8
Целую неделю Хасан не попадался мне на глаза. Когда я спускался вниз по утрам, завтрак уже ждал меня на столе: поджаренный хлеб, свежезаваренный чай и теплое отварное яйцо. Выглаженная одежда была аккуратно сложена на плетеном стуле. Раньше Хасан ждал, пока я не начну трапезу, и только потом начинал гладить. За завтраком мы разговаривали, под шипение утюга пели старинные хазарейские песни про тюльпанные поля. Теперь никто не приветствовал меня по утрам – разве что выглаженная одежда. Еда в рот не лезла.
Однажды хмурым утром, когда я катал яйцо по тарелке, вошел Али с охапкой дров. Я спросил его, где Хасан.
– Он опять лег спать, – ответил Али, скрючившись перед печкой и открывая дверцу.
– А он сможет поиграть со мной сегодня? Али замер с поленом в руке.
– Последнее время он только и делает, что спит. Сделает свою работу – уж я слежу – и в постель. Можно вопрос?
– Спрашивай.
– После состязания воздушных змеев он пришел домой весь в крови. И рубашка разорвана. Я у него спросил, что случилось, а он: ничего, просто подрался за змея с другими мальчишками.
Я в молчании катал яйцо.
– С ним ничего такого не произошло, Амир-ага? Он мне все сказал?
Я пожал плечами:
– Откуда мне знать?
– Ты ведь не скрыл бы от меня, правда? Если бы произошло что-то дурное?
– Я же сказал, откуда мне знать, что с ним такое? – повысил голос я. – Может, он заболел. Все болеют время от времени, Али. Ты хочешь заморозить меня до смерти или все-таки затопишь?
– Как насчет поездки в Джелалабад в пятницу? – спросил я у Бабы тем же вечером.
Отец, откинувшись на спинку кожаного кресла-качалки, листал за письменным столом газету. Сложив ее, он снял свои очки для чтения – я всей душой ненавидел их, ведь отцу еще далеко до старости, он в самом расцвете сил, на что ему эта дурацкая побрякушка? – и посмотрел на меня.
– А почему бы и нет?
Последнее время Баба соглашался на все, о чем бы я ни попросил. Мало того. Позавчера он сам предложил сходить в кино «Ариана» на «Эль Сида» с Чарльтоном Хестоном и Софи Лорен.
– Хасана ты с собой в Джелалабад берешь? Ну зачем Бабе надо все испортить?
– Он болен, – пробурчал я.
– Правда? – Баба перестал раскачиваться. – Что с ним такое?
Я пододвинулся поближе к камину.
– Простудился, наверное. Али говорит, он все время спит. Сон его вылечит.
– Что-то не видно Хасана, не видно. – В голосе Бабы слышалась тревога. – Простудился, значит?
Ну зачем ты с такой заботой приподнимаешь бровь? Ненавижу.
– Обычная простуда. Так мы едем в пятницу, Баба?
– Да, да. – Отец оперся руками о стол. – Жалко, Хасан с нами не поедет. Тебе с ним было бы веселее.
– Нам и вдвоем с тобой хорошо, – возразил я.
– Только оденься потеплее, – весело подмигнул мне Баба.
Вдвоем-то оно было бы здорово. Только уже к вечеру среды Баба умудрился наприглашать еще человек двадцать пять народу. Позвонил своему троюродному брату Хамаюну, выучившемуся на инженера во Франции, и сказал, что в пятницу собирается в Джелалабад. Хамаюн, у которого в Джелалабаде был дом, очень обрадовался и заявил, что пригласит всю компанию – двух своих жен, детей, кузена Шафика из Герата, который с семейством как раз гостит у него, кузена Надера (с ним у Хамаюна враждебные отношения, но живут они в одном доме), да и братца Фарука надо взять с собой, а то еще обидится и не позовет на свадьбу дочери в следующем месяце, и еще не забыть…
Получилось три микроавтобуса битком. Со мной ехали: Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн (Баба с раннего детства приучил меня обращаться ко взрослым мужчинам «Кэка» – дядя, а к женщинам «Хала» – тетя), две жены Кэки Хамаюна, одна постарше, узколицая, с руками в бородавках, вторая помоложе (она все пританцовывала, закрыв глаза), и две хамаюновские дочки-близняшки (тоже пританцовывали, непоседы). Я сидел сзади, зажатый с двух сторон между семилетними девчонками, которые то и дело шлепали друг друга, а заодно доставалось и мне. Меня сильно укачивало, тем более что дорога до Джелалабада – это два часа горного серпантина. Все в машине орали во всю глотку – у афганцев такая манера разговаривать. Я попросил одну из девчонок, Фазилю или Кариму, я их не различал, пустить меня к окну, пока мне не стало совсем плохо. Та только язык в ответ показала. Тогда я предупредил, что если ее новое платье пострадает, то я ни при чем. Минуту спустя голова моя высовывалась из окна, перед глазами качалась ухабистая дорога, мимо проносились, колыхаясь, грузовики, набитые людьми. Я зажмуривался, старался дышать поглубже, ветерок дул мне в лицо. Только легче не становилось.
