ВОСПОМИНАНИЯ О БАЛЕТЕ
Бестолковые умрут первыми.
Через пять минут он знал обо мне все: он знал, откуда, куда и зачем. За столиком в углу ресторана он сидел один, и меня подсадили к нему.
Я – лейтенант, только из училища, и он – капитан третьего ранга, тужурка, белая рубашка, холодное холеное лицо. Он пил и не пьянел. Когда я сказал ему, что не пью, он только кивнул и не стал приставать. Мне это понравилось, и мы разговорились. Вернее, говорил он, а я только слушал.
Ресторан уже перепился, женщин разобрали, и нам никто не мешал. Он говорил так, будто кому-то отвечал и тут же возвращался ко мне. Слова он говорил – как вколачивал, медленно и четко. Столько лет прошло, а я до сих пор помню его голос:
–..Мерзавцы, какие мерзавцы, боже ты мой! И такая мразь меня поучает. Море видел только из окошка. И все это размеренно и чинно, на дистанции, сволота., но так всегда было: кто-то плавает, а кто-то пожинает. Ну и где же мы будем служить, а, лейтенант? Еще не знаешь. Просись на атомоходы, лейтенант. Если уж служить маме-Родине, так уж в самой каке..
Правда, везде у нас кака, но там хоть год за два идет. И через десять лет такой, с позволения сказать, жизни, когда пенсия будет у тебя в кармане, ты станешь говорить правду, лейтенант, тебя как прорвет, и слова откуда-то найдутся нужные..
Через десять лет службы на лодках в офицере просыпается человеческое достоинство, так что просись на атомоходы, лейтенант.
Гниль подкильная, «вы знали, на что шли». Семнадцатилетним пацаном я знал, на что шел? Изложите в условиях контракта, что я сделаю одиннадцать автономок, а это три года под водой; напишите в бумажке, что в течение восьми лет у меня не будет своего угла и я буду таскаться по знакомым, изложите, что меня будут кидать с корабля на корабль, из базы в базу, сообщите заранее, что меня, может быть, бросит жена, отнимет у меня моих детей, нарисуйте всю мою жизнь, и я посмотрю – стоит ли..
А кстати, где они вообще, условия контракта? Ты женат, лейтенант? Нет? Молодец, не торопись, но учти, лейтенант, казарма для офицера не кончается, даже если он вырвался на берег и снял женщину. Казарма кончается тогда, когда рядом с тобой любимая женщина и твои дети. А вот найти такую сумасшедшую, такую увечную, чтоб за просто так моталась за тобой десять лет по углам, нелегко. У нас жены в Дофе[1] на чемоданах сидят, пока их мужья, лейтенанты, высунув языки, ищут квартиры, чтоб переночевать; и по десять штук в одной комнатушке – пять лейтенантских пар; и детские коляски у нас могут по ПКЗ[2] ездить, «вы знали, на что шли», суки; роддома нет, бабы рожают на гинекологическом кресле, так их ковыряет бог знает кто. Вот так, лейтенант.
Служба бьет сразу копытом в глаз. И ты либо выживаешь – либо мозг вытекает по капле.
Жизнь, сверкающая издали, как твой воскресный костюм, на поверку занюхана и наполнена горловым воем забытых богом гарнизонов.
И в этой блевотине бытия растут только одни цветы, лейтенант, – цветы надежды.
А надеяться у нас можно. Это сколько вам угодно. Отчего бы не помечтать. У человека нельзя отнять его мечты, поэтому человек служит на флоте…
Лейтенант флота русского – это Иванушка-дурачок. Червяк не успел превратиться в бабочку, а ее уже иголкой – тык! И на десять лет в гербарий!.. Пока не облетит позолота…
Начало тускло, лейтенант, как вырванный глаз уснувшего карася. Хорошо, что ты не женат, оботрись начала, пусть тебя одного помолотят мордой об стол, облупят романтику… И знай, лейтенант, что бы тебе ни говорили о долге, совести, чести – все это слова, и тот, кто их произносит, способен говорить о чужом долге, о чьей-то совести и о какой-то чести. Запомни: существует только твоя семья… Флот России, лейтенант, – явление драматическое и удивительное…
Флот оболган газетными щелкоперами, придворными проститутками, блюдолизами и шутами…
Флот унижен официальными сводками, обезличен, замазан, затерт, выпихнут крутыми ягодицами государственных мерзавцев на обочину империи и понукаем. И если армия – падчерица у государства, то флот – ее пащенок, пинками ему укажут на его место.
