Страх
Примечание автора: здесь, по идее, я должна была разместить предупреждение для людей со слабой психикой о том, что собираюсь рассказывать, как делала себе больно, но, если честно, вся эта чертова книга – да и вся жизнь в целом – заслуживает предупреждения для людей со слабой психикой. Уж извините.
Некоторые истории должны оставаться нерассказанными.
Помню, как я подумала: «Слишком много крови». Я чувствовала, как она струится вниз по моей шее, и я побежала за полотенцем, придавливая раны у меня на голове.
– С тобой там все в порядке? – негромко спросил меня Виктор по другую сторону двери в ванную.
Со мной было все в порядке. В полном порядке. У меня просто… текла кровь. Сильно. И я почувствовала… облегчение? На мой мозг больше ничего не давило. Боль, что была внутри меня, постепенно отступала прочь, уступая место другой боли, которую гораздо легче переносить. Паника медленно растворялась, я сказала Виктору, что со мной все нормально, что он может вернуться в кровать, но я услышала, как он возится с замком двери в ванную. Он был специалистом по взламыванию этого замка, и я знала, что у меня есть всего несколько секунд, прежде чем он окажется в ванной. Я запихнула окровавленное полотенце в шкафчик и включила воду в раковине, чтобы вымыть руки.
Слишком поздно.
Зашел Виктор… Ох этот взгляд у него у на лице. Я никогда не могла его расшифровать.
Отстраненный. Обозлившийся. Напуганный?
Наверное, точно такой же взгляд был бы и у меня, если бы я позволяла себе чувствовать все эти вещи. Но я не позволяла себе этого делать. Вместо этого я резала себя. Нет, не ножом. Я выбрала для этих целей более индивидуальное, способное причинить больше боли оружие. Я выбрала саму себя.
На самом деле, это уже давно не было секретом. Виктор уже много лет знал, что я делаю себе больно. Но мое такое поведение никогда не заходило настолько далеко. Я выдергивала себе кутикулу, пока не начинала хлестать кровь, ну и что такого? Так делают многие. Я срывала коросты, когда нервничала. Это мерзко, но, опять же, ничего необычного. Я дергала себя за волосы. Точнее, выдергивала их. С корнями. И я не могла остановиться, пока у меня на коленях не окажется щедрая горсть вырванных с мясом волос. Я царапала свой лоб и затылок. Глубоко царапала. Своими острыми ногтями. Виктор хватал меня за руки, когда мы лежали вместе в постели, чтобы я этого не делала, но я не могла остановиться. И объяснить этого тоже не могла.
Расстройство контроля над побуждениями. Трихотилломания. Дерматилломания.
Так это называет психотерапевт. Она говорит, что это обычное дело для таких, как я, – людей с нервными расстройствами и тревожным расстройством личности. Я решила, что она не права. Я ничего не имела против клейма «тревожное расстройство». Я же в полном порядке. Это моя тревога в смятении. Но «расстройство личности»?
Это означало, что я… сломана.
– Но я не сломана, – объяснила я психотерапевту. – Мне просто… мне просто больно внутри. И когда я мучаю себя снаружи, мне уже не так тревожно и страшно внутри.
Она кивнула, ожидая, что я скажу еще.
– Я не хочу умирать.
Врач все еще ждала.
– Правда, не хочу. Я не вру. У меня нет суицидальных наклонностей. Просто иногда я не могу удержаться от того, чтобы не делать себе больно. Словно внутри меня кто-то сидит и ему нужно, чтобы я физически выдрала у себя из головы все эти ужасные мысли, и нет никакого другого способа до них добраться. Физическая боль отвлекает меня от душевной боли.
Она ждала.
– Звучит безумно, когда говоришь это вслух, – прошептала я. – Иногда мне кажется, что я действительно сумасшедшая.
– Если бы вы были сумасшедшей, то не понимали, насколько безумно это звучит, – сказала она мягко, но уверенно. – Вы осознаете проблему и пытаетесь ее решить, точно так же, как это делают люди с любыми другими болезнями.
У меня зачесались руки дернуть себя за волосы, но волевым усилием я заставила их оставаться лежать на коленях. У меня под ногтями была запекшаяся кровь. «Вот почему они надевают смирительные рубашки, – подумала я про себя, – чтобы люди перестали заниматься членовредительством».
