Безымянный замок. Историческое фэнтези. Безымянный замок (Анна Райнова)

Джон Уильям Уотерхаус «Ламия и воин»

Глава 1

Не к добру в такой день встретить проклятого немца…

Утро началось величаво. Заря занялась розовым, окрасив витражи храма Непорочного зачатия. В южный неф проникли первые лучи дня Преображения Господня. Немного времени прошло, а очищенное от облаков небо уж полнилось светом. Только алтарь и жертвенник, со сложенным на нем оружием, оставались темны и тихи, равно как и коленопреклоненный подле юноша, негромко читавший канон. Будущий рыцарь не заметил смены ночи на утро – столь сильно увлекла его в горние выси молитва.

Солнце поднималось все выше, лучи его, проникнув сквозь витражи, медленно прошли по стене, затем коснулись притвора, подле которого стоял оруженосец, расслабленно привалившийся к дверям. Яркий свет добрался до его лица, Мечислав вздрогнул и поднял голову. Он заснул, в самом деле, заснул – и украдкой глянул на Казимира, по-прежнему читавшего канон. Сердце юноши часто забилось, стало стыдно перед названным братом. Шорох шагов прогнал мысли, разбудив окончательно: в храм вошел старый Одер, а с ним еще несколько рыцарей из княжеской дружины. Едва слышно поприветствовав оруженосца, они подошли к молящемуся, подняли его с колен – Казимир только сейчас очнулся – и повели за собой.

Мечислав смотрел на княжича, пытаясь пересечься с ним взорами, тщетно. Казимир не успел обернуться, вроде собрался, но дверь за ним захлопнулась раньше. Когда оруженосец снова открыл ее, названный брат был далеко, у самой бани, где ему предстояло омыть тело и облачиться в белоснежные одежды. Мечиславу следовало ждать возвращения новика в базилику, где и состоится церемония посвящения.

Он вышел во двор: простецов уже прибыло преизрядно, будет еще больше, последнее время небогато на праздники. Если не считать нескольких публичных казней как раз перед Троицей. Но это не то, совсем не то, сейчас же народ подходил в приподнятом настроении, наряженный в самые дорогие одежды, каковые только могли сыскаться среди нехитрых пожиток жителя Нарочи и всех столичных окрестностей, вплоть до самых глухих крестьянских дворов, отдаленных от княжеского замка на десятки миль1 – ведь о дате посвящения в рыцари сына князя Богдана Справедливого стало известно еще на Пасху. Князь сам огласил избранный день и обязал глашатаев повторять о событии каждые две недели с тем, чтобы всякому в его владениях стало известно о торжествах, и все кто хотел поспешили бы поприветствовать новообращенного, кто подношениями, а кто громкими криками и подбрасыванием шапок.

Потому в Нарочь стали собираться загодя и важные гости, и те, что поплоше. Ехали обозами из самых разных мест, прибывали за две, а то и за три недели в самый разгар страды. Уже ко дню святой Анны появились первые гости, а за несколько дней до Преображения в полатях и вовсе не протолкнуться было. Замок стал гомонящим, суетливым, потерял былое величие и размеренность, превратившись в подобие ярмарки, что происходила в Нарочи обыкновенно на день святого Варфоломея, когда столь же шумные толпы прибывали в столицу из разных мест, торговать и обмениваться новостями. Не был исключением и город, куда стекалась шляхта со всего княжества, а то и из соседних Мазовии и Польши, ибо в тот день господарь приглашал лучших менестрелей и вагантов, устраивая гуляния для подданных, с пирами, играми и гульбищами, а равно турниром на знаменитом княжеском ристалище в Старом Граде, где рыцари могли посостязаться в удали, обрести славу и почет.

На день святого Варфоломея назначен и первый турнир для нынешнего новика, Казимира. Сейчас его купают и одевают во все белое.

Мечислав прошел от врат базилики к полатям. Крестьяне и кузнецы, холопы и подмастерья кивали ему, кричали приветствия. Толпа заводила сама себя в предвкушении незабываемого зрелища, что предстоит увидеть сегодняшним днем. От рассвета, когда над новиком сверкнет меч князя и до заката, с его пиром на весь мир, музыкой и танцами заполночь. На пустые приветствия оруженосец не ответил, старался держаться особняком, неприятные воспоминания кололи душу.

Мечислав родился в семье небогатого шляхтича старшим ребенком. Из-за постоянного безденежья, в тринадцать лет оказался отосланным ко двору Богдана Справедливого на учение и воспитание. К тому времени он уже понимал, что нынешнее звание оруженосца скорее всего останется с ним навсегда. Отец хоть и гордился своим происхождением, однако давно лишился всех прежних владений и, отдав в приданное за младшей дочерью Мирославой, после рождения которой отправилась к праотцам его жена, последние серебряные денары2, сам служил десятником. Вельможный муж Мирославы оказался пустышкой, лишь на речах хвастал богатствами. А значит только случай может позволить Мечиславу стать рыцарем, о чём он мечтал с самого детства. Скажем, война: с немцами, литовцами, руссами, татарами, – неважно, ведь только там, на поле боя он может, показав истинную доблесть, рассчитывать на милость князя. В нынешнее время раздоров, больше столетия терзавших Полонию, это самый верный способ добиться почета и уважения, достатка и славы. И не только шляхтичу, случалось в Крестовых походах и простолюдин, показав чудеса геройства, получал от государя герб и девиз.

Юноша готовился к этой возможной войне. И пусть ему плохо давались науки, но в ратном деле равных Мечиславу не сыскивалось. Овладев техникой конного боя на длинных мечах и турецких саблях, он стал мастером и пешего боя на коротких мечах, шестоперах и моргенштернах3. Только однажды позволил свалить себя противнику – когда впервые увидел Иоанну.

Вот и сейчас, стоило ему вспомнить тот случай, девушка, будто услышав его мысли, вышла из врат главной башни замка, где находились ее покои, одетая в алый плащ и узкое зеленое платье с серебряным поясом, спускавшимся по бедрам. На пряжке изображен княжеский герб – поваленный дуб и двойной крест над ним. Любезно поздоровавшись с молодым человеком, Иоанна спросила о Казимире. Мечислав молчал, не сводя с нее глаз. Он и сам не понимал что с ним происходит, когда он встречается с Иоанной, суженой брата названного. Странное, словами необъяснимое. Вроде ничего особенного, внешне непривлекательная, бледная, с невыразительными чертами лица, она брала иным, внутренним сиянием, в которое можно вглядываться бесконечно, как должно быть можно смотреть на полыхающий костер. Верно этим же увлекла и Казимира, ведь поначалу тот встретил невесту холодно и отстраненно. Да и Мечислав не мог представить себе их вместе. Наверное, не могла и сама невеста, которая согласилась на этот брак, повинуясь воле отца, варшавского князя Анджея, чей герб, белый лев поднявшийся на задние лапы, вышитый шелком украшал левую грудь платья Иоанны. А Казимир… странная история.

– Мечислав, так я могу его увидеть?

Молодой человек встряхнулся, сквозь густой туман расслышал обращённые к нему слова и произнес:

– Ещё нет, он готовится к выходу.

– Хорошо. Я буду ждать в базилике, – она оглянулась на свою свиту. Девушки застыли на почтительном расстоянии, дожидаясь пока госпожа закончит беседу. Мечислав кивнул, но дурман развеялся, лишь когда процессия добралась до ворот храма.

Верно это все же был дурман, иначе он не мог объяснить отчего всякий раз при виде Иоанны замирает, бледнеет или краснеет, не в силах ответить складно ни на один вопрос девушки. Ведь он любит другую, сам так сказал отцу еще три года назад, нет, уже четыре, когда волею судеб попал в Бялу; Казимир тогда занемог и остался дома под присмотром придворного лекаря. Там на турнире по случаю Успения Богородицы юный оруженосец заметил на галерее прекрасную Эльжбету, дочь богатого купца. Девушка показалась ему затерявшимся среди смертных ангелом. Он мог поклясться, что от её нежного лица исходил небесный свет, заставляя горячее молодое сердце сжиматься в немой истоме покуда девушка не скрылась в разномастной яркой толпе.

Выспросив у местных служек про белолицую панночку в золотом платье, он выпросил у Одера родного дядьки Казимира оруженосцем у которого служил все годы учения трёхдневную отлучку и отправился к отцу.

Услышав признания сына в любви к, как выяснилось, безродной, но богатой девушке, тот поспешил в Бялу. Купец принял нежданных гостей с должным почтением, после недолгих переговоров пожелал оплатить жениху доспехи и коня, ведь древний род семьи Мечислава проистекал от самого Лешка Первого, а значит он, несмотря на бедность, королевских кровей, негоже всю жизнь в оруженосцах ходить. Отцы ударили по рукам, договорившись, что обряд венчания назначат сразу после посвящения Мечислава в рыцари. Эльжбете едва исполнилось двенадцать, она воспитывается при монастыре, где учится покорности, латыни и прочим женским премудростям.

Будущие супруги так и не увиделись: Эльжбета осталась под покровительством клариссинок в монастыре близ Бялы, Мечислав вернулся в Нарочь. По прибытии в столицу, он показал Казимиру портрет наречённой, а тот влюбился в изображение, в чём сразу признался брату. Секретов меж ними не было. Недаром, чуть повзрослев, они поклялись друг другу в вечной верности, обменявшись в знак кровного братства короткими мечами.

Ради счастья Казимира Мечислав хотел отказаться от притязаний на невесту, но княжич с детства обручённый с Иоанной знал, отец не позволит ему сочетаться браком с простолюдинкой, а потому нарушить слово не посмел и оттого еще страдал и мучился. Однако продолжал видеться с Иоанной под присмотром ее наставницы и постепенно привязывался к ней, овиваемый ее речами, взглядами и запахом ромашек, исходившим от её волос – и еще этим дурманящим голову. Особенно Мечиславу – у того со временем даже ромашковый луг имел стойкое созвучье с Иоанной, уводя бледневший с годами образ Эльжбеты куда-то далеко. В противоположность растущему против воли притяжению к Иоанне. Стоило ей начать говорить, голос завораживал, бледное лицо наполнялось неземным свечением, а когда она улыбалась на впалых щеках появлялись очаровательные ямочки.

Он огляделся по сторонам гоня запретные мысли, и вошел в свою комнату. Принялся переодеваться, нарядился в белоснежное полукафтанье с золотой оторочкой, поверх него нацепил пояс с романским мечом Казимира, в отделанных слоновой костью ножнах, полученным от названного брата во время клятвы. Едва закончил, услышал колокольный перезвон, а затем и трубы ознаменовавшие выход новика из покоев. Досадуя на свою медлительность, Мечислав ринулся к базилике; Казимир уже вышел на двор, сопровождаемый восприемниками; гвалт, рукоплескания и подброшенные шапки сопровождали его на дороге к храму. Княжич шел, высоко подняв голову, поглядывая по сторонам. Его одели в белоснежную льняную рубаху, полукафтан, вышитый золотыми львами и грифонами, шелковые носки и башмаки. Поверх полукафтанья накинули пурпурный плащ; в этом одеянии Казимир казался цветком лилии осыпанным лепестками роз. Лицо его, чуть бледнее обычного, поражало умиротворенностью и готовностью предстать пред рыцарем Господним, дабы от него принять благословение и принести клятвы Всевышнему в непогрешимости дальнейшего пути и верности обетам догматам и клятвам.

Мечислав смотрел на него во все глаза. Крики стихли, народ угомонился, никто не мог отвести взгляд от прекрасного юноши, олицетворявшего истинную веру и отречение. Нежданно, напиравшие в первых рядах пали ниц перед проходившим, за ними последовали и остальные. Через мгновенья все пространство перед базиликой оказалось будто очищено. Коленопреклоненные бормотали молитвы, плача и смеясь одновременно в экстатическом единении с новиком, явившем грешному миру божественный символ союза земного и небесного.

Плач и смех возвысился, прокатился над толпою и затих. Даже видавшие виды восприемники не могли сдержать слез при виде княжича, замедлили шаг. Казимир отдалился от них и первым ступил на порог притвора базилики. Солнце блеснуло в его волосах цвета налитого хлебного колоса, осветило пурпур плаща, и тотчас Казимира накрыла тень: он вошел в отверстые врата. Следом поднялись и восприемники, туда же поспешил и Мечислав, стараясь не отставать от князя Богдана и его многочисленной свиты.

Множество вельможных гостей собралось в храме – лавок на всех не хватило, многие стояли в нефах, у стен и полуколонн притвора. Казимир перекрестился на потемневшее от времени распятие, висевшее над головой отца Григория, духовника князя Богдана, готовящегося совершить ритуал. Но прежде началась торжественная месса. Княжич преклонил колено перед епископом и произнес клятву посвятить себя рыцарству. Зрелище это впечаталось Мечиславу в память, наверное навсегда – коленопреклоненный Казимир и отец Григорий, благословляющий меч новообращенного рыцаря.

Казимир поднялся, к его ногам уже привязывали золотые шпоры. Богдан Справедливый за малый рост прозванный в народе Локотком с великой благостью на суровом, исчерченном морщинами лице, вручил единственному сыну и наследнику родовое знамя и вслед за этим отвесил зардевшемуся отроку увесистую оплеуху, испытывая смирение новика. Казимир качнулся но выстоял, низко склонив голову. По базилике прокатился стон, переходящий в ликующий крик. В нём, смешавшись с остальными, потонул голос возрадовавшегося Мечислава, сразу поспешившего к выходу, памятуя об обязанностях оруженосца Казимира.

Удивительно, но путь очищался сам собой, народ расступался с почтительными поклонами и он уже почти достиг палатки, как налетел на нищего закутанного в грязное рубище, а может нищенку, лица под грудой рванья было не разобрать. Мечислав занёс руку, стараясь убрать с дороги неожиданное препятствие. Нищий повернулся, перед глазами мелькнуло изъязвленное шрамами безухое лицо.

Удо! Не к добру, ох не к добру в такой день встретить на дороге проклятого немца. Мечислав прянул в сторону, три раза сплюнув через плечо – маленькие точно щели глаза германца следили за каждым его движением – перекрестился и пошел в обход. У палатки его ждали, а потому мгновенно позабыв о неприятной встрече он торопливо осмотрел взнузданного, сверкавшего на солнце золочёной сбруей вороного коня княжича, на миг задержался на подпруге, дернул и поднялся. Приветственные крики становились всё громче, накатывались волнами, сообщая о приближении шествия.