Меня ткнули пальцем в бок. Фазиля/Карима, кто же еще.
– Что? – спросил я.
– Я как раз рассказываю всем про турнир воздушных змеев, – прогудел Баба из-за баранки.
Со среднего ряда сидений мне улыбался Кэка Хамаюн с женами.
– В небе в тот день, наверное, было не меньше ста змеев, – продолжал Баба. – Правда, Амир?
– Наверное, – промычал я.
– Сто змеев, Хамаюн-джан. Кроме шуток. И под конец дня в небе остался только один, змей Амира. Сбитого синего змея он принес домой. Хасан и Амир вместе определили, где он упал, и успели первыми.
– Поздравляю, – расплылся Кэка Хамаюн. Его первая жена сдвинула вместе бородавчатые ладони.
– Вах, вах, Амир-джан, мы так гордимся тобой.
Вторая жена пошла по стопам первой. Некоторое время все хлопали, выкрикивали поздравления, восхищались мной. Молчал только Рахим-хан, сидевший на переднем сиденье рядом с Бабой, он как-то странно посматривал на меня.
– Остановись, – промычал я отцу.
– Что случилось?
– Мне плохо. – Меня отбросило от окна, и я навис прямо над хамаюновскими дочками.
– Сверни на обочину, Кэка, – заверещали девчонки. – Он такой желтый, как бы он нам платья не испортил!
Баба затормозил, но было уже поздно.
Пока машину проветривали, я сидел на придорожном камне. Баба и Кэка Хамаюн курили. Между затяжками дядюшка убеждал Фазилю/Кариму перестать плакать, в Джелалабаде он купит ей другое платье, еще лучше прежнего. Я зажмурился и подставил лицо солнечным лучам. За закрытыми веками возник целый театр теней, образы плясали и растекались, пока не слились в один: вельветовые штаны Хасана на куче кирпичей.
Веранда белого двухэтажного дома Кэки Хамаюна выходила в сад, обнесенный высоким забором; в саду росли яблони, хурма и декоративный кустарник. Летом садовник подстригал кусты и придавал им формы разных зверей. Имелся и бассейн, отделанный изумрудно-зеленым кафелем. Свесив ноги, я сидел на краю бассейна, дно его покрывал слежавшийся снег. В дальнем конце сада дети Кэки Хамаюна играли в прятки, женщины на кухне готовили еду. Аромат жареного лука щекотал мне ноздри, слышалось шипение скороварки, музыка и смех. Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн и Кэка Надер курили, сидя на веранде. Кэка Хамаюн говорил, что привез с собой проектор и покажет всем слайды, которые снял во Франции. Он уж десять лет как вернулся из Парижа, но все носился со своими дурацкими слайдами.
В общем, все шло хуже некуда. А ведь у нас с Бабой все складывалось хорошо. Пару дней назад мы с ним ходили в зоопарк, смотрели на льва Марджана, и я бросил камешек в медведя, когда никто не видел. После зоопарка мы наведались в кебабную Дадходы напротив «Кинопарк» и ели кебабы из ягнятины и горячий, из тандыра, хлеб. Баба рассказывал мне о своих поездках в Индию и Советский Союз и о людях, с которыми его сталкивала жизнь, говорил о безногих супругах из Бомбея – они прожили вместе сорок семь лет и произвели на свет одиннадцать детей. Это был замечательный день – именно о таком я мечтал все эти годы. Если бы еще не эта пустота внутри – вот словно в спущенном бассейне передо мной.
