Случай
Середина июня 1965 года; конец семестра в школе «Торранс-Хаус». Джулиет, которой так и не предложили постоянное место (учительница, которую она замещала, выздоровела), может отправляться домой. Но она, по ее собственному выражению, делает небольшой крюк. Чтобы заехать к одному знакомому, живущему на побережье.
С месяц назад они с Хуанитой, единственной ее ровесницей среди учителей и единственной подругой, ходили на снова вышедший в прокат фильм «Хиросима, любовь моя»[3]. Потом Хуанита призналась, что она, как и героиня фильма, влюблена в женатого мужчину – отца одной из учениц. Тогда и Джулиет сказала, что попала когда-то примерно в такую же историю, но не позволила событиям зайти слишком далеко из-за бедственного положения его жены. Жена его была тяжело больна; даже мозг у нее почти отказал. Хуанита заметила, что была бы только рада, если бы у жены ее возлюбленного отказал мозг, так ведь нет: та отличалась решительным, властным характером и запросто могла добиться, чтобы Хуаниту выгнали с работы.
А вскоре после этого пришло письмо, как будто вызванное теми глупыми выдумками или полувыдумками. Конверт оказался каким-то засаленным, словно его долго таскали в кармане, и адресован был просто «Джулиет (учительнице), школа „Торранс-Хаус“, Марк-стрит, 1482, Ванкувер, Британская Колумбия». Директриса вручила его Джулиет со словами:
– Полагаю, это вам. Адрес верный, но фамилия почему-то не указана. Могли бы уточнить.
Дорогая Джулиет, совершенно вылетело из головы название школы, где ты учительствуешь, но на днях ни с того ни с сего вспомнилось. Вот я и подумал: это мне знак, чтобы написать. Надеюсь, ты еще там и работа не настолько гнусная, чтобы увольняться в середине семестра, да и вообще, ты, по-моему, не из тех, кто пасует перед трудностями.
Как тебе нравится погода на западном побережье? Если покажется, что у вас в Ванкувере сплошные дожди, то умножь на два – и получишь то, что сейчас творится здесь.
Часто представляю, как ты по ногам ночам смотришь на звезды. Написал «по ногам» – время позднее, давно пора спать.
У Энн все по-прежнему. Когда я вернулся из поездки, мне показалось, что она резко сдала, но это оттого, что я разом понял, насколько ухудшилось ее состояние за последние два-три года. Когда видишь человека ежедневно, это не бросается в глаза.
По-моему, я не рассказывал, что ездил в Реджайну проведать сына, ему одиннадцать лет. Живет там с матерью. В нем тоже заметны большие перемены.
Хорошо, что я вспомнил название школы, но теперь мучаюсь, что забыл твою фамилию. Все равно сейчас заклею конверт, а фамилия, возможно, сама всплывет.
Часто думаю о тебе
Часто думаю о тебе
Часто думаю о тебе
Автобус идет от центра Ванкувера до Хорсшу-Бей и въезжает на паром. Далее по суше пересекает материковый полуостров и въезжает на другой паром, затем опять по берегу и наконец туда, где живет человек, написавший ей письмо. Поселок называется Уэйл-Бей. Насколько же быстро пейзаж меняется от городского до первозданного. Весь этот семестр она прожила среди лужаек и садов Керрисдейла, откуда в ясную погоду театральным задником виднеются горы северного побережья. Школьная территория, обнесенная каменной стеной, имеет защищенный, ухоженный вид, в любое время года там что-нибудь цветет. Территории всех окрестных домов одинаковы. Этакое аккуратное благополучие: рододендроны, остролисты, лавры, глицинии. А ближе к Хорсшу-Бей тебя обступает лес – не парк, а настоящий лес. Дальше – вода и скалы, темные деревья, свисающие лишайники. Кое-где возникает сырой, захудалый домишко, из трубы поднимается струйка дыма, во дворе поленница, доски и шины, техника и запчасти, сломанные и годные велосипеды, игрушки – весь тот хлам, что хранится под открытым небом, если у хозяев нет гаражей и подвалов.
Городки, где останавливается автобус, не отличаются продуманной планировкой. Некоторые районы сплошь застроены типовыми зданиями различных компаний, но большинство домов похожи на те, что попадались вдоль лесной дороги: с широкими захламленными дворами, будто случайно выросшие по соседству. Ни тебе асфальтированных дорог, за исключением шоссе, которое пересекает городок из конца в конец, ни тротуаров. Никаких внушительных зданий, где могли бы разместиться почта или муниципальное управление, никаких изысков в жилых кварталах и витринах. Военных мемориалов нет, питьевых фонтанчиков нет, цветущих скверов нет. Кое-где возникает гостиница, больше похожая на пивную. Кое-где школа или больница – современная, но приземистая, неприглядная, как сарай.
И в какой-то миг – определенно, на втором пароме – ее начинает точить червячок сомнения по поводу всей этой затеи.
Часто думаю о тебе
Думаю о тебе часто
Так говорят в утешение или из вялого желания удержать другого при себе. Наверняка в Уэйл-Бей есть гостиница или хотя бы кемпинг. Туда и нужно пойти. Большой чемодан она оставила в школе, его можно забрать потом. С собой у нее только дорожная сумка через плечо – никто и внимания не обратит. Это всего лишь на одну ночь. Может, позвонить ему?
И что сказать?
Что она случайно оказалась в этих краях, направляясь в гости к подруге. К подруге Хуаните, с которой они вместе работают в школе; у нее дача… где? У нее домик в лесу, она неутомимая туристка (в отличие от настоящей Хуаниты, которая вечно расхаживает на шпильках). И надо же: домик этот совсем близко, к югу от Уэйл-Бей. Вот Джулиет и решила, что, погостив у Хуаниты… решила… коль скоро оттуда рукой подать… она решила, что вполне можно…
Скалы, деревья, вода, снег. Полгода назад, в одно прекрасное утро между Рождеством и Новым годом, они, перемежаясь, составляли ландшафт, мелькавший за окном поезда. Скалы были огромные, иногда с острыми выступами, иногда гладкие, как валуны, темно-серые или почти черные. Деревья в основном вечнозеленые: сосны, ели, кедры. Ели – черные канадские ели – выглядели так, будто у них наверху примостились их миниатюрные копии, запасные елочки. А другие породы деревьев – вероятно, тополь, ольха, лиственница – щетинились голыми ветками. У некоторых стволы сделались пятнистыми. Снег, толстыми шапками накрывший скалы, прилип и к наветренной стороне деревьев. Мягким ровным покрывалом лежал на замерзших озерах, больших и маленьких. Вода не замерзла лишь там, где было сильное течение, – в нечастых речках, быстрых, темных и узких.
Джулиет держала на коленях раскрытую книгу, но не читала. Она не отрываясь смотрела в окно. На сдвоенном сиденье она расположилась в одиночестве, а сдвоенное сиденье напротив пустовало. Здесь ей постелили на ночь. Проводник сейчас хлопотал в этом спальном вагоне, складывая и убирая постельные принадлежности. Кое-где еще свисали до полу темно-зеленые саваны на молнии. В воздухе пахло этой тканью, похожей на парусину, и едва уловимо – ночным бельем и уборной. Когда в одном или другом тамбуре открывали двери, в вагон врывался свежий зимний воздух. Припозднившиеся пассажиры спешили на завтрак, иные уже возвращались.
На снегу виднелись следы, следы мелких зверушек. Вились нитками бус, исчезали.
Джулиет исполнился двадцать один год, а у нее уже были степень бакалавра и степень магистра по классической филологии. Сейчас она работала над диссертацией, но сделала перерыв и взялась преподавать латынь в ванкуверской частной школе для девочек. Педагогического образования у Джулиет не было, но школа за нее уцепилась, когда в середине семестра открылась горящая вакансия. Очевидно, никто другой на объявление не откликнулся. Ни один дипломированный педагог не согласился бы на такую ставку. Но Джулиет, которая не один год перебивалась на мизерных стипендиях, хотела немного подзаработать.
