Часть I
Цветочки
Тяфи
Навещать старых добрых знакомых всегда приятно. Накануне Нового года – вдвойне! Захватив литровую бутылку самодельного яблочного вина, я отправился в цыганский табор, расположенный рядом с деревней Панеево Ивановской области, – узнать, как там Греко, Лиза, Тимур, что у них нового, своим поделиться.
Вышел на автобусной остановке, иду. Вижу дымки – газовое отопление в таборе есть далеко не у всех. У многих обычные русские печи.
Поворачиваю с шоссе. У съезда чернеют припорошенные трубы. Их где-то купили, чтобы где-то продать, но пока не продали, и трубы «зависли» на окраине табора. Здесь у цыган нечто вроде склада: привозят, сгружают… Вот хоть направо – высокие сугробы, но это не сугробы! Под снегом лежат трансформаторные подстанции. Они нерабочие. На производстве их уже списали, а цыгане купили: разберут – будет медь; медь они сдадут.
На заснеженной улице нет ни души: ни детей, ни женщин. Думаю: «Странно. Не случилось ли чего?» Ведь в таборе обычно весьма оживленно – как в московском метро.
Из крайнего дома быстрыми шагами выходит Женико (он же Женя). Его сопровождает бровастая дворняжка.
Я говорю:
– Привет, морэ[3]. Как твои дела?
Он:
– Не поверишь! Зарезали тут одного.
– Кто?!
– Мы!
– Кого?
– Пойдем покажу!
И ведет прямо в дом. За порогом – два тазика с потемневшей кровью. Посреди комнаты лежит тело. Рядом с холодильником – отрезанная голова. На лбу – отметина от удара топором! Взгляд – бессмысленный и остекленевший, уши повисли, нос – пятачком. Цыгане зарезали порося! Тушу разделывают прямо в доме. Этим занимаются исключительно мужчины. Женщины и дети восторженно наблюдают. Для них это настоящее шоу.
Хряк валяется на спине с раскроенным пузом. Копыта на лапах уже обрублены. Через пару минут тушу раскрывают, как футляр контрабаса: две лапы налево, две – направо.
Один из молодых цыган вырезал сердце, показал барону.
Мне объясняют: поросенка кормили в складчину – пять или шесть семей, а теперь будет тяфи.
– Что это такое?
– А вот когда поросенка зарежут и всех зовут отпраздновать, выпить – это у нас называют «тяфи».
Играет музыка. Нарядная Черана, нарядная Рупиш. Шустрые дети. На руках у Маши голосисто расплакался маленький Пулемет, сын Чебуреко. Над диваном открыточно-яркая картина: альпийский пейзаж. В соседнюю комнату (цыган скажет «в залу») проход в виде арки – там стол накрытый. Стены в коврах. В углу стоит огромная, празднично украшенная новогодняя… сосна! У нее на макушке красная звезда, как на Спасской башне. Под сосной – Дед Мороз и бутылки шампанского. На ветках – обильно – «дождик», игрушки, конфеты и баранки. Цыгане наряжают сосны, а не ели, потому что на них дольше держится хвоя.
А новости… главная новость такая: на днях в таборе накрылось электричество. Это часто бывает, потому что цыгане как только не мухлюют – лишь бы не платить, и если ты в счетчик не вставил «жулик», ты не цыган! Вот и коротнуло. В половине домов сгорела техника – музыкальные центры, электрические чайники… Доэкономились, скупой платит дважды.
– Не продашь мне телевизор? – говорит Червонец. Его «самсунг» стал одной из жертв того замыкания. Без «самсунга» все скучают. Только Греко доволен:
– Без телевизора люди лучше общаются! Лучше домино! А по телевизору плохому научишься!
– Червонец, – говорю, – а почему у тебя такое имя?
– У мамы спроси.
Мама его, Лиза, – жена барона, ей семьдесят пять лет. Она отвечает:
– А помнишь, раньше были деньги красивые – красные червонцы, николашки их звали. Я их считала, и как раз он родился. А пусть, думаю, Червонец будет!
