Бандитская губерния. Глава 3. Несчастный случай, убийство? или Заключение доктора Живаго (Е. Е. Сухов, 2014)

Его разбудил запах дыма. Он вначале не понял, откуда тянет, и, обеспокоенный, быстро поднялся и прошелся по дому. Нет, в доме вроде все в порядке, и дымом тянуло с улицы. Видно, в открытую форточку.

Тетки дома не было, спросить, откуда дым, не у кого. Одевшись, Иван Федорович вышел во двор и увидел, что возле соседнего двухэтажного особняка толпится народ, а из разбитого окна на втором этаже буквально валит дым.

Времени было всего седьмой час утра, однако в Ямской слободе всегда вставали рано, так что ничего удивительного в том, что возле особняка скопилось уже десятка полтора людей. Когда Воловцов через боковую калитку прошел во двор особняка, со стороны улицы к дому подходил крепкого вида околоточный надзиратель с молодым парнем придурковатого вида. Недовольный таким количеством зевак, надзиратель в сопровождении парня вошел в дом и закрыл за собой дверь: нечего, мол, посторонним там делать.

Тетка тоже была здесь. Увидев ее, Иван Федорович подошел ближе и спросил:

– А что стряслось?

Феодора Силантьевна посмотрела на племянника полными слез глазами и ответила:

– Марья Степановна, товарка моя, заживо сгорела.

– Как это – заживо? – удивился Воловцов.

– Как-как, – встряла в разговор женщина с колючими глазами, чуть помладше тетки Ивана Федоровича. – Керосином облилась, вот и сгорела до самых черных угольев.

– Так-таки до самых угольев? – спросил чей-то женский голос.

– Говорят, да…

– Сама, что ли, она облилась? – послышался мужской голос сбоку.

– Может, и сама, – ядовито отозвался другой мужчина. – От такой жизни запросто можно самосожжечься…

– От какой такой? – огрызнулись на него.

– И правда, чем у Кокошиной жизнь была плоха? Комнаты сдавала внаем, ничего не делала, а денежки капали, – громогласно и едва не басом произнесла высокая женщина с усиками в уголках губ. – Чего от такой жизни самосжигаться-то? Всем бы так!

– Вшяко в шисни быфает, – глубокомысленно заметил беззубый сухонький старичок и философски покачал головой: – На то она и шиснь…

– А и верно, – сказала молодка с малым дитем на руках. – От внутренней сумятицы запросто можно руки на себя наложить.

– Оно и видно, как ты вся испереживалась-то, – ехидно заметила женщина с колючими глазами. – Вон, у тя второе дите уже, и все они, поди, неизвестно от кого…

– Как это неизвестно?! – вскричала молодуха. – Все – от мужа мово, законного, венчанного.

– Ага, венчанного, рассказывай… – зло парировала колючеглазая. – А то мы не ведаем, как ты в прошлом годе шашни крутила то с Колькой-пожарным, то с дворником Ефимкой.

– Какой Колька, какой Ефимка! – поперла прямо с дитем на колючеглазую молодка. – Да я щас тебе за слова таковские зенки бесстыжие твои выцарапаю!

– Чево? Это у меня зенки бесстыжие?! Да ты сама стыд весь давно растеряла в мужиковых-то постелях… – Поднявшись на носки, женщина с колючими глазами выкрикнула так, чтобы все слышали: – Курва слободская!

Явно затевалась бабья драка – мероприятие, жалости не знающее и в последствиях непредсказуемое…

– Так ведь грех это, самосжигаться-то! Это ж все равно что повеситься, – услышал Воловцов из другой группы любопытствующих, собравшихся возле особняка Марьи Степановны Кокошиной. – Или утопиться…

– Не-е, это хужее…

– Верно. И страшнее…

– А может, она случайно облилась керосином. И воспламенилась… – задумчиво проговорила молчавшая до того средних лет женщина.

– Да, говорят, лампу заправляла незатушенную и облилась случайно. А огонь на нее и перекинулся. Старая все же была, подслеповатая, растерялась. А может, сомлела от угарного газу. Вот и сгорела заживо…

– Да какая старая, пятьдесят восемь годков всего ей было! – продолжала возмущаться женщина с колючими глазами.

– А кто говорит про лампу? – снова послышался ядовитый мужской голос. – Небось все сплетни бабьи…

– Ничего и не сплетни, – теперь уже полным басом произнесла высокая женщина с усиками. – Это Наташка-поденщица сказала. Видела она лампу эту. И что сталось с Марьей Степановной – тоже своими глазами видела…

– Тоже мне, знаток авторитетный нашелся – Наташка-поденщица. Видела, вишь ли, она. Да ни хрена она не видела…

– Да нет, сосед, сказывают, что и правда видела. Она ж вместе с Ефимкой и этим здоровущим городовым в комнаты-то кокошинские входила. Вот бы тоже глянуть на угольки-то, что от Марьи Кокошиной осталися…

– Да что вы такое говорите, побойтесь Бога!

– А что? Ее уж не вернешь… И ей теперя все равно: смотрит кто на нее иль не смотрит…

– Послушай, Вань, – просяще посмотрела на племянника тетка, – ты бы сходил туда, разузнал бы все, что там случилось. Марьюшка мне подругой лучшей была, да и у нее никого ближе меня не было. Сын ейный в Петербурге служит, муж помер давно… Сходи, а? А то одни сплетни, неясно ничего…

– Ну, тетушка. Чуть позже ты все узнаешь, – не очень твердо ответил Воловцов.

– Да когда – чуть позже-то? Полицейские ничего не скажут, не положено им такое говорить, – возразила тетушка.

– На суде все узнаешь, – отвел глаза в сторону Иван Федорович.

– На суде?! – ахнула Феодора Силантьевна. – А сколь его ждать, ты знаешь? Полгода? Год? Ну, сходи, Ваня. Тебя же пустят…

Воловцов покорно опустил голову: худо, когда помирают близкие. Да еще так, живьем в огне. А может, не живьем? Может, сначала укокошили старушку, а потом подожгли, дабы замести следы?

