Бездна. Часть первая (А. Г. Ефимов)

Глава 1

«Холодно».

Он встал с деревянного ящика и кое-как выпрямился, с болью в старых суставах. По этому поводу он выразился длинно и матерно.

Утром небо было синее, было солнце и минус десять, а к вечеру погода испортилась. Дует сильный ветер и очень холодно. Люди бегут быстро, грея варежками нос и уши, и то и дело падают на углу дома, где скользко. Сначала он даже загадывал, шлепнутся они или нет, и если шлепались, радовался. Хрясть! И сразу матом. Все матерятся, когда падают – что интеллигенты, что нет, это он знает. А еще все оглядываются – видел ли кто-нибудь? – так как им главное, чтоб не смеялись над ними, даже если больше не встретятся. Сегодня такого не было, чтобы сломали что-то, хоть падали сильно, и странно, что не сломали и не расшиблись ни разу до крови.

Он взял свой ящик и пошел вдоль ограды собора. Сюда он вернется утром, когда потеплеет, сядет и будет креститься, потому что положено так возле церкви, чтобы давали, хоть и не веришь ты в Бога. Обычно он думает о водке или о мясе, или о водке и мясе сразу. Когда холодно, водка греет. Нынче ее не было, так как не было денег. Он съел на обед хлеба и выпил двести грамм пива, но этого было мало. Если б не обвернулся газетами и не грелся в подъезде, то склеил бы ласты. Прошлой зимой с одним так и вышло; когда поняли, то бросили его вечером возле ограды, дохлого, а когда пришли утром, то его уже не было.

Он шел против ветра, хромая (поэтому он Хромой, так его кличут), и нес свой ящик, легкий, но неудобный: как за него ни возьмешься, он бьет по ляжке или коленке. Левую руку он сунул под шубу, чтобы не мерзла, так как варежки старые, с дырками – в мусорные баки новое не выкидывают. Не обморозиться бы, а то он уже не чувствует щеки и пальцы ног в валенках. Слава Богу, шапка теплая, кроличья, и голова не мерзнет. Он не заглядывает в окна, как раньше, так как становится хуже, когда думаешь, как там ужинают и греются. Скоро он тоже согреется, он уже близко.

Через триста метров он свернул во двор (здесь было скользко, и он сам чуть не грохнулся), к серой пятиэтажной хрущевке. Остановившись между подъездами, возле входа в подвал, он огляделся – не смотрит ли кто-нибудь? – и после этого быстро открыл дверь. Придерживаясь свободной рукой за стену, он по невидимым разбитым ступеням спустился вниз, в затхлое тепло и сырость.

Здесь он поставил ящик на пол и включил свет.

Глава 2

Сергея Ивановича Грачева, учителя русского и литературы, подташнивало от средней общеобразовательной школы номер 1477, которой он отдал шестнадцать лет своей жизни. От звонка до звонка и скорей прочь – с таким настроем он шел сюда утром.

Сегодня он был одет в светло-серый костюм не первой свежести, синюю рубашку без галстука и новенькие лаковые туфли «Armani», которые он недолюбливал из-за их гламурного глянца. Они были не из школьного мира и стоили слишком дорого.

Лицо у него было приятное, но обычное. Ямка на подбородке, прямые скулы, серо-голубые глаза, темно-русые волосы набок, – вот, пожалуй, и все. Когда-то по юности он искал в себе черты героев и гениев и хотел стать таким же, но к сорока он уже знал, что не станет. Он обычный – каких много. В нем нет искры и он ничего не изменит в том мире, где помнят только великих.

Он зашел в класс и переобулся в демисезонные боты на толстой рифленой подошве, ноские и милые сердцу – не то что глянцевые импортные туфли. И еще с ним портфель, старый кожаный друг с потертостями, многое повидавший.

За облупленной дверью, не крашеной много лет – апрель. Там улицы, ставшие месивом из талого черного снега, мусора и воды. Там жизнь, счастье, солнце. Предчувствие лучшего.

А какой воздух!

Он стоял на крыльце, не обращая внимания на школьников, сбившихся в шумные стайки (кто-то даже покуривал), и дышал полной грудью.

Уже легче.

Он пошел по ступеням в пальто нараспашку, спрятав в портфель кепку, и свежий уличный бриз взъерошивал его тронутые сединой волосы. К нему по капле возвращались силы. Он помнил, что чувствовал в юности (или ему казалось, что помнит?), когда шел на свидание по талому снегу и лужам. В тот день любовь была всюду: в воздухе, в солнце, в глазах девушки, с которой он только что встретился взглядом, – а он, как губка напитываясь чистой весенней энергией, ждал будущее с радостью и нетерпением.

Сейчас он не может так остро чувствовать, как в то время. Он не идет на свидание. Он не может расслабиться и выкинуть прочь мысли о школе, грустные мысли об отроках, мучившихся страшно от «Преступления и наказания». Достоевский для них никто. Скучная чушь. Двоечники с галерки прозвали Раскольникова маньяком, но сцена убийства старухи-процентщицы не катит в сравнении с хоррором Голливуда. Еще не дозрели они до этой книги и никогда не дозреют. «Человек простоживущийнедумающий» – если посмотришь вокруг, то увидишь, сколько их. Имя им – легион. При упоминании о Толстом и Чехове их коробит. Желтая пресса, телек и шмотки, – вот их жизнь. Когда болят связки, а вокруг глаза, в которых только одна мысль: «Когда это кончится?», хочется выбежать из класса, чтобы их больше не видеть.

Нет ничего хуже бессмысленности.

Глава 3

Даже в минус тридцать в подвале жарко, поэтому четвертый год он здесь. Когда-то подвал был раскроен на камеры с дверцами, где жители дома складывали всякий хлам, но это было еще до него. От тех времен остались кучи мусора и кое-где – дощатые стены.

Он здесь один, а с залетными у него базар короток, если только это не нарки. С этими лучше не связываться, поэтому он ждет на улице, пока они вмазываются. Как-то раз вечером, полгода тому назад, он спустился и увидел здесь тощего парня. Тот спал. На полу лежал шприц, и все руки у него были исколоты. А как зажегся свет, парень крикнул, как заяц прыгнул и ну деру. Стукнувшись коленом об угол, грохнулся, но снова прыгнул – и по ступеням вверх. Это было в последний раз. Все сдохли что ли?

Было дело и с дверью на входе. Сначала на ней не было замка, она висела на ржавых петлях и хлопала на ветру, а в кирпичной стене возле входа была дырка в полметра. Через год дырку заделали, повесили дверь на новые петли, а на дверь – замок. Дверь однако осталась старая, дохлая, поэтому он просто вырвал из нее новый замок с корнем.

Его не трогали, хотя во дворе знали, что он живет здесь. Он не лез к людям и гнал всякую шушеру, что дома жжет по пьяни.

Он подошел к куче хлама в углу. Чего здесь только не было: доски, трубы, газеты, кирзовый сапог с дыркой, ржавые детские санки, велосипедная рама с гнутым ободом без шины. Он вытянул из кучи красное ватное одеяло и чемодан. Он встряхнул одеяло, чтобы осыпалась пыль. Бросив его на пол в углу, он сел на него грузно, снял шубу и шапку и открыл чемодан. Он вытащил из него консервы «Килька в томатном соусе», хлеб с плесенью, гнутую алюминиевую ложку и ржавый кухонный нож. Все это добро он выложил на одеяло. Вчера вечером он нашел в мусорке три банки консервов, съел сразу две, а одну оставил. Съесть бы ее под водку, но водки нет, и сколько о ней не думай – не будет. Это такая штука, которой никогда нет. И даже если она есть, то считай, что уже нет.

Кое-как он вскрыл банку. Уже через минуту он все съел, и съел бы больше, но не было. Он громко икнул, и, собрав корочкой хлеба масляный соус, решил, что надо лечь спать. Тогда и водка приснится. А если проснешься, то ее опять нет – вот как.

Облизав ложку и бросив в угол банку, он сунул ложку в чемодан. Там еще много чего было. В основном одежда и книги. Пять штук, а сверху самая толстая, «Братья Карамазовы». Когда-то он читал ее, но нынче не видит буквы.

Он выключил свет и лег спать, но долго не мог уснуть: лежа с открытыми глазами, пялился в ночь и слушал разные звуки. Шумела вода в трубах, по подвалу бегали крысы, а глупая шавка гавкала где-то на улице.

Сейчас бы водки. Целое море. Чтоб можно было прыгнуть в него и пить.

Когда-то он был на море. Он стоял на балконе, рядом с пальмами, и смотрел туда, где синее небо сливалось с водой. Он ждал девушку. Она вот-вот придет. Скоро. А пока он смотрит на море, щурится от солнца и думает о том, что хотел бы здесь жить. Здесь тепло и нет снега, а море огромное и не видно другого берега.

Он слышит шаги и оборачивается.

Это Она. Но он не видит ее лица.

Она подходит ближе, и они долго целуются. Им хорошо здесь, среди пальм.

…

Он проснулся от собачьего лая.

Покрыв псину матом, он хотел было лечь на бок и спать дальше, как вдруг понял, что уже утро.

Он сел.

Как только он сел, его вырвало желчью. Это потому что он вчера мало ел. Это всегда так, когда не поешь. Тогда и нечего здесь рассиживаться.

Он встал, сунул одеяло и чемодан в мусор, оделся и, взяв ящик, вышел на улицу.

По сравнению со вчерашним здесь потеплело. Небо было затянуто низкими плотными тучами.

Старый болтливый дворник Петрович, который по утрам всегда был пьяный, но при этом врал, что у него нет водки, чистил дорогу от снега. Он мужик свойский, нормальный.

– Здоровенько булы, – дворник здоровался по-украински, хотя не был украинцем.

– Ага, – Хромой буркнул по-русски.

После этого Петрович сказал несколько матерных слов, смысл которых был следующим: «Сегодня погода получше».

– Сколько времени? – спросил Хромой.

Петрович, не носивший часов, поднял к небу бороду, глянул на тучи и, прикинув что-то, сказал, что сейчас восемь – минут десять девятого.

Хромой никогда не говорил спасибо и в этот раз не сказал тоже.

– Водка есть? – на всякий случай спросил он. Он знал, что тот скажет.

– Нет.

– Ладно.

Кашлянув, он высморкался в снег и пошел прочь с ящиком, а дворник взялся за дело.

Глава 4

Сергей Иванович разделся и прошел в зал.

Они сняли эту двухкомнатную квартиру около года назад. Квартира с евроремонтом, довольно просторна (семьдесят пять квадратов) и находится в двадцати минутах ходьбы от школы, что избавляет его от утренней и вечерней давки в общественном транспорте.

Десятиэтажный новый дом. Третий этаж. Как статный принц среди серой челяди дом всем своим видом показывает, что его жильцы люди не бедные. Рамы из темного дерева, кондиционеры, спутниковые тарелки, консьержки – все это атрибуты достатка, к которому люди рвутся всю жизнь, будто ждет их там какое-то высшее, вечное счастье. Они не знают, что жители этого дома в среднем не более счастливы, чем они. Не факт, что за яркой оберткой ждет тебя что-то вкусное. Бывает и так, что, объевшись сладостей, ты больше не рад сладкому.

Сергей Иванович и Ольга когда-то тоже жили в хрущевке. Пять лет назад она была доктором и приносила домой запах больницы и маленькую зарплату. Они ютились в тридцатиметровой квартире на окраине, рядом с железной дорогой, не обращали внимания на звуки в серванте, когда мимо шел поезд, жили очень скромно, без роскоши, но были счастливы. В первое время после знакомства они часами любили друг друга, а утром кое-как шли на работу, чтобы весь день думать друг о друге и ждать вечера. Страшно длинным казался им этот день.

Они встретились на свадьбе. Ее коллега вышла замуж за его двоюродного брата. Это случилось седьмого сентября девяносто пятого, и с тех пор они каждый год праздновали эту дату. Не иначе как судьба свела их в тот день. Нет-нет, да и заговаривали они – как бы в шутку – о том, чтобы оформить брак, но дальше слов дело не шло. Надо ли? Пожалуй, только юным мальчикам и, в особенности, девочкам простительно верить в то, что штамп в паспорте действительно что-то значит и меняет жизнь к лучшему. У него уже один есть, и что? К моменту встречи с Ольгой прошло полгода с тех пор, как он развелся. Он помнил тот привкус досады, который был с ним на протяжении большей части трехгодичного курса семейной жизни со стюардессой по имени Инна, в финале которого оба поняли, что не созданы друг для друга. Слава Богу, в этот раз никто не настаивал на свадьбе. Ольга не грезила о белом платье, как раньше, а он шутил, что теперь его затащат в ЗАГС разве что в белых тапочках. Кстати, та пара, на свадьбе которой они встретились, через год распалась: муж не хранил жене обещанную верность, а она то и дело била на кухне тарелки и уходила к матери; закончилось все разводом.

Узы Гименея рвутся без музы любви. Да и свадьба – то еще представление. Вальс Мендельсона, все на тебя смотрят, желают любви до гроба, и – о, боже! – весь вечер «Горько! Горько!» – гости рвут пьяные глотки, а ты делаешь свое дело. Два дня ужаса. Кто это выдумал?

После развода он вернулся к матери в двухкомнатную квартиру – где прошли тридцать три года его жизни – и ничего не делал для того, чтобы встряхнуться. Мама то и дело читала ему нотации, твердила, что пора взять себя в руки и так далее, а он, кривясь и отмахиваясь, в душе знал, что мама права. Он стал лентяем, брюзгой. Он не находит сил и желания что-то делать. В бытовом плане в его жизни нет проблем, но разве это жизнь? По вечерам и выходным он лежит на диване с книгой или газетой, хандрит, и так проходят месяц за месяцем и ничего не меняется. Он ненавидел и ненавидит мещанство, но теперь оно стало его образом жизни.

К моменту встречи с ним дела на личном фронте у Ольги шли не лучше. Ей было тридцать, а она так и не встретила своего принца. Ее подруги вышли замуж и родили, вокруг было все меньше свободных мужчин (сантехники, грузчики и водители в счет не шли), и она все чаще задумывалась о том, не слишком ли она завысила планку в молодости и не упустила ли свой шанс. Иногда ей так хотелось секса, пусть без серьезных планов, что хоть на стену лезь. Для красивой женщины это не проблема, но после двух-трех историй она поняла, что не это ей нужно, только хуже, так как телу приятно, а на душе гадко. Хочешь что-то сказать или спросить, но ничего не говоришь и не спрашиваешь, по негласному правилу. Когда ложишься в постель, заранее знаешь, чем все закончится. Трахнутся кобелек с сучкой – и все. Уже не ждешь счастья, которым когда-то грезила, знаешь, что не будет принца и замка с башенками, уже согласна на меньшее, но нет даже этого. К моменту встречи с Грачевым она уже год ни с кем не встречалась.

Не фонтан и в больнице. Ей не нравилось быть доктором. Не ее. Она здесь случайно. Подружка сманила ее на вступительные в мед, сдала два предмета на тройку и в итоге стала юристом, а ее, Олю, приняли. На первых двух курсах она подумывала о переводе в другой ВУЗ, но не решилась. Так и закончила, почти круглой отличницей. Ее первым местом работы стала районная поликлиника. Там было весело. Идут к тебе старые и малые, толпы страждущих, а ты стоишь как за конвейером. «Доброе утро» – «Здравствуйте» – «На что жалуетесь?» – «На все» – «Для начала вам нужно сдать кровь, мочу и кал, и прийти с результатами повторно» – «До свидания». Несчетное число раз по этому сценарию. Минимум эмоций и времени, ничего личного, и – звено за звеном, звено за звеном. В частной клинике, куда она устроилась через три года, был тот же конвейер, только платили там больше.

«Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного… Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и славе у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».

Седьмого сентября девяносто пятого их линии жизни встретились. Он приметил ее на регистрации, не сводил с нее глаз, а, оказавшись с ней за одним столом, обрадовался. Он смотрел на нее украдкой, но отводил взгляд всякий раз, когда боялся, что их взгляды встретятся. Когда она первая заговорила с ним, он невпопад что-то брякнул и залился краской.

– Я Оля, – богиня представилась.

– Сережа, – сказал смертный.

Вечером он проводил ее домой. Они поднялись рука об руку на Олимп и там остались. Не прошло и месяца, как он переехал к ней со своим скромным скарбом, и наконец-то его мама была довольна: Оля умница, красавица, врач.

Через полгода, в апреле девяносто шестого, ее жизнь сделала новый вираж. Ее бывший одноклассник, Гена Красин, предложил ей место менеджера по продажам в своей фирме «Медтехника». Пожалуй, до гроба трудилась бы она доктором, и вдруг так. Почти по специальности. Медицинский запах и медицинские названия время от времени вызывают ощущение дежа вю: как будто ты снова в больнице и через мгновение к тебе заглянет дедушка, которого ты отправишь в процедурную на анализы. Но уже спустя мгновение ты находишь себя менеджером по продажам и снова не можешь поверить: это в самом деле я? Не имея возможности заглядывать в будущее, ты еще не знаешь самого главного. Когда Гена Красин продаст свою долю в «Медтехнике» – через два года – ты перейдешь в ООО «Хронограф», в его часовой бизнес, и по прошествии еще двух лет в твоей трудовой книжке появится запись: «Переведена на должность коммерческого директора». Но и это еще не все. Занявшись развитием нового бизнеса – супермаркетов «Корзинка» – в один прекрасный день Гена Красин примет решение сдать свой пост в ООО «Хронограф» преемнице.

Оле.

Он знал, что она справится.

И она справилась.

Ее прогресс приносит моральные и денежные результаты. Они купили «девяносто девятую», а позже «Короллу» (преимущественно водила Ольга, а Сергей Иванович за руль не рвался), мебель и технику, сделали ремонт в квартире, а после продали ее и, временно переехав в съемную, вложились в стройку. В первом квартале две тысячи первого они должны были стать счастливыми собственниками трехкомнатной квартиры на улице Гоголя, но этот квартал уже прошел, а собственниками они не стали. Строители пообещали сдать дом к дню знаний, но в это не верилось. Из достоверных источников Ольга узнала, что у них закончились деньги и что дом достраивали за счет взносов новых инвесторов на другие объекты. МММ. Каждый думает лишь о себе, лишь бы его дом построили, а дальше хоть трава не расти.

