Русская Жанна Дарк
У ограды
Явиться следовало в Коломну, в здание женского института, где располагался штаб части с мелодраматическим названием. Будучи коренным петербуржцем, Алексей хорошо знал это место. Массивный учебный корпус идеально подходил для казармы, там можно было бы расквартировать не батальон, а целый полк. Высокая ограда отлично замыкала территорию, а обширный луг мог быть использован для обучения и строевой подготовки. Именно ею, судя по гулким, далеко разносившимся командам, там в настоящий момент и занимались. – Рррравняйсь! Пррравое плечо вперрёоод! На фланге ширрре шаааг! – орал луженый голос.
Тревожное чувство, не оставлявшее Алексея после странной сцены в министерстве, немного отступило. Штабс-капитан подозревал, что противный комиссар Нововведенский откомандировал его в какую-то особенно разложившуюся часть, возможно даже со смутьянским душком и особой ненавистью к офицерству (подобных островков анархии в армии, увы, становилось всё больше). Это объяснило бы злорадный смех штабных. Однако опасения не оправдались. Батальон, в котором на четвертом месяце революции проводятся строевые учения, мог считаться образцово-показательным. В большинстве частей по решению солдатских комитетов фрунт и маршировка были давно отменены как ненужное издевательство над нижними чинами.
Вдоль решетки плотно стояли зеваки. Должно быть, горожане успели отвыкнуть от вида строевых занятий. Непонятен был только смех, раскаты которого возникали то в одной, то в другой части толпы. Чего тут гоготать? Или это род коллективного помешательства, которым заразился весь Питер? В военном министерстве хохочут, веселятся на улице. Не город – балаган.
На воротах висел большой плакат с какой-то надписью витиеватыми славянскими буквами, но прочесть ее штабс-капитан не успел. Поверх голов впередистоящих он посмотрел на плац и захлопал глазами. Взвод отрабатывал простой строевой маневр: поворот развернутой шеренгой, но была в этой картине некая странность, в которой Алексей не сразу разобрался.
Дело было не в исключительной неслаженности шеренги, которая изгибалась и ломалась, причем в центре солдаты сбивались с ноги, а крайние нелепо семенили, чтобы не отстать – ничего удивительного, если это новобранцы.
Что-то не так было с самими солдатами: низкорослыми, коротконогими и почему-то, как на подбор, широкими в бедрах.
Господи, да это женщины!
Романов затряс головой, ничего не понимая. Ошеломленно взглянул на плакат. Прочел: «ЗАПИСЬ В ЖЕНСКIЙ УДАРНЫЙ БАТАЛIОНЪ СМЕРТИ».
– Что это?! – пробормотал штабс-капитан, беспомощно озираясь.
Ближайший сосед, по виду приказчик из средней руки магазина, со смехом объяснил:
– Бабье уму-разуму учат. Всех бы их, Евиных дочек, этак вот погонять. – И, глядя на ошеломленную физиономию офицера, тоже удивился. – Вы что, сударь, газет не читаете?
– Я только с фронта…
Его обступили со всех сторон, обрадовавшись благодарному слушателю. Заговорили наперебой.
Одни просто балагурили:
– Ну как же! Новое секретное оружие, ха-ха-ха! Женский стрелковый батальон. То-то немец напугается!
– Воинственные амазонки! Девы смерти!
Кто-то пытался объяснить приезжему человеку:
– Женщина – георгиевский кавалер, некто Бочарова, предложила военному министру создать воинскую часть из доброволок. Желающих очень много…
Однако шутников было больше.
– Я бы и сам записался! В баню сходить. Потри, браток, спинку!
– Га-га-га!
Господин в пенсне тонким голосом воскликнул:
– Стыдитесь! Плакать надо, а не смеяться! Довоевалась Россия! Только у женщин совесть и осталась! Не слушайте их, господин офицер. Когда прапорщик Бочарова призвала сестер к оружию, ей рукоплескала вся Россия!
Теперь Романов вспомнил, что некоторое время назад в газетах писали о какой-то женщине, произведенной за храбрость в офицерское звание. Тогда он решил, что это очередное революционное нововведение, демонстрирующее миру, какие мы стали передовые – и только. Но воинская часть из одних женщин?