У этой Лизы двенадцать детей, а внуков сто! Она всех и не вспомнит!
Праздник происходит в доме Боши и Чераны. Гостей туда набилось, как в стручок горошин! Гутуйо (он же Коля), Пьяпино (Петрó), Пико (он же Миша), баба Лиза (Ляля)… У цыган, как у испанских грандов, несколько имен: одно – для табора, другое – для города, для документов. Раньше это была, судя по всему, своего рода конспирация, а сейчас остается как дань привычке, «такой у нас обычай».
Поросенок разделан. Каждая семья берет свою долю – массивные куски, которые сочатся кровавой росой; незначительную часть оставляют для тяфи. Готовят тут же – в большом казане, с луком, с приправами.
Мертвую голову поставили на стол у газовой плиты. Вместо украшения. Редиска рассматривает свиную морду во всех подробностях с осторожным интересом – а вдруг она сейчас очнется и хрюкнет?! Вот бы так было!
Редискина мама – по имени Черана – следит за казаном.
В зале собрались одни мужчины и говорят о своих делах с таким увлечением, как будто не виделись несколько лет, хотя они расстались лишь вчера вечером! Речь – энергичная, на русский слух резкая. Барон гладит бороду. Чобáно спорит с Тимой. Боша, хозяин, открыл бутылку водки и наливает поочередно собравшимся цыганам. Кто-то принес пиво. И мое вино для тяфи пригодилось!
Молодежь не пьет.
Через час все поспело. Мясо кладут на общие тарелки. Кто откуда хочет, оттуда и берет. Вилку и нож подали только мне, но я уж решил за компанию – руками! Оказалось, что руками намного вкуснее! Сок течет, облизываешь пальцы. Вокруг стола гуляет полотенце красного цвета – вытирать руки.
Я говорю:
– Бахтале-зурале![4] За вашу кумпанию![5]
– За дружбу народов! – добавляет Греко, Мустафа-барон.
Праздник продолжается. Цыгане увлеченно о чем-то бельмесят – ни слова непонятно, но мне почему-то ни капельки не скучно и совсем не страшно. А в первый раз, когда в табор собирался, мои родители не на шутку испугались – думали, меня там съедят живьем, словно я в стаю волков собрался! Слишком дурная у цыган репутация. Виной всему – их недоверчивость и скрытность. И особая гордость: «Мы, мол, цыгане! А вас не знаем! Чего вам тут надо?!» Цыганская правда – только для цыган.
Табор – коммуна практически изолированная, добровольное гетто. Чужаков здесь не любят и не пускают. Не столько сознательно, сколько по традиции, а традиция такова, что цыгане веками жили на особицу, но однако ж и не так, чтоб совсем уж отдельно – как тувинцы или чукчи. Те исконно находились на своей территории и могли позволить себе все что угодно, а цыгане, покинув родную Индию, везде попадали в чужую страну, с чужими порядками. Как удалось им за тысячу лет не раствориться в окружающих этносах – маленькое чудо. Видимо, тут и следует искать главную черту, от которой вышло и все остальное.
Монастырь был не их, но цыгане сумели устроиться в нем со своим уставом. Это требовало от них большой ловкости и хитрости. Вечные беженцы. Их домом был табор. Они возили Родину с собой. Дом на колесах. Их нигде не ждали, не приглашали. Других таких не было. А они своенравно продолжали повсюду оставаться не такими, как все! Расплатой за такую роскошь стало обособление – превращение в подобие закрытой касты. Их инакость многим не нравилась, особенно в странах Западной Европы, где бродячий народ долгое время подвергался гонениям – травили собаками, обвиняли в колдовстве, клеймили, вешали, отрезали уши, отдавали в рабство. Кому же охота любить своих обидчиков?
