Глава 3
Прошло недели три. Илья уже не отказывался от работы в хоре. Теперь и он, как остальные цыгане, каждый вечер залезал в черные брюки с золотыми лампасами, ботинки (пришлось купить), затягивался в казакин (пришлось пошить) и вместе с Варькой шел в ресторан. «Своих» романсов у него пока что не было, но Илья не слишком расстраивался из-за этого, довольствуясь пением в хоре. Гораздо худшим ему казалось то, что он совсем не умеет играть на гитаре. В хоре имелась тогда целая плеяда замечательных гитаристов, начиная с Якова Васильева и кончая Кузьмой, который, несмотря на неполные шестнадцать лет, мог творить на маленькой семиструнке чудеса. Иногда по вечерам в домик Макарьевны заходил Митро со своей гитарой. Он и Кузьма садились друг против друга, быстро и ловко настраивали гитары в унисон и играли часами. Митро обычно солировал, Кузьма аккомпанировал. Илья с завистью смотрел им в руки; а оставаясь один, снимал со стены гитару, пробовал брать аккорды, но ничего не получалось. Через неделю бесплодных мучений он плюнул на гордость и обратился к Кузьме: «Покажи, чаворо…» Мальчишка, к удивлению Ильи, не стал ломаться и важничать, обрадовался, с готовностью показал положение пальцев для самых главных аккордов: «Вот это – венгерка, самое первое наше дело. Ничего особенного, ты быстро схватишь!»
«Быстро схватить» не получилось. С первых же дней начали саднить пальцы, осчастливленные кровавыми пузырями. Митро, увидев их, схватился за голову: «Ты что, морэ, по три часа с гитарой сидишь?! Понемножку надо, по десять минуточек! Пока сухие мозоли не натрутся, не мучай руки!» Илья послушался, дело пошло лучше, и уже через месяц он стоял в хоре с гитарой в руках.
Первый снег выпал в ноябре, в ночь на Агриппину-мученицу. Утром Илья проснулся от бившего в глаза света. Белая занавеска слепила, на потолке плясал солнечный луч. Некоторое время Илья лежал не шевелясь, с удовольствием думая, что никаких дел в это воскресенье у него нет и можно не вылезать из-под одеяла хоть до самого вечера. В доме стояла непривычная тишина – даже на половине Макарьевны не гремели чугунки и ложки.
– Варька! – приподнявшись, позвал он.
Никто не откликнулся. Илья выбрался из постели, начал одеваться. Искать невесть куда заброшенный кожух было лень, и он вышел на крыльцо в рубахе.
Двор был покрыт белой пеленой – лишь под телегой чернели пятна неприкрытой земли да у крыльца топорщилась пожухлая трава. В пронзительно синем небе галдели вороны, на крестах церкви рядами расселись галки. У покосившегося сарая умывалась первым снегом Варька. Она была в длинной таборной юбке, с небрежно связанной косой. Увидев брата, улыбнулась, помахала.
– Илья, иди сюда!
Он подошел. Все лицо Варьки было в снегу: лишь вишнями темнели смеющиеся глаза.
– Дождались, слава богу! Зима! Мороз-то какой, Илья!
– Замерзла, что ли? – подцепил ее Илья. – А еще цыганка!
Варька фыркнула, ничуть не обидевшись. Илья стянул через голову рубаху, захватил в горсти снега, потер плечи. От холода захватило дух. Варька шутя бросила в брата снежным комком. Илья немедленно ответил тем же. Его снежок стукнул Варьку по затылку.
– С ума сошел! – завопила она, вытряхивая из волос снежное крошево.
Усмехаясь Илья скатал огромный ком. Глаза Варьки стали испуганными.
– Ай! Илья! Не надо!
Она опрометью кинулась в дом. Илья запустил ком ей вслед, но Варька успела юркнуть за дверь, и снежок разбился о косяк.
– Эй, куда? Выходи! – заорал Илья. Прыгнул было к двери, но в это время от калитки кто-то тихо сказал:
– Ой, боже мой…
Илья обернулся. У калитки стояла Настя в длинном собольем полушубке. В пальцах она комкала варежки, из-под подола платья выглядывал меховой сапожок. Накинутая на голову шерстяная шаль с кистями сползла на затылок. В широко раскрытых глазах Насти стоял ужас.
– Илья… Дэвлалэ…
– Что случилось? – испуганно спросил он.
Настя попятилась.
– Илья… Как же ты… Тебе что – не холодно?!
– Да ничего… – растерянно сказал Илья. Машинально провел рукой по волосам, стряхивая с них снежные комки.
– Но как же… – Настя не сводила с него глаз. – Господи, мне в полушубке-то студено!
– Таборные мы, не городские, – Илья снисходительно усмехнулся, – босиком по снегу бегаем.
Настя недоверчиво протянула руку, дотронулась до плеча Ильи. Он вздрогнул, как от удара.
– Ледяной весь, – сердито сказала Настя. – Не фасонь, Илья, иди оденься. Выстудишься, петь не сможешь… Что отец скажет?
– Ах ты, черт бессовестный! – вдруг визгливо раздалось от калитки, и Илья, поморщившись, понял: Стешка. Та вихрем влетела во двор в лисьей ротонде и сбившемся набок платке. Схватившись за голову, заголосила:
– Сдурел ты, что ли, черт таборный?! Совсем совесть потерял! Еще бы без штанов выскочил, хоть бы дам постыдился!
Илья вспыхнул, только сейчас сообразив, что стоит перед Настей голый до пояса. Рубаха висела на тележной оглобле. Илья поспешно натянул ее. Настя наблюдала за ним, пряча в глазах смешливые искорки.
– В дом проходите, чаялэ, – смущенно пригласил Илья.
– Некогда нам, – огрызнулась было Стешка, но Настя с улыбкой взяла ее за руку, кивнула:
– Зайдем.