Флот бесправен – окрики, угрозы, истерия, втаптывание, уничтожение по капле. Обезличка возведена в ранг принципа. Ты не принадлежишь себе. Тебя просто нет, лейтенант, нет! Офицер продан на двадцать пять лет. Это государственный крепостной! Вещь! Штатная единица! Это галерник, обвехованный со всех сторон; это великий немой, он уже издает звуки, но еще не ясно, какие; он возмущен, но пока не понятно, чем. Для него существует один свет в окошке – дмб[3], ну, еще перевод, может быть. Есть еще уход в запас через суд офицерской чести, но чести на флоте нет, а значит, и суда нет, есть отвратительная комедь, где ты – главный скоморох.
Свободен в пределах веревки. Иногда вешаются. Так происходит естественный отбор – службе-кобыле нужен сильный самец.
Мичман на флоте – это рабочая скотина. С ним можно сделать сто угодно. При нем не церемонятся. Перед нижним можно даже раздеться, как перед платяным шкафом. Из матроса медленно, но верно выдавливается человек, выдавливается всем тем хаосом и кошмаром, в котором существует флот. Искалеченная психика вернувшегося с флота парня называется возмужанием, а всей этой мерзости присвоено звание «большой школы жизни».
Человека на флоте нет! Есть люди для железа. И железо каждый день. Оно глупое, лейтенант, оно тебя высосет. Подотрутся и выкинут. Через десять лет тебя отпустят с флота – иди, переводись, но ты уже никому не нужен. Флот – это чудовище, пожирающее собственных детей. Прощай, лейтенант, ты хорошо слушаешь – во все глаза. Мы больше не увидимся. Я рад, что высказался. И хорошо, что ты не пьешь, лейтенант, я не знаю, правда, как там дальше у тебя сложится, но пока – хорошо. Не пей. Но учти – флот пьет. Непьющий подозрителен, к нему нужно присмотреться. И все-таки лучше не пей. Пьющим легче управлять – он всегда виноват. Всего не расскажешь, лейтенант, на это ушла бы целая жизнь. Держись, лейтенант, тебе еще все предстоит, у тебя все впереди.
Он бросил на стол деньги и вышел.
Я вышел позже. Заканчивался 1975 год.
У меня было все впереди.
Молодежь. Салаги. Что они понимают. Он не спит третью автономку. Третью! Совсем не спит. Паршин сходил четыре, не вынимая. Но он молодой, Паршин. Ему еще можно. По молодости все можно.
Нельзя спать на левом боку. Там сердце. Но там всегда снится жена.
Жена. Неужели люди когда-нибудь поймут друг друга? В третий раз одно и то же: кто-то высокий, в сапогах, топчет, давит что-то розовое, уродливое, маленькое, скользкое. Это маленькое извивается, бьется, а раны тут же рубцуются, и урод пищит, тонко пищит.
Он кричал – не слышат, он стал бить оконные рамы; кулаком – раз, – и стекла в стороны. Проснулся оттого, что бился в переборку. Нельзя. Так нельзя. Нужно спать. Таблеток целая куча. Как люди спят по восемь часов подряд? Не понимаю. Уже год, как не понимаю – целая груда – и ни в одном глазу.
Девяносто на шестьдесят. Давление. На собрание он чуть не упал. Плохо. Ноги ватные. Во рту язык. Сухой. Воздуха. Не было воздуха. Хорошо, что никто не заметил. Прошло.