В нем проснулось любопытство следователя, мозг заработал в привычном режиме. Он знал, что если войдет в особняк и увидит место происшествия, то уже не сможет оставаться безучастным. И начнет свое следствие. Ну, вот, отдохнул от службы, называется…

Иван Федорович начал медленно пробираться к двери особняка. Открыв ее, он столкнулся нос к носу с городовым, и тот хмуро спросил:

– Чего тебе?

– Мне хотелось бы, сударь, взглянуть на место происшествия, – вежливо произнес Воловцов.

– Не велено, – услышал он в ответ.

– А кем, смею поинтересоваться, не велено? – продолжал излучать вежливость и спокойствие Иван Федорович. – Не смогли бы вы назвать его чин, должность и имя?

Городовой с некоторым сомнением посмотрел на Воловцова и, не решившись прогнать взашей столь воспитанного и явно не местного господина (черт их разберешь, приезжих этих, кто они такие на самом деле), ответил внятно и четко:

– Никого не велено пущать их благородием коллежским секретарем, полицейским околоточным надзирателем господином Петуховым Павлом Викторовичем.

– Тогда скажи ему, – так же четко и внятно заговорил Воловцов, – что его высокоблагородие коллежский советник, судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты господин Воловцов Иван Федорович желает осмотреть место происшествия и просит господина околоточного надзирателя предоставить ему эту возможность немедленно… Выполнять! – неожиданно рявкнул начальственным тоном Иван Федорович, и городовой, вздрогнув от окрика, побежал по ступеням на второй этаж. Буквально через несколько мгновений он, перегнувшись через перила лестничного ограждения, громко крикнул Воловцову:

– Эй, господин! Проходите, можно!

Околоточный надзиратель Петухов был явно разочарован. Он, верно, намеревался увидеть статского подполковника в вицмундире или мундирном сюртуке с галунами, а увидел мужчину в рубахе навыпуск и плисовых штанах, заправленных в опойковые сапоги.

– Гм, – произнес околоточный, оглядев одежду Воловцова и остановив внимание на плисовых штанах. – А разрешите, господин… э-э…

– Воловцов, – подсказал Иван Федорович с едва заметной улыбкой.

– …господин Воловцов, взглянуть на ваши документы?

– Да у меня их нет с собой… Я… сосед погибшей, к тетке приехал, в ее доме живу. На дым выбежал, как был… Но если для вас это принципиально важно, я могу сходить и принести все необходимые бумаги.

Околоточный посмотрел на Воловцова и встретился с ним взглядом. Какое-то время они смотрели друг на друга. Что высмотрел в этих глазах Иван Федорович, одному Богу известно, а вот Петухов, верно, что-то такое высмотрел, поскольку, отведя взор, нехотя буркнул:

– Не стоит… Проходите, смотрите, что вам надо, коли желание таковое имеете…

Судебный следователь вошел в дом, прошел через прихожую, внимательно все в ней осмотрев, и направился в комнату. Пахло гарью и дымом, хотя огонь был уже потушен.

Хозяйская комната была средних размеров и мебели имела немного. Письменный стол с двумя тумбами, кресло у стола, напольные часы в деревянном футляре с потрескавшимся на нем лаком и какое-то кривое деревце в большом горшке, похожем на средних размеров бочонок. В углу, возле окна, за большой ширмой в выгоревших цветочках, стояла высокая железная кровать, расправленная, но не смятая. Рядом – небольшая тумбочка с раскрытой посередине книгой. Еще имелся стул с шерстяной, аккуратно расправленной кофточкой на спинке, небольшое трюмо с зеркалом и дубовый комод с потрескавшимся лаковым покрытием. Одно из двух небольших окон было разбито: видимо, это сделал городовой или околоточный, дабы самим не задохнуться в дыму.

Возле стола, ногами к входной двери, лежала владелица дома Марья Степановна Кокошина. Ее правая рука была согнута над лицом, словно она пыталась от чего-то или кого-то прикрыться. Впрочем, то, что от нее осталось, рукою и лицом можно было назвать с большой натяжкой: вся верхняя часть тела настолько обгорела, что и правда более представляла собой уголья, нежели части тела. Такого Воловцов, довольно насмотревшийся в своей жизни всякого, в том числе и трупов, еще не видывал. А вот нижняя часть бедной женщины оказалась совершенно не тронутой…

На столе, прямо над трупом Кокошиной, лежали пустая бутылка из-под керосина и опрокинутая столовая лампа, очевидно, и послужившая источником случившейся беды.

– Кто первый увидел или почувствовал дым из комнаты хозяйки? – спросил Иван Федорович, обращаясь одновременно к городовому и околоточному надзирателю.

– Дворник Ефимка, – первым ответил городовой.

– Это он вас вызвал? – продолжая осматривать труп, задал новый вопрос Воловцов уже конкретно городовому.

– Так точно, – последовал ответ.

– А вас? – Иван Федорович посмотрел на Петухова.

– Что – меня? – сморгнул околоточный надзиратель.

– Вас кто сюда вызвал?

– Тоже дворник…

– Вы дознание с ним уже провели?

– Формально не успел еще, а так, опросил, конечно. На словах. – Ивану Федоровичу показалось, что Петухов слегка оправдывается. – Он на кухне сидит. Вместе с жиличкой Натальей Квасниковой.

– А она вам зачем? – поинтересовался Воловцов.

– Так дворник, как только дым учуял, к ней постучал во флигель. Потом они вместе стали к Кокошиной стучаться. Это Квасникова дворника в участок послала, – вмешался в разговор городовой.

– А он что, сам не мог об этом догадаться? – глядя на городового, спросил Иван Федорович.

– Получается, что не мог, – ответил городовой. – А может, растерялся. Он немного того, – полицейский сделал неопределенный жест рукой. – Сами скоро увидите…

– А с этой Квасниковой вы тоже не успели провести дознание? – искоса посмотрел на околоточного надзирателя Воловцов.

– Не успел, – угрюмо подтвердил тот.