Незадолго перед закатом жены и дочери накрыли к ужину – рис, кофта и курма из цыплят. Все, как велит традиция: на полу была расстелена скатерть, мы сидели вокруг на подушках и ели руками из общей посуды – по блюду на четыре-пять человек. Хоть я и не был голоден, пришлось участвовать в общей трапезе вместе с Бабой, Кэкой Фаруком и двумя сыновьями Кэки Хамаюна. Баба, приложившийся перед ужином к бутылочке, гнул свое про состязание воздушных змеев, как я всех разгромил и принес домой сбитого змея. Го – лос его заполнял всю комнату. Все опять приносили мне свои поздравления, дядюшка Фарук хлопал меня по спине чистой рукой. Я сидел как на иголках.
Уже за полночь, наигравшись в покер, мужчины легли спать на тюфяках, постеленных в ряд в той же комнате, где ужинали. Женщины отправились наверх.
Прошел час, а заснуть я не смог. Родственники мои давно дрыхли без задних ног, сопели и храпели, а я все ворочался с боку на бок. В окно светила луна.
– Я видел, как насиловали Хасана, – вдруг произнес я вслух.
Баба пошевелился во сне. Кэка Хамаюн что-то пробормотал. Хоть бы кто-нибудь меня услышал, ну как мне жить дальше со своей страшной тайной наедине? Нет ответа, только глухое молчание. Я проклят, мне некому поведать свою печаль.
Вот что предвещал сон Хасана про озеро! Никакого чудовища нет, сказал он. Есть, и еще какое. Чудовище – это я сам. Я схватил Хасана за ноги и утащил на илистое дно.
С этой ночи бессонница стала моей постоянной спутницей.
Я не проронил с Хасаном ни слова до середины будущей недели. Он мыл посуду, а я, не доев обед, поднимался к себе. Хасан окликнул меня, спросил, не хочу ли я подняться с ним на вершину холма. Я устал, сказал я. У Хасана тоже был усталый вид: похудел, под затекшими глазами серые круги. Он обратился ко мне еще раз. Я согласился.
Хлюпая по грязному снегу, мы в молчании поднялись по склону и сели под гранатовым деревом. Ой, не стоило мне сюда приходить. Ведь на стволе была вырезанная мною надпись: «Амир и Хасан – повелители Кабула». Оказалось, я видеть ее не могу.
Хасан попросил меня прочесть что-нибудь из «Шахнаме». Мне расхотелось, сказал я ему. Лучше вернуться домой. Не глядя на меня, Хасан пожал плечами. Спускались мы с холма, как и поднимались, – не говоря ни слова.
Впервые в жизни я не мог дождаться, когда же придет весна.
О том, что еще случилось зимой 1975 года, воспоминания у меня самые смутные. Когда Баба бывал дома, в душе у меня поселялась радость. Мы вместе обедали и ужинали, ходили в кино, отправлялись в гости к Кэке Хамаюну или Кэке Фаруку. Иногда заходил на огонек Рахим-хан, и Баба разрешал мне посидеть с ними за чаем в кабинете. Я даже читал отцу свои рассказы. Все шло отлично, и, казалось, лед в наших отношениях растаял. Только зря мы с Бабой обольщались на этот счет. Ну разве может безделушка из клееной бумаги и бамбука закрыть собой пропасть между людьми?
Когда Бабы дома не было – а это случалось частенько, – я отсиживался у себя в комнате, читал, писал рассказы, рисовал лошадок. По утрам, пока Хасан возился в кухне под звяканье тарелок и свист чайника, я старался дождаться, когда все стихнет, хлопнет дверь, и только тогда спускался вниз. День начала занятий в школе я обвел в своем календаре кружком и считал, сколько дней еще осталось.
К моему ужасу, Хасан изо всех сил старался, чтобы все между нами шло как раньше.
Сижу я в своей комнате и читаю «Айвенго» в сокращенном переводе на фарси, а он стучится в дверь.
– Что такое?
– Я иду к булочнику за хлебом, – говорит Хасан из-за двери. – Не хочешь пройтись за компанию?
– Я занят, – отвечаю, потирая виски. С недавних пор, стоит Хасану оказаться поблизости, как у меня начинает трещать голова.
– На дворе солнышко.
– Вижу.
– Только и гулять в такую погоду.
– Вот и ступай.
