Вы здесь

Багдад, до востребования. Глава 1 (Хаим Калин)

От автора

Сюжет произведения – производное голого авторского вымысла. Любые совпадения с историческими фигурами и событиями – не более чем прием для подстегивания читательского интереса.


Глава 1

27 декабря 1990 года г. Тель-Авив, штаб-квартира внешней разведки «Моссад»

Дорон Биренбойм вовсю резвился, если не баловался: раскручивал стоящий на столе глобус и, закрыв глаза, правой ладонью наугад стопорил. Тотчас растопыривал два пальца, большой и указательный, но, рассмотрев сегмент, то и дело хмыкал. От Дорона удача явно отвернулась, ибо за добрую дюжину попыток, казалось, был обречен забраться в нужный квадрат.

На самом деле Дорон георулеткой не пробавлялся, как и не выбирал, точно бесшабашный юноша, маршрут на каникулы. В ближайшие полгода отпуск ему не светил, если не больше… Таким замысловатым способом глава оперслужбы испытывал свой ай-кью: воспроизводил в уме города из обнажавшихся регионов, притом что глобус – физический…

Ему фатально не везло: выпадала одна северная Канады да русское Заполярье. Между тем в Западной Европе – от Вены до Эдинбурга – он помнил координаты любого провинциального центра. Дорон уже подумывал, не заложен ли в кривой удачи недобрый знак, когда, спохватившись, взглянул на часы. Вскочил на ноги и, словно ртутный колобок, выкатился из кабинета, крикнув помощнику в приемной:

– Я – внизу!

Биренбойм засеменил по коридору в сторону лифта и, сблизившись, нажал на кнопку вызова. Переминался в нетерпении с ноги на ногу, своим видом, пухлого коротышки-живчика, чем-то напоминая попрыгивающий, отскочивший от стены мячик.

Лифт все не шел, застряв на верхних этажах. Дорон в сердцах топнул и устремился к лестнице. Вскоре зазвучали шлепки его обуви – «колобок» стремительно скатывался на цокольный этаж. Именно там, в полной герметике от внешнего мира, располагался кабинет директора, как и все прочие помещения «Моссада», табличкой не означенный…

– Он ждет, – почти неприязненно буркнул секретарь, будто за опоздание. Между тем до назначенной на десять утра аудиенции оставалось две минуты.

– Как всегда опаздываешь, Дорон… – отчитывал Моше Шавит, директор «Моссада», расхлябанность вовсе не подразумевая. В живущей по законам цейтнота Конторе так шутили.

– А как иначе? Спешка – движок для ловли блох! – подхватил местный жаргон Дорон. Уселся, опуская в задумчивости голову и смыкая руки на пухлом животе. Думал при этом не о служебных задачах, неподъемных с недавних пор, а об ударении в слове «Певек», городе русского Заполярья, вблизи которого оборвался тест ай-кью.

– Знаешь, что сказал мне Ицхак?[1] – спросил Моше Шавит, почесывая за ухом. Сей повадкой он, неумеха скрывать чувства, выдавал сумятицу мысли, а то и душевный раздрай.

– Догадываюсь… – невесело протянул Дорон, спустя мгновение вспомнив, что ударение все-таки на последнем слоге – так же, как в слове «Квебек». После чего заметно оживился: – Контора – мыс последней надежды!

– Именно. Только он сказал «рог» или нечто схожее…

– Рог, говоришь… – Дорон забурился в карман, расправляя смявшуюся ткань. Брюки, да и весь гардероб, давно следовало обновить – за последние два месяца он, пропадающий на работе сутками, сильно поправился.

– Ладно, рог-сапог! – жестко бросил шеф, устанавливая дистанцию. – Что принес? Учти, без скобок – лишь то, что на столе!

– Конечно, Моше! – заверил Биренбойм и воззрился на шефа. Между тем не проронил больше ни слова, будто заклинило. Любой сторонний наблюдатель изумился бы: его взгляд, по сути, обращен в самого себя, и Дорон вовсе не помышляет докладывать.

Тут Биренбойм вскочил на ноги и с гримасой мольбы заканючил:

– Босс, родненький, дай мне полчаса! Позарез!

Моше вытаращился, не беря в толк, что с главой оперотдела приключилось. Но вскоре, будто разобравшись, отмахнулся: иди, мол, с глаз долой. Придвинул какую-то бумажку, сердито уставился, но скорее, для виду. Кому-кому, а ему было известно, что «Золотой Дорон», как в Конторе звали Биренбойма за глаза, подразумевая его редкий КПД, – не тот парень, чтобы разыгрывать «путч живота» или прочий конфуз. Его и впрямь «клюнуло». Только не в прямую кишку, а в золотую головку. Подняв голову, директор подкрепил отмашку словами: «Давай-давай». И снова махнул – на сей раз плавно, от себя, в сторону выхода.