Самая тяжелая в этом году первая. В первую автономку он ждал. Все время ждал. Сейчас тоже, но уже не так. А тогда.
Командующий сказал «Жди». Сказал и пожалел, спохватился. Потом говорил какую-то чушь и прихватил за прическу. Старый дурак.
И он не спал. Ждал. Каждое всплытие. Людям не сказал, но все и так поняли. Все ждали.
Сигнал – и лодка вздрагивает, ракеты толкают ее. Одна за другой. Все! Хоть одна, но дойдет. Обязательно. Одной достаточно – снесет все. Сволочи. О, господи!
Психозы начались с середины. Он срывался на мелочах – бросался на всех подряд. Все тогда ждали. Было дело. Три автономки в году – это много. Много. Надо спать…, спать. А у виска бьется: что-то должно случиться… что-то должно случиться.
Сколько раз он ловил себя: его успокаивает, если что-то случается и все обходится – сразу отпускает. Спать. Надо спать.
Тогда пришли – и сразу под погрузку ракет. И это вместо того, чтоб по домам. Бабы мерзли… начальник штаба орал на строй:
– Куда побежали!
А строй – мимо! Козел. К женам побежали. К семьям. Сам-то ты сколько капитанил? Одну? Ты, электровеник! Укатаешься еще. И не такие приходили. Он отпустил. Пусть хоть жен поцелуют. Люди же.
Не выводились. Всю ночь простояли у стацпирса. После ночи бегали втихаря домой отмечаться. А в шесть утра – назад.
Утром ушли. Проболтались без толку. Пришли. Догрузились – и опять в море на стрельбу.
Ту стрельбу он до сих пор помнит. Черт знает на чем мы в море ходим.
– Ава-рий-ная тревога! Поступление воды во второй!
– Чего орешь?! Много воды?
– Льет, товарищ командир! Крышку не дожало!
– Дожмет! Должно дожать…
– Товарищ командир! Скорость вне предела!
Ему хотелось крикнуть: «Заткнись!»
Потом крутили атаку в кают-компании и помирали со смеху. Анекдот, но три балла есть.
По приходе он опять напился. По-черному. Никто ему ничего не сказал. Ни слова. Даже э т и. Они давно ему ничего не говорят. А раньше говорили. Раньше:
– Валерий Николаевич, вы не соответствуете высокому званию.
Ах ты гнида лощеная, болотная. Он не соответствует, да?
А этот выродок соответствует? Он всему соответствует, а я, значит, пьяница? Тридцать автономок только командиром! А у этого хлыща грудь в орденах, как у кобеля на выставке! Это как?
Ладно. Не в орденах дело. Не за них служим. Но этот гад, оказывается, родину любит больше, страдает он, а Валерий Николаевич, пьянь залетная, ему мешает, гадит ему Валерий Николаевич!
Сволочи… Да ладно, все позади. Он тогда не мог не напиться. Сам не свой был. Люди, дети – все вокруг смеется, дышит, солнце – и все живы. Он привел всех домой. Всех. Он ждал всю автономку и не дождался. Слава богу. Как тут не напиться. А может, и можно было… А-а, ну их…, к аллаху…
Опять погрузки – днем и ночью. Учение. Триста тысяч в Норвегии, у наших границ. Триста тысяч! И опять он ждал. Он теперь все время ждет. Не так, конечно, как в первую, но ждет…
В первый раз экипаж напился в первый же праздник. Второй раз – во второй. Повально. С залетами и ночевками в комендатуре. Комдив тогда ничего не сказал. Нет, сказал:
– Я же просил вас, Валерий Николаевич…
Хороший мужик комдив. Что толку с того, что он просил.
– Объясните людям, будет отдых, будет…, потом…, я обещаю…
Так когда же он будет, товарищ комдив? Во вторую загребли случайно. Некому было идти. Всегда идти некому…
Жена ему этого не простила. А он просто никак не мог поверить, что в отпуске, – все шлялся по поселку, шлялся. Вот и дошлялся – загребли.