Кивнув конюхам, Мечислав ринулся в шатер, где уже готовили к облачению недавно склепанную бригантину4. Выскочил и вытянулся перед приближавшимся к шатру шествием, Казимира вели под руки отец и дядька Одер. Затем старательно зашнуровал и затянул плотно легший на плечи княжича доспех, накинул на плечи шитое золотом и опушенное горностаями сюрко5, так и не встретившись взорами с глазами прекрасного рыцаря, пожелавшего при первом выезде остаться с непокрытой головой, отступил с поклоном. Княжич не касаясь стремени с удивительной лёгкостью вскочил на заждавшегося Бурку и, получив из рук Мечислава тупое копьё, впервые за день кивнул оруженосцу.

Звуки серебряных труб разнеслись далеко за пределы Нарочи. Новообращённый рыцарь пустил Бурку шагом, неспешно объезжая ристалище. Народ притих, тысячи глаз провожали новика. Казимир отыскал на верхней галерее Иоанну, остановился напротив невесты, и тут произошло совсем уж дивное: Бурка до самой земли спустив увитую золотыми нитями и жемчугами гриву, поклонился будущей супруге хозяина, а всадник благородным кивком поприветствовал залившуюся краской княжну и услышав ликующий рев собравшихся пришпорил коня и помчался к расставленным стройным полукружьем семи чучелам по числу смертных грехов, поразить которые обязан был в качестве первого испытания в звании рыцаря. Мечислав затаил дыхание, копьё Казимира ударило в самый центр прикреплённого к чучелу глиняного щита с изображением надутого, распустившего хвост павлина и надписью Superbia «гордыня», отчего щит, разлетевшись на куски, рухнул наземь. Взревели трубы, зрители ахнули, а разряженные в яркие одежды герольды возвестили первую победу.

Казимир под приветственные крики отъехал подальше и замер, нацеливаясь на нового врага. Щит прикрывавший соломенное чрево на сей раз изображал змея олицетворявшего зависть. Норовистый Бурка ринулся на врага, бросился с маху на рысях, Казимир поднялся на стременах, наводя оружие на цель.

Что произошло в следующий миг? Одни потом говорили, что конь вступил в незаметную глазу яму, другие, что взбрыкнул, укушенный змеем. Копьё проскочило цель, а рыцарь, нелепо кувырнувшись в воздухе, рухнул с коня, потянув за собой и придавившего его всем своим мощным телом Бурку.

Затем наступила мёртвая тишина. Собравшиеся глядели на упавшего, не в силах ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Тишина лопнула, тяжкий стон пронёсся над ристалищем. И только копыта поверженной лошади, мелькая сквозь плотный столб поднявшейся пыли, беспомощно колотили воздух.

Мечислав первым кинулся на помощь. Когда подбежал общее оцепенение внезапно сошло – к Казимиру спешили со всех сторон. Подоспел как раз, торопливо отрезав удила поднял Бурку на ноги, упал на колени подле лежащего на животе Казимира, что-то исступленно крича и не слыша собственного голоса. Перевернул брата на спину. Голова княжича беспомощно запрокинулась, в его остекленевших глазах застыло жаркое иссушенное августовское небо.

Глава 2

Да будут перепоясаны чресла твои…

Копыта светлогривого Серко уныло месили размытую вчерашней бурей холодную осеннюю жижу. Древний лес, лишенный хоженых тропинок, всё теснее обступал одинокого всадника, сиротливо кутавшегося в подбитый соболями плащ. Усталый путник, лишь единожды за день остановившийся дать отдых коню, беспрестанно бил поклоны всякому дереву, прижимаясь к холке лошади продрогшим телом. Наступавшие сумерки, вползая под полог дерев, завершали промозглый день леденящим вечером. Ветер стих, остановленный пологом леса, но холод все равно пробирал до костей.

Конь оступился на скользкой почве, а путник, получив тычок в плечо обломанной веткой, тихо застонал, откинул капюшон и огляделся. Его взорам предстала небольшая поляна, освещенная исходившим невесть откуда призрачным сиянием. Тут ему, как всякому доброму христианину пристало бы испугаться, окрестить себя крестным знамением и, пришпорив коня, бежать нечестивого места, однако измождённое лицо странника озарилось странной улыбкой. Он спешился и подошел к могучим деревам, поваленным бурей десятилетия назад. Стволы светились холодным, неприятным светом, что сочился будто сквозь кору. Путник постоял недолго, оглянулся на коня, снял с пояса силки, заметив еще совсем мокрые заячьи следы на вязкой глинистой почве, невольно улыбнулся, если все выйдет, завтра будет добыча. Оглядел старую березу невдалеке, покрошил на тонкую ветку размоченный хлеб и набросил петлю с камнем на конце, если сюда сядет птица, веревка затянется.

Серко радостно запрядал ушами, когда хозяин повёл его к дальнему краю поляны расседлал и стреножил, протерев суконкой взмокшие с дороги бока. Оголодавший конь тут же принялся жевать оказавшийся под копытами и чудным образом оставшийся зелёным в океане сереющей желтизны брусничный куст. Сбросив плащ на землю, рыцарь принялся собирать ветви. Огниво высекло сноп искр. Языки горячего пламени, быстро поднявшись по тонким веткам, дали вожделенное тепло. Пора было изжарить ещё утром добытую дичь, до вечера проболтавшуюся в перемете. Утренняя охота удалась на славу. На время тучи разошлись, избавив путь следования рыцаря от прогорклой мороси. Он смог подстрелить утку, а затем сбить вылетевшего буквально из-под ног разжиревшего, словно трехмесячный цыпленок, бекаса. Так что сегодня у него был завтрак и ужин, в кои-то веки. И, хвала Создателю, укрытая от промозглых ветров лужайка. Он выспится, не ожидая новых неприятностей от своенравной погоды северной Мазовии. Отдохнет и Серко, ему изрядно пришлось потрудиться, преодолев два десятка римских миль по болотистому бору.

Изжарив и съев бекаса, путешественник вонзил меч в землю и стал пред ним на колени, возблагодарив Всеблагого за кров и стол, а, отходя ко сну, вознёс молитву за упокой души брата названного. И уже совсем собираясь уснуть, вынул из-за пазухи золотой медальон, раскрыл его и долго вглядывался в образок Божьей Матери. Неотвязные воспоминания всплыли разом, заставив вздрогнуть и закутаться в плащ ещё плотнее.

Не одна неделя прошла, а успокоения нет, как нет. Достаточно ощутить прохладу образка и, повинуясь непостижимому чувству, долго смотреть в его глубь. Видя совсем иное, переходы и длинные коридоры замка, по которым он, едва держась на ногах, шел, точно в бреду, с каждым шагом натыкаясь на тёмные стены – и вдруг столкнулся с Иоанной. Ромашковый морок защекотал ноздри. Мечислав замер, пытаясь понять, явь это или тот же бред, что преследует его с самого полудня.

Некоторое время они стояли молча. Мечислав поднял руку, не то, чтобы сотворить крестное знамение, не то, чтобы коснуться Иоанны, он и сам не понял зачем. Девушка шагнула к нему, сняла с себя образок и одела Мечиславу на грудь. Отступила, опустив голову, не то, пропуская его, не то, страшась нового прикосновения, хотя и разминуться возможности не было – коридор очень уж тесный. Зашептала что-то одними губами, он подумал, княжна обращается к нему, переспросил, а не получив ответа, прислушался. Она молила Богородицу спасти и сохранить тело его и душу от всех ненастий, врагов и бесов полуденных, а также стрел во тьме летящих. Мечислав ухватился за стену, дабы не упасть, видя только сверкающие в полутьме коридора глаза княжны и побелевшие губы, шепчущие, молящие, уповающие.

В глазах потемнело, кровь ударила в голову. Он пошатнулся, но в тот же миг наваждение сгинуло: Иоанна тихо произнесла: «Аминь», осенив его крестным знамением, прильнула к нему на миг и исчезла, будто растворившись в замшелой кладке, оставив его наедине с колотящимся сердцем, ватными ногами и ворохом мыслей, непрошено полезших в голову. Если бы не медальон, крепко сжатый в его ладони, Мечислав решил бы, что это очередное видение.

Он медленно побрел дальше, не узнавая коридоров замка. Ноги несли сами. Вот поворот, за ним балюстрада и лестница наверх, когда он поднялся, ещё поворот и арка, несколько шагов вперёд и вот знакомый проход, если не считать странных песочных картин на стенах. Однако как добраться до своего покоя, путаясь меж теней, он так и не понял. Пошатываясь, шел вперёд, пока неведомым образом не оказался перед знакомой дверью и не замер перед ней, щупая дерево, точно слепец. Безликой темной тенью мимо прошмыгнул служка, в котором ему снова показался Удо. Не может быть! Ведь он пришел со стороны полатей Казимира, он не мог, никак не мог… Не в силах сдерживаться, Мечислав зарыдал, а войдя в комнату, повалился на топчан и вжался, зарылся лицом в подушку. Медальон отпал от груди и затерялся в рубахе.

Мечислав вздрогнул, пробудившись, огляделся по сторонам. Дыхание сорвалось, вырываясь с тугими промежутками, словно он окунулся в ледяную купель. Будто все было только вчера, будто и не прошло долгих недель странствия. Словно вчерашним вечером он вошел в базилику и увидел Иоанну, стоявшую в траурном платье противу алтаря, по левую руку князя Богдана, вроде и рядом с ним, но невидимой преградой отгородившись ото всех. Мечислав застыл на пороге, оглядывая притихшую обитель. Совсем как утром, подумалось ему, когда он задремал и очнулся от солнечного света. Даже алтарь по-прежнему темен, множества свечей не хватает, чтобы разогнать сгустившийся вокруг Спасителя сумрак. Как и избавить от неверных теней тело того, кто, омытый и обряженный в последний путь, лежит подле старинного деревянного креста.

Мечислав вошел в базилику. Крадучись, стараясь заглушить шорох шагов, боясь нарушить обуявшую присутствующих, тяжкую тишь. Никто не пошевелился, даже взглядом не встретился с ним, словно Господь уже излил свой гнев на Содом, заставив скорбящих, обратившихся в соляные столпы, лицезреть гроздья Его гнева.

Возле самого ложа стоял князь Богдан. Мертвенно бледное лицо, обращенное к сыну, казалось гипсовым слепком, а сгорбленная фигура будто усохла и казалась ещё ниже. Правитель опирался одной рукой о мраморную плиту, на коей с восковым спокойствием в лице лежал его единственный сын, другую прижал к сердцу, да так и замер. Подле находились восприемники новика, дважды за этот день омывшие его тело: утром дабы принял он обеты рыцарства, клянясь Всеблагому в чести и верности, вечером, дабы предстал он пред Всевышним, незапятнанный страстями. А у ближайшей скамьи, едва находя в себе силы держаться на ногах, тонкой ивушкой трепетала Иоанна.

Мечислав вздрогнул. Серко подобрался незаметно, ткнулся в плечо, не то ища поддержки во тьме густого леса, не то стараясь прогнать тяжкие видения хозяина. Молодой человек обернулся, потрепал пышную гриву и подвинулся ближе к костру, испускавшему редкие язычки догоравшего пламени, подобно стоявшим подле одра свечам, трепещущим на холодном ветру.

Неясные тени ползли по стенам притихшей базилики, а нефы, куда не проникал их дрожащий свет и вовсе казались непроницаемо чёрными. Умиротворённое лицо Казимира, выделяясь на окружающем его пурпуре, казалось таким же просветлённым как и утром, когда на нём играли солнечные блики. Казалось, княжич спит, утомлённый длинным днём. Отец Григорий тихо бормотал молитвы, а Мечислав всё ждал, что брат вот-вот поднимется, улыбнётся ему, обнимет отца. Свечи догорали, источая восковые слёзы, перед алтарём становилось всё темнее. Собравшиеся сиротливо жались друг к другу, пытаясь согреться, не надеясь на внутренний пламень душ, тянулись к единственным источникам света, слабого и ненадежного, лишь верой согреваемого, – и по-прежнему молчали.

Тишина давила, пригибала к земле. Мечислав перевернулся с боку на бок. Серко отошел, недовольно всхрапнув – вертясь на жестком ложе, хозяин локтем заехал по ноздрям – и принялся жевать, предчувствуя дальнюю дорогу по нескончаемой болотной хляби. Пора бы уже угомониться путнику, но видения, выстраиваясь тёмной галереей не отпускали, давили, подобно каменным плитам, что назавтра покроют саркофаг Казимира, отрезая княжича от земных страданий, хотя нет, страдания для него закончены, теперь он, очищенный душой и сердцем, предстал перед Всеблагим. Что он почувствовал в эти минуты кроме неземного блаженства от созерцания Лика, вслушиваясь в Глас Божий, успокаивающий, умиротворяющий? Какие мысли придут к нему в тот миг, когда взор его спустится на оставленных, согбенных тишиной в базилике, оплакивающих его бесполезное, никчемное уже тело, еще совсем недавно лучившееся ангельской красотой? – ровно за одно это Господь Вседержитель и забрал его к себе.

Нет, так невозможно утешиться. Невозможно, ибо неправда. Тишина не даст солгать, не даст и держать уста замкнутыми спудом позорной вины. Молодой человек безотрывно смотрел на князя, видя, как дрожат губы в одночасье осиротевшего отца. Не выдержав более раздиравшей душу муки, кинулся в ноги Богдану Справедливому, крича, что истинный виновник смерти Казимира вовсе не убиенный железной рукой князя Бурка. Это он, Мечислав, видел чуть надорванный ремень подпруги, но не посмел переседлать и понадеялся на чудо, на крепость кожи, еще неведомо на что, и убил единственного сына и наследника. Упав на колени, просил немедля свершить над ним казнь, ибо жить далее с грузом вины невозможно.

И только образок, прежде холодный, коснулся груди и начал оттаивать, будто внутри него зажегся незримый огнь, не опаляющий, но успокаивающий молодого человека, уставившего в иззвездившийся небосвод пустые взоры. Тишина уснувшего бора оглушила, хотелось закрыть уши и кричать, вырвать из ножен меч и пойти крушить оголённые преждевременной осенью ветви дерев, чтобы успокоиться и, совладав с невозможной мукой, вернее, избавившись от нее на время, лечь и погрузиться в долгожданный сон, ведь отдых так необходим человеку, прозябающему в пустынном бору, в местах, где торные шляхи давно заброшены. Редкий торговец осмелится пройти караваном здесь, опасаясь разбойников, что наводят ужас не только на этот заброшенный край, но и на поселения, вроде бы и принадлежащие князю Мазовецкому, да в последние годы лишь на картах и значимые. Прежде, когда князь Богдан помогал своему тезке защищать северные границы от оголтелой немчуры да язычников-литвинов, эти места еще теплились жизнью, ныне, после смерти князя Мазовецкого, и распри среди его наследников, всей его земле угрожает разорение. И теперь, когда единственный наследник князя Богдана пал по глупой неосмотрительности его оруженосца, погиб бессмысленно и безнадежно, не оставив отцу наследников…

Все это Мечислав выпалил на едином дыхании. И продолжал еще, не в силах поднять глаза на стоявшего перед ним князя, продолжал корить и каяться без надежды на спасение.

