Вы здесь

Бал жертв. Часть первая. Поджигатели (Понсон дю Террайль, 1865)

Часть первая

Поджигатели

I

Край, в который мы перенесем теперь наших читателей, живописен и горист, он покрыт лесами и виноградниками и несет на себе суровый отпечаток той красоты, что навевает меланхолию.

Это страна браконьеров и охотников, страна, которя даже в самые тяжелые дни революции направляла свою неукротимую энергию как в сторону добра, так и в сторону зла. Там-то найдем мы через три месяца, в один зимний вечер 1796 года некоторых лиц, появившихся в прологе этой истории.

В тот декабрьский вечер, печальный и холодный, когда день слишком быстро сменяется сумерками, некий молодой человек в охотничьем камзоле и с ружьем на плече вышел из Фуроннского леса и направился к хижине дровосека, расположенной неподалеку на опушке.

Две большие собаки с черными, белыми и рыжими подпалинами бежали следом за ним. Снег покрывал тропинки, холодный ветер резал лицо.

Хижина была обитаема – струйка синеватого дыма из трубы поднималась к серому небу. Прежде чем постучаться в дверь, охотник обернулся и осмотрелся вокруг, как человек, отыскивающий заблудившегося спутника. Но рубеж леса был пуст, и охотник решился взяться за деревянную щеколду, служившую запором хижины. Отворив дверь, он остановился на минуту на пороге и поклонился с любезным видом.

– Здравствуй, Жакомэ, – сказал он, – здравствуй, малютка.

Первое из этих приветствий обращалось к человеку лет сорока, бородатому, как козел, с почерневшим лицом, низенькому и плотному, широкая шея которого обнаруживала геркулесовскую силу. Всю жизнь он занимался тем, что валил деревья или собирал уголь.

Другое приветствие, сопровождаемое улыбкой, обращалось к девушке лет четырнадцати или пятнадцати, которая, сидя возле черного и свирепого угольщика, походила на ангела рядом с демоном. Высокая, стройная, гибкая, с волосами золотистыми, с глазами голубыми, с губами розовыми, а руками белыми, несмотря на черную работу, это создание даже в своей полосатой юбке и грубой холстяной рубашке имело спокойную и гордую красоту дочери короля. Трудно было верить, что это отец и дочь.

Жакомэ поспешно встал, говоря:

– Честь имеем кланяться, месье Анри.

– Здравствуйте, крестный, – просто сказала хорошенькая девушка, поклонившись вошедшему и целомудренно подставляя ему свой лоб.

– Здравствуй, Мьетта, здравствуй, дитя мое, – повторил молодой человек, целуя ее.

Он сел у очага. Огонь, плясавший на охапке хвороста и узловатых корнях старого пня, освещал бревенчатые стены хижины.

– Не находишь ли ты, что сегодня очень холодно, Жакомэ? – заметил охотник. – Я озяб.

– Кому вы это говорите, ваше сиятельство? – отвечал дровосек. – У меня кожа погрубее вашей, и то я был вынужден перестать работать… Деревья замерзли, словно камни. А вы, верно, не очень хорошо поохотились сегодня…

– Я гнался за волком и не убил его, – отвечал молодой человек.

– Это меня удивляет, месье Анри… Извините, граф.

– Жакомэ, – сказал охотник, – я избавляю тебя от необходимости называть меня графом.

– Как вам угодно, – отвечал дровосек с бесцеремонностью, отличавшей бургундского крестьянина. – Я вам говорю, что это меня удивляет.

– Почему?

– Потому что вы стреляете так, как никто на десять миль вокруг.

Охотник начал играть белокурыми косами Мьетты, которая приютилась около него, и сказал улыбаясь:

– Признаюсь, меня самого это удивляет: я выстрелил в него в двадцати шагах в прогалине, а он все продолжал бежать. Жаль, что я не верю в колдунов. Ты не видал моего товарища?

– Разве вы были с кем-нибудь?

– Да, с одним из моих парижских друзей, с офицером, который приехал ко мне неделю тому назад.

– Это правда, – заметила молодая девушка, – мне говорили.

– Стало быть, тебе известны все новости?

– Я ходила к крестной матушке вчера, когда вы были на охоте, и видела, что слуга чистил красный мундир. Я спросила, мне сказали, что это мундир друга месье Анри.

– Вы сегодня охотились вместе с ним? – спросил дровосек.

– Мы разошлись в лесу час тому назад, но сойтись назначено было здесь. Он видел твою хижину утром, проходя мимо, и сумеет найти дорогу.

– Вы не встречали утром жандармов, месье Анри?

– Нет. Разве бригада из Куланжа здесь?

– Вот уже три дня, как они ищут поджигателей, но и до сих пор не нашли никого.

– Ты веришь, что есть поджигатели, Жакомэ?

– Как же! Когда видишь пламя и дым, надо же верить пожару. Френгальская ферма сгорела на той неделе.

– Верно, по неосторожности.

– А скирды папаши Жакье разве не сгорели вчера?

– Какой-нибудь пастух нечаянно обронил огонек, греясь…

Угольщик покачал головой.

– Вот уже три месяца беспрестанно пожары, – сказал он, – скирды, фермы, леса – все горит. Их целая шайка!

– Ты думаешь?

– Послушайте, месье Анри, я похож на разбойника, потому что, как дровосек и угольщик, я беден, живу в лесу, и кроме вас – так как вы меня знаете, – никому я большого доверия не внушаю. А если бы захотели довериться мне… Впрочем, довольно.

Угольщик замолчал, как человек, который боится, что сказал слишком много.

В эту минуту постучались в дверь. Мьетта пошла отворить. Вошел другой охотник, тот самый, с которым граф Анри разошелся в лесу.

Ему могло быть лет тридцать. Он был высок, смугл, с черными глазами, с густыми усами. Его мужественная и несколько дикая красота составляла контраст с голубыми глазами и с белокурыми волосами его товарища.

Граф Анри был среднего роста и скрывал под деликатной наружностью неутомимую энергию, силу, развитую телесными упражнениями, и львиное мужество, не мешавшее ему улыбаться, как молодой девушке.

– Я имею известие о твоем волке, Анри, – сказал вошедший, садясь у огня.

– Ты его застрелил?

– Нет, но он мертв, соседний фермер унес его.

Граф Анри нахмурил брови.

– Ты знаешь, кто этот фермер?

– Женщина, подбиравшая сухие ветви, видела, как он взвалил волка на свою телегу; она сказала мне, что его зовут Брюле.

При этом имени дровосек Жакомэ сделал движение.

– Это фермер гражданина Солероля, – сказал граф, – я знаю Брюле, это хороший человек, он без труда отдаст моего волка.

– Ваше сиятельство, кажется, очень доверяет Брюле? – спросил Жакомэ.

– Он хороший человек, это говорят все.

– Это-то правда…

Жакомэ засмеялся тихим и нервным смехом.

– Я знаю кое-что… – сказал он. – Впрочем, довольно!

Пока дровосек говорил, офицер внимательно на него смотрел.

– Знаешь ли, мой бедный Жакомэ, – сказал граф, – что ты чрезвычайно таинственен сегодня?

– Но, граф…

– Ты говоришь о поджигателях, ты уверяешь, что Брюле – нечестный человек…

– Я никогда этого не говорил.

– Но ты веришь, что поджигатели существуют?

– Верю.

Граф Анри пожал плечами.

– Ты находишься в странном краю, любезный Виктор, – обратился он к офицеру. – Здесь все чего-то боятся. Лишь только пожар случается на ферме, по неосторожности сожгут две-три скирды хлеба и тотчас же воображают, что это дело рук каких-то поджигателей.

Офицер промолчал.

– Что ты об этом думаешь? – настаивал граф.

– Я думаю, – отвечал офицер, – что ты отличаешься редким оптимизмом или глубоким неведением.

– Что такое?

– Неужели ты не знаешь, мой милый, что весь департамент в огне?

– Право, не знаю. Я не читаю газет и провожу все время на охоте.

Офицер опять замолчал. Жакомэ гладил свою бороду с видом человека, который с нетерпением желает, чтобы его расспросили. Хорошенькая Мьетта сделалась печальна и задумчива. Граф продолжал:

– Положим, что есть поджигатели, но до сих пор они, верно, хорошо расположены ко мне, потому что ничего не сожгли у меня.

– Ни за что нельзя ручаться, месье Анри, может, и случится…

– Ба! Революция сделала меня таким бедняком, что теперь почти нечего у меня сжечь. Если поджигатели и существуют, то ведь они жгут не для одного же удовольствия…

– Уж конечно, – сказал Жакомэ.

– Они жгут, чтобы грабить, а если и отнимут у моей сестры и у меня несколько серебряных приборов и луидоров…

– Френгальский фермер был небогат, и все-таки его ферму сожгли, – заметил Жакомэ.