В горнице Макарьевны было тепло. Войдя, Илья сразу же прижался к натопленной печи. Пахло квасом, мятой, горячим хлебом. Открыв глаза, он увидел посреди стола целую гору золотистых, осыпанных маком бубликов. Тоненько сипел самовар. За столом сидел Митро. Варька суетилась у буфета.
– О Настенька, Стеша! – обрадовалась она. – Садитесь чай пить! Бублики берите, пока горячие!
В сенях затопали валенки, бухнула дверь. В горницу влетел запыхавшийся Кузьма. Смуглая рожица его сияла.
– Нет правды на свете! – убежденно заявил он, одним духом опрокинув в себя чай из стакана Митро. – За что бьют – сами не знают!
– Опять по Сухаревке шлялся? – Митро с сожалением посмотрел на пустой стакан. – Честное слово, выдеру. Что украл?
Кузьма фыркнул, свалился на лавку и, мотая кудлатой головой, захохотал так, что из-за печи испуганно выглянула Макарьевна.
– У-их, Трофимыч… Да воблу же… С лотка… Воблу, говорю, прихватил! А лоточник, ух и лютый попался! Лоток бросил – и за мной, через всю Сушку по Панкратьевскому вни-и-из… Не догнал, знамо дело… На Садовой-Спасской оторвался…
– Вобла-то где? – строго спросил Митро, из последних сил пряча улыбку.
– Потерял.
– Врешь! Покажи карманы.
Через минуту на столе образовалась горка из тарани, соленых огурцов, моченых яблок, раскрошившихся пряников и пирогов, основательно помятых во время побега через Сухаревку. Вид у Кузьмы был довольный донельзя. Демонстративно отвернувшись от сурового взгляда Митро, он уселся верхом на стул и затараторил:
– Ой, что по Москве делается, ромалэ! На Конной татары верблюду продают – истинный крест! Такая вся из себя почти лошадь, только с битой мордой и губа сковородником, как у генеральши Манычаровой. Говорят, эта верблюда никакого овса не хочет, только воду хлещет да плюется на два аршина. Я торговал, чуть было не купил – двух гривен не хватило, экая досада! Пока бегал занимал, купец Ситников с Ордынки перехватил, дочери на свадьбу дарить собрался… В Столешниковом у Агреховой, колдуньи, от снегу крыша провалилась, и из дыры черти повыскакивали. Умереть мне, если вру! Их там с утра с полицией ловят. А еще говорят, что на Большой Полянке Стреминых кухарка третьего дня поросенка родила. Вот ей-богу, поросенка, и с хвостом – этакая стружка! Ох, и народу там! Из Академии приехали, с городовым протокол составляют!
Сочинял Кузьма бесподобно. Еще в первую неделю своего пребывания в Москве Илья услышал от него новость о продаже на Варварке, в лавке мещанина Орешкова, заспиртованного водяного «за смеховые деньги». Закончив свои дела на Конной, Илья заглянул на Варварку: прицениться к водяному. Часом позже, под хохот Митро и братьев Конаковых, он непотребно ругался и грозился убить проклятого мальчишку.
«Дэвла, морэ, да ты кому поверил? – закатывался Митро. – Кузьма же – звонарь известный! Однако… поначалу я и сам попался. Как он сказал, что на ипподроме моя Звезда первую ставку отхватила – я туда, как на ветре, полетел! После час за этим паршивцем с чересседельником вокруг дома бегал! Так что, морэ, ты его не слушай, здоровье береги».
Краем уха слушая небылицы Кузьмы, Илья поглядывал на Настю. Та сидела у другого конца стола, прихлебывала чай из расписного блюдца, разговаривала с Варькой. От горячего ее лицо раскраснелось еще ярче, живее заблестели черные глаза. Знакомая вьющаяся прядка, выбившись из косы, дрожала у виска. Вот Настя обернулась, что-то спросила у Митро, мельком взглянула на Илью. Влажно сверкнул голубоватый белок, блеснули белые зубы, в раскинутый ворот мелькнула шея – длинная, нежная, смуглая… Чуть не задохнувшись от чего-то непонятного, подкатившего к самому горлу, Илья опустил руку со стаканом. Сидящий рядом Митро искоса взглянул на него, уже открыл было рот – но в это время в окно ударил снежный ком и раздалось дружное ржание братьев Конаковых.
– Окна колотить, окаянные?! – завопила Макарьевна, хватая кочергу.
Поднялся писк, смех, толкотня. Цыгане похватали полушубки и высыпали за порог.
На Живодерке было в разгаре снежное побоище. По одну сторону тротуара сражались хохочущие, с ног до головы залепленные снегом Конаковы и весь выводок сестер Митро; по другую – студенты из развалюхи домовладельца Маслишина. Перевес был явно на стороне последних: Илья увидел огромную фигуру консерваторца Рыбникова, творящего из снега внушительный комок. Через минуту тот полетел в Петьку Конакова. Петька с воплем опрокинулся в сугроб, а над Живодеркой загремел торжествующий бас Рыбникова:
– Со святыми упоко-о-ой!
– Чавалэ, чавалэ, наших бьют! – пронзительно заверещал Кузьма, запуская снежок в живот Рыбникову.
Ответом был целый залп, и вскоре вся улица перед Большим домом утонула в снежной пыли, из которой неслись ругань и хохот. Прохожие испуганно жались к стенам домов, а те, что помоложе, азартно вступали в битву. Макарьевна с кочергой наперевес стояла на крыльце и подавала советы:
– Дмитрий Трофимыч, слева заходи! Бей их, чертей жареных! Стешенька, осторожнее, сзади! Кузьма, леший, вставай из сугроба, застудишься! Да суй, суй ему, дьяволу, за шиворот! Вот так! Ага! Знай наших цыганёв!
