Глава 3
Черный снег
Острог стоял на высоком, западном, берегу речки Анжеры, слева от дороги. Невысокий бревенчатый забор, пара срубов, выполняющих роль дозорных вышек, и тесный лабиринт низких, вкопанных в землю бараков. Шахты, где работали заключенные, с просеки было не разглядеть.
– Третья-то? Она там, ниже по реке, – охотно пояснил говорливый мужичок, на чьих санях я, устав от жесткого седла, располагался.
– А всего шахт сколько? – решил я все-таки уточнить.
– Три. Сколь же им быть? В энтой вот каторжане роются. А две другие, – он махнул рукой вперед, – там. До них еще верст десять. Да ты не журись, твое благородие. Седня-то уж точно в баньке попаримся и на полатях отоспимся.
Над острогом расплывался в неопрятный блин сизый дым из многочисленных печных труб. На дозорных башнях блестели штыки конвойных. Но если бы не серый, припорошенный то ли сажей, то ли пылью снег с контрастной белой дорогой, могло бы показаться, что в лесном форте никого, кроме солдат, и нет.
– А этим кто возит?
– Так мы и возим. Только редко. Душегубы-то к худому делу привычные, а в норах каменных работать не могут. С артельных мы, почитай, четыре раза короба забираем, а с энтих – только раз.
Подумал, что нужно обязательно встретиться с местным управляющим. Узнать – отрабатывают ли кандальники хотя бы те расходы, что несет на их содержание наша со старым судьей компания. Ну и принять меры, конечно.
Никакой жалости я к заключенным не испытывал. Ни в той жизни, ни в этой. В юности, как все дети городских окраин, брякал какие-то нескладные тюремные баллады на гитаре, мог сносно говорить на фене и имел представление о воровских понятиях. Но тем не менее всегда отлично себе представлял – кто именно сидит за двумя рядами высоченных заборов. Воры, мошенники и убийцы! Допускаю, что какая-то часть из них – совершенно невинны и попали за решетку «благодаря» несчастливому стечению обстоятельств или даже по злому умыслу. Но ведь этих несчастных считаные единицы! А остальные – не более чем озлобленные на весь мир, готовые в любой момент переступить черту люди. И ни о какой воровской романтике тут речи быть не может. Я, простите великодушно, не верю, что зарезавший подельника во время дележа украденного – рыцарь без страха и упрека.
Оба острога на моих рудниках – и вот этот, угольный, Анжерский, и железорудный, на речке Железянке – это попытка дать каторжникам шанс. Помню, как мы спорили с Нестеровским, как подсчитывали – во сколько этот мой идеализм обойдется. Тогда я все-таки сумел старого судью убедить, и все заключенные, выполняющие норму добычи, должны были получать небольшое, но жалованье. Ну и, конечно, все обеспечение продуктами питания, рабочей одеждой и инструментами тоже ложилось тяжким грузом на нашу казну. Отбывший, честно отработавший в шахтах свой срок получал возможность выйти за ворота острога не только свободным, но и имеющим вполне приличные деньги. Подразумевалось, что тратить-то зекам заработанное негде.
Но теперь вот выясняется, что идея не сработала. И, по-моему, тому могло быть два объяснения. Либо закон уголовной стаи преобладает над стремлением заработать, либо средства, ежемесячно выделяемые на жалованье каторжных рабочих, кто-то нагло складывает в свой карман. И чтобы не краснеть потом перед Петром Даниловичем, мне нужно было всего лишь разобраться с ситуацией и принять меры.
Славно было бы отправить сюда Варежку, а неделю спустя вдумчиво изучить отчет – кто, сколько и куда дел. А потом выписать приказ на арест и препровождение в тюремный замок. Только – фигвам, индейская национальная изба, как говаривал коренной житель деревни Простоквашино охотничий пес Шарик. Понятия не имею, где именно скрывается господин Пестянов, да и приказы мои больше силы никакой не имеют. Благо хоть я все еще владелец половины, так сказать, акций «Томскуголь». И по уставу нашего с Петром Даниловичем товарищества на вере имею право «проводить ревизии лично или перепоручать сие назначенным людям». И раз бывший губернатор Герман Густавович Лерхе теперь в неизвестном любопытным жандармам месте, значит, придется назначать людя́, едрешкин корень!
Судженка скоро станет селом – нижние, лиственничные, не менее чем в два обхвата, бревна рубленой церкви даже из-под снега видно. И рядом, так сказать, прямо на главной площади населенного пункта – усадьба, специально выстроенная для дежуривших в деревне казаков. Что бы мы ни делали, какой бы шанс на исправление уголовникам ни давали, – а они, как тот волк, все в лес смотрят. А кто лучше других каторжников по окрестным буеракам отыщет, как не местные же жители?
Ну и, кроме того, кто-то же должен был оказывать силовую поддержку властным структурам в новом Судженско-Троицко-Тундальском промышленном районе. И горному приставу, и правлению. Не дружину же мне личную создавать! Хотя – каюсь, была такая мысль. Пара сотен хорошо вооруженных… гм… сотрудников собственной службы безопасности – отличный аргумент… в некоторых спорах.
