Багряный лес. Часть II (Роман Лерони, 2013)

Часть II

Как только он оказался на улице, сильный порыв ветра бросил в лицо песок. Тонко обкололо ударами песчинок кожу на лице, резануло болью в глазах. Форменную фуражку сорвало с головы и понесло по аллейке между рядами однообразных бунгало – жилья для гостей и личного состава военной базы Блю-Бек-форт. Том присел и с проклятиями стал прочищать глаза, но только это ему удавалось и он, морщась от боли, мог смотреть на белый и пустынный мир вокруг себя, как тут же получал новую порцию песка. Так могло продолжаться вечно, если бы чья-то рука не легла на его плечо.

– Сэр…

– Кто здесь? – спросил Том. Он поднялся во весь рост, стараясь по-прежнему безуспешно рассмотреть мир вокруг себя. – До чего же больно!

Стоящий рядом человек закричал с такой силой, что Том отшатнулся:

– Рядовой Джейсон Кон! Номер сто-сто-ноль-два-девяносто-четыре! Военная полиция! Караул на Бекстрит, господин лейтенант!..

– Джейсон…

– Да, сэр! – с готовностью и пуще прежнего гаркнул рядовой.

– Я не глухой, и незачем так орать!

– Но сержант приказал, – неуверенно, но все-таки чуть-чуть понизив тон, начал солдат, – чтобы к командирам непременно обращались по нормам устава…

– Хорошо, Джейсон, – согласился Том, понимая, что совершенно бессмысленно что-нибудь доказывать после основательной обработки «сержантским видением устава». – Ты не можешь мне подсказать: далеко ли я отошел от своего бунгало?

– Какой номер, сэр?

Том прилетел на базу вчера поздно вечером и еще не успел освоиться с местной обстановкой, и тем более после двенадцатичасового перелета из Вашингтона ему и в голову не могла прийти мысль, что следует запомнить номер своего временного жилья.

– Черт его знает! – выругался он. – Но я, кажется, припоминаю, что не сделал и десятка шагов. Бунгало с белой крышей! – неожиданно вспомнил он.

– Сэр, в Блю-Бек-форте я не встречал ни единого строения с другого цвета крышей.

– Хорошо, рядовой, – с разочарованием произнес Том: действительно, он мог бы и сам догадаться, что здесь белыми крыши делают специально, чтобы избежать их накаливания под безжалостным солнцем пустыни. И спохватился, припомнив одну особенность: – На крыльце нет одной ступеньки! Ну… доска сломана, – добавил он, вспоминая боль в вывернутой лодыжке накануне вечером.

– Это тридцать шагов отсюда! – обрадовано воскликнул солдат. – Дом Хромых.

«Черт бы тебя побрал с твоей точностью! – мысленно выругался Том. – Вместо того чтобы доску приколотить, они название придумали: «Дом Хромых» – надо же!»

Он хотел еще раз повторить просьбу, но солдат решительно и сильно взял его под локоть и повел куда-то, совершенно не беспокоясь из-за того, что на пути попадались различные препятствия – бортики, трубы, камни… Том несколько раз больно ударился от них, но провожатый не обращал внимания на его шипение – тащил напролом.

Вода была противно-теплой, но облегчила страдания. На мир после умывания можно было смотреть, но только сквозь непривычно малую щель между отекшими от воспаления веками. Надо было обратиться к врачу – в работе Тома глаза играли важную роль.

Он вышел из умывальной комнаты, вытираясь полотенцем и чувствуя неприятную влажность под мышками и на спине – от пота, который практически полностью пропитал форменную рубашку. Надо бы ее сменить.

По комнате расхаживал Кон, огромного роста чернокожий атлет в форме, в нарукавной повязке и белой каске, помеченной красными литерами «MP»[4]. Рубашка солдата, любопытно разглядывающего расставленные на столе фотографии, была на удивление сухой. Том бросил взгляд на термометр, который безучастно к человеческим мукам показывал сто пять градусов по Фаренгейту[5]. И это было в тени! Либо солдаты привыкли к такому зною, либо используют какое-то особое средство. О последнем бы надо расспросить. Не было никакого желания ходить возле генерала, красуясь широкими пятнами пота на форме, не говоря уже о запахе… Жутко неловко становилось только от одной мысли об этом.

– Джейсон, не хотите ли выпить?

Солдат повернулся к нему лицом и неуверенно пожал плечами. Он опешил от гостеприимности офицера. В форте существовало негласное правило для офицеров: с солдатами и сержантами никаких панибратских отношений. Ему следовали неукоснительно. Но Кон лишь расплылся в благодарной улыбке, когда ему протянули щедро обсыпанную росой бутылку с минеральной водой. Он открыл ее и, чтобы было удобнее пить, расслабил ремешок каски под подбородком.

– Ваше здоровье, лейтенант… – он прищурил глаза, стараясь прочитать надпись на алюминиевой бирочке, приколотой на груди Тома, – Редерсон.

– За твое, Джейсон, – вежливо ответил Том.

– Давно в форте? – спросил он, когда рядовой утолил жажду.

– Восемь месяцев, сэр.

– Не трудно служить?

– Нет хлопот, сэр. Мое дело – следить за порядком. Остальным же приходится гораздо тяжелее: с утра до ночи гнуться на полигоне под этим проклятым солнцем.

– Дезертируют?

Солдат усмехнулся:

– Может у кого и есть такие мысли, лейтенант, но на двести миль вокруг базы одна пустыня: ни дорог, ни воды, ни жилья. Кто-то мне говорил, что у нас самый спокойный в этом плане гарнизон в армии вообще!

– Понимаю.

– Рассказывают, что вы были на фронте…

– Бывал.

Глаза рядового расширились от радости:

– Крепко русские воюют?

– Крепко и умеючи. Немцы несут тяжелые потери, но тоже пока не разучились воевать… Джейсон, как это у вас получается: на улице стоит жара, как в преисподней, а одежда на вас сухая – нигде нет и пятнышка пота? Может, поделитесь секретом? Мне бы очень не хотелось, чтобы… э-э, меня видели в столь неопрятном виде.

Солдат улыбнулся еще шире:

– Нет тут никакого секрета, лейтенант… Кстати, вот ваша фуражка! – он протянул головной убор Редерсону. – Она выкатилась прямо мне под ноги. Сильный сегодня ветер. Такое здесь бывает очень редко, и перед переменой погоды.

Он подошел к бельевому шкафу, открыл его и стал что-то в нем искать. Через несколько секунд в его руках мешок из ткани защитного цвета.

– Это для всех, кто попадает в Блю-Бек, лейтенант, – он со сноровкой расшнуровал мешок и стал выкладывать его содержимое на стол, сопровождая каждую вещь коротким рассказом: – Конечно, большая часть этих вещей – никуда не годная чепуха, но остальное просто необходимо. Вот… Это наручные часы с надписью «Блю-Бек-форт». Канцеровская штамповка, ценой не больше десяти баксов, но с превосходной защитой от воды, пыли и песка. Своего рода валюта: цивильные скупают их по две десятки за штуку – военное сейчас в моде!.. Очки. Защищают глаза от песка, пыли и солнца. Сэр, они бы вам сегодня помогли. Здесь с ними лучше не расставаться, иначе вся эта дрянь, которую я уже перечислил, быстро приведет вас к окулисту, а врач он, прямо вам скажу, неважный… Бритвенные принадлежности. С ними вы разберетесь сами… Носовые платки. Нашейные платки – разрешены для носки в форме: позволяют не так часто бегать с рубашками в прачечную. Но, смею вас предупредить, они не в моде у местных офицеров… Комплект белья… три комплекта, сер. «Способствует уменьшению потоотделения», – прочитал он ярлык, – но, честно скажу, что это далеко не так. На самом деле в этих тряпках с тебя льет в десять раз больше!.. А вот это по-настоящему хорошая вещь: мы их называем «пакетиками от Санта Клауса». Дергаешь за шнурок, и через пару секунд у тебя есть двести граммов самого настоящего льда. Хорошо помогает при перегреве, действует, как снотворное – в казармах нет кондиционеров, так положишь такой пакет себе под зад и спишь, как младенец. Можно, конечно, бросить его в воду, но ее после этого в рот невозможно взять, а в виски – вообще гадость!.. Аспирин… Пакет первой помощи… Витамины… Стерильные, пропитанные антисептиком, большие салфетки – хорошее средство от солнечных ожогов… Постельное белье. Два комплекта… Дезодоранты-присыпки. Это только для офицеров. И разная мелочь: ручки, чернила, карандаши, ластики, конверты, бумага, приблизительная схема форта, такая же карта полигона с уровнями, расписание работы бытовых пунктов, расписание авиарейсов «на землю», программа радиостанций и время их трансляции… И вот, самое главное – мыло! Оно не простое: помылся и сухой, как дитя в руках хорошей матери, часов с десять… Вот и весь секрет, лейтенант, – он посмотрел внутрь мешка и положил его на стол. – Со всем остальным вы разберетесь сами.

Редерсон подошел к столу и выбрал из вещей, разложенных на столе, нашейные платки, коробки с дезодорантами, пакет с бельем и протянул все это солдату. У Кона округлились глаза, и он не решался взять предлагаемое.

– Господин лейтенант!..

– Бери. Мне это совершенно ни к чему, а тебе пригодится. Ну!..

Солдат сгреб вещи своими огромными черными руками. Его лицо светилось от счастья.

– Вы очень щедры, лейтенант! – восхищенно произнес он. – Можно попросить еще об одном одолжении?

– Каком?

Рядовой заволновался, и его лицо приняло по-детски смущенное выражение:

– Даже и не знаю, как и просить…

– Увереннее, – подбодрил его Редерсон.

– Дело в том, что многие из ребят служат здесь около года, некоторые – около двух. Много говорят о Втором фронте, но, кажется, Блю-Бек держит нас крепко, и задать трепку фашистам наверняка не выйдет. Но знайте, руки так и чешутся!..

– Ближе к делу.

– В форте встречаются фронтовики, то есть те, кто видел войну не по фильмам, а натурально. Но это офицеры…

– Так что же?

Рядовой смутился еще больше и опустил голову.

– Они не жалуют вниманием солдатский клуб и казармы…

– Почему? – Том совершенно не понимал этой ситуации.

– Потому, что… Одним словом – у нас, среди солдат, есть черные и цветные.

– Ах, ну да, – согласился Редерсон, чувствуя досаду на то, что мог бы сразу сам догадаться. Он встречал такую «болезнь» раньше, но, что удивительно – она присутствовала только в тех гарнизонах, которые, как и Блю-Бек-форт, были удалены от «Большой Земли». «Прямо средневековье какое-то!.. Гнать под пули, танки можно, а общаться нет. Расизм загрызет американцев, как вши немцев в окопах».

– У меня подобных предубеждений нет, – твердо произнес он.

Вновь ему стало приятно от улыбки солдата.

– Это просто здорово, лейтенант! – но Джейсон скоро нахмурился: – Я бы с радостью передал ребятам, что вы готовы порассказать нам о войне, но… Наряд военной полиции не пропустит вас. У нас строжайший приказ: не пропускать никого из офицеров в солдатские казармы, если этот визит не касается обязанностей по несению караульной службы.

Он выжидательно стал смотреть на Редерсона.

«Вот же живут, а! – Том потер подбородок. – От безделья, что ли, маются, или от жары? Расизм в ранге внутреннего распорядка!»

– Во сколько вы собираетесь в клубе?

– После службы. Примерно около десяти вечера.

– Где нам лучше устроиться? Клуба окажется не мало?

– Нет, – засмеялся Джейсон. – Хватит на всех и еще останется. Так вы придете?

– Разумеется!

От радости солдат едва не взвился в воздух.

– Но, – остановил его Редерсон. – Услуга за услугу, Джейсон.

– Все, что угодно, сэр.

– Я совершенно не ориентируюсь на базе. Сейчас без четверти десять, в десять же – важное совещание, на котором будет присутствовать генерал Макартур.

– Знаю. Вы с ним вчера прибыли одним рейсом. Важная птица!

– Очень. Я сейчас приму душ – на все надо не больше пяти-шести минут. Гигиена в такую жару очень важна. Ты не мог бы меня после проводить в штаб? Не хотелось бы опаздывать, вы, солдаты, наверняка, знаете короткую дорогу…

– Разумеется! – воскликнул Кон, которому не терпелось сообщить радостную новость сослуживцам. – На душ у вас есть десять минут, на вашу… Э-э-э… Вы сказали такое интересное слово.

– Ты с ним не знаком?

– Нет, что вы! Не в том дело, – засмущался Джейсон. – Я-то понимаю, что это такое, и выполняю все правила – чтобы вы знали! Но это у нас называется «чистить перья», а в Уставе – «Правила поддержания тела в чистоте, а формы в аккуратности и опрятности». У сержанта еще проще, – он прыснул со смеху, – «Дохлых свиней гонять».

Том также рассмеялся. Скорее всего, сержант обладал чувством юмора, что было не так мало в здешней пустыне, в форте, с его жуткими порядками.

– Гигиена, – повторил он…

После мытья он чувствовал себя более комфортно. Мыло действительно помогало. Непривычной была стягивающая кожу сухость. И больше досаждала резь в глазах – визит к врачу был необходим.

Он был уже одет, когда услышал под домом автомобильный сигнал. Предупредительно надев очки, Том открыл дверь. Под самым крыльцом стоял, урча двигателем, открытый «виллис». За рулем сидел чернокожий солдат, который широко улыбался офицеру.

– Сэр! – кричал он громко, но не так вышколено и железно, как Джейсон, а просто для того, чтобы перекрыть вой песчаной бури и рокот мотора. – Сэр, нам следует поторопиться!

– А где… – но Том не смог договорить. Пришлось закашляться и сплевывать песок, который с порывом ветра попал в рот, и теперь противно трещал на зубах. – А где Джейсон?

– Он занят, сэр!.. Он поручил мне доставить вас в штаб!

– Секунду…

Редерсон схватил сумку с аппаратурой и мгновением позже вскочил на жесткое сиденье джипа. Машина лихо покатила по бетонной дороге, с ходу налетая на песчаные переметы и подскакивая на них. Стоило немалых усилий удержаться в машине и не вылететь их нее во время очередного штурма.

У штаба стоял ряд «виллисов». Машина с Редерсоном не успела притормозить, как он, проворно вытолкнув свое тело руками за борт, уже был на земле и со всех ног мчался к штабу. У входа лейтенанта остановили два армейских полицейских и попросили разрешения осмотреть сумку. Личное оружие забрали, не спрашивая на то разрешения.

До начала совещания оставалось не более минуты. Том раскрыл сумку, демонстрируя ее содержимое.

– Кинокамеры и кассеты с пленкой, – прокомментировал он.

– Отлично, – безразлично произнес полицейский и протянул руку к камере, после долго вертел ее в руках, наверное, отыскивая способ ее открыть. Том показал на кнопку. В камере было пусто. Офицер (у штаба находились только офицерские чины) стал искать еще что-то, чтобы раскрыть камеру полностью.

– Лейтенант, не трудитесь, – попросил Том. – Это невозможно сделать без надлежащего инструмента и мастера. Уверяю вас, что внутри больше ничего нет, кроме очень дорогих лентопротяжного механизма и оптики.

Его не удостоили по этому поводу даже взглядом, вместо этого достали штык и стали ковырять ним в пазу камеры.

– Что вы делаете?! – закричал Том. – Вы абсолютно бестолковый болван!

Второй полицейский вынул из сумки кассеты с пленками и раскрыл одну из них. Шурша по ветру, пленка стала вылетать из коробки. Руки офицера потянулись ко второй. Прежняя, пустая, валялась у его ног.

Том задохнулся от возмущения и не мог сказать ни слова, застывшими глазами наблюдая за спокойными и уверенными движениями офицеров охраны. Он был готов броситься на них с кулаками и непременно бы уложил обоих, и если бы не отворилась дверь штаба и не вышел генерал Макартур, случилась бы драка.

– Том, где вы бродите?

Еще в самолете случилось так, что они стали называть друг друга по имени. Они нравились друг другу как фронтовики и люди, которым вместе было интересно. Генерал по своей натуре был строг, но о его дружбе и привязанности, а также умении быстро сходиться с людьми ходили легенды. Он ценил и уважал своих друзей.

Редерсон лишь развел руками, головой указывая на полицейских:

– Эти идиоты засветили всю пленку и теперь доламывают камеру.

Генерал подошел к полицейским, которые стояли навытяжку и забрал камеру.

– Ты знаешь, сколько стоит эта штуковина? – спросил он одного.

– Нет, сэр!

Макартур бросил камеру Тому.

– Проверь, насколько она пригодна.

Аппарат был работоспособен, но изрядно поцарапан штыком.

– Полностью, – ответил Том.

– Вам повезло, лейтенант, – сказал генерал полицейскому, – и вы не лишаетесь трехмесячного жалования. А вы, – обратился он ко второму, – возместите убытки и срочно доставите кассеты из моего багажа. Адъютант укажет, где. Впредь будете умнее. Том, довольно хмуриться, идемте, нас ждут.

В длинном и большом кабинете командира базы Блю-Бек-форт было многолюдно и накурено. Том снял солнцезащитные очки и с удовольствием вдохнул пусть тяжелый от угара, но прохладный кондиционированный воздух помещения. Некоторых из присутствующих он знал, кого лично, кого косвенно – благодаря своей работе военного кинооператора, прессе и документальному кино. Присутствие известных личностей только обостряло обстановку. Все говорило о том, что в этой пустыне, в сердце штата Нью-Мексико, должно скоро произойти какое-то важное событие, которому суждено войти в золотой список Истории. Том ничего не знал определенно, но он был хорошим журналистом, который умел домысливать в нужном направлении. Он еще не знал своей роли в грядущих событиях, как, впрочем, и о самих событиях – все пока было окутано мраком тайны. Но свою роль кинооператора угадывал без труда. Коллеги называли его везунчиком – его фильмы часто повествовали о действительно важных событиях, а для него это было всего лишь работой. Какое уж тут везение, когда приходилось изрядно попотеть, чтобы детально заснять все подробности событий, как, например, в сорок третьем году в Иране! Остальные снимали факты, а он личностей, и его работа оказалась самой ценной. Он помнил собственное удивление, когда впервые прокручивал в видеопроекторе кадры только что проявленной пленки. Удивлялся сам себе! Чего стоил один Сталин: важный, по-деловому безразличный и спокойный, на первый взгляд сонный и малоподвижный, но с необыкновенно живыми, постоянно и пристально наблюдающими из-под плотной тени густых бровей глазами. Камера в руках Тома сумела растопить эту маскирующую тень, и перед зрителем представал ненасытный и опасный хищник, постоянно настороженный и целеустремленный. Не было необходимости в словах диктора, чтобы обрисовать полный психологический портрет вождя: тиран, диктатор, кровожадный и мудрый, как и положено опытному хищнику, которого не насытит одна победа над Гитлером… Уинстон Черчилль. Добродушный английский толстяк. Толстые губы, лениво обнимающие вечно потухший окурок сигары. Простота и душевность, олицетворение британского гостеприимства, отличающегося от всех остальных примесью традиционной прохладцы в отношениях. Постоянный юмор. Тревожные движения рук, смех, частый, мелкий, сотрясающий мощные телеса, и искры бегающих взволнованных глаз. Это магнат, богатый и всемогущий, но трезво чувствующий возможность банкротства. За маской тяжеловесного повесы скрывался упитанный, но вечно голодный змей, готовый впрок хватать все новые и новые жертвы… Франклин Делано Рузвельт. 32-й президент США. Четырежды избиравшийся на этот пост. В Тегеране это немощь, втиснутая в кресло болезнью и придавленная английским пледом. Безжизненно-мудрый покой рук на клетчатом рисунке пледа. Тонкое, вытянутое лицо. Уверенность черт и, опять же, глаза: не ищущие, а наблюдающие, не хищные, а сытые, умные и проницательные, как рентгеновские лучи. Временно ленивый зверь, во всем уверенный и абсолютно спокойный – ни одна жертва никуда не денется от него, а сама придет и сядет на клык. Мудрость, которая иногда из-за дерзости пробивалась искоркой самоуверенности – но это уже от удовольствия хорошего игрока. Ему не важен результат, который известен наперед, а сам процесс игры. Истинная жизнь человека, беспредельно и самоотверженно любящего жизнь.