…потом мы начали очень длительный процесс лечения, состоявший из поведенческой психотерапии, приема лекарств и посещения различных врачей. Я стала читать книги, в которых были описаны 12-шаговые программы, предназначенные для противостояния нездоровым потребностям.
Иногда побуждение приводило к приступу резкой боли… просто мысли о том, что мне нужно расцарапать или порезать себя, но я научилась останавливать себя, перенаправляя собственные мысли в другое русло. Иногда это давалось намного сложнее, и я надевала резинки на запястья, чтобы оттягивать их и имитировать боль от порезов, не рискуя при этом получить инфекцию или что похуже. Иногда посреди ночи я склоняюсь над раковиной и жалобно плачу, потому что заставила себя сдавливать в руках лед до тех пор, пока не начинало жечь так, будто мои руки были в огне. Бывает, у меня случается… рецидив. Эти ночи покрыты мраком. Они блестят, словно битое стекло, в моей памяти, эти воспоминания о том, как я флиртую с опасностью, позволяя себе резать себя, истекать кровью, отрывать от себя кусочки этого тела, которое так меня предало.
Иногда Виктор обнаруживает меня с утра с окровавленными руками или тонкой проплешиной на голове, которую мне потом приходится прикрывать волосами, и он спрашивает меня: «Почему ты не можешь просто взять и остановиться?» Он спрашивает меня, зачем я осознанно мучаю себя, и смотрит на меня так, будто думает, что я действительно могу это объяснить.
Я не могу.
Я даже себе не могу объяснить, почему я такая. Я просто знаю, что я была такой создана… и, может, быть, в один прекрасный день кто-нибудь вскроет мою голову и наконец узнает, что там не так… а также то, что так.
Потому что, конечно, существует и то, и другое.
Потому что нет света без тьмы.
Без боли нет облегчения.
И я постоянно напоминаю себе, как же мне повезло, что я могу испытывать такую глубокую печаль и такое бездонное счастье.
Я могу ухватиться за каждый радостный момент и снова переживать их, потому что мне довелось видеть яркий контраст при переходе от тьмы к свету и обратно.
Мне посчастливилось чувствовать в звуке смеха благословение и волшебную музыку, а также понимать, что светлые часы, проведенные вместе с моими друзьями и близкими, – это невероятные сокровища, которые обязательно нужно сохранять, потому что именно эти самые моменты являются моим лекарством, бальзамом на мою больную душу. Они помогают мне помнить, что жизнь стоит того, чтобы за нее бороться, и именно они заставляют меня двигаться дальше, когда депрессия рвет на куски мою реальность, пытаясь убедить меня в чем-то совершенно другом.
Возможно, те весы, что взвешивают эмоции других людей, мне не подходят. Наверное, мне нужны весы побольше. Или поменьше. Возможно, вместо чаши весов я забрела в одно из тех мест, где ты просто ждешь. И, может быть, в один прекрасный день меня найдут и кто-нибудь объяснит мне, почему я такая, какая есть.
Быть может, этого и не случится.
В конце концов, некоторые истории должны оставаться нерассказанными.
Я превращаюсь в зомби по одному органу за раз.
В прошлом году моя подруга Лаура как-то проснулась в два часа ночи оттого, что ее муж стучал ей по голове, но когда она попыталась от него отмахнуться, то до нее дошло, что он спит крепким сном с другой стороны кровати. Тогда она подняла руку к голове и почувствовала, как там шевелится что-то теплое. Она подумала, что это морская свинка ее сынишки, и включила свет, обнаружив на своей подушке опоссума, который отгрыз ей часть волос, чтобы сделать себе из них гнездо.
Она закричала, и опоссум злобно зашипел в ответ, убежав в гостиную, и она заставила мужа пойти следом за ним, хотя он был уверен, что ей все это приснилось. На что Лаура возмущенно заявила: «ПРАВДА? А ЖЕВАНЫЕ ВОЛОСЫ У МЕНЯ НА ПОДУШКЕ МНЕ ТОЖЕ ПРИСНИЛИСЬ?» Потом опоссум начал на них бросаться, и в гостиной разразилась настоящая битва, которая плохо кончилась для животного.