Резкий и сухой голос князя, многоголосым эхом отразившись от стен базилики, заставил его замолчать.

– Подите прочь все, немедля, – приказал Богдан. Вязкая изумлённая тишь застыла вокруг, окутав людей холодом заползшей в базилику ночи.

Князь оглядел собравшихся тяжелым взором, от которого и у повидавшего на своем веку немало жутких смертей воина кровь застынет в жилах. Со всех сторон послышался шорох шагов и когда дубовая дверь, закрываясь за последним, тихонько скрипнула, над головой коленопреклонённого юноши взметнулся короткий романский меч. Мечислав сжался, изготовившись принять последний удар и отправиться вслед за Казимиром в объятия смерти. Время растягивалось, закипало вокруг вязкой смолой и ничего не происходило. Не выдержав пытки, он поднял умоляющий взгляд. Князь замер. Застыл и меч на половине пути. А теперь, когда он поднял взоры, опускался медленно, невозможно медленно, но опустившись, едва задев оголенную шею бывшего оруженосца, коснулся его плеча. Оруженосец словно в тумане услышал голос князя, произносящий неожиданные слова:

– Да будут перепоясаны чресла твои…

Дальше пустота, он уже ничего не слышал и не видел, звезды исчезли, небо потемнело набежавшими тучами. Он закрыл глаза, сжал в руке образок.

Очнувшись, понял, что лежит на чём-то твёрдом и холодном, хотел поднять веки – не получилось, не хватило сил.

– Приходит в себя, – произнёс рядом каркающий голос, принадлежащий не-то мужчине не-то женщине, такого Мечислав прежде и не слыхивал.

– Он нужен мне живым, – князь Богдан, его стальные нотки.

– Выдюжит, – прокаркало совсем уж на ухо, а глаза открылись сами собой. Белое пятно постепенно оформилось в человеческое лицо, узнавание остудило душу, упрятало её под лёд. Удо? Не может быть! Хотя нет, почему не может, напротив. Ведь не мог же Богдан убить его в базилике, осквернив дом Господень, сей истово верующий слуга Божий скорее уж передаст нечестивого оруженосца в руки этого немчика, чтобы тот…

Мечислав дрогнул. О том, что самые страшные пытки в подземельях замка проходили при участии этого выродка в замке знали все вплоть до последнего поварёнка. Служки судачили, будто Богдан привёз Удо в качестве трофея, после нежданной победы над немецкой ордой, во много раз превышавшей числом объединенное воинство князей Варшавы и Нарочи. Поганое воинство дошло почти без сопротивления до самой столицы княжества Мазовецкого, и только волею подоспевшего князя оказалось остановлено – как века назад, когда пращур Богдана Справедливого, Мешко, вот так же рубал немчуру, как капусту, завоевывая Поморье.

Впрочем, история тёмная, как бы там ни было, князь привез Удо в Нарочь вскоре после появления там Мечислава, да так и оставил жить при замке, хотя где именно обретался молчаливый урод никто не знал, равно как и за какие преступления на родине подвергся отсечению обоих ушей. Он, словно жуткое привидение, появлялся из ниоткуда и пропадал в никуда. Повстречать его на улице считалось дурным предзнаменованием, а местные бабы пугали немчиком не в меру расшалившихся отпрысков. Но рядом с князем его никто никогда не видел. И вот теперь, – ужели ему это снится? И немчина свободно говорит по-польски, невольно щурясь от предстоящего удовольствия, видно, готовя особую пытку.

Сердце сжалось. И в тот же миг к губам прикоснулся кисловатый холод медного ковша.

– Пей! – гаркнул уродец. Мечислав покорно сделал глоток и захлебнулся, горло обожгло. – Пей, говорю, – невзирая на робкое противление лежащего на лавке юноши, Удо вылил ему в глотку всё содержимое ковша. Мечислав закашлялся, тщетно пытаясь сделать вдох. – Княже, сейчас он сможет говорить.

– Благодарю, Удо, садись. Я сам, – недолгое шебуршание, молодой человек понял, что князь сел подле. И едва скосил на него глаза, произнес негромко: – Теперь ты рыцарь, отрок.

Мечислав онемел от изумления и резко сел на лавке; голова закружилась, мысли спутались, а за грудиной ныло так, будто это на него сегодняшним днём всем своим мощным телом обвалился Бурка. Вездесущий Удо мокрой, терпко пахнущей тряпицей заботливо протирал ему лицо и руки. Мечислав сделал попытку отстраниться, но встретившись с укоряющим взором князя, утих.

– У нас мало времени. Не бойся, Удо не причинит тебе вреда, – продолжил князь, – до утра ты должен отправиться в долгий путь. Герб и девиз получишь немедля, равно как доспех и охранную грамоту.

– Да, да, мой господин, немедля, – жутковатым эхом проскрипел Удо.

Мечислав почувствовал прилив сил, удивительная лёгкость заполнила тело, он огляделся, но не узнал покоев. Низкий потолок, голые стены, копна свежего сена на полу. Пустой табурет, рядом на дубовом столе теплится лучина, а князь и Удо отбрасывают длинные тени, и окон нет. Где же он?

– В подземелье, благородный рыцарь, – будто услышав его мысли, закивал безухим черепом Удо, кривя лицо в странной гримасе, которую с трудом можно было принять за улыбку.

– За что, мой князь такая милость? – слова вдруг вылетели из горла.

Князь поглядел мимо него и произнес без всякого выражения:

– Если справишься, ещё не так одарю. Только в этом спасение твоё, да и моя жизнь тоже. Найди Безымянный замок, что на побережье Балтийского моря, передай его хозяину дар, и тогда у тебя… у нас с тобой, появится надежда, а нет – бесславно погибнешь. Удо, покажи ему ларец…

Ларец?

Захваченный видениями рыцарь сбросил с себя плащ. Нет, так он не уснёт. Ну почему же воспоминания недавнего прошлого всякий раз будоражат душу, который день подряд без сна и отдыха? Эдак он никогда не достигнет заветной цели. При этой мысли Мечислав встрепенулся, приложился к фляге со сливовицей, сделал большой глоток и подхватился на ноги.

Поляна всё так же сияла призрачным светом, в котором он с лёгкостью разглядел среди сваленных тут же своих немногих пожитков переметную суму с заветным ларцом и, положив её под голову, лег подле медленно умиравшего костра. Тепло сливовицы разлилось по жилам, сердце разжалось, успокоилось, мысли обрели ясность и простоту, а затем и вовсе исчезли, наконец, перестав его мучить. Мечислав уснул, точно провалился в яму, на дне которой его ждало забвение.

Глава 3

Шкатулка укажет путь…

Пробуждение было внезапным. Мечислав буквально подскочил от влажного и тёплого прикосновения, слепо нашаривая меч, но сразу опустил руку. Это застоявшийся Серко лизнул ему лицо. Рыцарь поднялся, окружающая серость не позволяла определить местоположение дневного светила, но и так понятно – утро занялось давно, а значит, время для охоты упущено. Осталось только надеяться на вечерние ловушки: осмотрев их, Мечислав вздохнул – ничего. Ни по тропе никто не пробрался, да и на ветку не сел. Четыре штуки слишком мало, но у него веревок в обрез, придется отправляться на голодный желудок, рассчитывая на будущее, может по дороге спугнет кого. Или шкатулка… Мечислав бережно достал ее из переметной сумы. Воспоминания вновь всколыхнулись, но уже блеклые, утренние, проснувшийся разум с легкостью отогнал их нестройную толпу. Удо говорил ему… Как же все-таки странно все повернулось в тот злосчастный вечер.

Пальцы легли на резную крышку, приоткрывшуюся с негромким щелчком, изнутри полилось зеленоватое свечение. По рукам пробежалось тепло, словно их омыли в горячей воде. Мечислав вдохнул полной грудью и огляделся по сторонам. Свечение ларца изменилось, переместившись на северо-восток, он поглядел в непролазную чащобу, через которую ему придется продираться весь этот день, вздохнул, но покорствовал своему странному путеводителю. Шкатулка, как обещал Удо, укажет путь в Безымянный замок, оттуда она пришла, туда же обязана вернуться, а заодно сбережет от опасностей «почище любого распятия», усмехаясь разрезавшей надвое череп улыбкой, прибавил безухий карла, и даст сил, когда их совсем не останется, чтобы дойти до тех глухих мест.

В тот вечер, едва Мечислав пришел в себя, а князь Богдан наспех объяснил новику, кто он теперь такой и что должен делать, Удо подал ему шкатулку. Молодой человек устал удивляться, отупев от происходящего, он покорно слушал, старательно запоминая слова князя и безухого уродца, удивляясь про себя, сколь же разны меж собой эти два человека, и сколь нежданно схожи, словно от угла зрения, от одного только поворота головы различия стирались начисто. И под конец он не мог различать, какие именно наставления дает князь, а какие его безухий служка. Новоиспеченный рыцарь помотал головой, но наваждение не исчезло, напротив, лишь усилилось. Князь и уродец стояли подле и говорили, словно один человек на два голоса, покуда кто-то не потряс новика за плечо. Зрение прояснилось, князь в величии своем отделился от немчика и коротко повелел Мечиславу немедленно собираться и выезжать. Удо мелко закивал.

– Шкатулка укажет путь, мальчик, смотри в неё и поверяй себя ей, иначе… – то, как карла именовал его, раздражало Мечислава больше чем его безухий череп с намертво приклеившейся безобразной ухмылкой. На последнем слове карла замолк, но и без того все понятно.

– Север Мазовии от самых Остатнов небезопасен, как доберешься до последнего постоялого двора избегай торных шляхов. Лучше потерять день в бору, чем жизнь. – Кажется, эти слова принадлежали князю. Мечислав снова утратил различие и опять замотал головой. Удо подал ему плошку с зеленоватой жидкостью. Когда юноша выпил обжигающую горечь, немчик заботливо помассировал ему запястья. И, наконец, отпустил. Князь открыл новику дверь камеры и выпустил в коридор, приказав седлать лошадь, а в свои покои не ходить, сборами займется Удо. Мечислав вспомнил как карла крался мимо него из комнат Казимира, значит правда, зрение не обмануло. Его передернуло, но под суровым взглядом князя новообращённый рыцарь покорно отправился на задний двор: там все спали, включая и Серко.

Вскоре он уже мчался во весь опор по опустевшим улочкам Нарочи, сжимая в руке заветный образок и беспокойно оглядываясь по сторонам. Ни одно окно не зажглось, ни одна занавесь не дернулась, столица спала. Когда за спиной одинокого всадника с глухим скрежетом опустились городские ворота, тьма поглотила всадника и не отпускала до самого рассвета.

Три недели в пути, первая проскочила как один миг, подгоняемая страхом, болью, тревогами и жаждою скорейшего от всех них избавления. В Мазовии Мечислав нигде не останавливался подолгу, разве что перековать Серко да закупиться провизией и всем необходимым в дальнюю дорогу в Остатнах. Там же он потратил последние выданные князем серебряные денары – после поселения с этим говорящим названием постоялых дворов ему не встречалось. Да и шлях опустел, дважды встретив сожженные не то немцами, не то мазурами деревни, он предпочел сойти с торной дороги и пробираться лесом. Послушался настойчивых требований шкатулки, и вовремя – вскорости мимо него, незамеченного в густом подлеске, проследовали человек двадцать здоровых немецких лбов, хрипло каркающих друг другу, словно вороны, кликавшие неминучую беду.

Дорога вывела его на шлях лишь к полудню – туман понемногу рассеялся, тучи разошлись, обнажая сожженный верховым пожаром лес. Солнце хоть и не давало вожделенного тепла, но ласково улыбалось всаднику, путалось лучами в смоляных кудрях, гладило по щекам, подтопив заиндевелое сердце и отогнав прочь тёмные думы. Мечислав перестал глядеть на дорогу, повинуясь инстинктам белогривого коня. Ему вспомнились те счастливые дни, когда они с Казимиром встретились впервые.

Мечислав, ему тогда было тринадцать, получивший за плохое услужение серьёзную взбучку от Одера, забрался в сарай и затих, глотая солёную обиду. Там и нашел его, казавшийся таким недоступным и далёким наследник Богдана; выяснилось, княжич знает, что старший служка Одера спихнул на новенького собственную леность. Видел, как парня высекли у всех на виду для пущего наущения, а потому принёс ему в тряпице свежую ржаную лепёшку и чистой воды, добавив, что не потерпит несправедливости при дворе отца и уже рассказал дядьке правду, так что теперь высекут служку, а Мечиславу не надо больше прятаться. Больше того, он восхищён мужеством, с каким юный оруженосец выдержал постыдную экзекуцию. Мечислав, служивший всего-то второй месяц и оттого понукаемый, как и полагалось по первой, всеми подряд, слушая Казимира, накручивал на кулак скупые слёзы. Князя Богдана все еще не было в столице: мазовецкий поход затянулся, что только усиливало напряжение среди приближенных и челяди, все это выливалось самым печальным образом на поступившего в ученичество паренька.

Разговор с Казимиром показался ему непостижимой благодатью, а прохладная вода вкуснейшей на всем белом свете. Не смог Мечислав скрыть изумления и по поводу того, что вельможному княжичу, оказывается, есть до него дело. Отрок слушал голос Казимира, а сердце переполнялось теплом и благодарностью. Ах, если бы он мог вернуться в тот треклятый день, исправить ошибку, убившую названного брата, или получить единственную возможность вымолить прощение. Казимир бы понял, всегда понимал и видел больше других, верно потому Господь и поспешил забрать его к себе.

Он поднял глаза на небо, по которому гонимые ветром гуляли пушистые облачка, и точно брат и в правду глянул на него с небес, ощутил знакомый запах и огляделся. Серко выбрался на опушку. По обе стороны тропы, будто не замечая промозглой осени, на изумрудном травяном ковре белыми звёздами цвели ромашки. Это чудо? Ведь дальше, куда глаза глядят, простиралась желтовато-серая пустошь.

Мечислав спешился и бросился в траву ничком, полной грудью вдыхая милый сердцу аромат. Почудилось, что он обнимает княжну, зарывшись в тяжёлые золотистые кудри Иоанны. Захлебнувшись запретным счастьем, он пролежал так верно очень долго. Слушал, как сердце трепещет и замирает в груди, всё плотнее прижимаясь к волнующе теплой, точно хрупкое девичье тело, земле. В притороченной к седлу Серко дорожной суме, заставив замечтавшегося рыцаря вспомнить о данных обетах, призывно звякнула шкатулка. Мечислав нехотя поднялся, оглядевшись уж не увидел никаких ромашек, точно с глаз упала пелена. Поляна, где он лежал, давно пожухла от утренних заморозков. Однако, едва поднявшись в седло, новик почувствовал облегчение, точно сбросил с плеч тяжелый груз и двинулся дальше, нигде более не останавливаясь.