– Но – собираетесь провести? Я так понимаю?

– Собираюсь, – кивнул околоточный.

– А вы мне разрешите присутствовать на ваших дознаниях?

– Ну, это…

– Благодарю вас, – быстро произнес Иван Федорович, не дав договорить Петухову. – Кстати, – обратился он уже к обоим полицейским, – а скоро прибудут врач и судебный следователь?

– За врачом послали, а… судебный следователь… зачем? – удивился Петухов.

– Согласно Высочайшему повелению от первого июля одна тысяча восемьсот шестидесятого года, производством следственных действий занимаются сугубо судебные следователи. Полицейским чинам разрешено лишь проводить дознание с целью выявления подозреваемых в преступлении и снимать с них показания. Вам разве это не известно? – придав голосу официальные нотки, пояснил Иван Федорович.

– Известно, господин Воловцов, однако подозреваемых в этом деле нет и быть не может. Я практически уже раскрыл это дело, – не без гордости произнес Петухов и даже картинно выставил ногу вперед. – Это обыкновенный несчастный случай… Ну, правда, не совсем обыкновенный, – поправился он, – но, вне всякого сомнения, несчастный случай. Поэтому вмешательство судебного следователя, как и ваше тоже, – подчеркнул он, – я считаю неуместным. Чего тут, позвольте вас спросить, расследовать, когда и так все понятно…

– Вот как? – усмехнулся Воловцов. – Вам все понятно? А не изволите ли объяснить мне, господин околоточный надзиратель, на каком таком основании вы построили свое заключение, что перед нами – несчастный случай?

– Да это же очевидно, – довольный, что утрет нос московскому следователю, заявил Петухов. – Пожилая женщина заправляла на столе лампу керосином. Лампу потушить она забыла. Потом нечаянно опрокинула ее на себя, а вылившийся керосин, естественно, вспыхнул. Все произошло чрезвычайно быстро и неожиданно, старушка, мгновенно охваченная пламенем, лишилась чувств, не успев выбежать из комнаты или позвать на помощь. А может, и звала, так стены-то здесь – о-го-го, какие толстенные. И жильцов на втором этаже, кроме нее, нету. – Околоточный закончил говорить и победоносно взглянул на Воловцова: – Чего ж тут может быть непонятного, сударь? К тому же входная дверь в квартиру и, что самое главное, дверь из прихожей в жилую комнату, где произошло несчастье, были заперты изнутри. Это вам в любое время подтвердят дворник Ефимка, жиличка Квасникова и городовой Еременко (городовой при этих словах согласно кивнул). Входная дверь была заперта на английский замок, дверь в комнату – на накидной крюк. Окна тоже были наглухо закрыты. Так что все предельно ясно…

– Да здесь все как раз и не ясно, – в глубокой задумчивости промолвил Иван Федорович. – Вы посмотрите внимательнее. Видите, половые доски возле трупа прогорели насквозь?

– Ну и что? – недоуменно посмотрел на него околоточный надзиратель.

– Как «ну и что»? – едва не возмутился Иван Федорович, подошел к трупу и наступил на прогорелую доску. Доска даже не хрустнула, а мягко подалась под сапогом Воловцова, и нога его провалилась между половицами по щиколотку. – Это ж сколько надо керосина, чтобы пол так выгорел?

– Дерево – материал горючий, – небрежно заметил околоточный, которого ничуть не тронули слова заезжего судебного следователя и уж тем более не заставили изменить собственное мнение.

– Хорошо, – согласился Воловцов. – Доски – материал горючий. А человеческое тело? Посмотрите, как обгорело тело. Ведь и правда до угольев. Она что, не пролила, а вылила на себя керосин, что ли? И не содержимое лампы, а минимум целую бутылку. Как можно пролить на себя и керосин из лампы, и керосин из бутылки аж до самой последней капли? Причем пролить на голову, руки и грудь?

– Ну, возможно, это какая-то форма самоубийства, – нетвердо произнес Петухов.

– Ага, теперь у вас новая версия: уже не несчастный случай, а самоубийство? – с едкой иронией проговорил Иван Федорович.

– А что, такого не может быть в принципе?

– В принципе – может. Но вот еще на что обратите внимание… Лицо и грудь у Кокошиной обгорели напрочь. А вот нижняя часть, от пояса до пят, – совершенно не тронута огнем. Абсолютно не тронута… Как вы это объясните? – Воловцов не стал дожидаться ответа околоточного надзирателя и продолжил: – Если принять вашу первую версию – что это просто несчастный случай, как могла бедная женщина опрокинуть на себя лампу с керосином или бутылку так, чтобы облить себе лицо и грудь? Ведь когда мы случайно обливаемся чем-либо, скажем, чаем или вином, то, в первую очередь, обливаем что? – Он вдруг обернулся к городовому и вопросительно посмотрел на него.

Городовой Еременко, думая, что вопрос московского судебного следователя обращен конкретно к нему, четко ответил:

– Ляжки и… это самое место, – показал он на самый низ живота.

– Верно! – Иван Федорович одобрительно посмотрел на Еременко и снова повернулся к околоточному надзирателю: – Мы обливаем себе брюки и выглядим, будто сходили по малой нужде прямо в штаны. В крайнем случае, если сидим близко к столу, мы обливаем себе живот и нижнюю часть груди. Но не ключицы, заметьте, не руки, не шею, и тем паче не лицо. Далее. – Воловцов сделал эффектную паузу и метнул острый взгляд на Петухова: – Если принять вашу вторую версию, которая подразумевает самоубийство посредством обливания себя керосином и затем поджигания, то тогда как вы объясните столь аккуратное положение тела? Смотрите, на ее юбке даже нет складок. Как она могла так аккуратно упасть, пылая в огне, чтобы на юбке не образовалось ни единой складочки? Да и положение тела очень спокойное, будто она собралась просто полежать на спине и отдохнуть. Мне всегда казалось, что если сжигаемый человек не привязан к столбу и не сидит на колу, то он мечется, бежит куда-то, катается по полу, орет, машет руками, пытаясь сбить пламя, ведь это страшно больно… Вы пытаетесь мне возразить? – заметил некоторое нетерпение Петухова Иван Федорович. – Хотите сказать, что она могла вначале лечь, а потом облить себя керосином и зажечься?