Тогда, после Тегерана, прокатчик Тома, просмотрев пленки, позвонил ночью и, задыхаясь от волнения, сказал: «Редерсон, я твой раб навеки! Ты, ты привез мне не новости, а монстров, каких еще не видало человечество!» Льстили ли эти слова? Нет. Том мог сказать с полной уверенностью, что нет. Только вытер пот со лба и вздохнул с облегчением: удалось показать монстров. Это было его целью!

Дуглас Макартур прошел к торцу длинного стола, накрытого тяжелым зеленым сукном, а сверху подробной картой пустыни, и сел в кресло, по своей старой привычке не расстегивая кителя. Он откинулся глубоко на спинку и положил руки на грудь, скрестив, а точнее, хитрым способом сцепив пальцы. Это был легендарный генерал – даже в своей особенности по-детски выпячивать губы.

– Прошу, господа, – обратился он к присутствующим. – Прошу познакомиться с известным оператором лейтенантом Томом Редерсоном. Совсем недавно этот молодой человек вернулся с балтийских берегов, где запечатлевал для кинохроники успешную кампанию русских по освобождению Прибалтики, конкретно – города Вильнюса от немецких войск. Думаю, что в скором времени мы сможем на киноэкранах увидеть работу Редерсона. Мистер Редерсон рекомендован штабом Вооруженных Сил для работы в Блю-Бек-форте, и, на мой взгляд, это лучший выбор.

Он обвел взглядом собравшихся и продолжил:

– Прежде чем начать работу, ради которой мы все здесь собрались, следует выразить благодарность полковнику Дарену, командиру базы, за его гостеприимность и хлопоты, благодаря которым нам представилась возможность расквартироваться здесь с хорошим комфортом. Если же кто-то испытывает какие-нибудь неудобства, прошу обращаться непосредственно к полковнику, он окажет необходимое внимание, но также прошу не очень докучать – работы много и не хотелось бы Дарена, который лучше всех нас ориентируется в здешней ситуации, отвлекать по пустякам. Я понимаю, что многим из вас полевые условия покажутся малоудобными…

– Малоудобными?! – воскликнул толстяк с сигарой в зубах, втиснутый в дорогую ткань превосходного костюма. Несмотря на несколько кондиционеров, работающих на пределе, по его лицу на двойной подбородок стекали крупные и частые капли пота. Пиджак и рубашка на нем потемнели от пота. – Да здесь просто пекло, генерал! И этот песок, из-за которого нельзя есть!..

Редерсон знал его и его особенность быть всегда недовольным. Сенатор Клаус Рубен, глава сенатской комиссии по вопросам военных разработок. Личность скандальная и из-за этого неприятная и малоинтересная, но всегда стремящаяся первой попасть в кадр.

– Сенатор, – стараясь скрыть недовольство, осторожно начал Макартур, но его опередил статный, просто гигантского роста, офицер в чине полковника:

– Разрешите, генерал?

– Да, Род, пожалуйста.

На офицере была форменная рубашка с короткими рукавами, которые хорошо демонстрировали тренированные, рельефные мышцы богатырских рук. На голове вопреки всем уставным нормам – ковбойская широкополая шляпа, надетая ровно и прочно. На короткой и широкой шее повязан уже известный платок, выглядывающий из расстегнутого на две пуговицы ворота рубашки. Белый поясной ремень от парадного мундира с кобурой большого объема, чтобы вместить в себе увесистый «Смит и Вессон» 45-го калибра. И это тоже было не по уставу!.. Ушитые, в обтяжку, брюки, казалось, вот-вот лопнут в тех местах, где играли силой бедренные мышцы. Тому из-за стола не была видна обувь полковника, но он готов был спорить на годовой оклад, что это должны быть добротные, остроносые ковбойские сапоги. Примечательным – широкой костью и малоподвижностью черт – было и лицо офицера: сразу становилось понятно, что такого молодца, если он вдруг разбушуется, надо прошибать все тем же 45-м калибром, а не искусством дипломатии.

По татуировке на руке полковника Том догадался, что перед ним стоит не кто иной, как самая свирепая гроза местных черномазых. «ККК», Ку-клукс-клан – буквы были очень крупные, чтобы их смог издали заметить любой человек, оттенок кожи которого был далек от «идеально американского».

Род Дарен не только выглядел как техасский пастух, но и вел себя соответствующе: он буквально обрушился на сенатора, но не словами. Это было наступление жестами: речь была гладкой и предельно тактичной. Полковник встал со своего стула, прошел на другую сторону стола, чтобы оказаться напротив своего «противника», остановился, широко расставив ноги, правая рука замерла в сантиметре от рукояти револьвера, иногда легко касаясь длинными пальцами ее полированного дерева, левая рука протянулась вперед, кисть сжалась в мощный кулак, указательный палец был нацелен строго на сенатора. Этот палец «долбил» Рубена с каждым словом, произносимым полковником:

– Уважаемый сенатор! В Блю-Бек-форте прежде всего ценен армейский аскетизм, – он сделал паузу, которая должна была подчеркнуть значимость высказанной мысли. – Люди военные либо те, кто когда-то уже отдал святой долг служения отечеству, с удовольствием принимают условия полевого воздержания от гражданских излишеств. Я ценю их мужество и уважаю их как человек военный людей военных. С большим уважением я отношусь к людям сугубо гражданским, не имеющим тренированной выдержки, и моя задача, как лица ответственного за вас здесь, по мере возможностей предоставить вам надлежащий комфорт… Разумеется, мне доложили, что у вас был неисправен кондиционер. Его починили, а на регулятор мощности поставили более надежный и прочный ограничитель, чтобы у моих гостей больше не было соблазна заставлять технику работать с большей мощностью, чем та, на которую она способна. Одно неудобство, сэр… Я больше не в состоянии снабжать ваш холодильник напитками. Прежний комплект был подарком, а все остальное пожалуйста, но за собственный счет. Вам повезло больше, чем остальным: ваше бунгало находится рядом с офицерским клубом, в котором есть огромный ассортимент любых напитков.

Он замолчал, в упор разглядывая нервно курящего сенатора. Последний сильно волновался, от чего обильно потел, и старательно избегал встречи с глазами полковника.

– Спасибо, Род, – произнес после долгой и неловкой паузы Макартур. – Мне импонирует ваша прямота, и со своей стороны лишь добавлю: в бюджетах армейских подразделений не предусмотрены расходы средств на прием и содержание гостей. Это я говорю для того, чтобы избежать в дальнейшем недоразумений.

Полковник остался на месте и, в знак благодарности за поддержку, небрежным жестом приподнял за полу свою шляпу.

«Сенатору досталось крепко», – с удовольствием подумал Том. Рубен не нравился ему не столько внешностью раскормленного борова, сколько дурной славой человека, который постоянно требует внимания к своей персоне и лакомится дармовщиной, принимая ее как нечто само собой разумеющееся и обязательное.

– Это было небольшое отступление бытового характера, – продолжал Макартур, – а теперь перейдем к дальнейшему знакомству…

Он расцепил пальцы и указал на облако дыма, за которым пытался укрыться от порицательных взглядов виновник «небольшого отступления бытового характера».

– Всем известный сенатор Клаус Рубен. Благодаря усилиям этого человека проект «Заря в небе» стал действительностью, и мы все скоро убедимся в его результатах. Рубен – глава сенатской комиссии по вопросам военных разработок. И я не советую вам расспрашивать сенатора об этих разработках, так как этим вы рискуете на всю жизнь опутать себя страшными тайнами. Не так ли, Клаус?

Сенатор пухлой рукой разогнал облако вокруг себя и беззвучно, единственный из всех, захохотал шутке генерала, похлопывая себя по объемистым бокам. Его рана была излечена – сенатор попал в «первый кадр». Инцидент благодаря Макартуру был исчерпан.

Рука Макартура указала на соседа сенатора – тонкого, серьезного человека, одетого в спортивного покроя светлый костюм, со старательно смазанными бриолином и уложенными волосами.

– Сенатор Демир Сотен, сенатская комиссия по вопросам энергетики. Его трудами свершилось главное: американцы должны получить не только новый вид энергии, но и новое оружие.

Сотен отблагодарил за представление вежливым кивком, таким же тонким и изысканным, как и он сам.

«Первый франт в сенате, – отметил про себя Редерсон известный факт, с удовольствием думая, что Демир ему симпатичен. – Хотя и спесив, как весь сенат, но не выше облаков». Он видел его впервые, поэтому, подгоняемый журналистским зовом, внимательно рассматривал дядюшку Атома. В свое время Сотен, еще не будучи сенатором, руководил строительством и пуском первого в мире атомного реактора. Проект оказался удачным, иначе бы Демир не красовался своими набриолиненными волосами в сенате.

Генерал продолжал знакомство:

– Рик Питсон. И этим все сказано.

Одетый в светлый френч, отлично сложенный, молодой либо умеющий молодо выглядеть мужчина лет сорока слегка отстранился от спинки кресла, демонстрируя себя. Его умные, наделенные неуемной живостью и интересом ко всему глаза были необычайно красивы: нежно-голубого цвета и абсолютно чистые.

«Убийца женских сердец, – прокомментировал Том, – хотя и некрасив. В его присутствии даже среди этой пустыни начинаешь чувствовать себя ревнивцем. Джулия хоть и верна мне, но я бы не рискнул их знакомить».

Питсон был больше известен как глава Управления внешней разведки. Это был гений своего рода, и если бы не он и не его агентура в Европе и Азии, неизвестно, что было бы с Америкой в годы Второй мировой войны. В правительственных кабинетах этого человека называли не иначе как «ветром верной политики». По инициативе Питсона благополучно решился и стал работать проект поставок русским по ленд-лизу.

– Сенатор Льюис Томпсон. Глава сенатской комиссии по вопросам национальной безопасности.

Густоволосый и абсолютно седой, слегка полноватый мужчина с гладким лицом и раскосыми глазами немного привстал со своего места и ответил поклоном генералу. Томпсон был известен в Америке более чем все остальные члены сената тем, что любое постановление сената или президента встречал в штыки. По этому поводу даже любили говорить – разумеется, в шутку, – адресуясь к бескомпромиссным спорщикам: «Всем доволен, как Томпсон». Но надо было отдать должное его хроническому противостоянию: нападки сенатора заставляли остальных действовать с большей осторожностью и точностью, что, в свою очередь, было только на пользу американцам.

«Неизвестно, ради чего вся эта канитель, – размышлял Том, – пока все покрыто мраком тайны… Но старина Томпсон уже здесь, для того, чтобы расставить во всем свои запятые. Его роль так же ясна, как и моя».

Это подтвердил Макартур:

– Мистер Томпсон возглавляет сенатскую комиссию, которая досконально изучит все материалы нашего дела, и ее выводы будут для проекта жизненно важными. Пора вспомнить, джентльмены, школьные времена, когда мы получали отметки за свои домашние задания. Предполагаю, что принципиальность сенатора будет нам на пользу… Том Стентон, – рука генерала указала на молодого человека в строгом костюме, являвшего всем своим обликом саму суровость и беспристрастность. – Представитель Белого дома.

«Школа Рузвельта, – отметил Редерсон. – Все такие чопорные, все себе на уме, хороши и послушны – какие еще слуги нужны владыке половины мира?»

– Пилано Кали. Сенатор. Комиссия по вопросам вооружения и армии. Благодаря работе этого человека высадка экспедиционных войск во Франции была успешной. Иногда мне кажется, ни один военный специалист не способен столь тонко и всеохватывающе разбираться в вооружении, как мистер Кали.

Человек в белой рубашке с коротким рукавом вяло улыбнулся, растягивая полные губы. Он был некрасив, но покорял всех своей работоспособностью и эрудированностью. Рассказывали, что он иногда шутит по поводу своей отталкивающей внешности: «В моей родословной какой-то болван вместо того чтобы вписать в графу «Предки» «человек», нацарапал в начале списка: «бегемот». Во всем остальном он избегал самокритики – не потому, что не занимался ею вовсе, а просто вел дела так, чтобы не оставалось поводов не только для самобичевания, но и для нападок со стороны. Здесь имела место не скромность, а осторожность профессионального политика: поддержка армии – это всегда сильный козырь, использовать который следует только в особых случаях.

«Если вдруг Америка сойдет с ума и захочет военной диктатуры, – подумал Том, – этот уродец будет единственным, кто сядет на трон и останется при этом в здравом уме. Опасная штука этот Кали и тем интересная».

– Я прошу прошения у всех остальных, – сказал Макартур, – за то, что не представил вас, но это, джентльмены, не смертельно. За работой вы скоро перезнакомитесь сами и, смею уверить вас, будете дорожить этими знакомствами всю свою жизнь. Теперь же время приступать к делу. Прошу вас, полковник…

Дарен склонился над картой:

– Спасибо, мой генерал, – это было модно в обращении к Макартуру. – Сегодня двадцать восьмое ноября тысяча девятьсот сорок четвертого года, – он бросил быстрый взгляд на наручные часы, – вторник, десять пятьдесят три по Вашингтону. Мистер Терингтон, что вы доложите джентльменам?

Со своего места поднялся сухой, уже немолодой, небольшого роста подслеповатый человек. Он постоянно моргал и щурил глаза.

«Болезнь и песок», – догадался Том.

– К обеду этого дня буря стихнет. Ожидается скорость ветра не больше пяти метров в секунду. Небольшая облачность. Незначительное повышение температуры.

– Куда ж выше! – воскликнул Рубен, у которого потом пропитался уже весь пиджак.

– К вечеру атмосферное давление снизится и пройдет дождь с грозой. Ожидаются обильные осадки. Дождь прекратится, где-то, под утро. Не думаю, что к началу завтрашней программы испытаний погода будет преподносить сюрпризы. Дальняя авиационная разведка это подтверждает.

– Вы гарантируете? – спросил полковник.

Метеоролог улыбнулся снисходительно и мягко, как полагается улыбаться глупости.

– Полковник, невозможно научить погоду жить по уставу. Я лишь оперирую известными мне данными и никаких гарантий дать не могу.

Дарен предпочел оставить доклад ученого без комментария, показав свое недовольство только тем, что не поблагодарил за доклад.

– По состоянию на сегодняшний день, – продолжал он, – все объекты на полигоне, как биологические, так и технические, полностью готовы к испытаниям. Бомбардировка назначена на завтрашний полдень. Для вашего ознакомления с оборудованием полигона готовы четыре самолета и автомашины, сосредоточенные в местах посадки. Лейтенанту Редерсону для выполнения его миссии дается отдельный самолет и мотопехотное отделение. Необходимо надежно установить и проверить всю киноаппаратуру в местах, указанных на монтажной карте района испытаний. Лейтенант, вы получите ее перед самой посадкой в самолет. Работы, согласно утвержденному плану, следует завершить до двадцати часов сегодняшнего дня. Только Редерсон и его группа имеют право находиться на полигоне. Все остальные будут проводить инспекцию с воздуха. Пилоты хорошо проинструктированы и достаточно опытны, чтобы вы могли подробно ознакомиться с объектами испытаний. Затем наземный осмотр командного бункера и точек визуального наблюдения. Есть ли вопросы, господа? – полковник бросил взгляд на Тома. – Лейтенант Редерсон уже сейчас может приступить к выполнению своих обязанностей.

Это следовало принимать как приказ.

Том уже садился в автомобиль, который должен был доставить его к самолету, когда его окликнули. Он обернулся. Это был Макартур.

– Том, я надеюсь, что вы сможете справиться с работой досрочно. Мне бы хотелось провести вечером в вашей компании час-другой в клубе. Ночь сегодня будет богатой на хлопоты – не до сна.

– О чем волноваться, мой генерал?

Макартур поднял брови:

– Неужели вы так и не поняли, о каких испытаниях идет речь?

Редерсон не мог понять того, чего не знал. Он пытался еще в Вашингтоне узнать подробности своей командировки, но на все его вопросы отвечали либо упрямым молчанием, либо отговоркой: «Задание получите по прибытию на место». И когда оформляли документы с VII, самой высшей категорией допуска к засекреченным объектам, он решил попридержать свое любопытство. Но и совещание ему ничего не дало. Никто не говорил о главном, хотя все, кроме, разумеется, Тома, знали, о чем шла речь. Вышколенный примерами трибуналов над шпионами и предателями, Том и здесь не лез с расспросами. Не очень бы хотелось оказаться даже просто под подозрением.

Он сказал генералу об этом.

– Так значит, вы действительно ничего не знаете, – с сожалением произнес Дуглас. – Могли бы и догадаться.

– Может быть, я и догадался, генерал: завтра с самолетов будут сбрасывать бомбы нового поколения, и моя задача как кинооператора все это заснять на пленку, но когда все окружено такой секретностью, то не хочется эти догадки не только произносить вслух, но и думать о них. Все в страшном секрете – не подступиться!

Том не был серьезен – напротив, весел.

– Нет, дорогой мой, – сожаление генерала сменилось той серьезностью, которой не было у Редерсона, – с секретностью перебора нет. Все как надо. Вы когда-нибудь думали о таком оружии, которое способно в одно мгновение уничтожить весь Нью-Йорк или Берлин? Представьте только – одно мгновение!

– С трудом, сэр. Хотя, признаться, почему-то с Берлином воображение работает немного проще, чем с Нью-Йорком, моим родным городом. Чтобы представить всю картину, мне ее хотя бы однажды надо увидеть. Прежде всего я журналист, чье воображение никогда не идет дальше фактов. Я слышал, что около года назад где-то в этих же местах взорвали атомную бомбу. Рассказывали о ее мощи, достаточной, чтобы отправить на тот свет полк пехоты, но уж никак не город. Тем более что все это оказалось обыкновенной болтовней у барной стойки – как говорится, «слухи не подтвердились». Никто из пишущей братии даже не пытался узнать причину этой болтовни. Никому из журналистов не позволено совать свой нос глубоко в дела армии.

– Не сомневайтесь, Том… Такое испытание действительно имело место. Перед вами живой свидетель. Признаюсь, что массе людей стоило огромных усилий сделать так, чтобы слухи остались слухами. Но прошлые события – ничто в сравнении с завтрашними! Это тоже будет атомная бомба. Но гораздо большей мощности. Сами увидите.

