Глава VIII
Я не мог усидеть на месте. Стоило мне отправить письмо, как во мне тут же начали закрадываться сомнения насчёт своего решения. А нужен ли я? Хоть кому-нибудь, когда-нибудь? Трудно воспринимать себя, как человека, который может быть неотъемлемой частью общества, участвовать в жизни людей сильнее, чем обыкновенный приятель, друг, знакомый. Никогда не мог себя понять, принять, простить, похвалить. И это, наверное, убивает меня быстрее, чем алкоголь и сигареты.
Я устроился на работу в кафе, которое мне посоветовал Людвиг – небольшое кафе, всего один зал, но уютное, с тёплым светом многочисленных ламп, тихой ненавязчивой музыкой. Хозяин – Гумберт – принял меня без вопросов, просто дал заявление, я его заполнил и приступил к работе со следующего дня. Ему срочно требовались помощники, и мне объяснила, что делать, другая сотрудница – Карла. Молодая девушка работала официанткой вот уже три года, мастерски петляя меж столов, соблазнительно двигая бёдрами возле лиц посетителей. Она сказала, что всё, что от меня требуется, так это мыть посуду и после окончания рабочего дня тереть тряпкой полы, шкафы, столы, стулья, стойку. В первый же рабочий день я понял, что это намного труднее, чем звучит. Посуды хоть и было немного, но стоять возле раковины приходилось постоянно, руки начинали морщиться от большого количества воды и мыла, болеть от постоянных монотонных движений. К концу дня, когда последние посетители покидали кафе, и по залу разносился хриплый звон колокольчика над дверью, я выходил с тряпкой и ведром с мутной водой, начинал мыть.
Карла иногда ждала меня, чтобы вместе мы пошли в соседний бар, где могли пропустить по бутылке пива и паре сигарет. Она мне нравилась. Она была простая и открытая, ничего не скрывала, смеялась, когда хотела и не признавала ничего, что идёт вразрез с её мнением.
– Ненавижу этих чистоплюев, – говорила она о работниках банков. – Пришла я туда, значит, хотела взять немного денег со счёта. Так они смотрели на меня так, будто я с помойки только что пришла, да и ещё и в грязи обвалялась. Да, я шла с работы, уставшая как собака, а они… делают вид, что они лучше, что они достойны всех благ, а я нет.
– Это нормально, – качал головой я. – Генералы калитки, они считают себя лучше остальных, если работают на чуть более высокой должности. А на самом-то деле все мы знаем, что они ничего из себя не представляют.
– Вот-вот. Деньги-то я, конечно, взяла, и потом они смотрели меня нормально… но сам факт.
– Выпьем за то, чтобы таких снобов не было, – мы стукнулись бутылками и опрокинули их.
Обычно я провожал её до небольшого перекрёстка, откуда она сама перебегала дорогу, не обращая внимания на яркие жучки машин, снующих туда-сюда, и скрывалась во тьме переулка, куда мне она заходить запрещала, говорила, что муж её не поймёт.
Я же её понимал, прекрасно понимал. Ревность – опасное чувство, опаснее многих других. Смертельнее только гнев и зависть.
Возвращаться домой мне приходилось пешком. Я шёл сквозь улицы, смотрел на старые дома, немногочисленных людей с тусклыми понурыми лицами. Шёл и думал о своём предназначении, о своей дальнейшей жизни, представлял, как приедет Элизабет, как мы будем бродить вдвоём через потоки дыма, водосточных труб, ярких окон, грязных луж и огромного зимнего неба. Но в те моменты я чувствовал себя по-настоящему однако. В животе всё сжималось от осознания того, что, возможно, я навсегда один в этом мире, что все, кто меня окружают – всего лишь люди, которым стало настолько же одиноко, что мы смогли, наконец, сойтись и собираться вместе время от времени. Я боялся, что вновь останусь один. А быть одному, без людей, значит обречь себя на медленную, разъедающую изнутри смерть.
Хотя смерть и так постоянно была со мной. С тех пор, как я осел в этом городке, я только и вижу на крышах домов её посланников. Они выходили из тьмы, лишь когда солнце упадёт за горизонт, и небо прольёт на себя чёрную краску, раскрывая для всех необъятную пасть космоса с белоснежными клыками звёзд. Я слышал их вой, жажду крови видел в жёлтых глазах. Они знали, что я их видел, но меня они не трогали, никогда, и лишь словно бы застывали на месте, дожидаясь своего часа.