Заброшенный шлях теперь вёл среди пожелтелых пустошей и лугов, петлял меж холмами. О вожделенной охоте в этой пустыне пришлось забыть, ни звука, ни шороха, ни птичьего щебета – тугая беспросветная тишь, будто выкошенное огнём и мечом в этой некогда богатой местности вымерло всё до последнего гада. Холодный ветер всё усиливался, а к вечеру и вовсе пробрал до костей. Серко тяжело поднялся на пригорок. Дорога подходила к другой возвышенности, там показалась одинокое каменное строение, может местного шляхтича, и вроде бы обитаемое, – из трубы тихонько курился едва заметный дымок, только орлиное зрение Мечислава сумело распознать его среди поднимавшегося по колкам да низинам тумана. Деревенька, занимавшая склон холма подле господского дома, казалась уничтоженной прошедшимся пожаром, оставшиеся мужики да бабы либо бежали, либо жили в землянках или в самом строении под пристальным оком господина.

Вздохнув с некоторым облегчением, рыцарь подогнал коня и направился к жилищу. Если действовать осмотрительно может статься он сумеет если не раздобыть еды или пристанища, то кое-что разузнать. Еще в Остатнах он слышал, что некоторые шляхтичи остались жить у самой границы с Поморьем, а то и у моря, отряжая своих людей на добычу янтаря и сопровождение его ко дворам польских князей. На охране обозов с драгоценным камнем солью да провизией стояли и многие рыцари, не нашедшие себя в ратном деле и таким, не слишком достойным способом, добывавшие кусок хлеба. Скорее всего подобный отряд и устроил себе временное пристанище в этом гиблом краю.

Спешившись возле строения, на поверку оказавшегося простой сельской хатой с соломенной крышей, Мечислав тихо поднялся на крыльцо, хотел постучать, но дверь, тоскливо скрипнув, отворилась сама. В лицо пахнуло домашним теплом и запахом жареного мяса. Голова закружилась, к горлу подкатил пустой желудок, он шагнул вперёд в тёмные сени. Постоял там немного, прислушиваясь – в доме ни звука, точно жилище давно покинули последние обитатели. Пройдя через сени, Мечислав позвал хозяев – все та же тишина послужила ответом. Тогда он пнул дубовую дверь, легко отворившуюся перед незваным гостем, и оказался в просторной комнате, освещённой весело потрескивающим в углу очагом. Посередине широкого стола красовался поджаренными боками молочный поросёнок, рядом в миске выглядывала горка гречневой каши, тарелка зелени и пареной репы, а еще кувшин с пивом и четыре медных кружки. Только обитателей не было.

Мечислав сел на лавку, вслух извинившись за вторжение перед неведомым хозяином, отрезал себе кусок поросёнка, плеснул пива. Аппетитный сок потек по подбородку, когда он, торопливо совершив молитву, начал поглощать нежное мясо, заедая свежеиспечённым хлебом и кашей, вкус которых уж начал забывать и запивая всё терпким пивом, пока от поросёнка не остались лишь тщательно обглоданные кости. Сладкая истома разлилась по телу. Мечислав обтёр руки тряпицей и поднялся, чтобы подстелить на лавку мягкий плащ, всё лучше, чем на стылой земле под ветром да дождем.

– Ну что, пан рыцарь, хороша ли была трапеза? – послышался вдруг насмешливый голос.

– Хороша, добрый хозяин, да только жаль не вижу твоего лица, не сумею как следует отблагодарить за оказанную милость, – не растерявшись и изготовившись к любому продолжению, спокойно проговорил Мечислав.

– Что ж, если ты доволен, неплохо было бы и уплатить за еду и ночлег, тогда и тёплая постель для тебя сыщется, – на этих словах в противоположной стене отворилась незамеченная в полумраке дверца, что-то звякнуло, Мечислав увидел перед собой шута в изрядно вылинявшем одеянии и шапке с бубенцами. – Что скажешь?

– И сколько ж тебе полагается за постой? – невольно улыбнувшись, поинтересовался гость.

– Десять серебряников, – ухмыльнулся комедиант. – Надеюсь, для ясновельможного пана это сущие пустяки.

– Если бы они у меня были, с радостью, а так, придётся провести ночь под открытым небом. Благодарствую за обед.

– Ты съел поросёнка, выпил пиво, твой конь жуёт в сарае сено, а как платить – в кусты? – изобразив на изборождённом морщинами лице искреннее удивление, продолжил торговаться паяц.

– Высоко ты ценишь маленького худосочного поросёнка, – ощутив, как в спину уткнулось что-то холодное, и будто не заметив этого, парировал гость. Замер, удивленный вовсе не издевательством обирающего здесь путников шута, но предательством шкатулки, которой он столь бездумно поверялся все долгие дни пути. И ведь кому поверил – Удо, немецкому уродцу, приносящему одни несчастья, проклятому колдуну. Верно, теперь настало время платить за доверчивость. Стало быть и князь оказался подвластен неведомым чарам безухого карлы. От мысли этой Мечислав содрогнулся, и приготовился.

Последние серебряные монеты он неразумно истратил в Остатнах, а коли так задёшево жизнь свою он не продаст. Рука под плащом, снять который он так и не успел, потянулась к мечу. Мечислав, рассчитывая резкий поворот, медленно вдохнул, но вдруг, ослепив присутствующих, а в комнате находились ещё трое дюжих молодцов, ярко полыхнул очаг. За спиной чертыхнулись, острие меча дернулось, мгновением позже снова воткнувшись в щель меж пластин.

В этот же миг Мечислав ощутил в ладони нечто мягкое, затем увидел в ней кожаный кошель под завязку набитый денарами. Проморгался, не веря глазам. Выходит волшебный ларец на подобные штуки способен и он понапрасну клеветал в мыслях и на Удо и на опоенного речами карлы князя. Не раздумывая, бросил деньги на стол. Шут, хитро прищурившись, высыпал на ладонь новёхонькие серебряники, пересчитал, радостно проблеял:

– Благодарствую, – и принялся столь потешно кланяться, что Мечислав не смог сдержать улыбку.

– Ну, полно тебе, Груша, кобениться, – выступил из-за спины гостя широкоплечий бородач одетый в потрепанную годами и походами бригантину, чьи пластины испещряли так и не выпрямленные вмятины, а юбка была изодрана в лохмотья ударом топора или двуручного меча. В жилистой руке он сжимал тяжелый моргенштерн. – Мир тебе, рыцарь, я Бочар, хозяин здешней границы.

Мечислав сдержанно кивнул.

– На Грушу не серчай, он у нас любитель заблудших путников стращать. Когда князь Мазовецкий, забавы ради приказал порезать его на ремни, немного умом тронулся, а так добрейший малый, – примирительно заговорил хозяин. – Да и мы люди не лихие, за щедрость твою возблагодарим сторицей. Лех!

Холодная сталь упиравшегося в спину клинка отступила, показался обладатель сего имени – высоченный парниша, стриженный под горшок, а за ним невысокий рыцарь с косой саженью в плечах и тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей, девиз на его щите гласил: «не убоюсь я зла». Мечислав невольно усмехнулся: какого зла бояться, если сам ты зло, отринувшее клятвы и обеты, что может быть позорнее для рыцаря, чем поборами зарабатывать свой хлеб.

– Мария, собери на стол! – крикнул в пустоту седобородый. – Надеюсь, щедрый гость не погнушается разделить с нами скромный ужин.

– Благодарю, добрый хозяин, – кивнул Мечислав, садясь на лавку. Остальные члены странного сообщества, попрятав оружие, расселись вокруг стола.

В комнате появилась круглолицая женщина в кружевном чепце, и стала носить горшки да миски с различной снедью. Присутствующие принялись жевать, поглядывая на Мечислава, которому уж кусок в горло не лез.

– Ты не сердись на нас, гостюшка, – наливая ему чарку вина, приветливо сказал шляхтич. – Хоть побалакаем немного. Одинокие путники в наших краях появляются редко, вот я и решил разглядеть тебя поближе, расспросить, куда путь держишь.

– Что-то больно невежливо расспросил, – не удержался от иронии Мечислав и тут же замкнул рот на замок.

– Мы тут люди простые, без панских загогулин, но, ежели высокородному рыцарю претит делить с нами трапезу… – он замолчал, хмуро поглядев на гостя. Мечислав, не дожидаясь продолжения, сам поднял чарку и произнёс:

– Мир этому дому.

Присутствующие заулыбались, бородач, как и положено хозяину, выпил первым, затем одобрительно хмыкнул и повторил вопрос о цели его путешествия. Мечислав сказал, что идет в Безымянный замок по приказу своего сюзерена.

– Видно твой князь решил от тебя избавиться. И чем ты ему так насолил? – не переставая жевать, прокомментировал шут неожиданно высоким писклявым голосом. – Сколько народу в Безымянный замок хаживало, будто он мёдом намазан, да никто не воротился.

– Что ж, погибну в замке, если на то будет воля всеблагого, – смиренно произнёс Мечислав с неприкрытой ноткой решимости в голосе, пытаясь хоть ей отгородиться от потерявших всякую честь людей.

Груша скорчил умилительную гримасу, сидящие за столом сотоварищи понимающе переглянулись:

– Эка важность, ты до него сначала дойди, – в бороду проговорил шляхтич, бухнув кулаком по колену.

– А кто мне помешает? – пожал плечами гость.

– Да мало кто, – Бочар многозначительно понизил голос. – Буза вон тоже в замок шел, не дошел, полумёртвым на шляхе нашли, – кивая в сторону не боящегося зла рыцаря, продолжил он. – Теперь с нами жительствует, а куда ему деваться, господин ко двору не допустит, не помирать же. Смертельное задание дал тебе твой князь, под стенами замка дружины ложились, не один отчаянный герой, и не подумай, что от рук человеческих, там ведь черный колдун живет со своей призрачной ордой, а против неё ни один христианский меч устоять не может. И всё равно идут, точно агнцы на приношение. Так что подумай до утра, может останешься, для спорых рук и здесь работёнка сыщется. Сам понимаешь, мы тут не духом святым пробавляемся, дело верное, а главное, постоянное. В этих местах я уж, почитай, десять лет живу. Была у меня прежде дружина, да вот что осталось. Ты бы нам сгодился.

– Я слово дал, его сдержу, – ответствовал Мечислав. – Хоть сам дьявол во плоти пусть там живёт, я тоже не лыком шит. – Он потеребил рукоять меча и тут же схватился за шкатулку, проверяя, как бы не случилось что. Будто с ней могло что случиться.

– Как знаешь, я тебя предупредил, – разочарованно кивнул шляхтич. – Но ты все равно подумай умом, а не данными обетами, – Мечислава перекосило от богомерзких слов, впрочем, бородач не придал движению гостя ни малейшего значения. – Ты смел и силен, я вижу, а скоро пройдет караван с янтарем, там дружина неплохая, но и оброк предстоит взять немалый.

– В твоём юном возрасте всё словами да обетами меряется, – перебирая бубенцы шутовской шапки, вставил Груша. – А в нашем хочется дожить до следующего утра, да чтоб рядом кто-то был, словом перемолвиться.

– Ну вот, опять завёл свою философию, – недовольно хмыкнул Лех.

– А ты, отрок, поживи сперва с моё, а потом с речами выступай. Не все словом меряется, гость нежданный, не за все сил найдется ответ держать.

Буза смерил шута тяжёлым взглядом, под которым тот скукожился и замолк. Мечислав вдруг понял, что если он останется за столом, так сидя и уснёт. Тело налилось усталостью, а глаза закрывались сами собой. Бочар, заметив это, кликнул Марию, та поманила гостя прочь из дома через тёмный затихший двор с недавно разрытой под оголившейся грушей выгребной ямой. Пересекши двор, женщина привела его в сарай, открыла щеколду и кивнула, пропуская вперёд. Мечислав увидел топчан, накрытый высокой периной и обессиленный внезапной истомой, позабыв про сапоги, снопом повалился на ложе, только суму со шкатулкой под голову подложил. Сон был тяжёлым, будто в чане со смолой потонул, задыхаешься и выбраться охота, да не в мочь.

Спустя время рыцарь услышал тихие голоса, попытался открыть глаза – не вышло. Почувствовал, как его берут за ноги и руки, переворачивают на спину:

– Готов, пан рыцарь, – проговорили прямо над ухом. – Суму под периной спрятал, там его главное богатство, я ещё за столом приметил как он её к себе прижимает. Жаль парня, совсем зелёный ещё, хоть и хорохорится.

Это Груша, его голос.

– Буза его не больно задушит. Всё одно помирать, тут хоть закопаем, как доброго христианина, а на шляхе вовсе волки сгрызут. Захотел бы остаться, никто его не тронул, а так хоть нам какая выгода.

Ага, вот и Бочар и в нем лихой человек прорезался. Неимоверное усилие, но тело осталось глухим, даже палец не шевельнулся. Опоили значит. Душа продолжала упорствовать, попытки двинуться продолжались, но ничего не выходило.

– Кончай его! – сухой, точно пожухшая листва голос Бочара. Послышался тугой шорох растягиваемой в руках веревки.

Богородица, спаси и сохрани!

За этим последовала секунда тишины. Потом об пол ухнуло нечто тяжёлое и со всех сторон послышались испуганные крики. Мечиславу с трудом удалось разлепить пудовые веки, а в комнате творилось невероятное. По воздуху летали огненные шарики размером с куриное яйцо. Несколько таких гонялись вокруг кровати за Бузой, другие, падая в гущу сгрудившихся на полу бесформенной кучей верещащих от боли и ужаса тел, уже подожгли хозяйскую бороду и наряд шута. Огни множились, облепляли разбойников горячим ковром. Буза выскочил наружу с диким воем, его одежда горела. Шутовской наряд вспыхнул факелом, обладатель его, повизгивая и дёргаясь, корчился на полу. Что стало с Лехом Мечислав не видел.

Огненный град внезапно закончился, серебристо засмеялся кто-то неведомый, видно, явившись пред честной компанией, отчего глаза шута вылезли из орбит, точно он самого дьявола увидел. Поминая всуе то Богородицу, то апостолов, шут принялся кататься по полу, стремясь загасить разгоравшееся на нем всё ярче пламя.