В какой-то миг Илья заметил, что Настьки нет среди сражающихся. Выпрямившись и делая вид, что отряхивается, он украдкой осмотрел улицу. Насти он так и не увидел, зато получил снежком прямо по физиономии. Холодные комки посыпались за ворот рубахи. Встряхнувшись, Илья обвел диким взглядом улицу и увидел Стешку, строящую ему рожи с другого конца тротуара:
– Пожевал, морэ? Вкусно?!
– Ну, холера! – взъярился Илья. Огромный снежок полетел в Стешку, та с писком увернулась, и снежный ком угодил в спину чинно идущей по своим делам девицы в потрепанной собачьей кацавейке. Девица ахнула, повернулась, и Илья увидел разгневанное курносое лицо.
– Ах черти! – она нагнулась, схватила горсть снега, и крепко скатанный снежок влепился Илье в грудь. Он немедленно запустил комок в ответ, едва успев подумать, что где-то видел эту веснушчатую рожицу и зеленые глаза. Но времени вспоминать не было: в воздухе стояла снежная пыль, звенели крики, смех, веселая брань. В какой-то миг Илья оказался совсем рядом с зеленоглазой девицей. Она стояла спиной к нему, то и дело нагибаясь, лепя снежки и с разбойничьим гиканьем запуская их и в цыган, и в студентов – поровну. Платок она давно потеряла, и рыжая растрепанная коса веником металась по спине. Мимо пронесся Кузьма в распахнутом кожухе, толкнул девицу, та с криком ухватилась за Илью, и вдвоем они шлепнулись в сугроб.
– Ой, крещеные, уби-и-и-и-ли! – заголосила она так, что у Ильи заложило уши. Потом вдруг стало тихо. Илья испугался было, что оглох, но оказалось, девица просто умолкла и выглядывает у него из-под мышки, блестя хитрыми, как у лисенка, глазами.
– Не зашиблась? – буркнул он.
– Нетути…
– А чего вопишь? Вставай.
– Вставай сам. Придавил, чертяка… Да поднимайся же, Илья!
Он вскочил, как ошпаренный.
– Ты откуда меня знаешь?
Она, не отвечая, улыбнулась, встала на колени, отряхивая косу от снега. Огляделась, ища платок. Тот валялся в двух шагах, затоптанный в снег. Илья поднял его, встряхнул.
– Держи. Ты чья ж будешь?
– Не сопи, не вспомнишь, – рассмеялась девица, повязываясь затвердевшим от снега платком. – Катерина я, горничная Баташевых. Ты-то меня не знаешь, а я видела, как ты у нашего барина на именинах плясал.
Илья растерянно молчал. Горничная смотрела на него в упор, улыбаясь. С круглого разрумянившегося лица блестели крепкие зубы.
– А у меня ведь дело к тебе, – вдруг сказала она.
– Ко мне? – не поверил Илья. – Какое?
– Идем скажу, – и, не дожидаясь его ответа, она пошла по тротуару.
Илья огляделся. Вокруг по-прежнему кипело побоище, никто не обращал на него внимания. На всякий случай Илья поискал глазами сестру. Ее красный платок виднелся в дальнем сугробе, откуда Варьку со смехом вытягивали Аленка и Кузьма. Илья торопливо отвернулся и пошел вслед за рыжей горничной.
За угол они свернули вместе. Едва оказавшись на шумной, запруженной людьми и экипажами Садовой, Илья дернул Катерину за рукав:
– Ну говори, чего надо?
– Больно скорый! – фыркнула она. Остановилась посреди тротуара, оглядела себя, Илью. Звонко, дробно рассмеялась на всю улицу: – Ох, и хороши же мы с тобой! Как есть снежные бабы!
– Зубы не заговаривай! – обозлился Илья, смутно чувствуя, что валяет дурака.
Катька закатилась еще звонче:
– Да успокойся, Илья, не съем я тебя, не укушу! А коль боишься – перекрестись, вон церква! Ой, батюшки святы, умори-и-ил! А еще цыган!
– Не ори на всю улицу! – зашипел он, заметив, что встречные прохожие уже оборачиваются, глядя на них.
– Тьфу, надоел ты мне, – вдруг успокоилась Катерина. Задумчиво осмотрелась. – Что ж, на улице, конешно, поговорить не дадут. Идем в чайную.
В извозчичьей чайной – суета, пар, ругань, овсяная солома на полу. У столов толкутся бородатые мужики в синих армяках, зычно орут на половых, требуя чайников и хлеба, за буфетом дремлет ко всему равнодушный хозяин – плешивый Фрол Авдеич в бабьей душегрейке. Катька уверенно лавировала между посетителями, таща за собой Илью. Каким-то чудом она отыскала свободный стол в самом дальнем, темном углу, плюхнулась на давно не скобленную лавку, прищелкнула пальцами. Рядом тут же нарисовался юркий мальчишка с похабной ухмылкой на плоском лице:
– Чего изволите, Катерина Потаповна?
– Сенька, два чайника и пряников! Да живо у меня!
Мальчишка исчез. Илья изумленно проводил его глазами, взглянул на Катьку. Та как ни в чем не бывало сняла платок, вытряхнула из волос полурастаявшие комочки снега. Поймав взгляд Ильи, рассмеялась:
– Да чего ты так смотришь? Скидавай кожух, тут тёпло. Сейчас чай будет. Э, да ты тоже в снегу весь… – и, прежде чем Илья разгадал ее маневр, потрепала его по волосам. Он отшатнулся. Катька, ничуть не смутившись, погладила его снова, наигранно удивилась: – Смотри ты, а с виду – жесткие, чисто пакля…
Илья молчал. По спине поползли какие-то непонятные мурашки. Уже принесли два исходящих паром чайника, уже Катька, посмеиваясь, впилась зубами в белый мятный пряник, уже растаял, обратившись в лужицу, снег под их ногами, а Илья все не мог заговорить и даже шевельнуться.