…

Телефонная трель.

Бросив микроволновку с открытой дверцей, он отправился на поиски трубки. В этот раз он нашел ее под кроватью в спальне.

– Да!

– Привет! – в середине дня голос Ольги звучал бодро. – Как дела?

– Отлично. А у меня к тебе есть вопрос.

– Какой?

В ее голосе он услышал игривые нотки, она догадывалась, о чем он спросит. Киска.

– Знаешь, где я нашел трубку?

– Да. Под кроватью.

– Отшлепаю тебя вечером по попке.

– Здорово! Только, пожалуйста, не очень сильно. Она мне еще понадобится. Я задержусь до восьми часиков, не теряй меня, ладно? – она сказала это невинно, как девочка.

– Насколько я понимаю, без вариантов?

– Да, – она вздохнула. – Такова жизнь. Увы. Увидимся вечером. Я еще позвоню перед выходом.

– Ты позвонила лишь для того, чтобы сказать, что задержишься?

– Я хотела услышать твой голос.

– Уж да.

– Не веришь?

– Нет.

– Поверь. Целую тебя в обе щечки. Пока.

– Давай.

«До восьми часиков» – это обычный рабочий день Оли, поэтому можно было бы и не звонить. Работа у нее на первом месте. Она приносит себя в жертву богу торговли и чувствует причастность к той вере, которая во главу угла ставит товарно-денежные отношения и правильный западный менеджмент и у которой есть свои пророки-фанатики и священные книги.

Спасая милую от нее самой, от потребности трудиться сутками, дома, в выходные и праздники, – он порой был решителен. Он отбирал у нее расчеты, планы, контракты, брал ее за руку и вел к дивану: «Расслабься». Она сопротивлялась и в конце концов выпрашивала еще час или полчаса для работы. Он хмурил брови и грозил ей карой, а она была не против и даже сама спрашивала, а будут ли ее сегодня наказывать. В общем, так развлекались. Случалось, она благодарила его за то, что он вывел ее из трудоголического запоя. Без его помощи она как заведенная шла вперед, пока не падала в изнеможении. А он втайне завидовал ей, так как, в отличие от него, она знала, куда идет и зачем.

С досугом тоже было не просто. Он был хроническим домоседом, и чтобы сдвинуть его с места, Оле требовался бульдозер. Он любил театр, редко жаловал фильмы, а в рестораны вообще ходил из-под палки, так как, во-первых, не мог понять, какой смысл платить втридорога за пиво, кофе и суп, а во-вторых, не приветствовал, мягко сказать, ту чопорность, с которой там обслуживают. Не отделаешься от чувства, что гарсоны с бабочками полны презрения к тем, кто заказывает блюда по немыслимым ценам, гадит в тарелки и оставляет на чай какие-то жалкие пять-десять процентов от съеденного и выпитого.

Оля не мучается этими мыслями. С ростом благосостояния она стала гурманкой и водит его с собой.

Однажды он был в стрип-клубе. Они закончили здесь празднование дня рождения Оли, будучи уже в изрядном подпитии. Было весело. Во всяком случае, здесь ты знаешь, за что платишь. Кормят не очень, но не за этим сюда приходят. Голые девицы, длинноногие, пышногрудые, страстные – в здешнем меню они главное блюдо. Можно добавить перчика – сунуть купюру под трусики.

Что и проделал наш скромный учитель.

Выпив кружечку пива и сопровождаемый взглядом спутницы – он в самом деле это сделает? – он, когда к нему приблизилась одна из девушек и едва не сложила тити ему на голову, – вынул купюру и, скользнув пальцами сзади под трусики, оставил ее там. После этого девушка так на него взглянула, что словно кольнуло током: я буду вся твоя без остатка. Чем больше заплатишь, тем больше получишь. Ее взгляд он помнит до сих пор. А что Оля? Слава Богу, у нее есть чувство юмора, и теперь она посмеиваясь вспоминает о том случае.

Случалось, они ссорились, не без этого. Он мог быть упрямым и резким, но разве есть идеальные люди? В его случае следует подождать, пока улягутся волны. Оля знает к нему подход. Владея мощным оружием, против которого бессильны даже самые крепкие стены, только глупые женщины бросаются в атаку лоб в лоб, на принцип. Ведь достаточно одного поцелуя, взгляда, касания, чтобы растаял воин и сдался. Чего не сделаешь ради любимой. А он ее любит. Это любовь с первого взгляда, пусть кто-то и не верит в такое, так как не чувствовал ничего подобного. Когда он увидел ее на регистрации в ЗАГСе, то дал волю бурной фантазии, стал ее целовать, раздевать и так далее – а уже вечером это стало явью. Тогда ему казалось, что она так красива, что никогда на него не посмотрит, не говоря уже о большем, и ему до сих пор не верилось, что она живет с ним, любит его и спит с ним в одной постели.

Она особенно прекрасна в те мгновения, когда уходит в свой внутренний мир. Замирая и становясь воздушной, легкой, она чуть приподнимает и поворачивает голову, о чем-то думает, а он, любуясь ею, не торопится ее тревожить. На ее лице он видит тень ее мысли и, в свою очередь, думает о том, что в последнее время она так стремительно рванула вверх, что ее Олимп вот-вот скроется в лучах солнца, а сама она за своими важными божественными делами забудет о простых смертных внизу, у подножия. Спросим у одного из них, что он чувствует? Скажет ли? Хватит ли у него мужества вскрыть себя и увидеть правду, свою самость, за эмоциями, кожей и мышцами? Это болезненно, не всякий выдержит. Лучше смотреть снаружи, на приятную внешность, и не лезть вглубь, но он не таков: не жалея себя, режет.

Итак.

Хотя торговля как вид деятельности ему не нравится, он, пожалуй, искренне хочет понять и принять то, что делает Оля. Кураж, азарт, задор, товар – деньги – товар, ты в этом, это твоя кровь и жизнь. Ты теряешь себя, бежишь, кружишься, летят дни, недели и годы. Купить дешевле, продать дороже, снова купить и продать, сложить прибыль в кубышку, – это борьба жесткая, рыночная. Одни строят дома, пишут картины, музыку, книги, пекут хлеб и плавят сталь, а другие торгуют уже созданным. Поэтому и не лежит у него душа к этому. Зато у него есть выбор, много товаров со всего мира в одном месте, и, обманутый лживой рекламой, он идет под софиты к витринам и тратит свои денежки на ненужное. Он платит не за вещь, а за обертку. За привычку, рекламу, имидж. Так удобно и броско выложили – как не взять? В конце концов кто виноват? Ты сам. И если в ближайшем к твоему дому маркете продукты на треть дороже, чем на рынке и ты не готов платить, езжай-ка за тридевять земель на свой рынок и таскайся там от ларька к ларьку вместе с народом, увешанный сумками и облаянный плебсом.

Деньги.

В прошлой жизни их было меньше. Они жили от зарплаты до зарплаты, одалживая у родственников и друзей – и все же, оглядываясь назад, он ловит себя на мысли о том, что отказался бы сейчас от всех благ, только бы вернуть то время. На каком-то этапе своей жизни люди начинают подменять счастье комфортом. Обманывая себя искусно, они, пожалуй, в самом деле чувствуют себя счастливыми, до тех пор, пока не заканчиваются силы на ложь. Поел в дорогом ресторане – здорово. Купил дом – классно. Съездил в Европу – круто. Завидуйте. Если думаешь, что это и есть счастье, то тебе же лучше. А если не хочешь в рабство и цепляешься изо всех сил за свои тающие идеалы, то не дана тебе иллюзия счастья и твой новый образ жизни тебе в тягость. Он напоминает тебе о том, кем ты был, кем хотел стать и кем стал. Не об этом ты грезил. Ты скучный бюргер, ты болен вещизмом. Разве кто-то поверит тебе, если скажешь, что тебе не нравится купленный за деньги комфорт?

За деньги Ольги.

Копнем глубже?

Сергей Иванович Грачев устал. Если бы его попросили описать свои чувства, он бы ответил, что его гложет сами знаете что. Порой оно спрячется и тихо ноет, а в другой раз прорвется гноем и так больно, что хоть на стену лезь. Объяснения и оправдания не действуют. Посмотрите, прочувствуйте. Кто он? В то время как его Оля взлетела ввысь, он остался вмурованным в свое прошлое: учителем русского языка и литературы с бюджетной зарплатой и сомнительным осознанием пользы для общества. Он не услышал от нее ни слова упрека и не услышит; напротив, однажды она сказала, что завидует ему, так как он учит детей быть людьми, – но ему всякий раз тяжко, когда он видит деньги. Он содерженец. По какой-то причине в великом и могучем нет такого слова, есть лишь существительное женского рода. Наверное, когда-то это было просто немыслимо, поэтому нет и слова. Заморские янки, сдвинувшиеся на лидерстве и успехе и молящиеся на Дейла Карнеги, Дональд Дака и Биг Мак, давно бы дали ему самое страшное прозвище, какое только у них есть – лузер.

Удар бича. Кровь.

Мучаешь себя сам, и неведома тебе жалость.

Встань наконец с дивана и возьмись за свою жизнь, в тине которой ты вырастил чудище, мучающее тебя. Убей его. Уже не первый год ты думаешь о том, чтобы сменить место работы, даже присматривался прошлым летом к лицеям и колледжам, но ты все еще здесь, в школе, с первыми признаками геморроя.

Интересно ли с тобой Оле? Неужели она и вправду думает, что нет проблемы? Быть может, ее и в самом деле нет? Они ведь любят друг друга. Когда она подходит и ластится к нему, и шепчет: «Не знаю, что бы я без тебя делала», он знает, что главное – это не деньги и не карьера.

Главное – это любовь.

И на какое-то время становится легче.

Но не бросает рука кнут и готова снова взмахнуть им и опустить на плечи Сергея Грачева, где и так живого места нет.

Кто он? Что он?

Он худо-бедно умеет готовить, на ты с сантехникой и электричеством, на базовом уровне владеет французским и немецким, чуть лучше – английским, а все его хобби остались в прошлом.

В свое время он любил столярничать. С удовольствием он работал с деревом, оттачивая год за годом свой навык, достиг в нем некоторых высот, а потом взял и бросил. Так как не было уже того прежнего радостного чувства, когда невзрачный кусок дерева превращается во что-то красивое и полезное или просто – красивое. Добрый индийский слон со вскинутым хоботом, вырезанный под впечатлением от Индии, – на нем все закончилось. Всем слонам слон. Глянешь на него – и он тут же вскидывает хобот. Это эффект «Медного всадника», где конь встает на дыбы, удерживаемый властной рукой императора.

Бросил. Уже три года не брал резец в руки. Полки в доме ломятся от поделок, в ходу кухонная утварь, где-то пылятся шахматы (стоившие ему месяца жизни) – и всякий раз как-то грустно, когда это видишь: жаль, что бросил, было здорово, но не хочется заново браться, ибо нет прежней радости.

Не вышел из него и поэт. Когда-то писал он стихи, показывал их немногим близким, и, хотя всем нравилось, мощная самокритика в конце концов сделала свое черное дело. С течением времени он стал стесняться своего творчества, а потом вовсе бросил. Сегодня, спустя годы, он видел, что некоторые его стихи красивы, не Пушкин, конечно, но все-таки, однако уже не было желания зачитывать их общественности. Он никому не показывал их, даже Оле. Нет смысла сдувать пыль с древних рукописей и вытаскивать на свет божий того автора, которого давно нет.

Недавно он решил попробовать себя в прозе. Это его последний шанс, как у булгаковского Сергея Леонтьевича, и нет уверенности в том, что получится что-то стоящее. Время от времени ему кажется, что – вот оно, пишется, здорово, а когда перечитываешь на следующий день, хочется плакать. Мелко. Дешево. Но уже лучше: складывается мало-помалу стиль, учишься чувствовать своих деток, из плоских они становятся объемными, живыми, теплыми; и хотя ты никогда не станешь гением, у тебя есть надежда на меньшее: быть просто тем, кто творит для себя и читателя.

Что еще поведаешь о себе?

«Я преимущественно спокоен, до меланхолии, и склонен к некоторому пессимизму, степень которого оцениваю как умеренную. Кто, в конце концов, скажет, где грань между пессимизмом и реализмом, оптимизмом и идиотизмом? Порой я бываю резким и вспыхиваю, о чем после жалею. Порой я брюзжу и смотрю на мир исподлобья, но вскоре это проходит, выглядывает солнышко из-за туч, и оно греет нежно и ласково, спешите, пока погода хорошая. Для меня не секрет, что я не сахар. Моим близким непросто со мной. Мне самому непросто. Что еще? Я нетерпим к самодовольным и прилипчивым, равно как к приторным, глупым, наглым, алчным, беспринципным, к моралистам и материалистам. У меня нет друзей, я их оставил в прошлом, а в злопыхателях нет недостатка. Не изменяю супруге. Не отказываю в помощи, но не люблю, когда садятся на шею. Я люблю пиво и философию.

Я ищу смысл».

Глава 5

Сегодня он пришел поздно, но его место не заняли. Здесь у каждого свое место. «Подайте Христа ради», – ноют. Так надо. А на самом деле хоть один из них в Бога верит? В мясо они верят и в водку, поэтому самый главный бог у них – бабки. И если один день пропустишь, на твое место кто-нибудь сядет. Из этих. Оно не твое уже. Сдохнешь без места. А если к другим сунешься, то ввалят тебе там по полной программе. В церкви свои правила, и здесь – тоже. Правила везде должны быть. За ними смотрят. Однояйцевые братья Костя и Пашка здесь главные, платят им треть, а то и больше, но зато здесь тихо и розочками друг дружку не режут. Если и режут, то редко.

Братья сильные. Как тебе даст, так вырубит сразу и свое имя не вспомнишь. Все их слушаются и боятся. А они только за бабками ходят, не мерзнут тут. Не разговаривают, а если что, сразу бьют, да и просто так могут дать, если не в духе и пьяные. Зато если сцепятся местные, то они скажут, кто прав, а неправому выбьют зубы. Надо чтоб были правила и кто-то сверху. А то все друг друга мочат, дай только волю.

Он шел к своему месту, все на него смотрели, но не здоровались. И он тоже. Здравствуй – это чтоб все нормально было и было здоровье, а не так, чтоб ты завтра сдох и на твое место сесть. Есть и люди, тот же Васька, но в основном суки. Сперва жрут водку вместе, а как нажрутся, так друг на дружку кидаются. Он не с ними, а сам. И еще есть Васька, чтоб не скучно было, но Васька не кореш. Иногда вместе пьют водку, когда есть, и треплются, так как сидят рядом, и все. Друг. Когда-то было такое слово, но он забыл это. Друзей нет. Сегодня он друг, а завтра что сделает, и не друг он, а сволочь.

К нему здесь не лезут, знают, что он себя в обиду не даст, пробовали. И братья довешают. Кому-то надо? Нет. Но если в тебя ткнут перышком дальше, у дома, то все. Не свои, так другие. Все хотят жрать и водки. Без водки плохо. Как будто съел соли и все ссохлось. Поэтому и режут за водку. Летом здешние кореша своего били чуть не до смерти, он больше ихнего водки выпил, а ведь сначала были вместе – вот она, мать их, дружба.

У него был с Гошкой случай. Тот не хотел жить по правилам и ко всем лез. Он был борзый, и под конец вообще снесло крышу. Он выхватил прям у него из рук водку и выпил.

Что творит, а?

Сначала он дал Гошке по яйцам. По пузу. По роже. А дальше куда попало бил. Грохнулся Гошка на бок и зубы выплюнул на снег, с кровью. Будешь водку чужую брать, а?

Как сейчас вспомнил, так будто снова там, с Гошкой. Вот ведь.

Гошка ни разу не смог ударить. Он все кругом залил кровью и, пока сваливал, к морде снег прикладывал, с матом. Надо жить по правилам, по-человечьи, а не лезть. Со сломанной рожей подумает. Это всегда так по жизни, когда бьют по морде, думаешь. Гошка пришел через два дня, весь серо-буро-малиновый, но уже не было его места, заняли. И ведь даже не рыпнулся, гад. И его больше не видели здесь.

Как только он сделал Гошку, стали к нему местные лезть как к корешу. Одно они знают – силу. И если ты сильный, тебе лижут жопу, а если слабый, то мочат. Подскочит любая шавка и цапнет, а то и всей стаей кинутся.

Он подошел к своему месту, бросил ящик, сел, вынул из-за пазухи консервную банку для денег, а потом глянул налево, на Ваську. Одноногий спит. Он худой, у него все лицо в каких-то бурых пятнах, глаза тоже красные, уши торчат, одно больше другого и синее, толстое; а нос ему свернули на бок по молодости. Если бы он встал перед зеркалом, то кончился бы сразу со страху. Он здесь дольше всех. Он уже и не помнит, сколько точно. Никого еще не было, все другие были – каких теперь нет, а главным был Ашот на «копейке». Ездил он на ней быстро и стукнулся однажды об столб. Потом пришли братья, выгнали его и вместо него стали. Это уже лет пять как. А то и семь. В куполе у Васьки манная каша.

– Эй! – окликнул он Ваську.

Тот вздрогнул. Сразу полез в свою банку проверить, есть ли там что-то (не было), а потом встал и запрыгал к нему на всех трех. Его правая штанина была подвернута внутрь и подвязана. Поэтому ему дают больше, жалеют. Но не отрубишь себе ногу. Ваське еще больше бы клали, если бы он был не такой страшный: его боятся и не подходят близко – а то вдруг кинется и утащит под землю? На самом-то деле он тихий и просто на рожу не вышел.

Васька встал рядом, вытащил из кармана бычок и спросил:

– Есть водка?

Он это спрашивал каждый раз.

– Нет.

– Болею с вчерашнего, – похвастался, затягиваясь, Васька.