Она была высокой, белокожей, тоненькой девушкой; ее светло-каштановые волосы отказывались держать пышный начес – не помогал даже лак из баллончика. У нее был вид прилежной школьницы. Высоко поднятая голова, аккуратный округлый подбородок, большой рот с тонкими губами, вздернутый носик, смышленые глаза и легко краснеющий от напряжения или радости лоб. Университетские преподаватели в ней души не чаяли: они были счастливы, что в наше время хоть кто-то – тем более такой одаренный – изъявил желание заниматься классической филологией; но вместе с тем их не покидала тревога. Дело в том, что этим единственным желающим оказалась девушка. Реши она выйти замуж (а это совершенно не исключалось, поскольку для аспирантки, существующей на одну стипендию, она была недурна собой, очень даже недурна), все ее труды – а также их собственные – пойдут прахом; реши она не связывать себя узами брака, ее уделом наверняка будет уныние и нелюдимость, а также отставание от мужчин, которые станут обходить ее на каждом этапе карьеры (им повышение нужнее: мужчина ведь должен кормить семью). А кроме того, ей трудно будет отстоять свой нетривиальный выбор: древние языки – занятие, по расхожему мнению, бесполезное и нудное; трудно будет отмахнуться от кривотолков, как сделал бы мужчина. Нетривиальный выбор – это прерогатива мужчины: он, как правило, в любом случае находит женщину, готовую вступить с ним в брак. Но не наоборот.
Когда в университете появилось объявление о вакансии учителя, все советовали ей попробовать свои силы. Это очень полезно. Хоть ненадолго выйти в большой мир. Увидеть реалии жизни.
Джулиет не впервой было слышать такие советы, но ее огорчило, что на этот раз они исходят от тех мужчин, которые, судя по их виду и речам, не слишком близко знали реалии жизни. В городке, где она выросла, ее склад ума зачастую относили к тому же разряду, что хромоту или шестой палец, и люди не упускали случая ткнуть ее носом в довольно предсказуемые сопутствующие недостатки: она не знала, с какой стороны подойти к швейной машинке, не умела красиво упаковать подарок, не замечала, что у нее торчит комбинация. Выйдет ли толк из такой девушки – это был еще большой вопрос.
Он беспокоил даже ее родителей, хотя они ею гордились. Мать хотела, чтобы дочка пользовалась успехом, и заставляла ее учиться игре на фортепьяно и катанию на коньках. Джулиет занималась и тем и другим, но без желания и без блеска. А отец просто хотел, чтобы она была как все. Будь как все, твердил он, иначе тебя затравят. (Это противоречило тому обстоятельству, что родители Джулиет, в особенности мать, были совсем не такими, как все, но жили не зная горя. Видимо, отец подозревал, что дочери повезет меньше.)
Ладно, сказала Джулиет, когда поступила в колледж. На отделении классической филологии я такая, как все. Мне здесь очень хорошо.
И вот теперь она услышала тот же самый совет от преподавателей, которые, как ей всегда казалось, ценили в ней способности и радовались ее успехам. При всей своей доброжелательности они не могли скрыть тревогу. Выйти в большой мир, твердили они. Можно подумать, до этой поры она пребывала непонятно где.
Но несмотря ни на что, в поезде она вдруг почувствовала себя счастливой.
«Тайга», – думала она. И не знала, правильно ли так называть то, что она сейчас видит. Наверное, в глубине души она ощущала себя юной героиней русского романа, которая отправляется в незнакомый, страшный и волнующий край, где по ночам воют волки и где она встретит свою судьбу. Для нее не имело значения, что эта судьба (в русском романе) грозила оказаться тоскливой, трагической или той и другой сразу. Впрочем, личная судьба не имела особого значения. В действительности Джулиет влекло, даже зачаровывало совсем иное: вот это равнодушие, повторение, непостоянство и презрение к гармонии, отразившееся в поверхности докембрийского щита.
Краем глаза она заметила тень. Потом – приближение ноги в брючине.
– Здесь свободно?
Конечно свободно. Ну что она могла ответить?
Мокасины с бахромой, бежевые слаксы, бежевый с коричневым пиджак в темно-бордовую карандашную клетку, синяя рубашка, темно-бордовый галстук в синюю и золотую крапинку. Все новехонькое, с иголочки, и все, кроме обуви, вроде как великовато по размеру, будто после этих покупок туловище почему-то сжалось.
Лет, наверное, пятидесяти с небольшим, волосы золотисто-каштановые, зачесанные прядями с одного боку на другой. (Вряд ли крашеные; кто, в самом деле, надумает красить три волосины?) Брови домиком – более темного цвета, рыжеватые, густые. Кожа лица вся бугристая, плотная, как верхний слой простокваши.
Некрасивый? Еще какой. Да, некрасивый, но таковы же были, с ее точки зрения, очень и очень многие мужчины его возраста. По зрелом размышлении она бы не назвала его совсем уж отталкивающим.
Его брови поползли вверх, а светлые, водянистые глаза расширились, словно вознамерились изобразить веселье. Он сел напротив. И сказал:
– За окном посмотреть не на что.
– Да. – Она уставилась в книгу.
– Вот-вот, – сказал он, нисколько, похоже, не смущаясь таким началом. – А вы далеко едете?
– До Ванкувера.
– Я тоже. Через всю страну. Можно заодно и посмотреть, как она выглядит, правда?
– Мм.
Но он не унимался:
– Вы тоже сели в Торонто?
– Да.
– Это мой родной город, Торонто. Всю жизнь там живу. Вы тоже оттуда?
– Нет, – ответила Джулиет, все так же глядя в книгу и стараясь по возможности растянуть паузу.
Но что-то – воспитание, смущение, да бог его знает, что именно, может, сочувствие, – оказалось выше ее сил, и она выдала название своего родного городка, а потом уточнила координаты, сообщив расстояние до более крупных городов, расположение относительно озера Гурон и его залива Джорджия-Бей.
– У меня двоюродная сестра с семьей в Коллингвуде живет. Хорошее место. Я туда ездил пару раз к ним в гости. А вы в одиночку едете? Как и я?
Он все время похлопывал рукой об руку.
– Да. – Все, хватит, говорит она про себя. Хватит.
– Я впервые собрался в такую даль. Поездка долгая, притом в одиночку.
Джулиет промолчала.
– А я вижу, вы тут книжку читаете в одиночестве, и думаю себе: может, она без попутчиков едет, может, у нее тоже дорога дальняя, так хотя бы побеседовать по-приятельски?
От этого выражения, «побеседовать по-приятельски», Джулиет захлестнуло ледяной волной. До нее дошло, что он вовсе не собирается к ней приставать. Ее удручало, что на нее порой клюют нескладные, одинокие, непривлекательные мужчины, которые намекают, что они с ней одного поля ягоды. Но он вел себя иначе. Ему нужен был друг, а не подружка. Ему нужен был приятель.
Джулиет понимала, что многим она кажется странной и нелюдимой; отчасти так и было. Но при этом у нее давно сложилось ощущение, что окружающие посягают на ее внимание, на ее время, на ее душу. И в большинстве случаев она не противилась.
Будь отзывчивой, будь приветливой (в особенности если ты не пользуешься таким уж успехом) – эти заповеди нетрудно усвоить в маленьком городке, равно как и в женском общежитии. Будь легкой на услугу, если человек захочет выжать из тебя все соки, даже ничего толком о тебе не зная.
Она в упор, без улыбки посмотрела на своего попутчика. Тот заметил ее решимость, и его лицо тревожно дрогнуло.
– Интересная книжка? Про что?
Джулиет не собиралась объяснять, что книга эта – о Древней Греции, в частности о заметном пристрастии древних греков к иррациональному. В ее планы не входило преподавание древнегреческого языка, но ей предстояло читать курс под названием «Философские системы Древней Греции», а для этого требовалось перечитать Доддса[4] и решить, что у него позаимствовать.
