До последнего дыхания
Много-много лет назад в этот самый день в одной из советских семей родился мальчик. Мальчик оказался шустрым, хулиганистым. Малолеткой сколотил себе шайку дворовую. Вывел для неё, подобно Робину Гуду, свою меру справедливости, кодекс чести и прочие ребяческие принципы. В подворотнях точились ножички, с улиц собирались бычки и докуривались, нещадно гнали спирт. Вопросы на тёмных улицах решались по понятиям: где можно – головой, а где нет – кулаками да финками. Время было такое, послевоенное: долгожданно победное, но изнурительно голодное. А, впрочем, в те укромные времена в каждом дворе росла своя шпана. Несчастному тому поколению не достались ни фашисты с фрицами, ни Берлин с Рейхстагом, ни Победы кусочек, и даже по пуле им не досталось. Лишь разруха, голод, и дымящая земля, усеянная гильзами. А из живых же немцев видел мальчик лишь тех, что шагали, понурив голову, и скинувших к верху руки.
Стихали сирены воздушной тревоги, звуки оглушающей канонады, и грозные сводки Левитана. А в тёмной кухне, скупо освещенной керосинкой, висел портрет: смуглый дядька в белой маршальской форме и с пышными будёновскими усами. Каждый раз, хлебая скудную пищу, мальчик осторожно следил за портретом. Тот, в свою очередь, как бездна, пристально вглядывался в него. С годами этот маршал из портрета, казалось мальчику, становился полноправным членом семьи, причём не просто членом, а её главой, коли восседал он выше и почётней самого батьки.
А батька, к слову сказать, был нравом крут. Ремнём мог запросто огреть, за взгляд грубый, да и за слово непутное. Фронтовик, стрелок Ворошиловский, те церемониться не станут. Он и твердил, что отцу надобно привить сынку всего-то три вещи, не более: привычку принимать решение, ну и нести за него ответственность. А третье, уверял старик, и самое важное, это привить отпрыску любовь к книгам. Вот старик и прививал. Правда, в большей степени, ремнём, но бывало и заветами.
Так и рос мальчуган с открытым забралом, ни б-га не труся (так ведь его же советская власть ещё в семнадцатом отменила), ни чёрта не страшась. Разве что отца побаивался, ну и дядьку с усами, что в кухне висел. Но, бывает, всунет наш герой голову свою кучерявую в такое пекло, что и вспомнить страшно, а расскажешь сегодня, и не поверится. То «стенка на стенку» за мнимый авторитет, то мотоцикла угон, взамен насильно подарив хозяину свой старый, то на спор срежет метровую косичку у девушки, ну и прочее мелкое хулиганство… А в школе-то? Тут наш брат был другим, круглым отличником, посему и уверял всех, что непременно пойдёт в космонавты (видать, кое-что да удалось батьке привить-то!). А в милиции не верили. В протокол, разумеется, заносили, но не верили.
Так наш мальчик окреп и его призвали. Пресытившись землёй, бывшая шпана просился в море и его таки взяли. Только взяли его не совсем «в море», а «под него» – в подводники. Там он и прослужил все четыре года. Затем был университет в Ленинграде. Первая настоящая любовь. Дочки, одна краше другой. Долгая упорная карьера от механика второго разряда до руководителя предприятия. Парнишка, так безбашенно шедший по своей чёрно-белой жизни, уже мужчиной старательно перекрашивал её в яркие цвета. Посаженные им деревья уже давно давали плоды. Старый дом был подчистую снесён, а на его месте возведён новый. Оставалось дело за малым – вырастить сына. А тот, как назло, всё не появлялся. Порой, оглядываясь на свою бурную жизнь, он чувствовал, что времени у него мало, и что для полного счастья ему всё же чего-то не хватает.
Пока, наконец, у него не родился – я.