– Где взял? – спросил Хромой хмуро. Он смотрел снизу вверх на Ваську.

Васька замялся:

– Так это… В ларьке взял.

Хромой сплюнул.

– Ты это, не парься, – сказал Васька тут же. – Вечером ставлю.

Хромому понравилась эта мысль. Так и надо.

– Ага. – Он все еще смотрел хмуро и плюнул в снег, но уже не злился на Ваську

«Ну и страшный, – думал он. – Как черт. Если пустить его ночью в церковь, вот было бы весело».

Он ухмыльнулся и сел поудобней.

Водка сегодня будет.

Глава 6

«Человек мелочен и смешон. Цепляясь за жизнь, за любую соломинку, которая позволить подольше продержаться на бурной поверхности моря вблизи рифов, он не знает и не думает о том, куда он плывет. Куда-то. Он ест и спит, грезит о большем, чем у него есть, и не видит, что его цели мелки и что это не более, чем средства, в лучшем случае. Цели-симулякры. Проще жить, не мучая себя вопросами, на которые нет ответов. Ни за что не оставит тебя в покое проклюнувшееся однажды сознание. Не то, которое есть у всех вокруг, земное, а какое-то особенное, острое, требующее от тебя многого. Большего, чем ты пока можешь. Ты уже никогда не станешь прежним и отныне у тебя будет только один путь – вглубь себя, даже если ты знаешь, что не хватит жизни, чтобы добраться до сути.

Можно завидовать верующим. Их вера дает им опору, смысл, она за них думает и спасает их от сомнений. Она обещает им сказочный приз, лучше которого нет ничего на свете, на этом и том. Она указывает им дорогу, по которой они смогут прийти к своему вечному счастью. К фантому. Никто никогда не подтвердит и не опровергнет обещанное в священных книгах, и даже через тысячу лет будут такие, кто поверит древним строкам. Счастливцы!

Есть и другая церковь, имеющая паству в миллиарды душ, многие из которых, кстати, верят и в Бога. Это церковь тщеславия, власти и денег. Ее адепты истово молятся на мятые бумажки с цифрами. Они бьют и режут друг друга и льют кровь жертв на деньги. Прозревают немногие. В один прекрасный день они видят, что все это время шли не по тому пути – как будто во сне разума – и зашли во мрак. Они уже не смогут жить так, как жили прежде. Они копили и тратили деньги в тщетном предчувствии счастья – еще немного, чуть-чуть, вот-вот, уже, завтра – но оно обманывало их и не спешило к ним, в то время как они хватали жадно призраков, завидовали, боялись, душили, плакали.

Очнитесь! Потратьте остаток жизни с пользой. Как? Без крайностей. Без схимы монаха, но и без жертв во имя власти и золота. Бегите от тех, кто не видит в жизни смысла и плетется по ней. Отчаяние. Боль. Страх. Тяжесть. Есть только один способ избавиться от этого – смерть. Но нет. Нет! Ни за что! Какова бы ни была жизнь, смерть хуже. Это ничто. Мысля трезво, ты приходишь к выводу, что в ней нет ничего страшного: ты не встретишь ее, черную с косой, не узнаешь, что умер, – но что твоя логика в сравнении с древним ужасом?

Смерть есть нечто такое, чего нет, поэтому ты бессилен в попытках проникнуть в ее таинство. Единственное, что ты можешь – это представить, как в последний миг погаснет в глазах свет и что-то для тебя изменится. Это будет переход из одного состояния в другое, в течение которого ты продолжишь быть личностью, чтобы как бы извне смотреть на процесс. И хотя ты не веришь в жизнь после смерти и знаешь, что процесса не будет, ты не можешь представить это иначе. Твоя реальность – ты сам. Не осилить простой, в общем-то факт, что однажды она останется, чтобы быть еще очень долго, а тебя в ней не будет. Совсем. Нигде.

Поэтому так хочется поверить в то, что есть иной мир, в котором ты окажешься после смерти. Так спокойней. В конце концов, есть ли хоть одно доказательство того, что его нет? Чем же в таком случае ты лучше? Ввязываясь в спор, в котором нельзя постичь истину, ты бессмысленно тратишь время. Знание сокрыто от всех до того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Если душа не бессмертна и загробной жизни нет, то мы не узнаем об этом, а если прав был верующий, то раскроется пред нами вечность, непознанная там, внизу, когда мы были людьми, и наши души сольются с ней. Не узнают об этом живые. Они стоят в общей очереди к истине, и эта очередь не так длинна, как им кажется».

Он поставил кавычку, точку, кое-что подправил и пошел ужинать. Но на кухне он снова открыл тетрадь. Он открыл ее ближе к концу – там, где записывал разные мысли, складывая их про запас.

«Если снимешь со всех маски и увидишь их лица – выдержишь ли? Не воскликнешь ли тут же с ужасом и отвращением: «Сейчас же верните приятность, не нужна мне правда!»? Мы научились носить маски и не любим заглядывать под чужие. Нас устраивают люди-проекции, в которые мы бессознательно вкладываем свое видение мира. Человек – единственный зверь, умеющий прятаться не только от других, но и от себя. Иногда нужны годы, чтобы найти свою собственную суть под слоями искуснейших самообманов и мнимостей. Если ты ежедневно принимаешь душ, насколько ты чист внутри? Если болтаешь умно, на самом ли деле умен? У многих не хватит духу сказать тебе правду. А если отважатся и скажут, разве поверишь им, желая слышать только то, что соответствует твоему представлению о себе? Разве хочешь знать их мысли?

Ты один. Ты один в безразличном мире. Так тебе кажется. Когда ты смеешься, всегда ли тебе весело? Не думал ли ты о смерти, как о способе избавиться от боли? Когда тебя ранят ложью, предательством, когда злят и пользуются тобой как средством, не хочешь ли ты убить? Сделать больно? Подтолкнуть падающего? Здесь каждый сам за себя. Здесь выживают. Когда ты срываешься и вгрызаешься зверем в мясо, всегда ли потом раскаиваешься?

Инстинкты тебя пугают?

Не от этого ли все твои комплексы, которыми ты отгораживаешься от зверя?

До определенного возраста естественны дети: в них нет фальши, и лишь по мере взросления они становятся как все. Мимикрируют. Если ты не можешь быть тем, кем хотел бы, ты пытаешься им казаться. Если не хочешь быть отторгнутым – подстраиваешься под общество. Десятилетиями ты носишь маски, меняя их в зависимости от места и времени, и уже сам не знаешь, кто ты. Ты потерян. Ты в поисках. Твоя цель внутри. Если прислушаешься к себе чутко, то услышишь свой голос, который подскажет тебе путь. Ступай! Ты должен стать личностью, в которой инстинкты и разум живут дружно и у которой есть цель. Не надейся на помощь людей и помощь Бога, это твоя великая битва, где твой враг и друг – ты сам.

Кстати.

Когда ты обращается к Богу, ты говоришь с собой».

В желудке глухо буркнуло. Он был проигнорирован час тому назад по приходу из школы и выразил недовольство. Сергей Иванович планировал уважить его курятиной с рисом, а после вернуться к своему детищу, к иерусалимскому кресту, который он тащит уже второй месяц, но не пронес, пожалуй, еще и десятой части пути на Голгофу. Искусство требует жертв, а его жертвы – искусства.

Спросите у него, о чем он пишет, и он не ответит точно. О жизни. Столько мыслей скопилось за сорок лет, и они просятся наружу, его узницы. Он освобождает их.

Продуманного сюжета нет. Примерно знаешь, чего можно ждать, а так пусть идет как хочет. Простите, Иван Сергеевич, что не используем ваш метод, не находим в себе сил и желания расписывать заранее все нюансы истории. Сложится. Скучной была бы жизнь, а для кого-то страшной, если бы все знали будущее. Мы не знаем. И не желаем знать. Писатель – он как библейский Бог. Его дети – не безвольные тряпичные куклы, которые не могут и шагу сделать без папы, а личности, которые делают все по-своему и не знают свою судьбу. Порой достаточно одного слова, маленького движения мысли, чтобы река сюжета сменила русло. Это жизнь. В жизни иной раз не знаешь, почему кто-то сделал так, а не иначе, тем более что он и сам это не знает. На поверхности увидишь не все. Надо смотреть вглубь, под сознание. Писатель не ответит быстро на вопрос о том, почему его герои именно такие: почему они думают, чувствуют и делают именно так. Описывая свои ощущения во время творческого процесса, он скажет, что слова приходят сами. Откуда? Почему эти, а не другие? Был миллиард вариантов, а остался один. Кто тот редактор-колосс, проделывающий эту работу? Кто водит шариковой ручкой? Кто подсказывает слова?

Проклевывается стиль. Как птенчик. Поигрывая словами и ритмами, находишь его. Не все идет гладко. Борясь с искусственностью слога, ты хочешь, чтобы язык был живым, чтобы твои дети не пользовались великосветским, но и не скатывались до уличного сленга. Они живы, они обычные люди. Ты их создал и ты ответственен за них. Все они – это ты.

Как выяснилось, нелегкое это дело – придумать герою имя. Чтобы найти его, то самое, он попеременно использовал разные, два-три для каждого, а между тем присматривался и прислушивался, не щелкнет ли – вот оно! Почему именно это, а не другое – кто знает?

Доронин Саша.

Двадцатилетний гений.

Чудаковатый поэт и прозаик, он безумно влюблен в красивую девушку, которая не отвечает ему взаимностью и едва не смеется над ним в открытую. Он признается ей в любви на тетрадной бумаге в клеточку, а она читает его письма подругам. Он посвящает ей стихи, а ей нравятся пошлости от авторов в глянце. У него не складываются отношения с человечеством, и ни одно издательство не хочет его печатать, так как не модно. Кому интересна душа писателя на белом листе бумаги?

Перевернем страницу. Во второй главе мы видим взрослого Сашу – тридцатипятилетнего мужчину. Он популярен, моден, его книги печатают многотысячными тиражами. Это время испытаний деньгами и искусственной дружбой. У него двухэтажный коттедж за городом, фотомодель жена и еще любовница, три авто, но разве ЭТОГО он хотел? Он теряет себя, он исписывается под грузом излишеств. Он нюхает белую пыль и пьет до беспамятства. Его книги читают, но он знает, что это уже не штучное творчество, а серийный товар для рынка. Издатели, которые когда-то отказывали ему, теперь готовы платить авансом и выхватывают еще теплые рукописи у него из рук, подсовывая контракты на подпись. Обласканный толпой и дельцами от рынка, он по-прежнему одинок.

Между тем автор возвращается на пятнадцать лет назад, к никому еще неизвестному Доронину Саше и идет вперед, чтобы встретились в настоящем Доронин из прошлого и Доронин из будущего. Он и сам пока не знает весь путь, которым прошел Саша.

Такая книга. Проза.

Расставшись с хореем и ямбом, он однажды вывел в тетради сантиметровыми печатными буквами – «БРЕМЯ ГЕНИЯ» – и за минуту выдал на-гора полстраницы текста.

«Серое январское утро хмуро глядело в окно» – этими словами он начал.

Тут же пришел и эпиграф. Сам. Он совершенно о нем не думал, и уж точно не думал о том, чтобы он был в стихах.

Это поэзия.

Подумав, он его вычеркнул. Потом еще немного подумал и вообще вырвал лист. На чистом листе он снова вывел – «Бремя гения» (на этот раз мельче) и переписал текст. Все, кроме эпиграфа.

Зачем он пишет? Откуда эта внезапная страсть, это желание? Почему его сердце трепещет при мысли о серости и бесталанности, о мещанстве до конца дней?

Он попробовал ответить, подумал и – понял.

СТРАХ СМЕРТИ.

Оглядываясь назад, ты видишь, что большая часть пути уже пройдена, но не сделано ничего, чем ты мог бы гордиться.

Ты исчезнешь, и единственное, что останется – твой дух. Не о бессмертии души здесь речь, ибо не веруем, а о другом.

Если ты родил детей, а они родили тебе внуков, то во всех них твой дух. Если построил дом – он в нем. Если писал, то твои книги есть ты, и если они кому-то понравятся, то воскреснешь ты в ту же секунду в мыслях. Если твоя чаша полна, то и через миллион лет найдется на Земле частица тебя, а если беспутно жил и ничего не оставил, то не за горами тот день, когда о тебе вспомнят в последний раз. Поэтому если тебе есть что сказать и сделать, то говори и делай. Если увидишь в себе немного тщеславия, пусть это тебя не пугает, так как нет ничего отдельного: ни жажды творчества, ни стремления к славе. Нет черного и белого. Даже серого. Ничего такого, что можно было бы описать одним словом. Смешение миллиардов цветов и оттенков. Размытые грани между добром и злом. Есть лишь одна истина – СМЕРТЬ, у которой оттенков нет. Она не злая и не добрая. Не красивая и не страшная. Ее не бывает меньше и не бывает больше. Она ни секунды не длится и вместе с тем вечна. Она одна для всех. И нет причин бояться ее. Однако когда ты еще на этой стороне, она тебя страшит: исчезновением мира и тьмой. Да, да, именно так: исчезнешь не ты, а Вселенная. Есть, впрочем, способ подготовиться к ней. Если ты в конце пути и удовлетворен прожитой жизнью, то сделаешь шаг спокойно. А если, глянув назад, увидишь, что не вышло как грезилось и уже ничего не изменишь, что ты не использовал свой единственный шанс, бесцельно потратив отпущенное тебе время, – ужас не оставит тебя до последнего мига.

Однажды он увидел во сне песчаный берег, где стояли люди. Они простаивали там свои жизни, а после их смерти вода смывала следы на песке. Волна, другая, третья – и уже ничего нет, словно и не было. Тогда как совсем рядом чернеют утесы, которые воде не по силам. Чего же ты хочешь – стоять на песке или подняться на скалы?

Имея предрасположенность к классифицированию, он не удержался и в этот раз: с использованием аллегорий выделил шесть категорий людей. Очень просто и не научно, без смешения и развития.

Первые. Они стоят на песке и даже не смотрят в сторону скал. Неплохо и так. Порой на берег обрушивается волна и утаскивает их в море, а кто-то заходит в воду и тонет.

Вторые. Они смотрят на скалы и на тех, кто там, но даже не думают о том, чтобы попробовать: это не для них, не для простых смертных. Куда им с грыжей?

Третьи. Время от времени они задумываются: может, попробовать? – но не отваживаются уйти с берега.

Четвертые. Они пробовали, но не вышло.

Пятые. Взобравшись на скалы, они не успокаиваются и находят новые, более сложные и опасные. Они уже никогда не вернутся на берег. Они уже не мыслят себя иначе: на пляже, вместе со всеми. Их дом на скалах. В конце концов они срываются, или их сбрасывают вниз. Они гибнут на пике, на взлете – и их помнят такими.

Шестые. Достигнув вершин, они разочаровываются. Жизнь им более неинтересна. Нередко они прыгают в пропасть, чтобы покончить с ней, или спускаются вниз и гибнут от скуки.

Седьмые. Спускаются на берег спокойные и счастливые и там умирают. В последний свой миг, перед тем как уйти, они вспоминают о том, как стояли над белым молочным облаком и мир внизу казался им таким мелочным, и древние горы строго на них смотрели.

Еще недавно он был в группе три: четыре десятка лет стоял он у моря, не пробуя взобраться на скалы, и почти смирился с тем, что не попробует и уж тем более не поднимется. Учитель с дипломом, начитанный, умный, он жил постно, и его жизнь мало чем отличалась от жизни тех, кого он считал мещанами. Если один читает комиксы, а другой – Гегеля, это еще ничего не значит. Они оба на пляже, их жизни бессмысленны и смешны, и после смерти они сгинут навечно.

Еще есть немного времени, чтобы попробовать все исправить.

Жалеешь, что в тебе нет Диониса? Тогда, глядишь, и не мучился бы так страшно. Ты любил бы жизнь как она есть: с вакханками, вином и инстинктами – и не задумывался бы о ее смысле. Быть может, сделал бы тогда нечто мощное, яркое и великое, а не пережевывал бы свою печальную жвачку. Как стать чуть-чуть Дионисом? Как сбросить оковы, ржавые железяки, до крови натершие ноги? Как сделать шаг из темницы, к которой привык и которая уже дом родной? Как не бояться жить полной жизнью? Дите, изуродованное еще в лоне матери, ты бежишь от себя, вместо того чтобы учиться быть собой и отыскивать свою суть, свою тень и самость.

Вперед, к скалам!

Не взмоешь ты птицей, но двинешься по сложному извилистому маршруту, с расщелинами и лавинами. Что если не выйдет? Что если, не достигнув цели, того далекого пика, где разреженный горный воздух бодрит разум и где пел Заратустра, ты упадешь без сил? Тебе будет больно, горько, обидно, и не утешит тебя мысль о том, что ты попробовал, но – увы. Не избавишься от этой горечи, не заглушишь ее рутиной, комфортом и радостями мещанской жизни, не смиришься. Еще больней и горше будет от того, что в фантазиях ты уже был на вершине, свободный и гордый, и чувствовал, что более нет в душе трещины и есть смысл двигаться дальше.

Если же твоя единственная цель – быть выше других, то для этого тебе не надо лезть на скалы. Достаточно надуться самомнением как газом, и ты тут же взмоешь вверх, тогда как в действительности только опустишься. А тебе подыграют: одни из страха, другие – из корысти, третьи – по глупости. Бывает и так, что кто-то тужится, чтобы его заметили и оценили по достоинству, но его не видят в упор и не ценят. Тогда он злится, прячется в своей раковине или становится дерганым деспотом, мучая всех.

Эго каждого – это центр Вселенной, вокруг которого она вертится. Люди переоценивают себя. Они созданы разными, и это позволило каждому считать себя лучшим. Но где то мерило, чтобы его измерить? С кем сравнить его, чтобы сказать, плох он или хорош, добр или зол, умен или глуп (за исключением крайних случаев), если все смешано, и оценивают те, которых тоже оценивают?

Слова, слова… Они ловушки для мысли.

А теперь к скалам, к вершинам!

Если бы он был верующим, он воскликнул бы:

«ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ СИЛ!»

