то», – выдохнул Владимир Сергеевич, энергично потирая сухие ладони, и щелкнул замком на ремне безопасности. Будто эхо аналогичные щелчки прокатились по салону, народ заерзал, зашевелился, самые нетерпеливые уже тянули с верхних полок ручную кладь, пока голос капитана увещевал всех оставаться на местах до полной остановки двигателей.
Самолет был почти полон. При вылете из Пекина салон наполнился многонациональным людом, из русских здесь были лишь экспедиционная группа Стрельникова да еще с десяток путешественников.
Поначалу Владимир Сергеевич был сильно раздосадован, что аэропорт Лхасы не принимает частные борты. Куда быстрей и комфортней было бы добраться сюда на собственном самолете, но увы, нельзя и точка. «Ты сохранил „Гольфстрим“?» – наивно удивился Мирослав, когда перед поездкой Стрельников чертыхаясь выбирал вариант рейсового перелета до столицы Тибета. «Обижаешь! – рассмеялся в ответ Владимир Сергеевич. – Не такой уж я идиот. Компания разорилась, но у меня‑то подкожные остались. Не переживай». В итоге он решил долететь на чартере до Пекина, а уж потом пересесть на рейсовый самолет до Лхасы. После шикарного салона «Гольфстрима» перелет в пассажирском Боинге показался испытанием. Бизнес‑класса на рейсе не было, и почти двухметровый Мирослав натерпелся в «экономе» со своими длинными ногами. «Ничего, ничего… – посмеивался, глядя на него, недолго унывавший Владимир Сергеевич. – Просветление требует жертв».
В состав экспедиционной группы помимо Погодина и Стрельникова вошли еще четыре человека: доктор исторических наук, профессор Роднянский и трое крепких парней, выполнявших на службе у Владимира Сергеевича функции не только телохранителей, но и помощников «принеси‑подай», без коих он давно уже отвык обходиться в обычной жизни. А уж в экспедиции без подручных пришлось бы совсем туго, учитывая, что группе предстоят длительные пешие переходы со всем снаряжением. Судя по простым, на вид не слишком отягощенным интеллектом лицам этих парней, о загадках Тибета и искомой Шамбалы они вряд ли имели хоть какое‑то преставление.
Другое дело Роднянский, который сейчас сидел в пассажирском кресле позади Стрельникова и имел несколько бледный вид. Похоже, профессора, уважаемого востоковеда в преклонных годах, слегка укачало в полете. Неудивительно. В его возрасте отдыхать бы дома, укутавшись в плед, да перелистывать многочисленные монографии собственного сочинения. Так нет же, усидеть на месте увлеченному исследователю, протопавшему еще в советские годы бóльшую часть центральноазиатских маршрутов, не удалось. Мирослав пока не разобрался, кто кого уговорил отправиться в экспедицию, Стрельников Роднянского, время от времени консультировавшего его в Москве, или наоборот. Тем не менее семидесятитрехлетний профессор отважился на крайне сложное и, вероятно, последнее свое путешествие в Азию, что было для него чревато. Памятка туристу, которую Мирослав получил вместе с разрешением на въезд в регион, гласила: «Путешествие в Тибет предполагает большие физические и психологические нагрузки на организм в условиях высокогорья и рассчитано только на здоровых людей, находящихся в отличной физической (спортивной) форме. Специальной подготовки для участия не требуется, но обязательно иметь хорошее здоровье и общую физическую подготовку, позволяющую пребывать на высотах 3 600 – 5 750 метров над уровнем моря в течение всего срока путешествия». В зависимости от намеченного маршрута, памятка предупреждала, что путешественники должны быть готовы и к многокилометровым пешим переходах в сложных условиях. Роднянский, несмотря на обширный опыт странствий по Азии в молодые годы, теперь явно не подпадал под эту категорию людей. Но мотивацию профессора, принявшего такой риск, можно было понять.
Долгое время Тибет оставался закрытым регионом, въезд туда иностранцам был строго запрещен. Советские востоковеды и исследователи могли лишь наматывать круги вблизи загадочной и манящей «крыши мира», скрупулезно исследуя прилегающие территории: Индию, Бутан, Непал, Ладакху – и гадая, что же там, за запретной границей, в сердце легендарных Гималаев. Труды советских востоковедов, посвященные Тибету, основывались на предположениях и свидетельствах очевидцев, которым посчастливилось исследовать эту территорию в более старые времена. Когда границу открыли, в России началось постперестроечное время, до Роднянского с его востоковедением никому дела не оказалось, поэтому средств на очередную экспедицию ему изыскать не удалось. И вот под старость профессору представилась‑таки возможность осуществить мечту, большую часть жизни бывшую для него заветной. Благо в этой поездке все расходы на себя взял Стрельников.
– Вы хорошо себя чувствуете, Анатолий Степанович? – аккуратно поинтересовался Погодин, подавая Роднянскому легкую куртку с верхней полки.