Как бы там ни было, а грань, отделяющая цыган от «гажей», то есть чужаков (при этом неважно, кем собственно являются эти чужаки – французами или финнами, армянами или чехами), в цыганском сознании с незапамятных времен существовала как стержневая. Им заветно, заповедно было важно не слиться. Почему? Так вышло, природа такая. Они бы и сами не смогли вам ответить, как получилось, что цыганский мир исконно делится на своих и чужих. У некоторых нэций[6] (под влиянием гонений, не из мизантропии – она им не присуща) слово «чужой» стало ассоциироваться со словом «враг». Сейчас страх прошел, но закрытая каста осталась закрытой. Был один цыганский артист, который мог достигнуть уровня Паваротти, но он даже пальцем не шевельнул, чтоб куда-то прорваться. «Цыгане меня знают, и этого мне достаточно», – объяснял он. Характерная логика.
С другой стороны, как ни относились цыгане к чужакам, они ясно понимали: без чужаков им не обойтись. Да и деться-то некуда! Всегда они с ними! Поэтому цыгане – и гордецы, и приспособленцы одновременно. Не против общества, но и не с ним. «В альтернативе», – сказал бы Кустурица.
Не с меня началось – творческие люди оттого и прославляют цыганскую жизнь (зачастую не зная ее изнанки), что она им сродни, и они точно так же ощущают себя в окружающем обществе как бы вне закона, на подпольном положении, потому что у искусства свои законы и они гораздо древнее любой из существующих ныне конституций, древнее России, древнее христианства, потому что сложились еще при Гомере, а это, согласитесь, адская древность. Диковатый сад искусства, на взгляд обывателя, – такой же неправильный и беспорядочный, как цыганский табор: ведь в нем распускаются любые цветы. Которые «можно» и которые «нельзя». Само слово «богема» (фр. boheme) в буквальном переводе означает «цыганщина», «цыганский дух». Однако задумаемся: если снаружи нам что-то и кажется откровенным хаосом, анархией или смутой, это вовсе не значит, что оно не имеет высокоразвитой структуры внутри. Если бы цыгане и впрямь оказались такими беспринципными раздолбаями и шантрапой, какими их обычно представляют, этот народ и его культура давно бы исчезли, потеряв свое лицо в превратностях кочевий. Но они не потеряли, а даже напротив – приобрели такую разноликость, которая на первых порах сшибает с толку любого этнографа.
Еще в предисловии я обозначил и сейчас повторю, потому что это – основа основ: ЦЫГАНЕ – ВСЕ РАЗНЫЕ. Они как индейцы в романах Купера, только у Купера делавары, могикане, ирокезы и гуроны, а у цыган – сэрвы, котляры, мадьяры, влахи, крымы, ловари, русска рома[7], польска рома[8], мугаты, кишиневцы. У каждого племени свои обычаи и свои порядки. Амбрэл объяснял мне: «Есть цыгане французские, американские, китайские, английские… Сколько народов, столько и цыган. Цыгане – многонациональный народ!» Они не едины и всегда помнят о той меже, которая разделяет ловарей и котляров. Всегда подчеркнут, что не надо их путать. Эта разобщенность отчасти объясняет, почему цыгане никогда «не выражали большого желания создать государство, которое могли бы назвать своим, в отличие от евреев, чью судьбу нередко сравнивают с судьбой цыган. «”Романистан – это место, где стоят мои ноги”, – сказал однажды Рональд Ли, цыганский писатель, живущий в Канаде»[9]. Тут стоит добавить, что Романистан невозможен еще и по другой причине: цыгане не умеют жить сами по себе, они без гажей (то есть не-цыган) как рыбы-прилипалы без своей акулы. Им этот симбиоз (он же противопоставление) необходим, он задан всей их историей. Ведь рыба-прилипала, которая научится жить без акулы, уже не будет рыбой-прилипалой!
Но я отвлекся.
Эта книга – о котлярах. Так получилось, что с ними я общался наиболее плотно.
