Бавыкинский дневник. Воспоминания двадцатого века. Тетрадь третья. февраль—март 1983 года; март—май 1984 года (Мария Кротова)

Дни обычные. Сшила варежку на кухню Вите – так называемая «творческая работа». Начала очередную реставрацию Ганиного пиджака. Сегодня устроила развлечение себе: испекла пирог с капустой и пошла с ним к Маше Лариной «в гости» (раздел «Светская хроника»). Мне хотелось посмотреть старый грузинский фильм «Мимино». Очень милый фильм, получила удовольствие. Маша меня угостила самогонкой, очень крепкой, так что даже голова закружилась. Пили чай с пирогом. Дома читала Гане статьи из газет. Очень устали связки.

Получила письмо от Бореньки. Трудно передать мою радость, хоть и написана всего страничка.

Слушая передачу по радио о цене хлеба, вспоминала свои эпизоды, связанные с хлебом. Кое-что напишу. Станет понятнее, почему я ем много хлеба, хоть от него толстеют.

Эпизод 1. В Рязани в 1932—33 годах, когда была школьницей, стояла в очередях за хлебом, на Сенной площади, по 3—4 часа.

Эпизод 2. В Бородаевке под Новый 1948 год мы поняли, что «встречать» его не с чем: нет ни крошки хлеба. Было часов одиннадцать вечера. Я чуть не плакала: очень хотелось есть и было обидно, что где-то празднуют, даже торт, может быть, испекли, а мы на примусе сварили пшенную кашу на воде, без масла, без сахара, а сейчас и хлеба нет. Ганя, очевидно, пожалел меня. Он пошел в пекарню. Как он потом рассказал, объяснил пекарю ситуацию и выпросил буханку хлеба. Я была счастлива. Целая «лишняя» буханка (сверх 400 гр.), теплая! Вскипятили чайник и встретили Новый год.

Эпизод 3. В этот же «бородаевский» период я ездила на попутном грузовике в райцентр – город Маркс. И вдруг в ларьке увидела очередь: продавали маленькие круглые булочки. Я их давно не видела. Карточки в это время уже были отменены. Я постояла в очереди и купила штук десять, привезла домой, вот была радость!

Таких эпизодов много было, включая подмешивание отрубей, которые нам выдали в Энгельсе. Из них я пекла нечто вроде блинов в палец толщиной. Снять со сковороды их было нельзя, ели ложками.

И сейчас я без хлеба не пью чай. Если есть хлеб – есть жизнь. И наши кошки, и наша собака едят хлеб как лакомство… Господи! Хоть бы мои дети и внуки всегда имели досыта хлеба.

Дни обычные. В пятницу пошла за хлебом, но магазин был закрыт – просто так, без особых причин. Дело житейское, – сказал бы Карлсон. Поэтому в субботу пошла снова, зашла и в библиотеку. На этот раз поход был удачным.

В воскресенье весь день шёл мелкий мокрый снег, сидела дома и чинила Вите носки. Решали кроссворды и всё такое – как обычно. Зато сегодня приехал Витя: оказывается, существует и другая жизнь, где-то там, на поверхности океана (а я живу на дне, куда не доходят не только бури, но и вообще ничего). Естественно, напекла пирогов. Два дня за две недели живу как человек.

Письмо и бандероль от Клавы из Чимкента. Маловато. Конечно, с другой стороны, спокойно, нервы сберегаю. Немного скрашивают жизнь книги. Например, Куприн. И ещё хорошо чистить снег. Если он не идёт, я чищу всё время. В Тимашёво ходить по хорошей дороге тоже неплохо, но почему-то с рюкзаком возвращаться каждый раз всё труднее. Надо бы ходить каждый день, но в метель или после заносов неохота.

Вообще говоря, взаимоотношений с модой никаких не было. Мода была впереди, а я отставала на 5—10 лет. Иногда случайно попадала в точку, но очень редко. Но это всё не было делом принципа. Так уж получилось. Когда я училась в школе, мы формы не носили. Не помню ни одного своего платья до восьмого класса. Три года (8, 9 и 10 классы) я ходила в школу в черной шерстяной юбочке и кофточке. Кофточку мне сшили в 8 классе – фланелевую, ярко-голубую. До десятого класса носила пионерский галстук. В 9—10 классах у меня были шерстяные вязаные кофточки – купленные в комиссионке, подержанные. Одна была очень красивая, бежевого цвета с красными горизонтальными полосами. На вечера или в театр я надевала белую английскую блузку, батистовую, а под горло повязывала яркий крепдешиновый бантик.

Я училась в Рязани, о моде не имела представления, как и все мои одноклассницы. Летом ходила в сарафанчике. Обувь? В 7—8 классах я донашивала ботинки моей мамы – высокие, почти до колена, со шнуровкой. Считала, что они очень шикарные. Потом ходила в обычных чёрных ботинках. Туфли с перекладинкой на шнурочках, на низком каблуке, мне купили только к институту. Чулки были чёрные, в резиночку.