– Мне, вообще говоря, хочется почитать, – сказала она. – Я, пожалуй, перейду в панорамный вагон.
Она встала и вышла, думая о том, что напрасно сказала ему, куда идет, – чего доброго, он тоже встанет и увяжется за ней, начнет извиняться и придумывать новые подходы. А также о том, что в панорамном вагоне она замерзнет. Но не возвращаться же сейчас за свитером.
Вид из панорамного вагона в самом конце поезда не произвел на нее такого впечатления, как вид из окна спального вагона. Здесь в поле зрения постоянно оказывался сам поезд, который загораживал обзор.
Вероятно, все дело было в том, что она действительно замерзла. И разнервничалась. Но не чувствовала себя виноватой. Задержись она там еще на минуту – и он бы протянул ей свою потную руку (Джулиет считала, что рука неизбежно будет либо потной, либо сухой и шершавой), после чего оставалось бы только представиться по именам – и путь к отступлению был бы для нее отрезан. Она впервые одержала победу в такой ситуации, причем над самым жалким, самым печальным соперником. У нее в ушах звенели его слова: «побеседовать по-приятельски». Извиняющиеся и наглые. Извиняться было у него в крови. А наглость родилась из какой-то надежды или решимости, что сквозила под его изголодавшимся одиночеством.
Джулиет поступила так по необходимости, но это далось ей нелегко, очень нелегко. По сути, ее победа оказалась еще более ценной оттого, что была одержана над таким жалким типом. Более ценной, чем возможная победа над каким-нибудь самоуверенным хлыщом. Но некоторое время на душе у нее было муторно.
В панорамном вагоне сидели, кроме нее, всего два человека. Две женщины в возрасте, которые расположились поодиночке. Когда Джулиет увидела матерого волка, трусившего по нетронутой заснеженной поверхности небольшого озерца, она поняла, что те пассажирки тоже его заметили. Но ни одна не нарушила молчание, и это было ей приятно. Волк не обращал никакого внимания на поезд, не мешкал и не торопился. У него была длинная шерсть серебристого цвета, переходящего в белый. Неужели он считал, что это делает его невидимкой?
Пока она разглядывала зверя, в вагон вошел еще один пассажир. Мужчина; сел через проход от нее. У него тоже была с собой книга. Следом вошла пожилая пара: она – миниатюрная, оживленная, он – крупный, неуклюжий, грозно-одышливый.
– Холодина тут, – выговорил он, когда они уселись.
– Давай я за курткой схожу?
– Не хочу тебя гонять.
– Да мне не трудно.
– Нет, не ходи.
Через минуту женщина сказала:
– Вот это вид!
Он не ответил, и она сделала вторую попытку:
– Такой обзор, во все стороны.
– Было бы на что посмотреть.
– Подожди, скоро горы начнутся. Это будет нечто! Тебе понравился завтрак?
– Яичница у них жидкая.
– Да уж, – посочувствовала женщина. – Меня так и подмывало сбегать на кухню и самой встать к плите.
– На камбуз. У них говорится «камбуз».
– Я думала, камбуз – это на корабле.
Джулиет и сидевший через проход мужчина одновременно подняли глаза от своих книг и встретились взглядами, спокойно воздерживаясь от какого бы то ни было выражения. Тотчас же или, быть может, в следующий миг поезд замедлил ход, потом сделал остановку, и они стали смотреть по сторонам.
Это был маленький лесной полустанок. По одну сторону от железнодорожного полотна стояла станционная сараюшка, выкрашенная в темно-красный цвет, по другую – несколько хибар того же цвета. Либо жилье, либо бараки для путевых рабочих. Объявили стоянку – десять минут.
Перрон был расчищен от снега, и Джулиет, посмотрев вперед, увидела, что пассажиры выходят размяться. Она была бы рада сделать то же самое, но без пальто не рискнула.
Сидевший через проход пассажир поднялся со своего места и, не оглянувшись, сбежал по ступенькам. Где-то внизу открылись двери, украдкой впустив в вагон струю холодного воздуха. Престарелый супруг спросил, что они тут забыли и что это вообще за дыра. Его жена поспешила вперед по вагону, чтобы попробовать разобрать название полустанка, но безуспешно.
Джулиет читала про культ менад[5]. Их обряды, согласно Доддсу, проходили по ночам, в зимнее время. Эти женщины поднимались на гору Парнас, и однажды, когда их отрезало метелью, за ними пришлось выслать спасательный отряд. При все своей одержимости незадачливые вакханки все же приняли помощь спасателей. Джулиет сочла это вполне современной манерой поведения, которая давала возможность посмотреть на вакхические оргии сегодняшним взглядом. Поймут ли это студенты? Вряд ли. Они, наверное, воспримут в штыки любое развлекательное отступление, любую попытку привлечь их к обсуждению – студентам это свойственно. А кому не свойственно, те не захотят этого показывать.
По трансляции объявили отправление поезда; приток свежего воздуха иссяк; поезд неохотными рывками тронулся с места. Джулиет подняла глаза, присмотрелась и увидела, как впереди паровоз исчезает за поворотом.
И вдруг все дернулось или содрогнулось, и эта дрожь как будто пробежала по всему поезду. Казалось, их вагон закачался. Потом резкая остановка.
Все ждали и ждали, что состав двинется дальше; никто не произносил ни звука. Даже недовольный супруг помалкивал. Минута шла за минутой. Хлопали двери. Слышались мужские голоса, пассажиров охватывало волнение, смешанное со страхом. В вагоне-ресторане, прямо под ними, загремел чей-то властный голос – наверное, проводника. Но слов было не разобрать.
Поднявшись со своего места, Джулиет прошла к началу вагона и посмотрела вперед поверх вагонных крыш. По снегу бежали какие-то люди.
Рядом с ней остановилась одна из тех женщин, что сидели поодиночке.
– Я сразу почувствовала неладное, – сказала она. – Как только остановку сделали. Не хотела, чтобы мы с места трогались, все думала: быть беде.
Подошла вторая женщина-одиночка и остановилась за ними.
– Может, ничего и не случилось, – сказала она. – Может, сук на рельсы упал.
– У них есть такая специальная штуковина, – сказала ей первая, – которая едет впереди паровоза, чтобы убирать с путей сучья и прочее.
– Может, он только-только упал.
Обе говорили как уроженки Северной Англии, обходясь между собой без учтивости чужих или малознакомых людей. Хорошенько рассмотрев обеих, Джулиет подумала, что они, скорее всего, сестры, хотя у одной лицо было моложе и круглее. Значит, они ехали вместе, но сидели отдельно. Возможно, повздорили.
В панорамный вагон поднимался проводник. На середине лестницы он остановился, обернулся и заговорил:
– Ничего серьезного, просим всех успокоиться – на путях, очевидно, возникла какая-то помеха. Приносим извинения за задержку и готовимся начать движение при первой же возможности, но некоторое время, наверное, придется подождать. Стюард сообщает, что через несколько минут пассажирам будет предложен бесплатный кофе.
Джулиет спустилась за ним по лестнице. Еще только поднявшись со своего места, она уже почувствовала, что у нее возникла проблема интимного свойства, которая требовала возвращения в спальный вагон, где осталась дорожная сумка, а задержался ли на прежнем месте человек, которого она отшила, – это уже не играло роли. Пробираясь по вагонам, она поняла, что другим тоже не сидится на местах. Люди глазели в окна по одну сторону от прохода или топтались в тамбурах, будто ожидая, что вот-вот распахнутся двери. Времени на расспросы у нее не оставалось, но на ходу она уловила, как пассажиры говорят, что это, наверное, медведь, или лось, или корова. Люди недоумевали: что понадобилось корове в этой чаще, почему медведь-шатун не спит в берлоге и не прикорнул ли на путях какой-нибудь пьянчужка?
В вагоне-ресторане пассажиры сидели за столиками, с которых уже были сняты белые скатерти. Все пили бесплатный кофе.