– Цыган, отомри! – наконец рассердилась Катерина. – Что ты, всамделе, как у тещи на блинах? Пей чай, покуда не простыло!
– Скажи сперва, какое дело, – хрипло потребовал он.
Катька фыркнула прямо в блюдце, брызнув горячими каплями.
– Дело куда как важное! Пряников захотела, а денег нетути! Заплотишь за девочку? Вы, цыгане, я знаю, богатые…
– Дура! – сказал он, резко поднимаясь.
Катька вскочила тоже. Тихо, почти шепотом, сказала:
– Сядь, Илюшенька… Сделай милость – сядь, сокол мой…
– Да… чего ж тебе надо? – ошалело спросил он, опускаясь на место.
Катька навалилась грудью на стол, и ее зеленые, смеющиеся глаза оказались совсем рядом.
– Не понимаешь? Эх ты, а цыган ведь… Остальные ваши – нахальные. Ну, да бог с ними, мне не они, а ты в сердце лег. И с чего, спрашивается? Черный, страшный, сатана сатаной… Дура я набитая, Илья, вот что.
– Ты… что такое говоришь? – не веря своим ушам, спросил он.
– Не слыхал, что ли, никогда? – без насмешки спросила Катерина. Придвинулась ближе, и Илья почувствовал плечом ее горячее, плотно сбитое тело под ситцевой кофтой. От Катьки пахло мятными пряниками, и от этого знакомого, такого привычного запаха у него вдруг пошла кругом голова. Илья отвернулся, украдкой перевел дыхание.
– Тебе годов-то сколько, цыган? – зашептал прямо в ухо вкрадчивый голос. – Двадцать хоть есть? Бабы-то у тебя были?
От подобной наглости Илья даже пришел в себя. Отстранился, довольно зло сказал, что ему двадцать пять, что баб у него немерено и в Москве, и в таборе и что это не ее, Катькино, дело. Все сказанное, кроме последнего, было несусветным враньем.
– А раз такой козырной, отчего меня боишься? Или я совсем никуда не годна? Или нехороша?
– Что ж… хороша, – немного осмелел Илья. Придвинувшись ближе, запустил руку за спину горничной.
Катерина захихикала:
– Ой… щекотно… Ой, не шебуршись, цыганская морда… – и сама прижалась к нему горячим полным плечом. И тут же отпрянула: – Не годится нам тут, Илюшенька. Лучше к ночи приходи. Дом Баташевых в Старомонетном знаешь? Туда и приходи. Я ждать буду.
– С ума сошла? Кто меня туда ночью пустит? У вас дворник… собаки… А если барыня прознает? Сама-то не боишься?
– Чего бояться? – Катька беззвучно засмеялась, уткнувшись носом в его плечо. – Меня ведь не барыня, а сам Иван Архипыч в дом взяли. Знаешь, откуда? – она покосилась по сторонам и чуть слышно прошептала несколько слов.
– Врешь! – поразился Илья. – Чтоб из такого места – в горничные?! К жене собственной?! И… что, не знает никто?
– Нет, – легко ответила Катерина. – А если б и знали – Иван Архипычу то без вниманья. Он чужих языков не слушает. Мной они оченно довольны, к зиме жалованье обещали прибавить. Им удобнее меня под боком держать, чем кажну ночь на Грачевку к мадам мотаться. А Лизавета Матвеевна, голубушка, ни сном ни духом не ведает.
– Так сколько же… запросишь? – угрюмо спросил Илья.
Катька перестала улыбаться. Глядя в окно, вдруг со злостью процедила:
– Не бойся, не в убытке будешь. Могу сама заплатить.
Над столом повисла тяжелая тишина. Катька сидела надувшись, теребя бусы на шее. Илья искоса поглядывал на нее, не зная, как снова начать разговор. Видит бог, не хотел обижать… За окном смеркалось, снова посыпал снег. Посетителей в чайной стало меньше. Буфетчик, позевывая, вязал на спицах длинный чулок. Мальчишки-половые, как воробьи, сгрудились у засиженного мухами оконца, что-то тихонько обсуждая. За стеной чуть слышно поскрипывал сверчок.
Катька не вытерпела первая.
– Последний раз спрашиваю, нехристь! – она повернулась к Илье, блеснула зубами. – Придешь али нет?
– Приду, – сказал он, неумело притягивая Катерину к себе.
Она со смехом отстранила его:
– Будет, люди кругом… Успеешь. Приходи, когда стемнеет, я сама собак привяжу и у ворот ждать буду. Дворник не помеха, я ему вина поставлю. А хозяина нет, третьего дня в Вологду по делам фирмы умотавши… Ох Илья, вот спасением души клянусь: придешь – всю жизнь вспоминать будешь!
Она высвободилась из его рук, вскочила, накинула на голову так и не просохший платок. Илья встал было тоже, но Катерина удержала его:
– После меня пойдешь…
Последние слова она шепнула ему в ухо, а затем, наклонившись, поцеловала в губы. И… исчезла. Во всяком случае, когда Илья пришел в себя, ее уже не было. На столе остался лежать надкушенный пряник, дрожала коричневая лужица пролитого чая. Подбежал половой, с преувеличенной серьезностью начал вытирать стол. Илья бросил ему два пятака и долго еще сидел не двигаясь, глядя в закопченную стену.
Митро, к изумлению Ильи, не стал зубоскалить. Серьезно выслушал его сбивчивый рассказ и лишь под конец усмехнулся:
– М-да… Не успел в Москве утвердиться, а уже девки табунами бегают… Ну что ж, дело. Давно пора.
– Стоит, думаешь? – не мог успокоиться Илья.