– Ты знаешь кратчайшую дорогу на ферму Брюле? – спросил граф Анри.

– Знаю.

– Проводи нас туда, я хочу взять моего волка.

– Да ведь туда целое лье по лесу, а теперь холодно.

– Мы будем дуть в пальцы.

– Притом это отдалит вас от дома на два лье по крайней мере.

– Брюле даст нам лошадей.

– Как это странно! – пробормотал Жакомэ. – Вы очень любите Брюле, месье Анри. Впрочем, это не мое дело.

Офицер во второй раз взглянул на дровосека.

– Надень же твой теплый камзол, Жакомэ, – сказал граф Анри, – и показывай нам дорогу. Прощай, малютка.

Молодой человек охватил обеими руками хорошенькую головку Мьетты и поцеловал ее. Жакомэ накинул на плечи камзол из козьей кожи, снял со стены ружье, отворил дверь хижины и вышел первый, офицер за ним.

– Прощайте, крестный, – сказала девочка, обвив руками шею молодого человека, и вдруг шепнула: – Останьтесь на минуту, я хочу говорить с вами.

– Что ты можешь мне сказать? – спросил граф Анри с удивлением.

Мьетта подождала, пока Жакомэ и офицер отошли шагов на двадцать.

– Месье Анри, – сказала она, – я вас люблю, как отца, и не хотела бы, чтобы с вами случилось несчастье.

– Что же может случиться со мною?

– Батюшка говорит, что вы напрасно ходите в Солэй.

Анри вздрогнул.

– Начальник бригады вас подстерегает. С вами, наверно, случится несчастье, месье Анри.

– Молчи! – сказал молодой человек.

Он в последний раз поцеловал Мьетту и догнал своих спутников, но офицер успел обменяться несколькими словами с Жакомэ. Когда граф Анри подошел к ним, Жакомэ опять сделался нем. Собаки шли, опустив головы. Настала ночь, и граф Анри связал их вместе из опасения, чтобы им не взбрела фантазия убежать в лес. Жакомэ шел впереди и свистел охотничью арию. Самая прямая дорога на ферму Брюле, находившуюся по другую сторону леса, по направлению к Фонтенэ, была большой извилистой линей, называвшаяся Лисьей аллеей. Снег выпал так сильно, что проложенная тропинка исчезла, а так как Лисья аллея проходила через несколько перекрестков без всяких надписей и указателей, то проводы Жакомэ вовсе не были бесполезны: только один дровосек мог найти дорогу ночью в этом густом лесу.

Граф Анри взял под руку своего друга-офицера и, отстав несколько от Жакомэ, сказал:

– Знаешь ли, почему я так мало занимаюсь поджигателями?

– Нет, – с любопытством отвечал офицер.

– Потому что я влюблен.

– Я это подозревал.

– В самом деле?

– Во-первых, у тебя наружность влюбленного, глаза впалые, лицо вытянуто, ты рассеян, потом, ты выходишь по ночам…

Граф Анри вздрогнул.

– Ты это знаешь?

– Вот три ночи сряду я вижу, как ты уходишь из дома с ружьем на плече, когда все лягут спать. Куда ты уходишь – я не знаю, но ты возвращаешься поздно, на рассвете.

– Милый мой, – сказал граф Анри беззаботно, – ты знаешь, какова деревенская жизнь? Прелестных дам мало, а если и встречаются, то у них есть мужья, стало быть, не с этой стороны надо искать…

– Хорошо! Понимаю. Э-э! Знаешь ли, что эта маленькая угольщица очень мила?

– О! – возразил граф. – Перестань шутить, любезный Виктор. Мьетта – моя крестница, это олицетворенная добродетель и невинность.

– Извини, если я ошибся… Но когда так…

– Хорошенькая фермерша, – шепнул граф Анри и снова замолчал.

Они шли молча несколько времени, потом офицер продолжал:

– Доверенность за доверенность, и я скажу тебе мою тайну.

– Ты влюблен?

– Увы! Нет. Но слушай… Ты думал до сих пор, что поместил у себя старого друга, офицера в отпуске, который хотел отдохнуть от своего тяжкого ремесла, сделавшись твоим товарищем по охоте?

– Ты мне это писал в письме, в котором уведомлял о своем прибытии.

– Да, но я имел другую цель.

– Какую?

– Я тебе скажу. Две недели назад гражданин Баррас призвал меня и сказал: «Бернье, я знаю, что вы деятельны, смелы, осторожны и необыкновенно проницательны. Я доставлю вам случай сменить эполеты. Я даю вам тайное поручение. Вот уже три месяца Францию опустошает страшный бич – пожары, повсюду организовались шайки поджигателей, которые жгут хлеб, фермы, дома. Жандармы рыщут, да все понапрасну. Я хочу, чтобы это прекратилось как можно скорее. Я выбрал сотню офицеров, молодых, умных, не отступающих ни перед чем, и сделал их комиссарами в департаментах. Вас я посылаю в Ионну. Поезжайте, наблюдайте, изучайте, собирайте сведения, не торопитесь, но уничтожайте поджигателей». Баррас в тот же вечер велел мне передать секретные и подробные инструкции и уполномочие, по которому при первом моем требовании все военные и гражданские власти департамента будут в моем распоряжении. Теперь, мой милый, ты знаешь все, будь же нем. До сих пор я наблюдаю и собираю сведения. Час действовать еще не настал.

Граф Анри серьезно выслушал своего друга.

– Что же, – сказал он, – если бы меня приняли за сумасшедшего, я все-таки буду иметь мужество выказать свое мнение. Я не верю в организованные поджоги. Я допускаю отдельные случаи, частное мщение. У крестьян первая месть – поджечь дом своего врага. Но я не верю, чтобы были шайки поджигателей, организованные, с хитрыми главарями. Притом какая была бы у них цель?.. Конечно, грабеж, но что еще…

Виктор Бернье сказал, колеблясь:

– Я не знаю, должен ли я говорить тебе все это. Ты пламенный роялист, ты не любишь нынешнее правительство, и я это понимаю очень хорошо. Отец твой умер на эшафоте, и падение прежнего режима разорило его…

– Оставим это, – резко сказал граф Анри.

– Политика не чужда пожарам, – продолжал капитан Виктор Бернье. – Кто-то хочет, чтоб Франции надоело нынешнее правление. Поджигатели на жалованье… У кого? До сих пор это тайна.

Граф Анри сделал жест негодования.

– Успокойся, – сказал капитан, смеясь, – я подозреваю не тебя.

Пока они говорили таким образом, свет мелькнул из-за деревьев.

– Это уже ферма, на которую мы идем? – спросил капитан.

– Нет, – отвечал Жакомэ, обернувшись, – это замок бригадного начальника Солероля.

Граф Анри вздрогнул, но не сказал ни слова.

– Как, – сказал капитан, – бригадный начальник живет здесь?

– Вот замок Солэй, который он купил в прошлом году.

– Он, кажется, здешний?

– Да, – презрительно сказал граф Анри, – это сын куланжского нотариуса.

– Он, кажется, женат?

Граф Анри не мог скрыть свое волнение.

– Да, он женат, – отвечал он.

– На ком?

– На мадемуазель де Берто де Солэй. Это революция устроила этот брак, но не без труда, – отвечал Жакомэ.

– Каким же это образом?

– Бригадный начальник немолод, некрасив и, говорят, ужасно груб…

– Я это знаю, – сказал капитан Виктор Бернье, – я служил под его начальством.

– Надо думать, – продолжал Жакомэ, – что он был не по вкусу мадемуазель Жанне, потому что она долго не соглашалась…

– Но наконец согласилась?

Пока Жакомэ говорил, граф Анри хранил угрюмое молчание, прерываемое иногда нетерпеливым движением, на которое капитан не обращал внимания. Но Жакомэ, сделавшись болтливым, продолжал:

– Говорят – по крайней мере так толкует прислуга в замке, – что генеральша несчастлива. Генерал ужасно ревнив. Ни один молодой человек не решится показаться в парке ночью – генерал убьет его…

– Это именно тот полковник, которого я знал, – прошептал капитан Бернье.

– А потом убьет свою жену, – прибавил Жакомэ.

Капитан обернулся к своему другу.

– Хороша собой жена бригадного начальника? – спросил он.

– Не знаю, – резко отвечал граф Анри.

– Как! Ты не знаешь? Разве ты никогда ее не видел?

– Я знал ее ребенком. Но отец ее, умерший два года назад, всегда глубоко ненавидел моего отца, а так как эта ненависть распространилась и на меня, мы никогда не бывали друг у друга.

Жакомэ принялся свистеть охотничью арию, и опять молчание водворилось между графом и его другом. Сметая снег, поднялся северный ветер.