Управляющим отдельной командой Суходольский назначил сотника, командующего шестой сотней полка, Степана Никифоровича Глубокого. Отрекомендовал этого пятидесятилетнего матерого казака как человека вдумчивого, не склонного сначала головы рубить, а разбираться после. Но жесткого. По словам Безсонова – так и вовсе жестокого. В сотне у него был идеальный порядок и дисциплина. Но молодые под его начало идти не стремились – мог, если урон казачьей чести и традициям углядит, и плетями приказать выпороть.
А уж въедливый – ужас. Когда сотню свою в промрайон уводил, целый караван припасами нагрузил. И возражений, что, дескать, не на войну собирается и всегда можно в Томск гонцов послать, не слушал. Одних патронов к «спенсеркам» чуть не треть от всего запаса забрал. Еще и скалился – вам-то они зачем? В кого вы тут стрелять собрались? А у меня там одних душегубов – полк! Может быть, поэтому об удачных побегах из шахтных острогов я и слыхом не слыхивал.
В местной, Судженской заставе главным был урядник Колоткин – седой, невысокий и кривоногий, с какими-то подозрительно грустными глазами. Я моих спутников успел заранее предупредить, что нужно говорить: дескать, ревизора из губернии сопровождают. Так что, убедившись, что прибыли мы не по его душу, успокоился и разместил на постой. Мне даже, как представителю каких-никаких, а властей, даже отдельную каморку выделил. Чему я, кстати, был очень рад. Не все, что я делаю, терпит чужие глаза.
Пока топили баню, я достал чистый лист бумаги и перо с чернильницей. И быстренько, пока кто-нибудь любопытный не сунулся, выписал сам себе грозную бумагу. Свидетельство, что господин Шмидт, Генрих Густавович, назначается ревизором и что всем управляющим и приказчикам компаний «Томскуголь» и ТЖЗ требуется оказывать подателю сего всяческое содействие. Ну и, конечно, под страхом увольнения – не препятствовать деятельности господина Шмидта. Честное слово, усилием воли заставил руку остановиться, когда она уже начала выводить вместо «господина» – «лейтенанта».
Объяснил Герочке причину веселья, помахал бумагой, чтоб чернила подсохли, сложил вчетверо и прибрал в серый конверт без подписи. Которого тем не менее прятать не стал, оставил на столе. Пусть особо любопытные удостоверятся, что личность я важная и где-то даже опасная.
Потом достал ножнички и подровнял отросшую до состояния «борода куцая» щетину на подбородке. Светлую, кстати, почти рыжую – к вящему нашему с Германом удивлению. То ли мороз на волосы так влияет, то ли есть-таки в роду у Лерхе истинные, едрешкин корень, арийцы и белокурые бестии.
В сумерках уже, после бани и раннего ужина, накинул полушубок на нейтральный, достойный любого господина со средним доходом костюм, сунул в карман револьвер и отправился гулять по обеим двум улицам рабочего поселка. И вновь обратил внимание на контраст – белая дорога с темными, на закате так и вообще чуть ли не черными, обочинами. Специально остановился, ткнул ногой в сугроб. Интересно стало – весь ли снег испачкан угольной пылью? Оказалось – нет. Слоями. Поверх свежего, только нападавшего – траурная ниточка отложений человеческой деятельности.
Задумался об экологии. Мысли плавно переползли с угольной пыли на снегу на отходы железоделательного производства. Припомнились новокузнецкие удушающие ветра в оставленном, в том, прошлом моем, мире. Пришлось морщить лоб в попытках восстановить в памяти планы Троицкого и Тундальского заводов. Предусмотрены там какие-нибудь очистные сооружения или все-таки нет? Печально будет, если нет. Не хотелось бы оставлять потомкам в наследство лунный пейзаж на месте девственной природы.
Не заметил, как добрел до двух стоящих рядом, стена к стене, приземистых строений с пестрыми вывесками. На одной из них значилось: «Судженская лавка шахтоуправления». Другая, рядом, сообщала, что торговлю ведет томский купец третьей гильдии И. И. Тихонов.
Зашел к купцу. Просто ради любопытства. Цены сравнить. Так-то, по большому счету, и сам поселок, и земля под ним и шахтами была нами с Нестеровским арендована у империи, и окажись торговец слишком жадным, можно было бы и прекратить это безобразие. На счастье для Тихонова, слишком уж больших, по сравнению с губернской столицей, наценок я не обнаружил. Удивился даже, что, несмотря на это, в лавке было малолюдно.
А вот возле широких дверей в лавку шахтоуправления собралась небольшая демонстрация, состоящая большей частью из женщин. Наверняка – жен шахтеров. Тем больше удивляла пара верховых казаков, замерших шагах в десяти от лавки.
– Что здесь происходит? – строго, словно начальник у подчиненных, спросил я у кавалеристов. – Я – ревизор Шмидт!
Гоголь был не совсем прав. Никаким особенным, прямо-таки волшебным, как Николай Васильевич утверждал, действием слово «ревизор» не обладало. Сибиряки сейчас вообще гораздо спокойнее и увереннее в себе, чем полторы сотни лет вперед. Подумаешь, к пятидесяти другим напастям добавится еще какой-то… назойливый господин! Так ведь дальше Сибири не сошлют. Некуда дальше-то!