– Именно так, – успел вставить фразу в сделанную Воловцовым паузу околоточный надзиратель.

– Ну, и как вы это себе представляете? Старушка Кокошина ложится на пол, разглаживает юбку, чтобы было все пристойно и аккуратно, потом обливается керосином и зажигается? И лежит неподвижно, стиснув от боли зубы и боясь пошевелиться, дабы не испортить свой облик и не помять юбку? Но это же абсурд!

– Да-а, что-то тут не та-а-ак, – глубокомысленно протянул городовой, став после ответа Воловцову явным его союзником.

– Ты еще тут будешь свои заключения строить, – едва не прошипел Петухов, не собирающийся сдаваться.

– Виноват! – вытянулся городовой.

– Допустим… Только допустим, что вы правы: здесь было совершено преступление, – стараясь быть уверенным и спокойным, произнес околоточный надзиратель. – Но как преступник вошел к старухе? Ведь все в один голос твердят, что она никому из незнакомых ей людей дверей никогда не открывает. И главное, как он вышел, если окна были наглухо затворены, а дверь закрыта изнутри?

– А вот это хороший вопрос, – уже примирительным тоном произнес Иван Федорович. – Знаете, у меня недавно было дело, когда вот так же труп находился в запертой комнате, окна не открывались, а преступление было явно налицо: от сильного удара кастетом имелась рана на голове, были следы удушения и похищение денег и дорогого товара. Потом оказалось, что вторая дверь, которая вела из комнаты убиенного в комнату хозяев, наглухо, как поначалу казалось, забитая гвоздями, не так уж и крепко забита. И при достаточно сильном нажатии на нее в двери образовывалась щель, куда после свершения преступного деяния и пролез преступник. Может, и здесь есть какой-нибудь нюанс?

– Ну, здесь, положим, никакой второй двери, как видите, нет, – развел руками Петухов. – Окно разбил городовой Еременко, поскольку в комнате стоял дым несусветный, и нельзя было дышать. Какие тут, простите, могут быть… нюансы?

– Видите ли, нюансы могут быть в любом деле, – наставительным тоном ответил Воловцов. – Вы должны бы это знать не хуже меня… Да, кстати, а вы не выяснили, не пропало ли чего из вещей старушки? Деньги, украшения, предметы быта…

– А как это узнать, если она никого к себе не пускала? – отозвался на вопрос Воловцова городовой Еременко, поскольку околоточный надзиратель промолчал.

– Но у нее есть сын, – заметил Иван Федорович.

– Откуда вы знаете? – удивился Еременко.

– Знаю. Его-то она к себе пускала, надо полагать. Он наверняка может определить, не пропало ли чего из вещей его матушки. И если что-либо пропало, то совершение преступления неизвестным покуда нам лицом, несомненно, имеет место быть, не так ли, господа?

– Сына Кокошиной мы, конечно, вызовем, – согласился Петухов, – телеграммой. И ваши доводы, господин судебный следователь, вполне убедительны. И все же, сударь, позвольте мне остаться при своем мнении. Я уверен, что это несчастный случай. Нет никаких мотивов ее убивать. Жила она бедно, в роскоши не купалась. Да и какие деньги могут быть у таких старух? Разве что оплата за наем комнат в ее доме?

– Не скажи-ите, господин околоточный надзиратель, – протянул Иван Федорович, категорически не согласный и с этим утверждением Петухова. – У таких вот «божьих одуванчиков» как раз и имеется заветная кубышка со златом-серебром. Только они об этом не кричат на каждом углу, а хранят свои сбережения в строжайшей тайне, никому не показывая и, уж конечно, никого к этой кубышке не допуская…

– До приезда ее сына мы не можем утверждать этого наверняка, – покачал головой Петухов.

– Вот тут я решительно и полностью согласен с вами, – произнес Воловцов вполне искренне.

– А знаете что? – Околоточный даже слегка порозовел от пришедшей вдруг в его голову дерзкой мысли. – Я готов заключить с вами пари, что судебный врач, который, очевидно, скоро прибудет, не найдет никаких телесных повреждений на теле Кокошиной, которые могли бы привести к смерти, после чего, как вы полагаете, ее облили керосином и подожгли. Более того, он будет констатировать в своем медицинском заключении, что смерть произошла от ожогов, не совместимых с жизнью. Вы как? – задорно посмотрел он на Ивана Федоровича. – Принимаете мое предложение?

– Принимаю! – ответил Воловцов, и они пожали друг другу руки. – Ладно, господа, небось дворник Ефимка и жиличка Квасникова заждались нас. Кстати, а почему дворника все зовут Ефимка? Он что, мальчик совсем?

– Да нет… ему, чай, восемнадцать уже стукнуло. Просто я же вам говорил, что он, таво, – и городовой сделал неопределенный жест рукой.

– Ладно, поглядим… – кивнул Иван Федорович. – Давайте с него и начнем…

Они прошли на кухню, где дожидались полицейского дознания Ефимка и жиличка из флигеля Наталья. Ефимка был безмятежен. Нежный розовый румянец покрывал его пухловатые щеки. Наталья, напротив, сидела хмурая и нервически перебирала пальцами подол короткого передника.

– Здравствуйте, – поздоровался со свидетелями Воловцов. – Вы – Наталья Квасникова? – спросил он девушку.

– Да. – Она подняла на Ивана Федоровича печальные глаза и встала.

– Пройдите, пожалуйста, с господином городовым в коридор, – сказал ей Воловцов. – Мы сначала побеседуем с господином дворником, а затем с вами. Не возражаете?

– Нет, – удивленная таким обходительным отношением незнакомого мужчины в рубахе навыпуск и плисовых штанах, заправленных в сапоги, ответила Наталья.