– А почему нет? Катька плохому не научит, – с невинным видом заявил Митро. – Мы-то ее хорошо знаем. Девка добрая, попроси – даст…
– Не хочу я так, – буркнул Илья.
– А как же тебе? – возмутился Митро. – К мадам Данае я тебя сто раз звал – не идешь ведь! А зря! Не ровен час, женишься тут, – что с женой делать будешь, дорогой мой?
Илья молчал. Его самого этот вопрос беспокоил не меньше. Жениться, конечно, было не к спеху, да и неохота, а все-таки…
– К тому же совесть надо иметь, – продолжал уговаривать Митро. – Она же сама за тобой прибежала и на шею прыгнула. Зачем хорошую девку обижать? Вот сейчас мы с тобой пойдем конфет купим, вина… Чего удивляешься? Обязательно надо, не то подумает, что ты жмотина какой-нибудь. А для баб это хуже ножа. И к ночи пойдешь. Только знаешь что? Я с тобой.
– Зачем? – испугался Илья.
– Затем, что… мало ли что. Катька, конечно, знает что делает, но кто ее разберет… Сам знаешь, каким местом бабы думают. Там все-таки кобели цепные. Я на углу постою. Если войдешь ладом и тихо будет – уйду. Согласен?
– Согласен… – вздохнул Илья. Отступать было некуда.
К ночи разыгралась метель. Небо затянуло седой мглой, сквозь которую едва просвечивал мутный месяц. На перекрестках крутились снежные вихри, тротуары были заметены сплошь. Единственный на всю Полянку фонарь тревожно мигал и грозил вот-вот погаснуть. Летящий в его дрожащем свете снег казался черным.
На углу Полянки и Старомонетного переулка остановился извозчик. Из саней выпрыгнули две фигуры.
– Вот он, дом баташевский. Ну, идешь, морэ? Думай живей, а то холодно… – Митро ожесточенно захлопал рукавицами, бормоча: – Никакого порядка не стало… Еще вчера солнце светило, а теперь… Конец света, что ли?
Илья молча смотрел на баташевский забор – высокий, без единого просвета. Случись неладное – как перескочишь через такой? Сам дом едва можно было рассмотреть сквозь пелену снега. Кажется, в одном окне светится огонек. Или это мерещится ему? Может, пока не поздно, домой?.. Если бы не Митро, Илья бы так и сделал. Но тот стоял рядом, отворачиваясь от летящего в лицо снега, и скалил зубы:
– Ну что? Идешь, морэ? Или мне заместо тебя сходить?
– Еще чего! – огрызнулся Илья, делая шаг к воротам. И вздрогнул, когда массивная створка тихо, совсем без скрипа приоткрылась.
– Дэвлэса [13], – шепотом сказал Митро, отступая в темноту.
В образовавшейся щели показалось лицо Катьки, до самых глаз замотанное платком. Она поманила Илью. Он молча скользнул в ворота. Откуда-то из-за дома доносился сдавленный собачий брех. Через заметенный снегом двор тянулась цепочка следов.
– Иди след в след… – прошептала Катерина. Илья пошел за ней, стараясь угадывать в темные ямки.
– Быстрей, каторжный! Не дай бог, Разгуляй сорвется!
Он пошел быстрее. Вот уже и низенькая дверь черного хода, запах смазных сапог и керосина, скрипучие ступеньки, темные переходы, коридоры, лестницы… Сначала Илья пытался все запоминать, а потом махнул рукой – бесполезно. В верхних комнатах запахло соленьями и мышами. Горничная шла впереди, керосиновая лампа мигала в ее руке.
– Катя… – позвал он ее. Она обернулась с испуганным лицом, панически зашептала:
– Чего орешь?! Хозяина нет, так Кузьмич, старый черт, не спит, бессонница у него по старости. Не дай бог, нас с тобой увидит! Он даром что восьмой десяток меняет, а глаза, как у молодого. И непременно барыне скажет, лететь мне тогда белой лебедицей обратно к мадам на Грачевку!
– Ты куда меня ведешь?
– К себе, знамо дело! Вот уже и прибыли.
Катерина остановилась перед закрытой дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света. Илья потянулся обнять ее. Катька отстранилась, уперлась рукой в его грудь:
– Обожди… Что это у тебя?
Про вино и конфеты, спрятанные за пазухой, Илья совсем забыл. Катька мгновенно вытащила их, рассмотрела в свете лампы французскую картинку на коробке (Митро клялся всеми святыми, что это последняя парижская мода), тихо рассмеялась:
– Это мне? Мне?! Ах ты, мой яхонтовый… Вино какое, мадерца? Уважаю, сил нет! Вместе выпьем. Ступай сейчас в горницу, там открыто, а я – через минутку, только бутылку открою… – и, прежде чем Илья успел возразить, метнулась к лестнице, в темноту.
С минуту Илья стоял неподвижно, не решаясь зайти. Но затем вспомнил про Кузьмича с его бессонницей, представил себе, что может быть, выгляни старик ненароком в галерею, и поспешно потянул за ручку. Дверь, чуть скрипнув, отворилась.
Сначала Илья увидел пятно света. На краю стола стояла свеча. Желтый дрожащий круг ложился на пол. Света было мало, но Илья все равно заметил, что комната, пожалуй, великовата для горничной. Два окна, занавеси с кистями, бархатная скатерть с бахромой, в углу темнеет целая божница – семь или восемь больших икон с позолоченными окладами, отделанная цветными каменьями лампадка… Забеспокоившись, Илья повернулся в другую сторону. И увидел такое, от чего на спине выступил холодный пот. У стены стояла огромная двуспальная кровать под пологом. И там, за этим пологом, кто-то был.