С поля донесся жалобный, пронзительный звук. Это низкорослая пышногрудая барышня в гимнастерке и сползающей на лицо фуражке пыталась выдуть из горна какой-то сигнал.
– Зов чарующей Сирены, господа! Я изнемогаю! – крикнул остроумец, давеча пошутивший про амазонок.
– Утица закрякала, – подхватил остряк попроще. – Кря-кря! Щас яйцо снесет!
Все вокруг засмеялись, а печальный господин в пенсне процитировал из Иоаннова «Откровения»: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…».
Немедленно назад, в министерство, сказал себе Романов. Сказать этому клоуну: я не классная дама, дайте мне другое назначение. Однако ведь слово офицера…
Новый взрыв хохота – это одна из доброволок упала, поскользнувшись на траве.
– Гли, гли, умора!
– Домой ступай, дура! К папе с мамой!
Парень, что крякал уткой, теперь засвистел в два пальца – прямо в ухо. Романов в холодной ярости двинул свистуна локтем под ребра. Растолкал передних и, мрачнее тучи, пошел к воротам, за которыми, боязливо отставив от себя винтовку с примкнутым штыком, стояла тетка в новехонькой, с еще несмявшимися складками форме.
На плацу
– Эй, унтер-офицер! – издали хрипло заорал Романов. – Отставить занятия! Ко мне! Неряшливый вислопузый дядька (еще и с цигаркой во рту, это на учении-то!) обернулся на незнакомого штабс-капитана.
– Девоньки-теточки, постоять-оправиться!
Вразвалочку подошел, но все же откозырял. Его водевильное воинство немедленно разбилось на несколько кучек. Кто-то стал с любопытством разглядывать Алексея, другие о чем-то затарахтели.
– Начальник плац-команды Сидорук, – доложил унтер, немного подумал и принял довольно неубедительную стойку «смирно». Почувствовал по взгляду офицера, что так будет лучше.
– Где командир батальона? – рявкнул Алексей.
– Бочка-то? В штабе. – Начальник строевой команды кивнул на институтский корпус.
– Какая еще «бочка»?
– Все ее так зовут, господин штабс-капитан. Потому фамилия у ей Бочарова.
– У ей? Батальоном командует…женщина?!
Невероятно! Со слов чувствительного господина в пенсне Алексей решил, что прапорщик Бочарова состоит при батальоне чем-то вроде комиссара или «святой девы-вдохновительницы» – как Жанна Д’Арк при капитане Дюнуа.
– Так точно. Она боевая. Две ранении, полный георгиевский бант. – Сидорук понизил голос, перешел на доверительный тон. – Да всё одно – баба есть баба. А вы к нам что ли назначены? Ох, набедуетесь.
Алексей помолчал, переваривая информацию. Ну и скотина же комиссар Нововведенский! Деваться однако некуда.
– Во-первых, застегнуть ворот, – проскрипел Романов. – Во-вторых, сапоги чтоб сверкали. Вы – строевик, должны подавать пример, а похожи на обозного. В-третьих: командира батальона «Бочкой» и тем более «бабой» не называть. Ясно?
Вот теперь унтер вытянулся уже по-настоящему, как в прежние времена. И ответил четко:
– Так точно, ясно, господин штабс-капитан!
В женском институте
Стиснув зубы шел Алексей по длинному и широкому коридору, где еще недавно парами разгуливали институтки в белых фартуках. Сейчас вдоль стены выстроилась очередь: женщины и девушки, по преимуществу совсем молодые, по-разному одетые, с саквояжами, чемоданчиками и просто узелками. Те, что стояли ближе к лестнице, выглядели оживленными и шумно разговаривали, но по мере приближения к рекреационному залу болтовня звучала тише, а лица делались напряженнее.
В просторном прямоугольном помещении была устроена парикмахерская. Щелкали ножницы, трещали машинки, состригали под ноль и пышные куафюры, и девичьи косы, и модные прически «а-ля гарсон». Весь пол вокруг шести стульев был будто покрыт жухлой травой светлого, темного, рыжего оттенка. Шесть парикмахеров исполняли свою работу с одинаково траурными физиономиями. Мальчик-подмастерье ползал на корточках, отбирая самые пышные и длинные волосы – пригодятся на парики и шиньоны.