– Почему же как у полководца это не вызывает энтузиазма? С таким оружием можно побеждать. Я не прав, мой генерал?

– Трудно сказать, Том. Иногда мне хочется, чтобы это завтра не наступило.

– Неужели так страшно?

– Никто пока не знает. И не в страхе дело. Страшит неизвестность.

– Это естественно.

Генерал задумался, прикрывая рукой глаза от струй песка и пыли, и потом произнес:

– Так, я вас жду в девять вечера в клубе.

Он уже собирался возвращаться в штаб, когда Том его позвал:

– Сэр!

– Да, Том.

– Я вот о чем хотел вас попросить.

– Если ваша просьба не будет отвлекать меня от бомбы – я ее с удовольствием выполню для вас, мой дорогой друг.

– Нет, совсем напротив, мой генерал, – улыбнулся Том. – Это касается сегодняшней вечеринки. Солдаты просили меня рассказать им о фронте в их клубе. Я не знаю, какие порядки завел здесь этот ковбой Дарен, но существуют два клуба: офицерский и солдатский…

– Что же здесь странного? – удивился генерал. – Это практически повсеместная практика. В чем же ваша просьба? Отменить эту традицию я не только не вправе, но и не в силах.

– Все гораздо проще, сэр… Походатайствуйте, чтобы мне выдали пропуск на вечер в казармы. И я не смогу принять ваше приглашение, так как уже дал обещание. Если не будет пропуска, полиция задержит меня в камере до утра.

– Какой пропуск, Том? – еще больше удивился Макартур, даже убрал руку от глаз.

– Разрешающий офицерам появляться вечером в казармах…

– Что за выдумки? Вы офицер и вольны посещать солдат в любое время…

– Оно-то так… Но полковник ввел новые правила во внутренний распорядок базы. Это его правила, сэр, а не мое воображение, и мне бы не хотелось из-за них ночь провести на гауптвахте.

– Мне с трудом, конечно, верится, Том. Но если это так, я обещаю все уладить. До вечера…

«Дуглас» быстро набирал высоту. Под широкими плоскостями самолета скользила то однообразная застывшая рябь песчаных барханов, то унылая каменистая пустыня. Самолет время от времени сильно встряхивало, и сразу после этого натужно выли моторы – машина падала в воздушные ямы и упрямо выбиралась из них. В салоне из-за тряски падали сложенные друг на друга ящики с оборудованием, и солдаты то и дело складывали их на место. У всех были взволнованные лица, рыскающие глаза и на воздушных ухабах взрывы отчаяния во взглядах. «Пешеходная публика, – определил Том, которому приходилось покорять воздушные расстояния и под обстрелом немецких зенитных батарей, – летали всего несколько раз. Если бы не приказ, они бы лучше все двести миль до полигона бежали. А если б кому из них пришлось с англичанами летать в ночной рейд на Берлин, в самолете, который в пике сыплет бомбами, а вокруг сверкают молниями разрывы зенитных снарядов, шныряют «мессершмитты», цокают по обшивке пули и осколки! Интересно, во сколько бы тогда стали тяжелее их штаны?»

Трясти стало сильнее. Несколько раз протяжно и страшно застонал фюзеляж машины, и она, накренившись на борт, воя моторами, теряла высоту. Солдаты вскакивали с мест и падали на раскатившиеся ящики, теряя равновесие. Редерсон, чтобы отвлечься от воздушных кульбитов «дугласа» и не обращать внимания на изломанные паникой и испугом лица попутчиков, снял крышку с подкатившегося к ногам ящика и стал знакомиться с его содержимым. Среди пакетов, амортизирующих удары и тряску, лежала кинокамера. Это была последняя модель «Сино-Форда». Прибор надежный и долговечный – с таким аппаратом Том не раз бегал в атаку вместе с русскими под Москвой и Вильнюсом. Механика камеры работала и в дождь, и в снег, и в жару, и в морозы. Документалисты прозвали прибор «кошкой» – настолько он был живуч. Правда, лежащая в ящике камера имела некоторые отличия от своей хорошо известной подруги: корпус со всех сторон оклеен свинцовыми и жаропонижающими пластинами, а ручной механический завод заменял электрический лентопротяжный механизм. Камера была довольно тяжелой для того, чтобы снимать ею с руки.

Видя спокойствие лейтенанта, солдаты сами немного успокоились и с бравадными улыбками, подзадоривая друг друга, занялись наведением порядка в салоне самолета.

Редерсон осмотрел также и кассеты с кинопленками. Коробки были усилены свинцовой броней и имели больший метраж, чем серийные модели. На этикетках значилось: «Длительность съемки – 17 минут», тогда как традиционно использовались пятиминутные.

В ящике лежал массивный, прочный на вид штатив, моток бронированного кабеля и еще какие-то коробки с механизмами, о назначении которых Том даже не догадывался.

В салон вошел пилот и, подойдя к Редерсону, прокричал в его ухо, стараясь перекрыть криком гул моторов:

– Сэр, болтанка кончилась – мы обошли бурю. Будем садиться в заданном районе. На месте будем через пять минут.

Он ушел, подбадривающе похлопывая на обратном пути солдат по напряженным плечам.

Редерсон повернулся и стал смотреть в большой иллюминатор. Самолет уже начал снижение, и можно было не напрягая зрения рассматривать все, что находилось внизу, на земле. У Тома даже перехватило дыхание от изумления, когда он увидел город… Он не первый раз как кинооператор принимал участие в секретных военных разработках и не раз восхищался талантом военных инженеров. Однажды он видел самый настоящий укрепленный бастион, больше похожий на средневековую крепость, и наблюдал через видоискатель кинокамеры, как методично, выстрел за выстрелом, строгая красота и величие колоссального строения разрушались специальными штурмовыми снарядами. Это было великолепное зрелище: способ и средства разрушения, варварство рождали в сознании такое же чувство беспредельного восхищения, как и сама мишень. Том помнил, что тогда разработчики снарядов остались недовольными своим детищем: теоретически предполагалось уничтожить хорошо укрепленный оплот условного противника за семь минут с помощью восьми снарядов, выпущенных из основного корабельного калибра, но на практике многотонная масса высококачественного бетона и железа выдержала весь боезапас «нападавших». При осмотре крепости выяснилось, что новое оружие смогло уничтожить только третью часть боевой мощи «осажденных». Конструкторы снарядов потерпели фиаско (хотя их оружие хорошо себя зарекомендовало как истребитель кораблей), а инженеры-строители праздновали победу. Том был в компании последних и сейчас мог с улыбкой вспоминать собственное состояние на следующий день после указанных событий: столько в своей жизни ему не приходилось пить ни до, ни после той знаменитой вечеринки! Крепко же болела голова!..

Заходя на посадку, «дуглас» немного накренился, и минуты две можно было рассматривать город более детально.

Центр города венчали три многоэтажных здания, которые в этой голой пустыне представлялись небоскребами Манхэттена. Дома-богатыри, отбрасывавшие во все стороны густую сеть солнечных бликов, казались абсолютно неуместными и невозможными в этих местах и поэтому сказочными. Небоскребы внизу были обрамлены серыми линиями асфальтированных улиц, которые только в центре города были строго перпендикулярны в своих пересечениях и ровны, словно вычерченные под линейку. Дальше улочки начинали на европейский манер петлять и извиваться, сходясь и расходясь на перекрестках иногда даже в шести направлениях. Эти улочки обрамляли различные по высоте и конструкции дома, густо утопающие в блестящей на солнечном свету зеленой листве деревьев. Насаждений было довольно много, что тоже вызывало восхищение: сколько же труда и средств стоило привезти и высадить всю эту растительность, уберечь ее от губительных пустынных зноя и песка! Конечно, большего восхищения заслуживал труд солдат. Том повернул голову к сидящим в салоне солдатам, которые с не меньшим интересом рассматривали фантастическую картину внизу. Были еще ученые, командиры… Бесспорно, и их труд заслуживал уважения, но работали они посредством приказов, команд, инструкций и тому подобной дребедени, которой охотно пользуются люди властью наделенные.

Том вернулся к наблюдениям.

Иногда по городу пробегали парные стрелки бликов: это были железнодорожные рельсы. В одном месте ему удалось приметить серые комочки дыма, взлетающие вверх над едущим локомотивом, а за ним, если немного напрячь зрение, можно было рассмотреть цепочку вагонов. Сверкающие полоски железных дорог сбегались в городе в одном месте и, скручиваясь в невообразимый для неспециалиста хаос маневровых ответвлений, скрывались под цилиндрическими куполами, накрывающими перроны миниатюрного, но настоящего железнодорожного вокзала!..

В городе была река, которая образовывала настоящее озеро. Поверхность водоемов блестела ослепительными чешуйками серебра, на свой природный манер забавляясь солнечными лучами.

Том покосился на камеру в ящике, подмываемый профессиональным азартом, но даже не шевельнулся в ее сторону. Еще садясь в самолет, он обратил внимание на предупреждающую надпись на перегородке, отделяющей салон от кабины пилотов:

Внимание!

Кино– и фотосъемка строго запрещена!

«Запрещено, запрещено, запрещено… Черт бы побрал все эти запрещения!» Журналистский пыл быстро остыл перед перспективой оказаться на скамье подсудимых. Тогда будет не до зуда в руках, а скорее до зуда в голове – как раз в том месте, куда угодит пуля палача. Невеселая картинка…

Самолет выровнялся и быстро пошел на снижение. Он шел курсом прямо на город, и нетрудно было догадаться, что и аэродром находится в городской черте. «Было бы просто здорово, – подумал Том, – если бы там оказался и фешенебельный аэровокзал!.. Кажется, я перестал удивляться и начинаю язвить».

Теперь город можно было рассматривать полностью, но тут ждало огорчение: примерно на расстоянии трех миль от трех «Эмпайр-Стейт-Билдингов» город неожиданно заканчивался. Этому внезапному завершению невозможно было даже подобрать определение. Просто сначало тут тебе все – дома, улочки, зеленый парк, автомобильчики у тротуаров, заправочные станции, «железка» с «живыми» паровозиками и вагончиками, река, мосты через нее, озеро… А через мгновение раз, и уже ничего нет! Только белое пустынное плато, мертвое под палящим солнцем. Граница города и пустыни была строгой, выполненной по правильной линии круга – проекция, печать цивилизации на бесконечном и раскаленном листе вечности. Теперь город представлялся не фантастическим миром, а каким-то грубым издевательским абсурдом, более реальным, чем, например, Нью-Йорк или Чикаго.

Коротко и истерично взвизгнув резиной шасси, самолет мягко приземлился и покатил, гася скорость, по бетонной взлетно-посадочного полосе. Серые плиты покрытия были густо исчерчены черным и жирным резиновым огаром – аэродром эксплуатировался очень интенсивно. Еще в воздухе Том заметил подвижную карусель небесных машин – одни после взлета закладывали виражи, становясь на курс, другие барражировали по кругу в небе, ожидая разрешения совершить посадку. Это было привычно и не вызывало удивления. Город в пустыне мог функционировать во многом благодаря авиации. Железная дорога, разумеется, тоже немало помогала, но не отличалась оперативностью. Если такой самолет, как «дуглас», преодолевал расстояние от Блю-Бек-форта до полигона – двести миль! – за час с небольшим, то локомотив на этот же путь тратил четырнадцать часов. Редерсон взглянул на часы, чтобы подтвердить свои расчеты: полет занял час и пять минут. Это с учетом того, что пришлось тратить время на борьбу с ветром и болтанкой. В город многое доставлялось именно по воздуху: питание, топливо, люди, детали… «Интересно, как здесь решают проблему с водой? – полюбопытствовал про себя Том. – Как обеспечивают и полив, и поддерживают уровень в водоемах, которые никак не связаны с естественными водными системами? Где они берут воду? Уж не привозят ли ее тоже самолетами? Или пользуются скважинами… Но сколько же надо насверлить дырок в земле для этого?»

Скрипнув тормозами, самолет остановился. Медленно подкатывали трап для разгрузки крупногабаритных грузов. К самолету торопливо подходила группа, человек десять, некоторые были одеты в белые халаты, остальные в одежде цвета хаки. У всех на лицах – респираторы.

К аэродрому примыкало небольшое здание аэровокзала, вывеска на котором гласила: «Восточный город». Возле вокзала стояло несколько самолетов, у которых спешно шли рагрузочно-погрузочные работы, копошились авиатехники.

Раздался оглушающий рев, от которого мир в глазах задрожал. Том перевел взгляд на противоположный ряд иллюминаторов и успел заметить, как промелькнуло серебро корпуса тяжелого шестимоторного «Бонта» – самолета-заправщика, который мог прямо в воздухе заправить две истребительные эскадрильи, за что и получил название «летающей бочки». «Бочки» стали приземляться одна за одной с интервалом меньше минуты. Около двух десятков «Бонтов» тяжело сели на бетон, засверкали серебром краски на корпусах и помчались дальше, оглушая мир города невообразимым ревом.

Все в аэропорту работало слаженно и четко. Восточный город был военным объектом, где организация и порядок были на высшем уровне. Следовало отдать должное этому ковбою-расисту Дарену – он сам умел служить и умел заставлять делать это других. Сразу было видно, что человек для него не более чем винтик в большой машине, и очень важно, чтобы каждая ее деталь была тщательно подогнана, и весь механизм работал исправно и слаженно. Со своей задачей Дарен справлялся превосходно, но не была понятна его пристрастность к расизму. Еще можно было объяснить его угрожающе-воинственную внешность и наличие кнута, в виде непомерно великого «Смита и Вессона» – атрибута неограниченной власти над людьми в этой пустыне, и недвусмысленного намека на кары, ожидающие непокорных. Но деление людей на нормальных и цветных… Это не умещалось ни в какие понятия, кроме… Полковник, если судить по его имиджу, предпочитал прошлое настоящему. Он жил в Диком Западе, в его «простых законах жизни для настоящих мужчин». И прошлое жило в нем. «Может быть, он вовсе и не притесняет цветных, – размышлял Том. – Все это показуха. Изощренная игра. Он весь в прошлом, а оно говорит: «Разделяй и властвуй!» Но в то же время в этой игре было еще одно немаловажное правило, которое не замечают люди недальновидные, не способные к политике: не примыкай ни к одной из разделенных тобой сторон. Дарен же, если судить по фактам, принадлежал к офицерскому клану форта. «Тут он себе и поставил капкан», – закончил мысль Том.

Стали открывать люк. Солдаты, как по команде, достали из своих походных сумок респираторы и спешно нацепили их на лица. Редерсон не понимал, для чего весь этот маскарад. Кроме того, он не видел и насмешки в глазах своих попутчиков. Том встал со своего места, прошелся по салону к выходу и решительно высунулся в открытый люк… После первого же вдоха его стошнило под приглушенный масками хохот встречающих. Воздух был настолько насыщен зловонием, что любой новый вдох вызывал все новые и новые приступы рвоты. Они едва не лишили Тома сознания. Сквозь сильное головокружение он почувствовал, как его, корчащегося в конвульсиях, осторожно взяли под руки, свели по трапу и опустили прямо на бетон, натянув на лицо респиратор. Маска до горечи во рту была пропитана какими-то духами. После этого стало легче.

Над ним склонился человек в белом. Он ободрительно похлопал Тома по плечу, улыбаясь одними глазами – все остальное скрывал уродливо выпирающий вперед респиратор, делающий склонившегося похожим на мифических людей с собачьими головами. Впрочем, Редерсону сейчас было не до мифологии – сильно кружилась голова, а желудок до боли сводило сосущей судорогой.

Немного окрепнув, Том спросил:

– Что это было, черт возьми?

Человек в белом вопросительно дернул своей полупесьей-получеловеческой головой, так как ничего не расслышал из-за рева беспрерывно садящихся и взлетающих самолетов.

Том, изобразив вопросительную мину, указал на свою маску.

Встречавший сузил глаза в улыбке и, опустив респиратор, прокричал в самое ухо Тома:

– Ностальгия!.. Мы ее галлонами покупаем!

Этот ответ еще больше обескуражил Редерсона: вонь и ностальгия – он не находил здесь ничего общего. И какое отношение к ностальгии могли иметь галлоны? Скорее всего, из-за этой вони все обитатели Восточного города поражены каким-то особым видом психоза. Если это так на самом деле, тогда удивляться более нечему.

Человек в халате жестами показал, что надо идти, указывая на здание аэровокзала. Редерсон поднялся без посторонней помощи и пошел вместе со всеми, закрыв ладонями уши, так как от непрекращающегося самолетного рева разболелась голова.

Они вошли в вестибюль вокзала. В глаза сразу бросились несколько десятков человеческих манекенов. Куклы не были просто усажены в кресла, а стояли возле окон, группами, возле стоек, которые должны были означать билетные кассы. Имитация оборудования интерьера была далека от совершенства, но даже при отсутствии воображения можно было догадаться, что стоящий в углу огромный короб с автоматом для напитков скорее напоминает вокзальный буфет, чем придорожный туалет. На манекенах одежда, возле ног и сидений чемоданы и дорожные сумки. Все как в жизни! Только немного неприятно оттого, что все неподвижно и предельно чисто. Застывшие театральные декорации. Это немое представление было больше похоже на издевательство: сумасшедший художник-декоратор буквально разнес по углам помещения свое больное воображение, словно хотел показать идеальность возможной жизни, протест против реальности. Тома покоробило, когда он заприметил в нише между киосками парочку целующихся кукол, а проходя мимо манекена, изображающего маленького мальчика лет пяти (мальчуган стоял посреди зала и беззвучно ревел, держа в руках рожок с растаявшим мороженым), лейтенант посторонился, чтобы не испачкать брюки о растекающиеся сливки – настолько реально выглядела эта кукла.

– Натурально, правда? – спросил все тот же песеглавец, заметив маневр Редерсона. – Все сделано строго по плану. Здесь все по плану.

Том хотел ответить, но человек жестом попросил удержаться от того, чтобы снять с лица маску, и сам говорил, только на короткие моменты оттягивая маску с лица. Редерсон вспомнил об ужасной вони и решил отказаться от реплики.

Они поднялись на верхний этаж вокзала и скоро оказались в просторном зале. Вся площадь большого помещения была занята различной мебелью в самых неожиданных сочетаниях. Здесь находилось около трех десятков кроватей, три бильярдных стола, письменные столы, кульманы, радиопередатчики, огромный шкаф – телефонный коммутатор, кресла, диваны, платяные шкафы, душевые кабинки, печки, камины… Везде царил страшный беспорядок. Под ногами постоянно шелестели листы бумаги, хрустело битое стекло, трещали остатки пищи, звенели раскатывающиеся пустые бутылки и вскрытые по-фронтовому, ножом, консервные банки. Середину зала занимал огромный, не менее десяти шагов в длину, стол, практически полностью заставленный телефонными аппаратами. По всему ряду окон, из которых открывался вид на Восточный город, непрерывной чередой стояли кондиционеры – обычные, бытовые, которые могла купить любая американская семья в любом супермаркете за шестьдесят долларов в день уценки. В квартире Тома было как раз два таких. Но эти отличались от серийных: на каждом была установлена угрожающего вида конструкция из реторт, трубочек, колбочек и мензурок, которая хищно впивалась десятками резиновых шлангов в нутро кондиционера и бурлила, правда, очень тихо, какой-то густой черно-коричневой жижей. Здесь аэродромный рев практически не слышался, и можно было дать отдых ушам после часа полета. Тишина зала нарушалась едва слышным мурлыканьем кондиционеров и истеричными телефонными звонками, но к последнему (как по своему опыту знал Том) можно было без особого труда привыкнуть. Кроме этого, как заметил он, с большинства телефонов были трубки сброшены.