Но не нужно слишком расстраиваться из-за этого, потому что из всего царства дикой природы техасские опоссумы – самые неприятные животные на свете. Мой папа заставил меня вскармливать осиротевшего опоссума, когда мне было десять, и каждый раз, когда я его кормила, он шипел и смотрел на меня так презрительно, словно хотел, чтобы я сгорела в аду. Это был очень изобретательный, кусачий опоссум, а еще он был полным мудаком. Наконец, он стал достаточно взрослым, чтобы его можно было отпустить на свободу, но несколько месяцев спустя он вернулся к нашему дому и умер прямо у нас на пороге. Скорее всего, из вредности. С этими опоссумами сплошные неприятности.
Мне всегда казалось, что история Лауры с опоссумом – один из худших способов проснуться в два часа ночи, пока однажды я не проснулась именно в это время, обнаружив, что у меня оторвали правую руку и заменили ее… на пчел. Во всяком случае, так мне казалось по ощущениям. И я лежала так какое-то время, уверенная, что умираю, и думая, что если бы мне отгрыз руку опоссум, то, наверное, я бы за считаные минуты истекла кровью, а приблизительно такой я и представляла себе свою смерть. Я хотела слегка толкнуть Виктора, чтобы его последние минуты со мной были наполнены романтикой и нежностью, но тут у меня в груди случился спазм, и я непреднамеренно стукнула его со всей силы по шее. К счастью для него, силы у меня было немного (я была слабой и умирала), и он тихо спросил: Господи. Ты только что ударила меня по шее?
И я закричала: Мою руку съел опоссум!
И вот это уже, пожалуй, худший из возможных способов на свете проснуться.
Я была уверена, что нахожусь при смерти, но Виктор включил свет и показал мне, что никакой крови нет, заметив, что скорее всего у меня просто случился болезненный спазм в груди. Судорожно глотнув ртом воздух, я сказала Виктору, что у меня сердечный приступ. Тогда он заметил, что я схватилась за грудь не с той стороны, где находится сердце, в этот момент я поняла, что у меня настолько серьезный гипертонический криз, что мое сердце пытается убежать, либо это мою правую грудь разрывало на части. Я попыталась объяснить это Виктору, но он был слишком занят, пытаясь меня успокоить, тогда я постаралась ему объяснить, что мне нужно в больницу, правда, наружу вырвались слова: «Я ПРОГЛОТИЛА ЛЕПРЕКОНА[6], и ОН ПРОГРЫЗАЕТ СЕБЕ ПУТЬ НАРУЖУ ИЗ МОЕЙ ГРУДИ». После этого заявления Виктор решил, что меня действительно хватил какой-то удар, и он как можно скорее усадил меня с Хейли (нашей дочерью) в машину.
Хейли все еще спала, так что я пыталась вести себя как можно тише, чтобы ее не напугать. Виктор без остановки говорил мне, чтобы я дышала, на что я ответила, что знаю, как нужно дышать, и не понимаю, почему люди вообще говорят что-то подобное – ведь вряд ли кто-то забудет, что ему нужно дышать. Он заметил, что, наверное, все-таки кто-то да забывает и, возможно, именно поэтому люди постоянно умирают, но затем у меня случился еще один спазм, я прокусила себе губу и отключилась.
Когда я очнулась, то увидела огни полицейской машины и Виктора, которого арестовывали за превышение скорости. Но он объяснил, что ехал на большой скорости только из-за того, что у его жены сердечный приступ, тогда ко мне подошли полицейские, посмотрели на меня и вызвали «скорую». Затем они принялись ругать Виктора за то, что он ехал так быстро, хотя мог бы просто вызвать «скорую», но в его защиту могу сказать, что он не совсем соображал что к чему, в особенности после того, как его собственная жена совсем недавно врезала ему по шее, утверждая, будто она проглотила лепрекона.
Приехала «скорая», и врач попытался довести меня до каталки, но весь мой организм отказывался мне подчиняться, поэтому я не могла стоять прямо из-за, как я тогда решила, спонтанного ретроактивного сколиоза. Следующие двадцать минут были как в тумане, но я помню, как смотрела на свои ступни в машине мчащейся по дороге «скорой», и думала, что мне определенно стоит сфотографировать это и разместить у себя в Твиттере. Затем я поняла, что мне слишком больно, чтобы я могла пользоваться Твиттером, и вот тогда до меня дошло, что я точно умираю.