Место Джулиет оставалось незанятым, место напротив тоже. Выхватив из сумки несессер, она поспешила в дамскую уборную. Месячные были проклятием ее жизни. Случалось, они даже мешали ей сдавать трехчасовые письменные экзамены, потому что выходить из аудитории по своим делам не разрешалось.
Раскрасневшаяся, с резью в животе, с легкой тошнотой и головокружением, она опустилась на стульчак, извлекла насквозь мокрую прокладку, завернула ее в туалетную бумагу и опустила в предназначенный для этого мусоросборник. Встав, прикрепила свежую прокладку, извлеченную из несессера. Вода и моча в унитазе окрасились кровью. Уже дотронувшись до кнопки, Джулиет заметила прямо перед собой объявление, запрещающее пользоваться смывом на остановках. Разумеется, запрет относился к тем случаям, когда поезд останавливается у платформы: кому приятно видеть, что льется из-под вагона. Но здесь-то не грех было рискнуть.
Как только ее рука вновь коснулась кнопки, вблизи послышались голоса – не в поезде, а прямо за матовым окном уборной. Вероятно, мимо проходили работники пассажирской службы.
Можно было пересидеть тут, пока не тронется поезд, но сколько это займет времени? А вдруг кому-нибудь приспичит? Джулиет решила, что ей остается одно – опустить крышку и выйти.
Она вернулась на свое место. Через проход от нее теперь сидел малыш лет четырех-пяти, который чиркал цветными карандашами по раскраске. Его мать заговорила с Джулиет насчет бесплатного кофе.
– Может, и в самом деле бесплатный, но идти за ним, похоже, нужно самим, – сказала она. – Вы не присмотрите за ребенком, пока я схожу?
– Я с ней не хочу сидеть, – сказал мальчик, не поднимая головы.
– Давайте я схожу, – вызвалась Джулиет.
Но в этот миг в вагон вошел официант с кофейной тележкой.
– Ну вот. Напрасно я беспокоилась, – сказала молодая мать. – Вы слышали, что это был т-р-у-п?
Джулиет помотала головой.
– Даже без пальто. Кто-то видел, как человек сошел с поезда и двинулся вперед, но никто же не знал, что у него на уме. Наверняка специально скрылся за поворотом, чтобы машинист заметил его в самый последний момент.
Через несколько мест от молодой матери, на той же стороне от прохода, какой-то мужчина объявил: «Обратно идут», и соседи Джулиет сгрудились у окна. Малыш тоже вскочил и прижался носом к стеклу. Мать велела ему сесть.
– Раскрашивай. Старайся поаккуратней, а то все время за контуры вылезаешь. Я не могу смотреть, – обратилась она к Джулиет. – Мне от таких вещей дурно делается.
Джулиет подошла к окну. Она увидела кучку мужчин, бредущих назад, к полустанку. Некоторые сняли пальто и сложили поверх носилок, которые несли двое.
– Ничего не видно, – посетовал за спиной у Джулии какой-то пассажир, обращаясь к женщине, которая осталась сидеть. – Они его накрыли с головой.
Не все мужчины, что понуро брели к полустанку, были работниками пассажирской службы. Джулиет узнала среди них пассажира, еще совсем недавно сидевшего через проход от нее в панорамном вагоне.
Минут через десять-пятнадцать поезд тронулся. За поворотом ни с одной стороны, ни с другой не было видно следов крови. Но был затоптанный участок с набросанным лопатой снежным холмиком. У Джулиет за спиной опять заговорил тот же пассажир. Он сказал: «Вот здесь это случилось», еще немного посмотрел, выискивая что-нибудь новое, потом отвернулся и сел. Поезд не прибавил скорости, чтобы наверстать задержку, а, наоборот, плелся, казалось, еще медленнее прежнего. Не иначе как из скорби, а быть может, опасался того, что ждет впереди, за следующим поворотом. Через вагон прошел метрдотель, пригласил пассажиров первой смены к обеду, и мать с ребенком сразу направились в вагон-ресторан. Cледом потянулись другие, и Джулиет услышала, как одна пассажирка на ходу переспросила: «Неужели правда?»
Ее собеседница тихо ответила:
– Так она и сказала. Полно крови. Наверное, снизу как-то попала, когда поездом переехало…
– Не говори таких вещей.
Немного позже, когда хождения закончились и пассажиры первой смены уже обедали, мимо прошел все тот же человек – совсем недавно шагавший под снегом сосед Джулиет по панорамному вагону.
Она вскочила и поспешила за ним. В темном холодном тамбуре, когда пассажир уже собирался толкнуть тяжелую дверь, Джулиет сказала:
– Извините. Я должна у вас кое-что выяснить.
Тамбур наполнился внезапным грохотом, стуком тяжелых колес о рельсы.
– Что именно?
– Вы врач? Вы видели человека, который…
– Я не врач. В этом поезде врача нет. Но кое-какие познания в медицине имею.
– Какого он был возраста?
Мужчина посмотрел на нее с неизбывным терпением и определенным недовольством:
– Трудно сказать. Не юного.
– В синей рубашке? С крашеными золотисто-каштановыми волосами?
Он покачал головой, но это был не ответ, а отказ отвечать.
– Вы его знали? – спросил он. – Если да, нужно сообщить проводнику.
– Я его не знала.
– Тогда прошу меня извинить. – Он толчком распахнул дверь и двинулся дальше.
Естественно. Решил, что она лопается от мерзкого любопытства, как остальные.
Полно крови. Вот что, если уж на то пошло, было по-настоящему мерзко.
Она никогда не сможет никому поведать об этом недоразумении, об этой кошмарной иронии судьбы. Такой разговор все сочтут верхом непристойности и бездушия. А то, что находилось на другом конце этой истории, – изувеченное тело самоубийцы – в рассказе будет выглядеть ненамного более отталкивающим и страшным, чем ее менструальная кровь.
Никогда никому не расскажет. (На самом деле несколько лет спустя рассказала – одной женщине по имени Криста – пока еще незнакомой.)
Но очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Она достала тетрадь в линейку и начала строчить письмо родителям.
Не успели мы доехать до границы Манитобы, как многие пассажиры начали сетовать на однообразие пейзажа, но даже они не смогут утверждать, что эта поездка лишена драматизма. Утром мы остановились на каком-то затерянном в северных лесах полустанке, выкрашенном в унылый железнодорожно-красный цвет. Сидя в Панорамном Вагоне, в хвосте поезда, я умирала от холода, потому что там экономят на отоплении (идея, видимо, в том, что живописные виды отвлекут внимание от неудобств), но возвращаться за свитером поленилась. Стоянка продолжалась минут десять-пятнадцать, затем мы продолжили путь, я наблюдала, как голова поезда скрывается за поворотом, и вдруг – какой-то жуткий Глухой Удар…
У них с отцом и матерью было заведено приносить в дом занятные истории. Для этого требовалось тщательно выверять не только факты, но и свое положение в мире. По крайней мере, к такому выводу Джулиет пришла еще школьницей. В своих рассказах она представала снисходительной, неуязвимой наблюдательницей. А теперь, когда она жила вдали от дома, эта поза сделалась привычной, почти обязательной. Но как только Джулиет вывела «Глухой Удар», она поняла, что продолжать не может. Не может продолжать в своей обычной манере.
Попробовала смотреть в окно, однако пейзаж, состоящий из прежних стихий, переменился. Они не проехали и сотни миль, а климат, похоже, стал теплее. Озера только у берегов, но не сплошь подернулись льдом. От черной воды, от черных скал под суровым небом исходил мрак. Это ей вскоре наскучило, она взялась за Доддса и открыла наугад – все равно он был уже проштудирован вдоль и поперек. Через каждые несколько страниц ее встречала вакханалия подчеркиваний. Правда, обратившись к выделенным отрывкам, она сочла те места, которые столь жадно впитывала, туманными и бессистемными.