На одной улице мне довелось увидеть целых три монстра. На разных её концах – в начале, середине и конце – они сторожили своих маленьких смертных друзей, надеясь, что их собьёт машина, они упадут с моста, напьются до остановки сердца. И я шёл сквозь них, зная, кто и когда умрёт.
На крышах моего и соседних домов ни разу, однако, я не видел Жнецов. Похоже, архангел Гавриил решил пощадить меня, чтобы я не видел гибель тех, кто хоть как-то был связан со мной.
И всё же волнение нарастало с каждым днём. Я ждал ответа на своё письмо, ждал с нетерпением в надежде на то, что Элизабет приедет, как можно скорее и разгонит моё одиночество. Людвиг был наконец-то занят работой и последние дни разъезжал по соседним городам на аукционы, продавал свои не дорисованные картины, которые многим нравились. Да, в них был какой-то шарм, но я видел, через что он проходил, чтобы не дописать очередное творение.
Мою картину он закончил лишь на четверть. Людвиг дал мне ключи от своей маленькой комнаты, чтобы я приглядел за ней.
– Тебе я доверю, так что пригляди за домом, будь другом, – он вручил мне маленький ключик от двери, похлопал меня по плечу и уехал на машине прочь на вокзал. А я остался один, наедине с неполным собой, запечатлённым на холсте грубыми мазками гуаши.
Я часто сидел у него, не в силах противостоять давлению собственных стен. Теперь сидеть в каменной коробке, особенно своей, стало невозможно, мне нужен был свежий воздух, прогулки, веселье, друзья, которые всегда будут рядом. Не всегда это было при себе, но пока у меня была возможность проводить в своей комнатке на втором этаже как можно меньше времени, я пользовался этим. Слава Богу, у Людвига был довольно большой запас алкоголя: скотч, несколько бутылок пива, большие запасы дешёвого вина, пара бутылок водки. Что-то тяжёлое я пить не стал – не для одинокого мужчины бутылки были сделаны, – и ограничился лишь бутылкой вина, растянутой на неделю. Как раз спустя это время вернулся Людвиг, а у меня руках уже были деньги через неделю работы у Гумберта.
– Как аукцион? – спросил я первым делом, пока мы шли к кому-то домой на очередную пьянку.
– Хреново, – расстроенно ответил Людвиг, зачерпывая ногами наполовину растаявший снег. – Людям, видать, больше не нужно искусство, которым я промышляю. Им, видите ли, нужные более цельные картины. Мои тоже цельны, в некоторых даже смысл есть.
– Искусство должно быть цельным. По частям его не продашь, это тебе не чёрный рынок органов.
– У меня получалось. До поры до времени.
– Все заканчивается. Просто продолжай творить. Пока что у тебя есть цель – закончить мой портрет. Вот и стремись к этому.
– Мне иногда кажется, что я не смогу и его закончить, – вздохнул Людвиг, вглядываясь в темноту переулка, в который мы свернули с главной дороги. Внутри как обычно было сыро и темно. Дома, окружавшие маленький дворик со всех сторон, словно огромные крепостные стены, скрывали от нас приятный солнечный свет.
Мы вновь сидели в старой привычной квартире, и только когда Тим откупорил бутылку вина, я понял, что вновь нахожусь там, где мне и положено быть. Эти мысли немного пугали, но я пытался отогнать их от себя, надеясь, что снова скоро забуду этот день, как и было до этого. Да, бежать от самого себя – задача не из лёгких, особенно, когда знаешь, что это невозможно.
Линда вновь была навеселе, сидела в своём привычном кресле, свободно держа двумя пальцами бокал. Она выглядела обворожительно, манила своей мрачной красотой. Тим же был немного подавлен, молча пил и подливал ещё.
– Что происходит? – поинтересовался я, когда мы вдвоём вышли на улицу, затягиваясь сигаретами «Кэмэл». – Выглядишь паршиво.