Спустя минуту Биренбойм влетел в свою приемную, распоряжаясь на ходу: «Досье Посувалюка ко мне!»

– Кого-кого? – Помощник приподнялся.

– Кэбэнымат! Ты что – оглох, Рафи?! Виктора Посувалюка – советского посла в Багдаде!

Русским Дорон владел в совершенстве, греша, правда, польским акцентом. Но употребив прародительский эквивалент, был бы не понят. Однозначно.

– А… Будет сделано! – Обогнув стол, помощник отправился в архив.


Вскоре Биренбойм перелистывал досье посла, неспешной собранностью выказывая: пухлая папка – всего лишь обертка, которую следует развернуть. Где-то, за бюрократическим хворостом, ценный экспонат, скорее всего, единственный. Все, что от него требуется, – не проморгай. Тем временем он чуть ухмылялся, размышляя: «Кресало озарения – сплав парадоксов. Не случись «холостых туров» по русскому северу часом ранее, ни за что не додумался бы, по крайней мере, сегодня. А завтра – могло быть поздно…»

Наконец Дорон обнаружил искомый раздел и пристально его изучал. Одностраничный комментарий на английском – донесение московского резидента – лейб-опера не увлек, и он углубился в приложение – русский текст на двух страницах. Судя по затемненным краям, – ксерокопия из дела.

С интервалом в один день в перегруженной всякой всячиной голове Дорона отложились два факта: в сачок московской резидентуры попал компромат на Посувалюка, на первый взгляд, вещь бесполезная в диапозитиве решаемой службой генеральной задачи, и растиражированная сегодня утром масс-медиа новость о том, что Посувалюк – единственный посол, не покинувший осажденный Ирак. Что первая, что вторая депеша, по поступлении, Дорона даже не кольнули. «Выстрелило» через час, закольцевавшись через «Певек». Как всегда акценты…

Глава оперотдела потянулся к селектору и, нажав на кнопку «Приемная», обратился:

– С шефом соедини.

– А его нет! – огрел, точно пресс-папье, секретарь директора.

– То есть как нет? Условились ведь! – не верил своим ушам лейб-опер.

– Он вылетел как угорелый! Куда, думаю, догадываешься… – сослался на некие координаты помощник.

– Понял! – оборвал диалог Дорон, еще на «угорелый» догадавшись: шеф – у первого лица государства Ицхака Шамира, в надцатый за последний месяц раз.

С миной досады Биренбойм некоторое время водил головой, казалось, топчась на перепутье. Но тут резко подался вниз и выдвинул нижний ящик. Извлек мобильный, забарабанил по кнопкам.

– Ну что тебе, Дорон? – проворчал Моше Шавит спустя полминуты. – Я почти в канцелярии…

– Позвони технарям – пусть меня примут, – живо молвил Биренбойм. – И вот что еще. Там, наверху, между делом, пробрось: у нас, похоже, нащупывается. Кое-что…

– Звонить не буду, сам технарям скажи: добро от шефа получено. Не до того мне, господин «Кое-что»… – По отдышке чувствовалось, что босс сильно торопится.

– Моше, могут послать, позвони… Времени – и того ничего.

– А ты их пошли! – посоветовал шеф и разъединился.

Биренбойм тер глаза, мало-помалу склоняясь к выводу, что босс исчез, в общем-то, на руку. К разговору он, можно сказать, не готов. Задумка без приводных ремней – какой бы потенциал та не таила – даже не полуфабрикат. Крючок от коромысла. Он вновь обратился к селектору:

– Рафи, досье всех русскоговорящих агентов с действующей советской визой. Те, кто под рукой, разумеется. И не тяни!

– С какой визой? – уточнил помощник.

– Советской, Рафи, советской… – подтвердил Дорон.

– Ладно, – согласился Рафи и, судя по глухому щелчку, отключился. Но вскоре донеслось: – Хорошо хоть не на Юпитер…

Техника порой барахлила, так что собственное отключение Дорон дважды перепроверял. Между тем своим «патентом» с коллегами не делился…

Биренбойм отлично знал, что ни у кого из агентов оперотдела советской визы нет и быть не может – хотя бы потому, что до недавних пор СССР обретался на периферии интересов ведомства. Невод им заброшен в резервуар смежников: вдруг у них? При этом он понимал: шансы мизерны. Решил было отцепить визовую «пиявку», но передумал, посчитав, что помощник сам разберется.