…То, что ограниченному взору живущих видится как действие злых сил, более глубокая интуиция умерших воспринимает как аспект космической справедливости[6].
Книга выскользнула у нее из рук, веки смежились, и вот Джулиет уже зашагала с какими-то девочками (ученицами?) по ледяной глади озера. При каждом шаге под ногами появлялась пятиконечная трещина, изумительно ровная, и вскоре лед сделался похожим на кафельный пол. Девочки спросили, как называется этот рисунок, и она с уверенностью сказала: пятистопный ямб. А они засмеялись, и от их смеха трещины стали увеличиваться. Тогда она поняла свою ошибку и догадалась, что спасти их может лишь точное слово, но не сумела его вспомнить.
Проснувшись, она увидела напротив, через проход, все того же мужчину, которому досаждала своими расспросами в тамбуре.
– Вы задремали. – Он едва заметно улыбнулся. – Так мне показалось.
Спала она, по-старушечьи свесив голову; из уголка рта вытекли капли слюны. А вдобавок ей срочно нужно было в дамскую уборную – оставалось только надеяться, что на юбке нет никаких следов. Выдавив: «Прошу меня извинить» (в точности его слова), Джулиет подхватила несессер и пошла по проходу, изо всех сил стараясь не суетиться.
Когда она, умытая, причесанная и опрятная, вернулась на свое место, он был еще там.
И сразу заговорил. Сказал, что должен извиниться.
– До меня дошло, что я вам нагрубил. Когда вы спросили…
– Да, – сказала она.
– Вы все правильно поняли, – продолжил он. – Судя по тому, как вы его описали.
С его стороны это выглядело не искуплением, а откровенной и необходимой сделкой. Откажись она вести беседу, он вполне мог бы встать и уйти без особого расстройства, с чувством выполненного долга.
К стыду Джулиет, у нее брызнули слезы. Это произошло так неожиданно, что она даже не успела отвернуться.
– Не надо, – сказал он. – Не надо.
Она быстро покивала и жалко шмыгнула носом, а потом долго рылась в сумке, нашла бумажные носовые платки и высморкалась.
– Все в порядке, – выговорила она, а потом без обиняков рассказала, как было дело.
Как незнакомец наклонился и спросил, свободно ли это место, как уселся, как она стала смотреть в окно, однако долго не выдержала и взялась читать книгу (вернее, только притворилась), как он вызнал, на какой станции она села в поезд, где живет, и все время приставал с разговорами, ей стало невмоготу, и, чтобы только от него отделаться, она перешла в другой вагон.
Единственное, чего она не упомянула, – это выражение «по-приятельски». Ей казалось, она вновь расплачется, если попробует его выговорить.
– С женщинами, – сказал он, – заговаривают чаще, чем с мужчинами. Это проще.
– Да. Верно.
– Женщины считаются более приветливыми.
– Но ему просто хотелось с кем-нибудь перемолвиться словом, – возразила она, незаметно меняя позу. – И это желание было сильнее моего нежелания. Теперь я это понимаю. На мне не написана черствость. На мне не написана жестокость. Но я проявила и то и другое.
Пауза. Джулиет еще раз сдержала хлюпанье и слезы.
Он спросил:
– А прежде вас никогда не тянуло так поступить?
– Тянуло. Но я этого не допускала. Держала себя в рамках. Что на меня нашло… наверное, это из-за его безропотности. А он был одет во все новое – видимо, купил перед поездкой. У него, наверное, была хандра, вот он и решил отправиться в путешествие, побыть на людях, с кем-нибудь подружиться… Может, если бы он хоть выходил на следующей остановке… – продолжила она. – А так он сказал, что едет до Ванкувера, – сколько же мне было его терпеть… День за днем.
– Да.
– Я серьезно.
– Да.
– Ну вот.
– Не повезло, – сказал он с еле заметной улыбкой. – В кои веки набрались смелости кого-то отбрить, так он под поезд бросился.
– А если эта встреча была для него последней соломинкой? – возразила Джулиет с некоторым вызовом. – Такое вполне возможно.
– Думаю, впредь вам следует быть осмотрительней.
Джулиет поглядела на него в упор, вздернув подбородок.
– Хотите сказать, я преувеличиваю. – Тут произошло нечто столь же неожиданное и непрошеное, как ее слезы. У нее задергались губы. В ней поднимался бесстыдный смех. – Пожалуй, я перегибаю палку.
– Немножко, – ответил он.
– По-вашему, я драматизирую?
– Это естественно.
– Но вы считаете, что я ошибаюсь, – сказала она, сдерживая смех. – Вы считаете, что покаяние – это не более чем индульгенция?
– Я считаю… – начал он. – Я считаю, что это – второстепенное. В вашей жизни будут происходить события… скорее всего, в вашей жизни будут происходить события, по сравнению с которыми это покажется второстепенным. Совсем другие события, за которые вы станете себя винить.
– Разве не все так говорят? Тем, кто моложе? Все говорят: «Ох, время пройдет – ты совсем по-другому запоешь. Вот увидишь». Как будто у человека нет права на глубокие переживания. Как будто он к ним не способен.
– То – переживания, – сказал он. – А я имею в виду опыт.
– Но вы, кажется, подразумевали, что раскаяние бессмысленно. Многие так считают. Это правда?
– Лучше вы сами ответьте.
Они долго беседовали на эту тему приглушенными голосами, но так азартно, что проходившие мимо пассажиры бросали на них изумленные, а то и оскорбленные взгляды, как бывает, если люди становятся свидетелями неоправданно отвлеченной, с их точки зрения, дискуссии. Через некоторое время Джулиет поняла, что, отстаивая – причем, как ей казалось, успешно – необходимость публичного и внутреннего раскаяния, она (в данную минуту) от него избавилась. Можно даже сказать, начала получать удовольствие.
Он предложил ей перейти в салон, чтобы посидеть за чашкой кофе. Оказавшись там, Джулиет сразу почувствовала голод, но обеденное время давно миновало. Им подали только сухие крендельки и орешки. Она так на них набросилась, что вдумчивая, даже в чем-то состязательная беседа необратимо сошла на нет. Поэтому они заговорили о себе. Его звали Эрик Портеос, жил он в поселке Уэйл-Бей, к северу от Ванкувера, на западном побережье. Но сейчас он ехал не к себе, а в Реджайну, чтобы навестить каких-то людей, с которыми давно не виделся. Он был рыбаком, занимался ловлей креветок. Она спросила, каковы же его упомянутые познания в медицине, и он ответил:
– Да так, не слишком глубокие. Получил кое-какую подготовку. В лесу, в море что угодно может случиться. С твоими напарниками. Да и с тобой самим.
Он был женат, жену звали Энн.
Восемь лет назад, поведал он, Энн попала в автомобильную катастрофу. Несколько недель пролежала в коме. Потом пришла в себя, но осталась парализованной, не могла самостоятельно ходить и даже принимать пищу. Его, похоже, узнавала, и сиделку тоже (без помощи этой сиделки он бы не управился), но все попытки Энн заговорить, понять, что происходит вокруг, вскоре сошли на нет.
Они с ней были в гостях. Ее туда не тянуло, но он хотел пойти. Через некоторое время что-то ей не понравилось, и она решила отправиться домой пешком, одна.
Ее сбила пьяная компания, мчавшаяся на машине после гулянки. Молокососы.
Счастье, что у них с Энн не было детей. В самом деле счастье.
– Рассказываешь людям, а они считают себя обязанными приговаривать: какой ужас. Какая трагедия. И так далее.
– Можно ли их винить? – спросила Джулия, которая как раз собиралась произнести что-то в этом духе.
Нет, ответил он. Только дело обстояло сложнее. Ощущала ли Энн эту трагедию? Видимо, нет. А он? Человек ко всему привыкает, для него просто началась другая жизнь. Вот так-то.