В ряду с другими цыганскими нэциями, проживающими в настоящее время на территории России, котляры заметно выделяются тем, что они, пожалуй, в наибольшей степени сохранили верность цыганским законам, идущим из древности. Этим обусловлена их колоритность. Они дольше прочих сопротивлялись манкам современной цивилизации, которая при всех собственных достоинствах стирает пестрое разнообразие человеческой природы, пытаясь заменить вселенское счастье узким комфортом. А котляры держались за свое «котлярство», как волк держится за собственную шкуру! Они до сих пор задирают нос и кичатся этой своей «первобытностью». Русский цыган говорил мне про котляров: «Они с нами (то есть с русскими цыганами) ведут себя, как с вами (то есть с чужими). Думают, они одни – цыгане. Если нам девочка из их табора понравится, они и слушать не станут, не выдадут никогда свою за нашего».
Но клановая гордость присуща не только одним котлярам. «Любые цыгане считают свою группу самой лучшей, а всех остальных “недоделанными”. Причем поводы для гордости совершенно разные. Сэрвы скажут, что они самые образованные. А котляры упирают на крепость обычаев и сохранившийся национальный костюм. Слышал от них такую фразу: “Только мы настоящие цыгане, а все остальные фальшивые”. Описанная закономерность действует и внутри одной и той же этногруппы. Донские кишиневцы ставят себя выше кишиневцев-“брыздяев”. Ловари чокещи считают себя более культурными, чем ловари унгри»[10].
Винегрет, а не нация! Сам образ – переменчивый, ходкий, разбросанный. Трудно обобщать. Иногда и не стоит. Иначе очень легко впасть в пошлость, свести все к плоским, неправдивым ярлыкам, предубеждениям. Лично мне любой автор, живописно рассуждающий о цыганах ОБОБЩЕННО, без ясных сносок на конкретную нацию, внушает подозрение – он либо гений, либо болтун, верхогляд, неумный, а то и похуже – недобросовестный исследователь.
Про волшебницу Раду и красавицу Гагашку
«Я тебе скажу сказку, цыганскую сказку… Было это давно. Жили на земле богатые и красивые люди – цыгане. Молодые ходили по вечерам в парк, шутили, смеялись, рвали в парке вишни, и все ходили парами, а один парень был без пары, и одна девушка тоже одна в этот парк ходила, хотя была красоты невозможной. И вот однажды идет она невеселая, а парень ее увидел, и она ему понравилась. “Что ж она грустит?” – подумал парень. Подошел, познакомились, а она была волшебница, по-цыгански – Кэримаске. Звали ее Радой. Парень ее проводил до табора, там костры, песни, пляски, а вообще так было, что в парке этом все украдкой встречались – чтоб барон не знал, чтоб другие не смотрели. А их увидели вместе. На диво цыганам. Доложили барону, поднялся шум, в общем девушку стали бить – родные били, все были против. Парень решил бежать с той волшебницей, но он не знал еще, что Рада – волшебница. Она наколдовала всех цыган так, чтоб они против не были, но отца с матерью околдовать не смогла. Они все равно запрещали им пожениться. Тогда Рада с этим парнем взяли и убежали – ведь любили они друг друга. Долго прятались от погони, и парень не понимал, почему их до сих пор не нашли, а это Рада снова наколдовала, чтобы их не нашли. Прошел год. Появился у них ребенок, и только тогда призналась Рада, что она волшебница. А мать Рады между тем сильно-сильно переживала, что живет она с родной дочкою в разлуке и ссоре, прямо убивалась. Барон увидел, как она страдает, собрал табор на сходку и дал свое разрешение, чтобы Раду с ее парнем вернули и никто их не трогал. Так они и смирились. Вот и сказке конец, а кто слушал молодец, – Маша достала из пачки сигарету. – Интересная сказка?»