По большому счету, проблема визы в СССР – страну, не поддерживающую с Израилем дипотношений – уже полтора года как перестала доставлять головную боль. Советское посольство в Бухаресте штамповало их сотнями, едва успевая обрабатывать нарастающий поток обращений. Требовалось, правда, приглашение от родственника, удостоверенное ОВИР, и должная вегетация «плода» на вечнозеленом древе бюрократии – четыре-пять недель. Между тем ситуация диктовала: на стипль-чез посланца службы через железный занавес, все еще отделяющий СССР от Запада, – пару дней, не больше. В противном случае, затея теряла смысл. Ну а то, что воплощение самой задумки – сродни операции, проводимой слепым хирургом, пока воспринималось Дороном общим местом. Он, прирожденный конспиролог, сознательно закрывал глаза на очевидное: невзирая на грандиозные преобразования, СССР – по-прежнему непроходимая тайга. Обособлена не столь от Запада, как затруднена для внутренней миграции: прописка, приграничные зоны, острый дефицит гостиниц и съемного жилья. Делал он это потому, что осенившая идея сулила, пусть слабенькие, но все же выстроенные логикой шансы, в то время как начинания Генштаба, призванные защитить Израиль от зарино-заманового апокалипсиса, зловеще надвигающегося из Багдада, не стоили, на его взгляд, и ломаного гроша – не что иное, как лапша бессилия, вываливаемая на непрофессиональные уши премьера. Впрочем, им же и порожденная – ежедневными полуистерическими вызовами силовых ведомств на ковер.

Каждый мало-мальски сведущий специалист понимал: поскольку противоракетного зонтика у Израиля нет, над страной нависла смертельная опасность. В считанные дни начиненные химической отравой иракские боеголовки обратят Святую Землю в могильник. И хватало оснований полагать, что недавняя угроза Хусейна – отнюдь не бравада.


Моше Шавит, директор «Моссада», пробыл в штаб-квартире премьера без малого день – с одиннадцати утра до пяти вечера. В который раз – без всякой пользы для дела, поскольку повестка дня «Высадка десанта для пленения Хусейна» – безумие чистой воды, не оправдываемое и драмой момента. Ведь не секрет: у Саддама около десятка сверхнадежных убежищ, тасуемых в качестве резиденции или места ночлега, в зависимости от обстоятельств, точно карточная колода. Сведений, причем, о них – почти никаких, но главное: связь с немногочисленной агентурой в Ираке после введения военного положения оборвана на непрогнозируемое время. С таким же успехом можно снаряжать в Сахару экспедицию – на поиски снежного человека…

Меж тем, в ходе заседания, Шавит просьбу лейб-опера не упускал из виду, то и дело задумываясь, что бы та могла значить. Оттого, на первом же перерыве, он связался с техотделом, структурой новейших технологий шпионажа, и распорядился оказать Биренбойму максимальное содействие. В ответ услышал: «Дорон – давно у нас». По пути домой, едва взлетев с вертолетной площадки премьера в Иерусалиме, Шавит позвонил Биренбойму уже напрямую, сообщив, что готов его принять через полчаса.

В вертушке Моше одолевали душные чувства: обрывки давно пережитых невзгод, казалось бы, поросших ковылем времени, но почему-то сей момент воскресших. В итоге – заныло под лопаткой, куда в шестьдесят седьмом году вонзился осколок египетской мины, восьми сантиметров длиной. Тут директора настигло, что хляби духа – следствие чудовищного перенапряжения, а вернее, отчаяния, мало-помалу одолевающего его, прочих высших чинов страны, по мере того как время до истечения объявленного Ираку ультиматума – покинуть Кувейт до пятнадцатого января – неумолимо тает.

Шеф встретил Биренбойма в приемной в привычном для того обличьи – куклы с пустыми, ничего не выражающими глазами, но с необыкновенно живым лицом. И ровным счетом ничего не говорило о том, что за минувший день лейб-опер провернул груду дел, сопоставимую разве что с заливкой фундамента под средний небоскреб. Причем отличался отнюдь не валом, а дивной изобретательностью и глубиной проработки начинания.

Директор легким поворотом головы пригласил лейб-опера зайти. Вскоре они располагались в кабинете, выдавая буквально гротескное различие психотипов и состояния духа. Казалось, Биренбойм своей живостью будто пританцовывает вместе с креслом, а измочаленный Шавит, наоборот, никак не может забраться в свое – оттого примостился на краешке.