Романов замер от такого зрелища и не скоро тронулся с места. Много всякого повидал он на войне, бывал и под артобстрелом, и в атаке, и в окружении, но никогда еще не попадал в атмосферу столь всеохватного ужаса. Ужас застыл на лицах женщин, чья очередь стричься еще не подошла; ужасом были перекошены лица страдалиц, сидевших на стульях. Вот одна зарыдала в голос, схватившись за наполовину обритую голову. Плач был немедленно подхвачен еще двумя, уже остриженными – они обнялись, жалостно стукнувшись голыми лбами.
– Ой, мамочки, нет! Не буду! – взвизгнула девица, которую усаживали на стул, оттолкнула парикмахера, побежала назад, стуча каблучками – и заволновался коридор, заохал, закудахтал.
Но к освободившемуся месту подошла тоненькая барышня с чудесными светло-русыми волосами, взбитыми волной, с огромными глазами врубелевской царевны, с решительно поджатыми белыми губами.
– Стригите!
До того она была хороша, что парикмахер, уже завернув девушку простыней, всё медлил.
– Эх, рука не поднимается. Может, передумаете, мадемуазель? Я по-отечески. Куда вам на фронт? Вон ручки-то у вас. Только веером махать.
Но барышня сквозь зубы повторила:
– Стригите.
И упали на плечи прекрасные локоны, а затем машинка простригла по затылку дорожку, и в полминуты царевна-лебедь превратилась в гадкого утенка: маленькая голая головка на тонкой шее, а на макушке бледно-лиловое родимое пятно, прежде невидимое. И так стало Алексею противно от зрелища изуродованной, зря погубленной красоты, что он прошептал: «Черт знает что!» – и пошел прочь с проклятого места.
Где именно находится штаб батальона в этом содоме понять было трудно. Романов сначала поднялся на этаж, потом на два спустился. Можно было бы спросить у бродивших по корпусу доброволок, но Алексею не хотелось вступать ни в какие разговоры с этими горе-амазонками. Как к ним, собственно, обращаться? «Эй, солдат»? «Сударыня»?
Наконец набрел на дверь с табличкой «Директриса». Должно быть, здесь. Во всяком случае, перед входом торчал часовой (то есть, тьфу, часовая) со штыком на ремне.
– Господин офицер, сюда нельзя.
– Мне всюду можно, – огрызнулся Романов. – Я назначен старшим инструктором.
Коротко постучал, распахнул дверь. Увидел вереницу совершенно голых женщин, выстроившихся в очередь к столу, за которым сидели люди в белых халатах. Оглушенный визгом, захлопнул створку.
– Что тут такое? – зло спросил он у часовой, хотя и так было ясно: медосмотр.
– Медицинский осмотр. Потом – стричься. Потом – в баню. Потом – получать обмундирование. Такой порядок.
– А где командир батальона?
– Вон она, – показала куда-то в сторону солдатка (нет, «солдатка» – это жена солдата). – Интервью дает.
В дальнем конце коридора, у окна, виднелись три силуэта, высвеченные солнцем: длинный мужской, еще один мужской, но скрюченный над фотокамерой, и приземистый, бочкообразный, в галифе и фуражке.
– Ин-тер-вью…, – пробормотал Алексей, присовокупив нехорошее слово.
Ну понятно. Перед прессой красуемся.
– Что, господин офицер? – удивилась солдат (нет, так тоже не скажешь). – Извините, я не расслышала.
– Как вас называют? Не «солдат», не «солдатка». Вы сами как себя называете?
– Мы «ударницы». Ведь мы – Ударный батальон Смерти.
– Спасибо, что не «смертницы»…
Бочка
Фотограф полыхнул магнием, поймав хороший ракурс: толстуха в офицерском френче картинно оперлась кулаком о монументальное бедро, а щекастую физиономию с носом-кнопкой гордо задрала кверху.