Для Джулиет приятные знакомства с мужчинами были из области фантазий. Один-два киноактера, дивный тенор – не тот бессердечный мужественный герой – со старой пластинки с записью оперы «Дон Жуан». Генрих Пятый, каким его описал Шекспир и сыграл в известном фильме Лоуренс Оливье[7].
Нелепо, печально, только кому какое дело? В реальной жизни были только унижения и разочарования, которые она старалась поскорее забыть.
Ей случалось подпирать стену на школьных вечерах, возвышаясь над стайкой таких же лишних девчонок, и скучать, но неумело изображать радость на студенческих свиданиях с юношами, которые не слишком ей нравились и сами не питали к ней особых чувств. А в прошлом году ее угораздило поздно вечером отправиться на прогулку в Уиллис-парк с заезжим племянником своего научного руководителя и подвергнуться надругательству (она твердо решила не называть это изнасилованием).
На обратном пути он объяснил, что она не в его вкусе. А она от унижения не смогла ответить (и в тот момент – даже понять), что он тоже не герой ее романа.
У нее никогда не бывало фантазий, связанных с конкретными живыми мужчинами, а уж тем более с преподавателями. Мужчины постарше (в реальной жизни) виделись ей слегка отталкивающими.
Какого же возраста этот человек? Женат по крайней мере восемь лет, плюс еще два-три года, а то и больше. Значит, ему где-то тридцать пять – тридцать шесть. Волосы темные, вьющиеся, с сединой на висках, лоб широкий, обветренный, мощные, чуть сутулые плечи. Ростом примерно с нее. Широко посаженные глаза, темные, внимательные и вместе с тем настороженные. Подбородок округлый, с ямочкой, задиристый.
Она рассказала ему о своей работе, упомянула название школы – «Торранс-Хаус». (На что поспорим – ее называют «Транс»?) Призналась, что она не настоящий педагог, но там готовы были взять любого студента, занимающегося древнегреческим и латинским. За эти языки нынче мало кто берется.
– А вы почему взялись?
– Ну, наверное, чтобы выделиться.
А потом она сказала ему то, что, по своему убеждению, никогда не смогла бы открыть ни одному мужчине, ни одному юноше, чтобы их тотчас же не отпугнуть.
– И еще потому, что я это люблю. Люблю эти науки. Правда.
Ужинали они вместе (выпив по бокалу вина), а потом поднялись в неосвещенный панорамный вагон, где оказались наедине. В этот раз Джулиет не забыла свитер.
– Люди, наверное, думают, что вечером здесь не на что смотреть, – сказал он. – Но взгляните на эти звезды – они видны только в ясную погоду.
Вечер и в самом деле был ясным. В безлунной – пока еще безлунной – темноте плотными гроздьями висели звезды, слабые и одновременно яркие. Как всякий, кто живет и трудится на море, он знал карту звездного неба. Джулиет смогла распознать только Большую Медведицу.
– Это ваша исходная точка, – сказал он. – Отметьте для себя две звезды на боку ковша, против рукоятки. Нашли? Это указки. Смотрите, куда они ведут. Смотрите хорошенько – и увидите Полярную звезду.
И так далее.
Он показал ей Орион – по его словам, главное созвездие Северного полушария в зимнее время. И созвездие Сириус, и отдельно звезду Сириус, самую яркую на всем северном небе в это время года.
Джулиет радовалась, что с ней делятся знаниями, но порадовалась и тогда, когда настала ее очередь. Он знал названия, но не знал историю.
Орион, рассказала она, был ослеплен Энопионом, однако же вернул себе зрение, посмотрев на солнце.
– Его ослепили за красоту, но ему на помощь пришел Гефест. Потом он, правда, погиб от руки Артемиды и превратился в созвездие. Такое нередко случалось, когда какой-нибудь герой попадал в беду: он превращался в созвездие. Где находится Кассиопея?
Он показал ей не слишком отчетливое «W»:
– Говорят, это сидящая женщина.
– Она тоже пострадала за свою красоту, – заметила Джулиет.
– От красоты были неприятности?
– Еще какие. Кассиопея была женой эфиопского царя и матерью Андромеды. Она похвалялась своей красотой, и ее в наказание изгнали на небо. Андромеда ведь тоже существует, да?
– Это галактическая туманность. Вероятно, сегодня она будет видна. Это самый удаленный небесный объект, видимый невооруженным глазом.
Даже направляя ее внимание, показывая, куда смотреть, он ни разу ее не коснулся. Естественно. Женатый человек.
– Кем была Андромеда? – спросил он.
– Она была прикована к скале, но Персей ее спас.
Уэйл-Бей.
Длинный причал, несколько больших судов, бензоколонка и магазинчик; объявление в витрине гласит, что это еще и автобусный вокзал, и почта.
У магазина припаркован автомобиль; в окне – самодельный знак такси. Она останавливается там, где вышла из автобуса. Автобус отъезжает. Ревет клаксон. Шофер выходит и направляется к ней.
– Одна как перст, – говорит он. – Тебе куда?
Где, спрашивает она, останавливаются туристы? Вряд ли тут есть гостиница.
– Понятия не имею, сдает ли кто нынче комнаты. В магазине можно узнать. У тебя тут знакомых нету?
Ей ничего не остается, кроме как назвать имя Эрика.
– Вот и ладно, – с облегчением говорит он. – Запрыгивай, домчу с ветерком. Только бдение ты пропустила.
Сначала ей слышится «падение». Падение за борт? Она не знает, что и думать.
– Грустное время. – Шофер устраивается за рулем. – Ну, что поделаешь, на поправку она все равно бы не пошла.
Бдение. У гроба жены. Энн.
– Ну ничего, – говорит шофер. – Зато люди в доме будут. На похороны ты всяко опоздала. Вчера были. Народу пришло! А ты пораньше-то не сумела вырваться?
Джулиет отвечает:
– Нет.
– Бдение – это я неправильно выразился, да? Бдение прежде похорон устраивают, так ведь? А после – это поминки. Могу тебя отвезти – посмотришь, сколько цветов да приношений, ага?
Вдали от моря, в четверти мили от шоссе по ухабистой грунтовой дороге находится мемориальное кладбище города Уэйл-Бей. Возле ограды – свежий холмик, целиком скрытый цветами. Увядшие срезанные цветы, яркие искусственные цветы, небольшой деревянный крест с именем и датой. Ветер гоняет по кладбищенской траве бахромчатые завитые ленты. Шофер обращает ее внимание на выбоины и колеи, оставленные накануне множеством автомобилей.
– Половина людей ее в глаза не видели, но его-то они знают, вот и приехали. Эрика все знают.
Они разворачиваются и едут назад, но не по шоссе. Она хочет сказать водителю, что передумала, что больше не желает никого видеть, а просто посидит в магазине и дождется ближайшего автобуса. Может, кстати, сказать, что перепутала день, а теперь стыдится, что пропустила похороны, и решила вовсе не показываться.
Но как начать – она не знает. А он в любом случае донесет Эрику.
Путь их лежит по узким извилистым проселочным дорогам, мимо редкого жилья. Всякий раз, когда они минуют поворот к очередному дому, наступает временная передышка.
– Вот так сюрприз, – удивляется водитель, когда они наконец сворачивают на подъездную дорожку. – Куда ж они подевались? Час назад мимо проезжал – с полдюжины машин стояло. Даже грузовика его не видать. Кончилась гулянка. Извиняюсь… не то сказал.
– Если здесь никого нет, – порывисто говорит Джулиет, – поеду-ка я назад.
– Ну, кто-нибудь да есть, не волнуйся. Айло здесь. Вон ее велосипед. Ты с ней знакома? На ней – слыхала, наверно? – весь дом держался.
Он выходит и открывает для нее дверцу.
Как только Джулиет появляется из машины, навстречу ей с лаем несется здоровенный желтый пес, а с крыльца дома кричит какая-то женщина.
– Иди отсюда, Пет, – говорит шофер, опуская в карман плату за проезд, и ныряет в машину.