– Здесь намордники можно снять, – сказал сопровождающий. Он выглядел старше остальных, как-то строже внешне, подвижнее и более раскованно. Не трудно было догадаться, что всем здесь управляет именно он – как наместник полковника Рода Дарена.

Том снял маску, но первый вдох сделал осторожно. Вопреки ожиданиям, воздух в помещении оказался абсолютно чистым, как в горах. Можно было даже уверенно утверждать, что он имел приятный и нежно-сладкий вкус.

Старший подошел к гостю и с улыбкой на симпатичном лице протянул руку:

– Разрешите, мистер Редерсон, в нарушение всех традиций и правил этикета самостоятельно представиться: Норман Фридбах.

Том с интересом стал рассматривать представившегося. Перед ним стоял человек-легенда, родитель первого в мире атомного реактора, магнат, владелец «Первой Американской Атомной Компании Фридбаха», создатель атомной бомбы и многого другого, чем стала славна и могущественна Америка. Почти все знали имя этого человека, но мало кто видел и слышал его. Он не фотографировался, не снимался для кино, не выступал по радио и не давал интервью. Несколько раз общественность волновали слухи о покушениях на Фридбаха, почетного и действительного члена многих научных академий, доктора наук, профессора многих университетов, и так далее, и тому подобное… Покушений было пять, и поговаривали, что три из них принадлежали немецкой разведке, а остальные – русским. Также досужие языки трещали о том, что якобы профессор Фридбах оставил наследие нацистской Германии – чертежи, записи, расчеты, по которым стали строить и использовать грозные ракеты «Фау». Это могло быть правдой – доктор вплоть до тридцать седьмого года работал и преподавал в Берлине, но утверждения все тех же языков о том, что якобы это наследие немцы передали добровольно, скорее всего это было пустой болтовней завистников, имя которым легион. «Фау» лишь несколько раз достигали Лондона, правда, нанеся при этом невиданный урон и стирая с земли сразу целые его кварталы. Америка же, благодаря этому человеку, уже громко бряцала своим новым оружием. Разумеется, Фридбаха берегли как зеницу ока, и Том был готов поспорить, что из остальных девяти человек, которые встречали его у трапа, четыре являлись телохранителями профессора.

– Мне очень… Я очень счастлив познакомиться с вами, профессор, – Том говорил абсолютно искренне. – Я…

– Только не говорите, что совершенно не ожидали, что встретите меня в этой зловонной дыре, – перебил его профессор. – Там, где звучит слово «атом», меня можно найти всегда.

– Но об испытаниях я узнал чуть больше часа назад.

– Всё секреты, – с пониманием в голосе вздохнул Фридбах. – Но поймите, пожалуйста, сейчас такое время, что без них просто нельзя. Да и в дальнейшем тоже. Сейчас Гитлер. Ему скоро конец. Потом японцы. За ними русские. После них китайцы…

– Этому не видно конца, – согласился Том.

– Вы абсолютно правы, – Фридбах по-дружески тепло улыбнулся. – Признаться, я был уверен, что у современной молодежи только фокстрот в голове, и этот… как его?..

– Джаз, – подсказал Редерсон.

– Да, именно так! Джаз. Приятно слышать от вас здравые мысли. Это успокаивает людей моего возраста: можно не волноваться, что все наши достижения и победы будут в будущем не попраны, а использованы по назначению и с умом. Атом – это не только сильное и абсолютное оружие. Главное то, что он уже сейчас является веским политическим доводом, и, как ни парадоксально, именно с него начинается новая эпоха Человечества.

– Зачем же тогда оружие, если его не использовать?

– Почему же – не использовать? – удивлением на удивление ответил профессор. – Как раз использовать! Но только так, как мы сделаем с вами Завтра. Только варвары, молодой человек, живут правилом: если нацелил оружие – стреляй…

– Если меч достал из ножен – руби, – добавил интерпретацию Том. – Но мне кажется, что эти утверждения имеют двойную философию. Прямая, та, что на поверхности – для дикаря, постоянно жаждущего схватки. Так сказать, война ради войны. Вторая же мне больше симпатична.

– И какая же? – заинтересовался Фридбах.

За их разговором с интересом следили и остальные.

– Прежде всего следует искать отличные от военного пути разрешения конфликтов. Мирные решения. Использовать оружие – это последнее дело.

– Ха! Вот, значит, как… Простите, где вы получали образование?

– В Оксфорде, профессор.

Фридбах с пониманием кивнул:

– Хорошее образование. Вы журналист?

– Только по образованию. По специальности – кинооператор.

– Да, конечно. Кстати, ваши фильмы о войне мне больше нравятся. Вам, и только вам удается показать человека в экстремальных условиях, его стремление выжить – настоящую жизнь! Ваш талант никак не вяжется с вашей философией. Оксфорд давно славен своим неуемным пацифизмом, который в скором будущем доставит Америке куда больше неприятностей, чем все внешние враги. На мой взгляд, мистер Редерсон, та философия истинна, которая не только имеет право быть, но и есть, и применима. Человека ничто не переменит. Он не хозяин сам себе. Им управляют особые космические силы, в сравнении с которыми атом – забава для младенца. Когда он выйдет из-под этой опеки – неизвестно. Возможно, вообще никогда.

– Вы говорите о религии?

Профессор рассмеялся:

– Ну что вы!.. Она вообще не в счет. Это пустые бредни. Вековая глупость – если хотите. Да, именно так! Я говорил об абсолютной власти – власти Вселенной. Об этом стали говорить еще в Древнем мире. И не только говорить, но и наблюдать, и делать выводы. Земля, Солнечная система, наша Галактика – все это увязано строгими физическими и математическими законами. Вспышка, взрыв Сверхновой, может изменить целую галактику или вообще ее уничтожить! Как, например, луна вызывает приливы и отливы океанов и морей. Но это упрощенная модель вселенских явлений. С этим невозможно спорить! Человек так же неотделим от этого мира, и все его реакции – это все то же проявление космических сил…

– Если все так беспросветно, зачем же тогда оружие? Не проще ли просто дождаться в мире, без лишних крови и страданий, какого-нибудь крайне нерядового вселенского светопреставления и рухнуть всем вместе в тартарары, но со счастливой улыбкой от того, что прожили отведенное время не так и плохо…

– Примитивно, мистер Редерсон! Очень примитивно! – Норман Фридбах казался очень взволнованным. На его дряблых щеках заиграл румянец. – Я огорчен. Огорчен тем, что вы неисправимый идеалист.

– Только потому, доктор, что видел войну не по фильмам, а своими глазами.

– Как же вы не понимаете, что это «нерядовое событие» не будет действовать на человека непосредственно, чтобы не удовлетворить бредни истеричных говорунов о новом Армагеддоне? Это было, есть и будет косвенное воздействие: бах где-то звездочка, например, за четыреста парсеков отсюда, а у половины населения на Земле в голове война. Эта половина обязательно найдет повод, чтобы вспороть кому-нибудь живот. Любой повод. Достаточно вспомнить историю: нет ни единого серьезного повода для начала войн, но войны все-таки шли, и в них миллионами гибли люди. Все эти поводы и причины – глупость, пустота и надуманность. И остается только главное – выжить! Мое оружие позволит не воевать, пусть только нам, американцам, пока, например, русские не создадут такое же: зачем лезть на нас, когда за десять секунд можно лишиться лучшей своей армии? И это только из-за какой-то одной бомбы!.. Перед тем, как гнать на нас своих солдат, Сталин тысячу раз подумает в своем Кремле о будущих последствиях. Это оружие сдерживания – атомная бомба, новая форма достижения мира. Мало того… Это основной фундамент мирного сосуществования человека в будущем. Это оружие будет воевать, находясь на складе, а не на передовой, в жерле пушки или под крылом самолета.

Слушая профессора, Том подумал о том, что перед ним стоит не великий ученый, а сбежавший из клиники для душевнобольных пациент. С такой уверенностью говорить о своем оружии, наделять его таким фантастическим могуществом! Еще совсем недавно он вспоминал таких же горе-конструкторов и их снаряды-малютки. Это бравада и разошедшееся самолюбие гения. «У парня взбесилась лошадь, – со вздохом сожаления подумал Том, – а он и поводья бросил. И спорить нельзя, опасно – копытами затопчет». Он не любил людей, которые готовы откопать спор везде и по любому поводу. «А все начиналось с обыкновенного знакомства, – еще раз вздохнул Том и мысленно пошутил: – А эта вонь… Не спесь ли доктора протухла?» Он разочаровался в профессоре и чувствовал себя из-за этого неловко, и еще оттого, что разочарование пришло так скоро. Скорее всего, Фридбах переживал в этот момент те же самые чувства, и это стало понятным по тому, как он после последнего слова резко развернулся и ушел, нервно размахивая тонкими, сухонькими руками. Оглушительный хлопок дверью заставил всех вздрогнуть. За доктором вышли еще шесть человек – Том не угадал количества охранников.

– Эффектный конец, правда? – разочарованно спросил Том у остальных, кто остался с ним в зале. Три человека в белых халатах молча сверлили гостя взглядами. – Большая просьба, джентльмены, больше не обвинять меня в пацифизме! Это слово я теперь ненавижу больше всего в жизни…

Ему ответили дружным смехом. Они подошли к нему и стали по очереди протягивать для знакомства руки.

– Рик Телингтон, – представился первый. – Биолог. К вашим услугам, мистер Редерсон. Что нового снимали – снова фронт?

– Да, русских в Прибалтике.

– Серьезная картина?

– Уже в прокате. Много войны в каждом кадре.

– Это нам и нужно. Возможно, Фридбах бы на самом деле поменял свои взгляды на мир и войну, если бы действительно смотрел ваши фильмы… Мне не очень хочется вас разочаровывать, но хвалил он вас только из вежливости. Пожалуйста, не обижайтесь, но я говорю правду.

– Что вы?! Как раз напротив! Теперь мне многое становится понятным.

– Доктор только-только привык к радио. Он закоренелый консерватор и признает прогресс только в своих изобретениях. К кинематографу же он относится хуже, чем к Гитлеру. О войне знает только из газет, ну, и радио, конечно, но сами знаете, какие краски напускают журналисты и репортеры – не разберешь, где правда, а где вымысел…

– Тед Макгредер. Можно просто Макки…

– Это он для того, чтобы от своих обезьян не отличаться! Ха-ха!..

– Не обращайте на них внимания, мистер Редерсон…

– Зовите меня Томом.

– Хорошо. Не обращайте внимания на этих хохотунчиков, Том. Это не люди, а полные дураки и абсолютные болваны, над которыми смеются даже мои шимпанзе. Но с ними не так и плохо – поверьте мне, человеку, который проторчал с этими полоумными полгода в Вонючем городе…

– Простите, как вы сказали: «Вонючий город»? Это название новое? Мне же известно другое…

– Все верно – Восточный, но мы не могли не отметить его столь броскую достопримечательность, как зловоние.

– Это действительно ужасно! Я едва сразу же не умер на трапе самолета.

– Могло случиться и такое. И все это из-за этого Макки…

– Это правда из-за вас?!

Макгредер густо покраснел и метнул полный гнева взгляд в сторону своих товарищей.

– Да. То есть – нет!.. Не именно из-за меня. Это из-за животных. В городе живет около полусотни обезьян, шимпанзе, и примерно столько же свиней. Уборка отходов их жизнедеятельности не предусмотрена проектом. Вот и запах. Кроме этого, очень большая смертность: дохнут от жары и болезней. Командование по этому поводу не больно переживает.

– Город обезьян?!

– Да, и свиней. Превосходные такие…

– Для чего?

– Они – это «биологические объекты поражения». Человека на испытаниях под взрыв никто бросать не будет, чтобы узнать, что с ним после этого случится. А животные… Они всегда помогали человеку в исследованиях. На них перепробовали все: лекарства, яды, газы, болезни… Ведь шимпанзе и свиньи по строению организма, его органов, очень схожи с человеком. Вот и сгорят они завтра в атомном огне.

– Но зачем пятьсот животных, когда можно обойтись меньшим количеством?

– Об этом, Том, спросите Нормана Фридбаха. Город и население – его идея полностью.

– Сумасшедший человек!..

– Мы тоже так думаем… Рой Вильсон – инженер-строитель, архитектор.

– Так это ваши чудеса?

– Какие?

– Небоскребы, мосты, река и пруд…

– Озеро.

– Что?..

– Это озеро, говорю. Его глубина около ста тридцати метров.

– И как вам только это удалось?

– Об этом тоже спросите Пустоголового Фрэда.

– Кого?

– Это мы так Нормана между собой окрестили.

– Но все же!.. Как это ему удалось?

– Очень быстро. Несколько секунд.

– Не может быть!

– Еще как может, Том. Он там бомбу взорвал, а из ее воронки море получилось.

– Просто невероятно. А вода откуда?

– Да оттуда же. Там после взрыва открылось множество родников и подземная река.

– А мосты?..

– Это уже фокусы Вильсона.

– Никаких фокусов, – протягивая руку Тому, возмутился Вильсон. – Зовите меня просто Вильсоном, мистер Редерсон. Я к такому обращению больше привычен. Касательно мостов… Все настоящее и работоспособное. Работали над этим около года.

– Он этим гордится.

– Не меньше, чем ты своими макаками.

– Вот так и живем…

– Строили Восточный сколько времени?

– Что-то около года. Грандиозный замысел, но абсолютно бесполезный.

– Почему?

– Разумеется, польза здесь какая-то есть. Определенно есть. Но только военная. Если бы такой же город построить в каком-нибудь другом месте – его ценность была бы гораздо большей, – Рой снял и протер полой халата очки. – Понимаете, я гражданский строитель, для которого очень важно, чтобы в его домах жили люди, и эти дома стояли долго и крепко. Грустно осознавать, что все тобою и другими построено для того, чтобы быть разрушенным. Это противоречит человеческой природе: созидать с пользой для будущих поколений.

– Из ваших слов следует определенно одно – вы не в дружбе с Фридбахом.

– Они в жестком противостоянии, – уточнил Макгредер.

Зоолог курсировал между холодильниками и столом, расставляя на зеленом сукне консервы, столовые приборы, бутылки с напитками.

– Но эта борьба без равных условий для сторон. Пустоголовый Фрэд постоянно находит какие-то недоделки, ошибки в конструкциях и обвиняет в этом Роя. По правде говоря, виноваты строители, которые халтурили вовсю, чтобы уложиться в сроки. Норман Фридбах это прекрасно понимает, но не умеет мирно сосуществовать со своими оппонентами. Мало того, в игре с Вильсоном он использует подтасованную колоду и обвиняет его в умышленном саботаже. Это очень серьезно, – он сделал пригласительный жест рукой. – Прошу составить компанию за трапезой. Том, вам надо поесть. На вас жалко смотреть после знакомства с «главной достопримечательностью» города.

– Огромное спасибо за приглашение, – сказал Редерсон и прошел к столу. Он чувствовал себя слабым, и завтрак был бы совершенно не лишним, чтобы восстановить силы перед нелегким днем.

– Неужели профессор столь категоричен? – вернулся он к теме разговора.

Телингтон, биолог, намазывая паштет на ломоть хлеба, тотчас замотал головой:

– Вы неверно подбираете определения. «Категоричность» – смысл этого слова не может быть применим к Пустоголовому Фрэду. Здесь уместно другое, – и он многозначительно постучал рукоятью ножа себя по виску. – Он свихнулся на собственном величии. Это горький удел всех варваров, разрушителей. Гордыня старика ищет противостояния со всеми. Его терпят, но выходки и непримиримость профессора могут скоро надоесть. С каждым днем он становиться все более заносчивым и нетерпимым.

– Может быть, этому есть какое-то другое объяснение, кроме гордыни? – спросил Том, сооружая для себя многоэтажный сэндвич.

– Объяснение сумасшествию?.. Не смешите. Какие еще могут быть объяснения?

– Для того чтобы сойти с ума, тоже надо иметь причины.

– Ах, вот вы о чем, – усмехнулся Телингтон. – Об атомной бомбе.

– О ней самой.

– Здесь тем более нет никаких причин для болезненно завышенного самолюбия, – не отвлекаясь от еды, произнес Макгредер.

– Но она позволит выигрывать в войнах!

Зоолог отложил бутерброд и уставился на Редерсона:

– Вы не понимаете, о чем говорите. Это не авиабомба весом в десять тонн. Вы недавно восхищались нашим озером. Это последствия взрыва мощностью всего в полсотни тонн – и получилась яма в сто тридцать метров глубиной. Завтра будет испытана другая – в десять килотонн! Вы рассматривали город с самолета – немаленький, не так ли?

– Не спорю.

– Так вот… Никто не знает, что останется после взрыва. Никто не может даже предположить, пофантазировать о возможных последствиях!.. Разрабатывается новая бомба мощностью в пятнадцать килотонн, а что дальше? Пройдет лет десять-пятнадцать, и какой-нибудь психопат предложит для испытания игрушку с гигатонным зарядом и выберет в качестве полигона Землю.

– Ну, это уже фантастика, – отмахнулся Том.

– Как вам угодно. Но я рад, что завтра вы станете участником этих фантастических событий.

Зоолог вернулся к еде.

Архитектор, Рой Вильсон, съел один сэндвич и стал готовить другой.

– Я тоже усматриваю в словах Теда некоторое преувеличение. Но он зоолог, притом уверенный, что человек – самое бесполезное и даже вредное существо на планете. Тед боится и переживает за тех, кто ни в чем не виноват и просто хочет жить – за животных. Это его мнение, и мы его уважаем. Но в одном он действительно прав: с атомной бомбой отпадает вообще смысл воевать. Цель всякой войны банальна до цинизма: захват материальный ценностей и порабощение народа.

С этим трудно было не согласиться. Том кивнул.

– Но создатели атомной бомбы не учли одной очень важной детали: после атома не останется ни потенциальных врагов, ни ценностей, только пепел и смрад. Небогатый урожай. Площади, оказавшиеся под бомбардировкой, опасны радиационным заражением на протяжении многих столетий. Вы знаете, что такое лучевая болезнь?

– Очень мало, – ответил Том.

– Именно! В полном неведении находитесь не только вы, но и ученые. Доказано, что радиация способна провоцировать раковые заболевания. И предполагается, что она способна изменять гены и вызывать мутирование.

– Только совсем недавно, кстати, обратили внимание на то, что бродячие собаки, живущие в Блю-Бек-форте, приводят уродливых щенят, а крысы стали в два раза больше размером, – говоря, Макгредер постукивал ножом по столу. Его лицо алело от возбуждения. – Это произошло с животными через два года после первого взрыва. При этом надо учитывать, что от базы до полигона не более трехсот километров.

– Может, здесь имеют место совершенно другие причины? Например, местного характера, – предположил Том. Он хотел услышать максимальное количество версий, чтобы утолить свой журналистский голод.