Врач «скорой помощи» прицепил ко мне датчики и снял жизненные показатели, после чего сказал водителю поддать газа. Затем он спросил у меня:
– Милая, у тебя нет аллергии на нитроглицерин? Тебе нужно его обязательно принять.
Это показалось мне по-настоящему странным, потому что я помнила одну серию «Маленького домика в прериях»[7], в которой из-за плохого урожая пшеницы отцу семейства пришлось согласиться на работу по транспортировке повозки с чрезвычайно взрывоопасным нитроглицерином, от которого ему чуть яйца не оторвало.
Затем врач «скорой» повторил свой вопрос, и я сказала, что у меня «аллергия на взрывчатку», после чего он очень странно на меня посмотрел и снова сказал водителю поддать газа. Наверное, он подумал, что у меня галлюцинации, потому что в свое время не смотрел телесериал «Маленький домик в прериях». Как бы то ни было, он положил мне под язык этот нитроглицерин, который на вкус был как боль, но это даже вроде как логично, раз уж я рассасывала у себя во рту взрывчатку, словно ядовитые леденцы.
Через какое-то время меня уже со всех ног несли в отделение неотложной помощи, в то время как целая орава врачей пытались понять, что со мной не так. «Пациент жалуется на острые боли в груди. Кровяное давление повышенное», – сказал врач «скорой».
– И я съела взрывчатку, – прошептала я, но никто меня не слушал, потому что все были слишком заняты тем, что стягивали с меня рубашку и делали мне ЭКГ, которое показало врачам, что с моим сердцем все в полном порядке и, скорее всего, у меня были просто газы. Я почувствовала облегчение, узнав, что у меня не было сердечного приступа, но я все равно была более чем уверена, что умираю, и, как раз когда в комнату забежал Виктор, закричала:
СДЕЛАЙТЕ ТАК, ЧТОБЫ ЭТО ПРЕКРАТИЛОСЬ, А ТО Я ВАС ПОРЕЖУ!
– Она плохо переносит боль, – объяснил он отскочившему от каталки врачу.
Тогда врач кивнул и распорядился дать мне рома. Я ответила, что мне нужно что-нибудь посильнее, и тогда он объяснил, что на самом деле сказал «гидроморфона», который является сильнейшим обезболивающим. Через несколько мучительных минут медсестра вколола мне гидроморфон, и боль начала понемногу отступать, после чего я решила все-таки не поджигать больницу. На самом деле я была настолько благодарна, что решила исправиться за свое плохое поведение, поделившись каким-нибудь любопытным фактом.
– Знаете ли вы, – сказала я, не обращаясь ни к кому конкретно, – что акул привлекает запах мочи?
– Она какое-то время будет немного под кайфом, – объяснила медсестра Виктору.
– Так что как бы ты ни был напуган, – продолжала я, – НЕ ПИСАЙ В ВОДУ.
– И вот как можно понять, что наркотик подействовал, – сказала медсестра.
– Нет, – вздохнул Виктор. – На самом деле – нет. Это своего рода ваши чаевые. Она проделывает это и в ресторанах тоже.
Начав протестовать, я вынуждена была остановиться, так как меня слишком тошнило, чтобы я могла объяснить, что делаю это только тогда, когда получаю высокий уровень обслуживания либо когда официант подливает мне диетическую колу без напоминаний с моей стороны.
Потом я моргнула, и мы уже были дома. Наверное, я все еще была под кайфом. Кроме того, мне было ужасно стыдно, что я перепутала сердечный приступ с газами, но я доверяла врачам и почувствовала облегчение, узнав, что этого больше не повторится.
Это случилось снова через две недели.
В этот раз я была на сто процентов уверена, что умираю, но вела себя достаточно спокойно, чтобы Виктор довез меня до больницы, не превышая скорости, потому что, несмотря на то, что мне было больнее, чем во время родов, я была уверена, что врач просто скажет, что мне нужно хорошенькое слабительное. Мы приехали в больницу, и меня сразу же узнали, наверное, потому, что у меня запоминающееся лицо, либо потому, что остальные пациенты не делятся ценными советами по поводу акул за оказанные им услуги.