– Да, да. Я в полном порядке. Не беспокойтесь, молодой человек, – явно храбрился профессор.
– Ты за Роднянского сильно не переживай, он еще нас с тобой переживет из вредности, – обронил Стрельников, томясь в проходе.
Наконец очередь из нетерпеливых пассажиров зашевелилась и медленно потекла сквозь овальный проем выхода в «рукав». Со стороны здание аэропорта Гонггар выглядело довольно современно, бликуя на солнце закаленным стеклом, а внутри мало чем отличалось от пекинской воздушной гавани. Металлические колонны подпирали многометровые потолки, внешние стены, сплошь из стекла, открывали панораму взлетно‑посадочного поля. Все это не очень вязалось с образом того аутентичного Тибета, который непроизвольно вырисовывался в фантазиях путешественников, и контрастировало с охристо‑лазурным пейзажем за стеклом.
Вновь прибывшие тем временем не слишком засматривались по сторонам, все целенаправленно, в меру бойко, спешили к пункту паспортного контроля, чтобы не оказаться последними в длинной веренице людей.
Стрельников с группой от непривычки к очередям подоспел не то чтобы вовремя. Прилетевшие в большинстве своем уже томились на месте, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая поверх плеч впереди стоящих. Оценив ситуацию, Мирослав вздохнул – скорой свободы очередь не предвещала, а ему еще предстояло забрать Алису и пройти ряд бюрократических процедур. Он уже жалел о своем импульсивном решении притащить собаку в Тибет. «Только ты мог до такого додуматься!» – мысленно высказал он себе. Когда ему в голову пришла идея «выгулять Алису на просторах Тибета», он не представлял себе и десятой части тех трудностей, которые связаны с этим предприятием, постигать их пришлось в процессе. Теперь он злился на свой иррациональный порыв. Ведь отговаривали же его умные люди от этой сумасбродной затеи, но нет, Погодин уперся – и хоть кол ему на голове теши. Была у Мирослава такая зловредная черта – упрямство. И вот он, тот самый случай, когда она вышла ему боком. «Ладно, никто не идеален», – поразмыслив философски, простил он себя и принял реальность как есть.
Он взглянул на циферблат специально для экспедиции купленных часов – по местному времени шестой час вечера, к ночи должны управиться. Вдруг в толпе раздалось удивленное «А‑ах». С одной из путешественниц, женщиной средних лет, случился обморок. Она внезапно обмякла, но была вовремя подхвачена стоящим сзади мужчиной. «Первый пошел! – высказался Владимир Сергеевич. – Кислородное голодание. Ничего, сейчас оклемается». Пострадавшую и впрямь быстро привели в чувство, облив водой и обмахивая приготовленными для контроля паспортами. Мирослав с опаской оглянулся на Роднянского. Выглядел профессор по‑прежнему не очень, но держался молодцом, распрямил покатые плечи, гордо выпятил подбородок. Погодин решил не раздражать Анатолия Степановича своей заботой, поэтому, убедившись, что тот крепко стоит на ногах, снова развернулся.
Еще в самолете Мирославу показалось, что профессору не по душе вопросы о самочувствии. Вероятно, он считал ниже своего достоинства принимать снисходительное отношение к себе, как к потенциально самому слабому участнику группы. Погодин понимал и уважал его позицию. Однако стоило признать, что дышалось в Тибете действительно непривычно туго. Разреженный высокогорный воздух ощущался субстанцией более плотной и сухой, чем привычный, московский. Погодин поймал себя на том, что тянет его ноздрями чаще и глубже обычного, испытывая неявное желание уснуть тут же и немедленно. «Сегодня буду отсыпаться», – решил он.
Стоило Мирославу выйти на улицу, как и без того непривычное дыхание сбилось снова. Тибет ударил в глаза яркостью природных красок (более не скрываемых иллюминатором и тонированным стеклом), перспективой необъятного простора, от которых на мгновенье захватило дух. Аэропорт находился, конечно, не в чистом поле. Территория его была застроена по всем правилам. Перед Погодиным предстала просторная стоянка для встречающих автомобилей, покрытая хорошим ровным асфальтом, по обе стороны от нее уходила такая же хорошая дорога, огибая лужайку, облагороженную аккуратными клумбами. Два ответвления дороги за оазисом сходились в одну четырехполосную проезжую часть. И дорога, и прилегающая к ней территория мало чем отличались от выезда из других современных небольших аэропортов.
Понятно, что впечатлила Погодина вовсе не эта заурядная картина. Он, казалось, даже не замечал того, что было на земле прямо перед ним. Мирослав смотрел на купол неба, лазоревый, светящийся, огромный. Небо здесь смотрелось четкой полусферой, накрывающей местность и будто примыкающей краями к очертаниям горным хребтов. Погодину на миг подумалось, что он очутился в другой, фантастической реальности, которая представляет собой аккуратный шарик, блуждающий во вселенной, и жизнь существует не на его поверхности, а внутри. Он немного постоял у входа, переживая яркое впечатление, подышал, наслаждаясь прохладным горным ветром, и двинулся в сторону микроавтобуса, где его уже ждали. Из‑за формальностей с Алисой он задержался в аэропорту дольше остальных, зато теперь его собака бодро гарцевала рядом на поводке и тянула вверх нос в наморднике, пытаясь уловить освежающие дуновения.