– Не очень-то верится, – вновь вступил в разговор архитектор. – В природе долгое время ничто не меняется. Пустыня осталась прежней. Небо, солнце, горы – все как раньше. Был только взрыв.

– И будет новый, – ввернул Телингтон.

– Да, – согласился Том. – Это правда. Но могут быть и простые случайности. Мутанты пугали людей постоянно. Где-то их было больше, где-то меньше. Зачем же сразу все валить на атом?

– Лишь только затем, что мы, уважаемый мистер Редерсон, ученые, – спокойно ответил Макгредер. – Конечно, мы знаем о том, что миром в равной степени правят и закономерности и случайности. Но за неимением научных объяснений мы вынуждены оперировать фактами. Возможно, мы грешим узостью взглядов, но в тоже время отдаемся полностью уверенности в том, что использование атомной энергии лишь подтвердит в дальнейшем наши выводы. Кроме этого, есть подозрение, что человечество еще абсолютно не готово использовать такое мощное средство, как атом. Мне это напоминает дикарей, которые бегали по доисторическим лесам и, подняв с земли палку, использовали ее в качестве оружия – и лишь потом, спустя многие столетия, научились ее применять как строительный материал и рычаг.

– Вы хотите сказать, что мы используем атом не так, как следует? – спросил Том. – По-моему, не так уж и плохо использовать его для начала как оружие, – он отодвинул от себя пустую бутылку. Чувство сытости слегка хмелило сознание. – Хотя мне очень нравятся ваши доводы Тед, но я не вижу пока другого, более эффективного оружия, чем атомная бомба. Я видел войну и был свидетелем сотен трагедий, о которых не решился бы рассказывать за этим столом… и вообще. Это страшно. Была бы эта бомба тогда, в тридцать девятом году, сбросили бы ее на голову Гитлеру, и делу конец! Возможно, ваши рассказы об ужасах последствий атомной бомбардировки имеют под собой основу – об этом, вы абсолютно правы, судить будущим поколениям, но они, пожалуй, будут не столь страшны, как концлагеря Бухенвальд, Заксенхаузен и Равенсбрюк. И не было бы, в конце концов, миллионов жертв! Вот в чем гуманность…

– Вы упускаете самое главное…

– Что? – Редерсон повернул голову к Телингтону.

Биолога нисколько не волновал его порыв. Не глядя на Тома, он усердно выуживал из консервной банки остатки паштета. Такое демонстративное невнимание зацепило самолюбие Тома: он говорил о том, что было на самом деле, о том, что видел собственными глазами, о том, что пережил – о главном, черт побери! А где мог рассмотреть этот худосочный хлыщ свое «нечто главное» отсюда, за тысячи миль от фронтового пекла, когда лишь изредка отклеивался от дармовой банки консервов?..

– Что же «главное» я упустил? – сдерживая гнев, повторил свой вопрос Редерсон.

Ученый отставил банку и неторопливо облизал пальцы:

– То, что Гитлер не дурак, как многие хотят думать. Идиот не смог бы подмять под себя всю Европу, часть Африки и доставить массу серьезных неприятностей более сильным державам. Объединились бы эти державы против него своей мощью, чтобы победить, в том случае, если бы он оказался законченным болваном? Нет.

Биолог победно взирал на Редерсона, который в ответ корчил саркастические гримасы.

– Но он-то действительно дурак! – не выдержал Том. – Разве мог умный полководец начать войну сразу со всеми, не имея для этого достаточной сырьевой и промышленной базы!

Теперь пришла очередь кривиться Телингтону:

– Не утомляйте меня идеологией. В Вонючем городе она никуда не годна… Вы смешали в кучу и стратегию, и политику. Это верхняя правда, та, что на поверхности. На самом же деле, как мне думается, причина совершенно в другом: у фюрера не было иного выбора, но это не касается темы нашего разговора…

– Вот как – не касается?

Рик не обратил никакого внимания на язвительную реплику.

– Все дело в другом… Дурак – это посредственность, а Гитлер – личность, не посредственность. Пройдет не так много времени, и многие будут вынуждены это признать. Вам не нравятся мои слова?

– Более чем!

– Но не вам судить, как, впрочем, и мне, об истинном положении дел в современном мире. И, возвращаясь к нашему прежнему разговору, скажу, что вы упустили такую деталь – не знаю: по умыслу, или нет, – он дружелюбно улыбнулся, демонстрируя, что ссориться не расположен, но тут же стал серьезным. – Разве мог Гитлер идти войной против всего мира, не имея в рукаве козырной карты? Уверен, он знал, что делает. Эти легендарные «Фау» были лишь ступенью к полной победе. Кто знает: может, то, что здесь завтра взорвется здесь силой солнца, принадлежит вовсе не американцам, не русским, а только немцам…

Биолог замолчал и стал собираться: натянул высокие резиновые сапоги, длинный прорезиненный фартук, взял перчатки.

«А он ведь прав, – думал Том, наблюдая за сборами ученых: к Рику Телингтону присоединились и остальные, экипируясь по его примеру. – Глупо думать, что Гитлер, стремясь к порабощению человечества, рассчитывал только на мощь своих танковых дивизий. И хорошо сказано о палке… Кажется, у этих ребят больше оснований для таких выводов, чем у меня. Их уверенность в выводах начинает меня пугать – просто стыдно признаться, что не знаешь, чего именно боишься. На фронте проще: сидишь в окопе во время артобстрела, ни жив ни мертв от страха, но знаешь его причину – рои осколков в секунду могут изрешетить тебя, и прекрасно знаешь, что единственная защита – это окоп или блиндаж… Здесь же не знаешь ни о чем, и от этого еще страшнее».

Ему протянули пакет с прорезиненной амуницией.

– Это защитит вас от грязи, – прокомментировал архитектор и посоветовал: – И постарайтесь держать оружие под рукой. Бешенство в городе. Больные животные срываются с привязей и нередко нападают на людей. Незачем еще одна трагедия.

Редерсон оделся и, следуя совету, нацепил ремень с пистолетом поверх резинового фартука. Остальные достали из шкафа многозарядные карабины.

– Не люблю, когда остаются неясности, – сказал Том, когда все были готовы к выходу. – Боюсь, что больше нам никогда не увидеться и не поговорить всем вместе.

– Что вас интересует? – спросил Вильсон, проверяя оружие.

– С чего вы взяли, что атом используется не так, как следовало бы? Я принимаю, что атомная бомба, атомный реактор – это не тот путь. Но принимать и понимать – это совершенно различные вещи.

Все трое переглянулись с таким видом, словно решали: выкладывать все начистоту или… Вновь Том почувствовал удар по своему самолюбию. Ему не доверяли. Впрочем, здесь ничего необычного не было: он человек новый и временный, только совсем немного пострадавший от Нормана Фридбаха; его успокоили, проявив солидарность, но… Профессиональное чутье Тома пострадало еще больше. Он понимал, что тайны есть, и какие-то особенные, но ему их не видеть, как собственных ушей. Не скоро можно будет успокоиться. Очень не скоро, если не удастся найти иные пути удовлетворения своего любопытства.

За Макгредера ответил Вильсон. В его тоне чувствовалось недовольство:

– Тед говорил о том, что атомная бомба или ядерный реактор – это самые примитивные способы использования атомной энергии. На данный момент пока неизвестны другие сферы применения атома, кроме уже названных, но хочется верить, что именно он выведет человека в дальний космос.

– Фантастика, – сыронизировал Том.

– Пусть так, но все когда-то начиналось с фантастики. Вас что-то еще интересует?

«Он становится колючим, – заключил Редерсон, отдавая должное собеседнику, сумевшему дать исчерпывающий ответ ни о чем. – Мой нос держит верный след». И спросил:

– Фридбах по пути сюда рассказывал о каких-то галлонах ностальгии.

Он понял, что сказал глупость, когда остальные едва не покатились со смеху.

– Я понимаю, что это вопрос невежды, но…

– Успокойтесь, пожалуйста, – утирая слезы, произнес Вильсон. – Вас никто не хотел обидеть, – он с трудом сдерживался, чтобы вновь не рассмеяться. – Все дело в духах, которыми пропитываются наши маски. Шедевр парфюмеров носит название «Ностальгия», и его действительно закупают галлонами.

Работать пришлось долго. Кинокамеры были уже установлены без участия Тома в специальные, отлитые из сверхпрочного бетона тумбы. Оставалось только правильно установить саму камеру, проверить ее работу и выбрать в видоискателе план будущей автоматической съемки. Иногда в бетонных тумбах было установлено по несколько камер, которые снимали один и тот же план по очереди, включаясь каждая в тот момент, когда у предыдущей заканчивалась пленка или разряжался аккумулятор. В таких тумбах работать было труднее всего: маленькое пространство было сплошь забито оборудованием, и требовалась особая сноровка, чтобы делать свое дело и нечаянным движением не повредить ничего. Ко всему прочему, изматывала духота. Маска на лице пропускала мало воздуха, и сам воздух предельно был насыщен парами духов. Кружилась голова, тело взмокло и горело под резиной верхнего облачения, однако снять костюм не было возможности – вокруг было довольно много грязи после животных. Приговоренных животных. Редерсон снял перчатку и отер пот со лба, одновременно покачивая головой в унисон своим грустным мыслям. То и дело со всех сторон, из домов, подвалов доносились крики, стоны, лопотание, хрюканье и звон цепей. Ему было жаль узников, но не из-за их завтрашней участи, а из-за их настоящего положения. Неизвестно, сколько времени они томились в своих камерах, страдая и умирая от зноя и жажды.

Закончив с очередной тумбой, Редерсон садился в джип, водитель которого дергал рычаг переключения скоростей, и они катили к следующей.

Работа близилась к завершению. Объезжая пригород, Том заметил выложенный из белого камня прямо на земле круг с крестом в середине. Знак был достаточно велик, чтобы его можно было заметить с большой высоты. Водитель джипа пояснил, что это цель для бомбометания. В этот круг должна завтра упасть бомба. От цели до города было не более полутора километров.

Оставалось проверить еще несколько тумб, и джип не спеша катил по улице в тени высотных зданий, где можно было наслаждаться относительной прохладой. Машина петляла по ровной дороге, объезжая рыжие зловонные и подсыхающие лужи и густые ручьи, вытекающие из домов. Том плотнее прижал к лицу маску, ощутив неприятную тяжесть в желудке, когда вспомнил собственное утреннее состояние у трапа самолета. За поворотом он увидел недавних знакомых. Ученые сидели на бордюре, курили и о чем-то беседовали. Заметив Тома, они переглянулись и тяжелыми взглядами стали смотреть на приближающийся к ним автомобиль. Не надо было быть провидцем, чтобы понять, что они не рады его видеть, но Редерсон, словно не замечая недружелюбия, подошел к ним.

– Здесь можно снять маску, – сказал Вильсон, но Том не сразу решился последовать совету.

– Снимайте, снимайте, – уверенным тоном настаивал архитектор. – К вечеру поднимается ветер. Скорее всего, будет дождь. Мы сейчас на Зеленой улице, которая пересекает город строго с запада на восток, а ветер западный – он-то и уносит отсюда вонь.

Воздух был относительно чистым. Примеси зловония было очень мало, и можно было без опаски дышать полной грудью.

– Сигарету? – предложил Телингтон.

Том, поблагодарив, отказался. Он заметил рядом с биологом что-то продолговатое, накрытое простыней. Белая ткань в некоторых местах пропиталась бурой кровью. По очертаниям предмет под простыней напоминал человеческое тело, но точнее рассмотреть было невозможно – зоолог старался прикрывать его от взгляда Тома собой, делая это как бы невзначай.

– Бешенство? – спросил Том. – Обезьяна? Большая же, однако…

Тройка смотрела на него какими-то странными глазами. От такого взгляда Том начинал себя чувствовать без вины виноватым.

Вдруг сильный порыв ветра сорвал с тела простыню, и она полетела, зацепившись через несколько метров за брошенный моток колючей проволоки.

– Черт! – выругался Рик Телингтон и побежал за тканью.

– Я же тебе говорил: привали камнями! – без особой злости сказал ему вдогонку Вильсон.

Это был труп солдата, лежащий лицом вверх. Тело было изгрызено так, словно его, не переворачивая, объедали сверху, начиная с головы и завершая ногами. Обгладывали, как вареный кукурузный початок, с той лишь разницей, что последний обкусывают со всех сторон, но не трогают сердцевину. Этого же беднягу ели полностью: с одеждой, обувью, экипировкой, костями. Рядом лежали проеденная каска и перекушенная посередине винтовка.

Том не мог отвести взгляд от изуродованного тела; когда же простыня легла на место, его второй раз за день стошнило. Подошел Вильсон и протянул флягу:

– Выпейте. Побольше. Не надо было вам сюда подходить.

Во фляге был бренди. Том сделал три больших глотка. Спиртное успокоило желудок – стало намного легче.

– Что это? – Том неуверенной рукой показал на тело.

– Сами же видели, – с неохотой ответил архитектор. – Не надо было сюда подъезжать. Больно хорошо у вас получается блевать. Как же вы на фронте выдерживали?

– Там такого не было, – сказал Том и вновь глотнул из фляги. Фартук Вильсона был испачкан кровью. – Страшно, но не так.

Его взгляд снова приковало тело под простынею.

– Я-то думал, что там похлеще, – сказал Рой.

– Да, – согласился Том. – Но там не едят убитых вместе с каской и ботинками…

Архитектор резко отобрал у него флягу и нехорошо сказал:

– Вам показалось.

Редерсон оторопел, но потом решительно подошел и стянул ткань с трупа.

– Это мне показалось?

Телингтон забрал у него простыню и накрыл ею тело.

– Да, парень, тебе показалось, – повторил Вильсон. – Так тебе и многим другим будет лучше… На беднягу напали обезьяны. Сошли с ума от жары.

Том подскочил к нему и свалил ударом в живот. Остальные вскочили, но остановились, когда Редерсон выхватил пистолет и направил в их сторону.

– Стоять! – приказал он. – И бросьте винтовки! Живо!.. Вы все здесь сошли с ума от жары! Льюис! – позвал он водителя, который безучастно наблюдал за всем из машины.

Солдат подошел и с опаской покосился на труп:

– Да, сэр…

– Возьми этих болванов на мушку! Если вздумают шевелиться – стреляй.

Сам же Том пошел к машине, достал из своей сумки фотоаппарат, вернулся к телу, отбросил ногой простыню и стал фотографировать, стараясь не упустить ни одной детали.

– Лейтенант, вы перешагнули границу, за которой начинаются большие неприятности, – угрожающе предупредил Вильсон.

– Рой, – обратился к нему Том, не отвлекаясь от работы, – если ты все-таки открыл рот, может, объяснишь, что здесь на самом деле происходит? Мне не очень-то нравятся ваши пространные пояснения о «палке и рычаге»… Я страшно не люблю увиливаний от прямых ответов!

– Но прямых ответов нет! – с возмущением ответил Рик.

– Заткнись, – приказал биологу Том. – Я, кажется, спросил Вильсона. Рой, так, может, потрудишься рассказать?

Он закончил фотосъемку и подошел к архитектору, который после удара продолжал сидеть на асфальте, массируя место, куда попал кулак репортера. Окровавленный фартук он снял и отбросил в сторону.

– Ну так как, поговорим? Или мне еще раз пощупать твой животик?

Вильсон выругался и зло сплюнул, отвернув лицо. Он не собирался говорить вообще.

– Вчера таких было трое, – внезапно произнес солдат.

Его фраза была неожиданной не только для Редерсона: Телингтон с Макгредером переглянулись и с ненавистью уставились на Льюиса. Архитектор вновь выругался.

– О чем это ты, Лью? – спросил Том. – Может, тогда ты просветишь меня, а то, кажется, я единственный, кто здесь ничего не понимает.

– Я о мертвом, господин лейтенант… Вчера погибло трое. Среди них был и мой друг, земляк. Им повезло меньше, чем этому. Все, что от них осталось, можно было уложить на вот эту простыню и завязать узлом. Их поздно нашли.

– Где?

– В разных местах этого проклятого города. Двоих на Четвертой улице, а одного на Двенадцатой – моего товарища, Элвиса, значит.

– Чем они занимались?

– Тем, чем обычно: охрана, кормежка животных, уборка трупов…

– Кто их убил?

– Не знаю, сэр, – солдат, не отводя винтовки от ученых, пожал плечами. – Никто не знает.

– Ты видел их?

– Кого, ребят? Нет.

– Нет, тех, кто вот так вот убивает, – пояснил Том.

– Да, сер. Издалека только. Я стрелял по ним вместе со всеми.

– На что они или оно похоже? Или – на кого?

– Не скажу, сэр… Не могу объяснить.

– Хорошо, Лью. Спасибо. Иди в машину. Я тут еще потолкую с джентльменами, и поедем дальше работать.

Солдат поставил оружие на предохранитель.

– Сэр, они вам ничего не скажут, – уверенно сказал он и добавил с презрением: – Это все их штучки. Натворили чертовщины, из-за которой уйма ребят погибла, а теперь хотят бомбу бросить, чтобы, значит, и следов не осталось.

Вильсон встал и стал отряхиваться.

– Он прав? – спросил его Том.

– Чушь!

Подошли Телингтон и Макгредер.

– Здесь мы абсолютно ни при чем, – мягко сказал Рик. Тед подтвердил его слова кивком. – Мы знаем, что солдаты так думают, но ничего не можем сделать, так как совершенно не знаем ничего сами.

– Если послушать – так прямо святые! – бросил водитель.

– Я сказал: иди в машину! – крикнул на него Том. – Это приказ, солдат.

Водитель ушел.

– Но хоть как-то объяснить можете? – настаивал Редерсон.

– Мы пытались за завтраком, – громко сказал Вильсон.

– Я рад, что вы заговорили человеческим голосом, – съязвил Том.

– Лучше ваш язвительный тон, чем кулаки, – в тон ему ответил архитектор.

– Но, простите, ваши «палки-рычаги» никак не вяжутся с этим случаем, – сказал в раздражении Том, и все как по команде посмотрели на труп. Простыню куда-то вновь унесло, и он своим видом заставлял сжиматься сердце.

– Но пока это единственное объяснение, пусть и бестолковое…

– Достаточно, – остановил его Редерсон. – От этих бестолковостей меня начинает мутить. Кто об этом знает?

– Все, – просто ответил Макгредер, обыскивая собственные карманы на предмет спичек. В его губах торчала мятая сигарета.

– Кто – «все»?

– Все в Блю-Бек-форте, – уточнил за Макгредера Телингтон, протягивая ему зажигалку. – Но строго приказано при посторонних не распространяться.

– Приказал Дарен? – догадался Том.

– Да. Только он остался после нападения этой твари живым. Были тут двое, которые не могли успокоиться, так полковник сделал из них дураков и отправил лечиться. Думаю, что нормальными они не скоро станут.

– Значит, на него «напала эта тварь».

– Да, полковника сумели отбить, но она успела вырвать у него из спины вот такой кусок, – Макгредер показал кулак. – Долго отходил.

– Высшему командованию докладывали?

Том увидел, как от удивления поднялись брови зоолога.

– Вы что! Кто же решится на такое – лезть вверх через голову Дарена. С ним это опасные игры.

– Ну а сам полковник?