Затем я спокойно объяснила врачам, что это не газы, и у меня такое ощущение, будто я рожаю своей грудью, и что, возможно, у меня выросло еще одно влагалище, и мне нужно тужиться. Никто мне не поверил, так что я закричала:
МНЕ БОЛЬНО, И ВЫ ДОЛЖНЫ МНЕ ПОМОЧЬ, ТАК ЧТО ДАЙТЕ МНЕ ГИДРОМОРФОНА!
Виктор попросил меня замолчать, потому что я выгляжу так, будто пытаюсь развести врачей на наркоту. Я заметила, что это очень проницательно с его стороны, потому что мне действительно был нужен наркотик, чтобы мое невидимое влагалище перестало доставлять мне столько геморроя. Тогда он объяснил мне, что врачи могут принять меня за одного из тех наркоманов, которые приходят в больницу в поисках дозы, и что выкрикивание точного названия наркотика, который я хочу, сильно этому способствует. К счастью, там был врач, который сделал кучу анализов моей крови, пока я кричала, и понял, что со мной действительно что-то не так, предположив, что, скорее всего, у меня выходит желчный камень. Мне дали болеутоляющее, порекомендовали обратиться к специалисту и сделать УЗИ, чтобы удостовериться, что камень действительно вышел. Затем я им сказала, что хомяки могут моргать только одним глазом за раз. Как по мне, так это была справедливая сделка, но они все равно выставили счет моей страховой кампании.
Меня осмотрели несколько специалистов, на операции никто не настаивал, объясняя это тем, что, возможно, подобных приступов больше не повторится. Однако я сообщила им, что, наверное, все-таки следует вырезать тот орган, который пытается меня убить. В итоге врачи направили меня к виртуозному хирургу по удалению желчного пузыря – доктору Моралесу. Кто знает, чем можно объяснить подобное его пристрастие, возможно, он их коллекционирует. Во всяком случае, у доктора Моралеса не было собственного кабинета, так что он заседал в одном из кабинетов расположенной поблизости клиники колоректальной хирургии[8], что уже приводило в замешательство по ряду причин. Во-первых, мне вовсе не хотелось, чтобы мой желчный пузырь удаляли ректальным способом, а во-вторых, фотографии во время операций на стене были ужасными в буквальном смысле.
Доктору Моралесу было за восемьдесят, он говорил по-английски, только когда это было необходимо, а удалением желчных пузырей занимался уже тогда, когда даже моя мама еще не появилась на свет. Он был чудаковатым, но великолепным врачом, и, бегло взглянув на мою историю болезни, сказал, что у меня «больной и медлительный» желчный пузырь. Я объяснила, что он не столько «медлительный», сколько «любит околачиваться без дела», и что я хочу, чтобы его поскорее удалили.
Любопытно, а можно ли получить в суде запрет на то, чтобы рядом с тобой околачивался желчный пузырь, так как вы не желаете его видеть, а он еще и пытается вас убить? Затем можно было бы вызвать полицию, чтобы они забрали желчный пузырь, не взяв с вас ни цента, потому что он нарушал общественный порядок. Если, конечно, полицейским обычно не приходится платить за то, чтобы они забрали человека, нарушающего общественный порядок. Не знаю. Если честно, жалобы обычно поступают на меня, а не наоборот.
Доктор Моралес сказал, что наполнит меня то ли диоксидом, то ли моноксидом углерода (в общем, тем веществом, что не является ядовитым) и выдернет мой желчный пузырь через дырку у меня в пупке, но когда я спросила, могу ли взять на память свои желчные камни (чтобы потом сделать из них ожерелье), он сказал, что не сможет их мне отдать из-за новых дурацких правил. Он также заверил, что не может даже людям, которых подстрелили, отдать вытащенную из них пулю, потому что она считается «медицинскими отходами», как только ее достанут из тела. Это звучало несколько лицемерно, потому что моя дочка вышла из моего тела и мне без проблем разрешили забрать ее домой. Кроме того, я слышала, что некоторые люди даже забирают с собой плаценту, чтобы скормить ее своим родственникам (серьезно, люди так делают), и никто никогда на это не жаловался (за исключением, может быть, тех, кому приходилось есть плаценту, бывают и такие).