Какое-то время босс вяло посматривал на папку со сводками, как бы раздумывая, раскрыть ее или повременить. Так и не сдвинувшись с места, в полном опустошении потупился. Чем-то напоминал тяжеленный мешок, спущенным неким инкогнито с плеч для передышки. Но тут, будто он тот самый изможденный, едва дышащий инкогнито, выдавил из себя:

– Не молчи, выкладывай…

– А давай, босс, выпьем! – предложил Биренбойм. – Смотрю, лица на тебе нет – в Иерусалиме, видать, ухайдакали.

Шавит медленно поднял голову, чтобы обнаружить: Дорона и след простыл – его кресло пусто. Присутствие опера угадывалось лишь по шуму за спиной: хлопнула дверка трюмо, неприятно хрустнули сомкнувшиеся стаканы. Но Шавит не успел и обернуться, как Биренбойм вновь возник в поле зрения, выскочив из-за спины. Обе руки заняты: в одной бутылка «Джонни Вокера», а в другой – стаканы.

Бесцеремонностью и панибратством здесь и не пахло – оба с одной миски хлебали добрый десяток лет. Между тем важно отметить: в общем и целом, израильтяне – непьющий народ. А в «Моссаде», институции высших государственных интересов, любители зелья, по определению, водиться не могли. Посему, как бы не помешала боссу релаксация, выжатому, точно жмых, он в мгновение ока сгруппировался, осознав: подвох.

– Послушай, Дорон… – заговорил Шавит с неприятным холодком. – Здесь не рейхсканцелярия дней «конец апреля сорок пятого», хоть и правда всем тяжело. Ощущение: будто в щелочном растворе по самые ноздри, а на лице – противогаз, что в прямом, что в переносном… Куда ты клонишь, не пойму! Я тебе не брат, а ты не анестезиолог. Завалялся скальпель какой – выкладывай, таблетку не тычь. Разведка не поликлиника, на подведомственные Конторе «мигрени» анальгетиков не хватит.

Тут Шавит запнулся, остановив взор на стакане. Его буквально ошеломила мысль: «Когда емкость перекочевала в мою руку? Надо же, какой Дорон проныра…»

– Пей, родненький, пей, все беды – как рукой! – зачастил словами Биренбойм.

Шавит залпом выпил, спустя минуту ощутив, что заметно полегчало: вся слизь души – как отхаркнулась. Впрямь, не зря горшки обжигают…

Выпил и лейб-опер, как всегда обмочив лишь губы да язык. Ловким движением покатил стакан скольжением по поверхности стола, переполняясь, точно малое дитя, озорством. Повернулся к шефу и, как бы между прочим, молвил:

– Я тут перевел тебе, Моше. Русского ведь не знаешь…

Директор зашарил по столешнице глазами, но высматривал не упомянутый перевод, а бутылку минералки. Отхаркнулось – то отхаркнулось, а вот гланды с непривычки обожгло… Когда же он горло минералкой окропил, то перед собой увидел распахнутую папку. Шавит вновь подивился: «Опер – прямо иллюзионист. Ни в приемной, ни здесь, в кабинете, ничего в его руках не замечалось».

Моше Шавит углубился в чтение, но несколько раз вскидывал голову, будто вопрошая: именно это принес? В конце концов папку захлопнул и в смешении чувств глядел на визави.

– Дорон, что за шекспировские страсти? Как это с повесткой дня перекликается? – полюбопытствовал вскоре директор.

Пухленькие ручки Биренбойма забегали по подлокотникам взад-вперед, остановились. Казалось, «колобок» подбирает слова, но ничего не выходит. Наконец он хлопнул по поручням, воскликнув:

– Ты, по-видимому, сегодняшние сводки не читал!

– На что ты намекаешь, Дорон? – насторожился патрон.

– Какие здесь намеки, Моше! Обычная строка, прошедшая по всем каналам: «В Багдаде, кроме советского, ни одного посла». Вчера последний, по-моему, югослав, смотал удочки.

– Ну да, об этом пишут… А что, прикажешь, им делать? В догонялки с «Трайдентами» играть или рыть убежища?

– Вот-вот, как раз в догонялки и никаких убежищ… – изрек некое иносказание Дорон, продолжив: – И в русском посольстве всего восемь душ, полсотни эвакуированы. Только «отделение камикадзе» возглавляет не офицер безопасности, а сам посол. Стало быть, ни о каком отъезде он и не помышляет, иначе навострил бы лыжи еще две недели назад, в общем потоке.