Конечно интересная! У меня прямо глаза загорелись. Это была первая цыганская история, которую я не вычитал из книги, а услышал вживую – нашел человека, сумел уговорить… Мой первый опыт полевой работы в качестве этнографа. Я почувствовал градус, азарт погружения в иную среду, фольклор и традиции, радость открытия, нечаянной удачи. Встреча с бабой Машей положила начало, а начать, как известно, – самое сложное.
Мы с ней познакомились в городе Иваново, в Парке 1905 года. Маша ходила в этот парк работать, в смысле – гадать, а я там гулял. Иду по аллее, вдруг вижу: цыганка, с ней еще внучка лет четырех: в полосатой кофточке, с детской сумочкой. И обе – ко мне. На ловца и зверь! Я тогда цыганами реально бредил, и вот сбывается:
– Добрый, молодой, спросить можно вас?
– Конечно, спрашивай!
Маша говорит:
– Выручи на булочку для ребенка.
Я выгреб ей мелочь, а она продолжает – вежливо-превежливо:
– За то, что вы дали, большое спасибо. За это уважение вам надо погадать. Поинтересуйся – не бойся.
Да разве я боюсь?
Показал ей ладонь, она ее взяла и говорит:
– Ой! Какая жизнь у тебя богатая, щедрая жизнь впереди ожидает! Дай, сколько можешь, рублей пятьдесят – я тебе открою.
– Договорились!
И вот она гадает, но на ладонь и не смотрит – смотрит в глаза:
– Ты на вид веселый, а в душе недовольный. Первую любовь, первую судьбу ты потерял – вам люди помешали, спорчили вам дело. Сам ты не пьешь, а как пьяный ходишь. Тоска твоя злее любой болезни. В больнице вы были, а пользы не имели, но страдаешь не от Бога – страдаешь от людей, от нечистой силы. Но перемена в вашей жизни будет очень хорошая, только будьте похитрей. Что имеете на душе, на языке не имейте. Будет приглашение числа пятого-десятого – лучше не ходите: будете иметь канитель, неприятности. Поняли меня?
Я вынимаю обещанный полтинник, а Маша говорит:
– С душой отдаешь? Деньги надо с душой давать, а я вижу, что жалко.
– Не жалко, правда!
Это ход, который почему-то действует. После вопроса: «С душой отдаешь?» на самом деле становится не жалко. Человек стесняется давать без души. А назад забрать – тем более стыдно. И ты уже доволен, что можешь заплатить – ведь так ты проявляешь широту натуры, свое благородство; кто же не польстится? Это как будто уже вовсе и не дань, а твой личный выбор, хотя на деле – выбора нет, одна только видимость.
А баба Маша полтинник спрятала и предупредила:
– Ты других цыганок не слушай, особенно с вокзала! Они там мафиози! Скрутят по карманам – не узнаешь как!
Гаданью Машу научила бабушка. То есть это все были старинные формулы, годами обкатанные. Были бы плохи – их бы забыли.
Ходит Маша с внучкой. Внучка – чудесная, с розовым бантиком больше головы! Глазами крутит. И сама все время вертится.
– Как тебя зовут?
– Она по-русски еще не знает, – говорит Маша.
– Правнучка твоя?
– Внучка. Наташа.
– А по-цыгански?
– Гагашка она.
– Гагашка, на, это «Милки Вэй».
– Милкивэй, – бессмысленным эхом отзывается Гагашка: глаза закатила, и такая улыбка – как будто прокуратится!
Я говорю:
– Красавица будет!
Маша:
– А как же! У нее и мать, и отец красивые!
Так завязалось наше знакомство. Оказалось, что Маша из рода бурикони котляров-сербиян. С молдавскими котлярами они не общаются: «У нас язык один, Бог один, но мы разные».
– А что у вас за Бог?
– Как у вас. Мы крещеные, – Маша не поленилась и в подтверждение собственных слов достала из-за выреза блузки крестик. – Раньше в Красную церковь ходили, но там батюшка был один нерусский, злой. Гнал нас от Бога. Я ему раз сказала – он понял: здоровым не будет… Теперь мы в Белую церковь ходим. Посты соблюдаем. Яйца на Пасху красим, куличи. Сами все делаем, не покупаем… Ты смотри, мой хороший, – продолжает баба Маша, – парень прошел, женщина прошла, а я тут с тобой – стою и болтаю; чем Гагашку буду кормить?