– Тихо. Тихо, Пет. Уймись. Он не тронет! – кричит женщина гостье. – Щенок совсем.
Может, он и щенок, думает Джулиет, но с ног собьет запросто. А тут еще подоспела маленькая рыжевато-бурая собачонка. Женщина спускается по ступенькам, крича:
– Пет, Корки! А ну пошли прочь! Ты страху не показывай, а то не отстанут.
«Прочь» у нее звучит как «прошь».
– Я и не боюсь, – говорит Джулиет, отскакивая назад, потому что желтый пес ощутимо тычет носом ей в руку.
– Заходи тогда. Да заткнитесь вы, или я вам головы снесу. Ты никак день похорон перепутала?
Джулиет покачивает головой, как будто сокрушается. Называет себя.
– Плохо. Меня Айло зовут.
Они обмениваются рукопожатием.
Айло – рослая, широкоплечая женщина, крупная, но не дряблая, с распущенными по плечам соломенно-седыми волосами. Голос у нее сильный, настойчивый, гортанный. Что это за акцент: немецкий, голландский, скандинавский?
– Проходи на кухню, садись. Не прибрано тут. Сейчас кофе подам.
Из окна в скошенном потолке на кухню льется яркий свет. Всюду громоздятся тарелки, стаканы, кастрюли. Пет и Корки послушно прибежали следом за Айло и принялись вылизывать сковороду с чем-то съестным, которую она поставила для них на пол.
За кухней – две ступеньки вверх – открывается затемненная, похожая на пещеру гостиная с набросанными на пол диванными подушками.
Айло придвигает стул:
– Вот, садись. Садись, кофе попей, перекуси.
– Это совсем необязательно, – говорит Джулиет.
– Ну как же. Кофе только-только заварен, а я за работой попью. И еды много осталось.
Вместе с кофе она ставит перед Джулиет кусок торта – ярко-зеленого, покрытого опавшими меренгами.
– С желе лайма, – уточняет она, не выказывая особого одобрения. – Может, на вкус и ничего. Или хочешь с ревенем?
– Все замечательно, – отвечает Джулиет.
– Тут еще прибираться и прибираться. После бдения порядок навела. Дальше – похороны. Теперь после похорон – снова уборка.
В ее голосе звучит неизбывная скорбь.
– Я сейчас вам помогу.
– Нет. Не надо, – говорит Айло. – Я уж тут все знаю.
Двигается она не быстро, но целенаправленно и с толком. (Такие женщины всегда отвергают твою помощь. Они тебя насквозь видят.) Вытирает тарелки, стаканы, ножи и вилки; то, что вытерто, убирает в шкафы и ящики. Чистит кастрюли и сковородки (в том числе и вылизанную собаками), погружая их в свежую мыльную воду, отскабливает столешницу, выжимает кухонные полотенца, как будто откручивает шеи курам. И разговаривает с Джулиет, которая отвечает через паузу.
– Ты подруга Энн? Давно ее знала?
– Нет.
– Нет. Я так и подумала. Молода еще. Так с чего ты надумала к ней на похороны ехать?
– Это не так, – говорит Джулиет. – Я не знала. Просто заглянула в гости. – Она пытается делать вид, что это блажь: как будто у нее масса друзей и ко всем можно заезжать когда угодно.
С завидной энергией и настырностью Айло драит кастрюлю, решив не отвечать на эту фразу. Заставляет Джулиет выждать, пока не будет начищена еще пара кастрюль, а потом изрекает:
– Приехала ты к Эрику. И дом нашла. Эрик живет здесь.
– А вы не здесь живете? – спрашивает Джулиет, как будто таким способом можно сменить тему.
– Нет. Я не здесь живу. Я под горкой живу, со своим мушшем. – Выражение «со своим мушшем» звучит весомо, гордо и укоризненно.
Не спросив, Айло наливает кофе Джулиет в чашечку, потом себе в кружку. Приносит для себя кусок торта. У этого розовый слой внизу, а сверху крем.
– Ревень свешший. Надо есть, а то испортится. Мне ни к чему, а все равно ем. Может, тебе тоже принести?
– Нет. Спасибо.
– Ну так вот. Эрика нету. Сегодня не вернется. Скорей всего. У Кристы он. Знаешь Кристу?
Джулиет слабо покачивает головой.
– Мы тут открыто живем, друг про дружку все знаем. Хорошо знаем. Я понятия не имею, как там у вас заведено. В Ванкувере? – (Джулиет кивает.) – Город большой. Совсем другое дело. Чтоб Эрик мог за женой ходить, ему помощь требовалась, понятно? Вот я и помогаю.
Джулиет неосмотрительно спрашивает:
– Но разве вам не платят?
– Чего ж не платят? Платят. Но это больше, чем работа. Это от женщины помощь, ему иначе никак. Понимаешь, о чем я толкую? Ему и другая помощь требовалась от женщины. Не от той, что с мушшем живет, я на такое не согласна, не по-людски это, только на скандалы нарываться. Сперва у Эрика Сандра была, потом она уехала, теперь у него Криста. Одно время обе были, Криста и Сандра, но они меж собой дружили, так что ничего. У Сандры дети, она хочет поближе к большим школам жить. А Криста – художница. Поделки мастерит из древесины, которую волны на берег выносят. Как она называется, такая древесина?
– Плавник, – через силу отвечает Джулиет.
Она парализована разочарованием, стыдом.
– Во-во. Отвозит в другие города и выставляет на продажу. Большие фигуры. Звери, птицы, но не реалистные. Не реалистные?
– Не реалистичные?
– Точно. Точно. Детей у нее нет и не было. Думаю, она отсюда никуда не двинется. Эрик тебе рассказывал? Кофе подлить? В кофейнике еще осталось.
– Нет. Нет, спасибо. Нет, не рассказывал.
– Ну так вот. А я рассказала. Если ты все, я чашку заберу помыть.
Она делает крюк, чтобы пнуть желтого пса, привалившегося к холодильнику.
– Вставай. Лежебока. Скоро домой… Тут автобус до Ванкувера будет, – она уже повернулась спиной и хлопочет у раковины, – в десять минут девятого. Хочешь – пойдем ко мне, мой мушш тебя ко времени отвезет. Заодно и поешь с нами. Я на велосипеде, поеду медленно, чтоб ты поспевала. Тут недалеко.
Ближайшее будущее расписано так четко, что Джулиет бездумно встает, оглядывается в поисках сумки. Потом опять садится, но уже на другой стул. Вид кухни в новом ракурсе, судя по всему, придает ей решимости.
– Я, наверно, подожду здесь, – объявляет она.
– Здесь?
– Вещей у меня не много. До автобуса пешком дойду.
– А как ты дорогу найдешь? Идти-то с милю.
– Ничего страшного.
Джулиет не уверена, что запомнила дорогу, но считает, что главное – идти под горку.
– Имей в виду, он не скоро вернется, – говорит Айло. – Уж всяко не сегодня.
– Это не важно.
Айло мощно и, похоже, презрительно пожимает плечами.
– Вставай, Пет. Подъем. – И через плечо добавляет: – Корки остается тут. Как ты хочешь: чтоб она в доме была или во дворе?
– Во дворе, наверное.
– Тогда я ее на цепь посажу, чтоб за нами не увязалась. Может, она и сама не захочет с чужими сидеть.
Джулиет молчит.
– Дверь сама захлопнется. Понятно? Если выйдешь и захочешь вернуться, вот сюда нажмешь. А когда уезжать будешь, не нажимай. Пусть запертая стоит. Понятно?
– Да.
– Мы-то не запираемся, да только нынче сюда чужие повадились.
После того как они полюбовались звездами, поезд сделал короткую остановку в Виннипеге. Они вышли на ветер, такой холодный, что невозможно было дышать, а уж разговаривать – тем более. Вернувшись в поезд, они опять наведались в салон; Эрик заказал бренди.
– Сейчас согреемся, и вы спать крепче будете, – сказал он.