Немецкая фамилия в этом отношении куда лучшее действие отказывает. В головах нынешнего населения империи укоренилась стойкая ассоциация: немец – значит, начальник. В столицах, на жестких лавках университетских аудиторий, еще можно было найти бледного, полуголодного студента с нерусской фамилией. А уже за первыми заставами – живут и благоденствуют целые династии иноземцев всевозможного происхождения. Не зря же кто-то из великих, как бы не фельдмаршал Суворов, просил Великую Екатерину сделать его немцем.
Отсюда – мой выбор имени при создании образа ревизора. Шмидт – это в Сибири звучит гордо! Многозначительно! Веско. Не то что какой-нибудь Носкович или, не дай бог лошадиную фамилию, Овсов.
– Бабы бузят, ваше благородие, – доложил мне один из казаков.
– Это я и сам вижу, – раздраженно дернул я плечом. – В чем причина?
– Так они хлебушка хочут, а в лавке одно винище хлебное, вашбродь. Тихонов-то – крохобор, за шахтные чеки не торгует. Говорит – бумажки энти в банке не имут.
– Чеки? Что еще за чеки?
– Дык известно какие, ваше благородие. Которые здеся заместо денег артельным дают. Управляющий-то, господин Фитюшин, сказывает, будто в Томске, в главной конторе, их можно обратно на рубли поменять. Только кто же туда поедет? Кушать-то здеся хочется. Вот бабы и бузят, чтобы в лавку продукты возили, а не водку. Да вы, вашбродь, не сумневайтесь. Оне сейчас распалятся да к управе пойдут. А тут уж и мы с нагайками. Парочку горячих приложим – оне и разбегутся.
– Вот как? – вскинул я брови. – И давно это у вас так?
– С Рождества… Да нет! Как в Томске немчика… Ой! Как в Томске губернатора сняли – так и пошло-поехало.
Я коротко кивнул и отправился в торговое предприятие, о существовании которого прежде даже не подозревал. И было мне чрезвычайно интересно – это старый судья придумал или местный приказчик… этот… как его там… Фитюшин, что ли? Или это Фитюшин у нас такой инициативный?
Женщины расступились, безошибочно определив во мне имеющего право, проводив только угрюмыми взглядами. И я попал в этот, так сказать, поселковый магазин.
Казак был не прав. На полках кроме водки было еще много разного товара. Ткани, нитки, керосин и цветастые платки. Много разной обуви, соль, скобяные изделия и другие, в общем-то, нужные в хозяйстве штуковины. Только вот продуктов и правда не было.
– Ревизор Шмидт, – процедил я, глядя прямо в масляные глаза откормленного, наряженного в алую атласную рубаху продавца. – Покажи-ка мне чеки, любезный.
– А документ у вас есть? – упер руки в боки мужик. – А то ходют тут всякие!
Очень хотелось достать револьвер и поинтересоваться – сойдет ли это вместо документа? И ведь что самое главное – Герману эта идея очень уж по сердцу пришлась. Так он меня уговаривал, так бесновался в клетке нашего с ним черепа, что я уже и не слышал – чего там еще наглый лавочник мне говорил. Едва-едва сил хватило кивнуть, повернуться на каблуках и выйти на улицу.
– Езжайте в заставу, – приказал я казакам. – Баб нагайками… запрещаю! Скажете Колоткину – ревизор запретил! Марш-марш!
Не оглядываясь – и так знал, что ослушаться не посмеют, – пошел, сперва даже чуть ли не побежал, за оставленным на столе в каморке конвертом. А потом как-то вдруг успокоился. Мысль пришла, что, по большому счету, идея-то отличная! Вольная интерпретация обычного для губернской столицы вексельного обращения с одним небольшим нюансом. Или, как сказали бы мои прежние, еще и из того мира, учителя – с перегибами. Но тем не менее замечательная! Высвободить часть предназначенных для выплаты зарплат денег, вернуть их в оборот, подтолкнуть шахтеров оставить некоторое количество жалованья в лавке компании! Да только местная администрация не подталкивала – она принуждала, не считаясь с интересами семей артельщиков. А любое возмущение подавлялось силами казаков.
И, кстати, если каторжники так же, как и их свободные коллеги, получали заработанное этими ничего не стоящими бумажками, понятна причина их нежелания работать. В конце концов, заключенных кормили, поили и одевали, и на них не висела необходимость заботиться о семьях. Солдаты, которые кандальников охраняли, тоже никак не были заинтересованы в высоких трудовых результатах их подопечных. Морока одна – конвой туда, потом обратно. Зеки в теплой шахте, а служивые – в тесной караулке…
В общем, тема для беседы с местной знаменитостью, пока мне незнакомым весьма изобретательным господином Фитюшиным, уже появилась. И меня нисколько не смущала опускавшаяся на поселок ночь. Я, конечно, никуда особенно не торопился, но и задерживаться слишком уж надолго в Судженке не было желания.
Прелесть небольших населенных пунктов – все близко. Три минуты быстрой ходьбы – и я на крыльце заставы, где меня уже встречал урядник.
– Мне доложили… – заговорил он, но я его грубо перебил:
– Извольте проследовать за мной, урядник!