Хоть на груди (большущей, непонятно как втиснувшейся в военную форму) сверкали начищенные кресты и медали, баба-прапорщик произвела на Алексея неприятное, даже отталкивающее впечатление. Вся она была каким-то издевательством, глумлением и над боевыми наградами, и над честью мундира. Лицо плоское, грубое, глаза с поросячьими ресницами, голос прокуренный – и видно за двадцать шагов, что вся исполнена сознанием своего величия. Что там она отвечала журналисту, важно кивая головой, Романов не слышал. Он остановился на изрядном расстоянии, дожидаясь, пока Бочарова закончит пыжиться перед прессой.
Уже придумалось, как выпутаться из этого скверного анекдота. Нужно с ходу нагрубить, повести себя вызывающе. Надутая индюшка нипочем такого не стерпит, выгонит непочтительного помощника в шею. Тогда можно с чистой совестью, не нарушив слова, идти за новым назначением.
– Госпожа Бочарова, наши читатели интересуются, почему вашей части дано такое поэтическое название: «Батальон смерти»? – спросил корреспондент.
Тут Алексей сделал несколько шагов вперед. Любопытно было послушать, что она ответит.
Вблизи стало ясно, что Бочарова не важничает и не позирует, а просто переминается с ноги на ногу от нетерпения и явно хочет побыстрей отделаться от интервьюера.
Хмурясь, она коротко ответила:
– Потому что мы все умрем.
Сказано было без пафоса, скорее с досадой, словно женщине скучно объяснять очевидные вещи. Романов сощурился, решив приглядеться к этой шарообразной тетке получше.
– Но на войну идут, чтоб победить, а не чтоб умирать, – возразил репортер.
– Это мужчины. А женщина, коли уж взяла ружье, значит, совсем край. Вот полягут мои девочки, мужики на это поглядят. Может, стыд их возьмет. И бросят дурака валять, возьмутся воевать всерьез. Тогда немец сам мира запросит, война и кончится… Всё, времени больше нет. Дел много.
Маленькие глазки были устремлены на Алексея.
– Вы ко мне?
С грубостью Романов решил пока повременить. Слова Бочаровой его поразили.
– Штабс-капитан Романов, назначен старшим инструктором.
Командир батальона пожала ему руку. Лапища у нее была большая и сильная, неженская. Предписание Бочарова читала медленно, шевелила губами, как обычно делают не шибко грамотные люди.
– Нужен портрет, для первой полосы, – попросил фотограф.
Бочка (прозвище очень к ней шло) расправила складки френча, выпятила грудь, грозно сдвинула белесые бровки, но снимок был испорчен. Из-за угла донесся топот, крики, и командирша повернула голову.
– Госпожа начальница!
К ней с плачем кинулась девушка в гимнастерке, но без фуражки. Луч солнца сверкнул на бритом черепе. Следом высыпала целая гурьба таких же тонкоголосых солдат. Заговорили разом.
– Я больше не буду! – рыдала непокрытая. – Честное слово! Миленькая, родненькая! Вот на кресте побожусь! – Вытянула крестик. – Уши-то вон они! Сами поглядите!
Завертела головой, демонстрируя маленькие, аккуратные ушки.
Остальные кричали:
– Она сережки в уборную выбросила! Честное слово! Соня больше не будет! Не выгоняйте ее, пожалуйста!
Бочка топнула ногой:
– Я сказала – всё. Домой ступай!
Рыдающая упала на колени, воздела руки:
– Ну заради Бога! Простите, госпожа начальница!
– Форму сдай и чтоб ноги твоей здесь не было.
– Госпожа начальница, ну куда она пойдет? Волосы обрила, сережки золотые выкинула! Мы все за нее просим!
Лицо командирши побагровело. Она взялась обеими руками за ремень, будто хотела выпрыгнуть из своих необъятных галифе, и гаркнула голосом, от которого задребезжало стекло:
– Молча-ать! Смиррно! – Все ударницы кроме той, что стояла на коленях, испуганно вытянулись. – Кррругом! Шагом марш!
Толкаясь локтями, испуганные женщины карикатурным строевым шагом удалились, осталась лишь безнадежно всхлипывающая изгнанница.