Очнулся в море с первой аварийной тревогой. Потом пришли и – снова в море загнали.
Море. Как он тогда сказал тому проверяющему: «У меня нет плохих офицеров».
Правильно. Молодцы ребята. С этими можно – в окопы, в штыки, врукопашную. к черту на рога. эти не будут в спину… Мои ребята… Хоть и драть их надо… Всех надо драть… Спать…, спать…
«Лодка, как космический корабль, в глубинах океана.» Где он это читал? Писатели! На пузо – и по трюмам! Ползать десять лет в дерьме! По уши! Потом пиши. Сколько хочешь. Если сможешь разговаривать с людьми, если захочешь разговаривать, а не просто кивать.
«Космический корабль». Да-а, Солярис. Ночью только вахта – остальные по койкам. И корабль пуст. Переходы, переборки, трапы. Кажется. Это только кажется. Аварийная тревога – и повылетают в трусах. «Космический корабль».
Сколько их было, аварийных тревог? Старое железо. «Наша старушка состарилась с нами».
С рук до локтей – как кожу сняли. Чувствую. Все. Давно. Пять автономок назад началось: красное мясо, жилы, кровь пульсирует. И по металлу. И каждый шорох – в тело, как удар!
Хочется орать, бежать. В центральный. Кажется – вот сейчас надо бежать, вот сейчас.
Нель-зя. Нельзя, капитан. Ти-и-хо. Ле-е-жать. Ты просто устал. Ты спи, капитан, спи. Что это? Почему крен? Спокойно – подвсплыли, вот и крен. Качает. Наверху – шторм. Атлантика. Лежа-а-ть, капитан.
Что-то должно случиться. Что-то должно… случиться. Тихо. Ничего не случится. Спать, капитан, спать.
Вахтенный внизу слишком быстро докладывает, волнуется. Ну-ка, какая смена? Где часы? 18 часов. Вторая смена – это Шишов, он всегда волнуется.
Спи, капитан, спи… надо спать. Только не на левом боку. Не на левом.
Штаб. Проверка на самом высоком уровне. На уровне главкома.
Все двери кабинетов закрыты. В кабинетах клерки из проверки. Роют клерки.
В коридорах прессованная тишина. Вымерло. У входа – дневальный по штабу. Открывается дверь, и входит контр-адмирал. Это инспектор, председатель, старший всей этой шайки проверяющих.
Дневальный:
– Смирно! Товарищ генерал-майор, дневальный по штабу матрос Козлов!
Представился.
Адмиралу показалось, что матрос оговорился.
– Вы что, не различаете воинских званий?
– Никак нет! Различаю!
– Ну тогда представьтесь еще раз.
– Товарищ генерал-майор!..
Голос у Козлова такой звенячий, что слышно в каждом кабинете. В кабинетах замерло. Затаилось. Ждут.
– Вы что? – говорит адмирал. – Не знаете разницы между генералом и адмиралом?
– Знаю! – радостно кивает Козлов. Вид у него идиотский, от усердия он просто светится. – Адмиралы, – для убедительности Козлов машет рукой куда-то в форточку, – они ж всегда в море, а генералы, – энергичный кивок в сторону проверяющего, – они постоянно на берегу.
После этого пять минут в коридорах штаба было молчаливо, потом адмирал сказал «Мда-а… ну что ж…» – а потом он перетрахал все стадо.
Мы повезем молодое пополнение на Северный флот. Мы получили его в учебном отряде – в Кронштадтской учебке.
Принимали трое суток и закончили только сейчас. Теперь на плац строиться.
– По-рот-но! В колонну по четыре!.. Становись!
– Первая рота, становись!
– Вторая рота!..
– Третья рота!..
Пошли. Длиннющая черная колонна. Она похожа на гусеницу. Мы идем на паром.