О том, что начальник местного силового ведомства может быть на зарплате у, судя по всему, нечистого на руку управляющего, не хотелось и думать. Пришлось бы раскрывать свое инкогнито, и это не привело бы ни к чему хорошему.
Кривоногий, как прирожденный кавалерист, Колоткин, впрочем, послушно протопал за мной следом в мой «номер», а потом долго, шевеля губами, читал грозную бумагу. А мы с Герочкой, затаив дыхание, молили Бога, чтобы седой урядник оказался честным человеком.
– Чем могу помочь, ваше благородие? – аккуратно пристроив документ на столе, весело поинтересовался казак, и я мог осторожненько, через зубы, выдохнуть. И тут же начал отдавать распоряжения:
– Четверых в лавку. Взять этого… в красной рубахе и… Чулан-то есть какой-нибудь? В чулан! Пусть посидит пока… Все бумаги и книги принести сюда. Управляющий при конторе живет? Отлично. Бери, урядник, десяток, и лично туда. Чтоб даже мышь не выскочила. Всех впускать – никого не выпускать! И своим накажи, чтобы ни с кем не разговаривали. Приказ, дескать, и все! Пусть боятся! А я записи из лавки погляжу и сам тоже к управе приду. Там все и решим.
Полчаса спустя на заставу приволокли нагловатого продавца из лавки в бессознательном состоянии. Причем лица казаков-несунов так светились от счастья, что я даже ругать их не стал.
– Сопротивлялси, вашбродь, – радостно воскликнул один из членов группы захвата и сунул мне в руки холщовый мешок с бумагами. – И бумаг отдавать не хотел. Вот мы его и того… Немножко.
– К утру очухается?
– Должен, – кивнул, сразу поскучнев, казак. – С Божией помощью… Потом-то, ваше благородие, куда его?
– Посмотрю, чего у них там в бумагах. Если все совсем плохо – в кандалы. Если не очень – плетей и пшел вон.
– Федька это Болотин, – засомневался кавалерист. – Управляющего Фитюшина сестринский отпрыск. Племяш, стало быть.
– Мне он не родня, – криво улыбнулся я. Местный управляющий уже мне не нравился.
Никогда не понимал бухгалтеров. Так, умом, понимаю – насколько нужен и важен их труд, но вот представить себя перебирающим все эти бесконечные приходно-расходные ордера и счета, аккуратно выписывающим все это в толстенные книги, никак бы не смог. Не мое это.
А вот Герману такая работа, похоже, даже нравилась. Руки как-то сами, без вмешательства моего сознания, быстро перебрали ворох вываленных на кровать документов на несколько пачек. Отдельно – пыльная, судя по всему – не пользующаяся популярностью, конторская книга. Уже часа через два мой внутричерепной партизан готов был дать первые комментарии.
Оказалось, что само существование лавки – это все-таки инициатива Нестеровского. Старому судье идея получать прибыль с уже выплаченных артельщикам денег пришла намного раньше, чем мне. Однако Герману удалось выявить явное расхождение между установленными головной конторой ценами и теми, по которым товары отпускались в Судженке. Этого было вполне достаточно для обвинения продавца в воровстве. Но и это было еще не все. В книге все цены – и прихода, и расхода товаров – указывались в обычных, имперских рублях с копейками. А номера, так сказать, погашенных чеков значились на отдельном, хоть и вложенном в «талмуд» листе бумаги. Причем с указанием купленного и датой сделки. Племянник управляющего крал не только у моей компании, но еще и у собственного дяди. И при этом, видимо, чтобы самому не запутаться – вел аккуратные записи.
К нашему с Герочкой сожалению, никаких упоминаний об участии Фитюшина в деятельности торгового предприятия обнаружить не удалось. Так же как и вины племянника в подборе ассортимента товаров в лавке. Так что, как мне тогда представлялось, единственным возможным вариантом исправления ситуации было создание здоровой конкуренции в поселке. Если убедить Тихонова в конвертируемости местных эрзац-денег и он стал бы принимать их в оплату товаров в своей лавке, конторская торговая точка будет вынуждена пересмотреть отношение к потребителям.
Пока, имея на руках документы из лавки, я мог предъявить управляющему только то, что он доверчивый осел. Ну и, собственно, сами чеки, при условии если в Томске об их существовании никто не знает. В любом случае оставался лишь один способ все выяснить. Я вновь накинул полушубок, проверил оружие и отправился в окруженную казаками контору.
Ни десятка, который должен был не пущать ни единой души из конторы, ни самого урядника не увидел. У крыльца стояла грустная, запряженная в сани-розвальни лошадка, возле которой топталось с десяток женщин и пара казаков. Однако стоило приблизиться ко входу, Колоткин появился как из-под земли.
– Их благородие горный пристав приехали, ваше благородие, – отчитался кривоногий. – Больше никого. Да вон тот еще… Но он в избу не пошел. Их благородию сказал, дескать, тут ждать станет. Дерзит мужик. Плетей бы ему не мешало всыпать…
– Разберемся, – бросил я на ходу и прямо сквозь расступающуюся толпу пошел в контору. И был тут же остановлен возгласом того самого дядьки, удобно устроившегося, закутавшегося в шкуры на санях.