– Вот и славно. Городовой, проводите барышню…

Квасникова послушно вышла из кухни. Следом за ней вышел городовой. Когда двери за ними закрылись, Наталья спросила:

– Это кто?

На что городовой Еременко закатил глаза и серьезно ответил:

– У-у, не спрашивай. Господин судебный следователь. Из самой Москвы будет…

Воловцов присел в уголок, предоставив Петухову сесть за стол, и предложил:

– Прошу вас, начинайте…

Околоточный надзиратель, уже понявший, что он тут не главный, кивнул головой и, жестом указав Ефимке сесть на стул, что стоял против стола, достал из кожаной планшетки бумагу и карандаш.

– Итак, производится дознание дворника дома покойной ныне Марьи Степановны Кокошиной, – официальным тоном произнес он, что было правильно, поскольку настраивало допрашиваемого не на дружескую беседу, но на ответственный и серьезный разговор, имеющий важные последствия. – Ваше полное имя-отчество-фамилия?

– Ефимкой меня зовут, – ответил дворник.

– Это имя, – терпеливо произнес Петухов. – А как зовут вашего отца?

– У меня нет отца, – шмыгнул носом Ефимка, и глаза его наполнились слезами. – Помер он.

– Хорошо. Как…

– Чего ж хорошего, коли помер-то? – посмотрел на околоточного надзирателя Ефимка глазами теленка. – Жа-алко же…

– Я понимаю, что жалко, – сказал Петухов. – Но ничего не поделаешь – люди умирают.

– А как умер ваш батюшка? – подал голос из своего угла Воловцов.

– Его лесами задавило, когда он церкву щукатурил, – оглянулся на него Ефимка. – В позапрошлом годе. А мамка еще раньше умерла… Сирота я.

– А как звали вашего батюшку? – спросил, в свою очередь, околоточный надзиратель.

– Афо-о-оней, – протянул Ефимка. – Он хороший был. До-обрый…

– А фамилия твоя как?

– Кологривовы мы.

– Ясно, – кивнул Петухов. – Итак, Ефим Афанасьевич, что вы можете нам рассказать по поводу сегодняшнего инцидента?

– Чево? – сморгнул Ефимка, подавшись чуток вперед.

– Что случилось сегодня утром, расскажи нам, пожалуйста, – мягко поправил околоточного Воловцов.

– Чо случилось… – Ефимка задумался. – Ну, встал я, как обычно, в пять часов. Служба у меня такая, в пять часов вставать. Взял метлу, совок, ведро. А потом чую – дымом пахнет…

– А где вы спали? – спросил Иван Федорович.

– У себя на фатере спал, – немного удивленно ответил Ефимка.

– А где ваша фатера?

– Под лестницей. Там комнатка такая, с одним окошечком в сени, но теплая и поместительная: там и кровать имеется, и тумбочка, и вешалка. Барыня меня туда, стало быть, определила, когда в дворники взяла. Добрая она была, барыня-то наша…

– Итак, вы почувствовали запах дыма, – вернул разговор в нужное ему русло околоточный Петухов.

– Почувствовал, – кивнул Ефимка.

– Откуда пахло дымом?

– Сверху. Из покоев хозяйки.

– И что ты сделал, когда почувствовал дым? – не забывал записывать в протокол дознания вопросы и ответы Петухов.

– Поднялся на кухню, – ответил дворник.

– И что дальше?

– Принюхался…

– Ну, и…

– Потом прошел к двери фатеры хозяйки. Увидел, что из-под двери дым сочится… – и Ефимка замолчал.

– Ну, чего молчишь? – раздраженно произнес околоточный надзиратель. – Увидел дым из-под двери, что дальше-то?

– Ну, дым идет… – сказал Ефимка и непонимающе уставился на Петухова.

– Что вы, Ефим Афанасьевич, делали после того, как увидели из-под двери квартиры Кокошиной дым? – мягко задал вопрос Воловцов.

– А-а, так я к Наташке-поденщице пошел… – обернулся к нему Ефимка.

– К Наталье Квасниковой? – задал уточняющий вопрос околоточный надзиратель.

– К ей самой.

– Зачем? – снова встрял в дознание Иван Федорович.

– Сказать, что дым…

– И все?

– Ну, еще спросить, что, мол, надобно делать, – немного подумав, ответил Ефимка.

– А почему именно к ней, к Наталье Квасниковой? Она ж во флигеле проживает, а не в доме, – спросил Петухов. – Что, нельзя было разве к жильцам первого этажа постучать?

– А-а, наших-то жильцов не добудишься в такую рань. Они раньше девяти часов не поднимаются. Ба-аре, – произнес дворник.

Воловцов удивленно глянул на дворника: почудилось, или действительно последние слова Ефимки были произнесены с легким налетом презрительной усмешки?

– Хорошо, что было дальше? – продолжал околоточный надзиратель.

– Дальше? Дальше Наташка мне открыла дверь…

– И?

– И спросила: чего, мол, мне надобно.

– А ты? – устало спросил Петухов.

– А я ей и говорю: пошли, дескать, к хозяйке, у нее из-под двери дым сочится…

– А она что? – уже изнывал от такого дознания околоточный надзиратель.

– А она, вот тоже, как и вы, спросила. – Ефимка уважительно посмотрел на Петухова: – Пошто, дескать, ты ко мне приперся, а не к жильцам домовым?

– А ты?

– А я ей, как и вам щас только что, ответил… – сказал Ефимка и опять замолчал.

– А что ты Наташке ответил-то? – сдерживая смех, спросил из своего угла Воловцов.

– Да то же, что вот и ему, – повернулся к Ивану Федоровичу дворник, кивая в сторону околоточного, – что, дескать, к домовым жильцам не достучишься, они-де рано вставать не привыкшие…

– Что дальше? – спросил Петухов.

– Дальше Наташка одеваться стала…

– Ну, оделась она, и что потом?

– А потом мы пошли… – ответил, как само собой разумеющееся, Ефимка.

– Куда?

– В дом, – ответил Ефимка и замер в ожидании нового вопроса.