– Могу я узнать, в чем провинилась эта девушка? – спросил корреспондент.
– Сережки навесила.
С улыбкой покосившись на Алексея, журналист заметил:
– Это преступление небольшое.
– В уставе нигде не прописано, чтоб солдат серьги носил.
Репортеру было жалко бедняжку.
– Но в уставе нет ничего и про женщин-солдат. Простите ее, право, для первого раза. Вы же видите, как она раскаивается.
Девушка с надеждой протянула к командирше сложенные руки:
– Никогда в жизни больше сережки не надену! Чем хотите поклянусь!
Бочка тяжело вздохнула. Сначала ответила журналисту:
– Поймите вы. Раз сережки нацепляет, значит про жизнь думает. А нам надо к смерти готовиться.
Девушке же сказала тихо, но твердо:
– Уходи, Семочкина. Живи. А волосы новые вырастут… Пойдем, капитан, потолкуем.
Взяв Алексея под локоть, повела его прочь.
Пока шли до штаба, расположившегося в бывшем танцклассе, начальница батальона наскоро рассказала, как обстоят дела.
Доброволок уже набралось больше, чем достаточно, а все идут и идут. Призыв защитить отечество нашел отклик у многих женщин. С обмундированием, оружием и довольствием тоже всё хорошо – верховный главнокомандующий приказал снабжать батальон вне категорий. Делу придается большое значение. Не военное, конечно: понятно, что ни батальон, ни полк, ни даже дивизия женщин положение на фронте не изменят. Но движение может вызвать новый взрыв патриотизма, укрепить боевой дух уставшего от войны народа.
Романов слушал очень внимательно. Затея уже не казалась ему ни водевильной, ни абсурдной.
– …Две тыщи записались, – говорила Бочарова. – А скольких медицинская комиссия отсеяла – не счесть. Я докторов попросила построже. Чтоб ко всему придирались. Старше тридцати пяти лет не принимаем. Которые с детьми – тоже. А всё одно много. Конечно, большинство через неделю сбегут, не выдержат. Иных я сама выгоню, как эту, с сережками. Человек триста оставлю, больше не нужно. Но уж жемчужину к жемчужине. Чтоб ни одна не дрогнула, не опозорила.
– Интеллигентных, кажется, много, – сказал Алексей, приглядываясь к лицам ударниц, что попадались им по дороге и старательно салютовали офицерам. – Не привыкли они к лишениям. Трудно им будет.
– Да, образованных большинство. Они душою выше, потому что вдали от грязи росли. Но есть и работницы, кухарки, горничные. Я вот сама – мужичка бывшая. Вся женская Россия собралась… Мне хорошие инструктора позарез нужны. Я же неученая, звездочку на погон получила за кресты и ранения, а пуще того – для революционного примера. Одно название что офицер. Очень я на вас, господин штабс-капитан, надеюсь. Но только… – Она остановилась и снизу вверх, исподлобья, глянула на Романова. – Два вопроса у меня к вам сначала будет.
– Спрашивайте.
– Первый вопрос такой. Сможете вы на женщин только как на солдат смотреть? Если нет – лучше сразу уходите.
Отличный был момент, чтобы избавиться от позорного назначения. Но упустил Алексей свой счастливый шанс. Ответил:
– Смогу.
И подумал про себя: какие ж это женщины – лысые уродки в мешковатых гимнастерках и ботинках с обмотками? Прямо скажем, не искушение святого Антония.
– Слово?
– Слово. Скажите, а зачем их машинкой наголо бреют?
– Чтоб вшей не разводить.
Алексей пожал плечами:
– Даже мужчин сейчас под ноль не корнают. Можно было б стричь коротко. Ведь у вас там на парикмахерском пункте ужас что такое. Вой, как на похоронах.
– Это и есть похороны. Монашек раньше, я читала, тоже волос лишали. Потому что они из мира уходили. Мы тоже уйдем. Голову теряешь – что ж по волосам нюниться?
Она всё еще смотрела на него испытующе.
– Теперь второй вопрос. Командир батальона – я. За совет хороший в ноги поклонюсь, но если что приказала – выполнять без споров и обид. Хоть я женщина полуграмотная и только прапорщик, а вы штабс-капитан и по лицу видать, что в университетах обучались.