Но он молчит. Он не верит.

Глава 7

Он как обычно мерно похрапывал под вечерние новости. От такого режима у него вырос животик, на который раньше намека не было. Посмеиваясь, Оля то и дело касается этой выпуклости – то ее погладит, то похлопает по ней – и все грозится отправить его в спортзал, где он ни разу не был за последние двадцать лет. Он и сам знает, что с этой привычкой надо бороться, но – не может. Если не перехватывает пятнадцать-двадцать минут после ужина, то весь вечер чувствует себя разбитым и часов в десять уже валится с ног.

ЗВУК

В замочную скважину вставили ключ.

Это Оля.

Он как ужаленный подпрыгнул на ложе. Он не хотел, чтобы она увидела его на диване и пошутила про фитнесс.

– Доброе утро! – Его все равно вычислили.

– Привет.

– Разбудила?

– Нет.

– Нет? – Она не поверила. – Ну ладно. Меня вообще кто-нибудь поцелует?

Он коснулся губами ее щеки. Запах косметики и кожи, предчувствие – словно бабочка взмахнула легким крылышком. Это любовь. Оля красива, и даже после десятичасового трудового дня выглядит здорово, хоть и устала. Она не жалеет себя, вкалывает. Трудится и командует, а в постели становится просто ЖЕНЩИНОЙ, без регалий. Распугивая демонов криком, она взлетает на небо, а позже спускается оттуда и смотрит на него расширенными темными зрачками, в которых он видит нежность и еще какое-то детское изумление. Он гладит ее мягкие волосы, ее каре, целует упрямые губы, нежные, влажные, и дивится своему счастью. Как же он любит ее. Всю. Любит, когда она смеется как девочка. Когда тихонько, в шутку, бьет кулачком по его груди. Когда танцует. Когда зовет его лапочкой. Когда спит, уютно прижавшись к нему попой. Он любит ее энергию, и даже ее силу, когда в меру. Порой она чересчур сильна для него: он то и дело чувствует железный стержень под покровами женственности, и не сказать, что больно, но – жестко. Это он недостаточно силен для нее. Она знает об этом. И она знает, что он знает.

…

Они прошли в зал.

– Как жизнь?

Это был его дежурный вечерний вопрос.

– Как всегда. В делах. Как ты?

– С Раскольниковым.

– «Я тварь дрожащая или право имею»?

– Оно самое.

– Мы все твари дрожащие.

Взглянув на нее с удивлением, он сказал:

– О!

– Соответствую?

– Чему?

– Тебе.

– Почти. Надо еще подтянуться, кое-что прочесть и подумать.

– Ницше?

– Его в том числе.

– Он был болен.

– Зато мы здоровые, но живем как в дурдоме.

– Что-то вы, Сергей Иванович, сегодня хандрите. Не хватает эмоций со знаком плюс?

С многозначительной улыбкой она сняла пиджак и юбку, колготки и осталась в нижнем белье: в лифчике и трусиках. К слову сказать, спереди эти трусики кокетливо просвечивали, а сзади краснел маленький бантик.

Он почувствовал желание. Оно прошло теплым всполохом от живота к затылку и обратно.

– Ольга Владимировна, могу я задать вам интимный вопрос?

– Какой?

Она улыбалась, она знала.

– Вы на работу ходите или куда?

– А что?

– Слишком нарядно.

– Думаешь?

Красуясь, она повернулась к нему спиной.

Какой пикантный бантик! Кто знает – может, он с секретом и если за него дернуть, то случится нечто забавное?

– Это потому что у меня работа как праздник, – призналась она.

– А-а! Завидую.

Он сел.

Она присела к нему на колени и обняла его за шею.

– Ты по мне скучал?

– Да.

– Правда?

– Да.

– Поверю тебе на слово. Мужчинам лучше не верить, но в твоем случае я сделаю исключение.

– Спасибо.

Глава 8

В эру клокочущей страсти, когда ночи были яркими и потными, они пили зеленый чай с пирожными в перерывах между подходами. С тех пор многое изменилось. Той страсти больше нет. Когда на часах полночь, а утром вставать в семь, то какой уж тут секс и чай? Это только голодным влюбленным дозволено бодрствовать до утра, а на пенсии нужно блюсти режим, ибо длительный тихий сон есть важное условие хорошего самочувствия и скучного долголетия. Вулкан уже не выплевывает по нескольку раз за ночь потоки лавы и не подсвечивает ночное небо фейерверками искр. Он извергается все реже, его мощь ослабла.

Но сегодня все было как прежде. Сегодня был Везувий. Они очистились в его магме, наполнились его энергией и сбросили по десять лет.

Теперь чаю?

Он прошел из ванной на кухню как был, в одних плавках.

Через минуту вошла Оля: завернутая куколкой в розовое полотенце, родная, домашняя, свежая:

– Классно выглядишь, – сказала с улыбкой.

– Ты тоже. Будешь ужинать?

– Буду чай.

– А курицу?

– Нет.

– Уверена?

– Да.

Он подумал, что не хотел бы быть женщиной и отказывать себе в ужине. Не выдержавшие соблазна грешницы навешивают на себя вериги и прыгают в спортзалах вместе с другими такими же.

– Кстати, все забываю спросить: как туфли? Больше не трут?

Этим вопросом она разрушила идиллию.

– Нет.

Он не стал говорить, что чувствует себя в них неловко. Чересчур лощеные. Пижонские. В школе задерживают зарплату, все одалживают где могут, а тут такое, что нельзя не заметить и что-нибудь не подумать. Не к месту, и нет радости. Напротив. Он чувствует себя глупо.

Туфли из солнечной Италии – только часть обновок, которые Оля вручила ему неделю назад, к сорок первому дню рождения.

Он вспомнил эмоции, которые пережил, когда увидел перед собой ее улыбку, костюм, рубашку с галстуком и туфли. Была секунда, когда вспыхнули у мальчика глазки и дернулись ручки к игрушкам, но тут же он будто ожегся. Во взрослых глазах – вопрос.

«Мне?»

Да. Нравится?

Он примерил обновки и не узнал себя в зеркале: там не учитель русского, а джентльмен, одевшийся дорого и со вкусом. Костюм сидит ладно, приятно, не то что старый, и его женщина не нарадуется, глядя на него с восхищением. А что он? Он учитель, он не джентльмен, не брокер с Уолл-стрита. И отражение перед ним чужое. Не его. Как только оденется он в отечественное, проще, так и увидит себя истинного. Его темно-серый костюм с вытянутыми коленями и локтями ждет будней, когда его вытащат из шкафа и прогладят через серую марлю.

Но что это? Оля открыла шкаф, сняла с плечиков его старый костюм, проверила карманы и стала уже складывать его как придется, комом, как вдруг —

«Зачем?»

Он останавливает ее.

Он не может пойти в школу в этом. Hugo Boss уместен в мире, где подписывают контракты в долларах, где вместо обеда – ланч, а длинноногие секретарши – вместо жен. Не одеваются учителя так, это не их марка. К нему прицепятся Марии Васильевны, Анны Эдуардовны и Галины Тимофеевны, засыплют его комплиментами и ухмылками, а то еще и спросят, где взял и за сколько. Школьная жизнь не балует их сенсациями, поэтому даже мелочи обсасываются здесь до белых косточек.

Оля расстроилась.

«Тебе не нравится?»

«Нравится».

«Тогда в чем дело? Тебе идет. Очень».

«Да».

«Твои клуши все равно не врубятся».

«Я не похож в нем на учителя».

Он снял пиджак, снял галстук через голову – как петлю, и только сейчас понял, что у его нынешних чувств есть двойное и даже тройное дно. Он расстроен, зол, уязвлен – обрадовали, спасибо. Неужели она не видит, не чувствует? Зачем? Он устал.

«Сережа, тебе нравится быть как все?» – спрашивает она почти сквозь слезы.

«Мне нравится быть собой. Мне неудобно в этом, это не мое, поверь. Поделишься – сколько он стоит?»

«Не дороже денег».

«Твоих?»

«Сережа…»

Приблизившись к нему, она обняла его сзади.

«Давай это будет твой парадно-выходной костюм, ладно? А для работы купим другой».

Он молчал. Он смотрел в окно.

«Я рад, что мы друг друга поняли, – сказал он».

Он обернулся. Он увидел ее глаза, очень грустные, и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, искала, а он чуть не довел до слез.

Прости.

В конце концов они сошлись на том, что он наденет туфли, а на следующей неделе они подыщут ему костюм. Он даже подумал, а не вернуть ли Hugo Boss в салон, но не высказал эту мысль вслух, не стал.

Вечером они ужинали в ресторане. Он надел обновки и чувствовал себя странно – словно это был не он, а тот джентльмен, которого он видел сегодня в зеркале. Его спутница заглядывалась на него и светилась улыбкой Джоконды с каким-то тайным, одной ей известным смыслом. Может, Джоконда надеялась, что он сменит гнев на милость? Впрочем, не будем сейчас об этом, довольно. Вино и свечи, и музыка, и этот вечер – для них.

«Следующую песню мы исполним для Сергея, – сказал со сцены длинноволосый парень со „Стратокастером“. – С днем рождения, Сережа! И знайте – ваша Оля вас любит! Очень!»

Он не поверил своим ушам. Он посмотрел на Олю, а она кивнула ему с улыбкой: да, да, это о нас!

На сцене заиграли «Nothing else matters».

Классно! Не сказать, что он фанат «Metallica», но эта песня – шедевр. В ней столько уверенности, мудрости, взрослого оптимизма. Когда слушаешь ее, думаешь о том, как прекрасна жизнь. Не стоит отчаиваться, ничто больше не имеет значения, кроме надежды, любви и цели. В конце концов у тебя все получится. Ты справишься.

Длинноволосые парни играют здорово. С душой. Для души.

Спасибо.

Голова хмельна от вина, от праздника и – Nothing else matters!

Глава 9

Чем ближе к полудню, тем сильнее охота есть. И водки. Немного дали, но на поесть и выпить не хватит. Если купишь водку – будешь голодным. Поешь – не купишь водку. У Васьки тоже пусто, одноногого не раскрутишь.

В это время маленькая седая старушка в пуховой шали вышла через ворота, обернулась, перекрестилась трижды на церковь и поочередно подошла к нему и к Ваське. «Помоги тебе Господи», – шептала она беззубыми деснами и, кое-как сгибаясь – будто отвешивая поклоны – клала монеты в их банки.

Как только она ушла, он вытряхнул медь из банки. Все равно мало. Со старухи – рубль.

Он решил, что поест. Надо сбегать в ларек. Пока он туда и обратно, другие будут брать, поэтому надо быстро.

Через пятнадцать минут он вернулся. Он купил полбулки хлеба и сардельки. Чтобы идти быстро, он в дороге не ел, уже был близко, видел Ваську, как вдруг —

«Твою мать»!

– Хрясть!

Грохнулся.

Хлеб вылетел у него из рук и запрыгал по снегу. Он ударился локтем и страшно выругался. Он ругался все время, пока вставал и отряхивался. Это надо же так. Не почистили. Найти бы того дворника, и лопатой ему по роже, чтоб в следующий раз чистил.

Он встретился взглядом с парнем. Идет тот и смотрит. Что вылупился, а? Что надо?

Обычно он не смотрел другим в глаза, это незачем, так как все равно ничего не высмотришь, да и опасно, а в этот раз глянул зачем-то.

Глаза у того синие. Как небо.

Если бы его сюда, к церкви, то он бы и дня здесь не прожил. Если почувствуют здесь, что слабый, то и замочат. Здесь ты должен быть сильным. А если нет силы, то гнись как прутик – вдруг не сломают. Ну а если не так и не эдак, то все. Это только в церкви учат, что надо любить врагов и если тебя бьют в рожу, то подставить ее, чтоб выбили зубы или что хуже. Гошку любить? Может, снять штаны и нагнуться, чтоб ему было удобней? Хрен! Если кто-то нормальный, то и ты с ним нормально, а если нет, то как? Не узнаешь по людям заранее, хорошие они или сволочи, и не верстайся ни к кому задом, даже к Ваське. В его уродливом куполе не подсмотришь, что он там думает.

Топай, мальчик, и не оглядывайся. Или боишься, что кинутся сзади и всадят нож меж лопаток? Правильно. На спине глаза нужны, а не крылья, чтоб не зарезали и не прибили. Учись. Если нет глаз, то мама с папой наплачутся.

Он дошел до своего места и глянул влево, на Ваську. Тот улыбался. Это все оттого, что он хочет жрать. Это всегда так: как дурак пялится и ждет, хотя знает, что нечего ждать. Одному мало.

Он достал из кармана сардельки и по очереди съел их с хлебом, а Васька посматривал на него молча. Интересно, если б не поел Васька неделю и сказали ему убить кого-то за хавчик – сделал бы? Да и сейчас дай ему кило «Докторской» и литр водки – откажется? Как повернешься к нему спиной – уйдешь хотя бы на шаг? Когда хочется жрать, становишься зверем. Например, думаешь, как бы пойти за бабой и вырвать у нее сумку. Она жадная, и не жалко ее. Вытащит деньги, но даст тебе не бумажки, а медь. Или вообще мимо протопает. Поэтому-то и думаешь. Обычно как: если кто бедный, то он не жадный и может двадцатку дать, а чем богаче, тем больше жадность. Если у тебя бабки, машина, шуба – дай ты полтинник, сотню, не обеднеешь, не склеится пузо с хребтиной, ан нет, вылезет хрен из машины и даже как будто тебя не видит, сука. Тьфу! Толстопузые молятся Богу. Если бы взаправду он был, то треснул бы под ними асфальт и грохнулись бы в метро.

Васька уже не смотрит, так как еды нет. И все ж интересно – кончил бы? У него не спросишь. Он скажет, что нет, а если его без хлеба подержишь, то разве узнаешь, что он выдумает, чтобы не сдохнуть?

Глава 10

Он прошел мимо собора, перебежал на красный через Советскую, а потом метрах в трех от него упал бомж.

Бомж нес в руках хлеб, спешил, хромал, не смотрел под ноги – и наступил на лед валенком.

Как он ругался матом!

Потом, когда он встал, они посмотрели друг другу в глаза.

У старика глаза выцветшие и как будто скрыты под пленкой. Не по себе от его взгляда. Через мгновение отводишь свой. Но не проходишь, однако, и метра, как оглядываешься и смотришь снова – будто притягивает магнитом. Тому, кто каждый день моется и ест досыта, непросто представить себя в мире, где питаются в мусорках и одеваются там же. Воображения не хватает. И страшно. Человек приспосабливается ко всему, иначе он давно бы исчез как вид. Во что бы то ни стало жить – его цель. Этот пропитый старик в ушанке и грязной шубе, если спросишь его как жизнь, ответит, пожалуй, что жить можно и что бывает и хуже. Он приспособился и не изводит себя мыслями. Его сознание спит.

А что у нас?

Когда живут в коммуналках по четверо-пятеро в комнате и по десятку в квартире; когда одинокая мать работает на двух работах, а муж-пропойца бросил ее с ребенком; когда недуг приковывает к постели в расцвете лет; когда гибнут близкие, – как выдержать? Если не справишься, то сопьешься или сойдешь с ума, или залезешь в петлю. Когда сбегаешь из реальности в алкогольное или наркотическое забытье, после этого только хуже. Пробуждение с похмелья – это пытка. Миллионы отчаявшихся съезжают во тьму по спирали, не имея надежд и желаний, и еще отталкиваются сами от мертвого пластика, чтобы добраться скорее до финиша. Не трудности убивают, а жалость к себе. Взращивай ее денно и нощно, оплакивая свое счастье, если не хочешь вернуться наверх, к свету. И, напротив, вырви ее из груди как склизкого червя, если хочешь жить.

Для него это не просто слова. Четыре года назад он едва не покончил с собой из-за девушки. Из-за красивой девушки, в которую он был безумно влюблен. Она ушла к его другу и еще напоследок сказала, что никогда его не любила.

Если так, то зачем жить? В безвоздушном пространстве нет жизни.

Попрощавшись с родителями на тетрадном листе в клетку, он принял снотворное мамы, двадцать таблеток, и нажал Play на музыкальном центре, чтобы уснуть под музыку, которая ему нравилась.

Закрутилась кассета. Зашипело в колонках.

И вдруг —

Guns’n'Roses.

Многометровая морская волна накрыла его, бросила в ванную и промыла желудок. Он лежал у воды, обессиленный и заново рожденный, прижавшись щекой к камням, и дышал. Он был жив. Он еще не знал, что уже через месяц он встретит Катю. Она поможет ему жить здесь и сейчас, и прошлое, которое никогда не изменится, отпустит его с миром. Надо думать о будущем. Будущее зависит от тебя, а прошлое – нет.

Катя ничего не знает, и он не рассказывает ей о том, что отмечает восемнадцатого октября свой второй день рождения: включает «Nightrain» и пьет пиво.

Глава 11

Ольга приезжала в офис в половине девятого.

Эти минуты до начала рабочего дня – ее священное время, когда она предоставлена самой себе. Ее не отвлекают, не напрягают, не нагружают проблемами. По-буддийски медленно течет мысль, Вооружившись чашкой кофе со сливками, можно обдумать планы на день, почитать новости, просмотреть какие-нибудь бумаги. Без фанатизма, вот что главное. Если ждет тебя Эверест срочных задач, не спеши в его тень, ибо не для того ты приехала раньше, чтобы прямо с порога взять альпинистские снасти и с маниакальным рвением броситься в гору.

Не вечна однако идиллия. Близка та минута, когда оживет муравейник-офис. К тому времени, как короткая стрелка коснется девятки, а длинная – двенадцати, все вернутся сюда для подвига. Опоздания не приветствуются, поэтому нужно быть на рабочем месте вовремя, а уже потом можно общаться, пить чай и даже дремать за компьютером.