«Все… пропал…» В горле тут же пересохло. Илья отчаянно смерил взглядом расстояние до окна, понял – не успеть… Такой же взгляд – на дверь. Скорее выбежать, выскочить наружу, к черту отсюда… но куда?! Как выбираться из темных бесконечных коридоров? В какую сторону бежать? Дэвлалэ… Проклятая Катька, не показала толком нужную дверь…
Полог пополз в сторону. Илья прижался к стене, зажмурился, готовясь услышать истошный женский крик. Прошел миг, другой… Тишина. Илья открыл глаза.
Баташева стояла в двух шагах. Она была босиком, в длинной, до пола, рубашке. Неприбранные волосы тяжелыми прядями спускались до колен, отливали в свете свечи тусклым золотом. Как ни был перепуган Илья, он все же заметил, что женщина спокойна. В серых, широко расставленных глазах было изумление – не более.
– Ты? – шепотом спросила она. Быстро подошла.
Он шарахнулся в сторону, нечаянно задел стоящую на столике чашку, та упала на пол, со звоном разлетелась на куски. Илья отчетливо понял: пришел его конец.
– Что ты… тихо… – прошептала Баташева. Нагнулась было за осколками… и вдруг застыла, вскинув ладонь к губам.
Снаружи, приближаясь, зашаркали шаги. Илья не успел опомниться, а женщина уже метнулась к двери, бесшумно опустила тяжелую щеколду, запираясь изнутри, схватила его за руку:
– Молчи! Христа ради, молчи!
Об этом Илью просить не надо было: язык и без того присох к зубам. Старческие шаги приближались. Вскоре послышался дребезжащий голос:
– Лизавета Матвевна, душенька! Не у вас ли грохнуло?
Баташева молчала, продолжая сжимать руку Ильи. Он не пытался освободиться. Даже если бы можно было сбежать, он не смог бы сейчас этого сделать: руки и ноги казались чужими.
– Лизавета Матвевна! – медная ручка двери шевельнулась. Баташева прижала палец к губам, на цыпочках отошла к постели.
– Кузьми-и-ч… – простонала оттуда томно, с зевком. – Что тебе неймется? Ночь-полночь…
– Извиняемси… Не у вас ли грохнуло?
– Ты с ума сошел? По пустякам будить… Мыши бегают, поди… Иди спать. Вот я Иван Архипычу пожалуюсь…
За дверью – нерешительное кряхтение. Затем шаги зашаркали прочь.
Илья съехал по стене на пол, шумно вздохнул. Пот крупными каплями бежал по спине. Не открывая глаз, он почувствовал, как его тронули за плечо.
– Ты не бойся. Я не закричу, никого звать не стану. Да не дрожи так, пожалуйста… Со мной тоже трясенье делается.
Он поднял голову. Баташева стояла рядом. Свеча была у нее за спиной. Желтый неровный огонек насквозь высвечивал рубашку. Илья отвел глаза. Затем, не выдержав, взглянул снова.
– Ты только молчи, – попросила она, оглянувшись на дверь. – Не губи меня, молчи. Ничего тебе не будет. Что ты дрожишь? Встань с пола, сядь сюда, за стол…
Ничего не понимая и уяснив лишь, что верещать и звать на помощь баба не собирается, Илья поднялся. Глядя в пол, пробормотал:
– Прощенья просим, барыня…
– Может, ты вина хочешь? У меня есть…
Илья поднял голову. Баташева сидела напротив, смотрела в упор, без улыбки. С распущенной косой, в простой, падающей с плеч рубашке она казалась совсем девочкой. Мельком Илья подумал, что «барыня», пожалуй, моложе его. Но почему же она не кричит? Почему прогнала Кузьмича? Почему даже Катьку, эту вертихвостку, не кликнет? Она не боялась, не дивилась тому, что он вломился к ней среди ночи, что застал ее в рубашке. Она будто ждала его… Илья присел на самый край стула, напряженный, растерянный, каждый миг готовый прыгнуть в окно.
Баташева поставила на стол бутылку наливки, серебряную чарочку. Совершенно ошалев от всего происходящего, Илья не стал отказываться и одним духом втянул в себя сладковатую, крепкую жидкость. Чарка тут же наполнилась снова. Он выпил и это. Женщина следила за ним спокойными серыми глазами.
– Как это ты не побоялся сюда прийти? – вдруг спросила она. Голос ее был мягким, грудным; и мимоходом Илья подумал, что Лизавета Матвеевна должна хорошо петь. – А, Илья?
Он вздрогнул, услышав свое имя.
– Вы… откуда меня знаете?
– Да разве тебя забудешь, – просто сказала она. – Я же все помню – и как ты со мной на именинах у Иван Архипыча плясал, и как пел… Потом все думала, думала – как тебя отыскать… А ты вот… сам меня нашел.
Илья осторожно промолчал.
– Можно, я на тебя посмотрю? – Баташева поставила круглые локти на стол, подалась вперед.
Желтый свет упал на ее грудь, снова высветив насквозь рубаху. Илья увидел совсем близко розовые губы, мягкий, чуть вздернутый нос.
– Господи милостивый… сатана сатаной, – вздохнула она. – Черный, страшный, глаза сверкают… Когда улыбаешься – лучше… Не надеялась я, что ты придешь. Думала – побоишься.
– Чего бояться? – наконец сумел заговорить Илья. Из всего, что говорила Баташева, он понял лишь одно: и эта, кажется, туда же вслед за горничной… С ума они, что ли, посходили? Или мода на цыган пошла? И ему-то, господи, что теперь делать? «Не высвечивать, – шепнул кто-то, сидящий внутри, спокойный и хитрый. – Все равно до утра прогужеваться надо». Илья поставил чарку на стол. Как можно нахальнее спросил:
– Плохо вам с мужем-то? Повеселиться надумали? А я, дурак, гитары не взял… Что послушать желаете?