– Какая у вас смешная мысль, месье Анри, – продолжал Жакомэ, – идти сегодня к Брюле!

– Я хочу взять моего волка.

– Послали бы за ним завтра вашего фермера.

Молодой человек пожал плечами и не отвечал. Свет, мелькавший сквозь деревья, исчез, и три спутника оставили позади себя замок Солэй.

– Теперь я, кажется, уже вам не нужен, месье Анри, – сказал Жакомэ, – во-первых, дорога теперь прямая, а во-вторых, случай послал вам проводника.

Жакомэ протянул руку и указал на темный силуэт, двигавшийся по снегу.

II

Зоркий взгляд графа Анри скоро узнал мальчика, который нес вязанку хвороста на плечах.

– Эй! Заяц! – закричал Жакомэ.

Мальчик остановился и отвечал с дерзким видом:

– Что тебе нужно?

– Подожди. Вот месье Анри де Верньер и его друг имеют надобность до тебя.

– А на стаканчик дадут? – спросил мальчик с бесстыдством.

– Я дам тебе тридцать су, – сказал граф Анри.

Мальчик остановился и бросил свою вязанку на землю, но вместо того, чтобы подойти к Жакомэ и к молодым людям, он остался на одном месте, не снимая своей шапки из лисьей шкуры.

– Это Заяц, сын Брюле, – с презрением сказал Жакомэ. – Ему не будет труда проводить вас, это ему по дороге.

Заяц услыхал и отвечал насмешливым тоном:

– Почем вы знаете, к себе ли я иду?.. Я должен расставить капканы…

– Ах, негодяй! – сказал граф Анри. – Ты осмеливаешься признаваться, что ты расставляешь капканы?

– А что ж такое? Разве дичь не всем принадлежит?

– Нет, а только тем, кто ее кормит.

– Отец мой – фермер.

– Но право охоты принадлежит владельцу, – заметил капитан.

Мальчик искоса на него посмотрел.

– А вам какое дело? – сказал он. – Да это офицер… должно быть, жандарм…

И мальчик расхохотался самым неприличным образом, между тем как капитан остолбенел от подобной дерзости.

– Ах, сударь, вы еще ничего не видели, – сказал Жакомэ, – этого мальчугана от земли не видно, а он зол, как три якобинца вместе. Ему нет еще и пятнадцати, а он не испугается целого полка.

– Эй, старик, – перебил Заяц, – скажи мне, когда ты кончишь хвалить меня…

– Он вор, лгун, браконьер и вообще дурной сын… Он бьет свою мать.

– Старуха мне надоедает, – сказал мальчик, – она не дает мне денег. К счастью, старик помягче.

Изумленный капитан шепнул на ухо своему другу:

– Откуда взялся этот пострел?

– Это сын Брюле, – отвечал Жакомэ, – добрейшего человека в здешнем краю, как говорит месье Анри, – прибавил дровосек с усмешкой.

Мальчик украдкой бросил свирепый взгляд на Жакомэ.

– Ну, решайся: хочешь проводить этих господ?

– Если месье Анри обещает мне тридцать су.

– Получишь, мы идем к тебе. Прощай, Жакомэ, до свидания.

Дровосек подошел к молодому человеку и шепнул:

– Месье Анри, ей-богу, вы напрасно пойдете в Солэй нынешней ночью…

– Молчи.

– Начальник бригады воротился, – шептал Жакомэ, – долго ли случиться несчастью…

– Господь хранит любящих, – тихо отвечал граф Анри.

Он догнал капитана, который сделал несколько шагов вперед, между тем как Жакомэ задумчиво возвращался назад.

Несколько слов, вырвавшихся у сына Брюле, обрисовывают его нравственно. Этот мальчик не верил ничему и отличался непомерной дерзостью; это был пятнадцатилетний злодей. Физически он был мал, дурно сложен, хром, горбат, с лицом, испорченным оспою, с маленькими глазками, из которых один был желтый, другой черный. Его прозвали Заяц по причине чрезвычайной худобы его. А известно, что в некоторые времена года заяц бывает очень худ. Желтые волосы, щетинистые, как у негра, покрывали низкий лоб и скрывали его хитрый взгляд. В школе, куда его посылали года два назад, Заяц выколол глаз одному из своих товарищей, воткнул перочинный нож в ногу учителя и поджег дом в один вечер. Брюле, пользовавшийся превосходной репутацией, замял это неприятное дело деньгами, то есть мешком пшеницы и двумя мешками картофеля. Воротившись на ферму, Заяц, получивший нагоняй от отца, все-таки опять принялся за свои милые шалости. Однажды, когда бросали на пшеницу купорос для предохранения от мышей, Заяц сказал молодой и хорошенькой служанке на ферме:

– Отчего у тебя кожа тонкая, как масло, ведь ты служанка, а я рябой, хотя твой господин, – и бросил ей в лицо купорос.

Бедная девушка, страшно обезображенная, пошла жаловаться своему отцу, который был бедным поденщиком. По милости трех мешков картофеля Брюле уладил и это дело. Однажды жандармский бригадир отвел фермера в сторону и сказал:

– Вы должны обратить внимание на вашего сына, иначе он дурно кончит.

– Остепенится когда-нибудь, – отвечал Брюле.

При других фермерах был строг к сыну, но с глазу на глаз обращался с ним, как с избалованным ребенком.

У Брюле были трое детей: два сына и дочь. Старший сын, сильный крестьянин, управлял плугом, водил скот на рынок, распоряжался работниками на ферме. Его звали Сюльпис. Это был хороший парень, не ходивший в кабак, честный в делах и работящий. Второй – Заяц, которого мы знаем. Сюльпис был любимым сыном матери, доброй женщины, которая претерпела много тайных огорчений и пролила много слез. Между рождением Сюльписа и Зайца родилась дочь Лукреция. Пятнадцати лет она была самая хорошенькая девушка в окрестностях; в шестнадцать лет за нее сватался богатый фермер, которому она отказала; семнадцати лет она исчезла. Что с нею сделалось, это была тайна. Сначала думали, что она утонула; потом стали уверять, что она уехала с прекрасным незнакомцем, который провел один вечер на ферме, получив там ночлег. Говорили даже, но шепотом, что Лукреция влюбилась в соседнего владельца и, отчаявшись внушить ему любовь, оставила эти места.

Прошло уже три года с тех пор, как Лукреция исчезла… И никогда ни на ферме, ни в деревне не имели о ней известий. Отец становился свиреп, когда при нем произносили ее имя. Иногда он говорил резко:

– Надеюсь, что она умерла.

Мать молча плакала, а иногда шептала:

– Ах, если бы она воротилась! Я простила бы ей… Я приняла бы ее в свои объятия!

Добрый Сюльпис также говорил:

– Милая сестра провинилась, но разве это причина, чтоб не возвращаться? Разве она не имеет здесь своей доли? Пусть она воротится, я найду ей доброго парня, который и теперь захочет на ней жениться…

Когда Заяц слышал такие речи от своей матери и своего брата, он пожимал плечами и кричал:

– Хотел бы я посмотреть, как эта мерзавка посмеет воротиться!

* * *

Когда дровосек Жакомэ ушел, Заяц сказал графу де Верньеру:

– У вас есть дело до моего отца, что ли?

– Я хочу спросить у него о моем волке.

– Каком волке? Разве у вас есть волки? И вы отдаете их на время? Как это смешно!

– Милый мой, – холодно сказал капитан Бернье, – твое простодушное удивление доказывает мне, что тебе все известно очень хорошо. Граф де Верньер убил волка два часа назад.

– Очень может быть, – флегматично сказал мальчик.

– Волк ушел в чащу.

– И это возможно.

– Мимо проходил фермер с собакой, коровой и мулом; он поднял убитого волка, положил его на мула и увез.

– Как же! За волка в Оксерре платят пятнадцать франков.

– Этот фермер был твой отец.

– Разве вы колдун? – спросил мальчик, недоверчиво глядя на капитана.

– Очень может быть, – отвечал капитан, употребляя выражение Зайца.

– И вы думаете, что мой отец возвратит вам волка? Разве он ваш? Волк принадлежит тому, кто его нашел… Он стоит пятнадцать франков, не считая шкуры. Со шкурой пойдешь по фермам, и вам дадут сала, яиц, картофеля… Я не отдал бы волка.

– Я его убил, – сказал граф Анри.

– А может, вы не попали…

– Но ведь он был мертв.

– Это ничего не доказывает, теперь холодно… Притом теперь, говорят, болезнь на волках…

– Полно, негодяй! – перебил капитан, выведенный из терпения. – Ступай вперед и молчи, или я выдеру тебя за уши. Не у тебя, а у твоего отца будем мы требовать волка.