Они арендуют офис в Западно-Сибирском речном пароходстве. Когда-то начинали втроем, с тридцати метров, и не теснились (Ольга много слышала от Красина о том времени, ставшем местной легендой), а теперь и на двухстах тридцати тесно. Двадцать восемь душ. Здесь же склад и зал с витринами. Все с нетерпением ждут переезда в собственный офис, где отделочные работы закончатся через три месяца. Два этажа плюс подвал, шестьсот метров, и ни тебе кровососов-арендодателей, ни тесноты, ни – Аллилуйя! – известного рода сортиров, куда не следует заглядывать без острой необходимости, в особенности перед приемом пищи. Те счастливцы, кто уже видел офис снаружи, рассказывали, что это двухэтажная кирпичная пристройка к жилому дому, с отдельным входом, и что если приблизиться, встать на цыпочки и заглянуть в окно, то даже что-то увидишь. Не охватит ли тебя при этом чувство гордости за компанию? Не подумаешь ли о том, как долго шел «Хронограф» сюда, к доле рынка в треть и к недвижимости в центре города? И хотя в последнее время Геннадий ушел с головой в супермаркеты, он по-прежнему любит своего первенца. Без нужды не обременяя его опекой и полностью доверяя Ольге, он занимается стратегией, время от времени участвует в переговорах с партнерами и еще помогает в политике, с его авторитетом и связями. Он доверяет Ольге, и она оправдывает это доверие. Когда-то, в самом начале, были маленькие сомнения, но это все в прошлом. Сейчас он знает, что решение было правильным. Они вместе плывут вперед, к цели, к острову Баунти, где ждут их песок и пальмы, но они не смогут расслабиться там и сразу отправятся дальше в путь. В этом непрерывном движении – их жизнь.

Между тем на часах без пяти девять.

Женя Костенко пришел как всегда первый. Ему двадцать семь. Трудолюбивый и умный. Парень с душой. По нему сохнут местные девушки – как цветы без воды в полуметре от речки – но он не для них: у него есть подруга, и они скоро поженятся. Он логистик. Он успевает болтать и работать. Не трудоголик и не сухарь, а оптимист и шутник. Поскольку он ярко выраженный любимец директора, то кто-то улыбается ему дружески, а за спиной прячет нож. Что же Ольга? Если заглянешь к ней в мысли, то выяснится нечто очень пикантное: она почти уверена, что он ее любит. Она видит, как он на нее смотрит, какими глазами. Его улыбка, и взгляд, и голос – как понять все окончательно, чтобы не было больше сомнений? Быть может, она ошибается и зря себе льстит, но если это бред, то приятный. Он возбуждает, и не откажешься от него, так как привыкла. Как к сильнодействующему наркотику. Если не впрыснешь дозу прямо в зрелое сердце, то поблекнет твой мир и станет враз черно-белым.

Ответишь на ряд вопросов? Детектор лжи ждет тебя, детка.

Вопрос:

– Тебе доставляют удовольствие его взгляды?

– Да.

– Иногда ты специально подходишь к нему и чувствуешь, как он волнуется?

– Да.

– И сама волнуешься?

– Да.

– Тебе хотелось бы, чтобы он еще сильнее в тебя влюбился?

– …….. Да.

– Знаешь, зачем?

– Нет.

– Ответ неверный. Знаешь?

– Да.

– Тебе стыдно?

– Да.

– Ты когда-нибудь представляла, как вы занимаетесь сексом?

– Да.

– Ты же знаешь, что этого никогда не будет?

– Да.

– Тебе грустно?

– Да.

– Ты чувствуешь, что однажды в твоей жизни случится безумство?

– ……. Да.

Она подумала о том, что если вернуться в реальность и взглянуть на себя, то увидишь симпатичную еще женщину, которой за тридцать и которая в последнее время не удовлетворена жизнью. Кто бы мог подумать, да? Работа, зарплата, семья, – все есть. Но кто знает, что у нее внутри, в то время как она бодра и решительна, как и подобает быть лидеру? Сколько вопросов и страхов скопилось? Что она чувствует, глядя на то, как все быстрее стекает вниз песок ее жизни? От нее одной зависит, как использовать его остаток сверху. Трудиться сутками или поставить карьеру на паузу, лечь в клинику на операцию и сделать еще одну попытку зачать и родить? Ее незачатый ребенок смотрит на нее укоризненно. И еще тот первенец, которого она убила в утробе на первом курсе мединститута, еще не зная, что, скорее всего, он будет последним из-за проблем со здоровьем. Они обвиняют ее. Что она получила взамен. Машину? Квартиру? Должность? Статус? Ей тридцать пять. Она знает, что шансы тают. Чего она ждет? «Не разменивай нас на золото», – сказал ей однажды Сережа. Она с ним согласна, но откладывает год за годом вопросы здоровья, задвинула мужа в тень и все трудится, трудится, трудится. Маниакально-офисный психоз – распространенная в современном безумном мире болезнь, вылечиться от которой непросто. На одной чаше весов работа, на другой – Сережа и их кроха, маленький комочек жизни, которого она любила бы больше всего на свете. В чем дело? Почему эта чаша не опустится ниже первой? Что может быть важней для женщины, чем ее дом? Но она будто нарочно ускорилась и едва не ночует в офисе. Причина одна – много дел. Чушь! Дела никогда не закончатся, а КПД сверхурочной работы низок, так как накапливается хроническая усталость. Почему же сидишь в офисе? Потому что тебе интересней здесь, а не с Сережей, не дома, где правит балом его величество Быт? Здесь твой ритм, драйв, люди; успехи, за которые тебя хвалят, ты здесь нужна, это твое, а что дома? Скука? Сережа, который по инерции высказывает тебе за задержки, а между тем чувствует себя вполне комфортно, когда тебя нет? Уверена ли ты, что он хочет ребенка? Когда в последний раз вы говорили об этом? После неудавшегося второго ЭКО год назад? Вы оба расстроились и даже поплакали, но слезы высохли и надо что-то делать, но вы не делаете. Быть может, смирились, но боитесь в этом признаться? Быть может, ты прячешься в офисе от мыслей об увядшей молодости и бездетности?

Что дальше? Ты же знаешь, чем это может закончиться. Приподнимая занавес между настоящим и будущим, что видишь? Усталую Олю, которой за сорок и у которой уже точно не будет ребенка. Ее работа уже не приносит ей прежней радости, приелась. Сережа еще с ней? Или он ушел, отчаявшись снова стать счастливым – как раньше, когда она была доктором – и почувствовать, что он ей нужен и что он значит для нее больше, чем бизнес?

Может, остановишься и подумаешь?

Женя Костенко заглянул в приоткрытую дверь кабинета. С улыбкой.

– Ольга Владимировна, здравствуйте!

– Привет, – она кивнула ему в ответ. – Ты сегодня у нас первый.

– Второй, – уточнил он.

Она улыбнулась. Посмотрела в его глаза, и – мой Бог! – опять этот блеск, этот влюбленный взгляд, а между тем что в ее взгляде? Что он видит? «Я хочу тебя?» Это?

– Но я готов приходить в шесть, если надо, Ольга Владимировна, – сказал он.

– В шесть не надо. В семь.

– Слушаюсь!

«Интересно, он и в постели называл бы меня Ольгой Владимировной? Или Олей?»

Моя милая, это уж слишком.

Он улыбнулся ей и ушел, а она попробовала избавиться от лишних мыслей при помощи отчета о выручке. Не тут-то было. Воображение не сдавалось. Это уже не эротика, это немецкое порно. Сексуально озабоченная начальница и ее сотрудник у стола. Она поднимает юбку и опирается руками о столешницу, а он входит в нее сзади. Она наваливается грудью на стол и кончает. Уже четвертый день она без мужчины, и надо срочно, то есть сегодня же вечером, заняться сексом, пока не наделала глупостей. Сотрудникам ты нужна другой: не расклеившейся неудовлетворенной женщиной, а уверенным в себе лидером. Твое племя расселось вокруг костра в леcу, готовясь продолжить войну, и не должно быть у их вождя, который выходит к ним, ничего, что показывало бы его слабость. Господин Фрейд однажды сказал, что, не находя идеала в себе, человек ищет его в других: в объекте своей любви, в начальнике, в известном актере, – и придумывает себе идола, чтобы ему молиться. Насколько велик в этом случае кредит доверия?

– Ольга Владимировна, доброе утро!

– Доброе!

Олеся, ее секретарь, опоздала на семь минут. Она вообще имеет обыкновение опаздывать, но в остальном без претензий. Ей двадцать два, она подвижная, даже слишком, и все делает очень быстро. Она похожа на мышку. Темно-русые волосы собраны сзади в хвостик, глазки-бусинки блестят, вся такая резвая, хрупкая. У нее нет недостатка в поклонниках здесь, в «Хронографе», но она их динамит. Один, второй, третий отверженный – это как? Что это с ней? Почему она всем отказывает? В конце концов они даже сплотились на этой почве и уже не конкурировали друг с другом, а покручивали пальцами у висков в курилке. Неужто нет никого достойного? Или у нее такой принцип – на рабочем месте ни-ни? Сначала она заманивает тебя флиртом – словно она вся твоя, бери – а стоит приблизиться, захлебываясь слюнками, как тебе отказывают столь же игриво. Ты-то, осел, влюбился, а она и не думала. У нее все шуточки да улыбочки, жизнь понарошку. Невдомек ей, что однажды кто-нибудь залезет из-за нее в петлю или вскроет вены бритвой «Нева», улегшись в горячей ванне, или застрелится из папиного ружья. За ней ухаживает прыщавый хмырь на праворукой убитой «Королле», они целуются без стыда и совести при всех, и разве она не знает, как травмирует тех, кто хотел бы быть на его месте?

Между тем она взялась за дело. За следующие десять минут она проверила электронную почту, приняла факс, подумала о том, не пойти ли на выходных в кино, и заварила пакетик чаю. Она всегда в движении. Беззаботность и легкость. Когда ей делают замечание, она распахивает свои милые глазки, бежит и старается все исправить. Если уже поздно и не исправить, то невинно просит ее простить. Разве поднимется на нее рука? Что касается опозданий, то Ольга давно махнула на них рукой, смирившись с ними как с данностью. Под ее неодобрительным взглядом Олеся лишь улыбается: «да, я такая и ничего не могу с этим поделать, это моя маленькая слабость, не злитесь, пожалуйста» – и, правда, что тут поделаешь?

В десять Ольга вышла из кабинета.

– Олеся, я заеду к нотариусу, а потом в банк. Через час вернусь.

– Хорошо, Ольга Владимировна!

Глаза-бусинки блестят, на губах улыбка, и она ждет дальнейших указаний от шефа.

Таковых не последовало.

Ольга вышла в коридор.

Она уже подходила к лифту, когда ее догнал широкоплечий кавказец. Это Зураб, их клиент. Короткая кожаная куртка, навыпуск майка, просторные джинсы, кроссовки, – а на плече у него коробка с часами, килограммов на десять, которую он несет как пушинку. Заказывая часы мелкооптовыми партиями, он продает их в ларьках, расплачивается налом (иногда в долларах), а переводы не любит как класс. Зато он любит женщин и не раз предлагал ей руку и сердце, так как без ума в нее влюблен и не сыскать никого в целом свете, кто мог бы сравниться с ним.

– Оля! Здавствуйтэ! Какая встрэча! Все харашеэте и харашеэтэ! Маи глаза ослэплэны! Багиня!

– Здравствуйте, здравствуйте, Зураб! – сказала она. – Как ваши дела?

– Дэла во! Пасматритэ, какой бальшой каробка, а пакупают как быстро! Патаму что харощий. Какая вы жэнщина, такой и тавар!

Все время, пока они спускались в лифте, он одаривал ее комплиментами и в итоге закончил тем, что позвал ее в хорошее место, где есть «чудэсный Хванчкара из Сакартвело».

Она отказалась, а он не обиделся.

Насвистывая что-то себе под нос, он забросил коробку в «Паджеро» и уехал.

Ольга не села в свою машину. Постояв рядом с минуту, она поняла, что с удовольствием прошлась бы сейчас до площади Ленина, около километра. Ответственная часть ее существа противилась: «Как же так, ты не имеешь права так расходовать свое время, ты должна трудиться как можно больше»! – но она не слушала. В кои-то веки она нарушила правила, и ей это нравилось.

Через несколько шагов она улыбнулась.

Глава 12

«Хороший ли я начальник?»

Задумываясь над этим, она сравнивала себя с идеалом и всякий раз видела, что до него путь не близкий. Кто он – идеальный босс? Это образ, в котором много чувств и мало деталей и который – внимание! – имеет черты умудренного опытом привлекательного мужчины. Он не начальник, но лидер. Он ощущение. Он недосягаемое, неуловимое совершенство. Если переберешь всех начальников, с которыми когда-то встречалась, то увидишь, что они в основной своей массе и в подметки ему не годятся.

Самое главное – это его задатки и его опыт, который есть знание, полученное на фронте. Он учился на практике. Не надейся на многостраничные талмуды апостолов менеджмента с их теориями, равно как и на поверхностные книжицы из серии «Тринадцать секретов успешного босса» : ни те, ни другие не научат быть лидерами, с их интуицией, харизмой и умением вести за собой к светлому будущему. Даже книги известных предшественников, прославившихся своими успехами, надо рассматривать как монетки, которые ты складываешь в свою собственную копилку, чтобы потом вытащить из нее нечто цельное и самобытное. Те же, кто копирует чужой опыт, – не дивитесь и не расстраивайтесь, если в конце концов найдете себя не там, где хотели бы. «Я все делал как он, шаг в шаг. Почему я здесь?». Во-первых, нет двух одинаковых ситуаций. Во-вторых, и это главное, разве ты – это он? Разве сравнишься с ним по силе личности и почти сверхъестественного чутья? Твои источники не сказали тебе честно, что не все от природы гении, и если не вложила она в тебя дар божий, то будешь ремесленником, а не Фидием, и то при условии, что потрудишься. Спроси себя, почему вокруг так мало лидеров, а менеджеров тьма. Они стараются, очень сильно, до нервных срывов, но, увы, так и не становятся теми, о ком слагают легенды. Можно встретить немало страдальцев, изо дня в день ломающих себя в попытке стать (или что хуже – выглядеть) другими людьми, этакими супербоссами без страха и упрека, в то время как сами они трясутся в душе от ужаса и всякую секунду присматривают за собой, как наказывают им книжицы, чтобы, не дай Бог, не раскрыться и не сделать что-то естественное. Они на верном пути к неврозу. Не всякий способен вести за собой племя. Если кто-то рожден, чтобы стать свободным Мастером, но под влиянием массового психоза ломает себя, чтобы стать менеджером, то несчастный мир потеряет Мастера и получит посредственного начальника-невротика. Почти всякий может научиться играть на гитаре, писать маслом, равно как и приказывать, но если таланта нет, то результат предсказуем.

Совокупная величина счастья на нашей планете была бы намного больше, если бы все знали о своих способностях и учитывали их при выборе профессии. Случается, талант в конце концов уводит счастливца с пути, на который тот встал по ошибке (и мы видим певца, который когда-то был слесарем), но, увы, это правило не для всех. Только для тех, кто имеет такую силу внутри, которой он не может противиться. Куда бы он ни шел вначале, он окажется там, где ему назначено быть судьбой, пусть даже это путь рока, ведущий к гибели. Кто-то, скажем, наивно думает, что Второй мировой войны не было бы и миллионы жизней были бы спасены, если бы австрийского юношу по имени Адольф в свое время приняли в Академию изобразительных искусств города Вены. «Профессоры не могли, к сожалению, знать, что уязвленный Адольф обладает еще и некоторыми другими способностями, от самого дьявола, и что он будет использовать их в течение многих лет, прежде чем покончит с собой в бункере рейхсканцелярии в Берлине на исходе самой разрушительной и кровавой войны за всю историю человечества. Если бы они об этом знали, то не отказали бы ему. Они приложили бы все усилия, чтобы из него получился портретист или пейзажист, а не нацист».

Увы.

Война все равно была бы и развязал бы ее Адольф Гитлер. В этом случае он был бы нацистом с дипломом художника, который закончил бы жизнь в своем бункере с простреленным черепом и ампулой между зубами.

Еще одна мысль приходит в голову, циничная: обществу нужны и посредственности, иначе кто будет делать такую работу, от которой профессор науки тронулся бы умом: нудную, тяжелую, грязную? Возьмите охранника в офисе. Несмотря на то что ему, мягко говоря, скучно, он, если его спросишь, скажет, пожалуй, что его, в общем-то, все устраивает: он работает сутки через трое, это ему нравится, а предложи ему другую работу, с зарплатой побольше, но более творческую и подвижную, не факт, что пойдет.

Suum cuique1.

Если ты сделал неправильный выбор и твоя стезя тебе обрыдла, но ты не знаешь, куда свернуть, или просто боишься уйти с привычной болотистой тропки, – это трагедия. Подкармливая свое горе, ты тяжко думаешь, трудишься тяжко, и есть у тебя чувство, что ты в ловушке. Ты расплачиваешься за ошибку, которой много лет, и будешь платить долго, всю жизнь, если будешь сидеть и горько оплакивать свою скорбную долю.

Это о ней.

Об Оле.

Закончив мед, она трудилась в больнице без радости. И если бы не Гена Красин с его медтехникой, она до сих пор была бы там. В конце концов она скатилась бы до ненависти к больным, с их стенаниями, анализами и анамнезами. Это уже страшно.

Слава Богу, все это в прошлом.

Сегодня она на своем месте. Время от времени она по-прежнему спрашивает себя удивленно: неужели это действительно я и мне это не снится? – когда обнаруживает себя в кожаном кресле директора. Она старается смотреть на себя критично и не отращивать крылья. Да, ты добилась многого, но это не повод расслабиться и нахваливать себя, любуясь собственным милым образом. Понежившись минуту-другую в лучах славы, иди работать, в том числе над собой. Ты не идеал, тебе есть к чему стремиться. Если ты видишь свои недостатки, это здорово. Это значит, что ты адекватна. Только действительно сильная личность способна признаться в своей слабости, чтобы справиться с ней и стать сильней. Если исчезнет критичный взгляд и зазнаешься, то рано или поздно оступишься, покатишься кубарем вниз с вершины, и в это мгновение догонит тебя картинка из прошлого: когда тебе пытались сказать правду, а ты не хотела слышать. Чувство реальности – только бы не подвело. Следи за собой, а когда будешь себя оценивать, сбрось для надежности балл или два, это поможет. Как только почувствуешь, что готова сказать: «Я суперженщина», подумай не десять, а сто десять раз. Заниженная самооценка – это тоже плохо, но это не твой случай, детка.