Врачу я объяснила, что носить на шее свои желчные камни гораздо менее отвратительно, чем подложить родственникам в еду свою плаценту, и доктор Моралес согласился со мной, рассказав, что уже десятки раз поднимал этот вопрос, хотя как-то даже странно, что ему уже неоднократно приходилось вести такой нелепый спор. Как бы то ни было, он согласился сделать много фотографий в процессе операции и потом мне их прислать. Моя подруга Майли предложила приехать пофотографировать операцию, и я почти приняла ее предложение, потому что она действительно потрясающий фотограф. Однако потом я вспомнила, что после операции врач будет выдавливать из моего пупка остатки этого газа. Не думаю, что мне хотелось бы, чтобы кто-то был свидетелем того, как я насильно пукаю своим пупком, ведь для того и существуют друзья, чтобы защищать друг друга от подобного дерьма. Как говорится в Библии, да не увидит друг твой, как ты пукаешь своим пупком. Ну или что-то в таком духе. Возможно, я немного напутала.
Когда я лежала в ожидании начала операции, я немного переживала из-за всех этих историй про то, как в людях забывали различные вещи или по ошибке удаляли им что-то другое.
– Что, если я проснусь, а у меня будет пенис? – спросила я медсестру.
Она заверила меня, что этого не случится. Кроме того, она сказала, что люди частенько опасаются подобных вещей, более того, она нередко видит, как люди пишут «НЕ ЭТУ НОГУ» на своей здоровой ноге, когда ложатся на операцию на коленном суставе. Я подумала, что было бы неплохо сделать то же самое, но только повсюду. Небольшие надписи по всему моему телу со словами:
«Нет, не здесь»
«Уже теплее»
«Какого хрена ты собрался это удалять? Мне это нужно»
«Не вздумай трогать. Это мое»
…но Виктор отказался давать мне маркер, потому что, как он сказал, мне нельзя доверять, даже когда я трезвая, и уж тем более если я нахожусь под кайфом от обезболивающего.
Вместо этого я достала свой счастливый сосок[9].
Он выглядит невероятно реалистично, и я часто надеваю его так, чтобы он выглядывал у меня из-под блузки, с желанием проверить, заметит ли это кто-нибудь. Если кто-то обращает на это мое внимание, то я убираю сосок и благодарю человека за его доброту. Это отличный способ выявлять классных людей. Также я могу нацепить его на лоб в баре, когда бармен не обращает на меня внимания, потому что это самый эффективный способ привлечь внимание. Так вот, я прицепила свой счастливый сосок себе на живот, и когда медсестра вернулась, я ей сказала:
– Думаю, у меня какая-то аллергическая реакция. Вы уверены, что так должно быть? – показав на очень реалистичный сосок у себя на животе, которого всего несколько минут назад, когда она начала готовить меня к операции, здесь не было.
Должна признать, что медсестра нисколько не удивилась, что навело меня на мысль о существовании большого количества людей с лишним соском, чем можно себе предположить, вместе с тем я заметила, что она не самая наблюдательная медсестра на свете.
Потом меня закатили в операционную, и операция, наверное, была совсем не долгой, но я все равно ничего не помню, потому что была под кайфом. Восстановление после операции проходило немного болезненно, потому что желчный пузырь оказался инфицированным сильнее, чем ожидалось, но это также было своего рода развлечением для окружающих.
Я стонала со своей койки:
– Мне нужны нарко-отики.
Виктор смотрел на часы.
– Не раньше чем через двадцать минут.
– За что ты меня так ненави-идишь?
– Я тебя не ненавижу. Я просто не хочу, чтобы у тебя была передозировка морфина.
Виктор вернулся к чтению своего журнала. Я сдалась.
– Ладно. Тогда как-нибудь отвлеки меня.
– Хорошо. В этом журнале говорится, что для того, чтобы понять, что делать со своей жизнью, нужно отогнать прочь все мысли о возможных рисках. Скажи, что бы ты стала делать, если бы знала, что не сможешь напортачить?
– Я бы стала Пегасом.
– Тут смысл немного в другом.
– Серьезно, я была бы коричневым Пегасом.
Потому что, будь я белым Пегасом, меня бы преследовала Лиза Франк и девятилетние девочки[10]. Черный Пегас тоже никуда не годится, потому что они все те еще отморозки, и различные рок-группы наверняка бы захотели его похитить. На самом деле никому не сдался потрепанный коричневый Пегас, поэтому я бы носилась по округе и всем было бы на меня наплевать. Не исключаю, что я, наверное, пожелала бы еще себе герпес на спину, чтобы никто не доставал меня с просьбой покататься на мне верхом.