– Ты, твое благородие, ежели в управу, так напомни там Петру Санычу, что ехать нам пора. Негоже в ночи-то глухой дорогой будет.
– Ты в своем ли уме, образина безмозглая! – рявкнул Колоткин. – Это ж ревизор Шмидт!
– Да по мне – хоть сам черт с бесенятами, – засмеялся мужик.
– Не поминай на ночь-то глядя. Не гневи Господа, Григорьич, – это уже реакция кого-то из женщин.
– А мне-то чего, бабоньки? Я же кузнец! Что мне диаволово племя?
Женщины почти синхронно поплевали через левое плечо, перекрестились и согласились. Кузнец – это да! Без адского пламени в горне и нечистой силы даже гвоздь кривой получится.
– Это ты, что ли, с Фрезе приехал? – поинтересовался я. – Сам-то кто будешь?
– Так это, барин, все тутошние знают. Из Лебедянки я. Кузнец, значится. Иван Карышев. Петр-то Саныч как выведал, что я горюч-камень уже, почитай, лет пять как в горн кладу, так и пристал – покажи, мол, где берешь. А мне чего? Отчего же не показать хорошему-то человеку? Ну и показал. И нору лисью, откель старший мой, Серега, камни вытаскивает, и чего потом с ними делаю. Так пристав, значится, самострелы мои увидал. Сказывал, мол, в управе подорожную будем брать и в Троицкое поедем. Там, говорит, мастер по железу знатный есть, и он будто бы непременно должен это увидеть.
– Вот, значит, как? А сам Петр Александрович, стало быть, у Фитюшина сейчас?
– Истина твоя, барин. Там и есть. Да долго чевой-то. И Ромашка вот моя остыла уже, и я зазяб. И ночь скоро. А до Троицкого ажно шесть десятков верст будет. Мне бы знать, что оно вона как выйдет, так я бы уже домой в Лебедянку бы. А завтрева бы и в путь…
– Хорошо, – кивнул я. – Я напомню господину Фрезе о тебе.
И даже шага к крыльцу не успел сделать, как вновь был остановлен. На этот раз в рукав полушубка клещом вцепилась какая-то тетка с лихорадочно блестевшими глазами.
– Урядник сказывает, ты, барин, рехвисор?
– Да, ревизор, – признался я и попытался освободиться.
– Еще он говорит, ты проверять кровопийцу нашего с самого Томска приехал? Говорит, ты больший начальник, чем Фитюшин?
– Так оно и есть. У вас есть претензии к управляющему?
– Не, – испугалась тетка. – Пертезиев у нас нет. Мы с бабами жаловаться тебе, родимый, будем. Совсем нас со свету сжить хочет. Вздохнуть не дает. Как нормы повысить, так он тут как тут. А жалованье чеками дает! И что нам теперь? Чем мужиков наших кормить? Муки в лавке нет, масла постного нет. Одна водка проклятая! Старожилы вон кажный день лосятину возют, так и то за чеки не отдают…
– Чего же нам теперя? – завопила другая участница манифестации, судя по голосу – молодая. – На паперть? Милостыню корками просить, чтобы детушек кормить?
– Разберемся, – кивнул я, ловя себя на чувстве, будто держу разгадку творящихся здесь махинаций за хвост. – А не скажете ли вы мне, сударыни, какая нынче норма?
– Так это любому в артельных семьях-то ведомо! Пятьдесят пудов с носа!
– И сколько за выполнение нормы жалованье положено?
– И сие невелика тайна. Пять пятиалтынных.
– Это сколько? Семьдесят пять копеек, что ли?
– Истинный крест, барин, – женщина перекрестилась.
Я улыбнулся. И, видимо, было что-то в моей улыбке этакого, что бабенки в один миг отпустили рукава и даже отошли на шаг. Но это они зря. Это не им предназначалось, а тому, кто придумал на десяток пудов увеличить норму выработки, оставив при этом вознаграждение для артельщиков на прежнем уровне. Грубо говоря, деньги с продажи одного из каждых пяти пудов падали в карман управляющего, а не в казну компании. И это была более чем уважительная причина для немедленного увольнения местного начальника. Это еще не учитывать обрекающей артельщиков и их семьи на полуголодное существование системы чеков.
– Разберемся, – прорычал я и, теперь уже никем не задерживаемый, вошел в здание конторы.
Короткий коридор, четыре традиционно низких и широких, собранных из толстых плах двери, но полоска света лежала только под одной из них. Как раз под той, из-за которой доносились голоса.
Один я сразу узнал – Петя Фрезе, однозначно. Трудно с кем-то спутать, особенно когда начинает что-то горячо, импульсивно доказывать.
– Ну как же вы, Анастасий Борисович, понять-то не можете! Вы же, на крепях экономя, жизнями рискуете! Ведь завалит штрек, вот, ей-богу, завалит! И вам же хуже будет. Добыча угля сильно упадет!
– Невелика потеря, – это уже другой голос. Незнакомый. Я как-то не побеспокоился узнать имя с отчеством местного управляющего, но судя по уверенному, давящему авторитетом тону – принадлежащий именно Фитюшину. – Нашли о ком беспокоиться. О кандальниках! Да мне хозяева в ноги кланяться будут, когда я их от этакой обузы освобожу! Такие деньжищи, господин пристав, на душегубов тратим, а толку – чуть.