– Не знаю… Может, и делал что-то. Как-то раз приехала комиссия, одни психиатры. Донимали всех вопросами, но так и убрались ни с чем. Все держали с ними язык за зубами – кто же хочет оказаться в дурдоме? У меня, например, семья, два маленьких сына…

– Может, и у этого, – Том подбородком указал на труп, – тоже есть дети.

Макгредер потупил глаза.

– Мы здесь совершенно ни при чем, – он нервно закурил и отошел в сторону.

– Тед прав, – сказал Вильсон. – Это очень опасные игры. И я бы вам не советовал в них влезать.

– Бросьте вы свои советы, – недовольно, с укором бросил Том. – Гибнут люди, и неужели никто не пытается ничего предпринять? Я не думаю, что это началось только вчера.

– Нет, практически с самого начала строительства. Может быть, даже раньше. На этом самом месте поселилось индейское племя, но оно ушло – предполагаю, что из-за этих же проблем. Выяснить причины никто не стремился. А в городе за последние шесть месяцев было около восьмидесяти смертных случаев, и на этой неделе они участились…

– И как это можно объяснить?

– Послушайте, Редерсон, – архитектор и не пытался скрыть недовольство. – Вы здесь всего несколько часов и уже пытаетесь получить ответы на все вопросы, которые мы задаем себе ежедневно. Но, повторюсь, ответов, простых, понятных, логичных, нет! Понимаете, нет!.. Вы хотите предположений? Извольте. Открывайте свою коробочку, – он постучал себя пальцем по лбу, – но не думайте, что все будет легко…

– Я постараюсь все понять, – успокоил его Том. – Если не пойму – запомню. Потом на досуге разберусь.

– Да, сколько угодно, уважаемый мой мнемоник[6].

Они вздрогнули, когда где-то рядом раздалась беспорядочная ружейная пальба. Все схватили свое оружие и завертелись на месте, стараясь определить, откуда доносится звук выстрелов.

– С Четвертой улицы! – бросил Вильсон и побежал, заряжая на ходу винтовку. Остальные последовали за ним. Редерсон вскочил в машину и через несколько секунд догнал бегущих.

– Залезайте! – крикнул он им.

Через минуту они были на месте.

Вся улица перед одним из высотных домов была заполнена солдатами, которые в спешке стреляли куда-то вверх. В короткие интервалы между выстрелами раздавалась брань. Джип остановился, и его пассажиры, не соскакивая на землю, открыли стрельбу.

Том поднял голову, чтобы рассмотреть то, во что с таким остервенением стреляли собравшиеся.

Высоко вверху, в проеме между небоскребами, метались какие-то живые существа. Их было около десятка. Большая высота не позволяла рассмотреть их детально. Своими очертаниями они напоминали орлов-падальщиков, которые в огромных количествах обитали в городе и его окрестностях, но эта схожесть была только первым впечатлением. У орлов крылья более грациозные, с плавными линиями, развернутый широким веером во время полета хвост, маленькая голова. Эти же животные были в два-три раза больше птиц и летали если без орлиной пластики, то с невообразимыми скоростью и маневренностью: то застывали в воздухе со сложенными крыльями, то кувыркались через голову, как голуби-турманы, бегали по воздуху, переставляя в пустоте огромные уродливые ноги – не лапы, а именно ноги, очень напоминающие человеческие, но более короткие. Огромные, угловатые крылья с локтями-руками яростно хлопали по воздуху с такой силой, что иногда перекрывали хлопками ружейную пальбу. Воздух рассекал и непрерывно хлестал по ногам длинный, утолщенный на конце хвост. Иногда можно было рассмотреть, как существо размахивает еще какими-то конечностями, очень похожими на руки. Головы у чудовищ были крупными и с сильно вытянутыми вперед мордами. Кроме оглушительных хлопков, с высоты доносилось низкое, глухое и пугающее рычание.

Том сидел в машине, не в силах отвести глаз от невиданного зрелища. Он опомнился через минуту, схватился за пистолет, но потом разочарованно опустил его обратно в кобуру – на таком расстоянии тот был совершенно бесполезен. Винтовки у Редерсона не было. Оставалось наблюдать за стараниями остальных.

Вдруг одно из крылатых существ пронзительно вскрикнуло. Этот крик болью отозвался в ушах. Один из солдат на улице упал. Закачалась и машина, когда в ней, лишившись чувств, поник Макгредер. Существо крикнуло еще раз, и в толпе солдат повалилось еще несколько человек. Остальные, шатаясь словно пьяные, только усилили стрельбу. Редерсон также едва не потерял сознание – крик существа разрывал мозг сильной болью, которая затуманивала зрение, оглушала и лишала возможности думать. Необходимо было иметь стальную волю, чтобы справиться с этим опасным дурманом. Некоторые из солдат побрели по улице, как автоматы, волоча за собой за ремни и стволы винтовки.

Том взялся было за винтовку зоолога, но бросил ее, вспомнив о фотоаппарате. За минуту он успел использовать всю пленку. Схватился за кинокамеру, но обнаружил, что там не заведена пружина лентопротяжного механизма. Он открыл ключ и в лихорадочной спешке стал заводить механизм, молясь, чтобы на все хватило времени.

Подъехал еще один джип с солдатами и установленным на нем крупнокалиберным пулеметом. Стрелок открыл огонь еще до того, как машина остановилась. Пули сначала ушли в сторону от летающих существ, пробив воздух широким веером над самыми головами стреляющих солдат и выбив куски бетона и искры из домов, но затем длинными строчками взлетели ввысь, воткнувшись смертоносными жалами в диковинных животных. Одно из них, перевернувшись в воздухе, спикировало на стену небоскреба. Со звоном осыпалось разбитое стекло. По толпе солдат разнеслось ликование.

Кричал и прыгал от радости на автомобильном сиденье Льюис, но Том не разделял его радости. Он знал, что за этим последует. Он сильным рывком усадил солдата на место и закричал:

– Назад!!! Жми!!!

Ничего не понимающий водитель судорожно вцепился в руль и надавил на акселератор. Автомобиль рванул с места, валя с ног продолжающих стрелять Телингтона и Вильсона прямо на Тома, и задним ходом помчался по улице.

– Поворачивай, Лью!!! Поворачивай!..

Джип жалобно заскулил резиной колес, едва не опрокидываясь, свернул на перекрестке на другую улицу, и тут всех накрыло разбивающим сознание криком…

Кричало не одно существо. Задымился асфальт. Заволновался воздух. От стен домов, словно поп-корн от горячей сковороды, стали отскакивать куски штукатурки и каменная облицовка. Везде вылетели стекла. Что-то ухнуло, и со снопом огня и плотным дымным облаком на перекресток выбросило искореженный джип с укрепленным на нем пулеметом и изувеченными телами людей.

Автомобиль Редерсона еще некоторое время медленно катился по улице, потом уперся в столб и заглох. В машине неподвижно лежали четыре человека.

Первым пришел в себя Том.

В голове бурлила боль, она разливалась по телу, при каждом, самом незначительном движении разрываясь огнем в мышцах. С непрерывными стонами и вскриками Том выбрался из машины и зашатался на широко расставленных ногах, охватив руками голову. Он открыл глаза. Темно-красная пелена покрывала мир и сверкала ослепительными вспышками при моргании. Борясь с болью и слабостью, Том осмотрел остальных в машине. Все были живы, но без сознания. Из ушей Льюиса тонкими струйками стекала кровь, затылок Телингтона тоже был весь в липкой крови, лицо Вильсона отекло и побагровело.

Редерсон достал из своей операторской сумки кинокамеру, нашел в видоискателе перекресток с опрокинутым джипом и начал снимать. Его шатало, и он, скрипя зубами от боли, заставлял себя идти ровно, но это удавалось с большим трудом. От напряжения боль в голове усилилась. Закончив с перекрестком, Том опустился на дорогу и сидел, понурив голову, некоторое время, набираясь сил и успокаивая боль, потом поднялся и пошел туда, где еще совсем недавно раздавалась стрельба, а теперь стояла плотная пугающая тишина.

Он снимал все. Каждое тело. У всех выскочившие из орбит глаза. Неимоверно раздувшиеся тела с облезающей кожей, рваные раны – бескровные, дымящиеся, с торчащими осколками костей. Согнутые, рыжие от окалины стволы винтовок, обугленные приклады. Дымящийся бетон. Кучи оплавленного стекла. Тишина. Только оглушительный стрекот камеры, эхом ударяющийся в стены слепых, с выбитыми стеклами домов. На том месте, где стоял автомобиль с пулеметом, обрывок ткани, влажные, шипящие пеной на черном, блестящем жидкой смолой асфальте куски человеческого тела. По черному пятну смолы с тихими хлопками пробегали огненные змейки. Невыносимый смрад горелого мяса и еще чего-то кислого, обжигающего нос и гортань.

Стрекот смолк. Том посмотрел на шкалу кинокамеры: вся пленка была израсходована. Он пошел обратно к машине. Боль к этому времени утихла, но Том чувствовал, что с каждой минутой слабеет: он не ощущал ее в теле, а как бы вне его, как нечто, что мешало двигаться.

Навстречу бежала большая группа солдат…

– Нет ничего, что заставило бы беспокоиться за ваше здоровье, а тем более за вашу жизнь, – сказал долговязый врач, закончив осмотр. – Всего несколько синяков, которые пройдут бесследно и без последствий через семь-десять дней.

Редерсон слез с кушетки и стал одеваться. Прошли четыре часа после случившегося на полигоне в Восточном городе, но он по-прежнему чувствовал слабость. Правда, теперь она воспринималась, как сильная усталость: уже не была такой вязкой и сладкой истомой наполняла каждый мускул тела. Головной боли не было вообще, а на несмолкающий звон в ушах можно было не обращать внимания.

– Ваше состояние напоминает легкую контузию, – сказал доктор, протягивая бланк рецепта. – Поэтому не рекомендую сильных физических и нагрузок. Все остальное вы найдете в рецепте. Всего доброго… Меня ждут остальные пострадавшие из города.

Он дружески улыбнулся, когда Том выходил из санчасти форта:

– Не болейте!

– Хорошо, док.

На улице стоял генеральский джип. Заметив Редерсона, водитель подбежал к лейтенанту:

– Генерал приказал справиться о вашем самочувствии и просил узнать: не будет ли вам угодно присоединиться к остальным офицерам в клубе?

Вместо ответа Том залез на сиденье. Негоже было отказывать генералу после такого дипломатического хода с его стороны. Кроме того, было бы очень интересно узнать, как Макартур отнесся к кинофильму и фотографиям. Том помнил, как несколько раз терял сознание в лаборатории, когда занимался печатаньем снимков и проявкой пленок – голову разрывал все тот же чудовищный крик странных существ. О ЧП Макартуру доложили сразу, поэтому он не стал медлить с просмотром документов, взял пакет с пленками и фотографиями и последовал в кинозал, приказав никого не впускать, а Тому – немедленно показаться врачу.

Они подъехали к клубу, который оказался обыкновенным дощатым бараком, каких в Блю-Бек-форте было полно: их использовали в качестве казарм, складов, столовых… Над длинным навесом у входа играла неоновым светом надпись:

ОФИЦЕРСКИЙ КЛУБ

А внизу, красной краской, было дописано:

Вход только для белых и офицерских чинов

С удивлением и радостью он увидел большую группу военных, стоящих возле крыльца клуба. Все были одеты в парадную форму. Среди них было немало офицеров. Клубы табачного дыма медленно поднимались вверх, обволакивали неоновый свет и таяли в знойном ночном воздухе.

Все головы дружно повернулись в сторону Тома. Толпа дернулась, качнулась и нахлынула. Чтобы не быть раздавленным, Редерсон вскочил на капот машины и оттуда пожимал протягивающиеся к нему руки. Море глаз на белых, покрытых загаром, и черных лицах смотрело на него с радостью. Он тонул в улыбках. Все что-то говорили, с чем-то поздравляли, но он не мог ничего разобрать из-за невообразимого галдежа и в ответ только бестолково улыбался и продолжал пожимать руки.

Кто-то влез к нему на капот. Том узнал своего утреннего знакомого, рядового Джейсона Кона. Солдат поднял руку, призывая всех к тишине. Через несколько секунд толпа притихла. Стало понятным, что Кон обладал на базе определенным авторитетом.

– Вы мне напоминаете кур на ферме моего папочки, – сказал он собравшимся, – кудахтанья вволю, а яиц нет.

– Не говори лишнего, Джей, – бросил кто-то. – Мы же можем и обидеться!

– На кого – на кур?

– Нет, на яйца. Неприятно думать, что ты считаешь нас скопцами!

Толпа дружно рассмеялась.

– Я рад, что ты у себя что-то нашел, – сострил в ответ Кон. – Теперь бери свою находку и топай в клуб – девочка тебе достанется! Остальные за ним, но…

Он еще раз поднял руку.

Вновь все умолкли.

– Просто по-свински поступаем, ребята, – сокрушенно произнес он.

– Ты снова о ферме своего дорогого папочки?

– А куда денешься, сынок? Приходится… Свинья ест свой корм, добреет во все стороны, а не благодарит кормильца до тех пор, пока он не пустит ее под нож, а до того она только чавкает и хрюкает… Вот ты, – он указал на кого-то, – весь блестишь оттого, что слюной обляпался…

– Но-но!..

– Вот тебе и «но-но», парень. Утрись… Размечтался притянуть к себе бутылочку и девочку и прикладываться то к одной, то к другой.

– Тебе бы, Кон, не в армии служить, а рекламой заниматься: у меня уже больше нет сил тебя слушать – слюна так и валит.

Хохот качнул толпу.

– Давай выкладывай, что задумал, и пора за дело браться!

– Какой шустрый! – мотнул головой Джейсон. – «За дело браться»… Дел-то у тебя точно прибавилось – только бы за ночь управиться…

– Это точно, Джей… С твоей болтовней можем и не управиться. Так что завершай это дело и пошли.

– Эк, какой быстрый!.. А вот задай себе такой вопрос: стою я, значит, весь такой красивый, напомаженный, наглаженный, надушенный – прямо мед для девочек, и где – в самом офицерском клубе!.. и готов танцевать, топиться в виски, ну, все такое, что положено на хорошей вечеринке, а кто же мне это все позволил: такую красивую жизнь?

– Как кто? – спросил кто-то удивленно. – Известно же – лейтенант Редерсон!

– Правильно, – согласился Кон. – И ты думаешь, раз поперли толпой, как бараны…

– Опять ферма…

– …чуть не раздавили, нагалдели полные уши, ручку пожали и на этом все? Я спрашиваю: так ли надо благодарить?

– Не-е-е, – загудели собравшиеся.

– А как?

– Ну, я лейтенанту стаканчик налью, девочку уступлю…

– Щедр!.. Очень щедр, – похвалил Джейсон. – Хорошо мыслишь, но неправильно, парень… Нас здесь во-он сколько, а лейтенант один – он не выпьет столько, да и девочек ему столько не надо… А, лейтенант? – он вопросительно посмотрел на Тома.

Редерсон согласно кивнул в ответ. Он уже стал понимать, что к чему.

– Мы же не свиньи? – с наигранной суровостью громко спросил Кон.

– Нет! – дружно ответили все.

– Мы умеем быть благодарными?

– Да!!!

– Качай лейтенанта!.. Неси в клуб!!!

Это уже кричал не Джейсон, но какая была разница!.. Стараясь спастись от бремени славы, Том хотел убежать, но десятки сильных рук схватили его, подняли в воздух и понесли, постоянно подбрасывая. Он смеялся и взвизгивал, когда взлетал и падал, и еще больше от этого смеялся, уже задыхаясь. В клубе его встретили военным маршем, который исполнял оркестр из надутых щек, ложек, стаканов, бутылок и гребешков. Крики, смех. Веселье.

Его усадили за стол рядом с Макартуром.

– Я же здесь ни при чем, – сказал он генералу, стараясь справиться с одышкой.

– А кто? Вы, Том, и только вы!

Внутри клуба в несколько рядов стояли чистенькие столы, расставленные так, чтобы в центре просторного зала оставалось место для танцев. В противоположном от входа конце барака, утопая в свете неимоверного количества ламп и блестя стеклом бутылок и стаканов на полках, находился бар, обслуживаемый проворным и услужливым солдатиком. Рядом, под зелеными, низко свисающими абажурами светильников, стояли два бильярдных стола, четыре для карточных игр – все обито новым зеленым сукном. У стены стоял музыкальный автомат, на нем аккуратными стопочками лежали пластинки, которым не хватило места в музыкально-механическом нутре машины.

Заиграло банджо. Несколько губных гармошек затянули переливчатую и ритмичную мелодию. Кто-то ударил по гитарным струнам, а кто-то просто по стулу, как по барабану. Стали танцевать: по-медвежьи неуклюже, неловко, но не стесняясь. Кто-то в лад музыке запел, перебивая каждый куплет скороговоркой. Многие из стишков сочинялись тут же, с удивительно лихим остроумием. Том множество раз видел подобное, еще до войны, разъезжая с кинокамерой по провинциальной Америке, снимая жизнь настоящих американцев, их труд на фермах, полях, быт. И тогда он удивлялся могуществу этих людей! С утра до позднего вечера они умывались потом, глотали пыль, выращивая, обрабатывая и собирая урожай, ухаживая за скотом. Том вглядывался в их красные, обезображенные хронической усталостью лица, стараясь хотя бы краем глаза засечь, увидеть момент надрыва сил, но проходил вечер, играла губная гармоника, стонала гитара, подбивало ритм банджо, и людские лица, цветы жизни, распускались в цветении счастья, становились живыми и яркими, одаривая и заводя окружающих звенящим и простым весельем. Танцевали, целовались, любились и дрались, чтобы до дна израсходовать остатки энергии в своих живительных сосудах жизни, чтобы наполнить их новой, до краев и расплескать их в завтрашних заботах и событиях. И сейчас, сидя за столом в клубе форта, он смеялся до слез, подпевал и был пленен неисчерпаемой мощью человеческого духа и жаждой жизни, понимая, что никогда ему не уловить того момента полного опустошения и отчаяния, бессилия и обреченности, который если и существовал в мире, то не принадлежал этим людям только потому, что в это никто из них не верил.

Том хотел было выйти, чтобы достать из сумки кинокамеру, которая лежала в машине, но его перехватили по пути и втянули в круг танцующих. Какая-то красотка подскочила к нему, подобрала с боков подол форменной юбки и, демонстрируя всем налитые силой и здоровьем упругие ляжки, положила лейтенанту на плечи тонкие руки и… Он не смог отказаться. У него не было желания этого делать. Его руки легли на ее талию, и он чувствовал горячее тело, которое переливалось и играло, призывая – и Том от этой откровенности движений пьянел. Она дробно вытанцовывала стройными ножками, иногда вскидывая вверх и в стороны круглые колени, и вновь отбивала ритм каблуками неуставных туфель. Круг танцующих раздался, и они оказались единственной парой в его центре, кружащейся в танце, под восторженными взглядами собравшихся. Некоторые, аккомпанируя себе ладонями, приседали, чтобы рассмотреть ее ноги, и она, нарочно дразня, вскидывала колени как можно выше. Руки Тома скользнули вниз по фигуре женщины, легли на ее горячую гладкую кожу и чуть-чуть с нежностью сжали ее. Свист и одобрительные возгласы иногда заглушали музыку, но пара не бросала ритм и продолжала танцевать. Девушка оставалась серьезной и не отводила лица в сторону, как и положено было в этом танце. По ее щекам разлился пунцовый румянец, заиграл живым огнем. Ее глаза, карие, глубокие, впились в партнера и очаровали его пылкой страстью. Непослушная прядь каштановых волос выпорхнула из-под пилотки и прилипла к взмокшему виску. Непонятный, дикий, пожирающий мораль жар охватил Тома, и он из последних сил удерживал себя от глупостей.