– Вошли в дом, что дальше? – Петухов уже нервничал настолько, что, казалось, еще немного, и он изойдет пеной нервического припадка.

– Поднялись, прошли на кухню и подошли к двери фатеры хозяйки.

– И?

– И увидели из-под двери дым, – сообщил Ефимка с таким видом и таким тоном, будто только что разгадал все загадки египетских пирамид.

Из угла, где сидел Воловцов, послышалось не то хрюканье, не то последние хрипы висельника. Петухов поднял голову и посмотрел на московского гостя. Тот был вполне серьезен и внимателен. Словом, то, что судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты Иван Федорович Воловцов едва сдерживает готовый вырваться наружу смех, околоточный надзиратель не заметил. Иначе мог произойти неприятный конфуз…

– Дальше…

– Чо?

– Что вы делали дальше? – повторил вопрос Петухов.

– Мы стали стучаться в дверь.

– И?

– Не достучались…

– Вам никто не открыл?

– Нет, не открыл, – ответил Ефимка. – Тогда Наташка мне сказала: бежи, мол, в участок. Я и побег…

– Слава тебе, Господи, – выдохнул Петухов. – Неужто свершилось? – Он какое-то время смотрел на Ефимку, как смотрят на лучшего друга, который спас вас от дикого зверя или вражьей пули. Еще так иногда смотрят, когда прощаются навсегда на перроне вокзала с любимым человеком. Благодарность провидению, что дознание с дворником закончилось, было у Петухова неисчерпаемым и безграничным. Не будь сидящего в уголке Воловцова, он, наверное, исполнил бы сейчас «Застольную арию» из «Травиаты» Джузеппе Верди:

– Слава богу, – повторил околоточный надзиратель, искоса глянув на московского гостя, притулившегося в уголке. Теперь Петухов чувствовал себя старшим и владеющим ситуацией, а московский следователь по наиважнейшим делам был так, вроде консультанта или даже помощника. А впрочем, Иван Федорович Воловцов и не претендовал на лидерство… – Все остальное мы спросим у Еременко…

– А позвольте, Ефим Афанасьевич, я задам вам еще пару вопросов? – неожиданно сказал Иван Федорович. – Как долго вы служите дворником?

– Четвертый месяц пошел, – улыбнулся Ефимка столь добродушно, что некоторое предубеждение к нему, невесть откуда появившееся во время дознания, улетучилось без остатка.

– А кто до вас был дворником? – задал еще один вопрос Воловцов.

– Степан был.

– А куда дворник Степан подевался?

– Запил и пропал, – с явной печалью в голосе ответил Ефимка.

– А подробнее можно? – попросил Воловцов.

– Ну, полгода назад у Степана жена померла, и он того, запил с горя. Хозяйка наша его жалела, со службы не прогоняла, думала, попьет с горя и перестанет…

– А он не переставал? – серьезно спросил Иван Федорович.

– Нет, не переставал, – согласно кивнул Ефимка.

– А потом?

– А потом пропал. Сказывали, его видели садящимся на пароход. А может, и обознались…

– Что ж, Ефим Афанасьевич, – поднялся со своего места Воловцов. – Было весьма приятно с вами познакомиться. Более мы вас не задерживаем. Вы, признаться, нам очень помогли… Верно, господин Петухов?

– О, да-а, – протянул околоточный надзиратель и закатил глаза к небу…

Когда Ефимка вышел, в дверной проем просунулась голова городового Еременко и, открыв рот, сказала:

– Господин доктор явились…

– Как, уже?! – с большой долей иронии спросил Воловцов и глянул на околоточного надзирателя. – Ну, так скажите ему, что пусть занимается всем, чем положено в подобных случаях, а когда закончит, идет сюда, на кухню. А ты нам зови пока эту жиличку, Наталью Квасникову.

– Слушаюсь…

Наталья Квасникова – девица лет двадцати четырех, что уже вполне позволяло причислить ее к разряду старых дев, снимала у Кокошиной комнатку во флигеле. Бледная, худая и, верно, непростого характера, как и все старые девы, она прошла к столу, за которым восседал околоточный надзиратель, и, не дожидаясь предложения, села.

– Имя-отчество-фамилия, – строго произнес Петухов.

– Чье, мое? – спросила Наталья и сморгнула. Внутри у околоточного от этого вопроса все заныло; захотелось забросить карандаш в угол, порвать протокольную бумагу в клочья, плюнуть на всю эту мороку, растереть плевок сапогом, отправиться в штофную лавку или в один из ста десяти питейных домов, что имелись в городе, и засесть там да самого скончания дня. А потом прийти домой и, не раздеваясь, завалиться на холостяцкую кушетку, послав к чертям собачьим и все эти дознания, и полицейскую службу, а вместе с ней и весь свой околоточный участок…

Воловцов хорошо понимал его состояние и даже, в какой-то степени, сочувствовал Петухову. Он и сам не раз сталкивался с подобными допрашиваемыми, которые то ли слишком робели во время допроса и оттого не понимали поначалу вопросов следователя, то ли от природы были непроходимо тупы. Поэтому он поднялся со своего стула, подошел к Петухову и предложил:

– Позвольте, я допрошу гражданку Квасникову, а вы просто запишете ее показания в протокол. Идет?

– Да ради бога, – похоже, даже обрадовался околоточный надзиратель. Теперь он уже не хотел быть никаким главным, ибо ведомым являться и проще, и спокойнее…

Воловцов сел на место Пастухова, посмотрел на Квасникову и произнес:

– У меня Наталья… как вас по батюшке?

– Григорьевна, – ответила девица и сморгнула.

– У меня к вам, уважаемая Наталья Григорьевна, будет всего несколько вопросов, а потом мы вас отпустим, и вы сможете заняться своими обычными делами, – благожелательно и спокойно начал Воловцов. – Кстати, а чем вы занимаетесь?

– Поденщица я. У кого полы помою, у кого постираю, у кого в доме приберусь.

– Что ж, работа у вас для людей важная и нужная, – констатировал Воловцов. – Значит, встаете вы рано?