Угроза капитана не очень подействовала на скептический и насмешливый вид Зайца, однако он взял свою ношу и пошел вперед, напевая пронзительным голосом:

Хотел в тюрьму упечь меня

Жандармский капитан!

Видать, не нравилась ему

Простого парня рожа!

А я плевал на всех жандармов

Да и на капитанов тоже!

– Этот мальчишка, – шепнул капитан на ухо графу де Верньеру, – думает, что идет на свою ферму, а он между тем тихонько бредет на каторгу, если не к эшафоту.

У Зайца слух был чуткий, как у зверька, имя которого он носил; он обернулся и сказал:

– Может быть, я и бреду на каторгу, но это мне нравится… Пошлют в Тулон, край теплый… Я люблю теплоту… А эшафот я видел в Оксерре три года назад, на нем умирали дворяне. Делов-то: минута – и все кончено. А народу-то сколько смотрит, народу! Если это со мной случится, я скажу целую речь, вот увидите!

Капитан и граф не смогли скрыть свое отвращение. В эту минуту они дошли до рубежа леса. Полная луна освещала побелевшую землю; при свете ее виднелась долина, покрытая снегом и окаймленная лесистыми и скалистыми пригорками. Над долиной возвышались серые стены фермы, разделявшейся на три корпуса зданий: в одном жил фермер, в другом хранилась жатва, в третьем находились конюшни и хлева. Ферма Брюле принадлежала бригадному начальнику Солеролю после его брака с мадемуазель Берто де Солэй. До революции эта ферма составляла часть обширных владений фамилии Берто, одной из богатейших в Нижней Бургундии.

Семейство Брюле содержало эту ферму по контракту уже лет сто. Нынешний папаша Брюле, очень добрый человек, купил ее в 1793 году за тридцать тысяч франков ассигнациями. При учреждении Директории он возвратил ее мадемуазель де Верньер, вышедшей замуж за бригадного начальника.

Эта ферма, одна из обширнейших в департаменте, имела не менее восьмисот десятин земли, лугов и леса, она называлась Раводьер.

Заяц указал на нее пальцем и сказал:

– Вон дымок отца. Он греется. Ступайте по этой тропинке, она заметна – быки проходили по ней утром. Я вам больше не нужен. Гоните мне мои тридцать су, месье Анри.

– Как! Ты нас оставляешь?

– Я пойду ставить капканы.

– Этот негодяй чересчур дерзок! – вскричал капитан Бернье.

– Отчего же? – смело спросил мальчик. – Какое вам дело до моих капканов? Ваш лес или генерала?.. Или вы лесничий… Или жандармский бригадир?

Заяц, не дожидаясь ответа капитана, вошел в лес, подбрасывая монетки и весело напевая:

Хотел в тюрьму упечь меня

Жандармский капитан…

– Мой милый, – сказал граф Анри, – таковы здешние нравы, здесь все браконьеры.

– Я не браконьеров приехал преследовать, – возразил капитан довольно громко, не думая о тонкости слуха Зайца, который, только что исчез в чаще, – а поджигателей!…

Граф Анри перепрыгнул с края оврага, окаймлявшего лес, на тропинку, и его друг последовал за ним. Оба быстро направились к ферме.

Заяц бросился в кусты и сначала удалялся, но вдруг он вернулся и ползком добрался до чащи леса, оказавшись в трех шагах от друзей. Повиновался ли он предчувствию или привычке к шпионству, существующей у крестьян, это трудно определить, но он сильно вздрогнул, и нервный трепет пробежал по всему телу, когда он услыхал гневный возглас капитана о поджигателях.

– О-о! – прошептал Заяц. – Это что еще за птица и зачем он идет на ферму?..

Заяц следовал глазами за молодыми людьми до тех пор, пока они дошли до стены фермы, потом вскочил на ноги с проворством козленка и побежал по лесу не по тропинке, а по чаще, опустив голову, чтоб избегнуть терновника.

За пол-лье от фермы, на западе, в самой густой части леса, находятся целые обломки скал, оторванных, вероятно, каким-нибудь вулканическим сотрясением. Густые заросли покрывают эти скалы, из которых некоторые пусты и служат убежищем лисицам. Это место называется Лисьей норой. Кустарник, покрывающий эти скалы, колюч, и собаки боятся приблизиться к нему; редко охотник или браконьер отваживаются подходить к этому месту. Мертвая тишина царствует тут во всякое время, и даже лесные птицы, вероятно, находя деревья слишком густыми, оставили это место. К нему, однако, направлялся Заяц.

– Головня не хочет, чтоб я участвовал в совете, – сказал он, – но сегодня он не рассердится, когда узнает, зачем я пришел.

Он пробрался сквозь терновник до отверстия в скале, настоящей лисьей норы. В этой норе Заяц лег ничком и приложил к губам два пальца, потом закричал, как сова, и подождал.

Через несколько секунд подобный же крик раздался из глубины скал.

– Они там, – усмехнулся Заяц и, как был, лежа на животе и помогая себе рукам, пополз внутрь.

III

Пока Заяц шел к Лисьей норе, а граф Анри де Верньер с другом своим, капитаном Виктором Бернье направлялись к ферме Раводьер, фермерша Брюле и сын ее Сюльпис одни находились в кухне. Сюльпис сидел перед весело пылавшим огнем и молча курил трубку. Мамаша Брюле ставила на длинный дубовый стол глиняные тарелки и раскладывала оловянные ложки для ужина работников, которые скоро должны были прийти. К ужину ждали Брюле, который пошел на рынок в Мальи-ле-Шато, и Зайца, который шатался неизвестно где.

Фермерша Брюле, вздыхая, исполняла свое обычное дело. Ей было не более сорока двух лет; она была когда-то хороша собой и сохранила некоторые следы красоты, но ее исхудавшие щеки и глаза, покрасневшие от слез, красноречиво говорили о продолжительных и жестоких горестях, подавляемых без ропота.

Она ходила взад и вперед по кухне и время от времени подходила к порогу и выглядывала за дверь. Дорога была пуста. Потом мамаша Брюле возвращалась к очагу и приподнимала крышку огромного горшка, в котором кипел суп, и мешала его большой деревянной ложкой, висевшей над очагом.

Сюльпис сидел напротив горшка, так что для совершения этого простого дела фермерша Брюле должна была опираться на плечо своего сына. Сюльпис положил левую руку на колени. Что-то горячее упало на его руку. Молодой человек вздрогнул, – это была слеза, слеза, выкатившаяся из глаз его матери. Без сомнения, эта слеза не удивила крестьянина, потому что он не вскрикнул и не сделал никакого движения; он только обнял мать, поцеловал ее с уважением и сказал:

– Бедная матушка! Вы все думаете?

– Все думаю, – ответила фермерша Брюле, залившись слезами, – разве можно забыть свою дочь?.. Разве здесь все не говорит мне о ней? Вот ее стульчик, она сидела на нем, когда еще была ребенком… Ее стаканчик на этажерке… Моя бедная Лукреция!.. Ах, Боже мой! – продолжала мамаша Брюле голосом, прерываемым рыданиями. – Когда я приготовляю ужин, у меня сердце разрывается, и я спрашиваю себя: есть ли у бедняжки кусок хлеба насущного?.. Где она, Боже мой!.. Где она?.. Иногда я говорю себе, что в Париже, должно быть, очень холодно, так как это на севере от нас, и есть ли у нее вязанка дров, чтобы согреться?..

Сюльпис обнял мать, потом встал со своей скамьи.

– Послушайте, матушка, – сказал он, – мне давно уже приходит в голову мысль: я хочу отправиться в Париж… Я найду все же нашу Лукрецию, даже если бы Париж был так велик, как весь наш департамент.

Фермерша вздрогнула.

– Ах, несчастный! – сказала она. – Ты, верно, хочешь, чтобы отец убил тебя! Ты, однако, знаешь, что стоит только заговорить о ней, чтобы он пришел в бешенство.

– Я это знаю, – отвечал Сюльпис, – но я боюсь не за себя, а за вас, матушка: когда он с вами вдвоем, он вас бьет.

– Ах, господи боже мой! – прошептала бедная женщина. – Пусть его гнев падает на меня, но пусть он пощадит тебя, дитя мое.

– Надо вам сказать, – продолжал Сюльпис, – что у меня есть мысль… О! Какая отличная мысль! Я поеду в Париж, а отец мой не будет знать ничего. Вы знаете, дядя Жан, ваш родной брат, сплавщик в Кламси…

При имени брата слезы мамаши Брюле удвоились.

– Бедный Жан! – сказала она тихо и как бы говоря сама с собой. – Это он допустил мое несчастье.