– Дорон, не мечи бисер, человеческим языком говори, а лучше – схему, – перебил подчиненного директор, прежде взглянув на бутылку «Джонни Вокера».

– Хм, нет здесь схемы… – после паузы отозвался Биренбойм. – Очевидно лишь одно: Бессмертных и Бейкер условились, что Посувалюк – последняя ниточка, связывающая коалицию с «плохим парнем». – Подхватив бутылку, опер подбавил шефу чейсер. Тотчас поднял свой стакан, казалось, после первого раунда «ватерлинию» не поменявший.

– Наш интерес здесь в чем? Хоть убей, не пойму… – недоумевал директор, демонстративно отодвинув стакан.

– Шеф, за Посувалюка! – Биренбойм вновь обмочил губы, сделав вид, что никакого вопроса не прозвучало.

– Не злоупотребляй своим особым положением, Дорон! – вспылил Моше Шавит. – И хватит мне подбавлять! Да и паясничать тоже!

– А что я сказал, босс? – искренне сокрушался Биренбойм. – Работал тут – аж пар с ушей, а ты…

– Работал… – проворчал директор. Взболтнул стакан, вобрал в нос аромат и… выпил. Отдышавшись, спросил: – Все-таки Пасавалик – с какого боку?

– Посувалюк, – уточнил Биренбойм, придирчиво осматривая манжеты на рубашке.

– А хоть Камю! – огрызнулся директор. Оставалось догадываться, о чем речь: знаменитом писателе или легендарном пойле, вынырнувшем в перекличке ассоциаций?

– Неужели не ясно, Моше? Не догоняешь, зачем я в техотдел ходил?

– Представь себе, что нет! Русские – вне игры в иракской заварушке, не до того им. Не знают, куда пошедшее по швам одеяло империи натянуть – на голую задницу или на склеротичную, не поддающуюся лечению башку. Челночная дипломатия – как его… этого… перекрасившегося еврейчика?… – вспомнил! – Примаков – рецидив старого мышления: мол, мы, великая держава, кое-что да значим. Пригрозим Саддаму денонсацией межправительственных соглашений – тот, не имея ни единого союзника, на попятную пойдет. А вот хрен им! Будто самому Примакову, востоковеду, неведомо, во что ставят на Востоке развенчанного эмира, да еще с выпотрошенной казной!

– Моше, – деликатно перебил начальство Биренбойм, кашлянув прежде. – Счет идет, можно сказать, на минуты, а дел невпроворот…

– Каких еще? – озадачился директор. Растопыренные ладони застыли на столе.

– В общем, план таков… – Биренбойм принял чинный, малохарактерный для него, суетливого живчика, вид. – По всему выходит, что Посувалюк обречен с Саддамом общаться и, конечно, вживую. Раз так, то сей момент он самый полезный для нас, израильтян, а то и для всего мира, человек. Словом, кроме, как через него, нам к Хусейну не подобраться. Это – неопровержимый факт.

– Да Саддама полсвета уламывает: отступи! А он и в ус не дует! – разразился директор. – Да что там посредники! Полмиллиона солдат коалиции, включая ядерное оружие, для него – пустой звук! Думаешь твой Пасавалик, поймав второе дыхание от компромата, уболтает? Или… – Моше Шавит запнулся. Переварив нечто, настороженно спросил: – Да, техотдел здесь при чем?

Биренбойм встрепенулся, зашарил по карманам пиджака. Извлек носовой платок и стал тщательно вытирать руки, казалось, оттягивая ответ. Тем временем его посетило: «Моше, наконец, встраивается. Похоже, его первая реакция, скорее всего, будет «нет».

– Да с продуктом «Пи-6» разбирался… – рассеянно молвил лейб-опер, добавив: – Всучить Посувалюку…

Директор приглаживал волосы, всматриваясь то в Биренбойма, то в папку, будто оценивая услышанное, неторопливо постигая суть. На самом деле затруднялся ответить – лейб-опер настолько его ошеломил. В конце концов произнес полушепотом:

– Ты долбанутый, Дорон, на всю голову…

Затем директор откинулся на спинку кресла и добрую минуту безмолвствовал, казалось, вновь обессилев. Его густая, жесткая шевелюра, словно подчеркивала безжизненность персонажа, напоминая грубой выделки парик. Но тут он, полный задумчивости, изрек:

– В твоем безумном проекте, Дорон, мне нравится одно: русские уже заслоняли нас, евреев, от полного истребления – я тому свидетель, что весьма символично.