Виктор снова оторвал глаза от своего журнала.
– Я не стану с тобой разговаривать, если ты продолжишь паясничать.
– Но я на полном серьезе. Я бы была взъерошенным коричневым Пегасом с герпесом не спине, если бы знала, что у меня все получится.
Виктор рассердился.
– Тут речь не об этом! Подразумевается, что ты должна понять, чего тебе на самом деле хочется в жизни.
– Так именно этого мне и хочется.
– Выбери что-нибудь реальное!
Я фыркнула и задумалась на несколько секунд.
– Ладно. Тогда бы я выбрала потерпеть неудачу. Я бы выбрала потерпеть неудачу, но поскольку, по условию, я по определению не могла потерпеть неудачу, то это бы привело к появлению червоточины или своего рода парадокса, после чего всю Вселенную бы разорвало на части.
Виктор приподнял бровь.
– Ты собираешься взорвать Вселенную только из-за того, что тебе не удалось добиться своего? Тебе не кажется, что это какая-то слишком бурная реакция?
– Мне кажется, что мне нужно еще морфина.
– Мне кажется, что этот разговор как раз доказывает, что с тебя хватит.
Я скрестила руки на груди.
– Тогда я скажу медсестре, что ты ко мне плохо относишься и запрещаешь мне обзавестись и герпесом на спине, и наркотиками.
Виктор снова уставился в свой журнал.
– Удачи тебе с этим.
Я взглянула на карту дежурства у себя в палате и сильно смутилась тем фактом, что одну из приписанных к моей палате медсестер зовут «Лабия»[11], и теперь я только и думала о том, действительно ли ее имя произносится так или все-таки как-нибудь типа «Лейбиа».
Когда вернулась медсестра, чтобы сделать мне укол в ягодицу, я решила, что между нами больше не может быть социальных условностей, и спросила напрямую:
– Мне просто нужно узнать… правильно произносится «Лейбиа» или все-таки «Лабия»?
Она смущенно покачала головой и ответила:
– Я думала, что вас сюда положили из-за проблем с желчным пузырем.
– Да нет, – начала объяснять я. – В смысле, в меню[12] написано Лабия?
И она переспросила:
– Вы спрашиваете меня, есть ли сегодня в меню лэйбиа?
В этот момент Виктор зарылся поглубже в свое кресло и сделал вид, что его тут нет.
Я объяснила, что ни в коем случае не подкатываю к ней и что я просто прочитала это имя на карте, тогда она посмотрела на меня изумленными глазами, наверное, от обиды из-за того, что я, оказывается, в действительности ей не заинтересовалась.
Потом она сделала очень глубокий вдох и сказала:
– Латойя. Здесь написано «Латойя».
Я присмотрелась повнимательнее, и оказалось, что там действительно написано «Латойя». В свою защиту могу лишь сказать, что издалека это действительно было похоже на «Лабия».
Все равно что рассматривать картины Джорджии О’Киф.
Появился доктор Моралес и показал мне фотографии моего мерзкого вырезанного желчного пузыря, который был напичкан камнями, и, по его словам, мне очень повезло, что я решилась прооперироваться, потому что желчный пузырь был по большому счету уже мертвым и на нем началась гангрена, которая могла повредить близлежащие ткани.
– Гангрена? – спросила я. – Я даже не знала, что такое до сих пор бывает. Такое ощущение, что я снова на Орегонской тропе[13].
Затем Виктор заметил, что я, наверное, имела в виду дизентерию, на что доктор Моралес спросил:
– У вас была дизентерия на Орегонской тропе? В вашей историей болезни ничего про это не сказано.
– Наверное, вы не особо много играли в образовательные компьютерные игры, когда были маленьким, – заметила я.
На что он ответил, что в его детстве не было компьютерных игр, и я объяснила, что, наверное, именно поэтому ему и не доводилось подцепить дизентерию в компьютерное игре.
Доктор Моралес покачал головой:
– Это какая-то антисанитария. А куда именно вы засовывали эти игры?
Пришлось объяснить, что я вовсе не это имела в виду, и сменить тему разговора на обсуждение моего превратившегося в зомби желчного пузыря.