– Он это знает, – отвечал Сюльпис, – доказательством служит то, что он сказал мне однажды: «Если бы я знал, что твой отец груб и жесток, он никогда не женился бы на моей сестре». Но позвольте мне рассказать вам, матушка. На будущей неделе я поеду в Кламси продавать двух телят, увижусь с дядей Жаном и сообщу ему мою мысль. Вы увидите, что мы условимся во всем. Когда он повезет лес в Париж, он остановится в Мальи и вывихнет ногу, нарочно, разумеется, потом прикажет принести себя сюда на носилках и скажет мне: «Мой милый, тебе надо в Париж везти мой лес, а то я потеряю сотни и тысячи. Если ты поедешь, я заплачу тебе». Вы понимаете, матушка, что батюшка ни о чем не догадается, притом вы знаете, что он угождает дяде Жану ради наследства, стало быть, он сопротивляться не станет и отпустит меня… А так как в мое отсутствие дядюшка Жан останется здесь, то вы будете спокойны. Полноте, матушка, плакать! Хоть бы мне пришлось всю жизнь ходить босиком, я отыщу нашу милую Лукрецию.

– Если только она жива… – прошептала бедная мать.

Сюльпис содрогнулся.

– Уж, разумеется, жива, – сказал он, – разве люди умирают ни с того ни с сего…

– Она, бедная, так страдала!

Фермерша Брюле продолжала плакать. Сюльпис взял ее за руку.

– Вы, однако, должны сказать мне правду, матушка, – продолжал он, – я ведь не знал, зачем она убежала…

Фермерша опять испугалась. Сюльпис подошел к двери и посмотрел на двор – он был пуст. Сюльпис воротился к матери.

– Нас никто не слушает, – сказал он, – и если только вы не имеете ко мне недоверия…

– Недоверия! – вскричала фермерша Брюле. – Недоверия к тебе, мое бедное дитя! Ах, боже мой!..

– Ну, когда так, матушка, – сказал Сюльпис, усадив мать у огня и сам сев возле нее, – тогда скажите мне, как это случилось.

Мамаша Брюле испуганно осмотрелась, потом сделала усилие и решилась излить сыну тайну своего сердца, сжигавшую и мучившую ее так давно.

– Помнишь ли ты то время, – начала она, – когда мадемуазель Берто де Верньер в замке Рош учила девушек петь для праздника Тела Господня?

– Помню ли! Сестра каждое утро ходила в Рош, а мамзель де Верньер полюбила ее.

– С этого-то времени началось несчастье твоей сестры.

– Как это, матушка?

– Она влюбилась в графа Анри.

– Ах, боже мой!

– Разумеется, граф Анри и его сестра никогда этого не знали. Но дочь моя плакала день и ночь и сказала мне в один вечер: «Ах, матушка, я знаю, что я от этого умру!» Я осмелилась сказать об этом отцу. Сначала он рассердился, потом посадил Лукрецию к себе на колени и сказал: «Ты слишком глупа, что плачешь таким образом, малютка!» Она расплакалась еще пуще, а он прибавил: «Вместо того чтобы портить себе глаза, знаешь, что я сделал бы? Вырядился бы по последней моде, так, что глаз не отвести, смеялся бы, чтоб показать мои белые зубки, и так смотрел бы на этого дурака, графа Анри, что он потерял бы голову. Ему только двадцать лет – это прекрасный возраст… Видишь ли, – прибавил твой отец, – если бы я был такой хорошенький, как ты, то захотел бы, чтобы граф Анри был без ума от меня через неделю». «Но, – сказала Лукреция, которая все плакала, – к чему это приведет? Граф Анри знатен и очень богат в сравнении с нами, захочет ли он на мне жениться?» «У меня есть двуствольное ружье, – отвечал ей отец, – когда он тебя скомпрометирует, он должен будет жениться на тебе!..» Лукреция воскликнула с негодованием: «О! Это было бы гнусно! Никогда! Никогда!» С этой минуты она перестала ходить в замок Рош, но заметно изменилась: ее глаза были красны, лицо бледнело, она чахла… Иногда она убегала из фермы до рассвета и пряталась в густых зарослях у входа в лес в надежде видеть, как граф Анри пойдет на охоту, потом она возвращалась домой и, заливаясь слезами, говорила мне: «Я видела его». Отец твой пожимал плечами, говорил, что Лукреция глупа, что, если бы она захотела, она была бы владетельницей замка Рош. Вдруг пошли слухи о женитьбе графа Анри на мадемуазель де Солэй. Я думала, что моя бедная дочь умрет. Она три дня и три ночи была между жизнью и смертью, потом Господь и молодость помогли ей. Она встала с постели и уж не плакала, но глаза ее меня пугали: в них точно горел огонь. Она не говорила, не целовала меня… О женитьбе графа Анри на мадемуазель де Солэй все толковали…

Мамаша Брюле дошла до этого места в своем рассказе, когда на дворе вдруг послышались шаги. Сюльпис побежал к порогу и приметил молодых людей, то есть графа Анри и капитана Бернье. Фермерша Брюле подавила крик отчаяния. Человек, шедший к ней, был невинной причиной горя ее дочери. Граф Анри, не подозревавший, что три года назад он внес несчастье в этот дом, вошел, улыбаясь.

– Здравствуйте, мадам Брюле, – сказал он. – Как мы давно не виделись! Как вы поживаете?

– Благодарю за честь, ваше сиятельство… А как здоровье вашей сестрицы? – спросила фермерша, отирая глаза передником.

– Господи боже мой! Вы точно будто плакали, мадам Брюле…

– Не от горя, – отвечала она, – ваше сиятельство, поверьте, я резала лук.

Анри без церемоний сел у огня и движением руки пригласил своего друга капитана сделать то же.

– Знаете, зачем мы пришли, мадам Брюле? – сказал Анри.

– Может быть, вы пришли от дурной погоды? Ветер так и режет лицо…

– Нет. Мы пришли за нашей собственностью. Где ваш муж?

– С утра уехал на рынок в Мальи, ваше сиятельство?

– Вы это знаете наверняка?

– Как же! Он поехал продавать пшеницу…

– И взял с собою мула, – сказал Сюльпис.

– И вы говорите, что он еще не вернулся?

– Нет еще, ваше сиятельство.

– Как это странно! – сказал Анри, посмотрев на капитана.

Честные лица матери и сына не допускали мысли об обмане.

– Однако прошло уже два часа с тех пор, как он проходил через Фуроннский лес, – заметил граф.

– Это очень меня удивляет, – отвечала мадам Брюле, – возможно, он зашел к соседу на ферму Монетье. У вас разве есть к нему дело, ваше сиятельство?

– Да. Я стрелял волка и думал, что не попал, но волк пал мертвый в ста шагах в чаще. Ваш муж проходил мимо и погрузил волка на своего мула.

– Он вам пришлет, если так, завтра утром в дом… Согрейтесь и отдохните… Идти, должно быть, неприятно в такую погоду…

Сюльпис подошел к порогу и смотрел на серое небо.

– Через полчаса, – сказал он, – пойдет сильный снег…

– Ты думаешь?

– Ну, если пойдет снег, – продолжала мамаша Брюле, – ночуйте здесь… Мы сделали две прекрасные комнаты в том строении, где хранится пшеница… Там генерал ночевал несколько раз, там опрятно и постели хорошие. Ого, как уже поздно, – всплеснула руками фермерша, – почти что семь часов… Вы, должно быть, голодны, ваше сиятельство.

– Сказать по правде, мне очень хотелось бы поужинать с вами, – отвечал граф.

Он переглянулся с капитаном, который знаком головы изъявил согласие. По странности человеческого сердца, часто встречающейся, матушка Брюле, которая должна была ненавидеть этого человека за невольную причину несчастья ее дочери, напротив, чувствовала к нему влечение. Она его любила, потому что его любила ее дочь.

– Ах, ваше сиятельство! – сказала она радостно. – Вы нам делаете большую честь. Я сейчас ощиплю для вас утку, мы насадим ее на вертел, и она мигом изжарится!

– Эй! Сюльпис! Лентяй! – закричал повелительный голос, и в то же время послышался топот копыт на мощеном дворе.

– Я здесь, батюшка, – отвечал Сюльпис и бросился из кухни.

IV

Через пять минут вошел Брюле. Это был человек лет сорока восьми или пятидесяти, не более, хотя волосы его и борода были уже совершенно седыми. У него было простое, открытое лицо, на толстых губах играла улыбка. Среднего роста, скорее худощавый, чем полный, он имел гибкую шею, широкие плечи и казался силен. Этот человек, если верить страху его жены и старшего сына, был домашним тираном и самовластно распоряжался всеми, однако имел как бы в оправдание мнения графа Анри добрейшую наружность.