В зал выплеснулась песенка:

Все колыхнулось и затряслось в дружном хохоте.

Девушка вдруг запрокинула голову, рванула с шеи галстук, схватила Тома за руку и бегом потянула за собой на выход.

На улице было свежо. При полном безветрии шел дождь. Его струи загорались неоновым светом, отчего дождь казался ярким и цветным. Расстегнув верхние пуговицы форменной рубашки, женщина, оттянув ворот, ловила грудью дождевые капли.

– Убил ты меня, лейтенант, – тихо, с истомой в голосе, выдохнула она.

Он хотел обнять ее за плечи, но она сама обняла его и стала покрывать его поцелуями. Их губы встретились, жадно и страстно стали пить нежность друг друга…

Она отпрянула от него с одышкой, словно вынырнула из воды, и с хохотом вбежала в клуб, столкнувшись в дверях с Макартуром, прыснула в ворот и побежала дальше.

– Вот резвая! – с восхищением бросил ей вслед генерал. – А, Том?

– Что? – коротко спросил Том, только в этот момент освобождаясь от чар.

Макартур слабо улыбнулся, достал из кармана трубку и стал неторопливо набивать ее табаком.

– Хорошо, – певуче, с расстановкой произнес он, вглядываясь в дождливую темень. – Знаешь, что в среднем в этих краях бывает только двенадцать дождливых дней в году? Местные индейцы верят: если вымокнуть до нитки в ночной дождь при полном безветрии, тогда станешь силен над всеми нечистыми духами. Ты веришь в демонов?

– Нет, Дуглас. Я принимаю только материальное зло, которого более чем достаточно, и предпочитаю с ним бороться.

– Предпочитаешь? – почему-то переспросил генерал, потом закурил, щуря глаза от медленно расплывающегося в воздухе дыма. – Думаю, что тебе надо жениться…

Том коротко рассмеялся.

– Что смешного в моих словах? – ужалил его колючим взглядом генерал. – Я не люблю несемейных солдат – все они безрассудные герои!

– Что же в этом плохого?

– Войны надо выигрывать, а не погибать в них. В окопе должен сидеть не бездумный лихач, тешащий себя мыслью о посмертной славе, а солдат, думающий, как победить и остаться в живых. Можешь мне не верить, но я не люблю героев.

– Но у русских они в почете, – возразил Том.

– Но не в цене, – мгновенно вставил Макартур. – Это они от безвыходности: когда мало хороших командиров, побеждает солдатская смерть.

После этих слов воцарилась тишина. Два человека стояли на крыльце, слушая нежный шелест ночного дождя, вдыхая его аромат, смешанный с горьким табачным дымом.

– Хороша она – Таня, – сказал словно сам себе генерал.

Том тоже замечтался. «Войне скоро конец, – думал он. – Может и прав генерал – жениться самое время… Может сегодня сделать предложение? Вот так вот сразу – раз! Откажет – откажет, нет – нет», – но тут же убежал от этих мыслей, подсознательно опасаясь, что они подтолкнут его на поступок, и на миг вспомнил лицо Тани – застывшее в серьезности, в танце, прекрасное и живое… Оно смогло затмить собой прежнюю любовь, которая с этого момента стала прошлым, о котором не переживают, а только вспоминают.

– Как вам удалось уговорить полковника пустить солдат в офицерский клуб? – спросил Редерсон, с трудом заставляя себя думать о другом – образ Тани вновь появился в его сознании, и застыл там, словно высеченный из камня. – И где он сам? Я его не видел в клубе.

– Полковник Дарен – перевернутая страничка, – безразличным тоном сказал генерал. – Два часа назад он отбыл в Вашингтон, чтобы через неделю принять командование полком в Нормандии. Необъезженным мустангам место на фронте.

Макартур был в равной степени славен как своей дружбой, так и крутостью с нерадивыми и своенравными подчиненными. Виновных от его кар не спасали и прежние заслуги. Дарен пошел под пули и осколки, оставив после себя Восточный город – работу кропотливую и грандиозную.

– У полковника наверняка хорошие связи, – осторожно произнес Редерсон.

– Плевать я хотел на его связи! – чуть повысив тон, ответил Макартур и стал энергично выколачивать трубку о перила крыльца. – Его связи не спасут его от передовой. Сейчас не в моде отсиживаться по штабам – можно испортить карьеру. Дарен же – я внимательно изучил его личное дело – карьерист, имеющий виды стать политиком. Будем считать, что я ему помог… Конечно, если будет настолько умным и осторожным, чтобы не подставить свою голову под немецкую пулю. Во Франции сейчас очень жарко. Немцы стараются изо всех сил сбросить нас в море… И какая разница: одним врагом меньше или больше? Это просто количество, по которому очень удобно отслеживать продуктивность своей жизни.

– Это как же?

– Очень просто, Том. Когда пытаешься сделать что-нибудь толковое, сразу обрастаешь недоброжелателями, как камень мхом, – и засмеялся: – Сейчас у меня их больше, чем когда-либо!

– Может это и не враги вовсе, – возразил Том, – а люди, которые стараются помешать сделать глупость?

– Когда делаешь глупость, вокруг тебя роятся одни «друзья», которые изо всех сил стараются помочь увязнуть тебе в дерьме по горло, – молвил с пресной улыбкой Макартур.

– У меня нет врагов, – сказал Том. – Есть, конечно, но они незначительны в своей способности навредить мне и в количестве…

– Ты еще молод для этого, – «успокоил» генерал и серьезно добавил: – Впрочем, один влиятельный уже есть… Не думаю, что Дарен оставил без внимания ваш антирасистский шаг. Теперь это его маленький козырь в будущей политической деятельности. Ты как известный оператор окажешься очень удобной мишенью, в которую можно стрелять и получать взамен много шума.

Их разговор прервал рокот самолетных моторов. Пролетев низко над базой, машина скользнула светом фар по мокрым заблестевшим крышам бараков и домиков и утонула во тьме, исчезая в направлении аэродрома. Вой двигателей в последний раз резанул шуршащую тишину и растворился в шуме дождя.

– Том, я внимательно ознакомился с материалами, которые ты доставил из Восточного. Дарену не делает чести то, что он долго скрывал это от командования. Разумеется, что во всем обстоятельно будет разбираться комиссия – я уже подготовил необходимый доклад в Вашингтон, но хотелось бы знать твое мнение.

Редерсон лишь пожал плечами. Он не мог сказать ничего определенного. Только подробно рассказал обо всем, что видел на полигоне, не без содрогания вспоминая детали пережитого.

– Впервые в жизни я столкнулся с тем, что мой мозг не в состоянии объяснить. В то же время не дает покоя мысль о том, что надо обязательно узнать, от чего или от кого погибли эти семнадцать человек…

– Восемнадцать, – поправил генерал.

Том вопросительно посмотрел на него. Он точно насчитал на месте трагедии пятнадцать трупов, добавив тех троих на джипе с пулеметом, которых разорвало на куски. Если он ошибался, можно было все уточнить, просмотрев еще раз отснятые ним пленки.

– Восемнадцать, – грустно повторил Макартур. – В санчасти скончался Льюис Карол. Водитель твоей машины.

У Тома от боли сжалось сердце.

– Я не знаю, что это было, – произнес он упавшим голосом. – Но оно может бросать бомбы и убивать звуком – это точно.

– Я тебе верю. Мне это все очень не нравится. Я просил у Вашингтона отложить испытания хотя бы на два дня, чтобы перевернуть вверх дном этот вонючий город, но найти тех, кто виноват в трагедии! Но там, где политика, не очень охотно слушают солдат, Том. Сам знаешь – нам только приказывают… Я прошу тебя написать подробный рапорт, а утром захватишь фотографии и пленки и первым же рейсом отправишься в столицу, – и, предупреждая возражения, добавил: – Здесь ты свою работу уже сделал, и, как мне доложили, превосходно. Принимай это, пожалуйста, не как приказ, а как просьбу.

– Да, сэр, – ответил Редерсон, не стараясь скрывать обиды, но генерал сделал вид, что ничего не заметил.

– Теперь идем – нас давно ждут, – сказал Макартур, подталкивая его по-дружески осторожно ко входу в клуб. – Как киношник ты превосходен! Хотелось бы теперь узнать, каков ты рассказчик.

В клубе уже никто не танцевал. Тихо мурлыкал музыкальный автомат. За столиками сидели кучно, звеня стаканами и вполголоса обсуждая свои дела и проблемы. В середине зала стоял стул, накрытый по-торжественному, белой тканью. Все ждали, и Том знал, что. Он поискал глазами Таню, но не нашел и сразу прошел к стулу. Но не успел сесть, как весь зал взорвался от шума: все бежали к нему, прихватывая с собой стулья и рассаживаясь плотным кольцом вокруг Тома, а потом, словно повинуясь чьему-то немому приказу, отодвинулись, расступились, уступая первые места женщинам и старшим офицерам. Макартура как боевого командира, фронтовика и легендарного полководца усадили в удобное кресло рядом с Томом, и он сразу запыхтел своей трубкой. Тому предложили сигареты, но он отказался к явному огорчению угощавшего. Но только стоило Редерсону кашлянуть, чтобы прочистить горло, как ему со всех сторон ринулись десятки стаканов с напитками.

– Женщинам надо уступать, – произнес певучий и медовый женский голос. Стаканы с неохотой вернулись к своим владельцам, а вместо них появился большой бокал с пивом. Ее держала Татьяна. Девушка смотрела на Тома, едва заметно улыбаясь одними глазами. – Смелее, лейтенант!.. Это лучшее пиво… Извините, мой генерал, но сначала виновнику этой вечеринки.

Макартур лишь с наигранным разочарованием развел руками.

Том взял бокал и отпил, чувствуя, что быстро хмелеет – но не от напитка, а от жара внимательных женских глаз.

Не забыли поднести пива и Макартуру. Вытирая пену с губ, он похвалил угощение:

– Просто превосходное! Я что-то раньше не встречал такого. Что за марка?

– Об этом спросите нашего повара, – сказал кто-то. – Он варит его по собственному рецепту.

На него дружно и осудительно зашипели, как на того, кто выдал всеобщую тайну.

– Может, ваш повар и самогонку делает? – спросил Макартур.

Так же дружно все начали это отрицать. Генерал обвел всех строгим взглядом и добродушно улыбнулся.

– Так и быть – поверю вам, – промолвил он и добавил, причмокивая: – А пиво действительно хорошее. Спасибо.

Все обернулись, когда в клуб вошли члены правительственной комиссии. Возглавлял шествие Клаус Рубен. Он, на манер Черчилля, играл губами с неприкуренной сигарой. Он был одет в легкий летний белый костюм, и его лицо светилось благодушием.

– Привет всем, – сказал он, поднимая в приветствии пухлую руку. – Вижу, что вы здесь неплохо устроились! Как настроение, ребята?

Присутствующие поспешили уверить его в своем хорошем настроении. Толпа еще немного расступилась. Поднесли кресла.

– Присаживайтесь, сенатор…

Он умостил свое пышное тело, расселись и остальные. По их мечущимся взглядам можно было определить, что чувствуют они себя не в своей тарелке. Гостей угостили пивом. Рубен жадно осушил свой бокал и довольно крякнул, протягивая посуду для новой порции.

– Уф-ф! – произнес он. – Это самое лучшее за сегодняшний день.

Бармен поднес ему на подносе новую порцию и требовательно добавил:

– С вас, сенатор, двадцать пять центов.

Рука Рубена застыла на полпути к желанному бокалу, а его глаза выкатились из орбит от изумления. Он покраснел.

– Что?!

Том заметил, как отвернулся в сторону Макартур, пряча улыбку. Сразу стало понятным, что это он заранее предупредил бармена о пристрастии сенатора к дармовщине. Интересно, как выйдет из этого щекотливого положения виновник всеобщего пристального внимания?

– Что? – уже мягче спросил сенатор. – Этот превосходный напиток стоит всего четвертак?

Он полез в нагрудный карман, достал банкноту крупного достоинства и небрежно бросил ее на поднос.

– Я угощаю всех! – схватил он свой бокал и кивнул бармену. – Работай, парень!

И зарычал, что должно было означать смех. Его поддержали аплодисментами и свистом. Ликование усилилось, когда на поднос легли деньги Питсона и Томпсона.

– Это на крепкие напитки, – прокомментировал сенатор Томпсон. Питсон лишь согласно кивнул, одарив присутствующих скупой улыбкой.

– Что-то нет веселья! – возмутился Клаус Рубен. – У нас завтра мир в кармане, а мы тут просто так сидим. Я хочу танцев, джентльмены!

– Немного позже, сенатор, – мягко, но непреклонно ответил Макартур. – Все здесь собрались, чтобы послушать лейтенанта Редерсона…

– Да? – удивился Рубен. – Он поет? А я не знал?

Хохот пронесся по залу.

– Не знаю, – с широкой улыбкой ответил Макартур. – Но, уверяю, что танцует он превосходно! Глядя на него, было очень трудно удержаться, уверяю вас.

– Это правда, лейтенант?

Том скромно улыбнулся.

– Какая у нас армия! – воскликнул сенатор. – Может, и бомба не нужна?

– Хорошее оружие хорошим солдатам никогда не мешало, – ровным голосом произнес Льюис Томпсон. Всем было известно, что его семье принадлежит концессия на изготовление и снабжение армии автоматическим оружием. Знаменитые автоматы «Томпсон» знал весь мир. – Если оно попадет в руки таким бравым солдатам, – он подбородком указал на Редерсона, – можно не опасаться поражения в любой войне.

Он держался ровно и просто. Его сильный, только слегка окрашенный эмоциями голос достигал сердца, наполняя души слушателей огромной энергией. И, кроме этого, он умел говорить, что было редкостью даже на сенатском Олимпе. Он никогда не заискивал и не заигрывал с аудиторией на манер того же толстяка Рубена, любившего пересыпать свою путаную речь простословием. Может быть, глава сенатской комиссии по вопросам национальной безопасности не всегда говорил истинные вещи, не угождал моде и настроениям, но своей манерой всегда умел заставить к себе прислушаться и обсуждать им сказанное. В нем угадывался политик-долгожитель, которому совершенно не была необходима реклама. Кое-кто пророчил ему президентское кресло – и вполне могло случиться так, как и предсказывали. На своем посту Томпсон не достиг вершин в налаживании международных отношений, но, будучи крайне прагматичным промышленником, досконально знающим дело и экономику, мог, как надеялись многие, укрепить захворавшую после Великой депрессии и в ходе войны Америку – американцы не хотели больше испытывать нужду и выживать, а хотели радостей достатка и процветания, и замирали возле своих радиоприемников, перешептываясь: «Льюис говорит! Наш Льюис!», как и о президенте, нисколько не умаляя роль последнего в своих судьбах. Фамилии Рузвельта и Томпсона к концу войны все больше звучали с равной силой. И сейчас здесь, в клубе Блю-Бек-форта, на сенатора смотрели как на бога, принимая как должное то, что он не бросил денег на поднос потому, что «парень знает, что делает!»

Когда Томпсон заговорил, все остальные члены комиссии поникли, и более всех Рубен – сенатор недолюбливал своего коллегу за уже известные качества, но не мог предпринять против него никаких эффективных мер, так как все предпринятое могло сработать с эффектом бумеранга, разбив карьеру Рубена. С невообразимым по мощности авторитетом Льюиса Томпсона было опасно воевать, зная, что в любой момент сенатор может пустить в ход свою тяжелую артиллерию, которой не было у Рубена – капитал. Рубен сидел в кресле, жевал сигару и задумчиво мял пальцами свой четвертый или пятый подбородок. Его застывшее лицо говорило в немой злобе: «Черт бы побрал этого недоноска, райскую птичку Томпсона! Он наверняка специально унизил мою роль главы комиссии, взяв слово первым из всех! Но что я могу сделать? Вырвать бы его поганый язык!»

– …Становится ясным и очевидным, что на руинах Третьего рейха начнет расти и развиваться новая цивилизация, – продолжал говорить Томпсон, время от времени поворачивая голову из стороны в сторону, пытая окружающих острым взглядом светло-серых глаз, – и как бы ни хотелось современным политикам приписывать решающее значение в этой войне именно американцам, надо прямо говорить, что первенство в победе над фашистской Германией принадлежит только русским. Наше запоздалое вступление в войну – это только торопливый бег вдогонку за призовыми венками славы. И долг американского солдата – успеть своим мужеством и геройством доказать, что он также заслуживает чести за свое стремление достичь мира, покончив с войной. Нам досталось мало этой войны, но не следует огорчать тем, кто желает настоящего мужского дела: ваших сил и знаний понадобится еще больше, чтобы вскоре после войны сделать нашу державу самой могущественной в мире. Это будет мирный труд, мирная служба. Русские уйдут домой, чтобы поднимать из руин свои дома, и главная забота о мире на планете ляжет на ваши плечи. Никто не сомневается, что последний день Гитлера уже не за горами, но после него будет появляться немало тех, кто на примере диктатора пожелает растоптать и потопить в крови самое великое достижение человечества – демократию, право человека на свободы, которые уже сами по себе являются опасными для тех, кто мнит себя мировым поработителем и тираном. Необходимо защищать мир от них. Я повторюсь: это будет мирный труд, мирная служба, и добавлю: с оружием в руках. Достижения мира, будущую безопасность человечества, его судьбу будет защищать американский солдат…

Из комиссии только один директор Разведывательного управления не выглядел подавленно. Наоборот, он, как и все остальные, слушал с самым живым интересом, согласно и, скорее всего, одобрительно кивая в тех местах речи сенатора, где тот тонко говорил о будущих задачах армии.

«Ловкач этот «вечно «довольный» всем Томпсон», – комментировал для себя Том. – Умеет настроить публику. Не знаю, кто как, а я понял, что американцам еще предстоит воевать. «Строитель мира!» Черт бы его побрал! И почему они его слушают, когда он просто вытанцовывает на их ущемленном самолюбии. Вот так Томпсон!.. Кроме того, он знает, о чем говорит, если так поддакивает этот серый кардинал Питсон. Скоро янки во все стороны будут брызгать своей кровью. И почему он отправил русских на покой? Тоже не нравится… Да и Стентону тоже – видно, Белый дом в самом деле хочет мира, а сенат – погреметь оружием. Рузвельт отслужил свое честно и полностью, вот и начинается пляска на чувствах «настоящих патриотов мира…»

– …Только «Заря в небе» сможет окончательно, раз и навсегда раздавить еще в семени тех, кто мнит себя новым Батыем или Гитлером. От имени всех членов Комиссии по вопросам национальной безопасности я выражаю вам благодарность за ваш труд на благо мира. Вы первые, кто по-настоящему этого заслуживает, и вы первые, кто станет гражданами новой эпохи!