– Рано, – согласно кивнула Наталья.

– И сегодня встали рано? – спросил Иван Федорович.

– Да, – просто ответила Квасникова.

– Значит, когда к вам постучался дворник Ефимка, вы уже не спали?

– Нет, не спала, – последовал очередной ответ.

– Вы открыли ему, и что он вам сказал? – Иван Федорович обернулся на околоточного надзирателя, чтобы убедиться, что тот успевает записывать. Пастухов не отставал…

– Он сказал, что из-под дверей хозяйки сочится дым…

– А в котором часу к вам постучал дворник?

– В четверть шестого или около того, – ответила Наталья.

– Вы оделись и пошли с Ефимкой в дом, так?

– Так. Черным ходом мы поднялись на кухню. Пахло дымом. Сильно. Дверь хозяйки, как обычно, была заперта, и мы стали стучаться…

– Что значит «дверь хозяйки, как обычно, была заперта»? – быстро спросил Воловцов.

– А она у нее всегда заперта. И днем, и ночью, – с некоторым укором пояснила Квасникова.

– Она чего-то опасалась? – поинтересовался Иван Федорович как бы между прочим.

Наталья задумалась и после некоторого молчания ответила:

– Не знаю. Кажется, она как-то говорила, что опасается воров.

– А что, у нее было чего красть? – задал Воловцов вопрос, заставивший Петухова поднять голову от бумаг.

– Не знаю, в комнате у хозяйки я никогда не была. Она ведь никого к себе не пускала…

– Ну, хорошо, – отметил что-то для себя Иван Федорович. – Вы с дворником постучали, никто вам не открывал, а в комнате у хозяйки что-то горело. Что вы далее предприняли?

– Я сказала Ефимке, чтобы он побег в участок, – сказала Наталья.

– И он тотчас побег?

– Да, он побег. И вернулся уже с городовым…

– Дальше что вы делали?

– Мы снова стали стучаться, – ответила Квасникова. – Хозяйка не открывала. А дым начал валить уже из всех щелей. И тогда городовой взял топор и взломал дверь.

– А она была заперта изнутри? – быстро спросил Иван Федорович.

– Да, на двери стоит аглицкий замок. Так он сам защелкивается, когда дверь закрывают… – пояснила Наталья.

– Вот как? – протянул Воловцов и оглянулся на околоточного надзирателя.

– Ага…

– А что вы увидели за дверью, когда ее взломал городовой?

– Сразу-то и не разглядишь. Прихожая была полна дыма, – сказала девица, и по ее телу пробежала дрожь.

– Так, продолжайте дальше, – попросил ее Воловцов.

– Городовой стал стучаться в покои хозяйки и кричать, чтобы она открыла. Но она не открывала… Тогда полицейский отошел и ударил в дверь плечом. Дверь открылась, и мы едва не задохнулись от дыма, что был в покоях хозяйки. Городовой взял стул и выбил им стекло. Дым стал быстро уходить, и мы увидели, что хозяйка лежит возле стола, и она… и ее лицо… – Квасникова закрыла лицо руками и заплакала. – Она добрая была, – глухо донеслось до Воловцова из-за ладоней. – Если я оплату за комнату задерживала, она хоть и ругалась, но не гнала. А сын ее приедет – и погонит. Куда я пойду-у-у… – Теперь она зарыдала уже в голос.

Воловцов перегнулся через стол и погладил ее по плечу:

– Успокойтесь, Наталья Григорьевна. Никто вас не погонит. – Он посмотрел на околоточного надзирателя: – Ведь верно, господин Петухов?

– Верно, – отозвался тот.

– Ну, вот видите, – мягко произнес Иван Федорович. – Господин Петухов, как представитель власти, не позволит, чтобы вас выселили из дома невесть куда. Лишние бродяги и люди без определенного места жительства полиции тоже без надобности…

– Спаси вас Бог. – Наталья убрала ладони от лица и благодарно посмотрела на Воловцова. – И вас спаси Бог, – обернулась она к Петухову.

– Ну, вот и все. Вы свободны, – сказал Иван Федорович.

Когда Наталья вышла, Петухов, немного помолчав, произнес с явной долей уважения:

– Умеете вы допросы чинить, господин судебный следователь. Прямо мастерски…

– И вы будете уметь. Коли захотите… Теперь давайте допросим городового Еременко, а потом поговорим с врачом. Как его зовут, подскажите, будьте любезны?

– Андрей Игоревич Живаго, – ответил Петухов.

– Благодарю вас, – кивнул Воловцов. – Так вот, после снятия показаний с городового Еременко поговорим с доктором Живаго. И на сегодня хватит, как вы думаете?

– Согласен с вами, – ответил околоточный надзиратель и крикнул: – Еременко! Заходи!

Городовой Еременко верою и правдою служил на поприще правопорядка и благочиния вот уже шестнадцать лет без малого. Имел достойную награду – серебряную медаль с профилем государя императора Николая Александровича с одной стороны и надписью «За беспорочную службу в полиции» с другой. Его пост находился в самом южном конце Ямской слободы, за коей лежали луга и выгоны, принадлежащие крестьянским обществам и прочим частным лицам.

Допрос Еременко также проводил Воловцов. Дойдя до места, когда его позвал в дом Кокошиной дворник Ефимка, Иван Федорович поинтересовался:

– А вы его спросили, в чем дело?

– Спросил, – ответил Еременко.

– И что сказал дворник?

– Он сказал, что из покоев его хозяйки сочится дым.

– И вы поспешили к дому Кокошиной…

– Так точно.

– Что вы увидели, поднявшись на второй этаж?

– Жиличку Кокошиной поденщицу Наталью Квасникову, – ответил полицейский. – Она сидела и поджидала нас.

– Что потом? – задал новый вопрос Воловцов.

– Потом мы втроем подошли к двери квартиры Кокошиной и стали стучаться. Но никто нам не открывал, а дым все шел и шел…

– И тогда вы приняли решение выломать входную дверь, так? – посмотрел на Еременко Иван Федорович.