Виктор пытался возразить, сказав, что мой желчный пузырь вовсе не превратился в зомби, однако на это я привела ему кучу доводов. Во-первых, он был еле живым, но в основном все-таки мертвым, а потому заражал инфекцией все, к чему прикасался. Во-вторых, он был фактически живым мертвецом, а значит, зомби. Так что, по сути, изнутри я постепенно начинала превращаться в зомби. Кроме того, во мне находилась куча трубок для выведения из организма всякой гадости, что было не особо приятно, так как мне нужно было вот так жить с ними целую неделю. Когда я пришла домой, то мои коты решили, будто торчащие у меня из живота трубки – отличная кошачья игрушка, поэтому то и дело пытались ударить по ним лапой или повиснуть на них. Это все, конечно, забавно, но только лишь до тех пор, пока не перестает действовать обезболивающее.
Виктор сказал, что не удивлен тем, что обычная операция по удалению желчного пузыря – ради которой он сам в свое время ложился в стационар – обернулась несколькими неделями передряг, потому что мой организм точно так же отличается своей непредсказуемостью и замысловатостью, как я превосхожу себя своей эксцентричностью и придурковатостью.
Однако чудаковатые части тела есть не только у меня. Так, например, Виктор настаивает, что у него есть «внутренние заглушки», как «уши» у шапки-ушанки, что совершенно нелепо. Когда я погружаюсь под воду, то это всегда заканчивается ушной инфекцией, а потом Виктор ругает меня, якобы я не закрываю свои «внутренние заглушки». И он прав – я действительно этого не делаю, потому что их не существует. Муж со мной не соглашается и утверждает, что у меня просто слишком слабые ушные заглушки. Внутренние ушные заглушки Виктора, по его словам, почти сверхчеловеческие. «Я использую их, чтобы не слышать твой бред, так что они у меня очень хорошо натренированные», – говорит он мне. Я не верю в ушные заглушки, но если даже они у меня и были, то я, судя по всему, лишилась их, когда была маленькой, потому что у меня так часто бывают ушные инфекции, что мои барабанные перепонки просто лопаются. Моя мама всегда пыталась лечить их по старинке – наливала мне в ухо оливковое масло и засовывала туда ватный шарик. Когда я впервые попробовала оливковое масло в ресторане, то сказала: «По вкусу как мазь для ушей», – а все потому, что это действительно мазь для ушей. Вот почему я не люблю ни оливки, ни оливковое масло – по вкусу они напоминают мне ушную инфекцию.
Через неделю после операции моя подруга Майли подвезла меня в клинику, чтобы из меня вытащили все эти трубки. Доктор Моралес был в наилучшей форме и начал рассказывать про катакомбы и растущий национальный долг, а в заключение сказал:
– Мы все обречены. Конец света. Слава богу, я скоро умру и ничего из этого не увижу, в отличие от вас.
Я вовсе не преувеличиваю – он действительно так сказал, хотя и довольно радостным голосом. Этот старик был чертовски хорош с точки зрения врачебного такта.
Наконец, доктор Моралес хлопнул в ладоши, словно подавая сигнал к окончанию болтовни, и сказал Майли «прижать меня к столу». Майли посмотрела на него с недоумением и в надежде, что он пошутил, на что доктор пояснил, что кому-то нужно прижать меня к столу, чтобы я не ударила его, когда он выдернет у меня из живота все эти трубки. Майли добродушно пожала плечами и действительно как следует придавила меня к столу. Поверьте, на такое способна только или хорошая подруга, или ужасная. Возможно, обе.
После того как врач убедился, что меня держат, он снял с меня швы и дернул, – было такое ощущение, словно мою печень резко стянули скакалкой или будто я одна из тех кукол, которые умеют говорить, если их дернуть за веревочку на спине. И я воскликнула: У-а-а-а-а-а!
Что грубо можно перевести как: «Теперь я знаю, как чувствуют себя в этом случае пациенты, а также понимаю, почему вы боитесь, что они могут вас ударить!»
По дороге домой Майли сказала:
– Знаешь, такое могло случиться только с тобой. Словно ты специально материализовала именно такого безумного, невообразимого врача, который бы идеально вписался в твою жизнь. Я бы ни за что на свете не поверила в это, если бы своими глазами не видела.
Да, она права, именно в таком ключе и проходит моя жизнь.