– А теперь убирайтесь подальше отсюда! – приказал молодой девичий голос. – Не то в могилку, что для гостя вырыли, всех рядком уложу, добрые люди.

Шут подхватился, столкнулся в проёме с главарём, из-за чего оба, толкаясь и всхлипывая, долго не могли просунуться наружу, вызывая у невидимой девицы новые приступы заливистого хохота. Тут в них со всего разбегу врезался и Лех с чернеющей на рубахе дырой. В спины замешкавшимся лиходеям опять полетели огненныё шарики. Троица с истошными воплями вынеслась прочь.

Сердце Мечислава зашлось, когда над ним склонилось прекрасное девичье лицо, длинные золотые локоны украшены венком из крупных ромашек. Зашлось ещё раз, когда понял, что видит сквозь стройное тело в белых струящихся одеждах стену вместе с дверным косяком.

– Ну, здравствуй рыцарь, не бойся меня, я – Агница, – кивнула девушка-призрак. – Терпеть не могу живодёрства.

Глава 4

Негоже менестрелю босым ходить…

Город именовался Купеческой гаванью. Прежде на его месте находилась деревушка, с незапамятных времен служившая пристанищем перебиравшимся в свой Авалон англов, затем оказавшаяся полем раздора между лютичами и саксами, после оборонявшаяся от набегов белых хорватов и сербов6 с юга и викингов с моря. Местоположение разраставшейся деревеньки не только влекло многих, но и уберегло ее от самых страшных напастей. Путешественники, оказывавшиеся в этих местах, с трепетом отзывались о дикой и суровой красоте здешних мест, о добросердечии и широкой душе местных жителей, да еще о том, сколь прекрасно выглядит капище местного бога, видное издалека, за день пути до самой Купеческой гавани, изящным деревянным храмом возвышаясь над скалистым полуостровом, с трех сторон защищенным неприступными скалами, а с юга – широкой насыпью, высотой около пятидесяти локтей. Но подлинный расцвет наступил, когда поселение обрело статус вольного города, дарованный местным князем, желавшим прослыть справедливым и мудрым правителем, и его сыном, воспринявшим начало свободного судоходства на Балтике как знак свыше, и превратившим городок в крупный порт, куда сходились незримые глазу нити караванов из Британии, Дании, Нормандии, Бургундии, Саксонии и многих других земель, кои только отыщутся на карте.

С течением времени, город богател, расширялся, порт его принимал корабли со всей Балтии и Германского океана, а так же из самых удаленных стран Европы и Азии. Позабытое капище ушедшего на покой бога, чье имя забылось за давностью лет, пришло в упадок, но его место не занял иной храм. Вавилонское смешение нравов и обычаев не позволило укоренить в краях где сходились язычники, магометане, иудеи и христиане веры в единого вседержителя еще и потому, что говорившие на разных языках люди, поклонявшиеся разным богам, на самом деле веровали лишь в златого тельца – его воплощением с течением лет и стала Купеческая гавань. Дух соблазна сошел на прежде богобоязненных людей, искренне и истово защищавших обычаи и веру своих предков, и сей дух столь крепко вселился в каменные стены города, что выветрить его не удавалось ни одному проповеднику. Да и то, чаще дух оказывал на проповедника больше влияния, нежели принесенное им из дальней дали слово: глядишь и он начинал сказывать истории только после того, как в кружке его оказывалась монета. А когда надоедал, жители Купеческой гавани шли к другому сказителю, который и брал дешевле, и повествовал красней, или возвращались в порт, ведь после принятия духовной пищи надлежит набить нутро пищей телесной. А то и противопоставить ей плотское удовольствие, благо таковых в кабаках, домах терпимости да ристалищах города всегда оказывалось немало.

Именно в ту пору в Купеческую гавань и прибыл двухмачтовый ганзейский когг с темными парусами, трепанными злыми мартовскими ветрами и угрюмым экипажем, ни говорившим и слова ни на одном, ведомом в городе языке. Впрочем, матросы горожан интересовали в последнюю очередь, ведь Купеческую гавань посетил сам владелец судна, богатый торговец, знаток древности и ценитель особенных удовольствий, что можно сыскать именно здесь. Но тугой кошель его открывался и по другой причине – владелец, лицо которого видели немногие, а имя и вовсе не знал никто, искал запретные манускрипты ушедших эпох, эликсиры и снадобья, а еще артефакты, дарующие не то безграничную власть, не то безбрежную жизнь, – что именно он искал оставалось тайной за семью печатями, но сколько легенд породила она, сколько баек и присказок появилось на свет уже в первую неделю по его прибытию. Конечно, все они были лишь досужими домыслами, но коли сам владелец когга не противился их распространению, значит действительно искал, и в городских трущобах или знатных домах пытался найти людей, могущих продать или обменять нужные ему вещицы.

А пока слухи расходились по окрестностям, а нужные люди сыскивались, торговец скучал, измысливая все новые способы занять себя. И пока скучал, встретился ему один побирушка, умеющий играть на флейте и виоле и явно располагавший большими талантами к музицированию. Стоило ему взять в руки инструмент, гомонящая рыночная площадь затихала в немом изумлении, мгновенно обращаясь в слух, и даже последняя служанка, пришедшая на рынок за зеленью, не скупилась на монетку, вдосталь наслушавшись бередящих душу пронзительных мотивов. Как-то раз его услышал ганзейский богач и сразу позвал к себе на когг, где и жил, презирая местные постоялые дворы, как говорили портовые рабочие, в невообразимой роскоши ожидая вестей и гонцов.

Но прежде чем верный слуга и помощник таинственного гостя, Кудор, сообщил рыночному музыканту о соблазнительном предложении служить его господину, показал тому небольшой резной ларец чёрного дерева и, дождавшись окончания песни, с вежливым поклоном передал в руки. Шкатулка тотчас раскрылась, словно менестрель нажал на скрытый механизм. Надеясь получить преференции от щедрого дарителя, молодой человек жадно заглянул внутрь и удивленно обратил взор на слугу – нутро оказалось пустым и тёмным, точно предрассветная тьма. Кудор расплылся в улыбке, обнажив крупные зубы, отнял ларец и шепнул музыканту на ухо, что богатый иноземец желал бы видеть его среди своей свиты и ежели ему угодно будет согласиться, пусть завтра же явится на когг – тогда шкатулка доверху наполнится золотом. Менестрель пристально оглядел невысокого крепыша с острым взглядом и черными, начавшими уж седеть волосами. Ведь именно Кудор, всем известно, шустрил по городу в поисках необходимых хозяину тайных вещиц и явных безделушек, равно как служил неусыпным стражем в те дни, когда купец соизволял ступить на набережную и отправиться в город. Вид у слуги столь щедрого господина был затрапезный, ровно всякий раз купец одаривал Кудора одной только милостью, да и сам служка последние дни как-то сжался, усох, верно, устал бегать по все новым и новым поручениям.

Молодой менестрель покачал головой. Ведь он свободен, точно утренний бриз, зарабатывает неплохо и не хочет служить одному хозяину. Хотя, истинная причина его нежелания раз и навсегда устроить свою жизнь под теплым крылышком богатого торговца крылась совсем в ином. И история эта была тем удивительней и невероятней, чем проще рассказывалась.

Анджей, именовавший себя в Купеческой гавани Музыкой, родился и вырос при княжеском дворе. Жил сиротой, не зная отца и матери. Маленького байстрюка из-за болезненности и внешней хилости отрядили поварёнком на кухню. Кухарки жалели задумчивого и рассеянного тихоню и потому тяжёлой работой его не нагружали, прощали леность и необязательность, а то и подкармливали вкусненьким. Даже когда хотели пожурить – стоило мальчику поднять на разозлённую повариху исполненные печалью глаза, вмиг утихала злоба, а сердце женщины переполнялось теплом и состраданием. Вместо оплеухи она ласково трепала сироту по затылку и уходила, пряча непокорную слезу. А после и вовсе перестали давать задания, все одно не выполнял, а если и делал то из рук вон плохо, вечно что-нибудь напутает, а кому на кухне мешанина нужна. Мальчик стал болтаться во дворе или на сеновале все долгие дни, напевая пришедшие на ум мелодии чистым, хрустальным голосом. Так красиво пел, что заслушивались все дворовые служки, а однажды, услышав, как для князя играет на лютне придворный шут Кома, паренек запел так громко, что был услышан и после этого приставлен на обучение к придворному менестрелю.

Кома не был рад довеску, не имея ни желания, ни сил учить своему ремеслу. Хвороба беспрестанно выкручивала старого лицедея, давила сердце, боль редко надолго оставляла его, разве что после приема спорыньи, а потому, стоило ему снять наряд, как наигранная улыбка извечного балагура покидала лицо, он становился злобным и ворчливым супостатом, не терпящим малейшей провинности. Лишь добрая кружка пива или стакан сливовицы могли немного утишить пыл старика, но, зная об его слабом сердце, получать желаемое приходилось не часто. Зато Анджей оказывался под рукой, так что со временем шут пристрастился сгонять горечь обрыдшего существования на ученике. Бывало так отколотит, что и сесть больно и стоять невмоготу. Анджей люто ненавидел учителя, а изучив привычки шута, иной раз исхитрялся избегать трёпки. Впрочем, когда сердце не мучило тяжестью и испарина не холодила лоб старика, тот прилежно, в меру своего понимания музыки, занимался с вверенным ему байстрюком, стараясь вдолбить в вихрастый лоб Анджея основы техники игры – особенно тяжело пареньку давалась виола, но напором шута, его беспрерывными колотушками, да собственным упорством, юноша стал добрым музыкантом.

Вот только однажды поутру шута нашли в постели мёртвым. В причинах безвременной кончины старика никто разбираться не стал, о болезни знали на нее и списали внезапную смерть. Кома ушел под землю, сам не поняв причин поспешного упокоения, а ведь это ученик, доведенный до отчаяния свирепой взбучкой – за порванную струну – отыскал в лесу бледную поганку, выжал горький сок и подлил щедрому и до питья и до битья учителю в сливовицу, кою тот выпил, не поморщившись.

Ко времени избавления от учителя Анджей заметно вырос, раздался в плечах, похорошел лицом и выглядел записным красавцем. После похорон занял освободившееся место. Правда, шутовской колпак не надевал, зато песни исполнял с душой. Старый князь любил его слушать. Да и не только князь. Единственная дочь, Милолика, недавно овдовевшая и вернувшаяся под отчий кров, частенько звала музыканта в свои покои, развеять набежавшую грусть-тоску не то по супругу, коего и видела редко: попервой под венцом, а затем все чаще – провожая в очередной поход; а не то по нелегкой доле соломенной вдовушки. Вздыхала, и, попросив отложить виолу, подолгу вглядывалась в глубокие точно озера, голубые очи сладкопевца.

Не она одна; дворовые девки все до единой так же млели по ваганту, чьи вьющиеся золотые локоны волнами сбегали к широким плечам. Стоило ему глянуть на любую задумчивым взором, или удальски тряхнуть головой, девичье сердечко расплавлялось, становясь мягким и податливым, как воск у горящей свечки, а душа навеки попадала в руки блудливого краснопевца. Чем он и пользовался, попеременно заводя интрижки. Он мог долго нашептывать наивной девушке витиеватые признания в любви, но добившись своего, часто забывал о вчерашнем увлечении, обращая взоры на другую. Таким порядком через несколько лет при княжеском дворе бегали с десяток яснооких байстрюков разного возраста. Князь закрывал глаза на похождения своего менестреля – ведь только Анджей своими сказами да песнями умел развеять тоску уходящего во мрак бесконечной ночи владыки. Умиротворенный медовыми песнопениями, он потакал непотребство до тех самых пор, пока собственная дочь, считавшаяся бесплодной – ведь за шесть лет брака так и не принесла покойному мужу наследника – и проживавшая в замке сущей монашкой, не оказалась в позорном положении. Хуже того, последний конюшонок в замке знал, кто развлекал её игрой на виоле, а потому по двору поползли слушки один грязнее другого.

Когда же состояние Милолики стало столь очевидным, что его не смогли скрыть даже туго затянутые на располневшей талии куски материи, в судьбе Анджея случился крутой поворот. Разгневанный князь приказал бросить прежнего любимца в темницу, назначив тому позорную казнь – несчастного должны были распять на косом кресте посреди двора, а рядом привязать голодного пса, да хлестать собаку плеткой, чтобы тот в остервенении грыз бы порочному проходимцу промежность до тех самых пор, пока мерзавец не испустит дух.

Анджей был молод и сказочно красив, но жить ему оставалось всего одну ночь. Он лежал на спине на сваленном в углу темницы сене, глотая горькие слёзы. Другой старательно молился бы Всевышнему, надеясь избежать всех адовых мук, заготовленных греховоднику после смерти, но совесть не мучила музыканта. Замок спал, в маленькое забранное решёткой оконце зловонного узилища не проникал и лучик света. Во дворе было тихо, казалось, сама ночь уснула под теплым одеялом беспросветной мглы. И только Анджей, неотрывно глядя в сочащийся каплями потолок, все пытался вывести охрипшим голосом хоть какой-то напев – будто от этого двери темницы распахнутся, и туманная темень заберет его в неведомые дали, даруя свободу и новые надежды.

На этом и закончилась бы его пустотелая жизнь, но судьбе угодно было распорядиться иначе. Спустя время Анджей услышал, как загремел дверной замок и напрягся, ажно зубы свело – видно, князь не стал ждать с расправой до рассвета. Дверь засипела, открываясь, а застывший от ужаса менестрель увидел за ней Милолику. Княжна молча разрезала стягивающие запястья верёвки, сунула в руки котомку, обняла в последний раз и поманила за собой. Путь по невиданным ранее подземельям замка оказался недолгим. Милолика скрипнула потайной дверцей, кивнула возлюбленному, дала ему флейту и, уступив дорогу в неизведанное будущее, навсегда осталась в прошлом.

К утру лицедей оказался далеко от замка. Он отлёживался в бескрайнем лесу, залечивая израненные ноги, ведь бежал босиком, не разбирая дороги, много часов подряд. Это потом он догадался сплести из лыка жалкое подобие лаптей, а к осени оборванный и заросший чудом добрался до Купеческой гавани. Город привычно поглотил ещё одного обездоленного пришельца.

Анджей взял себе новое имя, стал петь, подыгрывая на флейте, то в порту, то на рыночной площади, вскорости покорив своим незаурядным искусством многих горожан. Минул всего месяц, а бывший придворный вагант уж приоделся, снял комнатушку в одном из постоялых домов у доков и стал наведываться в дом терпимости, где изощрённые жрицы любви частенько оказывали ему бесплатные услуги. Ведь слушая его песни, не умели сдержать слёз, и их измочаленные сердца проникались хрустальным голосом и чарующими напевами чужеземного менестреля.