Под одобрительные возгласы сенатор Льюис Томпсон закончил свою речь, не выдав ничем своего удовлетворения тем, что сумел вызвать радость у большинства присутствующих.

– Теперь бы хотелось услышать уважаемого сенатора Рубена.

Макартур делал запоздалый жест: Клаус не попал «в первый кадр».

Рубен поиграл сигарой в своих толстых губах, потом решительно выхватил ее изо рта и подался вперед, словно намереваясь встать, но остался в кресле.

– Разрази меня гром, – рявкнул он, – если мой уважаемый коллега Лью не прав! Просто до колик в печенке обидно, что такие славные ребята, как американцы, должны оставаться в тени. Этого не должно быть! «Заря в небе» не только испепелит всех ублюдков, которые только мечтают о новом мировом господстве, но и покажет всем остальным, насколько сильно американское оружие. Я первому же негодяю, который вздумает юлить и уговаривать всех оставаться дома возле своих теплых и ласковых женушек, когда такая дрянь творится в мире, оторву голову. Я лично заткну его вонючую пасть своей сигарой!.. – он сделал характерный жест рукой. – Именно той сигарой, которую я завтра прикурю от славного огонька «Зари»! Вот так вот, ребята. Вы все мне очень нравитесь, и мы с вами, – он хохотнул, скаля свои крупные и желтые от табака зубы, – надерем кое-кому задницы! – он откинулся обратно в кресло и добавил: – Я все сказал.

Том улыбнулся уголками губ. Сейчас ему сенатор понравился: в своей речи он не решился высказываться, по своему политическому обыкновению, против русских, обвиняя их в распространении коммунизма, и просто решил отлежаться в тени Томпсона, не забыв при этом уличить того в двуличии.

«Ох, и здорово же назвал его «Лью»! Решил наказать за собственную ужаленную гордость», – Том посмотрел на Томпсона, стараясь определить, насколько точно заряд Рубена попал в цель, но на лице сенатора, так же, как и у всех слушающих, был написан самый живой и неподдельный интерес.

– Господа сенаторы правы в том, что с послевоенным периодом придет не только благодать, – это говорил советник Рузвельта, представитель Белого дома Том Стентон. Он решил не ждать приглашения, как и положено представителю правительства. – Но будущие проблемы решаются в будущем, а настоящие – сейчас. Очевидно, есть немало охотников посягнуть на развивающиеся демократические принципы нового сосуществования в новом времени. Америку справедливо считают родиной демократии и свобод, и вполне ясно, что она кому-то кажется слишком красивой, богатой и могущественной. Это опасно. Поэтому настоящая наша задача – добиться стойкого равновесия двух основных сил в мире, для чего необходимы четкие границы, подальше от американских, но одновременно ближе к тем, куда полным шагом будет идти демократическое движение. Европейские государства практически полностью разрушены диктатурой гитлеризма, скажут: «Надо поднимать экономику. Не до демократии», и будут правы. Поэтому первейшая задача сегодня – добиться новых, безопасных для Америки границ, выступить на защиту новых рубежей, пока наша демократия не пригодится на освобожденных землях.

«Кажется, он заговорил о разделе Европы с русскими. В Белом доме эта тема становится самой главной, – заметил Редерсон. – Сейчас должен упомянуть Макартура и Японию…»

– Сейчас наши вооруженные силы продолжают победоносную кампанию на французской земле. На плечах солдат лежит большая ответственность, – Стентон говорил эмоционально, громко, решительными и уместными жестами украшая свою речь. Он умел говорить. «Замечательная гарвардская школа дипломатии», – отметил с восхищением Том. – Через три дня наш боевой генерал Макартур отправится в экспедиционные войска, обратно в Новую Гвинею. «Заря в небе» поможет ему и генералу Паттону в Европе увереннее чувствовать себя в боях, руководить таким сложным механизмом, как армия, которая под его профессиональным и опытным руководством дойдет победным путем до Токио и Хиросимы – к новым границам демократии.

Стентон замолчал и отступил в тень, давая понять, что сказал все.

Толпа взорвалась оглушительными аплодисментами.

«Этот-то, пожалуй, сказал даже круче Томпсона, – подумал Том, аплодируя со всеми остальными, но не столько проникновенности и убедительности слов оратора, сколько их смыслу: – Том дал понять, притом очень прозрачно, что «Заря» – оружие против русских, и, кажется, озвучил секретную директиву президента, адресованную Макартуру: форсировать освободительный марш американских войск на океанских просторах. Недаром же на него волками смотрят мастера тайного дела – Питсон и Рубен. Хорошая игра получилась: на стол сразу легли сильные карты! Кажется, я стал свидетелем зарождения нового политического противостояния. Интересно, чья возьмет? Но прав все-таки Стентон… Хотя и молод. И не очень-то похоже на то, что он сделал это из собственных соображений – в Белом доме всем управляет только Рузвельт».

Поняв, что выступления глав комиссий закончились, солдаты набросились на Редерсона с вопросами:

– Скажите, лейтенант, правда, что русские целый год воюют в валенках?

– Нет. Я такого не видел. Обувь у них не такая, как наша – это правда. Сапоги из грубой и прочной кожи. Очень практичная, так как очень много грязи. Бездорожье.

– Разве в России нет дорог?

– Дороги есть, но только ведь война не идет вдоль дорог. Кроме того, они разбиты снарядами, бомбами и тяжелой техникой.

– А зимой они бегают в длинных шубах, скатанных из войлока…

– Эти шубы называются шинелями.

– В них тепло?

– Наверное. Но я не пробовал.

– Еще бы не тепло! Там, говорят, такие морозы, что бензин замерзает, и технику на ремнях тянут сами солдаты…

– Такое я видел. Но только когда осенние дожди превращают полевые дороги в болота… И качество русского бензина таково, что он не замерзает при тамошних морозах.

– Я слышал, что когда у них кончаются патроны, они рубят немцев лопатами.

– Не уверен, что дело обстоит именно так. На русском фронте мне не приходилось встречать недостатка патронов. А лопаты в рукопашных схватках действительно используются.

– Еще им спирт дают пить перед боем, и они потом пьяными воюют.

– Ну, не то чтобы вообще пьяными…

– Они все рыжие и здоровые!

– Разные. Как мы с вами.

– И черные у них есть?

– Не встречал.

– Правда, что на немецкие пулеметы они падают телом?

– Слышал о таком, но сам не видел.

– У них есть еще специальные женские батальоны, которые называются «Рязанские бабы»… Так, этих-то женщин немцы больше всего боятся и сразу отступают потому, что в эти батальоны набирают только вдов убитых на фронте комиссаров.

– Любопытно. Но я ничего об этом не слышал…

Том отвечал на град вопросов, удивляясь их абсурдности.

Тем временем в клуб вбежал посыльный в мокрой и блестящей от дождя накидке и, растолкав толпу, подошел и склонился над генералом, что-то шепча тому на ухо. Потом, с разрешения Макартура, то же самое он проделал с Питсоном и Томпсоном, которые после этого некоторое время сидели, бросая друг на друга полные изумления взгляды. Стало понятно, что вести были не из лучших. Но, кажется, никто из присутствующих, кроме Тома, не заметил этого. Скоро генерал, Томпсон и Питсон ушли.

– Правда, что комиссары носят красную форму с золотыми пуговицами?

– Нет. У них обыкновенная форма – в противном случае их бы быстро перестреляли немецкие снайперы.

– Русские комиссары – это что-то вроде наших капелланов?

– Очень похоже, но они все атеисты. И сейчас их называют политруками.

– Простите, как?

– По-лит-рук.

– Если они не священники, что же они тогда проповедуют?

– Ничего. Просто умеют убедить бойцов идти в атаку.

– Как это у них получается?

– Точно не знаю, но здесь имеют силу многие обстоятельства…

– Они разливают спирт в окопах противника?..

Дружный смех.

– Разумеется же, нет. Какая глупость!..

– Тогда как? Извините, но я бы не вылез из окопа, будучи трезвым, под огонь пулеметов, какой бы меня комиссар ни уговаривал! Пусть сначала уговорит авиацию, артиллерию – они бомбят доты, а потом воюю я… Меня так учили, и я знаю, что это правильно!

– Но у русских тоже есть и пушки, и самолеты…

– Тогда зачем комиссары?

– Не знаю, но у них так положено. Они рассказывают солдатам о зверствах фашистов, о героях из других частей, чтобы не было страшно воевать.

– Они их просто злят, лейтенант!

– Ты прав.

– А что такое герой у русских? Вот мы говорим, что наш Макартур герой, и знаем почему, а у них?

– Человек, совершивший такой поступок, который заслуживает уважения и подражания.

– Если, значит, ты идешь на подбитой машине на таран…

– Правильно, ты герой.

– Да?.. Странно!.. Я в этом ничего геройского не вижу, только сумасшествие. И зачем остальным это повторять? Ведь можно постараться либо спасти подбитую машину, починить ее и снова в бой, либо спастись самому и, получив новую, вновь вернуться в строй. Но зачем сразу на таран! И это называют геройством?! Хм…

– Называют, и ставят обелиски. Это что-то вроде памятника.

– Памятник?.. Как Вашингтону?

– Или как Линкольну.

– За что – за глупость?

– У них это не глупость, а геройство. Мужество. Не совсем обязательно этот пример повторять. Можно просто помнить.

– Для чего?

– Не знаю. Я рассказываю только о том, что знаю. Это еще называют «русским характером».

– Я бы назвал его «японским». Эти узкоглазые тоже герои – самолетами на корабли падают. Ненормальные… Но у них понятно – такая древняя религия, почет и все такое. Но хоть памятников не ставят.

– Вот и у русских такая религия. Своя. С памятниками.

Вновь вбежал посыльный, подошел к Редерсону, склонился к его уху:

– Сэр, генерал просит вас взять съемочную аппаратуру и срочно явиться в «Четвертую зону».

Произнося слова «Четвертую зону», он склонился еще ниже и покосился, словно опасаясь, что его подслушивают.

– Это приказ, – добавил он. – Мне поручено вас срочно привести.

Том понял, что случилось что-то серьезное, но попросил посыльного немного обождать и забрать необходимую аппаратуру из машины, а сам стал прощаться с солдатами, пытаясь разыскать Таню. Девушки нигде не было, но было неудобно интересоваться.

– Спасибо, лейтенант, – благодарили его.

– За что?

– Смотрите на него! Он еще и спрашивает!.. Вы же избавили нас от Дарена – теперь дышать легче.

– Здесь моей заслуги нет. Все устроил Макартур.

– Мы знаем, но сделал это он с вашей помощью.

– Вовсе нет. Я его об этом не просил.

– Не стоит скромничать… И спасибо за рассказ о русских. Теперь понятно, что воевать с ними нельзя.

Тома изумил такой вывод.

– А вы, что – собирались?

– Мы – нет. Но эти вот политиканы… В их головах покоя нет. Думают, что мы не понимаем их болтовни: войну с Гитлером проспали, когда можно было ему давно крепко под зад дать, теперь думают силу свою на русских испробовать, мол, из-за того, что у них нет демократии… А может, им, русским, эта демократия и вовсе не нужна! Им и так хорошо со своим Сталиным и его тюрьмами. Мне бы лично не хотелось, чтобы русский сапог стоял на моем горле – воевать-то они научились ого как! А мы здесь все это время в бомбочки игрались.

– Но есть еще шанс и время.

– Это вы о немцах? Я вот с ребятами написал заявления – хотим воевать… Эта пустыня скоро доконает нас, – солдат протянул пачку листов Редерсону. – Пусть других поищут для этой дыры. Сэр, вы уж передайте наши бумажки генералу.

Том пообещал и, прихватив заявления, скатился по ступеням крыльца под шумящий проливной дождь.

Посыльный поторопился набросить на него накидку и сказал:

– Идите за мной.

Том едва поспевал за ним. Он начинал отставать, когда вспоминал Татьяну, ее глаза, неподвижное в своем очаровании лицо, залитое румянцем, белые колени и колышущуюся под формой грудь… Он замедлял шаг, провожатый останавливался и требовательно рассекал темноту лучом фонаря, показывая, что следует поторопиться.

«Четвертая зона» была в Блю-Бек-форте объектом особой секретности, охранялась удвоенными сторожевыми постами и патрулями и представляла собой несколько бараков, обнесенных тремя рядами колючей проволоки под электрическим напряжением. Что находилось внутри этих аккуратных домиков и для каких целей они служили – этого никто из солдат не знал. Ночью пространство между домами и вокруг зоны обшаривали четыре мощных прожектора, получавших энергию от собственной автономной электростанции. В «Четвертой» все было автономным: своя охрана, которую невозможно было увидеть на остальной территории базы, в клубах, на спортивных площадках, своя столовая, свои тщательно накрытые металлом или плотным брезентом машины, собственный ангар с самолетами, примыкающий к аэродрому, свой штат гражданских людей, которых днем практически невозможно было увидеть, свои казармы и общежития. Эта обособленность была настолько резкой, что отпугивала – не было даже охотников просто поболтать в компании об этом загадочном местечке.

Когда до пропускного пункта в зону оставалось не более тридцати шагов, провожатый Редерсона остановился, отошел в сторону и что-то сделал на столбе, на котором была прикреплена табличка с текстом, гласившим:

СТОЙ!

Жди на месте.

При входе в зону карманы должны быть пусты.

Багаж оставить!

Прочитав объявление, Том поежился. Он всегда старался держаться от таких заведений как можно дальше. От государственных тайн можно было ожидать только неприятностей, и Том благодарил бога за то, что встречался с ними не столь уж и часто.

После того, как провожатый сделал что-то со столбом, коротко и оглушительно рявкнула сирена. В тот же миг спокойно рыскающие по лужам лучи прожекторов ринулись на стоящих у границы зоны людей. Свет был настолько ярким, что Том невольно закрыл глаза руками.

– Опустить руки! Стоять ровно! – пролаял железный голос из невидимого динамика.

Вздрогнув, словно от удара током, Том подчинился и стоял, не шевелясь, около минуты, чувствуя на себе чьи-то внимательные взгляды. За это время прожектора вернулись к своему обычному рысканию по лужам, а один соскользнул с фигур гостей и застыл белым ослепительным кругом на земле в метре от них. Провожатый Тома протянул тому сумку с аппаратурой и подтолкнул в спину:

– Идите.

Том ничего не видел, кроме белого пятна света перед собой, и инстинктивно пошел на него. Луч двинулся вперед, указывая дорогу. Через некоторое время он остановился, и вновь коротко взвыла сирена.

«Дрессируют, как собаку, – со злостью подумал Том. – Они что тут – все передвигаются под этот вой?»

Он услышал, как к нему подбежали с двух сторон, хотел посмотреть, но тотчас ослеп под ослепительным светом, который ударил в лицо. Лейтенанта схватили за локти, сильная рука низко наклонила его шею и быстро повлекла за собой. Он не сопротивлялся и не боялся упасть, хотя совершенно не видел перед собой дороги – Тома сильно и ловко поддерживали с двух сторон.

Он слышал, как открылись с легким скрипом ворота, потом двери, чувствовал, как грубо толкнули его в них, сорвали накидку, бросили на стену, распластали по ней, стали обыскивать. Он не видел людей, которые проворно и тренированно не только осмотрели все карманы, но и за какие-то считанные минуты раздели его догола. Когда обыск окончился, Том хотел повернуться.

– Стоять!

Чувствительный удар вдавил его обратно в стену.

– Полегче, вы!..

– Молчать!

Тому совершенно не нравилось такое обращение. Он был готов взорваться от негодования, и горел от стыда за собственную беспомощность. При надобности он мог бы за себя постоять: он был неплохим боксером, что позволяло не раз наказывать тех, кто не понимал нормального человеческого языка. Но в этот раз его мастерство оказалось бы бесполезным.

Отдававший команды стал задавать вопросы через равные и короткие промежутки времени, оставляя для ответа не более пяти секунд. Том, скрипя зубами, отвечал.

– С кем на базе имеете близкие отношения? – был последний вопрос.

– С тобой, ублюдок, – не выдержал, чтобы не огрызнуться, Том, и напрягся, ожидая удара, но ничего такого не случилось.

– Через минуту, – сказал человек за спиной, – соберете вещи, пройдете до конца коридора, потом последуете по маршруту «два – четырнадцать – сорок шесть – сто девять». Запомнили?

– Да.

– Повторите.

Том повторил, совершенно не понимая, что должны обозначать эти цифры.

– Можете идти, лейтенант Редерсон, – закончил человек.

– Закройся, – взбесился Том, разворачиваясь с намерением начать драку, но за спиной уже никого не было. В трех направлениях разбегались длинные коридоры. Редкие лампы слабым светом таяли в их глубине. В сумрачных и гулких пространствах дремала тишина. В ушах Тома звучало только собственное имя, произнесенное человеком с нескрываемым презрением: «Можете идти, лейтенант Редерсон».

– Ублюдок! – зачем-то прокричал он коридорам и стал одеваться.

Потом ему предстояло решить, в какой же из трех коридоров пойти… Размышляя, он выбрал тот, вдоль которого по полу тянулась белая полоса. Это был средний коридор. Чтобы избавиться от клокочущей в груди злобы, Том побежал. Двигаться было легко, и он скоро сообразил, что туннель уходит под землю под небольшим углом и достаточно широк, чтобы в нем могли разминуться два больших автомобиля.

– Ай-с-берг, – на бегу прошептал Том, имея в виду то, что на поверхности земли была лишь малая часть «Четвертой зоны».

После трех минут бега он оказался в тупике. Коридор заканчивался металлической платформой. Том забрался на нее, догадываясь, что это может быть лифт, и поискал глазами что-нибудь, что могло быть похоже на пульт управления. Но не было видно ничего, кроме отшлифованного до блеска ногами металла платформы и гладких бетонных стен шахты… На одной из стен он заметил какой-то небольшой выступ и пошел к нему, но через несколько шагов с криком взлетел в воздух и упал обратно на металл – лифт мгновенно провалился вниз и понесся в бездну с огромной скоростью. Том решил не рисковать и не вставать, чтобы во время резкой остановки не получить травм – невидимый оператор, по-видимому, не очень беспокоился о том, кого он сейчас перевозит: человека или машину. Через несколько секунд платформу тряхнуло с чудовищной силой, и она остановилась. Грохот ринулся вон из шахты и остыл на небольшой площадке, от которой расходились теперь коридоры, уже прежних. В самом начале каждого была нарисована большая цифра. Том, помня «выданный» маршрут, выбрал цифру «2» и уверенно шагнул в сумрак туннеля. Он не обернулся, когда, грохоча железом, лифт провалился дальше, в неведомую глубину зоны.

В начале «сто девятого» коридора он едва не столкнулся с двумя бежавшими навстречу солдатами. Увидев Тома, они схватили его под руки и бегом потянули за собой, нисколько не обращая внимания на его протесты и возмущения. Ему за сегодняшний вечер такое обращение успело надоесть.

С таким эскортом он скоро оказался в компании каких-то людей: гражданские и военные стояли в коридоре и о чем-то беседовали. Говорили очень тихо, но иногда в тишине раздавался чей-то несдержанный возмущенный крик:

– Что за чушь!.. Доктор! Доктор!.. Вы сами-то понимаете, о чем говорите?!

Конец ознакомительного фрагмента.