– Но ведь это люди!
– Люди?! Люди землю пашут, а это злодеи да преступники! Они против человеческих и Божьих законов пошли. Будет воля Господня, так останутся живы. А нет – знать, заждались их черти-то в Преисподней!
Пора было вмешаться. Мне ли Петра Александровича не знать. Мягкий он. Интеллигентный. Спорит, пытается объяснить и убедить там, где нужно власть применять. Стукнул бы кулаком по столу да пообещал закрыть шахту до исправления выявленных нарушений, а он канючит что-то, к совести взывает.
Я взялся за рукоятку и решительно распахнул дверь.
– Какого дьявола?! – взревел управляющий, обнаружив ворвавшегося меня. – Пшел вон!
Он был похож на бычка. Не на взрослого, полного жизненной силы и неукротимой энергии быка, а именно что на бычка. Лобастого, большеголового, на тонких ножках, забияку. Так что, несмотря на грозный вид, никакой опасности для себя я не чувствовал. Да и ребристая рукоять револьвера в кармане придавала уверенности.
– Я полагаю, вы горный исправник, поручик Фрезе Петр Александрович? – поклонился я старому знакомому.
– Герман Густавович? – вытаращил тот глаза.
– Генрих. Генрих Густавович Шмидт, к вашим услугам. Назначен ревизором по здешним предприятиям, – не удержался и подмигнул растерянному Петру. И только потом протянул ему документы. – Вот бумаги, подтверждающие мои полномочия.
– К чему этот маскарад? – улыбаясь, спросил по-немецки Фрезе. – Он нас не поймет… Борода вам не идет, ваше превосходительство.
– У нас еще будет время для разговора, дорогой друг, – поторопился я ответить. – Пока же вынужден просить вас поддержать мою пьесу.
– О, конечно. Это будет даже любопытно.
– А вы? – вновь по-русски обратился я к управляющему. – Должно быть, Анастасий Борисович Фитюшин? Управляющий Судженскими шахтами?
– Дайте сюда! – глухо, как из бочки, выговорил местный начальник и протянул руку за моей бумагой. Вместо приветствия, едрешкин корень. Специально ли он пытался меня разозлить, или это вышло случайно, но результат ему не понравился.
– Урядник! – крикнул я в сторону входной двери. И когда убедился, что Колоткин меня услышит, приказал:
– Двоих сюда. Пусть следят, чтобы этот… сударь ни к чему не прикасался.
– Да как вы смеете?! – Хороший все-таки у Фитюшина голос. Сильный. Если легкую хрипотцу убрать, так хоть сейчас на оперную сцену.
– Какова установленная главной конторой норма выработки? – коварно поинтересовался я. – И где хранятся высылаемые на жалованье артельщикам деньги? Сэкономленные на бревнах средства вы, господин Фитюшин, где храните? В памяти все держите или записываете?
Дальше было неинтересно. Узкоплечий, головастый, как-то подозрительно легко сдавшийся и тут же смирившийся с неизбежным, бывший начальник покорно, как зачарованный, рассказал все. И пока мы с Фрезе-младшим и урядником выслушивали эту исповедь, я вновь, который уже раз удивлялся тому, как сейчас все в моей Сибири, оказывается, тесно переплелось.
Анастасий Борисович был женат на родной сестре Каинского окружного начальника, Фортуната Дементьевича Борткевича. Это того, с которым старого судью Нестеровского все мир не брал. Власть они, понимаешь, в Каинске делили. А тут я, рыцарь, блин, на белом коне. Петра Даниловича поддержал, да еще городничего, ставленника Борткевича, на другого, лояльного нам с Нестеровским, сменил.
Другой, кто духом послабее, смирился бы. Новая метла, и все такое. Но Фортунат Дементьевич не из таких. У него родни – чуть ли не в каждом городе от Тюмени до Красноярска. Этот решил бороться.
И тут же выяснил, что новым, молодым и энергичным губернатором множество людей недовольно. И главный среди них, самый старший по чину – горный начальник Алтайского округа Александр Ермолаевич Фрезе.
К чести Петра, кстати сказать, когда речь зашла о его отце, томский горный исправник отчаянно покраснел.
Так вот. Пока я занят был своими, сугубо административными делами, пока путешествовал по Чуйской степи, Фрезе-старший меня просто недолюбливал. Я его не трогал, и он задевать меня опасался. Но надо же такому случиться, что практически на пустом месте этот наглый выскочка – это про меня, если что – вторгается в вотчину горных инженеров. Те, едрешкин корень, ежегодно экспедиции по поиску новых месторождений из бюджета АГО финансируют и ничего путного за последние двадцать лет не нашли. А я, не тратя ни копейки, устраиваю аукцион и продаю концессии на двести тысяч! Двенадцать, а учитывая судженские угольные и ампалыкские железорудные – четырнадцать месторождений!
Тут из столицы начинают интересоваться – какого, спрашивается, хрена вы там, горные маги и волшебники, делаете, если богатства Сибири какая-то гражданская штафирка вместо вас ищет? И главное – находит! На что деньги его императорского величества тратятся?! И не слишком ли стали хорошо и богато жить горные инженеры?
