Глава IV. Наказанное счастье
Молодые супруги вошли в кабинет. Муж с чувством поцеловал руку графа; жена хотела сделать то же самое, но ребенок, которого она держала на руках, раскричался и не допустил ее до этого. Была ли то случайность или предчувствие?.. Человеку неизвестны таинственные пути природы. Граф внимательно посмотрел на молодую женщину; и когда он увидел, как она хороша, глаза, его сморщились и заметали искры.
– Кто вы такие, добрые люди, и что я могу для вас сделать!
– Эчеленца, – начал молодой человек: – вы меня не узнаете! Я сын того бедного столяра… помните?.. разоренного ровно три года и четыре месяца тому назад… и если б не ваша милость, он кинулся бы в воду.
– А! теперь помню. Вы теперь уж сделались человеком, мое дитя; а добрый старик, ваш отец, здоров?
– Господь Бог отозвал его к себе. Поверьте мне, эчеленца, что последний вздох его был для Бога, а передпоследний для вас и вашего семейства; он не переставал благословлять вас и желать вам всевозможных небесных благ, какие только может пожелать человек.
– Пошли ему Бог царство небесное. А это ваша жена и ваш ребенок?
– Так точно, эчеленца. Жена моя только что могла взять молитву после родов, и я считал своим долгом привести ее поклониться вам и поблагодарить вас от всего сердца, потому что, после Бога, мы обязаны вам нашим счастьем.
– Вы счастливы?
– Очень счастливы, эчеленца, и только память об умершем родителе иногда печалит нас; но он был уже очень стар и умер, как дитя, которое засыпает… У него не было угрызений совести… и при жизни своей он спал спокойно… Бедный отец! – И, говоря это, он отирал слезы.
– А вы, моя милая, счастливы?
– Да, благодаря Святую Деву, я счастливее, чем можно себе представить. Микель любит меня; я люблю его; оба мы не надышимся на нашего милого ангела. Микель заработывает довольно, чтоб прожить, да еще и остается; так что, вы видите, эчеленца, нам не быть довольным, значило бы гневить Бога.
Когда она это говорила, лицо её сияло.
– Итак вы счастливы? – в третий раз спросил граф мрачным голосом;
– И можем сказать, благодаря вашей милости, эчеленца. Вступив в дом Микеля, я выучилась почитать ваше имя. Первое слово, которому я научу моего милаго ангела, будет благословение имени доброго барона Франческо Ченчи.
– Вы наполняете сердце мое радостью, – говорил граф, стараясь скрыть свое бешенство и для этого целуя ребенка и лаская его; – добрые люди! достойные души! то малое, что я сделал, не стоит стольких благодарностей; и притом, на нас, щедро ударенных богатством, лежит обязанность помогать бедным. К чему деньги, если не за тем, чтоб помогать несчастным? Разве они могут быть употреблены лучше этого? Ведь мы этим самым отдаем их на проценты в рай, где они вернутся нам сторицею. Мне надо благодарить вас, мои милые, за то, что вы доставили мне случай сделать добро.
При этом он достал из конторки ящик и взяв из него полную горсть золотых поднес их молодой женщине, которая вся покраснела и стала отказываться; но граф настаивал, говоря;
– Возьмите, моя милая, возьмите. Вы обидели меня тем, что не дали мне знать о рождении этого славного мальчика, мне следовало быть его крестным отцом. Купите себе ожерелье и носите его для искупления этого греха: да постарайтесь также, чтоб вам достало и на хорошенькое платье для ребенка, потому что, хотя он и прехорошенький, однако, как говорит поэт:
Часто нарядное платье украшает красоту.
Я хочу, чтоб видя его все восклицали: о счастлива та которая выносила его; и ваше материнское сердце возрадуется.
Молодая мать сначала улыбалась; потом растроганная этими добрыми словами, она заплакала, но улыбка не покидала ее лица. Так весною идет дождь сквозь солнце.
– Продолжайте любить друг друга, – говорил граф, торжественным тоном отца; – да не возмутит никогда ревность ясности ваших дней, живите спокойно и в страхе Божием. Поминайте иногда меня в ваших молитвах, меня, бедного старика, который, поверьте, не так счастлив, как вы думаете (и при этом Ченчи сделался еще бледнее обыкновенного), и если вы будете в нужде, обращайтесь ко мне, как к отцу.