Ты боишься стать стервой и иногда тебе кажется, что уже стала.

Как-то раз они с Сережей нашли в словаре значение этого слова.

«Толковый словарь русского языка» Ожегова:

«Стервец, – а, м. (прост. бран.). Подлый человек, негодяй»

«Стерва, – ы, ж. (прост. бран.). То же, что стервец».

Владимир Даль добил:

«Стерва ж. и стерво ср. – труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина».

Сережа стал усмехаться с довольным видом:

– Так-то! Надо время от времени заглядывать в словарь!

После этого они занялись сексом. Сережа сказал, что проводит профилактику стервозности. Он прав. Секс – лучшее средство от мутации в стерву. У женщины-фурии, как правило, проблемы с личной жизнью, причем неясно, где здесь причина, а где – следствие. Нелестно выказываясь о мужчинах, она, когда остается одна, мечтает и онанирует. Любовь, здоровый семейный секс, двое деток, цепляющихся за юбку («Мама, мам, ты скоро придешь? Мы будем тебя ждать!») – это вернуло бы ей женственность и расслабило. Стерва об этом знает. Ее проблема в том, что она живет по сценарию, где ей отводится роль стервы, и не может его изменить. Стерва в замкнутом круге.

Время от времени она, как ей казалось, слышала в себе стервозные нотки, чем дальше, тем чаще, и она старалась бороться с этим. Что бы кто ни писал в умных книжках, власть неразрывно связана с жесткостью, с необходимостью требовать исполнения своей воли, и для того чтобы сидеть в кресле начальника, совсем не нужно быть женственной, в то время как твердость нужна. «Если будешь смотреть на солдат как на своих детей, сможешь отправиться с ними хоть в самое глубокое ущелье; если будешь смотреть на солдат как на любимых сыновей, сможешь идти с ними хоть на смерть. Но если будешь добр к ним, то не сможешь ими распоряжаться; если будешь любить их, но не сумеешь им приказывать; если у них возникнут беспорядки, а ты не сумеешь установить порядок, это значит, что они у тебя – непослушные дети и пользоваться ими будет невозможно». Древняя китайская мудрость полководца Сунь-цзы не утратила актуальность.

Так кто же он – хороший начальник?

У нее свой катехизис на этот счет, своя Библия.

«1. Он соблюдает баланс между жесткостью и мягкостью, авторитарностью и демократией. Он не наваливается своей властью, старается быть помощником и партнером, а не надсмотрщиком.

2. Он не перекладывает ответственность за неудачу на обстоятельства и других. Это не его метод. Он не сбегает трусливо от правды, так как рано или поздно она все равно вернется к нему бумерангом и ударит. Он начинает с себя.

3. Он не истерик, он не трясется от бешенства. В противном случае его будут бояться, а уважать – вряд ли.

4. Он не обвешан броней, из-под которой торчат его комплексы как иглы, и не прячется за своей должностью и за толстым бетоном командного бункера.

5. Он умеет слушать и слышать.

6. Он похвалит сотрудника, если тот этого заслуживает, и, напротив, просто так не бранит. Одно-единственное слово может как ранить, так и вылечить. Люди – его главная ценность. Что без них его планы?

7. Он умеет создать команду. Сотрудники – это члены большой семьи, а не те, из кого выдавливают прибавочную стоимость, как это расписывал в красках Маркс. У команды есть цель. Здесь доверяют друг другу. Здесь комфортно. Здесь поощряется инициатива. Если в организме находят злокачественную опухоль и лечение не помогает, врач должен взять скальпель и вырезать опухоль, пока та не дала метастазы.

8. Он умеет расслабиться после свершения подвига. Он заботится о здоровье и не кладет на алтарь бизнеса свою личную жизнь. Он не из тех, кто трудится сутками, не чувствуя пульс мира за стенами офисной кельи.

9. Смех – его друг. Он оптимист.

10. Неформальное общение его не страшит. Он человек, которому ничто человеческое не чуждо. Выезжая с сотрудниками на природу, он пьет пиво, поет под гитару, и это ему в радость. Костюм и туфли ждут своего часа в шкафу, а он счастлив в простом и удобном casual, в кроссовках и джинсах.

Он жив. По-настоящему жив».

Глава 13

Он сидел в пустом классе, поставив локти на учительский стол, и смотрел в окно.

По другую сторону стекла светило солнце и листья ярко-изумрудного цвета проклевывались из почек. Они по-младенчески свежи и наивны, но скоро от их свежести не останется и следа: раскроется взрослый лист и пыльная улица посыплет его серым тальком. Так и с людьми. Взгляните на младенца. Его глаза раскрыты навстречу миру, он не отрицает его, не сомневается в нем; он выражает свои чувства открыто, не научившись еще притворству; он удивляется всякой мелочи. Он эгоист, но и здесь он естественен и ему не указывают на это. Он как тот маленький клейкий листик, который растет и еще не знает, что его ждет. Вот он вырос. Что это? Взгляните на него теперь. Он устал. Он черствый. Его ничто в этой жизни не радует. Став мудрей, взамен он отдал естественность, и его опыт ложится как пыль на его чувства. Подвижный улыбчивый мальчик стал хмурым серьезным мужчиной. Согласен ли он, что это счастье – родиться тем, кому суждено быть изгнанным из рая?

Сергей Иванович нынче не в духе.

Он схлестнулся в учительской с местными курицами. Он выиграл, но эта победа не доставила ему радости.

Прекрасный пол!

Тьфу!

Отношения с ними никогда не были теплыми, на протяжении полутора десятков лет, а в последнее время вообще война. Перемирие невозможно. Столкновение неизбежно. Учительская – это клоака, где смердит эмоциями со знаком минус. Старые ведьмы хитры и не нападают в открытую: иной раз прицепятся вежливо, с улыбкой, но если заглянешь к ним в глаза, то не увидишь там ничего, кроме ненависти. С каким удовольствием они вонзили бы когти тебе в лицо! А с виду они такие воспитанные и приличные, и вообще правильные, что хоть иконы пиши. Слава Богу, не все здесь такие и есть еще нормальные люди.

В их школе пятеро мужчин, не считая его самого, с ними проще и легче, хотя нет и намека на дружбу, а вот с девицами по-разному. Однажды, в силу своей склонности к классифицированию, он разделил их на три группы.

В первой те, с кем его отношения преимущественно нейтральные. Иногда они почти дружеские, в другое время – прохладные, но рано или поздно маятник возвращается в исходное положение, к спокойно-безразличному и ничему не обязывающему общению.

В группе два те, с кем у него теплые отношения. Если бы не они, он, наверное, умер бы здесь с тоски или убил бы кого-нибудь. Это самая малочисленная группа, в ней от силы четверо-пятеро: те, с кем ему интересно общаться и кто не страдает разлитием желчи, пропитывающей тело, мысли и чувства. Им нет сорока. Закономерность? Обычно озлобленность и усталость накапливаются с возрастом. Проблемы в семье (если она есть), здоровье уже не то, мужчины проходят мимо, заглядываясь на девушек в мини, и мысли о шамкающей старости приходят все чаще. Где-то на свалке сгнивают мечты. Не сложилось, не вышло, все не так, как когда-то загадывала милая девушка, которой казалось, что она стоит на пороге счастья. Кем она стала? Она стала мещанкой, которая знает о жизни все и не любит мечтать: какой в этом смысл, если все равно ничего не изменишь и только расстроишься? О чем с ней общаться? О булках? О мыльных операх? О собаках и кошках? Перемыть кому-нибудь косточки? Это мы любим. А если сочувствуем горю, то обязательно с внутренней радостью, с тем «внутренним ощущением довольства», о котором писал Достоевский.

От разговоров в учительской иной раз тошнит, от всех этих банальностей и сплетен. Он не участвует в них. Лишь время от времени, очень редко, он поддразнивает тетушек, подначивает – и то, как они бросаются в бой, ощерившись, и как трясутся потом от гнева, стараясь при этом держаться с достоинством, – это объект наблюдения для Грачева-ученого. Он спокоен и с интересом рассматривает homo sapiens в клетке. Сегодня его как зоолога и психолога притягивает то, что отталкивает учителя. Бывает, впрочем, и так, что он грызется со своими сородичами за этими прутьями, его нейроны сгорают, надпочечники впрыскивают адреналин в кровь, подпитывая его энергией психо – а им только этого и надо. Позже, когда схлынут эмоции, он будет раз за разом прокручивать случившееся, и ему будет стыдно. Он не хочет быть с ними в одной клетке. Его пугают хтонические демоны из мрака его личности, отбрасывающие в сторону его детский разум как мячик, когда приходит ИХ ВРЕМЯ. Сон разума порождает чудовищ.

Он оправдывает себя тем, что почти никогда не начинает первым. Это они. Рассчитывая полакомиться его эмоциями как кровью, вампирши с напудренными лицами и выбеленными клыками кусают его. Он от них устал, его воротит. Они в группе номер три, где главенствуют Анна Эдуардовна Штауб и Галина Тимофеевна Проскурякова, светила математики и химии, соответственно. После их уроков вряд ли у кого-то возникнет желание стать математиком или химиком. Они знают, что ученики, мягко говоря, не любят их, но относят все на леность последних, на то, что те не желают учиться.

Галина Проскурякова ханжа. Маслянистая и слащавая, недружелюбно-вежливая, она из тех, кто очень высокого о себе мнения, мнит себя леди белой кости без недостатков, а сама отыскивает их в других, чтобы потом учить их уму-разуму, сплетничать и еще выше подняться над всеми. Это своего рода защита. Бей сам, пока не напали на тебя. Пусти пыль в глаза – и кто-то действительно не рассмотрит тебя истинную, ту, которую прячешь и от себя. Недоброжелательность, завистливость, ограниченность, мещанство – все замешано на желчи, и сводит скулы, и удивительно, что кто-то обманывается. Или только делает вид ради собственной выгоды? Лицемеры дружат с себе подобными и размахивают друг перед другом своими искусственными радужными хвостами. В их улыбках фальшь. Их глаза остаются холодными, в то время как они улыбаются. Они подобны «гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны мертвых костей и нечистоты»2.

Приблизимся к Галине Тимофеевне. Присмотримся.

Она перекрашивает свои невыразительные русые волосы в грязно-рыжий цвет, стягивает их в шишку на самом затылке, а еще предпочитает, чтобы ее коллеги оставались в неведении относительно некоторых фактов ее биографии, и не распространяется о положении дел на своем личном фронте, так как похвастаться нечем. У нее нет детей, нет мужчины (уже лет десять как нет), а ее муж ушел от нее, двадцативосьмилетней жены, через год после свадьбы. Прозрел? Какой она была раньше, Галя Проскурякова? Неудавшаяся жизнь сделала ее такой? Или это она сделала свою жизнь? Где здесь причина, а где следствие? Что у нее внутри? Неужели она искренне уверовала в свою святость? Для этого нужно быть мастером двоемыслия и самостопа.

Постойте-ка, братцы. Давайте посмотрим на все как философы. Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Кто судит тех, кто видит мир иначе? Кто может сказать про себя, что он имеет право судить, в то время люди вокруг – это проекции его собственной личности, причем не всегда лучшей ее части, и он всегда думает о себе лучше, чем думают о нем? В конце концов, что есть мораль? По большому счету, у каждого она своя. Господствующая, или общественная мораль – это ее основа, сложившаяся в течение столетий и даже тысячелетий. Она более или менее стабильна лишь в пределах короткого периода времени и на ограниченной территории, чего, впрочем, достаточно для обычного человека, но не для мыслящего философа. Относительность чего-то можно увидеть только при взгляде извне, и это дано, слава Богу, не каждому. Осознание того, что правила, окружающие тебя с детства, – это не единственно возможная истина, однажды выбрасывает тебя в пустое пространство, где не на что опереться. Это как отсутствие абсолютного времени в общей теории относительности Эйнштейна. Если бы ты был не Сергеем Ивановичем Грачевым, а африканцем, с аппетитом обгладывающим кости собрата и не испытывающим угрызений совести, ты бы не мог понять, почему ужасаются эти странные белые люди. Если бы ты был одним из них, тоже белым, они упекли бы тебя в тюрьму или в специальное заведение для умалишенных. Негоже учителю быть людоедом.

Мы дети общества, которое нас взрастило, и эпохи, этого маленького отрезка многовекового исторического пути. Мы не арабы и не индусы, а они – не мы. Надо родиться в культуре, пропитанной учением пророка Мохаммеда или Конфуция, в их климате и с их опытом за плечами, чтобы понять их. Если окинешь взглядом историю своего общества, то увидишь, что и здесь нет ничего неизменного. То, что еще какие-то полвека назад шокировало истеблишмент, сегодня стало нормой жизни – будь то потеря девственности до свадьбы или бикини. Видя это, мы однако не имеем достаточной силы для преодоления относительного. Не принимая отдельные нормы культуры и пытаясь бороться с ними, мы все равно не одержим победу, разве что отвоюем немного пространства, ибо Сверхчеловек еще не родился. Враг силен. Мы его впустили внутрь с молоком матери. Те, кому по силам изменить хоть что-то, – они рождаются редко, чтобы оставить свой след в истории, по поверхности которой другие катятся как по маслу.

На уровне отдельных личностей кому-то покажется, что здесь больше отличий, чем сходства. Все потому, что отличия видны невооруженным глазом (но игнорируются) а чтобы увидеть сходство, надо иметь силу мысли и некоторую ее смелость, но даже и в этом случае не приблизиться к центру истины, скрытому глубоко в подсознании. Кто знает другого и знает себя? Архаичные и современные слои психики, нюансы воспитания, окружения и характера, условия быта, – все это влияет на личность. Складывается ее система ценностей, которая, с одной стороны, неразрывно, как пуповиной, соединена со всеобщим, а с другой, – уникальна. Диалектика души. Где эталон? Чья мораль правильней? А ведь с какой удивительной легкостью одни навешивают ярлыки на других, используя для этого свое внутреннее чувство, свое мнение, которое, безусловно, единственно верное. Они сравнивают с собой. Кто в таком случае оценит их?

Кто судья?

Где закон?

Здесь не на что опереться. Нет ничего кристально ясного и объективного. Не много на себя берешь, человек?

Кто-то скажет: «Над нами есть Бог. Он всех рассудит».

Но не сами ли люди сначала вкладывают слова в уста своих богов, а после считают их ниспосланными свыше откровениями? Бог не источник морали, он ее отражение. Он общий для всех, но одновременно для каждого он свой. Он сверхчеловек, в котором объективируется человеческое и возводится в Абсолют. Даже в буддизме, где якобы нет Бога, происходит обожествление Будды, пусть сами буддисты и не считают своего Учителя Богом. Из реальной исторической личности, Сиддхартхи Гаутамы, они создали образ без недостатков, которому поклоняются. Иначе и быть не может. В Боге и в богочеловеке всегда собрано все самое лучшее и правильное, он мудр, он имеет право судить и, в свою очередь, не может быть судимым. Он нужен слабому, чтобы тот не чувствовал себя брошенным и не терзался всю жизнь сомнениями, не будучи в силах проникнуть мыслью в суть мироздания. Без Бога пришлось бы смириться с тем, что мы сами решаем, что хорошо, а что плохо, и сами выбираем свой путь.

Оставим Бога в покое.

У нас на очереди Анна Эдуардовна Штауб, полутораметровая желтокожая мумия, которая то и дело сует свой нос в чужие дела и навязывается с советами. Она вызывает еще большее отвращение, чем Проскурякова. Аж иногда до хруста в зубах. Она выглядит на десять лет старше своего возраста (ей пятьдесят семь), не следит за собой, одевается по-старушечьи и —

– приготовились? —

у нее на носу огромные, просто огромные, в пол-лица, очки, из-за которых она недружелюбно смотрит на мир.

Мумифицированное ископаемое.

Вошь.

Как та старушонка у Достоевского с уготованной ей незавидной судьбой. Очень хорошо понимаешь Родю Раскольникова. Когда Анна Эдуардовна возмущенно трясет обезвоженной головой и причмокивает сухими губами, а дребезжание ее голоса снимает стружку с коры головного мозга, – как тут не взяться за топор и не ударить ее со всего маху по темечку, чтобы замолкла? Наблюдая за ней, вновь задаешься вопросом: что здесь первично – внешность, характер или судьба? Десять лет назад ее пьяница-муж умер, и с тех пор она жила одна где-то на окраине города в двухэтажном бараке. Там с потолка капало, из-под пола дуло, от сырости отклеивались обои, а в углах разрастался грибок. В морозы насквозь промерзали стены.

Прокурякова и Штауб как бы подружки, а на самом деле едва переваривают друг друга. Нет у них иного выхода, кроме как быть вместе. Ты или в кружке высоконравственнейших и мудрейших, или нет, и третьего не дано. Можно попробовать отпочковаться, но Анна Эдуардовна неспособна на это и за ней не пойдут, а Проскурякова здесь главная, ей это незачем. Время от времени она помыкает своей компаньонкой, издевается, а та, будто не замечая, играет свою роль – она якобы тоже здесь главная, на пару с Галей, и авторитета у нее не меньше.

Анна Эдуардовна Штауб.

Обделенная счастьем бабушка.

Иногда ее чисто по-человечески жаль.

Иногда.

Очень редко.

Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он уже не помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.

За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?

«Сергей Иванович, как вы считаете…» – они подкрадываются к нему по-змеиному со своими улыбочками. Их мужененавистничество – прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это. Все мужики козлы – вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно – не проще ли жить с мнением, что все мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, чтобы выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, по нему сразу видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?

Чем глубже, тем страшней, а у самого дна живут огромные древние ящеры.

У тебя они тоже есть.

Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их?

Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где они покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то – и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них время.