Она удивленно посмотрела на него. Отвернулась. Спустя минуту тихо сказала:
– Ты, пожалуйста, не беспокойся. Кузьмич через полчаса-час захрапит, я тебя из дома выведу. Твоя правда, если Иван Архипыч узнает – убьет. Мне-то что, я ко всему привычна, а тебя жалко.
– Себя пожалей, – разозлился Илья, не заметив, что сказал Баташевой «ты».
Она, впрочем, не обиделась. Криво улыбнулась:
– На том свете пожалеют. Все равно скоро…
– Хвораешь чем? – удивился он.
– Нет. Но убьет же он меня когда-нибудь, – буднично ответила она, глядя на пламя свечи. – Только бы поскорее.
– Это… муж?
– Вестимо… Боже правый, как подумаю, что мне с ним всю жизнюшку… Что двадцать годов еще, а может, тридцать, а может, и боле… Свет в глазах чернеет. Я, Илья, давно бы уж сама… но только геенны огненной боюсь. Это ведь грех смертный, за кладбищем схоронят. Не могу этого, боюсь. Ох, отец небесный, как боюсь…
Она вдруг заплакала. Тихо, без рыданий, без всхлипов. Две дорожки побежали из-под коротких ресниц, капнули на бархатную скатерть.
– Не в себе он, Иван Архипыч, понимаешь? Бес на него накатывает. Иногда – ничего, месяцами ничего, я тогда в церкви свечи пучками ставлю, все колени перед божницей стираю, всех угодников молю… А потом – снова: уедет к цыганам, прогуляет у них неделю, а то и две, возвернется пьяным, грязным, от соседей страм, по всему дому обстановку раскрушит… Я хозяин, кричит, я все могу! Но то ничего еще. Спрячешься в людской или у кухарки и пересидишь. Хуже, когда среди ночи в опочивальню явится, и не поймешь – тверезый ли, хмельной ли… Сядет на постель, лицо белое, глаза мертвые… и давай мне рассказывать, как он своего брата и еще три души христианские в ледяной воде утопил. Я уж и молилась, и ревела, и на коленях его упрашивала – хватит, мочи нет слушать такое… А он снова и снова. Потом очнется, видит, что я уже ревмя реву, и давай меня таскать и за косы, и всяко… Вытаскает, в угол швырнет, как тряпицу, и вон из дома. Тогда, на именинах, знаешь, как я напугалась? Ведь уж спать легла, седьмой сон видела. А Иван Архипыч медведем вломился и прямо с постели на пол меня тянет да рычит – одевайся, гости у нас! Я – реветь, кричу, бога побойся, я жена тебе… А он не слушает, тащит, еле-еле платье накинуть дал. Ты прости меня, Илюша… Негоже тебе про такое говорить. Я бы и не сказала ни за что… если бы не ты тогда со мной плясал. Когда ты на колени упал, у меня сердце зашлось. Думала – выскочит. Я тебя каждый день ждала. Верь не верь, а только про тебя и думала. Не в силах я больше, Илюшенька… Жены-то… жены-то нет ли у тебя?
Илья встал. Баташева поднялась тоже, тревожно взглянула непросохшими от слез глазами. Тяжелые пряди волос, золотясь, падали ей на плечи, бежали по груди. Он смотрел на них, отчетливо понимая, что теряет разум. Затем, как во сне, протянул руку… и женщина прильнула к нему, обожгла дыханием щеку, неловко обняла за плечи:
– Илья… Ненаглядный… Богом данный… Богородица всеблагая, матерь божья… Услышал господь мои молитвы… Да и есть жена – все равно… Как она узнает?.. Ты же не скажешь никому? Правда ведь? Не скажешь?..
По спине поползла дрожь – тяжелая, вязкая. Застучало в висках, ладони стали липкими от пота, и Илья, прежде чем обнять Баташеву, вытер их о штаны. Она погладила его по волосам, и от этой незамысловатой ласки стало жарко. Закрыв глаза, Илья прижал к себе горячее, дрожащее, сладко пахнущее тело женщины. Вдруг она подалась из его рук, и Илья, уже не в силах отстраниться, потянулся вслед за ней, в мягкую, еще холодную глубину двуспальной кровати. Теплые руки обняли его, и он едва успел сообразить, что женщина помогает ему раздеваться.
…Оплывший свечной огарок замигал, засочился воском. Лиза досадливо дунула на него из-под полога, и в комнате стало темно.
– Илья… Илюшенька… Спишь?
– Утро скоро, – не поднимая головы, сказал он.
– Ну и что с того? – она прильнула к нему, погладила по спине, по гладким, твердым буграм мускулов. – Илюша, милый… Куда спешить? Иван Архипыч нескоро явится…
– Надо идти, – Илья осторожно отстранил ее, приподнялся.
– Еще немного, голубь… – Лиза обняла его за шею, прильнула к плечу, и ему волей-неволей пришлось опуститься на смятую подушку. Рука Лизы лежала на его груди. Тонкие, светлые пальцы на смуглой коже казались совсем прозрачными.
– Цыган… Аспид… Черный, как головешка. Господи Иисусе, и за что ты мне свалился? Знаешь, я теперь ничего не боюсь. Ничего – лишь бы ты со мной был.
Илья отстранил ее во второй раз – уже жестко, с силой. Поднявшись, огляделся в поисках одежды.
Лиза не мешала ему. Сидела на развороченной постели, обняв руками колени, следила за каждым его движением расширившимися глазами. Только когда Илья, одевшись, встал у двери, она поднялась. И не обняла даже – упала на грудь, намертво обхватив обеими руками:
– Ты ведь придешь? Еще придешь? Илья! Поклянись!
– Клянусь, – сказал он, точно зная: не придет никогда. Но Лиза поверила, улыбнулась сквозь слезы. И, отперев дверь, требовательно крикнула в пустой, гулкий коридор:
– Катька!