Молодые супруги нагнулись, чтоб поцеловать ему колени, но он не допустил их до этого и проводил напутствуя добрыми словами. Проходя по зале, они не переставали восклицать:
– Какой благочестивый барин! какой щедрый вельможа!
Слуги, слыша эти слова, переглядывались, пожимая плечами; и один из них, самый смелый, пробормотал сквозь зубы:
– Видно, дьявол превратился в капуцина!
– Счастливы! Счастливы! – заревел Франческо Ченчи, давая полную свободу своей скрываемой злобе: – и еще приходят и говорят это мне прямо в глаза. Они это сделали нарочно, чтоб только помучить меня зрелищем своего счастья! Это самое ужасное оскорбление, какое я вынес когда-либо! – Он с бешенством распахнул дверь и кликнул Марцио. В это время курат попался ему на глаза, но он бросил на него такой взгляд и таким тоном спросил его, что ему надо, что бедняк затрясся и начал было лепетать что-то, но граф его не дослушал и ушел в кабинет сопровождаемый Марцио.
– Марцио, беги за Олимпием, догони его и приведи сюда, – ступай живей; если ты с ним скоро вернешься, получишь десять дукатов…
– Я вам дам знать! Вы мне кровавыми слезами заплатите за то, что смели объявить в глаза Франческо Ченчи, что вы счастливы.
Марцио вернулся с Олимпием и получил обещанную награду, после чего граф ему велел выйти.
– Что новаго, эчеленца? – спросил Олимпий, когда они остались одни.
– Еще маленькое дельцо. Ты знаешь столяра, что живет на Рипете? Тот самый, который выстроил дом на мои деньги?
– Тот парень, который ждал в зале? Разумеется знаю и знаю, где живет; когда вы велели перестроить дом, я ходил смотреть его; хотел на самом месте угадать причину вашего благодеяния.
– А разве я не имею обыкновения делать добро? А то, что я теперь делаю для тебя – разве не благодеяние? Не прибавляй хоть неблагодарности ко всех твоим грехам, потому что этот грех больше всех противен ангелу-хранителю. – Завтра ночью…
– Я не могу, я уже условился с герцогом… Разве вы не помните?
– Я извиню тебя перед герцогом…
– Нет, уж, увольте, я из уважения к моему ремеслу не могу отказаться…
– Я устрою так, что он сам уволит тебя…
– О! тогда другое дело.
– Тогда завтра ночью, ты заберись как-знаешь в лавку столяра; собери в кучу все вещи и все дерево, какое там найдешь: подожги все это, запри лавку снаружи и уходи. За это доброе дело ты получишь сто дукатов. Служи мне верно, и я скоро обогащу тебя. И вправду, как мне лучше употребить свои деньги? Ты сам с этим согласишься. Уходи через сад, да смотри, чтобы тебя никто не видал.
Олимпий повиновался.
Оставшись наедине, Франческо Ченчи начал потирать руки от удовольствия и произносить отрывистые фразы.
– Вот праздник сегодня. Это называется жить! Затеяно отцеубийство; подготовлено похищение и пожар, и злодеям сделана измена… Покуда я живу на этом свете, дьявол может отправиться на отдых… Я противоположность Тита[6]: тот вздыхал, когда проходил день и он не сделал ни одного доброго дела; а я выхожу из себя, если не сделал десятка два злых дел. Тит – шарлатан человечества! иезуит язычества! Это подтвердят Иудея и пожары, потушенные потоками человеческой крови; а толпы распятых, для которых не доставало крестов, а одиннадцать тысяч невольников умерших с голоду, а тысячи людей брошенных на растерзание диким зверям за то, что мужественно защищали родину? Ничтожный человек, не умевший ни любить, ни ненавидеть: ты плакал, дозволив убийство полутора миллиона людей, и плача допустил вырвать из твоих объятий прекрасную Беренику. Домициан, брат твой, был вылит не из такого металла: у него было железное сердце, чело из бронзы: это был величавый образ короля. Молния не разбивает подобных полубогов; коснувшись до них, она их только освещает. К чему и жизнь, если потомство не будет дрожать при вашем имени, и трепетать, чтоб ни слова не поднялись из наших гробов? Я поклоняюсь силе. Всё ложь, кроме силы: она раскаленным железом кладет свое клеймо на чело поколений…