Еще одна тема, которая всех волновала, – отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.

Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты – тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!

Не тут-то было.

– Сергей Иванович!

Он сделал вид, что не слышит.

– Сергей Иванович!

К нему обращалась Штауб.

Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу не только для Америки, но и для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.

На ее ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались и кололи его буравчиками.

Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.

– Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, – сказала она.

Он промолчал.

– Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? – спросила между тем Анна Эдуардовна, специально запнувшись.

Все стихло. Все ждали.

Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве он не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он, а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие они уродливые и совсем на нас не похожие, разве что одна голова у них, две руки и ноги.

– Мы не отмечаем Пасху, – сказал он.

Штаубдесять

опешила, и ее голова коротко дернулась как у птицы.

– Совсем?

– Да.

– Почему?

– Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?

– Что? – Она выпрямилась под его взглядом.

– Верите?

После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.

– Я – да. Верю.

– Боитесь?

– …

– Или рассчитываете попасть в рай?

Анна Эдуардовна впала в кому.

Проскурякова вышла на сцену.

– Сергей Иванович, вы слишком категоричны и не уважаете чувства других.

Тут и Анна Эдуардовна ожила. Ее затрясло от обиды и гнева.

– Во что же вы тогда верите, Сергей Иванович? – спросила она подрагивающим голосом.

– Я, Анна Эдуардовна, хочу быть ближе к этому миру. Разве здесь нет ничего, во что можно верить?

– Например?

– В человека. Но не в каждого.

– Вот это новости! – Проскурякова улыбнулась гадко. – Сергей Иванович у нас атеист! – Она окинула взглядом присутствующих, будто ликуя.

– Галина Тимофеевна, вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? – сказал он.

Ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы остаться в образе.

– Нет.

– Вы знаете, почему красят яйца?

– А вы? – Она не нашла ничего лучше, чем вернуть вопрос. Надо было срочно что-то сказать, вот и сказала.

– Да.

– Так может расскажете нам?

Она сказала это таким тоном, словно сделала одолжение. Она вскарабкивается на свой пьедестал, чтобы встать там в свою обычную позу уверенности и чванства. Она выше всех, даже если не знает, зачем красят яйца.

– Яйцо символизирует воскрешение Христа, – начал он. – По легенде, когда Мария Магдалина принесла его императору Тиберию, тот сказал, что оно не может из белого стать красным, а мертвый человек – воскреснуть. И как только он это сказал, случилось чудо и яйцо в тот же миг изменило цвет у него на глазах.

– Как интересно! Пожалуйста, расскажите нам еще что-нибудь про Пасху.

Ему на один миг почудилось, что она все знает и смеется над ним, но он тут же отбросил эту мысль: нет, она просто играет на публику. Она вывернула все так, что ее невежество – это норма и что пусть кое-кто не думает, что он самый умный.

– С удовольствием, – сказал он с нажимом. – Известно ли вам, что сладкая пасха, которую вы кушаете, символизирует гроб Господень? – Он сделал паузу. – Надеюсь, я не испортил вам аппетит?

Проскурякова не нашлась, что ответить, и это было несвойственно ей.

Зато Штауб включилась:

– Сергей Иванович, по вашему мнению, если человек не верующий, то он не имеет права отметить Пасху? У него ведь праздник. Это плохо?

– Я разве сказал, что это плохо?

– Вы, Сергей Иванович, кстати, крещеный? – спросила Вера Праксина, учительница географии. Она была высокая, худая и очень бледная, поэтому производила впечатление вечной болезненности.

– Нет, – ответил он коротко.

– А жена? – это Штауб.

– Да.

– И она тоже не верит в Бога?

– Я не говорил, что я не верю. У каждого свой Бог.

Это было слишком для Штауб. Ее голова вновь дернулась.

– Вы же только что… Все слышали!

– Сергей Иванович, вы нас путаете, – Проскурякова пришла в себя и жаждала крови. – Сначала одно говорите, потом – другое.

Он усмехнулся:

– Если я не верю в то, что Иисус был сыном Божьим и воскрес, если не крещусь, не пощусь и не крашу яйца, это не значит, что я не верю в Бога.

– Сергей Иванович, вы кощунствуете, – раздался откуда-то слева писклявый голос.

Неестественно выпрямившись – словно у нее был столбняк – там сидела Зоя Ивановна, учительница французского. Выражение удивления и испуга присутствовало на ее ангелоподобном взволнованном личике. Зоя Ивановна, сорокачетырехлетняя женщина, казалось, в любую секунду была готова расплакаться, и не нужно было иметь воображение Достоевского, чтобы представить, как она закатывает мужу истерики, – в то время как смеялась она редко. Неблагодарные отроки прозвали ее «Мадам не дам», что соответствовало действительности.

– Зоя Ивановна, а известно ли вам, что такое кощунство? – спросил он, едва взглянув в ее сторону.

– Я преподаю французский, но русский язык тоже знаю. – Она обиделась и поджала губки.

– Сергей Иванович, здесь, между прочим, все умные. – Проскурякова вошла в раж.

Она среди умных первая. Хотя, судя по ее голосу, она не уверена, что знает точный смысл слова «кощунство».

Если бы он не был ее врагом, то сегодня стал бы. Отныне она будет подпитывать свои чувства к нему воспоминаниями об этой стычке в учительской и ждать удобного случая, чтобы вонзить ему в спину нож, который у нее всегда с собой. Аккуратней, мадам, не порежьтесь. Постарели вы, кстати, раньше времени, не находите? Это из-за характера. Взглянуть бы на вас лет через десять. Психологи знают, что особенности личности видны во внешности, и наоборот. Анна Эдуардовна в этом плане чудесный образчик. Интересно, какие эмоции вызывает у нее собственное отражение в зеркале? Не старуха-процентщица перед ней, не египетская мумия в огромных очках, а умная женщина, которая не может сказать о себе ничего плохого. Иначе невозможно было бы ей жить со знанием о том, кто она на самом деле. Природа-матушка не хочет, чтобы ее творение расходовало чересчур много сил на самокритику. Зачем? Это мешает и отвлекает от главного – от борьбы не на жизнь, а на смерть.

Дискуссия продолжилась бы, но в этот момент в учительскую вошел Михаил Борисович Казаков, директор школы.

Он лев. Широкие плечи, благородная голова, густые седые волосы, спускающиеся сзади на ворот костюма. Он общается по-товарищески просто, не давит, но в нем чувствуется сила, за которой идут. Посмотрит на тебя пронзительными серыми глазами из-под кустистых седых бровей, в самую суть заглянет, которую, может быть, прячешь, и что-нибудь скажет тебе по-отечески ласково или пожурит, если заслуживаешь. Кажется, многие здешние женщины тайно в него влюблены. Не удивительно. Ему почти шестьдесят, а сколько в нем энергии, мужественности, стати. Он не сдается годам. Со временем у всех становится больше морщин и болячек, но если одни брюзжат, и из них сыпется, то другие стареют красиво и радуются жизни как в молодости. Михаил Борисович из последних.

Он вошел, и в учительской сразу притихли.

Проскурякова, приготовившаяся что-то сказать, лишь выразительно глянула на врага. Зоя Ивановна села еще прямей. Анна Эдуардовна подняла подбородок и посмотрела на Казакова из-за стекол очков.

Он был погружен в себя. Окинув всех рассеянным взглядом, он подошел к столу и сел на его край.

– Дамы и господа, холодная вода появится в лучшем случае вечером. Авария. На сегодня уроки окончены. Если кто-то потерпит, получит орден. – С какой-то вымученной улыбкой он прибавил: – Шутка.

– Михаил Борисович, это издевательство! Только на прошлой неделе отключали! – Анна Эдуардовна возмущенно тряслась. – Мы и так отстаем от графика! Не успеваем пройти материал!

– Анна Эдуардовна, если бы от меня зависели вопросы водоснабжения, я бы конечно сделал все возможное, чтобы не срывать учебный план, но – увы.

– Надо жаловаться! – Анна Эдуардовна не успокаивалась. – В мэрию!

Он не слушал ее.

– У Максима Глухих вчера убили отца, – сказал он в пространство.

Вдруг стало слышно, как гудят люминесцентные лампы.

Почему, кстати, они включены? За окном день.

Между тем все глаза были устремлены на директора.

– Его застрелили в подъезде вместе с охранником. – Михаил Борисович был вынужден сказать еще несколько слов.

– Из-за бизнеса? – спросил кто-то.

– Не знаю.

– Это ужасно! – пролепетала Зоя Ивановна, и ее глаза увлажнились. – Чтоб у них руки отсохли!

– Это вряд ли.

Он посмотрел в окно.

– Звонила мама Максима, – сказал он. – Попросила отпустить его на несколько дней. Так что не теряйте его, пусть побудет недельку дома. Не до учебы ему сейчас. – Он смотрел на Тамару Степановну Луценко, классного руководителя «8» – го «В», где учился Максим.

– Хорошо, Михаил Борисович. Его сегодня не было, я уж подумала – болеет, хотела звонить домой. Ох, горе-то какое! – Тамара Степановна покачала седой головой.

– Такие, в общем, дела…

Он больше ничего не сказал и вышел.

По-прежнему гудели лампы дневного света.

Все молчали. Никто не решался заговорить первым.

Но вот одна сухо кашлянула, другая вздохнула, третья поерзала на рассохшемся стуле, отчего тот скрипнул, и – поехало.

Сергей Иванович вышел.

Он не хотел обсуждать эту новость. Без меня. Обсасывайте ее жадно, накидывайтесь на нее как гиены.

Звонок.

Но урока не будет. Сегодня праздник. «Не учиться, не учиться и не учиться» – это девиз тех, кто приходит сюда как бы за знаниями. Вспомни себя – не обрадовался бы сейчас и не рванул бы на улицу, подпрыгивая? Вот-вот. По правде сказать, разве и Сергей Иванович Грачев, учитель русского и литературы, не рад? Разве он расстраивается по поводу графика и не хочет домой, и подпишет жалобу Штауб?

Еще не осчастливленные отроки из 7-го «А» сидят на корточках у стенки, жуют жвачку, общаются, ждут препода, а как только его увидели —

Шухер!

– прыгнули внутрь.

Одно и то же все эти годы.

Он вошел. Бросил взгляд на тех, кто дурачился.

– Добрый день!

На галерке один деятель стукнул другого учебником по затылку и получил в ответ по уху.

Ничего нового.

Скука.

А теперь возрадуйтесь, детки мои! Я объявляю вам новость!

Дослушайте! Тише! Все пропущенное вы наверстываете дома. Сейчас-то вам все равно, эйфория, послушали и побежали (а кто-то даже не слушает), но, вообще-то, объем нешуточный, и спрос с вас будет такой же, как если бы урок был.

Ну а теперь на улицу, на солнце. Там нет занудных садистов с их книжками. Там свобода. Прочь из этих стен! Нечего здесь делать, когда за окном весна!

Глава 14

Никого нет. Он один в тиши класса. Подростки на радостях едва не вынесли двери. Сколько уже было атак на эти облупленные конструкции? Рюкзаки-спины, ноги-руки, раскрытые рты, – все это выкатывается с энергией снежной волны, и не вставай у нее на пути, иначе снесет. Как бы направить эту энергию в созидательное русло? Не слишком ли мало свободы? Не слишком ли много запретов? Не рано ли отнимают детство? Не многого ли хотят? Кого растим? Личности или массу?

Взгляни в конце концов на себя.

Правильно ли тебя воспитывали? Правильно ли учили? Вспомни себя в школе, которую ты окончил с медалью и с четверкой по химии?

Он глянул на доску.

Вот те на!

На доске титьки.

Их обвели мелом несколько раз по контуру, выписали с любовью соски, все очень естественно, масштабно, с душой, – это кто-то из 7-го «А», подпольный кустодиевец. Кто, интересно? Мы считаем наших детей маленькими, а они подумывают всерьез о сексе, с практической, так сказать, точки зрения. Сегодня у них рисованные груди, завтра реальные, а после – беременность, аборт и бесплодие: добро пожаловать во взрослую жизнь, мои Ромео с Джульеттами.

Несколько взмахов тряпкой – и все. Доска снова девственна и чиста.

Никакой чувственности.

Приходит крамольная мысль: может, прочесть сочинения здесь и не тащить их домой? Он ее тут же отбрасывает. Нет! Он хочет на улицу, где теплый весенний воздух и солнышко. Нечего здесь делать. Здесь по коридорам летает призрак смерти.

Вот и он.

Повис в воздухе и смотрит сверху пустыми глазницами, чтобы ты чувствовал хрупкость и бессмысленность жизни,

«Это может случиться когда угодно и где угодно, не надейся и не планируй многое. Твоя жизнь – в одном миге от смерти. Что ты чувствуешь и о чем думаешь, когда смотришь на мертвых? Я знаю. Тебе страшно. Однажды ты станешь мной, и только я один знаю, когда. Отец Максима уже с нами, он уже стал ничем. Здесь нет такого чувства, как жалость. Здесь вообще ничего нет. Даже тьмы. Нет пламени и зубовного скрежета, которыми вас пугают, глупеньких. За свои грехи вы должны были бы, согласно вашим священным книгам, вечно гореть в геенне огненной – так встречайте же смерть радостно, ибо нет после нее обещанного. Ничто будет для вас счастьем. А если вы хотели в рай, в вечную негу в садах, где внизу текут реки, то – увы. Рая нет. Ваш антропоморфный Бог вещает то, что вы хотите услышать. Вы сами придумали красивую сказку о вечной жизни, отказываясь верить в смерть и сгибаясь под грузом бренного. Только я один есть, и нет ничего, кроме меня, и никогда не будет. Вы, кстати, не знаете, что такое «никогда». Для вас это слово, одно из многих слов, лишенных смысла, а для меня – все.

Добро пожаловать в вечность отсутствия.

Здесь нет обмана. Здесь истина. Ничто есть только ничто, а все остальное или содержит в себе что-то, или является частью чего-то, или же есть совсем не то, чем кажется. Не об истине ли вы грезили? Если так, то вот она, вы скоро ей станете, и больше нет ничего вечного, кроме нее, и ее тоже нет. Задумывались ли вы, кстати, над тем, что вы не сможете поймать тот миг, когда покинете физический мир иллюзий и окажетесь в единственно истинном мире – который я называю так только потому, что вынужденно использую ваш язык, не способный выразить и малую толику истинной сущности?

Вам понравилось бы здесь. Вы не знаете это сейчас, трясясь от страха, и, к сожалению, никогда не узнаете. Ибо мыслит только тот, кто есть, а если его нет, то нет и мысли. Гениальная шутка смерти. Шутка Бога – так можно было бы сказать, если бы Бог был.

Но и его нет.

Есть только я.

Кто я?

Зовите меня как угодно – все равно не найдете точное слово, и даже трактаты в сто тысяч слов не помогут вам стать ближе. У вас нет даже чувства – что говорить о словах, ласкающих слух обманчивыми гармониями?

Просто идите ко мне

В ЗАБВЕНИЕ.

НАВЕЧНО.

Я вас жду. Я никуда не спешу. Я всегда с вами.

Во всякое мгновение я ваша тень, которую вы боитесь.

Я ваша навязчивая мысль, сдавливающая сердце.

Листая свои молитвенники и не находя в них спасения, вы думаете обо мне».

Максим. Умный мальчик из 8-го «В». Его отец был обеспеченным человеком, но сын не только не кичился этим, но, напротив, стеснялся. Он хотел быть как все, но не мог: дядя с комплекцией Шварценеггера привозил его утром на «Лексусе», а после уроков встречал у школы. Зачем, спрашивается, «Лексус», если живешь в пятнадцати минутах ходьбы от школы? А от громилы все равно нет толку – охрана в школе такая, что пробраться в нее несложно, а физкультура проходит на улице. Ни к чему это шоу, а у мальчика травма: с ним ходит здоровый нянь с физиономией гангстера. Однажды Максим даже полез в драку из-за этого: посмеялся над ним кто-то, вот и не выдержал. Он всем доказал, что может сам за себя постоять и не нужны ему няньки-охранники.

Он доучивается в школе последние дни и со следующего учебного года переводится в лицей, лучший в городе, куда сдал вступительные экзамены на все пятерки. Это одно из немногих учебных заведений, о котором не скажешь ничего плохого, если ты объективен и не предвзят. Обучение там не бесплатное, но деньги берут разумные, учителя сильные, программы хорошие и с материальным обеспечением проблем нет: доски новые, из окон зимой не свищет (пластиковые), и приятно бывать в туалетах. Если встретишь того, кто поливает их грязью (ничего, мол, особенного, много гонору из ничего, мы бы тоже могли, если б учили за деньги), то причина этому – зависть.

Перед началом учебного года он справлялся там о вакансиях, но, к сожалению, по его профилю не было. Неудивительно. Зарплаты у них достойные, а контингент учащихся не идет ни в какое сравнение со школами – к ним валят валом умные дети из школ. Балбесов, слава Богу, не принимают за деньги.

Он вдруг почувствовал холод и сырость.

Это напомнила о себе смерть. Это ее дыхание.

Интересно, о чем он подумал бы, увидев киллера? Бессмысленно умолять о пощаде. Это конец. Через мгновение он отнимет у тебя твою единственную жизнь, которую когда-то дала тебе мать. Она кормила тебя грудью, радовалась твоей первой улыбке, первым шагам и звукам, заботилась о тебе, когда ты болел, водила тебя в детсад и в школу, поддерживала тебя, когда ты сдавал экзамены в ВУЗ и устраивался на работу; она вложила в тебя всю себя, она любила тебя с первого мига твоей жизни, все эти сорок лет, – а сейчас он убьет тебя. Если бы знал заранее, разве не отдал бы все, что у тебя есть, все свои деньги, не бросил бы их врагам как подачку? Деньги мертвому не нужны. Ты был богат и всегда хотел больше, чем у тебя было, ты был тщеславен и жаждал власти – ты БЫЛ. Тебя убивают из-за бумажек с цифрами, что лишают людей разума. Палец на спусковом крючке, миг и —

все.