– А ты разве не собираешься?
Молчу. Что-то ударяется о дверь с той стороны. Хасан, что ли, бьется лбом?
– Что я такого сделал, Амир-ага? Скажи мне. Почему мы больше не играем вместе?
– Ты не сделал ничего плохого. Иди себе.
– Скажи мне. Я исправлюсь.
Сгибаюсь пополам и зажимаю себе коленями голову, словно тисками.
– Сейчас скажу, в чем тебе следует исправиться. – Глаза у меня закрыты.
– Слушаю.
– Прекрати приставать ко мне. Иди куда шел.
Хоть бы он ответил мне грубостью – распахнул сейчас настежь дверь и наговорил резких слов, – мне было бы легче. Ничего подобного. Выхожу из комнаты – а Хасана и след простыл.
Падаю на кровать, накрываюсь подушкой и рыдаю.
Теперь Хасан существовал где-то на задворках моей жизни. Я старался, чтобы наши пути никак не пересекались. Если Хасан был рядом, воздух в комнате становился разреженным и я начинал задыхаться, словно мне не хватало кислорода. Но даже если Хасан находился далеко, я все равно чувствовал его присутствие – в кипе выстиранной и выглаженной им одежды на плетеном стуле, в нагретых тапочках у двери, в затопленной перед завтраком печке. Куда бы я ни повернулся, перед глазами у меня маячили знаки его непоколебимой преданности, будь она трижды проклята.
Ранней весной, за несколько дней до начала занятий в школе, Баба и я сажали в саду тюльпаны. Почти весь снег растаял, на склонах холмов уже пробивалась свежая травка. Утро выдалось серое и холодное. Баба, сидя на корточках, клал в лунки луковицы, которые подавал я, и засыпал землей. Большинство людей считает, что тюльпаны лучше сажать осенью, говорил он, но это неправда.
И тут я его огорошил:
– Баба, а тебе никогда не хотелось нанять новых слуг?
Луковица упала на землю, садовый совок плюхнулся прямо в грязь. Баба резким движением содрал с рук перчатки.
– Что ты сказал?
– Я рассуждаю, вот и все.
– И чего ради я должен прогнать старых слуг? – Слова отца прозвучали резко.
– Ничего ты не должен. Я просто спросил, – пробормотал я.
Зачем только было затевать этот разговор?
– Это все из-за тебя и Хасана? Между вами словно черная кошка пробежала, но ты уж сам разбирайся. Я тут ни при чем.
– Извини, Баба.
Отец вновь натянул перчатки.
– Я рос вместе с Али, – процедил он сквозь зубы. – Мой отец взял его в семью и любил, как собственного сына. Али с нами уже целых сорок лет, черт побери. И ты думаешь, я хочу его вышвырнуть? – Лицо у Бабы было красное как тюльпан. – Я тебя пальцем никогда не тронул, Амир, но если ты только заикнешься еще раз… – Отец оглянулся и потряс головой. – Ты позоришь меня. Хасан останется здесь, ты понял?
Потупившись, я набрал полную горсть холодной земли, и сейчас она сыпалась у меня между пальцами.
– Ты понял, что я сказал? – проревел Баба.
– Да, Баба.
– Хасан останется с нами. – Баба с яростью вонзил совок в землю. – Он здесь родился, здесь его дом, его семья. Выброси всю эту чушь из головы.
– Я понял, Баба. Извини.
Последние тюльпаны мы сажали в тяжелом молчании.
Начались занятия, и мне стало немного легче. Новые тетради, остро заточенные карандаши, общий сбор во дворе школы, сейчас староста дунет в свисток… Размешивая грязь, Баба подвез меня к самому входу в старое двухэтажное здание из натурального камня с облупившейся внутри штукатуркой. Большинство моих товарищей прибыло в школу на своих двоих, и «форд-мустанг» Бабы всегда провожали завистливыми взглядами. Выходя из машины, я должен был надуться от гордости – но помню лишь свое смущение. И пустоту внутри.
Отъезжая, Баба со мной даже не попрощался.
Мы еле успели похвастаться боевыми шрамами на ладонях – памятками о воздушных сражениях, – как раздался звонок. Все парами отправились в классы. Я занял последнюю парту. На уроке фарси мне хотелось одного: чтобы задали побольше.
Конец ознакомительного фрагмента.