Сам он спать не собирался. А собирался сидеть и ждать остановки в Реджайне, уже перед рассветом.
Когда он проводил ее в вагон, спальные места по большей части уже были застелены, а в проходах стало тесно от темно-зеленых шторок. У каждого вагона было свое имя; ее вагон звался «Мирамичи»[8].
– Пришли, – шепнула она в тамбуре, когда его рука уже готовилась распахнуть перед ней дверь.
– Тогда давай прощаться.
Он убрал руку, они нашли такое положение, в котором тряска почти не ощущалась, и он смог ее как следует поцеловать. Отпустил он ее не сразу, а прижал к себе, стал гладить по спине и покрывать лицо поцелуями.
Но она отстранилась; она горячо сказала:
– Я еще девственница.
– Конечно-конечно.
Он рассмеялся и поцеловал ее в шею, потом отпустил, распахнул дверь. Они двинулись по проходу; она нашла свою койку. Прижавшись к шторке, она обернулась и понадеялась, что он еще раз поцелует ее или погладит, но его уже и след простыл, будто они столкнулись по чистой случайности.
Какая глупость, какая несуразность. Естественно, она боялась, что его рука скользнет ниже и нащупает узел, при помощи которого прокладка крепилась к поясу. Будь Джулиет из тех девушек, кто пользуется тампонами, беспокоиться было бы не о чем.
И почему «девственница»? После тех гадостей, что она пережила в Уиллис-парке ради того, чтобы это состояние перестало быть преградой? Кажется, она лихорадочно соображала, что бы такое сказать (нельзя же признаться, что у нее месячные), если он вдруг захочет большего. Но как он мог на что-либо рассчитывать? Каким образом? Где? В ее койке, на которой и одному не повернуться? Да и соседи еще не спят. Или в шатком тамбуре, стоя, прислонившись к двери, которую в любой момент может открыть кто угодно?
Значит, он теперь пойдет рассказывать, как весь вечер слушал эту дуреху, которая бахвалилась познаниями в греческой мифологии, а под конец (когда он уже поцеловал ее на прощание, чтобы поскорей отделаться) стала вопить, что она девственница.
Он не производил впечатления человека, который так поступает, так говорит, но все равно ей это лезло в голову.
Почти всю ночь она не смыкала глаз, но во время стоянки в Реджайне уснула.
Оставшись в одиночестве, Джулиет могла бы побродить по дому. Но нет. Должно пройти еще минут двадцать, прежде чем она удостоверится, что избавилась от Айло. Нельзя сказать, что она боится, как бы Айло не вернулась с проверкой или за какой-нибудь забытой вещью. Айло не из тех, кто забывает свои вещи, даже в конце тяжелого дня. А если бы она считала, что Джулиет нечиста на руку, то попросту выставила бы ее на улицу.
Зато она из тех женщин, кто охраняет свое пространство, особенно кухонное пространство. Все, на что только падает глаз Джулиет, выдает присутствие Айло: от растений (лекарственных?) в горшках на подоконнике до колоды для рубки мяса на сверкающем линолеуме.
А когда ей удается задвинуть Айло подальше – не за порог, разумеется, но хотя бы за древний холодильник, в поле зрения возникает Криста. У Эрика есть женщина. Конечно, у него есть Криста. Она видится Джулиет как вторая Айло, только моложе и соблазнительней. Широкие бедра, сильные руки, длинные волосы (соломенные, без седины), груди, откровенно прыгающие под свободной блузой. То же агрессивное (у Кристы – сексуальное) отсутствие шика. Та же смачная манера пережевывать, а затем выплевывать слова.
Ей на ум приходят две женщины. Брисеида и Хрисеида. Спутницы Ахиллеса и Агамемнона. Каждую описывают как «исполненную чудных ланит». Когда профессор прочел это греческое слово (сейчас она не могла его вспомнить), он залился краской и, кажется, подавил смешок. С этой самой минуты Джулиет его презирала. Так что же: если Криста окажется грубоватой северной копией Брисеиды/Хрисеиды, неужели Джулиет запрезирает Эрика?
Но как она узнает, если уйдет по шоссе и сядет на автобус?
Вся штука в том, что она и не собиралась садиться на этот автобус. Так ей думается. Когда рядом не отсвечивает Айло, легче разобраться в своих намерениях. Наконец Джулиет встает, чтобы заварить еще кофе, и наливает себе полную кружку, а не ту чашечку, что подала ей Айло.
Она слишком взвинчена, чтобы ощущать голод, но разглядывает выстроившиеся на кухонной стойке бутылки, принесенные, очевидно, людьми, которые были на бдении. Шерри-бренди, персиковый шнапс, «Тиа Мария», сладкий вермут. Бутылки откупорены, но их содержимое, вероятно, не имело успеха. Для основных возлияний служили пустые ныне бутылки, расставленные Айло по ранжиру возле входной двери. Джин и виски, пиво и вино.
Джулиет подливает в кофе немного «Тиа Марии» и забирает бутылку с собой: вверх по ступенькам – и в просторную гостиную.
Сегодня – один из самых длинных дней в году. Но окрестные деревья, высокие разлапистые хвойники и красные вербы, загораживают уходящее солнце. Благодаря верхнему окну в кухне еще светло, тогда как окна в гостиной – просто длинные проемы, в которых уже понемногу собирается мрак. Пол недоделан, квадраты фанеры прикрыты вытертыми ковриками, обставлена комната странно, кое-как. Основное убранство – брошенные на пол подушки, есть пара пуфов, обтянутых лопнувшей кожей. Громоздкое кожаное кресло, в котором можно откинуться назад и положить ноги на подставку. Диван, застеленный настоящим, но истрепанным лоскутным одеялом, древний телевизор и кирпично-дощатые книжные стеллажи – где книг нет, но хранятся подшивки «Нэшнл джиогрэфик», несколько журналов по парусному спорту и разрозненные номера «Популярной механики».
Очевидно, у Айло руки не дошли до уборки в этой комнате. Там, где на коврики опрокидывались пепельницы, остались следы пепла. Повсюду крошки. Джулиет решает найти пылесос, если, конечно, он здесь имеется, но начинает подозревать, что с началом работы, чего доброго, произойдет какая-нибудь оказия: ветхий коврик, например, может рассыпаться и застрять в шланге. Так что она просто опускается в кресло и по мере опустошения кружки подливает туда «Тиа Марию».
Ничто ей не мило на этом побережье. Деревья слишком высоки и скучены, у них нет своего лица – ну, лес и лес. Горы чересчур помпезны и неправдоподобны, острова, плывущие по водам залива Джоржия, назойливо живописны. Большие помещения в этом доме, скошенные потолки, необработанная древесина – все какое-то голое и стыдливое.
Собака время от времени подает голос, но не надрывается. Вероятно, соскучилась и хочет войти. Но Джулиет никогда не держала собак: собака в доме – это свидетель, а не компаньон, от нее одна неловкость.
А может, собака лает потому, что учуяла оленя или медведя, а то и пуму. Что-то такое писали в ванкуверских газетах о том, как пума (и, кажется, в этих краях) растерзала ребенка.
Кому охота жить рядом с враждебным, кровожадным зверьем?
Kallipareos. «Исполненная чудных ланит». Наконец-то вспомнила. Гомеровское слово сверкает у нее на крючке. А дальше вдруг открывается весь ее древнегреческий словарь, который без малого полгода томился в чулане. Она сама его убрала, поскольку не преподавала греческий.
Такое случается. Уберешь вещь с глаз долой совсем ненадолго, время от времени лезешь в чулан за чем-то другим – и вспоминаешь о ней, говоришь себе: уже скоро. Потом привыкаешь к тому, что она в чулане, задвигаешь подальше, чтобы впереди и сверху поместились другие вещи, а потом и думать о ней забываешь.
О вещи, которая была твоим ярким сокровищем. Забываешь думать. Вначале не осознаешь эту потерю, а потом не можешь вспомнить.
Конец ознакомительного фрагмента.