Ты не узнаешь, что умер. Останутся жена и дети, машины, недвижимость, счета в банках, береза на аллее у дома, – все это продолжит быть без тебя. Из трупа с простреленным черепом сочится кровь, он в неестественной позе лежит на ступенях подъезда, и скоро ему окажут все почести так, словно это ты, но это уже не ты. Ты исчез в тот миг, когда свинцовая пуля пробила кость черепа. Тебе не было больно. Мозг не успел сообщить о боли. Это была мгновенная смерть.

Она не страшна. Ее нет.

Страшно ждать.

Как справиться с мыслью о ее неизбежности и необратимости? НИКОГДА этот человек не откроет глаза, не пошевелится, не скажет ни слова. Еще секунду назад он был, а теперь его нет. И даже самый упорный, активный, неистовый будет однажды лежать холодный и коченеющий. Исчезнет Вселенная, доступная для исследования лишь в крошечной части и погибающая вместе с загадками и тайнами миллиардов своих галактик.

Мертвого похоронят живые. При взгляде на красный гроб с землистого цвета усопшим появится сильное душевное чувство: здесь и страх, и скорбь, и осознание конечности собственного бытия, и ощущение нереальности происходящего. Играет траурный марш, и вереница людей медленно идет за гробом по улице. Заплаканные глаза. Бледные лица. Кого-то поддерживают под руки – это жена и мать.

Вот и кладбище.

Поцеловав покойника в лоб и в последний раз взглянув на него, гроб накрывают крышкой и заколачивают. Удары молотка означают, что возврата нет. Все закончилось, и даже это тело никто никогда не увидит.

НИКОГДА.

Под аккомпанемент плача гроб опускают в прямоугольную яму могилы. Укладывают сверху доски и закидывают землей. На осыпающемся свежем холмике прилаживают восьмиконечный крест из дерева. Расставив венки, уходят молча.

Здесь территория смерти: разномастные оградки и памятники, даты рождения и смерти, фото юных и старых. Здесь особенно остро чувствуешь, как скоротечна и мелочна жизнь. Однажды и тебя доставят сюда с комфортом и положат в могилу. Вопрос только – когда? Через полстолетия? Через год? Через неделю? Кто знает? Если не хочешь лежать в земле и кормить своей плотью червей, есть вариант с огнем. Это не больно – гореть. Горстка пепла в урне – все, что останется от тебя. Нет? Хочешь и после смерти быть? Человечишка! Ты не можешь увидеть извне свою жизнь, ее начало и окончание, мир до себя и мир после. Она – это ты. А если так, то не все ли равно, что будет: элитное кладбище, простое поле с деревцем или урна?

В небытии все равны. Все остальное иллюзия.

Он подошел к окну и, отодвинув в сторону горшок с засохшим цветком, раскрыл окна настежь.

Оттуда пахнуло весной. Он услышал, как поет птаха и как смеется ребенок.

Так лучше.

Кто-то умер, но ты жив. Не закапывай себя прежде времени, а иди-ка ты лучше домой и подумай о чем-нибудь светлом. Сегодня надо любить, а не грустить. Не надо думать о смерти и о грымзах, плюющихся желчью. Их уже не исправишь – как и тебя. Ты мог бы сдержаться и не поддаться на провокацию, но вместо этого ты ввязался в бессмысленную дискуссию. Религиозные споры никогда не доводили до добра – знаешь ли это? Кровопролитие сопровождает веру на протяжении всей истории человечества, в том числе и сегодня, когда мы осваиваем космос и разводим детишек в пробирках, штудируя Дарвина. Еще немало жизней будет принесено в жертву, прежде чем закончатся религиозные войны. Рано или поздно все стихнет. Может, через пятьсот лет. Пока же это тема, которую лучше не трогать, и тем более не нужно о ней спорить. Слишком она личная. Это дело каждого, во что верить и как, и веские доводы разума бессильны против чувства верующего, корни которого много глубже, чем ты думаешь.

Во что же веришь ты? В чем твоя вера? Что для тебя Бог? У Бога много имен, и хотя бы одно приемлешь?

Однажды он услышал такие слова на вопрос о том, есть ли Бог.

«Кто сомневается, тот одновременно силен и слаб, – сказал ему седобородый еврей у Стены Плача. – Он отрицает Бога, но не может отвергнуть его полностью».

Он задумался. Если бы несколько лет назад его спросили, верит ли он, он ответил бы – нет – но сейчас он сказал бы так только о Боге, которого ему навязывали, угрожая расправой. Будь с нами, иначе гореть тебе вечно в геенне огненной, где плач и зубовный скрежет. А как вам это: не женись на разведенной, ибо это прелюбодеяние и захлопываются пред тобою врата в царство Небесное? Но что если у нее двое детей и ты заменил им отца и вырастил их людьми? Грех? Или же древняя Библия, при всем уважении к ней, не несет вечную истину в каждой строчке? Будучи очищенной от мха и крайностей, от чрезмерной жесткости и жестокости, мораль, заложенная в священных текстах, может быть принята. В отличие от официальной религии и законсервированных столетия назад догм, она проста.

В каждой религии (и философии) есть мудрость и есть перегибы. Можно взять от каждой самое лучшее для своего собственного Бога, для своей веры, для своего видения мира, а остальное оставить истово верующим. Один предпочитает одну крайность, другой – другую; и то, что первый считает правильным, будет отторгнуто вторым, а иному мудрому – он не сторонник крайностей – нужны обе точки зрения: зная их, он отыщет свой собственный путь. Человек человеку рознь. У каждого есть что-то, что он впитал с молоком матери; уникальное мировоззрение, сложившееся в силу особенностей воспитания, условий жизни и опыта предшествующих поколений – и если попробует он взглянуть как бы извне на свои ценности, на веру или безверие, он вскоре почувствует, как мозг становится ватным и картинка уходит из фокуса. Это не обычное самосозерцание, а созерцание себя – да и в чем-то всего человечества – изнутри-снаружи. Как насчет того, чтобы увидеть ущербность шаблонов и выйти за них? Это не легче, чем отрезать себе гангренозную ногу. Индивидуум, способный изменить не только себя, но и других, способный прорваться к новому мировоззрению, – он рождается один раз в несколько сотен лет.

Будда, Иешуа, Мохаммед – они были такими.

Каждый из них был ЧЕЛОВЕКОМ.

И только Иешуа люди сделали своим Богом. Когда-то у них был погибший и воскресший Осирис, затем – Адонис, потом ему на смену пришел Иисус-Логос. Он Бог-сын, у которого есть Бог-отец. Бог един в трех лицах: Отец, Сын и Святой дух. Это трансцендентное единство, которое можно только принять, но невозможно понять. Его невозможно оспорить и доказать. Или ты веруешь, или нет. Догмат. В данном случае он прекрасен в своей законченности и гармонии. Нет ничего подобного в нашем мире. Правда, и здесь нашелся повод для спора. Уже многие сотни лет не могут прийти к согласию в вопросе о том, от кого исходит Святой дух – от одного Отца или от Отца и Сына. Воистину люди мелочны.

Они создали Бога. Он был им нужен.

Они не могли не сделать его антропоморфным, по своему образу и подобию. Даже ветхозаветный ЯХВЕ уже был таким, не говоря уже о Боге евангелий. Бог – это Отец, который имеет власть миловать и наказывать. Под уходящими в полумрак сводами храма, в его темных стенах, среди тусклых свечей, ты встречаешься с Ним. Глядя на распятого Сына, ты не радуешься встрече с Отцом, не смеешься по-детски, а трепещешь. Все устроено так, чтобы ты был придавлен к полу его взглядом и взглядами с темных икон и чувствовал себя вошью на теле Земли, достойной лишь кары. Не по себе здесь. Почему здесь так мрачно? Почему душно? Почему не дозволен смех? Почему здесь вечно скорбят по тому, кто воскрес и однажды вернется? Если тебе здесь не нравится, то значит, не веруешь? Если, напротив, ходишь в церковь, крестишься, читаешь Библию на ночь и на любой случай жизни знаешь молитву – тогда ты истинно верующий, добро пожаловать в семью. Смирение через подавление. Не оставляет тебя чувство вины. Оно повсюду с тобой – даже в то время, когда его как бы нет. Уж так устроены люди, что все время грешат (за что депортируются в геенну огненную своим же создателем), и даже самые праведные не справляются с искушениями, подсовываемыми им не иначе как Диаволом. Что уж говорить о простых смертных?

Когда сделал Бог человека и сказал: «Это здорово», то стал наблюдать за своим чадом. Через некоторое время подумал Бог: он, Бог, вечен и совершенен, а человек – вот он: живой, любящий, гордый, мятежный, – и решил он его приструнить. «Будь тише воды, ниже травы, бойся, и только тогда спасешься, – сказал он. – И хотя бы ты, как орел, поднялся высоко и среди звезд устроил гнездо твое, то и оттуда низрину тебя». Будь паинькой и заслужишь контрамарку в рай. Это скучное место, где никого нет и никогда не будет. Разъеденные ржавчиной ворота скрипят при вялых порывах ветра. На рассохшемся стульчике сидит старый усталый Бог и смотрит на миллиарды душ, отправляемых его волей гореть вечно в геенне огненной. Он не предпринимает вторую попытку спасти их.

Если рай все-таки есть, в нем живут только души младенцев.

А люди и на земле как в аду. В своих подземельях – в сырости, мраке и холоде – они прячут свои страхи и грезы. Если нет смелости сделать мечты явью, стоит ли мучиться? Сотни желаний копятся в подвалах год за годом, и когда однажды отваживаешься зайти туда, то с ужасом видишь груды белых костей и серые лица умерших.

Скорей наверх! Здесь страшно. Низкие каменные своды давят, а там светит солнце и еще есть надежда. Можно дать шанс забытым мечтам и стать немного счастливей.

Кто вообще знает, что имел в виду Иисус, когда говорил – «Царствие Небесное», «геенна огненная»? Не было ли это аллегориями и символами? Не подправлено ли его учение его последователями? Не добавили ли они многое от себя – скажем, агрессию? Без страха нет веры? «Кто не со мной, тот против меня». «Негодного раба выбросьте во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубов». «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч».

Еще один камень преткновения – чудеса Христовы. Воскрешение мертвых и из мертвых, превращение воды в вино, насыщение пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, повеление ветру утихнуть, прогулки по морю – как верить в это сейчас? И как без этого верить в то, что Иисус был сыном Божьим?

Так все-таки – во что веришь ты? Ведь невозможно совсем без веры. Где твоя опора? Где мерило добра и зла, хорошего и плохого?

Кто твой Бог?

Он не антропоморфный. Не жестокий. Он не запугивает и не изрекает догмы. Он не прогуливается по воде и не воскрешает мертвых. В каком-то смысле он тоже бессмертен. Кто он? Он всеобщее и единичное. Он вечное развитие. Опора внутри. Смысл – внутри. Познание себя. Единичное умрет, а всеобщее останется, взяв от него. Бессмертие сущности.

Это Гегель. И это ему ближе, чем Бог, который не в человеке, а над ним. В таком случае у него больше ответственности за себя, и он знает, что другой жизни у него не будет. Это его единственная. Не прелюдия, в течение которой он заслуживает путевку в рай через смирение пред ликом Господа и страшится иного финала, а – главное действие. Вечная жизнь – это земная жизнь духа после смерти, рай – это земное счастье.

У тебя нет Бога, который указывает тебе сверху, что делать.

Трудно быть Богом, да?

Что еще смущает того, кто колеблется, так это количество религий, конфессий и вражда их адептов. Своего Бога они считают единственно правильным, светлым, и отрицают иных, темных. Единственно верное учение – наше, а все остальные – в ад. Религия как причина раздоров и войн – это как? Сколько крови пролито за три тысячи лет в Иерусалиме, на этой священной для трех религий земле? Есть фанатики, но истоки агрессии надо искать в древних книгах – подпитывающих ее против чужих. Если все равно гореть неверному в геенне огненной и не любит его Бог, то его не жаль. Он враг. Он зло.

Христианство не сделало мир добрей, так как оно черно-белое и не знает серого.

Вместо того чтобы искать Бога в человеке, оно развело их навечно, при том что центральная фигура этой религии (в отличие от иудаизма и ислама) – Человек.

Кстати, кто решает, кого награждать, а кого – наказывать? Кому дано такое право? Богу? Церкви?

«Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела»3?

Эх, люди… Когда вы научитесь быть счастливыми и поймете, что ваши раздоры нелепы в контексте вечности? Это все ваша природа, по Дарвину, и вы не можете с ней справиться? Сочувствую. Взгляните на это дерево. Оно не думает о Боге и смысле жизни. Оно вообще не думает. Оно просто живет. Иногда хочется стать им, чтобы не было страшно и не преследовали мысли тяжкие и ненужные. Ты не знаешь, что есть смерть и что однажды тебя разрежут на части и бросят на свалке. Люди боятся конца, а ты – нет. Да и живешь ты дольше. Дубу-красавцу несколько столетий отпущено. В Заельцовском парке один такой вымахал, что его и вдвоем не обхватишь. Сколько ему лет? А оливам Гефсиманского сада? Может, они в самом деле видели Иисуса Христа, который молился здесь, и поведали бы нам правду, если б могли?

Задумавшись, он не заметил, как в приоткрытую дверь класса кто-то вошел. На дощатый, давно не крашеный пол упала тень.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! Скучаете?

В приятном женском голосе – весенняя легкость.

Он повернул голову и улыбнулся в ответ.

– Здравствуйте, Елена Владимировна!

Он отошел от окна.

Слава Богу!

Его спасла Елена Стрельцова, учительница музыки. Ей тридцать четыре. Со своей неброской классической красотой она словно сошла с картины художника эпохи Возрождения: мягкие черты лица, спокойный взгляд, каштановые волосы до плеч, – есть в ней что-то оттуда, из Ренессанса. За ее внешностью – сила немалая, и это для многих сюрприз. Снаружи мягко, а внутри точно стальной стержень. Жизнь научила ее защищаться. Порой достаточно пары фраз и тона голоса, чтобы больше не лезли. Она обычно молчит, когда вокруг закипают страсти, попусту не расходуется, но не останется в стороне по принципиальным вопросам.

Ей досталось по жизни.

Муж-алкоголик ушел, когда их сыну не было года, алименты не платит, и она рассчитывает лишь на себя. Это значит жить с ребенком на зарплату учителя средней школы, очень скромно жить, без роскоши, и знать, что никто в случае чего не подставит плечо, не поможет. Никто однако не слышал, чтобы она оплакивала себя. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее». Это о ней, о Елене Стрельцовой. Она работает здесь полтора года, и если сначала их общение сводилось к «здравствуйте – до свидания» и к эпизодическим светским беседам на бытовые и школьные темы, то однажды все изменилось. Они вместе дошли до метро и поняли, что им интересно друг с другом. Они подружились. Порой они присаживались на лавочку в парке, болтали – и людская молва сделала их любовниками. Смешно. Они все еще обращались друг к другу на вы – вот так любовники. Но если кому-то хочется – нате вам.

Елена – загадка.

Разве кто-то знает ее? Кто-то заглядывал за ее маску? Ее броня искусственная, наращенная, и за ней она от всех прячется. Он, пожалуй, единственный в школе, кому она позволила сделать шаг-другой к себе, а потом – стоп, там терра инкогнито, нет. Пока нет. Я еще не готова. Других я и сюда не пускаю. Есть те, кто по-свински нагадит и натопчет по чистому.

Когда она только пришла в школу, два года назад, бабушки хотели взять ее, новенькую, под свое крылышко, в свою кучку, навязывали ей свое наигранное участие, но она увидела их истинные лица за улыбочками и сюсюканьем и отвергла их дружбу. Она деликатно дала им это понять. Они напели ей про всех кучу гадостей, а сами были аки белые ангелы с крыльями. Само собой разумеется, когда они поняли, что она не с ними, она тут же стала врагом номер два (после Грачева). Она задела их за живое и дряблое. Они-то к ней со всей душой – как к дочери – а она вон значит как. В таком случае кто не с нами, то против. Красавица и умница стала зазнайкой, бездарностью с изъянами внешности – и воображение, подстегнутое эмоциями, гнало не на шутку. Здесь и роман с Грачевым, и прочее. Ах вот ты какая! Воротишь нос? Ладно, ладно! Ты тут никто, а уже возомнила о себе Бог весть что! Мы тебе рожки-то пообломаем, наша козочка!

Однажды они напали и куснули ее больно, почти до крови. А она дала сдачи. Да такой, что еще пару месяцев они не отваживались на реванш. Зализывая раны и копя злобу, они доказывали себе и другим, что на самом деле они выиграли тот раунд. Потом они еще раз напали – и им снова досталось. С тех пор они не играли в открытую, а пакостили исподтишка.

Ладно, хватит о грустном. В глазах Лены – блики солнца. Она улыбается.

– Хотите домой? – спрашивает она.

– Да.

Через минуту они вышли из класса.

Глава 15

Хромого рвало. Его скручивало, изо рта выплескивалось толчками, и сугроб перед ним покрывался желто-зелеными пятнами. После каждого приступа он громко хрипел матом.

Он упал. Кое-как встал, пошел, а через пару метров снова упал. Немногочисленные прохожие, завидев его издали, заранее сдвигались к краю тротуара.

Навстречу проехал уазик с милицией. Проехал медленно. Его видели. Но не остановились. Кому он нужен? Что с него взять?

Его снова мутило.

Он согнулся, прошла судорога – и его вырвало желудочным соком. Сплюнув прямо на валенок, он сказал что-то глухо и пошел дальше. Уже близко. Когда он вернется домой, то ляжет спать.

Мужик пришел в пять, когда было уже темно. На нем была дубленка и норковая шапка, в руках у него был портфель. И он улыбался. С чего вдруг? Ждала его телка с течкой? Или до задницы денег?

Он шел по другой стороне улицы и вдруг перешел к ним.

Хромой вздрогнул.

– Помогите ради Господа! Ради Христа! – завел он шарманку, крестясь.

Васька тоже стал ныть и креститься.

Мужик приблизился и, не снимая черную варежку, вынул

Конец ознакомительного фрагмента.