– Так точно, – снова по-военному ответил Еременко. – Вдруг Кокошина была еще жива и ей требовалась помощь? – Он немного помолчал, потом вопросительно посмотрел на Воловцова: – А что, надо было дожидаться околоточного надзирателя господина Петухова, а затем уж ломать дверь?

– Нет, вы все правильно сделали, – успокоил его Воловцов. – Рассказывайте, что было дальше.

– Дальше мы вошли в прихожую. В ней было полно дыма, – продолжил дачу показаний Еременко. – Стали стучаться в покои хозяйки – снова молчок. Я подумал, что, коли выломали входную дверь, надо ломать и эту. И выдавил дверь в покои Кокошиной, сорвав накидной крюк…

– Значит, дверь была заперта на крюк?

– На крюк, – ответил городовой. – Я надавил, и он отвалился. Вернее, отвалилась запорная петля. Ну, мы вошли, значит. Дымина стоял – ничего не видать. И дышать было совсем невмочь. Тогда я взял стул и выбил окно…

– Что потом? – спросил Иван Федорович.

– А потом мы увидели Кокошину. Она лежала на полу вся обгорелая и никаких признаков жизни не подавала, – с печалью в голосе ответил городовой Еременко. – Я ничего не велел трогать и послал дворника в околоточный участок…

– Погодите, – перебил его Воловцов. – Наталья Квасникова ведь уже посылала Ефимку в участок.

– Значит, он побежал не в участок на Ямскую площадь, а совсем в обратную сторону, и прибег ко мне, – ответил городовой. – Но вы же видели его, господин судебный следователь. Он же это… – Еременко опять произвел уже знакомый Воловцову неопределенный жест рукой. – Чего с него такого возьмешь?

– Да, верно, растерялся наш Ефимка, – заключил Воловцов. Он оглянулся на Петухова, все ли он успел записать, и тот кивнул Ивану Федоровичу головой: мол, записывать успеваю, продолжайте. Но допрос, собственно, был уже закончен. Ради общей картины Воловцов задал городовому еще вопрос:

– А вы лично знали Марью Степановну Кокошину?

– Знал, – кивнул Еременко. – Всех домовладельцев, сдающих квартиры и комнаты внаем, нам положено знать.

– А дворника, что служил прежде, знали? – спросил Иван Федорович.

– Степана-то? – Городовой как-то странно посмотрел на следователя. – Знал, конечно. Это тоже входит в наши обязанности – знать дворников. Через них можно сведения о сомнительных постояльцах добыть, и вообще, дворники для полиции люди оченно полезные…

– Знаю, знаю, – усмехнулся Воловцов. – Дворники – первейшие помощники полиции…

– Точно так, господин судебный следователь… – с большой готовностью подтвердил городовой и продолжил: – Ну, так вот, как запропал он, Степан-то, Марья Степановна Ефимку в дворники и взяла. Потому как на ней постояльцы и прочее хозяйство, а стало быть, двор и прилегающую к дому территорию надлежит содержать в чистоте и полном порядке. Чего без дворников никак не можно.

– Ясно, – сказал Воловцов и улыбнулся. – Благодарю вас за столь обстоятельный рассказ. И не смею вас больше задерживать. Да, позовите к нам доктора Живаго, если он уже осмотрел труп…

Городовой доктор Андрей Игоревич Живаго оказался плотным лысоватым мужчиной, необычайно подвижным и резвым для своей солидной комплекции. Есть такая порода толстяков, которые, несмотря на полноту и одышку, везде бывают, всюду поспевают, обо всем ведают, и все их знают.

Доктор Живаго был как раз из таковых, его знали. И не только потому, что в бытность практикующим врачом он срывался из дома в ночь-полночь к больному, который жил на другом конце города, оказывал ему всяческую помощь, а ежели семья больного была бедна, еще и не брал за визит денег. Его пускали даже в мусульманские дома на женскую половину, и он осматривал женщин беспрепятственно, поскольку доверием и авторитетом пользовался безграничным.

И вот три года назад городская Дума упросила его принять должность городового врача, то есть стать официальным лицом, осуществляющим санитарный надзор за всеми учреждениями города, проводящим противоэпидемические мероприятия и судебно-медицинскую экспертизу. Полномочиями он был наделен такими, что в отдельных случаях ему позавидовал бы и полицмейстер города. А рязанский губернатор тайный советник Николай Семенович Брянчанинов считал его, ни много ни мало, своим заместителем. Конечно, не официально…

Знали доктора Живаго в Рязани еще и по иному поводу. А повод этот был прост: он приходился племянником покойному ныне почетному гражданину и купцу-банкиру, первейшему в городе благотворителю Сергею Афанасьевичу Живаго, которого на Рязани знала, вот уж точно, каждая собака!

Когда он вошел на кухню дома Кокошиной, превращенную судебным следователем Воловцовым и околоточным надзирателем Петуховым в дознавательскую комнату, то там стало будто бы светлее. Андрей Игоревич буквально излучал свет и тепло. Такие к концу жизни становились праведниками и едва ли не святыми и умирали, являя православному миру свои нетленные останки.

– Я – Живаго, городовой врач, – представился, в первую очередь для Воловцова, Андрей Игоревич.

– Воловцов, судебный следователь, – ответил на крепкое рукопожатие доктора Иван Федорович.

– Вы из Москвы? – догадался Живаго.

– Да, а как вы…

– По вашему «аканию», – улыбнулся доктор, скорый не только в движениях, но и в речи. – Вы, представляясь, сказали: «Валавцов» и «следаватель».

– Ясно, – улыбнулся Иван Федорович.

– Итак, господа, – обратился Живаго уже к обоим служителям закона, когда осмотрел труп, – вас, надо полагать, интересует вопрос: отчего умерла госпожа Марья Степановна Кокошина?

– Именно так, – произнес околоточный надзиратель и невольно посмотрел на Воловцова.

– Так вот, спешу доложить вам, что домовладелица Кокошина Марья Степановна скончалась от ожогов, не совместимых с жизнью.

Конец ознакомительного фрагмента.