На выпускной бал мне сшили платье из белого льна, с вышивкой, очень красивое, но фасон не нарядный – прямое, с отложным воротником. Туфли к этому платью у меня были такие, какие носили все мои ровесницы – белые парусиновые, на синей резиновой подошве, с синим кантиком. Чистили их, намазывая зубным порошком, разведённым в молоке. К ним полагались белые носочки.

Моя причёска? Предмет вечных насмешек в школе. Подстригалась я «под фокстрот», то есть сзади коротко, машинкой. Придерживала волосы металлическим обручем или бархаткой.

Фигура у меня была бы «ничего», но я очень стеснялась своего вдруг появившегося бюста и старалась лифчиком так его стянуть, чтобы грудь была плоской. Вот балда! Моя мама никогда не говорила мне, что девушка должна быть женственной, и я понятия не имела об изящной одежде. Дома у нас считалось, что одеваться надо чисто, тепло – и только.

До десятого класса я носила чёрное пальто из тяжёлого черного бобрика – безобразное, но тёплое. А в десятом классе мне купили новое пальто – бордовое, с чёрным «под котик» воротником фасона «шалька». Его я носила до самой войны, в нём ехала в эшелоне; на стоянке у костра прожгла в нём дырку на животе, сделала заплатку величиной с блюдце, и в нём вернулась в Москву. А вообще я всегда донашивала вещи – сначала сестры, потом мамы.

Первое модное платье мне купил папа на втором курсе института: фиолетовое шерстяное платье с круглым воротником. Круглый вырез мне не понравился: я стеснялась своей длинной шеи. Потом я узнала, что у Нефертити тоже была длинная шея и это считается красивым. Мне об этом никто не говорил. Вот что ноги у меня красивые мне сказал в десятом классе один мальчик. А вообще платьев у меня было так мало, что я могу и сейчас перечислить три-четыре платья, которые я носила все студенческие годы. Всё это были обноски от сестры и от мамы, но я привыкла к этому и не жаловалась. Всю последующую жизнь вплоть до сегодняшнего дня я донашивала старые вещи. Конечно, они были модными… десять лет назад, до того как попали ко мне.

У меня нет и не было того, что называется «одета со вкусом». Я этого не понимала и зачастую надевала вещи, которые невозможно было сочетать друг с другом и которые мне не шли. И наоборот: не носила вещи, которые были бы мне к лицу. Например, я всю жизнь была уверена, что мне, брюнетке, идут только красные цвета и оттенки, а потом, когда была уже немолодой, обнаружилось, что мне очень идёт жёлтое и ярко-зелёное.

Однажды я пошла со своим другом-студентом в ресторан «Москва». Нас пригласил ужинать его родственник, депутат Верховного Совета, приехавший из Дагестана. Мне было 19 лет. И вот я, желая произвести наилучшее впечатление, нарядилась: чудесное шифоновое лёгкое платье с сиреневыми разводами, всё в оборках (до меня его лет тридцать носила мама); выпросила у сестры её новую шикарную шляпу с огромными полями – нежно-розовую. А на ноги за неимением туфель надела белые парусиновые тапочки и белые носочки. Вдобавок тапочки были с дырками на пальцах. Я думала, что их не заметят.

Шляпу я в ресторане не сняла, но зато сняла очки! Вид у меня был, вероятно, комичный до предела. Вдобавок я ничего не видела за столом (всё-таки 7 диоптрий), тыкала вилкой наугад, подцепляя нечто странное, а потом уставилась на что-то белое в бокале и поинтересовалась: какие это цветы? Увы! Это были бумажные салфетки в бокале.

Всю жизнь я мечтала о бархатном платье – сначала о вишнёвом, потом о чёрном. Лет семь-восемь назад мне подарили дешёвый чёрный бархат, купленный по случаю. Но в ателье я не выбралась, портнихи у меня, понятное дело, не было. Бархат лежал до тех пор, пока из него не были сшиты юбки – сначала одна, потом другая – для более молодого поколения. Да и куда бы я могла сейчас пойти в этом платье?

К одежде и обуви у меня было главное требование: удобство и наличие кармана для носового платка. Идеальным оказался костюм немецкого производства с «труакаром» – жилетом до колен с большими карманами. В нём я и проходила все шесть последних лет школьной работы. Только блузки меняла.