– Ах, ваше сиятельство! – сказал он, прямо подходя к графу Анри. – Вы не обидели меня, я надеюсь, предположением, что я хотел украсть вашего волка? Женщина, подбиравшая сухие ветки, сказала мне, что вы убили этого волка. Я взвалил его на моего мула и, если бы не стемнело, прислал бы его вам сегодня же, но мне надо было расплатиться с фермером Монетье, и вот почему я запоздал. Завтра на рассвете волк был бы у вас… Славный зверь! Отличный выйдет у вас ковер, только посмотрите!

Сюльпис вошел в эту минуту, неся тушу хищника на плечах. Это был очень большой волк, с черной и рыжей шерстью, с серыми ушами и хвостом.

– Какой славный зверь! – сказал граф, когда Сюльпис положил волка на пол.

– И не испорчен, – сказал фермер, – ваша пуля вошла в плечо, шкура цела. Теперь зима – время, когда шкуры особо хороши…

Пока Брюле говорил, капитан внимательно его рассматривал. «Странно, – думал он, – у этого человека совсем не злодейская физиономия».

Граф Анри улыбнулся.

– Знаете ли, Брюле, – сказал он, – что ваш сын не одних мыслей с вами насчет чужой собственности. Он уверял сейчас, что на вашем месте он не отдал бы волка.

Брюле пожал плечами.

– Так вы встретили этого разбойника? – спросил он печально.

– Полчаса назад; он указал нам дорогу на ферму, а на рубеже леса он вдруг оставил нас и имел бесстыдство сказать, что идет ставить капканы.

– Негодяй! Ах, ваше сиятельство, – со вздохом прибавил Брюле, – этот ребенок приводит в отчаяние мать и отца.

– Отчего же? – спросил насмешливый голос с порога кухни.

Все обернулись и увидели Зайца, который вошел с палкой на плече. На конце этой палки висели кролики.

– А! Негодяй! – закричал Брюле. – Ты опять скажешь, что ты не браконьерствуешь?

Он вырвал у него палку, бросил кроликов на землю и раза два ударил его палкой по плечу.

– Вот тебе, злое отродье! – сказал он. – Вот тебе, негодяй!

Мальчишка застонал от боли, однако дерзости у него не поубавилось.

– Какое несчастье, – процедил он сквозь зубы, – иметь таких глупых родителей!

Он выбежал из комнаты, опять напевая свою песенку: «Жандармский капитан…»

– Мои добрые господа, – прошептал Брюле взволнованным голосом, – давно уже я спрашивал себя: нет ли какого средства исправить этого ребенка, который в конце концов плохо кончит. Я и бил его, и уговаривал – ничто не помогает. Он слишком испорчен.

– Отдайте его в исправительный дом, может быть, он там изменится.

Фермерша разостлала белую скатерть на конце стола, поставила фаянсовые тарелки и положила серебряные ложки, которые вынула из шкафа, потом она пошла за уткой в ту самую минуту, как воротились домой работники, пастухи и Заяц. Птичий двор находился на конце огорода, окруженного живою изгородью, имевшей в нескольких местах проломы. Работники фермы, не стесняясь, проходили сквозь изгородь для кратчайшего обхода, и мало-помалу образовались такие проломы, в которые человек мог свободно пройти. Мадам Брюле, взявшая фонарь, прошла через огород в курятник, выбрала самую жирную утку и унесла ее, несмотря на возмущенные вопли птицы.

Вдруг фермерша остановилась с беспокойством – ей послышалось, что кто-то идет позади. Она обернулась, и вдруг фонарь выпал у нее из рук, но она не вскрикнула, не сделала ни малейшего движения. Мадам Брюле стояла, точно окаменевшая, с пересохшим горлом, с неподвижными глазами, как будто какое-нибудь странное видение явилось перед нею.

Фермерша стояла лицом к лицу с нищей. Бедная девушка, худая и бледная, шла босиком и в лохмотьях… Она сделала еще два шага, шатаясь, и, как бы разбитая непреодолимым волнением, потом стала на колени и прошептала одно только слово:

– Матушка!..

Мадам Брюле вскрикнула от радости, испуга и ужаса и, схватив дочь обеими руками, стала обнимать ее так, как будто боялась, чтоб Лукрецию опять не отняли у нее.

– Теперь ты не уйдешь, – сказала она глухим голосом.

Она забыла от радости всех на свете, забыла даже того страшного человека, который обещал убить ее дочь, если она воротится. Она обняла девушку, поцеловала в лоб и глаза и залилась слезами.

– Ах, матушка, – шептала Лукреция, рыдая, – простите ли вы меня? Знаете ли вы, что я пришла из Парижа пешком и просила милостыню… Когда я почувствовала, что скоро умру, я захотела увидеть вас…

– Умрешь? Умрешь?! – вскричала бедная мать. – Господь этого не допустит… Умрешь! Умрешь! – повторяла она как бы в бреду. Она обняла дочь и повела ее на ферму, но на дворе она остановилась с испугом. Конечно, в эту минуту она не боялась гнева своего мужа, она защитила бы свою дочь и прикрыла бы ее своим телом, – нет, она думала о другом: граф Анри был тут! Граф Анри был причиною несчастья ее дочери, вид его, может быть, убьет ее…

Господь дает мужество и героическое вдохновение матерям. Фермерша увела дочь к тому строению, где Брюле сделал две новые комнаты. Возле этих комнат была другая, где спал Заяц, в эту-то комнату мать отвела свою дочь и положила ее на кровать, говоря:

– Я должна приготовить отца к твоему возвращению… Это может его убить.

Лукреция Брюле, бедная нищая, была послушна, как ребенок. Она проливала безмолвные слезы, смотря на мать и покрывая ее поцелуями. Мать поцеловала ее в последний раз, а потом убежала, крикнув на ходу:

– Я пришлю к тебе Сюльписа.

Она сошла на двор, едва дыша, ее бедное сердце сильно билось в груди; она дошла до двери кухни, крича:

– Сюльпис! Сюльпис! Я погасила фонарь, поди ко мне!

Когда Сюльпис вышел, мать бросилась к нему на шею и сказала замирающим голосом:

– Поддержи меня, у меня нет больше сил. Она здесь… Моя дочь… Наша Лукреция, она воротилась… Не кричи! Отец услышит…

Добрый Сюльпис чуть не грохнулся наземь, но мать возвратила ему силы и присутствие духа, сказав:

– Я ее спрятала в комнате Зайца, беги туда, разведи огонь: она озябла… Бедная малютка! Она бледна, как смерть… Не вздумай говорить ей о графе Анри – это убьет ее!

Сюльпис убежал. Фермерша, которой опасность, угрожавшая дочери, возвратила беспримерную энергию, имела мужество воротиться в огород, поднять фонарь и взять из курятника другую утку, потому что первая убежала.

Она имела столько самообладания, что воротилась в кухню спокойной и с сухими глазами. Во время ее отсутствия сели за стол. Служанка разливала суп. Фермерша налила бульон в деревянную чашку и унесла ее.

– Куда ты идешь, жена? – спросил Брюле.

– Я несу это бедной женщине, которая сейчас прошла мимо; она очень озябла, проголодалась и попросила позволения согреться в хлеву.

Брюле хотелось оправдать свою репутацию добрейшего человека на свете.

– Ты права, жена, – сказал он добродушно, – надо всегда делать добро, когда можешь. Приведи сюда эту бедную женщину, пусть греется у огня.

– Она не хочет, – отвечала фермерша, – она стыдится.

Когда она ушла, Брюле взглянул на своих гостей.

– Однако в теперешнее время, когда столько поджогов, опасно пускать к себе бродяг. На прошлой неделе за два лье отсюда сгорела ферма, а накануне там ночевала нищая.

– Неужели справедливы все эти истории о пожарах? – спросил капитан.

– Увы! Да.

– И это точно, что поджигают с умыслом?

– Всегда… Мы все боимся, потому что если сегодня очередь одних, то завтра придет очередь других.

– Кого же подозревают? – спросил капитан.

– Неизвестно… У каждого свое. Одни уверяют, что тут замешана политика; другие говорят, что поджигают разбойники. Кто может это знать? Ах! Я, к несчастью, человек ничтожный, но на месте правительственных людей я захотел бы все разузнать.

– Говорят, – сказал один работник, – что есть такие люди, которым ежегодно платят.

– Ах, да! Страховые общества – это известно, но меня на это не заманишь.

– Как! – сказал капитан, продолжавший смотреть на Брюле. – Ваша ферма не застрахована?

– Нет.

– Ни ваш скот, ни ваш хлеб?

– Ничего.

– Напрасно! Вам надо застраховать. Если у вас случится пожар, вам заплатят.

– А как хорошо смотреть на пожар! – сказал вдруг Заяц. – Я видел, как горела Френгальская ферма, точно будто канун Иванова дня.

Глаза Зайца сверкнули. Капитан внимательно на него посмотрел.