Кронштадтский паром. В него помещаются четыреста пять человек стоймя. Сейчас их у нас примерно столько же. Два часа спустя в Ломоносове к нам присоединяются остальные. Всего будет тысяча. У нас эшелон.
Морозно. Когда мы приехали в Кронштадт, нас встретила теплынь, весна – залив в каше.
Сейчас холодный, требовательный ветер. Холод вползает внутрь. Мороз – это очень больно.
– Товарищи офицеры могут зайти в каюты!
Злые барашки пляшут по воде. Хорошо, что одели людей в шинели и шапки. Сами-то мы в пальто.
– Уплотниться! Должна войти «Волга»!
Раз должна, значит войдет. Это «Волга» командующего. За рулем – мичман. Он смотрит через лобовое стекло на людей, как на стадо.
– Уплотниться! Принять влево! Плотнее встать! Кому сказано!
Уплотнились, но плохо – «Волга» не входит.
– Я сейчас кого-то буду уплотнять! Сейчас я вас уплотню.
Перед высоким каптри люди расступались волнами и сжимались, сжимались. Это не наш каптри, он из учебки, командир роты. Их здесь несколько – провожают эшелон.
Очень холодно. Даже товарищам офицерам, что забрались в каюты. Матросы просто прилипли друг к другу. Они будут стоять на ветру почти час.
Человек быстро привыкает к скотству. Нормальные человеческие отношения воспринимаются как слабость. Через час паром подошел к пирсу. Приехали.
– Сгружаться!
Люди выдавливаются на причал.
– В колонну по четыре.
– Первая рота, в колонну по четыре, становись!
– Вторая рота.
– Третья рота.
Сразу все смешалось, потерялось, заорало.
– Стой! Принять вправо! Разберитесь по взводам! Как вы здесь стоите?! Каждому встать в свою роту! Проверить людей!.
– Куда?! Стой, я сказал!
– Равня-яйсь! Я сказал: «равняйсь»! Отставить! Рав-ня-яйсь! Одновременный поворот головы. Смир-но! В затылок чище выровняться! Я должен видеть одну только голову. Вольно! Походным… шагом… ма-рш!
Человеческая громада. Неужели мы ею управляем? Вперед по грязи.
Мы идем больше часа. Слева показался замок. Это замок Меншикова. Вокруг вековые ели.
Мы погрузимся в вагоны в Ломоносово-2. Гиблое место. Вокруг болота, сараи, заборы, дачи. Пришли на место в 21 час.
– Стой! Нале-во! Внимание, товарищи! Сейчас двадцать один ноль-ноль, через пятнадцать минут подадут эшелон. С мест не сходить. Можно курить. Сорокопудов – старший. Я пойду посмотрю, что там.
– Коля, Коля, где схема? Коля, где схема?
Комендант, старший лейтенант, бубнит в трубку. В помещении набилось – не продохнуть.
– Товарищи, невозможно работать.
Тетку, сидящую рядом с комендантом, никто не слушает.
– Коля, где схема? Что? В двадцать два ноль-ноль?
Это точно? У меня же люди, Коля.
Люди. Вагонов не было ни в 22, ни в 24, ни в 2 ночи. Стоим в болоте. Чавкает под ногами. По кочкам – иней.
– Внимание! Можно принять форму шесть. Опустите уши. Уши шапок опустить!
Кто-то разжег костры. В огонь летят заборы. Их ребра долго не распадаются. Ветер крутит золу. Тупое желание согреться. Ноги промокли и одеревенели.
– Коля, где схема? Что? Уже вышла?
В дежурке шевеление.
– Нет? А когда? Коля, они скоро замерзнут. Коля, скажи там. Они заборы разобрали. К трем часам? Это точно?
Комендант звонил каждые двадцать минут. Схемы нет – вагоны не готовы.
Вагоны… Так было всегда. Еще в русско-японскую… Верится в наши Вооруженные Силы по большой крови. Стоим в дежурке уже пять часов.
В дежурке – битком. Закутанные офицеры. Счастливцы сидят. Кто-то долго кашляет.