– Неужели еще видно? – удивился Алексей. – Я уж и забыл… А насчет субординации не извольте беспокоиться. Должность выше чина. И ваш пол меня, пожалуй, тоже не смущает. Жанна д’Арк была неграмотная крестьянка, но ей беспрекословно повиновались первые рыцари французского королевства.
Они уже подошли к двери, на которой белел листок с красивой надписью «ШТАБЪ БАТАЛIОНА», но тут Бочка остановилась, поглядела вокруг и понизила голос.
– Заладили все: «Жанна, Жанна». А я ее на картинке видала. На меня нисколько не похожа. Она красивая была, тоненькая, как гимназистка. А я вон – бабища каменная.
Она похлопала себя по здоровенным бедрам.
– Жанна д’Арк была точь-в-точь такая, как вы, – уверил ее Романов. – Можете не сомневаться. Если б была тоненькая, не смогла бы носить железных лат и меча бы не подняла.
Тут оказалось, что Бочка умеет улыбаться – обрадовалась, что похожа на французскую Деву. Широкое лицо засияло, словно выглянувшее из-за туч солнце, сделалось по-детски простодушным, и Романов подумал, что эта женщина, вначале показавшаяся ему сорокалетней, совсем еще молода. Возможно даже, его ровесница.
В танцклассе
Когда-то в этой зале с зеркальными стенами и ослепительно лакированным полом юные барышни учились бальным танцам, которые так необходимы девице, вступающей в жизнь. Сейчас поверх зеркал были налеплены плакаты с цитатами из воинских уставов, паркетный пол покрылся пятнами от сапожной ваксы, а рояль превратился в стеллаж, заставленный ящиками с облегченными гранатами Лемона – так называемыми «лимонками». Батальонная канцелярия расположилась на нескольких партах: пишущая машинка, переносной сейф, кипы бумаг. В углу – складная койка, над которой торчала деревянная вешалка для верхнего платья. Там висели шашка, кобура, бинокль, а венчала эту конструкцию фуражка с кокардой в виде черепа и костей.
– Хотела всем такую заказать, да не успевают, – сказала Бочарова. – Только погоны сделали особенные и нарукавный шеврон. Времени мало. Через две недели, много через три, нам нужно быть на фронте. Не в кокарде дело! Меня боеготовность тревожит. Вот скажите мне, можно за такой срок их хоть как-то к фронту приготовить?
Они стояли у окна, наблюдая, как на плацу всё тот же унтер-офицер обучает взвод штыковому бою. Три девицы старательно, но неловко тыкали винтовками в соломенные чучела. Инструктор что-то им объяснял, качая головой.
– Слезы, а не ученье. – Командирша вздохнула. – Покурим?
От протянутого портсигара отказалась, сказала, что привыкла к солдатским, и скрутила себе цигарку из махорки.
– Что молчите, штабс-капитан? Вас ко мне помощником прислали, так помогайте! Не говорите только, что за две недели толпу баб и девок ничему научить нельзя. Это я без вас много от кого слыхала.
– Две недели? – Алексей выпустил струйку дыма. – М-да. Любой нормальный строевик за такое дело не взялся бы. Но я служил в контрразведке. Мне к невозможным задачам не привыкать. Стало быть, так… К штыковой атаке готовить личный состав не будем. Пустая потеря времени. Лучше освоим окапывание и огневую подготовку. Для меткой стрельбы физическая сила не нужна, довольно аккуратности, а у женщин с аккуратностью всё в…
– Нельзя нам без штыковой! – перебила его Бочарова. – Моим девочкам не в окопах сидеть. Не для того мы на фронт едем. Иначе все скажут: чем они мужиков лучше? Нам атака нужна. Чтоб наше «ура» на всю Россию грохотнуло.
Романов ткнул недокуренной папиросой в жестянку, которая здесь заменяла пепельницу.
– Какая к лешему атака? С ума вы что ли сошли! Вы знаете, что такое штыковая атака? Я один раз видел. На всю жизнь запомню.
Конец ознакомительного фрагмента.