– Погоди, – говорю. – Ты другие сказки знаешь?
– Знаю. Знаю. Я много всего знаю. У меня вот доктор знакомый есть – солидный, красивый, со смертью дерется, операции делает самые сложные. Он меня просил ему наши народные песни перевести. По сто рублей давал. Щедрый человек. Дай Бог ему здоровья!
Про песни не знаю, но сказки в пункте приема цыганского эпоса в итоге пошли – по 50 рублей штука. Маша постелет на ступенечку тряпочку, сядет и давай про волшебницу Раду, про хитрого зайца… Говорит да посматривает. Взгляд у нее усмешливый, но добрый, простой и внимательный. Лицо – рельефное, хоть для скульптуры. Редкие усики. На шее бусы – крупные, белые. Одевается неброско. Деньги она носит в пухлом кошельке, который у нее привязан к животу – под кофтами не видно. Спросишь – ответит, но сначала подумает. Тон – придворно-услужливый, но без капли заискиванья. Гагашка зарится…
Скоро я к ним привык – еду в тот парк, а там мои подружки – Маша и Гагашка. Одной – четыре, другой – пятьдесят. Их там все знали и никто не боялся. Идет русская женщина, Маша ей кивает, говорит: «Как здоровье?» – «Спасибо. Нормально». Или девушки гуляют – Маша им: «Девчонки, чего в субботу не приходили?» – «В субботу дождь был».
Сыновей у Маши пятеро. Двое уехали в Москву, в Мытищи, а она живет с младшим. Он работает на стройке, а жена у него – в магазине уборщица. Внуки у Маши все ходят в школу, кроме Гагашки – «мала еще».
А вертеть глазами, так не мала!
У нее две косички в разные стороны, как ручки у чашки.
Однажды спрашиваю:
– Маша, ты здесь в воскресенье будешь? Я хочу, чтоб ты мне новую сказку сказала.
– Давай сейчас.
– Диктофона нет.
– Диктофона, – с радостным энтузиазмом повторяет Гагашка, а Маша отвечает:
– В воскресенье нас не будет – тут схэнды бесятся.
Какие «схэнды»? Что за суеверие? Кто они такие? Цыганские орки? Я не понимаю:
– Схэнды, по-вашему, это вроде чертей?
– Хуже еще! Отморозки это. День рождения Гитлера отмечают, а ведь Гитлер сколько человек зарезал!..
– Это же скинхеды!
– Я и говорю – скинхеды, скинхеды. Они и русских бьют, если мальчик темненький. А Гитлер, зверюга, у них главный вождь! В Питере – не слышал? – таджичку убили, в Воронеже – негра, в Москве – журналиста…
– Жжюрррналиста! – куражится Гагашка.
Я поправляю: «Не жюрррналиста, а журналиста!», но девчонка знать ничего не хочет:
– Жжюрррналиста! Диктофона!
Довольная – в глум!
Так мы и виделись – весну и лето, а потом я уехал из Иванова в Питер, а когда вернулся через полгода – никого не встретил! Один раз не встретил, другой раз не встретил… Вижу – мамаши с колясками ездят.
– Извините, вы не видели цыганку с ребенком?
– Нет, не видели!
Как сквозь землю провалились! Я весь парк обегал, как марафонец. Да что марафонец? Королевич Елисей! И у солнца спрашивал, и у ветра: «Не видал ли где на свете ты Гагашки молодой?»
На прохожих кидался.
И что?