– Коля, Коля, где схема?
– Ползет твоя схема, ползет, как вошь. Скажи ему спасибо, этому Коле. Пусть он ее засунет себе в.
Фуражка полетела на стол. Тетка оскорбилась:
– А можно повежливее?
– Можно. У вас дети есть? Вот когда они попадут в армию, то начнут свою службу с такого же скотства. «Повежливей». Где вагоны? Пять часов на морозе, в болоте. Где вагоны, я спрашиваю?
– Я за них не отвечаю.
– А за что вы отвечаете? Для чего вы здесь сидите? Кто у вас за что отвечает? Кричите в телефоны, обрывайте трубки, поднимайте с коек, вытряхивайте. Был бы у меня спирт. Ведро спирта. Я добыл бы вагоны. Или автомат. Перестрелял бы вас всех на железной дороге к едрене матери. И привез бы сюда вашу схему. Лучшие вагоны бы прицепили. Тысяча людей замерзает на болоте.
– Но офицеры-то здесь..
– А вы не расстраивайтесь, я зашел на вас посмотреть. Моя воля – выгнал бы вас на мороз. Проветрились бы.
Люди жались друг к другу и к кострам. Офицеров уже не замечали. Впервые увидел, как у человека замерзают глаза – они становятся неподвижными.
– Товарищ капитан третьего ранга, а поедем скоро?
– Скоро, ребята, скоро, потерпите.
Проклятое пальто. Шинель бы. Уже четыре утра. Когда же это кончится?..
– Ва! – го! – ны!!!
Из темноты быстро надвигалось что-то огромное. Состав. Вагоны. Наконец-то.
– Стой!!!
Вагоны останавливаются с лязгом. Люди бросаются, карабкаются, толкают, лезут, давят, сейчас передавят друг друга.
– Смир-на!!! На-зад!!! Я ска-зал, назад!!! Построиться! Я кому сказал – становись! Равняйсь! Смир-на!!! Вот так. Вольно! Спокойно, ребята. Справа. в колонну по одному. к вагону. марш!
Вагоны не годны к перевозке. Они списаны – без света, без тепла, без воды, без электричества, без унитазов – вместо унитазов дыры в полу. Матрасы, подушки, полки.
– Разбирать матрасы и подушки!
Дернуло. Кто-то упал с подушкой на пол, как подрубленный. Хорошо, что головой не задел об полку.
– Осторожно в проходах. Раскладываться. В каждом купе – по восемь человек. Верхние полки тоже занимать… Я же сказал, по восемь, а не по шесть. Что непонятно? Чем слушаете – неизвестно. Ложиться и спать.
Падали и засыпали в шинелях. Поехали… Утро. Где я? Затылок ломит. Стекло треснуло, вот и надуло через него. Питьевой воды нет. Где-то нацедили с ведро. Пахла она отвратительно. Носили ее всему составу – кто хотел – пил. Паек ели всухомятку. Потом разжились водой на станции. Через сутки появилось тепло – умудрились растопить печку..
На Север приехали через двое суток. В товарном закутке сгружались в грязь. В одном вагоне не хватило подушки. Проводник канючил. Сам наверняка и украл.
– Да пошли ты его. Что, не знаешь, куда?
– Да пошел ты, кура вареная.
Встречал нас какой-то капраз. Он уставился в мою двухдневную щетину.
– А у вас, товарищ капитан третьего ранга, что, времени не хватило побриться?
Я сдержался.
– Вагоны, товарищ капитан первого ранга, не оборудованы ни электричеством, ни водой.
– Вот когда я командовал противолодочным кораблем.
Я не дослушал, что же тогда стряслось во Вселенной, когда он командовал кораблем, повернулся и ушел.
– Это кто? – беспомощно оглянулся он на старпома.
– Да это… – долетело до меня.
– Равняйсь! Смр-но! Прямо, шагом марш!
Огромная черная гусеница по зачавканной дороге поползла на Флот. Тысяча человек. Слава богу, довезли живьем. Теперь сдать бы их побыстрей.