V

Воротимся на час назад и последуем за Зайцем, который проскользнул в Лисью нору. Он прополз шагов двадцать, когда красный свет бросился ему в лицо. Нора расширилась, увеличилась, и Заяц очутился у грота футов в восемь величины и в три вышины. Посередине стоял фонарь, около которого сидели три человека с лицами, вымазанными сажей, так что их нельзя было узнать. Они были одеты, как крестьяне: в синих камзолах, в шапках из лисьей или козьей шкуры и в саржевых панталонах. Возле каждого на земле лежало ружье. Незадолго до неожиданного прибытия Зайца тот, кто казался начальником, говорил:

– Не надо ничего делать некоторое времени. Нас ищут.

– Разве вы боитесь, Головня? – спросил второй.

– Боюсь? О, нет! Нам платят так хорошо, не считая барышей от поджогов, что нам не следует пренебрегать этим делом, но надо быть осторожными – это главное… Я знаю, что я пользуюсь хорошей репутацией и что меня подозревать не станут, но все-таки довольно одной минуты – и нас гильотинируют.

– Слава богу, еще до этого не дошло!

– Я имею новые инструкции: мне приказано щадить старых дворян.

– О! – сказал третий, молчавший до сих пор. – Мы исполняли дело добросовестно: до сих пор жгли только мещан да выскочек.

– Вот они-то приметили, – сказал Головня, – и воображают, что поджигают роялисты, чтоб Франция возненавидела республиканское правление.

– А! Это говорят? – сказал второй.

– Да, Охапка, – отвечал Головня.

– Стало быть, теперь надо поджигать дворян, – сказал третий, которого звали Ветер.

– Не всех, а некоторых.

– Кого же здесь поджигать?

– Я выбрал.

– А!

– Мы сожжем замок Рош.

– Замок графа Анри?

– Почему бы и нет? Во-первых, я на него сердит, – сказал Головня тоном, не допускавшим возражения.

– А потом?

– Потом, – холодно сказал начальник, – мы подожжем Солэй, это замок хороший… Он вспыхнет, как хворост…

В эту минуту послышался крик Зайца. Головня вскочил и схватил ружье. Товарищи последовали его примеру.

– Это Заяц, – сказал Головня, – зачем он пришел? Верно, случилось что-нибудь новое.

Головня ответил на крик Зайца. Через пять минут мальчишка уже был среди поджигателей. У Зайца была расстроенная физиономия, а руки и ноги в крови.

– Кажется, нас хотят подловить, – сказал он.

– Ты откуда? – спросил Головня.

– О! Это целая история.

– Говори скорее!

– Вот в чем дело: я шел по лесу и встретился с Жакомэ.

– О, разбойник! – прошептал Головня. – Я ему не доверяю после френгальского дела… Я побожусь, что он меня узнал… Встреться он мне в лесу в тридцати шагах, я с ним вмиг расправлюсь. Продолжай!

– Жакомэ шел с графом Анри и с офицером… – рассказывал мальчуган.

– Куда они шли?

– В Раводьер. Граф Анри хочет волка…

– Ну, отдадут, велика важность?

– В Оксерре дают пятнадцать франков…

Головня пожал плечами.

– Далее? Далее? – сказал он с нетерпением.

– Жакомэ предложил мне проводить этих господ в Раводьер. Мне обещали тридцать су, я согласился. Жакомэ ушел… Но офицер – он, кажется, капитан – мне не понравился. Я заставил его разговориться. На краю леса я сказал: «Дорога прямая, вот ферма». Я вошел в чашу, лег наземь и слышал их разговор…

– О чем же они говорили?..

– Капитан сказал: «Я преследую не браконьеров, а поджигателей…»

Головня вскрикнул:

– Ах, каналья! Я знаю, кто это…

– Вы его знаете?

– Нет, но меня предупредили.

Оба товарища и Заяц с любопытством посмотрели на начальника.

– Теперь уж не надо делать глупостей, надо действовать осторожно, – сказал Головня. – Меня не обманули, сказав, что сюда прислан офицер, который уполномочен на все, даже сменить префекта. И ты говоришь, что он шел с графом Анри?

– Да.

– Теперь я понимаю, – сказал Головня с ироническим видом, – почему замышляют сжечь замок Рош.

– Почему? – наивно спросил Заяц.

– Потому, дурак, что у графа Анри живет офицер… – ответил Головня.

– Позвольте, – сказал Охапка, – меня одно подмывает…

– Что такое?

– Для кого мы трудимся?

– Для нас самих.

– То есть мы пользуемся пожаром для грабежа.

– Стало быть, ты видишь, – заметил Головня, приняв наивный вид, – что мы трудимся для себя.

– Да, но нам платят…

– Стало быть, это не для одних нас, – заметил Ветер, в свою очередь.

– Ну, мы трудимся для тех, кто нам платит.

– Вот именно это-то я и хочу знать.

– Ты хочешь знать, кто нам платит?

– Да.

– Я начну тем, что замечу тебе, мой милый, – сказал Головня, – что, когда я завербовал тебя, ни ты, ни твой товарищ не расспрашивали ни о чем.

– Да, но теперь я хочу знать.

– Для чего?

– Потому что мне невесело рисковать головой каждый день.

– А когда ты узнаешь, для кого ты рискуешь, разве опасность сделается меньше?

– Нет, но…

Головня бросил на него злой взгляд.

– Если ты не хочешь работать с нами, ты можешь отступиться.

– Я этого не говорил.

– Только ты должен помнить о Бертране, нашем товарище, который ушел в одно утро по лесу продать нас в Оксерре…

– Ну?

– Он не дошел до Оксерра, он был остановлен… пулей..

– О! – сказал Охапка, вдруг смягчившись. – У вас дурной характер, Головня. Я не хочу бросать товарищей, я только хочу знать, кто нам платит.

– Люди, живущие в Париже.

– Кто такие?

– Сказать по правде, я сам их не знаю.

Эти слова вызвали удивленное восклицание у товарищей Головни.

– Право, я их не знаю… Вот уже целый год я тружусь для них, а видел только одного…

– Однако вы видели его?

– И да, и нет.

– Это странно! – сказал Заяц.

– У него на лице был красный капюшон, и я видел только его глаза, сверкавшие, как уголья.

– Это он дает вам приказания?

– Да.

– Каждую неделю?

– Почти.

– И у него всегда голова покрыта капюшоном?

– В те дни, когда я его вижу, потому что я не всегда вижу его.

– Как это?

– Бывают недели, когда я получаю от него инструкции письменно.

– Кто вам их приносит?

– О, будьте спокойны, – сказал Головня, смеясь, – не почтальон.

– А кто же?

– У начальника и у меня есть ящик, и каждый из нас ходит туда, в свою очередь.

– Какой же это ящик?

– Это дупло в дубе в лесу. Я пишу донесения и кладу их в дупло. На другой день прихожу – моего донесения уже там нет, а лежат новые инструкции. Вчера я нашел приказание сжечь замок Рош.

– Когда?

– Вот этого я пока не знаю, но скоро узнаю. Я собрал вас сегодня для того, чтоб предупредить, чтоб вы были готовы.

– Хорошо, – сказал Ветер, – тем охотнее будем мы готовы, что в замке Рош должна быть добыча.

– Ты думаешь? – спросил Головня.

– Серебряная посуда, белье, деньги…

– Однако граф Анри небогат.

– О! – отвечал Охапка. – Это для того, чтоб спасти свою голову, он распустил слухи три года назад, что он разорен.

– Увидим!

Когда Головня произнес это последнее слово, поджигатели и он сам поспешно вскочили и схватили свои ружья. Послышался крик совы.

– Мы, однако, не ждем никого! – вскричал Ветер.

– Нас отыскали жандармы! – воскликнул Охапка.

Но крик совы продолжался и изменялся каким-то особенным образом.

– Это начальник! – сказал Головня, лицо которого, на минуту нахмурившееся, прояснилось.

– Начальник?

– Да, тот, кто отдает мне приказания. Оставайтесь здесь, никто не должен трогаться с места до моего возвращения… Оставайся здесь, Заяц.

Взяв свое ружье, Головня бросился из Норы. В трех шагах от отверстия неподвижно стоял человек.

– Это вы, начальник? – спросил Головня.

Человек сделал утвердительный знак. Головня приблизился. Человек был закутан в большой плащ и имел на голове шляпу с широкими полями, а под шляпой красный капюшон, о котором говорил Головня. Он взял Головню за руку и увел его в чащу леса.

– Твои люди здесь? – спросил он.

– Здесь. Вы пришли назначить мне время?

– Да.

– Когда же?

– Нынешней ночью.

– Отсюда далеко до замка Рош?

– Ты не Рош будешь жечь.

– Какую же ферму, какой замок, какой дом осудили вы?

– Ты это узнаешь ночью…

– Но где?

– Назначь твоим людям сойтись в лесу около твоей фермы.