Конечно, я, затевая аукцион, о таком эффекте не задумывался. Но, слушая Фитюшина, поймал себя на мысли, что рад такому обороту. Давно было пора… встряхнуть обнаглевшую от безнаказанности горную вольницу.
В общем, горный начальник, думается, не без участия своей супруги, задумывает сложную комбинацию, призванную дискредитировать томского выскочку. И в новые предприятия, образованные для разработки проданных с моего аукциона концессий, с помощью того самого Борткевича внедряются нужные люди. С задачей потихоньку, не привлекая лишнего внимания, саботировать или лишить работы прибыльности. И тогда, полагал Фрезе, на любые претензии из Санкт-Петербурга он мог бы отвечать, что продать-то ненавистный Лерхе продал. Да там больше шуму, чем богатств. Мошенник и очковтиратель этот ваш Герман Густавович!
А дабы прикрыть себя от возможных обвинений, Александр Ермолаевич не придумал ничего лучшего, как назначить собственного младшего сына томским горным исправником.
И что же? Матерый интриган Нестеровский знать не знал и ведать не ведал, что Фитюшин родственник Борткевича? А если знал – то почему поверил в его честность? Но и тут простое объяснение нашлось. Каинский окружной начальник сам, лично за Анастасия Борисовича просил. Говорил, мол, раз Петр Данилович службу государеву оставляет, так нельзя врагами оставаться. Мир, дескать, нужен…
Чеки и нарушения в технике безопасности – это и есть «работа» засланного «казачка». Рассудили они, что после пары аварий на шахтах да жизни впроголодь народишко из Судженки разбежится. Уголь некому копать будет. А нет угля – нет прибыли, и старый судья сам о банкротстве товарищества нашего объявит.
Расчет был дьявольски, или, точнее – снайперски, точен. Несколько таких ударов исподтишка – и моя репутация оказалась бы безвозвратно разрушена. Никто больше в губернии не стал бы вести со мной сколько-нибудь серьезных дел. За исключением Гинтара, надеюсь.
При этом сам генерал-майор Фрезе ничем не рисковал. Никаких сношений с «агентами» он не вел. Выплаты вознаграждений проводились через Борткевича, получающего деньги от доверенных людей наличными. И решись я обвинить Александра Ермолаевича в подрывной деятельности – никаких доказательств, кроме свидетельства уличенного в воровстве Фитюшина, у меня бы не было. Мое слово против слова Фрезе – и не более того. Даже при условии, что высокие столичные покровители, в силу какой-то политической необходимости, решили бы мне поверить, выглядело бы это в глазах света не иначе как склоками базарных торговок.
Поэтому я придушил в зародыше вспыхнувшее было желание раздавить, уничтожить Анастасия Борисовича в назидание остальным саботажникам и стал думать, каким образом не только вывернуться из расставленных силков, но и пользу поиметь.
И ведь во многом благодаря Герману придумал. Кнут и пряник. Банально, но эффективно. Судженский начальник много плохого успел натворить и, будучи пойманным, впредь будет по-настоящему бояться оступиться. Об этом я позаботился в первую очередь, заставив Фитюшина собственноручно написать чистосердечное признание. Естественно, без упоминаний священной особы горного начальника.
Потом мы в присутствии четверых казаков вскрыли тайник в той части строения, где жил управляющий с семьей. И изъяли немногим более восьми тысяч рублей серебром – деньги, которые должны были получить артельщики и каторжники вместо никчемных чеков.
Кнут был создан, приготовлен к использованию и подвешен над головой то бледнеющего, то краснеющего Фитюшина. Настала пора приниматься за раздачу пряников.
Пришлось вытащить из постелей уже несколько часов как спавших писарей и учетчиков, но к утренней заре у нас получилось создать несколько правоустанавливающих документов. А пока эти уважаемые господа скрипели перьями по бумаге, я данной мне самим собой властью выписал управляющему премию в размере семисот рублей за изобретенную систему расчетов с работниками Судженских шахт. Правда, тут же оштрафовал на двести за нарушение техники безопасности, но он и от пятисот-то отказывался сначала. Чуть в ноги мне не падал – просил помиловать и пожалеть его детушек, не губить кормильца…
В общем, утром, когда колокол возвестил жителей поселка о начале трудового дня, Фитюшин, поминутно оглядываясь на меня и весело скалящихся казаков, огорошил артельщиков новостями.
Во-первых, с этого дня в кассе управы любой мог свободно обменять пресловутые чеки на настоящие деньги. Если же по какой-либо причине наличных денег для обмена окажется недостаточно, кассир был обязан дополнительно выдать обратившемуся долговых обязательств товарищества на сумму в десять процентов от заявленной к обмену. Письма в главное управление в Томск я отправил с первым утренним караваном и надеялся, что Петр Данилович, обзнакомившись с обстоятельствами дела, меня поддержит.
Во-вторых, все предприятия, получившие право на торговлю в промышленном районе, станут получать по тысяче рублей ежемесячно. Но не просто так, а с условием их погашения теми самыми чеками. Грубо говоря, мы объявляли о готовности компаний «Томскуголь» и ТЖЗ кредитовать торговлю на своей земле, но отныне во всех лавках должны были принимать чеки в оплату товаров. Это должно было породить здоровую конкуренцию, уравновесить ассортимент, а в идеальном случае, как мне казалось, – и подвигнуть купцов на снижение цен.