Щенята родились ночью, а утром счастливая мать разлеглась на верхней палубе, позволяя всем вдоволь ими налюбоваться.
Их было ровно семь – маленьких серых комочков. Они жадно сосали набухшие материнские соски, упираясь в живот матери игрушечными коготочками.
Глаза Найды светились теплым материнством. Все матери смотрят на своих детенышей одинаково: с гордостью и любовью.
Малыши, наевшись, заснули, тесно прижавшись друг к другу и к теплому маминому боку.
Весеннее солнце высоко стояло над горизонтом. Моряки обступили Найду, улыбки бродили по их лицам.
– Так, ну-ка, – к Найде протиснулся боцман, – ишь ты, спят. Топить надо.
– Зачем?
– А чего ж их, разводить, что ли? – с этими словами боцман, наклонившись, сгреб всех малышей одной пятерней. – Вот та-ак.
Найда вскочила, заметалась, забегала, засуетилась. Она виновато совалась к каждому, заглядывала в руки, скулила. Моряки отворачивались. Найда искала, искала и вдруг остановилась как вкопанная – она поняла. Шерсть на ней вздыбилась, широко открывшиеся глаза остановились, потухли; пасть открылась, из нее медленно выполз язык – она захрипела.
Саша Белов – маленький тщедушный матросик – не выдержал:
– Товарищ мичман! Разрешите достать! Они еще плавают! Я быстро, товарищ мичман, я сейчас, я сейчас… я быстро… я уже… я уже…
Он рванул голландку вместе с тельняшкой и бросился за борт. Достал он двоих. Они уже не дышали. Найда бросилась к ним, лизала, толкала… потом замерла. Крупная дрожь шла по всему ее телу; розовая пена переполняла пасть и капала, капала на теплую, нагретую весенним солнцем палубу. Саша медленно подбирался к боцману.
– Вы не человек! Вы – никто! Никто!
Его схватили за руки.
– Не-на-ви-жу!!! – забился он в руках. – Ненавижу всех! Всех – ненавижу! Всю жизнь! Ненавижу.
Вечером на ют никто не пошел.
Там все еще стояла Найда.
Утром она умерла.
Она лежала головой к морю на покрытой росой верхней палубе, рядом с тем местом, где она родила своих детей.
Самовольная отлучка для курсанта – всегда волнующее событие; широко распахнутые ноздри самовольщика вдыхают не воздух, они вдыхают огромный объем информации; мозг его работает на пределе, чувства все обострены, пропасть отделяет его от остального некрадущегося человечества, и только эта пропасть позволяет оценить жизнь во всей ее неповторимой сладости…
В темноту чердака снизу ворвался столб света; в открытом люке показалась голова; голова осторожно повертелась.
– Поехали, – куда-то вниз зашипела голова и втащила за собой оставшееся тело; за первым телом скользнуло второе и так же как и первое беззвучно растворилось в чердачной черноте.
Крышка люка с шумом захлопнулась, в наступившей затем тишине кто-то чихнул. Тихонько ругнулся и прошипел:
– А нас не поймают?
– Все бетонно, здесь еще никто не ходил.
– А вдруг нас поймают?
– Не хочешь, не иди – «поймают – не поймают».
– А все-таки интересно, что будет, если поймают?
– Очень.
– Что «<очень».
– Очень интересно.
Голоса двинулись к чердачному окну; в середине чердака что-то стояло, это «что-то» сплошь состояло из блоков и цепей.
– Что это?
– А черт его знает.
– Давай посмотрим?
Стопор лебедки, как выяснилось много позже, расстопорился почти что сам собой. Тяжелая цепь пришла в движенье и в страшном грохоте рухнула куда-то вниз. Через мгновение кончилась цепь и кончился грохот. Медленно оседала тяжелая вековая пыль.
– Чего это она, а?
– Может, поднимем назад, как было?