– В котором часу?

– В десять вечера.

– А потом?

– Жди меня…

– Как… Вы придете сами?

– Сам, и это никому не покажется странным, даже тебе.

– О! Это странно! – прошептал Головня. – Мне кажется, что я вас знаю…

Незнакомец засмеялся под своим капюшоном.

– Я слышал этот голос… где-то. Только, проходя сквозь маску, которая у вас на лице, он, вероятно, теряет свой обыкновенный звук.

– Может быть.

– Я теперь, как мои товарищи, очень желал бы знать, кто мне платит.

– Остерегайся!

– Правда ли, что, поджигая, ты рискуешь своей головой, но только головой…

– Чем же более могу я рисковать?

– Жизнью всех близких людей.

Головня задрожал.

– Потому что, если ты мне изменишь…

– О, этого опасаться нечего!

– Так ты хочешь знать, кто я?

– Мне кажется, что, когда я узнаю, кто вы, я буду лучше вам служить.

– Ну, пусть твое пожелание исполнится, – сказал незнакомец.

Он поднял свой капюшон. Луна сияла сквозь деревья, один из ее лучей освещал лицо, открытое незнакомцем. Головня отступил с изумлением, дико вытаращив глаза.

– Вы! Вы!.. – сказал он задыхающимся голосом.

– Я! – холодно отвечал незнакомец.

Он опустил свой капюшон и прибавил:

– Ну вот, а теперь слушай внимательно, что нужно делать.

VI

Воротимся на ферму, где Брюле разговаривал очень спокойно с графом де Верньером и с капитаном Бернье. Мамаша Брюле вернулась и села у огня. Сюльпис вышел.

– Куда ты идешь? – спросил его удивленный отец.

Сюльпис не растерялся.

– Прошлой ночью, – отвечал он, – корова ушла из хлева, я пойду посмотреть, спокойно ли она стоит сегодня.

Работники, пастухи, пахари вошли один за другим и сели за стол. Анри, капитан и Брюле расположились на верхнем ярусе. Служанка, которая обыкновенно пекла хлеб и стирала белье, сейчас поворачивала вертел. Брюле пил небольшими глотками, ел медленно и разговаривал, как человек здравомыслящий.

– Видите ли, мои добрые господа, – сказал он, – напрасно говорят, что политический переворот во Франции сделал людей завистливыми, это пустяки. Люди должны быть и богатые, и бедные, дворяне и крестьяне.

Анри улыбнулся и не отвечал. Брюле продолжал:

– Что сказали бы вы, месье Анри, если бы вам пришлось идти за плугом или косить на лугу?

– Очень может быть, что ты говоришь правду.

– Итак, – продолжал фермер со строгой логикой, – поскольку мы люди здравомыслящие по большей части, то мы не приняли этого политического переворота.

– В самом деле? – иронически спросил капитан Виктор Бернье.

– Да, – сказал Брюле.

– Однако…

– О! Я знаю, вы хотите сказать, что в Оксерре гильотинировали.

– Как и везде.

– Но мы далеко от Оксерра, хотя если через лес, то всего шесть лье.

– Неужели?

– Видите ли, господин офицер, – продолжал Брюле, – в нашем краю все честные люди, у нас только один недостаток – мы браконьеры.

– Вы сознаетесь?

– Ба! – наивно сказал Брюле. – При короле нам не нравилось только то, что мы не могли убить зайца, козленка или кабана, не подвергаясь опасности попасть в тюрьму. Когда дворяне-то бежали, крестьяне, не стесняясь, начали истреблять дичь. Дворяне уехали сами, им не делали вреда.

– Кто знает? – сказал капитан.

– Посмотрите-ка на месье Анри: он оставался здесь все время и никто не думал на него доносить.

– Это правда, – сказал Анри, – я должен признаться, что здешние жители не высказали большого энтузиазма к революции.

– Знаете, – продолжал Брюле, – мы сожалеем только об одном.

– О чем? – спросил капитан.

– О том, что месье Анри не женился на своей кузине, мадемуазель Элен.

– Молчи! – резко сказал Анри.

Он провел рукою по лбу как бы затем, чтобы прогнать мучительное состояние.

Сюльпис воротился, пока разговаривали. Работники, отужинав, вставали один за другим, прощались со своим хозяином и шли спать.

– Ступайте, дети, – сказал им Брюле родительским тоном, – ступайте отдыхать, а завтра рано принимайтесь за работу: мы положим пшеницу в риге, снег мешает идти в поле. Как там корова? – спросил он Сюльписа, видя, что тот воротился и сел за стол.

– Не трогалась с места, – отвечал Сюльпис, несколько взволнованный.

Мамаше Брюле не сиделось на месте. Ела она мало. А так как фермер все еще оставался за столом, она сказала ему:

– Хозяин, я пойду приготовлю комнаты этим господам.

– А! Так мы решительно ночуем здесь? – спросил капитан.

Анри открыл дверь и выглянул за порог.

– Придется, – отвечал он, – вот и опять пошел снег. Мы уйдем завтра.

– Твоя сестра тревожиться не станет?

– Нисколько. Она привыкла к подобным отсутствиям.

В том здании, куда фермерша пошла приготовлять постели, было две комнаты. Они всегда отводились новому владельцу, когда он приезжал осматривать свою ферму, как раньше их отдавали прежнему, то есть маркизу де Верньеру, дяде графа Анри, который был убит в армии Конде.

Мамаша Брюле вышла, взяв простыни из комода и попросив Сюльписа взять фонарь и посветить ей. Проходя через двор, фермерша наклонилась к уху своего сына и сказала:

– Я чуть жива, когда подумаю, что граф Анри будет здесь ночевать.

– Почему же, матушка? – наивно спросил Сюльпис.

– Потому что Лукреция его увидит или услышит.

Добрый Сюльпис покачал головой.

– Мне сдается, что бедная сестра уже не думает о графе Анри.

– Ты полагаешь?

– Я полагаю, что у нее много других несчастий после этого…

– Мы утешим ее, как умеем… Все проходит наконец.

Когда они дошли до маленькой лестницы, которая вела в три отдельные комнаты, фермерша прибавила:

– Только бы отец твой не вздумал проводить этих господ…

– Что же за беда?

– И войти в комнату, где Лукреция.

Сюльпис замер.

– Боюсь, как бы он ее не убил! – прошептал юноша.

– Нет, нет! – с твердостью возразила мадам Брюле. – Он прежде должен убить меня, не бойся…

Они тихо вошли в комнату, где оставили Лукрецию. Бедная нищая, закутавшись в одеяло, начала согреваться. Она взглянула на мать и брата с кроткой и печальной улыбкой.

– Ах, – сказала она, – как здесь хорошо!

Мать взяла ее голову обеими руками и покрыла поцелуями.

– Мое бедное дитя! – сказала она. – Ты должна остерегаться гнева твоего отца.

– О, да! – вздрогнув, отвечала Лукреция.

– Я его подготовлю. Но сегодня он несколько разгорячен, – сказал Сюльпис.

Девушка опять вздрогнула.

– Да, – поспешно сказала матушка Брюле, – он ужинал с гостями.

– На ферме гости?

– Офицеры, охотники.

– А граф Анри с ними?

При этом вопросе фермерша побледнела, как мертвец, но Лукреция начала улыбаться.

– Не бойтесь, – сказала она, – я воротилась не для него. Слава Богу, я страдаю не от этого.

Мадам Брюле вскрикнула от радости.

– Тем лучше, – сказала она, – если ты страдаешь от чего-нибудь другого; мы так усердно будем молиться Богу, что Он вылечит тебя.

– Бедная матушка! – отвечала Лукреция.

– Согрелась ли ты, дитя мое? – спросила фермерша.

– Согрелась, матушка.

– Ты поела?

– Да, я уже не голодна, но сейчас мне хочется заснуть, я так устала!

– Поспи, дорогое дитя, и какой шум ни услышишь, не выходи; я так боюсь гнева твоего отца!

Сюльпис и фермерша плотнее закутали Лукрецию одеялом, нежно поцеловали и вышли.

– Что скажет Заяц, когда придет спать, – заметила фермерша, – ведь мы в его комнату положили Лукрецию?

– Не бойтесь, матушка, – отвечал Сюльпис, – Заяц никогда не ночует на ферме, он до утра расставляет капканы. Когда он воротится, я уже встану и не пущу его сюда.

– Он сразу выдаст сестру. Этот ребенок такой злой!

– Да, но у меня кулаки крепки – не бойтесь!

Фермерша и Сюльпис наскоро приготовили две комнаты. В первой развели огонь и приготовили постель для капитана; вторая, где не было камина, была приготовлена для графа. Мамаша Брюле объяснила этот выбор Сюльпису.

Конец ознакомительного фрагмента.