Больше того. Я надеялся привлечь этим шагом и других представителей мелкого бизнеса. Всяческих цирюльников, портных, шорников и иже с ними, без которых жить, конечно, тоже можно, но не так комфортно, как с ними. Хотелось мне верить, что если артельщики станут хорошо жить и слух об этом разойдется по краю, специально искать работников на предприятия моим управляющим больше не придется. Народ сам потянется…
Ну и, конечно, норма выработки была приведена в соответствие с назначенной главным управлением, а за ее перевыполнение – назначена премия.
Известие о том, что Анастасий Борисович, несмотря на все прегрешения, остается на посту местного управляющего, чуть не превратило стихийный митинг в акцию протеста. И сбить накал страстей удалось, только огласив вторую часть сообщения: подпоручик в отставке Евгений Яковлевич Колосов, прежде бывший комендантом Троицкого и Тундальского рабочих поселений, отныне назначается еще и инспектором по правам работников двух предприятий. Любая направленная молодому нигилисту жалоба будет немедленно рассмотрена и меры приняты.
– Яклыч барин хочь и молодой, а за работных людей – радеет. Премного о нем наслышаны, – громко сказал кто-то в толпе, и все успокоились. А я тихонечко спустил курок «адамса» с боевого взвода.
Потом был плотный завтрак, краткие сборы и ворох шкур на санях. Помню еще стоящих вдоль главной улицы – она же, по традиции, основная транспортная магистраль поселка – женщин, кланявшихся в пояс, стоило нам поравняться. Пошутили с Герочкой на ту тему, что в попытке укрыться за вымышленным Шмидтом случайно создали местную легенду о добром и справедливом ревизоре. И что если у народа действительно такая долгая память, как это принято считать, – в Судженке наверняка появится улица, названная в честь никогда не существовавшего проверяющего из Томска…
Сказалась бессонная ночь. Стоило последним строениям шахтерской деревни скрыться за деревьями, как я, убаюканный шипением скользящих по снегу полозьев, уснул. И преспокойно почивал, пока наш небольшой караван не остановился у очередной приготовленной для ночевки угольных караванов площадки у обочины.
– Вы знаете, Герман Густавович, – задумчиво выговорил Петр Фрезе, когда мы вылезли из теплых гнезд в санях и отошли в сторону размять затекшие ноги. – Мне, право, неловко это вам говорить. Но мне кажется… Нет. Я вполне уверен. Мой отец…
– Не нужно, Петр Александрович, – улыбнулся я молодому горному исправнику. – Не стоит судить отцов! Мы в неоплаченном долгу перед нашими родителями и не вправе их осуждать. Даже если кажется, что они поступают…
– Низко! – воскликнул Фрезе-младший. – Это же низко! Как он мог?! Пытаться скомпрометировать вас через смерть погибших в глубинах земли людей! Это же… Это же страшно… Штреки… Эти темные дыры в горах. Норы! Настоящие норы, где можно только ползать на четвереньках…
Все верно, Герочка! Парень просто до ужаса боится шахт! И в его представлении – нет смерти страшнее, чем погибнуть в обвалившемся штреке. И это – потомственный горный инженер! Как тут не появиться чувству вины! Добавить сюда еще присущий молодым людям максимализм – и получим полный «гороскоп» Петра Фрезе.
– Вы не задумывались о том, чтобы сменить вид деятельности? – поинтересовался я. – Я же вижу, как вас, сударь мой, интересуют инженерные новинки.
– И рад бы, ваше превосходительство, – грустно улыбнулся исправник. – Но мне еще два с половиной года нужно отслужить, прежде чем стану свободен в выборе. А вот после… Герман Густавович, я был бы рад…
– Зовите меня Генрихом Густавовичем, – вынужден был я перебить Фрезе. – Я бы не хотел, чтобы вы раскрыли мое инкогнито.
– Конечно-конечно, – понимающе улыбнулся молодой человек. – Простите, ваше превосходительство. Я уже имел возможность оценить ваш блестящий замысел. Под чужим именем лично проинспектировать ваши предприятия… Это… Я о таком даже в книгах не читал.
– Благодарю. Что же касается ваших увлечений инженерными новинками. Как только окажетесь свободны от долга, поставьте меня в известность. Я, быть может, плохо разбираюсь в достоинствах того или иного изобретения, но тем не менее весьма ими интересуюсь. И готов финансировать наиболее перспективные разработки.
– О! Это я вас благодарю, Герман Густавович! – воскликнул Фрезе, опять позабыв о моем новом имени. – Буду с нетерпением ждать этого момента. И надеюсь… Это в какой-то мере сможет примирить вас с моим отцом…
Скользкая это тема. Неправильная. Негоже обсуждать с чужими, малознакомыми людьми ошибки своих родителей. Как и извиняться за их проступки. Дети не должны отвечать за то, чему не могли помешать.
А снег на опушке леса был мягким на вид. И снежно-белым, каким ему и положено быть.