Измайловский гостиничный комплекс. 6:14
Шесть утра. Холодное солнце еще силится подняться над соснами Измайловского парка, а эти женщины уже вышли на работу. Накануне, часов в девять вечера, все они приплелись домой, наскоро обстирали детей, полаялись со своими мужьями и быстренько уснули. И редко кому довелось во сне почувствовать пристраивающееся к ним поудобнее мужнино тело. Поскольку в четыре утра все они поднялись, на скорую руку бросили на сковородки жарить заранее размороженные куриные окорочка, выуживать из бульона полночи проварившуюся картошку, укладывать все это в судки и термосы и бежать к заветной аллейке у правой стены станции метро «Измайловский парк». Там бабы садятся друг напротив друга, образуя этакий живой коридор и предлагая торговцам и прочим командированным, выбирающимся из гостиничного комплекса поесть горяченького. Некоторые просиживают в аллейке всю ночь – авось кому-то вздумается раздобыть горячей закусочки (выпивку-то можно купить в любой палатке, которые россыпью раскинулись вокруг гостиниц, а вот с едой там туговато – одними чипсами сыт не будешь). Но шесть утра – это самое время челноков, отправляющихся на рынки, ближе в девяти появляются торговки контейнерных рынков, к десяти – пойдут офени-коробейники на рынок-вернисаж, а там и начнут подваливать со всех девяти московских вокзалов приезжие, тоже люди небедные, раз могут себе позволить остановиться в гостинице. И каждого на подходе к заветным корпусам встречает дружный женский хор: «Окорочка! Картошка! Окорочочки горяченькие свеженькие жареные! Ка-а-артошечка! А вот кому пирожки с картошечкой! Котлеты-котлетыкотлетыкотлеты…»
В минуты, когда поток прохожих схлынивает, бабы утомленно умолкают. Молчание длится минут пять, десять, они мало общаются между собой, хотя за годы работы узнали друг дружку ближе самых близких родственников. Да и с кем поделиться думами о наболевшем, поговорить о доме-семье, о шалопаях-детях и мужьях-извергах, о скотской жизни нонешней, как не с той, с кем сидишь рядышком по восемнадцать часов в день, и в дождь, и в снег, и на морозе и на солнцепеке? Но они чаще молчат, поскольку за день буквально обалдевают от звуков собственных и соседских выкриков.
Но вот в конце аллеи появляется парень-крепыш в спортивном костюме, на вид кавказец. Но без кепки, и пиджака, а в спортивном костюме и кроссовках, с кожаным рюкзачком за плечами. Он бежит тяжело, спортивной трусцой, чувствуется, что весьма устал от длительной пробежки – и аллейка взрывается приветственными кликами: «Окорочка! Картошка! Окорочка-окорочка горячие, сочные! Картошечка с маслице… котлеты-котлетыкотлетыкотлеты…»
Но на их глазах парень вдруг кидается вперед словно в последнем порыве к финишу. Вот он будто разрывает грудью финишную ленточку – и начинает приплясывать, подпрыгивать, протягивать руки приветствующей его и рукоплескающей ему толпе, становится на колени и целует беговую дорожку. Эта картина кажется женщинам настолько дикой, что они замолкают, а некоторые хватаются за свои судки и корзины, готовые в любой момент, подхватить их пуститься в бегство. Они ко всему приучены, место-то бойкое, базарное, толкучка, она и есть толкучка, тут ведь и стрельба начиналась, и облавы нередки, и пьянь всякая чудить вдруг начнет – да и психов тоже повидать пришлось.
Но Валико, а это был именно он, послав всем воздушные поцелуи, вновь сгибает руки в локтях и спортивным шагом пускается в завершающий забег по направлению к гостинице. Его утренний променад завершен. К этой его дурацкой привычке бегать по утрам ни свет ни заря долго не мог привыкнуть Тамаз, да и Тенгиз все никак не мог взять в толк, как это он после ночных возлияний и бдений в казино ухитряется еще и побегать поутру. Но Валико объяснил ему, что хорошее дыхание – это самый большой кайф, какой только может испытывать человек. Ну, а раз человек – кайфист – то это наш человек!