Подумать о разговоре с Катериной Илья еще не успел и, когда та вошла в комнату барыни, не смел поднять глаз. Но Катька, уже умытая, одетая в серое платье и белый фартучек горничной, лишь мельком скользнула по нему взглядом. Как ни в чем не бывало сложила руки на животе и смиренно спросила:
– Что изволите приказать?
– Проводи, – сухо велела Лиза.
Катька кивнула и юркнула за дверь. Илья вышел следом.
– Ну, кобе-е-ль… – задумчиво протянула Катька, стоя перед Ильей на пустой, еще темной улице. – Ну, ко-от мартовский… Ох, и дура же я набитая! Знамо дело, зачем тебе на пятаки размениваться, коли «радужная» сама в руки падает!
Илья молчал. Что было говорить?
– Ладно, бог с тобой, – Катерина вдруг прыснула. – Коль уж так вышло – знать, судьба. Мне-то что… Я мужиками не обиженная, у меня таких, как ты, сотня была… И, дай бог, столько же будет. А вот Лизавету Матвеевну, голубушку мою, впрямь жалко. Ты, Илюха, не теряйся, заходи в гости. Я все улажу, комар носа не подточит. Всем скажу, что ко мне цыган бегает, с меня спросу мало… Приходи!
– Идите вы к черту! – зло сказал Илья. Повернулся и, слыша, как за спиной звонко, на весь переулок хохочет бессовестная Катька, зашагал к набережной.
Когда он вошел в домик Макарьевны на Живодерке, уже начинало светать. Всю дорогу Илья думал, что соврать Варьке, но в голову, как назло, не лезло ничего путного. К счастью, в доме все спали: даже Макарьевна, встающая и зимой, и летом с третьими петухами, еще выводила носом заливистые трели в своей горнице. Илья сбросил в сенях сапоги, осторожно ступая по скрипучим половицам, прокрался в комнату. Застыв на пороге, огляделся, соображая: то ли ложиться рядом с Кузьмой, то ли, чтобы не будить мальчишку, пристроиться на печи, но с нар вдруг поднялись сразу две лохматые головы:
– Илюха…
– Смоляко…
– Ты-то что здесь делаешь? – зашипел Илья, разглядев рядом с Кузьмой Митро. – Дома не спится?
Неожиданно кто-то зашевелился в дальнем углу, и Илья невольно отпрыгнул. С пола смотрел, зевая, Петька Конаков. Рядом приподнялся на локте его брат. С полатей, из-под ситцевой занавески, свесились головы Ефима и Гришки Дмитриевых.
– Ну как? – спросили все хором.
– Да какого лешего?!. – взвился Илья. – Вы чего здесь? Другого места не нашли?!
– Да мы… здесь… того… вот… У твоей Варьки сидели! – Кузьма состроил невинную рожицу. – В карты бились до ночи, потом Варька спать пошла, а мы решили уж не расходиться… Ну как?
– Спи! – коротко приказал Илья.
Митро внимательно взглянул на него. Кивнул на прикрытую дверь в кухню.
– Вино осталось. Поди выпей.
На кухонном столе в самом деле стояла початая бутылка мадеры, и Илья только сейчас понял, чего ему хотелось с самого мига пробуждения. Он приник к горлышку бутылки. И глотал крепкую, обжигающую рот жидкость до тех пор, пока не поперхнулся и струйка мадеры не пролилась на рубаху. Затем он стянул кожух, бросил его на пол, растянулся сверху сам. И заснул в ту же минуту – словно умер.
Медный тульский самовар вскипел и, одышливо пыхтя, выпустил из-под крышки струю пара. Катерина, напевая, подставила под начищенный носик чашку. Наполнив, установила чашку на подносе с сахаром, медом и кренделями, умело, не пролив ни капли, увернулась от щипка Мирона-дворника и под его гоготанье пошла с подносом по галерее в комнату барыни.
– Лизавета Матвевна! Я это, Катька… Дозволите?
– Входи…
Катька толкнула дверь, вошла, огляделась.
– Чайку испить изволите? Лизавета Матвевна! Вы где?
Катька поставила поднос на стол, пошла к кровати.
– Ну? Говорила я вам?
Лизавета Матвеевна лежала, закутавшись в одеяло, крепко обняв подушку. Улыбалась. Из-под опущенных ресниц бежали слезы.
– А ревете-то чего? – удивилась Катерина, садясь рядом. – Он, аспид, что, обидел вас чем? Так вы скажите, барыня! Я на Живодерку живо сгоняю и все патлы ему повыдергаю!
– Ох, Катька… ох, молчи… – простонала Лизавета Матвеевна. – Господи, грех мой, до второго пришествия не замолить… Но хорошо-то как, Катька… Боже всемилостивый… Я ведь знать не знала, что такое на свете бывает! Год мужней женой прожила – и не знала! Ведь чуть не умерла от этого разбойника… Право слово, чуть не умерла…
– Умереть не умерла, а время чудно провела! – хмыкнула Катька. – Говорила я вам, что Илюха по вас сохнет? Говорила, что только помани – и примчится сломя голову? Говорила, что никто не узнает, что все в лучшем виде устрою? Да я ему только слово про вас шепнула – сейчас загорелся! Чуть средь бела дня к вам не помчался… жить, кричит, без них не желаю… Я на нем, как Трезорка на штанах, висела, умоляла вас не погубить!
– Ох, Катька… Ох, пропала душа моя… Гореть мне, гореть до Страшного суда…
– Ничего, бог простит, – весело сказала Катька. – С богом-то договоримся, а вот первая задача – чтоб благоверный ваш не пронюхал чего. Вот погодите, уедет Иван Архипыч к зиме на соляные копи – вот тогда душа в рай и понесется. А сейчас чайку испить извольте. Я нарочно для вас смородинный лист заварила. Оч-ч-чень пользительно после забав амурских, уж вы мне поверьте!