Жизнь Анджея вновь стала сытой, но скучной до крайности. Он испробовал все наслаждения Купеческой гавани и быстро пресытился. Однажды, оставив утомлённую Марийку досматривать последние сны, с первыми лучами солнца направил стопы по пыльной городской дороге, куда глаза глядят. Оказавшись за стенами города, ступил на вившуюся среди разнотравья лугов тропку, спустился по пологому склону холма и оказался в соседней деревушке, полной грудью вдыхая ароматы пробуждавшейся зелени и свежесть испарявшейся росы. Босые ноги топтали клубившийся туман. Обуви за все время жизни в Купеческой гавани, он так и не приобрёл, как в память о чудесном спасении, так и в силу необычности наряда – дорогие одежды да истертые загрубевшие ступни придавали ваганту ту особую изюминку, что неизменно вызывала восхищение публики.

Анджей замер на месте, услышав в стороне волшебные звуки лиры, а следом и голос такой хрустальной чистоты, что поначалу принял всё это за мираж и потому долго не двигался, боясь спугнуть чарующую мелодию, пока его не ткнул в спину посохом пастух, ведший на пастбище стадо коров. Музыка вздрогнул, нежный девичий голос набирал силу. Ноги сами принесли ваганта к речному берегу, где, укрывшись под сенью вековой липы, перебирая струны лиры пела девушка в простом наряде. Тугие длинные косы спускались по плечам. Будто почувствовав пристальный взгляд, она замолкла на полуслове и обернулась. Прятавшийся за буйно разросшимися кустами Анджей, впервые в жизни ощутил, что ему не хватает воздуха – при виде тонкого личика чёрствое сердце ваганта исполнилось нежностью, а на лице сам собой появился румянец, гожий для незрелого юнца, зачарованно глядящего на прелестные ножки.

Справившись с собой, Музыка шагнул из укрытия. Завидев пришельца, девушка улыбнулась в ответ на его робкую улыбку, поздоровалась и с готовностью представилась: Габриэля. Анджей вынул из-за пазухи флейту и принялся аккомпанировать новой знакомице, да так складно выходило, что засиделся до темноты. Оказалось, девушка тоже сирота, живёт одна и кроме музицирования ничего толком делать не умеет. Хорошо, крестьяне любят слушать её песни и помогают бедняжке; Анджей убедился в этом, когда дородная крестьянка принесла девушке узелок с провизией и кувшин молока, а к вечеру пришла другая, чтобы позвать на семейный ужин. Музыкант откланялся, договорившись встретиться с Габриэлей завтра. Домой возвращался на крыльях, сам себе удивляясь и не понимая, что это с ним случилось.

С той поры даже в лютую стужу и проливной дождь с утра до полудня проводил Анджей с очаровательной лиристкой, приносил ей безделушки и заморские сладости. Та охотно принимала его у себя, в крохотной избушке на отшибе, или в роще у реки, если погода была тёплой. Они вместе пели, да так, что слушать их дуэт приходили не только местные жители, но и случайно проезжавшие по дороге путники. Вот только ничего большего девушка не допускала, да и он непривычно робел в её присутствии, позволяя себе лишь незаметные, будто случайные прикосновения, от которых по всему телу музыканта пробегала жгучая волна.

Через полгода Анджей наконец сознался себе, что влюблён в Габриэлю. В тот же день принёс он ей дорогие сапфировые серьги и, срываясь на каждом слове, предложил разделить его судьбу. Девушка странно улыбнулась и сказала, что не понимает радостей плотской любви. Анджей ей дорог, очень дорог, за это время он стал как родной, но она всецело принадлежит лире, лишь музыка и пение делают её счастливой и ничего другого ей не надобно. Извиняясь за свои слова и видя, как переменилось лицо ухажера, она добавила, что не он первый сватается, получая заведомый отказ, однако же пробить гробового молчания, враз повисшего над поляной, так и не смогла.

Сердце непривычного получать отказ мужчины заледенело. Он долго смотрел на Габриэлю, на её созданные для страстного поцелуя нежные губы, ясные, как полдень, лучистые глаза, румяные щёчки – и не мог поверить ушам. Несмотря на просьбы девушки, повернулся и ушёл в город. В этот день его флейта плакала, а голос дрожал, вызывая у слушателей искренние слёзы, а ночью Анджей никак не мог успокоиться в объятиях Марийки: душа рвалась от боли, а перед внутренним взором стояла прекрасная служительница Евтерпы7. Утром он вновь отправился к девушке, та приняла его как обычно, будто и не было вчерашних признаний. Они пели и играли, как раньше, только вот боль в груди менестреля не желала утихнуть. Слепая, как у всех влюбленных, надежда, подсказывала: требуется терпение, может быть тогда Габриэля посмотрит на него не только, как на верного друга. Он продолжал ежедневно посещать её дом, девушка оставалась как прежде отзывчивой и приветливой, но так горячо желаемых изменений в её к нему отношении не произошло и через год по началу их свиданий.

К этому времени Габриэля стала для него чем-то вроде навязчивой мечты, каждое посещение приносило с собой адовы муки, но не ходить к ней он уже не мог. А потому, понимая, что когг богатого торговца рано или поздно поднимет паруса, и он, вступив на его борт, окончательно и бесповоротно сожжет мосты, Анджей отказал Кудору. Тот молча выслушал его слова, покачал головой, но ничего не сказал в ответ.

На следующий день служка опять появился на площади и положив в его кружку немало звонких денаров, дал дудку, по виду обыкновенную, но стоило приложить инструмент к губам, как над площадью полились божественные звуки. Анджею почудилось, что дудка играет сама без его участия и одновременно с этим у него родилось ощущение, что этот инструмент создан специально для него. Закончив играть, он поблагодарил Кудора за волшебный подарок, а тот с вежливым поклоном попросил вернуть дудку, потому как просто хотел узнать, годен ли хоть на что-то сей незатейливый инструмент, один из множества, кои хранятся на когге – пользовались ей последний раз в незапамятные времена, потому ему важно знать мнение человека в таких делах осведомленного, и невольно улыбнулся, увидев как лицо менестреля заливается краской. Если Анджей примет предложение хозяина, дудку подарят ему. Анджей нехотя отдал будто приросший к рукам инструмент. Помощник торговца бросил музыканту ещё монет и поговорив немного о том о сем, ушел. А музыкант с неспешным уходом его почувствовал, будто вместе с дудкой отдал темноглазому Кудору что-то очень важное и потому вглядывался беспокойно в удалявшуюся фигуру, пока та не истаяла в заходящем солнце.

Всю последующую ночь проворочался он в бреду; пригласил к Марийке еще и Юстысю, но и это средство, выручавшее обычно и не в таких горестях, не спасло. Стоило смежить веки, видел он дудку, тянул к ней руки, а та ускользала, растворялась, уходила, словно вода меж пальцев, и манила издалека, ровно наслаждаясь его танталовыми муками. Не дождавшись рассвета, в сумеречной мути музыкант стремглав бросился на когг, где и разыскал крепко сложенного служку. О мучавшем его кошмаре поведал менестрель слуге. Последние слова дались с большим трудом, на судне, мирно стоящем у причала, ему сделалось совсем скверно: дудка находилась где-то рядом, ему показалось даже, что держит её в руках, он опускал глаза, начинал шарить вокруг, но пальцы, как во сне, хватали пустоту. Наконец он не выдержал, и когда Кудор снова заговорил о шкатулке с золотыми, ответил: согласен служить хоть черту, лишь бы вновь хоть раз сыграть на вожделенном инструменте.

Черные глаза Кудора расширились от удивления, впрочем, он лишь кивнул согласно и тут же обернулся, бросившись к показавшемуся из каюты хозяину, торопливо объясняя причины поднятого шума. Седовласый, высокорослый, немного выше самого ваганта, хозяин когга вышел на палубу в парадных одеждах, точно перед этим принимал дорогих гостей или готовился к визиту – и это несмотря на занимавшуюся зарю. Плечи его теснил темный кафтан с серебряным поясом и массивной пряжкой, надетый несколько небрежно – из-под него выбивалась туника, неприятного всякому християнину желтого цвета, под которой была одета еще одна – темно-красная. Довершал наряд черный плащ, подбитый соболями и шелковые желтые чулки с двойной перевязью. Низко кланяясь, Кудор представил менестрелю его нового хозяина, поименовав того Гересом. Тот оглядел склонившегося Анджея с головы до пят и приказал Кудору принести новые туфли – негоже менестрелю босым ходить. Приказание было тотчас исполнено.

Анджей получил башмаки из тончайшей кожи, стиснувшие привычные к свободе стопы неожиданно сильно, точно испанские сапоги. Менестрель посмотрел на ноги – неприятное ощущение тотчас отпустило. Он преклонил колени перед новым хозяином, ожидая приказания.

Герес щелкнул пальцами, в его руках появилась знакомая дудка. Вручил застывшему Анджею, тот благодарно принял из рук Гереса заветный инструмент, враз почувствовав облегчение – кошмары, снедавшие его душу ночью немедля испарились, не оставив и следа, он почувствовал себя столь легко и свободно, что выпустил дудку из разжавшихся пальцев, она покатилась по палубе, но была поймана и возвращена менестрелю Кудором.

– Отныне имя тебе Кальциген, – неожиданно сильным голосом сказал хозяин, – и никак иначе. Ты понял меня? – Вагант кивнул, к горлу подступил ком, он не понимал происходящего, сознавая лишь, что в эти мгновения судьба его меняется окончательно и бесповоротно, на что и как – о том он не имел ни малейшего понятия. – Кудор, проводи музыканта в каюту, – и, кивнув в сторону юта, свистком собрал матросов, веля готовиться к отплытию.

Этим же днем когг поднял паруса и, унося с собой Анджея, не успевшего очнуться от внезапно произошедшей с ним перемены и попрощаться с Габриэлей, направился к неведомым берегам.

Глава 5

Коли говорить не хочешь, молчи…

Очнувшись, Мечислав долго приходил в себя и не сразу понял, где он. Однако запах горелой древесины вместе с приторным мерзким духом заставили подхватиться и сесть на край топчана. Ослабевшие ноги подогнулись, не давая подняться. На полу перевёрнутого вверх дном сарая вперемежку с битыми черепками валялись обгорелые обрывки ткани, а в болтающуюся на одной петле развёрстую дверь бил яркий солнечный свет. Приступ тошноты заставил согнуться, слабость повалила на кровать. Он ощутил под периной острые края шкатулки. Какие ещё сюрпризы, кроме прозрачной девушки, спасшей его ночью от неминуемой смерти, кроются в черном, точно беззвёздная ночь нутре волшебного ларца?

– Наконец-то очнулся, Мечиславушка, – прямо над ухом, заставив рыцаря вздрогнуть, пропел уже знакомый голос. – Выпей колодезной воды, дурноту как рукой снимет.

И в тот же миг, проплыв по воздуху от двери к его иссохшим губам прильнул полный ковш. Мечислав, не на шутку испугавшись, зашептал изгоняющую демонов молитву. Серебряный смех. Невидимая девица, ласково нарёкшая его Мечиславушкой, плеснула в лицо ледяной воды. Он сморщился и сел, а она опять рассмеялась, ровно колокольчик зазвенел:

– Пей, говорю, не то до завтра выступить не сможем, а Безымянный замок ещё далеко, – Мечислав сделал судорожный глоток. Вода обожгла холодом, но в теле вдруг проснулась такая жажда, что он продолжил пить, пока не осушил весь ковш до последней капли. Дурнота отступила, он почувствовал прилив сил, утёрев влажные губы рукавом рубахи, поднялся на ноги. Ещё раз оглядел пустой сарай. Никого.

– Я тебя не вижу, – сказал в пустоту.

– Так ведь день сейчас, потому и невидная, к вечеру разглядишь, обещаю, – прошептали рядом. – А теперь поспеши, завтрак стынет. Груша!

На зов явился обгорелый шут, избегая смотреть в глаза рыцарю. Дрожа всем телом, протянул влажные полотенца. Морщинистое лицо выглядело несуразным бледным пятном. Комедиант попытался раскланяться, но, застонав сквозь зубы, неуклюже выпрямился.

– З-завтрак готов, господин, – тряся острым подбородком и громко клацая почерневшими, гнилыми зубами, прошамкал Груша.

Мечислав невольно поморщился, вздувшиеся волдырями ожоги на руках и груди старого лицедея вызвали укоризненный укол в сердце.

– Отчего дрожишь? Тебе больно? – невольно вырвался вопрос.

– Н-нет, н-нет, г-господин, от страха я, – шут опустил слезившиеся глаза и съёжился, ожидая удара. – П-прикажете уйти?

– Я тебе не хозяин, приказы раздавать, – говоря, Мечислав заметил, что Груша украдкой, словно ища пути к отступлению, поглядывает назад, в сторону двери, вспомнил, какой тарарам устроила тут ночью Агница и пожалел застывшего напротив старика, единственного из шайки, просившего Бочара не губить молодую жизнь.

– Держи бальзам, убогий, – заставив Грушу от страха козликом перескочить с ноги на ногу, встряла Агница. В руках шута, будто соткавшись из воздуха, появилась деревянная коробочка. – Боль отпустит, да и ожоги заживут, как на собаке. – Заметив мелькнувшее в глазах Мечислава сострадание, пояснила девушка из ларца. Груша, крепко сжав в крючковатых пальцах нежданное подношение, подобострастно закивал головой, отчего бубенцы на его шапке неприятно забренькали.

– Да не меня благодари, убивец. Пана Мечислава и доброе его сердце.

Губы паяца дрогнули:

– Прости, пан Мечислав. Я не желал тебе смерти, но слово Бочара у нас закон, – позабыв трястись и заикаться, скороговоркой затараторил Груша. – Когда я полумёртвым от князя бежал, они меня подобрали да по доброте душевной выходили. Вот и живу теперь среди безбожников, ведь пойти-то мне старому некуда, ни друзей не нажил, ни сродственников не осталось. Может и лучше было умереть, чем так, в волчьей шкуре, да только не из героев я. Чем старше становлюсь, тем больше жить хочется. Хоть и претит мне изуверство, а цепляюсь, изо всех сил цепляюсь… – из выцветших глаз лицедея, выкатилась крупная слеза. – Да что тут говорить, я вижу, ты из другого теста, вины за собой не знаешь, и душа чистая, точно слеза. Береги ты её, душу-то. А я… – шут махнул рукой.

– Я не держу на тебя зла, иди с миром, – когда собеседник заговорил о чистоте души, в груди заворочалось сердце. – Говоришь, не знаю вины, ох, как ты во мне ошибаешься. – Добавил он глуше, уже про себя.