– Да что может случиться, всё как всегда. С Линдой вот поругались перед приездом сюда. Ей, оказывается, не нравится, что когда мы сюда приходим, я болтаю с другими.
– Женщины – странные, но это их изюминка. Просто прими это.
– Тогда у Линды внутри просто огроменное изюмище.
– Оно и к лучшему.
– Это ещё почему?
– Она особенная, по крайней мере для тебя. Ваша жизнь не рутина, и ты должен быть этому рад. Когда всё вокруг становится одинаковым, отношения превращаются в сплошной выматывающий быт. Такое мало, кто вытерпит.
– Да к чёрту это всё. Не дай бог, она ещё и ребёнка захочет, я же тогда совсем свихнусь.
– Если любишь её, то это не проблема.
– Люблю эту стерву, конечно, люблю, – буркнул Тим, выдыхая дым в морозный воздух, где он сливался с безжалостно беспечным небом. Где-то сверху каркали вороны.
– Но как с ней жить – ума не приложу, – закончил он.
– Наплюй, хотя бы на этот вечер. Вот увидишь, всё хорошо будет.
– Обещаешь?
– Не люблю давать обещаний. Они тогда вряд ли исполнятся.
– Тогда помолись за меня и Линду, – рассмеялся Тим. – А не то я однажды её убью.
– Ладно. Но давай без убийств.
– Ничего обещать не могу.
Вечер прошёл как обычно. Линда с Тимом вновь поругались, она убежала вниз, плача и крича проклятия с лестницы:
– Ненавижу тебя! Как я вообще с тобой живу! Я съезжаю!
– Вы съехались? – спросил Людвиг, когда цокот её туфлей стих.
– Да, пару недель назад.
– По взгляду вижу, что всё не так легко, как оказалось.
– Ох, и не спрашивай. Сплошная бытовуха.
Когда стемнело, я отправился вниз. Мне нужно было проветриться, немного освежить голову. Людвиг напросился со мной. Мы шли по широкой улице и молчали. Говорить совсем не хотелось, настроение отчего-то куда-то пропало, и мы просто смотрели на яркие прямоугольники окон, слушали шум уходящего на покой пригорода, мечтали каждый о своём. Мне хотелось поскорее дожить до того момента, когда я вновь получу письмо от Элизабет, ибо с каждым днём ожидание становилось всё мучительнее. Каждое утро я спускался в холл к миссис Ройт:
– Писем для меня нет?
– Пока что пусто. Как придёт что-нибудь – тут же принесу.
– Спасибо, Габриэла.
Обычно я садился рядом, она приносила мне кофе и продолжала читать книгу. Не знаю, что интересного она находила в бульварных романах о типичной любви со счастливым концом, но она сидела и смотрела на бумагу с горящими от страсти глазами, и тогда я понимал, что она явно хотела бы такой же любви: чистой, светлой, без намёка на грязь и пошлость, где нет места животным инстинктам. Не хотелось её расстраивать, ведь и она, и я понимали, что такого никогда не бывает. Любовь – эмоциональная мясорубка, из которой сложно вытащить себя самостоятельно. Легко влюбиться, но вот разлюбить значит потрошить себя, вытряхивая осточертевшие воспоминания и убивая чувства. И когда ты наконец понимаешь, что больше не любишь, в голове и сердце остаётся лишь одинокая пустота. И от этого становится ещё больнее, ты думаешь, что больше никогда не сможешь найти такого же, как «тот самый», которого ты любил больше жизни. А потом в жизни появляется кто-то ещё и разбивает тебе сердце. И так по кругу.
В этом и заключается наша свобода – в возможности выбирать, отчего нам будет больно. Кто-то выбирает алкоголь и наркотики, кто-то всецело отдаётся любви, но суть всегда одна. В конце все и всегда страдают. И это нормально.
– Где мистер Ройт? С ним всё хорошо? – спрашивал я иногда Габриэлу перед тем как уйти к себе.
– Опять в запое. Надоело уже. Каждый день одно и то же, – горестно вздыхала она, со злостью в движениях переворачивая страницу. – Уже и не надеюсь, что одумается. Он ведь как старая псина – новым трюкам не научишь, а старые привычки он не забудет. Вот и живу теперь с ним, с этим придурком.
Конец ознакомительного фрагмента.