– Офонарел? Она, может, тонну весит. Пусть кому надо, тот и поднимает, мотаем отсюда.
Прямо над ученым столом, далеко вверху, как крона баобаба, висела многопудовая хрустальная люстра старинной ручной работы.
Шло заседание ученого совета. Председательствовал в этом букете ученых старенький капитан первого ранга, всеми уважаемый профессор, удивительно похожий на белую реликтовую мышь.
Слово для доклада получил химик. Матовые лысины пришли в движение; букет ученых зашевелился, стараясь поточней принять форму кресел, успокоился наконец и вскоре отработанно завял, впав в тотальную дремоту.
Химик, слишком восторженный для своей профессии, пристегнул к безобиднейшей теме такую область человеческой мысли, где однажды потерявшись, можно брести годами. Он влез в физическую химию, все еще полную белых пятен, и заговорил с нарастающим жаром об энтальпиях, энтропиях и снова об энтальпиях.
Ученые, с каждой новой минутой все более походившие на сытых рептилий, мягко дурели. То один из них, то другой приходил в себя и с удовольствием наблюдал, как все-таки любит химик свое дело, которое на флоте давно перестало считаться специальностью.
Люстра качнулась и, предупредительно звякнув, с нарастающим свистом, увлекая за собой окружающий воздух, бросилась вниз, разматывая тяжелую цепь.
В мозгу человека, как учит нас медицина, есть область, которая никогда не спит и сторожит человеческую жизнь.
Ученые очнулись в сотую долю секунды и еще сотую долю барахтались, освобождаясь от цепких объятий своих кресел.
Химик, промочив штаны себе и двум соседям, махнул через мышковидного председателя и первым вылетел, открыв собой ту половину двери, которая никогда до этого не открывалась. Остальные хором бросились за ним, сгребая друг друга. Волна ученых плеснула в дверь и вынесла на своем гребне застрявшего в кресле председателя. По дороге ему, чтоб не очень упирался, дали в глаз, отдавили руки и почти начисто оторвали ухо.
Люстра, стряхнув с ветвей хрустальные лепестки, остановилась в двадцати сантиметрах от осиротелого стола, дрожа и мелодично позванивая. На столе громоздилась хрустальная россыпь.
В вестибюле, куда выплеснулись ученые, стало душно, шумно и кисло от пережитого, а перед распахнутой настежь дверью, в кресле, сидел брошенный, обмякший, сильно постаревший председатель.
Голова его съехала набок, рот был полуоткрыт, наполненная кровью бровь совсем закрыла подбитый глаз, а через другой, целый глаз недобитый председатель нескончаемо смотрел на весь этот новый, яркий, чудесный, удивительно вкусный мир, смотрел и не мог насмотреться.
На флоте нельзя без шутки. У нас постоянно шутят. У нас так шутят, что порой не установить, когда у нас шутят, а когда не шутят. Из-за того, что у нас так шутят, мы шизофреников не можем вовремя определить и отсеить. Все нам кажется, что они так шутят.
Матрос у нас был. Тот во время организованного просмотра программы «Время» мыльницу к уху прикладывал и говорил:
– Т-с-с… тихо! Шпионы…, кругом шпионы. Я принимаю их сигналы.
Все думали, что он шутит, а он свихнулся. Только через полгода разобрались.
Другой ходил по кубрику во время передачи «Служу Советскому Союзу» и лаял. Оказалось – тоже. не совсем.
Третий от портретов членов Политбюро мух вроде как отгонял:
– Кыш! – говорил. – Пернатые! Гениев обгадите.
Списали подчистую. Дали мичмана для сопровождения его на родину. Спешили так, что мичмана выдернули прямо из суточного наряда.
Ехали они до Белоруссии в одном купе. Мичман, бедный, все двое суток сидел, трясся, вздрагивал от каждого шороха и на него смотрел, а как сдал его родителям с рук на руки, пошел, напился в железнодорожном ресторане и пьяный орал, что он микрогенерал.
Конец ознакомительного фрагмента.