– Пожалуйте завтракать, господин, – взял себя в руки расчувствовавшийся Груша. – А то, как добытое делить, всё Бочар да Буза, а как призраку страшному прислуживать – Груша. Прости и ты меня…

– Агница, – добавил нежный голос.

– Пани Агница.

– Иди, старик, зализывай раны, да прощения моего не проси. Все вы так, сначала прости, не нарочно я, а потом…

В сарае повисла обидная тишина, шут спешно удалился. Оставшись наедине, Мечислав, постеснявшись раздеться в присутствии невидимой дамы, наскоро обтер полотенцами лицо и руки, прихватил с собой перемётную суму со шкатулкой и вышел из зловонного сарая. Остановился за порогом, с удовольствием вдохнул полной грудью и огляделся. Ни души. Только заготовленную для него могилу наскоро забросали землёй; глянув на нее, рыцарь невольно поморщился: если бы не защита Агницы, лежать ему здесь. Подошел к оголившейся груше. Молодое дерево, лишившись кроны, показалось больным изогнувшимся старцем, сгусток смолы на месте сломанной недавно ветви отливал на солнце пугающе багровым, будто кровяным. Руки рыцаря внезапно сделались ледяными. Гоня наваждение, он часто замотал головой и поспешил добраться до двери жилища, где сразу почувствовал запах свежеиспечённого хлеба, пробежал сени и оказался в пустой комнате. В ярком очаге, как и вчера, весело потрескивали поленья, стол ломился, кроме блюд на нем лежала заполненная доверху провизией и припасами ещё одна перемётная сума.

– Серко уже седлают, – когда он доедал последнюю лепёшку с сыром, запивая её парным молоком, шепнула Агница. – Надо спешить, солнце заходит рано, а нам через всю пустошь до заката проехать надобно.

Мечислав кивнул и поднялся, подивившись тому, как быстро он привык к серебряному голосу духа. Случись с ним подобное в замке Богдана, он счёл бы себя умалишенным, а тут и удивляться перестал вовсе. Проводить гостя никто из добрых людей не сподобился: ни слова, ни звука, будто дом и правда опустел. Взнузданный Серко, нетерпеливо рыхля копытами землю, уже поджидал во дворе, но стоило Мечиславу приблизиться, как верный конь, испуганно захрапев, встал на дыбы.

– Это он меня испугался, почуял нечистую силу. Ты езжай, Мечиславушка, я перед тобой полечу. Шкатулку открой, она укажет дорогу, – сказали откуда-то слева и тут же умолкли.

Рыцарь огляделся, по-летнему яркое солнце на чистых лазоревых небесах стояло в зените, ласковыми лучами отогревая промёрзшую за ночь почву, теплый ветерок тихонько шелестел пожухлыми травами, играя и пышной гривой Серко, и смоляными кудрями Мечислава. Рыцарь поднялся в седло и, пришпорив скакуна, направился в объятия простилавшейся вокруг долины, пусть и в безлюдные места, но подальше от проклятого воровского обиталища. Вопреки совету Агницы шкатулку открывать не стал, направление, в котором ему надлежит продвигаться, запомнил ещё вчера, да и не пожелал внове касаться колдовской древесины, которую, кабы не приказание князя, с превеликим блаженством засунул в глотку безухого карлы, попался же на дороге к шатру в тот страшный день.

Наверняка, не без его проклятого участия погиб Казимир, иначе какого лешего ему там ошиваться? Вот только зачем немчуре понадобилась смерть наследника? Вспыхнув, страшная догадка болезненной занозой засела в голове, Мечислав, не видя петляющей среди пригорков узкой тропы, вновь и вновь вспоминал тот день, и, вспоминая, всё больше утверждался в не случайности появления Удо не только возле конюшни, но и раньше, много раньше отмеченного скорбью и великой печалью дня.

Руки резко натянули поводья, Серко остановился, недовольно захрапев. Всадник застыл на месте, огляделся невидящими глазами, перед которыми внезапно очнувшаяся память вдруг показала сокрытую за ненадобностью под спудом долгих лет картину.

Тринадцатилетний отрок собравшись пообедать, присел на ступенях у входа в оружейную. Мимо проковылял нищий. Глядя на взявшегося из ниоткуда бродяжку, коих при княжеском дворе прежде не водилось, юнец удивлённо проводил прохожего взглядом. Лицо убогого скрывал дырявый капюшон, каждый шаг сопровождался хрипом. Поравнявшись с Мечиславом, нищеброд зацепился за свисающий до самой земли оборванный край одеяния и упал. Да так неловко, что покатился по пыльной тропе, теряя по дороге высыпавшиеся из тряпья бесчисленные пожитки. К ногам мальчика выпал берестяной короб цвета запёкшейся крови, разрисованный яркими драконами, который он, движимый состраданием, тут же поднял. Кора оказалась липкой, внутри шкатулки щелкнуло, она открылась, повеяло тухлятиной. Мечислава замутило; желая поскорее избавиться от находки, отрок растерянно огляделся. Нищий поднялся, каркающим гундосым голосом выкрикивал чуждые, непонятные слова, собирая рассыпавшиеся по тропинке многочисленные кошели, ладанки и мешочки. И где только под жидким рубищем для всего этого нашлось место? Рваный капюшон сполз набок. Безухая уродливая маска с чёрными щелями вместо глаз, точно такие были нарисованы у чертей на стене базилики, внезапно открылась отроку, заставив того дрогнуть.

Уродец на удивление прытко подбежал к нему, прокаркал нечто нечленораздельное, верно, благодарность, и, вырвав короб из рук мальчика, бережно спрятал его под грязный плащ, с таким благоговением на лице, будто шкатулка представляла великую ценность, накинул капюшон и поспешил прочь. На руках парня остались красные полосы, которые он, позабыв о трапезе, поспешил к колодцу смывать. Остервенело тёр ладони, но липкая краска долго не сходила.

Тогда Мечислав про Удо ещё ничего не знал. Дружина князя только что вернулась. Для прислуги оруженосцев и их помощников времена настали хлопотные. Наверное поэтому случай истёрся из памяти. Сердце рыцаря заныло, когда он подумал, что и это позабытое им за давностью лет мимолётное происшествие каким-то странным образом связано с гибелью названного брата. Верно та шкатулка вовсе не краской выкрашена была, а кровью. От этого предположения его бросило в дрожь, и он продолжил путь, терзаясь сонмами противоречивых мыслей.

День прогрелся запоздалым октябрьским солнцем, Мечислав скинул плащ. Серко шел лёгкой рысью по распрямившейся торной тропе, некогда бывшей знатным шляхом, по которому и до сей поры ещё сновали редкие обозы с солью, рыбой да янтарем. Резкий порыв ветра привёл в чувство ушедшего в себя путника, только теперь заметившего, что впереди у горизонта, куда хватает глаз, распластался новый лес. Мечислав поторопил скакуна, но упредить солнце не успел. Едва въехав на опушку леса, он спешился возле большого камня, стреножил Серко и сел перекусить.

И снова навалились мысли, неотвязные, непрошенные. Чтобы избавить разум от их беспрерывной, терзающей душу череды, Мечислав вырвал из травы белевший пышной шапочкой тоненький одуванчик, дунул на прозрачную головку, как в детстве, что есть силы – лёгкие пушинки разлетелись во все стороны. Затем, словно стараясь уцепиться за прошлое, рыцарь вынул из-за пазухи медальон Иоанны. Надо же какое совпадение и у Агницы ромашки в волосах, только что не пахнут.

– Образок убери, Мечиславушка, жжёт больно, я приблизиться не могу, – словно отвечая его мыслям, сказали неподалёку.

– А к чему тебе приближаться? – нежданно воспротивился Мечислав, сам не понимая, отчего не хочет мешать тайное свое прошлое с удивительной тайной настоящего.

– Не такой уж безлюдный и пустынный этот шлях. Тишина обманчива. Расселся тут, нам до темна к сосновнику добраться надо. Убери образок, говорю, а не то передумаю тебе помогать.

– Ты из ларца, разве можешь передумать? – справедливо усомнился Мечислав, но образок за пазуху спрятал, незачем Агницу злить.

– А хоть и из ларца, – уже гораздо ближе проговорил серебристый голос. – Охранять тебя не обязана.

– Прости, я не знал, что образок тебе помеха.

– Прощаю, вижу, дорог он тебе. Знать, любимая на дорожку дала?

– Дорог, – сказал, как отрезал Мечислав.

– Что ж, коли говорить не хочешь, молчи, но прошу тебя, поедем. Время не ждёт.

Рыцарь молча поднялся, спрятал в суму свой нехитрый обед и свистом подозвал Серко. Жевавший пожухшую траву конь, навострив уши, боязливо глянул на хозяина и, неуверенно попятившись, тихо заржал. Мечислав позвал ещё раз, скакун не сдвинулся с места, но какого же было удивление рыцаря, когда он услышал за своей спиной тихое ответное ржание. Человек обернулся – безлюдная пустошь дышала поднявшимся к вечеру ветром. Тут Серко вновь подал голос и опять получил ответ. Мечислав замер, изумлённо вслушиваясь в странный диалог и изумился ещё больше, когда Серко сам направился к хозяину, волоча за собой упавшие на землю поводья и стал перед ним, покорно склонив голову.

– Чего столбом застыл, трогай. Это Ласточка моя с твоим конём поговорила. Чай не безлошадная я, мочи нет по кривым тропинкам ножки топтать, – поторопила его Агница.

– Можно подумать, ты их топчешь, – язвительно огрызнулся рыцарь, поспешив подняться в седло.

– Топтала, – эхом отозвалась волшебница. – Только давно это было, теперь вот тела нет, а душа, она всё помнит.

– Значит…

– Да, я тоже смертной была, обычной, из плоти и крови. Жила точно в раю, воду носила, венки плела, песни пела, свободная, как вольный ветер, а вот теперь даже травинку погладить не могу, пальцев не чувствую, а что чувствую, совсем иначе. – Голос прервался, Мечислав подумал, что если бы мог сейчас видеть Агницу, увидел слёзы в её глазах, такая неизбывная тоска звучала в голосе. – И верно пахла хорошо, может и ромашками, как Иоанна обожаемая твоя, не знаю, но от ухажеров отбоя не было.

– Иоанна, невеста моего брата названного, а не моя, – почувствовав, как к горлу подступил непрошенный ком, оборвал монолог Мечислав.

– Сам себе не ври, слушать противно. Скажешь не о ней ты всю дорогу грезишь, вона как в ромашки бросился третьего дня.

– Ты видела ромашки? – изумился рыцарь, он-то решил, что рассудком помутился тогда.

– Не просто видела, это я их тебе и нарисовала, а то совсем закручинился свет мой Мечиславушка.

– Вот, значит, как… – повернулся он к собеседнице, едва скрывая возмущение. И разом осёкся, увидев в сгущавшихся сумерках грациозно восседающую на белоснежной в серых яблоках призрачной кобылице, юную деву ангельской красоты. Волна огненных волос, разметавшись по белому одеянию, струящимся плащом укрывала спину, тонкие пальцы сжимали светящиеся поводья, бездонные очи, в которые, опасаясь потонуть, побаиваешься глядеть прямо, длинная лебединая шея, а над высоким чистым лбом ярко белеют ромашки. Затаив дыхание, рыцарь разглядывал Агницу, в светящемся образе которой невероятным образом сплелись воедино нежные черты некогда обожаемой Эльжбеты и волнующий взор Иоанны, невольно сглотнул слюну. Спутница хитро улыбнулась. Смотреть на Агницу одновременно было и больно и чудо как хорошо.

Тут прямо из-под копыт Серко выскочил и что есть прыти, устремился прочь вспугнутый заяц. Твёрдая рука в мгновение ока выдернула из колчана стрелу, тетива зазвенела, выпуская на свободу верную смерть. Подстреленный зверёк заметался впереди. Рыцарь, пришпорив коня, подъехал ближе, не спешиваясь, поднял за стрелу подрагивающую в агонии добычу, и ловко приторочил к седлу. Ласточка тихонько заржала, Серко, точно привязанный, поспешил вернуться к поджидавшей его неподалёку изумительной красоты кобылице, тем самым вернув Агнице и Мечислава.

– Едем, сосновник к нам не придёт, – ласково напомнила берегиня.

Мечислав кивнул, позабыв прежнюю обиду. Слишком хорошо было смотреть на милое, казавшееся по-детски беззащитным, улыбающееся личико. Невозможно одной лишь улыбке её не простить все, что бы ни сделала его очаровательная хранительница.

Когда они добрались до терпко пахнущего хвоей леса, ночь уже затянула небо ярким звездным пологом. Млечный путь светился едва видной дорогой, пересекавшей небосклон, рядом горели Плеяды и величественный Сириус, над самой головой торжественно сиял царственный крест Лебедя, а на севере виднелась Кассиопея в виде перевернутой заглавной буквы его имени и ярчайшая Капелла созвездия Возничего, мерцавшая то желтым то красным. Все, как рассказывал когда-то в давнем отрочестве астролог князя. Ныне покойный старик, любивший Мечислава как собственного внука, и часто водивший его на стену, подальше от сигнальных огней или на донжон, на самый верх, обнимал небо руками и рассказывал, рассказывал…. Особенно про Регул, его звезду, и про Капеллу, своенравную, а ныне будто подмигивающую: в точности, как его берегиня.

Мечислав обернулся к Агнице и уже не мог оторвать от нее взгляда. Волшебная всадница светилась во тьме, ее ниспадающие одеяния излучали мягкий свет, позволявший разглядеть не только саму чаровницу, понимающе улыбавшуюся ему, едва он останавливал на ней взор чуть дольше, чем следовало, но и дорогу, уходящую вглубь бора, петляющую меж высоченными вековыми деревьями.

Вскоре широкий ручей пересек их путь, напоил путника, поспешившего наполнить полупустую флягу, и его увлечённого новым знакомством коня, всю дорогу тихонько переговаривавшегося с Ласточкой. Лес густел, наполнялся поваленными деревами, обступая путников, закрывая игольчатыми кронами; вот уж и тропинка потерялась из глаз, потонув в непроглядной тьме. Агница взмахнула рукавом. Стайка светящихся белым пламенем шариков, точно пригоршня маленьких лун выплыла из одежд и, устремившись вперёд, красивой гирляндой рассыпалась по стволам, освещая путь. Стоило Серко проехать светлое место, как огоньки, точно живые, вспорхнув с насиженных мест, перелетели дальше, и выстроились перед Агницей в яркую шеренгу. В том, что берегиня отлично видит и в кромешной тьме, Мечислав уже не сомневался, но то ли поиграть захотела, то ли показать рыцарю на что способна волшебница из ларца. Притихшие лошади, настороженно прядая ушами, вслушивались в шорохи обступающего их всё теснее исполинского леса и осторожно переставляли копыта. Неподалёку заухал очнувшийся от спячки филин, треснула обломившаяся ветка, засвистела проснувшаяся иволга, мяукнула и замолкла. Древний лес и под пологом ночи жил, полнился звуками, тресками и поствистами, шуршаниями неведомых созданий. Ощущения уткнувшихся в него со всех сторон взглядов, пристально разглядывающих непрошеного гостя, сомкнуло рыцарю уста. Ведь он и раньше пробирался лесом, да только дыхание и взор его, увлечённый душевными терзаниями новик не замечал. Исполин исподволь приглядывался к вторгшемуся путнику, рассматривал тысячами глаз, стараясь понять, чего ожидать от незваного гостя и его, творящей волшбу, спутницы.