Группа дожидалась его в кондиционированном салоне, рядом с машиной стоял невысокий тибетец и махал Мирославу белой лентой. Тибетец оказался гидом от встречающей стороны, лента – приветственным шарфом. По правилам пребывания в регионе иностранцев гид должен сопровождать группу на протяжении всего путешествия. Он не без труда накинул шарф на шею гостю, возвышающемуся над ним почти на две головы. «Таши деле», – сказал он, что означало «Приветствую», и почтительно склонил голову. Обменявшись с ним любезностями, Мирослав запрыгнул в салон. Ожидающие его участники экспедиции, обмотанные такими же шарфами, выглядели уморительно, но понуро. Похоже, все они испытывали мигрень разной степени тяжести из‑за смены климата. Мирослав тоже ощущал некоторое давление в висках, к счастью, вполне терпимое. Он забрался в конец минибаса и занял место у окна. Машина плавно покатила по ровному асфальту, а гид поспешил заверить, что путь до Лхасы займет примерно полтора часа.
Поначалу они двигались по главной улице уезда Гонггар. За окном мелькали невысокие двух‑трехэтажные строения – причудливый микс старой китайской архитектуры и вполне современных построек. Судя по вывескам на китайском и английском языках, к проезжей части примыкали в основном отделения банков, офисы других, не опознанных Погодиным, заведений и кафе. За черту обжитого Гонггара они выехали довольно скоро и тут им открылись виды величественного тибетского нагорья. Нет, не открылись, обрушились, будто каскад холодной воды на затуманенные головы. Погодин ощутил, как ухнуло куда‑то вниз сердце, и жадно приник к окну. Горы были повсюду, огромные, испещренные причудливым рельефом. Гряда за грядой их изломанные пики уходили в бескрайнюю перспективу, а микроавтобус, такой крошечный на фоне этих гигантов, двигался букашкой в волнующей близости к ним. Погодин подумал о том, что тибетское нагорье похоже на неспокойный океан с набегающими одна на другую волнами, рябыми от сильных ветров. Сходство усиливали клочковатые облака, путающиеся средь вершин и напоминающие морскую пену. В какой‑то момент автобус достиг узкого моста на бетонных сваях, растянутого на несколько километров над низиной реки Ярлунг‑Цангпо, части знаменитой Брахмапутры. Пока ехали по нему, Мирославу представлялось, будто расступившиеся горы‑волны вот‑вот оживут, дрогнут и обрушатся на них могучей стихией.
Дорога шла то вдоль диких мест, то мимо обжитых территорий. Кое‑где на скалах можно было разглядеть разноцветные изображения Будд и мантры, выведенные тибетской вязью. Вдоль обочин встречались лотки с фруктами, реже – вереницы паломников с четками и молитвенными мельницами, в долинах – пасущиеся стада яков и коз. Горный серпантин баюкал путников извилистыми поворотами и неожиданно пробуждал удивительными видами, возникающими за очередным витком.
Так к девятому часу вечера микроавтобус доехал до Лхасы, исторической столицы и самого крупного города Тибета. Роднянский к этому моменту задремал, тихо посапывая в мягком кресле, Стрельников задумчиво смотрел в окно. Столица сразу выдала себя оживленным трафиком. Машин было много, они лавировали в хаотичном потоке, подрезая друг друга, и неистово сигналили. Водитель минибаса не отставал, то и дело стуча ладонью по центру руля. Еще минут сорок их автомобиль упорно двигался к пункту назначения, пока наконец не въехал на территорию, огражденную шлагбаумом.
Логичным было предположить, что они приближаются к отелю, но картина, представшая взгляду, сбивала с толку. Минибас двигался в сторону здания, которое уместно смотрелось бы в архитектуре Арабских Эмиратов. Но в Тибете? Конструкция, возведенная по самым последним строительным веяниям, была огромной и походила на скопление египетских пирамид, сделанных из стекла, бетона и стали. Центральная пирамида была сплошь прозрачной, с каждой стороны от нее веером располагались еще по три громадины. Перед зданиями разливалось большое искусственное озеро, из центра которого бил высокий фонтан, а за ним темнел нерукотворный амфитеатр гор. Конструкция сверкала на фоне красного закатного солнца, медленно клонившегося к ломанному контуру хребтов. Похоже, с аскезой на время акклиматизации решено было повременить. «Боже правый», – тихо выдохнул Роднянский, моргая сонными глазами. «Натерпитесь еще, – оптимистично пообещал Стрельников, по‑видимому, довольный произведенным эффектом. – А пока разбираем ключи на ресепшене, заселяемся, спим».