Кто в глаза ему смеется,
Кто лукаво отвернется…
Больше мы не увиделись. Парк 1905 года сразу как-то пожух. Попробуйте вынуть из радуги одну краску – желтую, синюю, какую угодно; мир не кувырнется, радуга по-прежнему останется висеть. Или попробуйте в новогоднюю ночь, под бой курантов, обойтись без шампанского. Все равно трезвым никто не уйдет, праздник состоится, но тем не менее… Сколько я потом в этом парке ни был, он все время оставался для меня именно радугой без одной краски, новогодней ночью без бокала шампанского…
Цыгане мои!
Как я вас люблю!
Сердце мое – разоренное без вас!
Базар-вокзал
Современные цыганки могут сказать: «Что ты оделась как базар-вокзал?!» Это значит «плохо». Уличное гаданье в цыганской среде сейчас стало признаком аутсайдерства, и если женщина этим промышляет, значит, семья ее бедна и нуждается, а муж не может обеспечить родным достойную жизнь.
Маша сказала, что в Иванове цыганки на вокзале – «мафиози». Может и так, но эти «мафиози» гадают лучше, чем баба Маша, – ярче, живописней. Репертуар у них гораздо шире, отчасти потому что они действительно ловкие мошенницы и не гнушаются такими приемами, какие Маша себе не позволяет.
Сколько раз шел мимо и все хотел – пусть погадают! Но в итоге трусил. И денег жалел. Но ведь если хочешь – кто остановит? Мимо судьбы не пройдешь. А пройдешь, так будешь жалеть и завянешь, засохнешь, погибнешь, будешь ходить, как живой мертвец!
– Ты веселый, но недовольный, – говорит мне одна. Что-то знакомое. Меня окружили. Вокзальные цыганки в отличие от Маши работают артелью. Таскают с собой на вокзал малышей, даже грудных, приводят дочек – пускай те учатся. Цыганская школа! Старухи говорят: «Умеешь гадать – будут тебе легкие деньги в пути».
Раньше так и было, а сейчас – не знаю. Люди поумнели. Кого обманешь?
Цыганские пророчества – это полная брехня. Среди цыган ясновидящих не больше, чем среди русских. Я не встречал. Мой опыт такой: цыганки всем говорят одно и то же – повторяются фразы, ходы, приемы, но при этом гаданье – не жесткий стандарт, а тема с вариациями, заданный мотив, который всякий раз обыгрывается чуточку по-иному, с новым завитком. Это очень похоже на игру в конструктор, когда из одних и тех же деталей ты можешь собрать и башенный кран, и машину, и зáмок. Точно так же цыганка, пользуясь готовым набором реплик, возводит из них нечто произвольное, наиболее подходящее конкретному случаю. Зачин может быть разный: «Как в церковь проехать?», «Парень, дай прикурить». Если ты остановился, тогда говорят: «Подари для ребенка, нам кушать нечего – мы ходим, бедничаем». Или же сразу: «Дай погадаю. Я не обижу. Имя назову. Врага назову!» Ну и дальше песня льется: «Умом тебя Бог наградил и красотой наградил, а счастья тебе нет. Быстро любовь находишь, быстро теряешь. Кого сейчас любишь, в том сомневаешься. Жить будешь долго. Женишься один раз. Детей будет двое. Придет тебе бумага – через три дня; выигрышная или проигрышная – этого не вижу».
Какая тут магия? Сколько я потом по таборам ни катался, с нечистым чудом столкнулся лишь раз. У меня у знакомой гнило лицо – неизвестная болезнь, врачи не знали, как ее лечить, а девчонка – красавица, умница, золото! Татарка по национальности. И слух пошел, что ее сглазила собственная бабушка, которая приехала к ним жить из Ульяновска. Я взял ее фотки и поехал к цыганам. Одна старуха мне там сказала: «Кто такую девушку сглазил – пусть на него этот сглаз вернется в сто раз сильнее: на его руки, на его ноги, на его голову!» Было это в субботу вечером. А в понедельник та татарская бабушка взяла да померла, и моя знакомая за неделю излечилась, хотя до этого страдала полгода.
Конец ознакомительного фрагмента.