Ощущение вдруг пропало, будто сосновник принял, наконец, решение пустить рыцаря и отвернулся, утратив всякий интерес – в тот же миг, открывая перед Мечиславом свободную, устланную ковром из пожелтелых сосновых иголок поляну, расступились дерева. Агница легко выпорхнула из седла, обошла лужайку, приникла к одному из стволов и прислушалась, затем, уверившись что всё тихо, вновь подняла руку. Прежде освещавшие тропинку огоньки, рассыпавшись вокруг, повисли на шершавых стволах. Их призрачного света оказалось достаточно, чтобы Мечислав смог разглядеть каждую иголку.

Сквозь прозрачное струящееся одеяние Агницы проглядывали очертания изящного нагого тела. У Мечислава только теперь узревшего красоту девичью, вмиг перехватило дух.

– Вот и до ночлега добрались, – обернувшись, вывела залившегося краской спутника из столбняка берегиня. – Вижу, чистоту свою Мечиславушка утратить не успел. Да ты не прячь стыдливо взоры, на меня глядеть не грех, всё одно глаз видит, а зуб неймет. – И засмеялась заливисто, повергнув новика в ещё пущее стеснение. А, насмеявшись, сразу замолчала. Мечислав спешился, не зная куда прятать глаза, наклонился стреножить Серко.

– Дай коню волю, всё одно от Ласточки моей теперь никуда не денется, – остановила его Агница.

Рыцарь согласно кивнул, разложив на земле свои нехитрые пожитки, и обошёл поляну в поисках подходящего для костра места, всё так же избегая глядеть в сторону нагой своей обережницы. Нашел, нагрёб кучку из сухих иголок, достал из-за пояса кресало, опустился на колени, а костерок возьми да и вспыхни сам собой, да так ярко, что чуть было не опалил отпрянувшего новика. Смех разлился, разбежался по лесу во все стороны, волшебным эхом перекликаясь и вторя самому себе.

– Надо же, опять испугался, – прыснула в рукав неведомым образом оказавшаяся прямо перед ним Агница.

– Не испугался вовсе, – будто ребенок насупился Мечислав и, устыдившись, стал усердно разделывать зайца.

– Знаю, ты у нас бесстрашный, а на меня все одно глядеть боишься, – шепнула берегиня на ухо и внове рассыпалась бисерным хохотком.

– Не боюсь, – сквозь зубы процедил задетый за живое рыцарь и уверенно поднял глаза, да только Агница уселась напротив. Сокрытая пламенем, принялась расчёсывать свои длинные тяжёлые локоны алмазным гребнем. Мечислав, с трудом отводя от неё взгляд, почти на ощупь освежевал тушку, засыпал солью шкурку, остро зачистил конец валявшейся неподалёку ветки, насадил зайца, затем всё так же молча стал искать рогатины, чтобы изжарить добычу на вертеле. Агница молчала, да всё расчёсывалась, не взглянув в его сторону даже тогда, когда он, закончив приготовления, сел у костра и воззрился прямо на неё.

Ему вдруг остро захотелось снова услышать нежный серебряный голос, ласково, как никто прежде называвший его Мечиславушкой, поговорить с ней о чём угодно, лишь бы слышать, да только нарушить тишину первым никак не решался. Агница спрятала гребень, прилегла напротив, на локоток опершись, и стала смотреть на лижущие бочок поджаривавшейся ароматной тушки язычки пламени. Молчание становилось всё мучительнее. Поворачивая добычу над костром, Мечислав то краснел, то бледнел, корил себя за никчёмную стыдливость, впиваясь глазами в ромашки, венчавшие склонённую к огню прекрасную голову. Наконец, когда ужин был готов, рыцарь стал на колени, прося благословения Спасителя, а когда повернулся к костру, на прежнем месте девушки не нашел. Не было её и на поляне, а светившие ранее белым пламенем огоньки исчезли со стволов. Неужто обиделась, ушла?

Сердце новика сжалось, он открыл флягу, сделал большой глоток сливовицы и вновь обошел поляну. Тишина обуяла бор: ветер стих, а с ним стихли все звуки, только тихонько переговаривались меж собой две лошади. Костёр дотлевал, луна одиноким глазом застыла в зените, как бы намекая: пора дать отдых усталому телу. Рыцарь, не чувствуя вкуса, быстро расправился с зайцем, постелил себе плащ и еще раз обернувшись, смежил налившиеся усталостью после долгого перехода веки, для успокоения силясь представить лицо Иоанны. Вместо этого видел Агницу невыразимо прекрасную в своей первозданной, прикрытой лишь прозрачным одеянием наготе, и оттого без конца ворочался. Потом, не выдержав, вскочил, вытащил ларец, открыл его:

– Агница, – позвал едва слышно. Ларец остался безответным. – Прости, если обидел.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда поляна засветилась, точно дерева и иглы под ногами обсели сонмы светлячков. Поднялся лёгкий ветерок, застывший с ларцом в руках Мечислав услышал, нет, невозможно подобрать сравнения, то была тихая, проникающая под кожу своей неизбывной тоской, чарующая мелодия. Музыка лилась отовсюду, будто пело всё: земля и небеса, да и сосны вокруг, изливалась в уши волшебной амброзией, завораживала, заставляя вибрировать вместе с каждым звуком измученную душу не находящего отдохновения путника, что мог лишь внимать с разинутым ртом, боясь пошевелиться и тем самым спугнуть очарование. Из его глаз вдруг брызнули и потекли по щекам слёзы. Верно потому размытым белым пятном показалась ему явившаяся вновь в самой середине поляны Агница, упреждая каждый новый звук, ритмично взмахивающая рукавами. Он смотрел на гибкое тело, до боли напрягая глаза, и сам не понял, как приблизился к сказочной деве и попытался прикоснуться к руке, но пальцы прошли насквозь. Агница вздрогнула, музыка прекратилась.

– Как же ты играешь! – едва слышно прошептал Мечислав.

– Тебе понравилось?

Он часто закивал.

– Это так, игрушки. Не могу без музыки жить, вот и изловчилась играть ветром в сосновых иголках, а если правду говорить, то просто шалость, а не настоящая мелодия. Вот, если бы у меня была моя…

– Что? – сочувственно переспросил захлебнувшуюся последним словом Агницу.

– Не важно, нечего теперь об этом, тебе выспаться надо, а тут я со своими разговорами, – Мечислав заметил, что Агница прячет слезу. И снова ком встал в горле, захотелось обнять ее, прижать к себе и плакать.

– Расскажи, всё легче будет.

– Не сейчас, Мечиславушка, – заставив душу рыцаря на этом слове запеть звенящей струной, взмолилась берегиня. – Говорить об этом больно, да и не к чему. Разве словами горю подсобить можно?

– Кто посмел тебя обидеть? – он настойчиво потребовал ответа, будто и вправду сейчас отправился бы в новый поход мстить обидчику.

– Ну что ты, это я сама, сама себя обидела, и… хватит. Ночь впереди долгая, тебе нужен отдых, утром снова в путь. Ты ложись, а я тебя баюкать стану, и будет тебе тепло и уютно. Спи.

Земля вдруг сделалась мягкой, будто он лёг на облако. Агница села рядом и стала едва слышно петь, Мечислав ощутил тепло и спокойствие, давно его не посещавшее. Вздохнул тихонько, как в далеком детстве, и скоро забылся лёгким, прозрачным, точно кисейное покрывало, сном.

Вот только долго спать ему не пришлось. Где-то на средине ночи кисейное покрывало его берегини чуть приподнялось, он услышал сквозь сон нервный всхрап Серко. Еще один всхрап, кажется, конь почуял чужого.

Глава 6

Сейчас или никогда…

Горизонт скрылся в туманной дымке. Слабый зефир, лениво трепля паруса, подгонял когг в сторону ливонских земель. Прошло уже три дня с момента отплытия, а Анджей все никак не мог привыкнуть к новому своему имени и к башмакам, да ко всему происходящему на судне. Рвался назад в ту самую рощу, где он так часто виделся с Габриэлей. Ведь он не пришел на свидание, девушка, наверное, ждет. А, может, уже перестала ждать, ведь столько поклонников было до него, и после будут.

Сердце кольнуло, как у давно не вспоминаемого Комы. Анджей поморщился и обернулся на когг. Вагант стоял на носу, у самого бушприта, неторопливо покачивающегося в такт лениво перекатывающимся волнам, над головой трепыхался рейковый парус фок-мачты. Палуба пустовала, только в «вороньем гнезде» находился матрос, невесть что выглядывавший в синем мареве, впрочем, он там едва не ночевал. У тяжелого румпеля8 на кормовой надстройке недвижно стоял рулевой.

И тишина. Будто на корабле-призраке. Единственный раз Анджей слышал голоса матросов, когда когг выходил из Купеческой гавани и на Балтике разыгралось волнение. Менестрель, не привыкший к морским прогулкам, повис на леерах, склоняясь над пучиной, чувствуя, как содержимое желудка неудержимо просится на волю. Матросы, не обращая на него внимания, взбегали по вантам на реи, стягивали паруса, оставили лишь латинский на бизани, для лучшего управления против упрямого встречного ветра, норовящего загнать когг обратно – уж лучше бы так и случилось! Румпель рвало из рук рулевого, не выдержав напора разгневавшейся стихии, он подозвал помощника; вдвоем навалившись на тяжелый деревянный руль, они равняли корабль по заданному курсу – Кудор оказался еще и лоцманом – переговариваясь на неведомом Анджею гортанном лающем языке. Несколько коротких фраз – вот и все, что услышал менестрель. Когда волнение утихло, матросы разбрелись, приводя потрепавшийся такелаж в порядок, подняли паруса и снова исчезли. Потом появлялись то здесь, то там, словно тени, поправляя вооружение, стягивая и отпуская леера, безмолвно сменяя друг друга.

Герес так же почти не удостаивал вниманием своего крестника. Вечером после бури, когда Кальциген немного пришел в себя, он позвал менестреля в каюту. Анджею странно было слышать новое имя. Он не сразу понял к кому обращается хозяин, но Кудор пришел на помощь и приоткрыв дверь покоя, поманил его рукой; менестрель встряхнулся, точно заблудшая собака и поспешил спуститься в опочивальню таинственного богача.

Впервые он видел подобное убранство. Нет, Анджей и прежде лицезрел изысканную отделку комнат, но те дома стояли на земле, а этот путешествовал, однако по тому, сколь роскошно и вычурно обустроен когг изнутри, его можно было назвать плавучим дворцом. Спустившись в каюту, Анджей замер на пороге, не решаясь войти во внезапно открывшиеся ему роскошные комнаты. Он много слышал о неземном богатстве Гереса, но то, что видел сейчас стоило вдесятеро против всех слышанных за последний месяц кабацких баек.

Комната, куда Анджей попал поначалу, виделась как бы гостиной, чьи стены украшали дорогие шпалеры9 с изображениями неведомых животных, коих повергали доблестные воины в сверкающих доспехах или могущественные чародеи в цвета звездной ночи одеждах. Надписи арабскими завитками сопровождали рисунки, но что именно означали сии письмена менестрель мог только догадываться. На низких столиках стояли золотые и серебряные вазы изящной чеканки и блюда, в которых находились неведомо как завезенные в эту даль кисти спелого винограда, источавшего дивный аромат, наливные яблоки, груши, персики и еще много неизвестных музыканту фруктов самой причудливой формы.

Хозяин поманил его дальше. Менестрель послушно прошел вслед за Гересом в его покои и не мог скрыть восхищения, едва слышно ахнув: открывшаяся комната полнилась светом и жизнью – прямо напротив входа, а так же по стенам, потолку и полу, пролегал единый ковер, столь изумительной отделки, что Кальциген затаил дыхание, разглядывая его. Пустозвоны Купеческой гавани частенько говаривали о волшебном ковре, естественно, никогда в глаза не видя, баяли, будто это один из множества кусков знаменитого в былые столетия «Весеннего ковра» персидского царя Хосрова Первого, чьи ткачи создали громадное полотно в честь доблестной победы его войска над римскими легионами и завоевания Аравийского полуострова. После падения Персии новые арабские правители захватили в качестве военной добычи и это сокровище, а дабы не обидеть друг друга, разделили его на части. Слухи ползли дальше, рассказывали, что не то сам старый хозяин когга, не то отец его отца, – кто знает, сколько живут эти чернокнижники? – участвовал в дележе добычи и присовокупил центральную часть к своим богатствам. Так она, вместе с судном, перешла к Гересу.

Вымысел это или правда, но ковер потрясал воображение. Земля на полотне вышита была нитями из золота, вода изображалась прозрачными драгоценными каменьями. Цветы и плоды на множестве деревьев и кустов, в свете зажженных свечей, играли всеми возможными оттенками самоцветов, создавали удивительную иллюзию реальности – комната раздавалась в стороны, и уже по лицу бежал легкий ветерок, а в ушах слышался шелест изумрудных листьев, плеск бирюзовой воды, да щебет серебряных птиц. Ступать по такому ковру Анджей осмелился, лишь обнажив ноги, на что Герес, заметив восхищённый взгляд ваганта, самодовольно качнул головой и провел его в центр комнаты. Возлегши на ложе подле малахитовых кустарников, повелел играть; менестрель облизнул пересохшие от волнения губы и вынул дудку. Волшебные звуки заполнили комнату. Герес щелкнул пальцами, музыканту стали вторить вышитые на ковре серебряные птицы, подобно колокольцам подхватывающие наигрыши его инструмента. Заплескалась вода, зашелестела трава. Комната ожила, повинуясь магии музыки, или самого чародея, что полузакрыв глаза вслушивался в каждую ноту. Затем, сколько времени минуло с начала игры Анджей не помнил, хозяин подал знак остановиться и, щедро одарив музыканта, знаком повелел ему удалиться. Дверь сама захлопнулась за спиной менестреля.

Конец ознакомительного фрагмента.