Один раз у меня были модные туфли. Мне сшил их частный сапожник. Это были чудесные чёрные «лодочки» на среднем каблучке с маленьким бантиком. Первый раз я их надела сразу же, как получила от мастера, так как мы с сестрой спешили в Большой театр на оперу «Руслан и Людмила». Добравшись с трудом до пятого яруса («галёрки»), я с ужасом поняла, что «лодочки» безумно жмут в пальцах. Промучилась весь вечер. Вернувшись, хромая, в общежитие, я рассмотрела туфли и увидела, что забыла вынуть из носков туфель бумажные комки. Их засунули для сохранения формы. «Вот балда», – сказала мне моя сестра Дея. Кстати, в этих туфлях (с галошами) я уехала в Сибирь: мне их сшили как раз перед войной.

Когда я приехала семнадцатилетней в Москву и стала учиться в институте, я поняла, что одета хуже всех. Меня это не особенно огорчило – я была младшая, меня просто не баловали. Мои родители одевались скромно, хотя и добротно. В общем, для меня «тряпки» были самым последним пунктом в списке ценностей жизни, хотя, стоя перед зеркалом, я понимаю, как меняет одежда человека.

А сейчас, в деревне, да и в городе, зачем мне это? Я работаю на огороде в брюках (мужских) не потому, что модно, а из-за удобства. Хотела как-то купить модные джинсовые брюки, померила в примерочной, а они не сходятся на животе на ладонь (52 размер, между прочим). Плюнула я и решила, что образ мыслей менять мне поздно. Так мы с модой и не встретились.

До чего же весело было с Витюшкой: жалко, что ему надо было уезжать сегодня. Хоть немного поговорили.

Сегодня был ужасный случай.

Уже давно по ночам у меня под ухом, за обоями, скреблась мышь. Постучу в стенку – она затихнет, а потом опять скребётся. А сегодня ночью она даже стала попискивать – переговаривалась с кем-то. Прямо слышно, как она грызет бумагу и отрывает ее полосками. Наглость какая! Наконец я попросила Витю снять со стены панно со сказкой. Он приподнял край панно – за ним зияла дыра с блюдце величиной. Из дыры вывалилась мышь и удрала под кровать. Мурзилка бросилась за ней, но не догнала. Витя забил в паз между бревнами гвозди и напихал моток медной проволоки.

Сейчас я пишу, а мышь опять шуршит за обоями. Вот она добралась до места, где устроила гнездо. Неужели опять будет грызть? Затихла. Значит, буду укладываться.

Ездила в Боровск, купила для Бимки 3 кило рыбы, хлеб и т. п. Уплатила за электричество – пока стоимость не повысилась, хотя слухи были. Здорово устала от дорожки в Тимашёво: идёшь, как по желобу шириной в ступню или как по бревну. После того, как поела и разнесла газеты, два часа отсыпалась и пришла в себя только после таблетки анальгина. Зато сейчас – двенадцатый час ночи, спать не хочу. Дочитала очередной том Куприна – с блаженством! Два рассказа прочитала Гане.

Мария Андреевна Гаевская, учительница русского языка и литературы. Настоящими друзьями мы не стали по большой разнице в возрасте – двадцать пять лет. Ко времени нашего знакомства (1943 год) она успела потерять мужа и сына. Жила она одна – напротив Академии имени Фрунзе.

Она вместе со мной писала все четвертные планы, и даже тексты диктантов мы составляли вместе. Характер у нее был тяжёлый: она была мнительная, самолюбивая, такая она и сейчас, а ей уже 88. Методика у нас была разная, но обе были преданы школе и добросовестны. Это она научила меня проверять все до одной ребячьи работы, готовить утренники и пр. Но однажды мы поспорили – не помню уж из-за чего (и она не помнила) – и целый год не разговаривали, хотя сидели буквально рядом на методических объединениях и семинарах.

Когда мы гуляли на Зубовской Первого Мая и на Октябрь, то всегда заходили к ней пить чай. Она знала Витю, Леню, Максима с рождения, а также помнит Аню, Сашу и Бореньку.

Когда я жила в Москве, то часто у неё бывала, ездила с ней за покупками (у нее больные ноги), в диспансер и т. п. Её дом снесли, переселили сначала в Ясенево, потом она обменяла квартиру на комнату на улице Кравченко. Каждый приезд в Москву я у неё бываю. Она очень одинокая и несчастная. Новых знакомств с соседками не заводит. Когда я у неё бываю, она рассказывает мне о своей жизни (очень интересно!), читает наизусть стихи Евтушенко (!), спорим о политике, но в результате ссоримся, и сейчас я уже не спорю. Она стала ещё более гордой, чем раньше, боится, что её будут жалеть, а она этого терпеть не может.

Когда я (по её просьбе) покупаю ей разные мелочи, она торопится отдать деньги до копейки и всегда припрятывает из полученных в столе заказов продуктов что-нибудь вкусное для меня или для Лёни, которого любит больше остальных. В дом для престарелых идти не хочет, пока обслуживает себя сама. Я очень жалею, что не могу ей помогать, так как живу не в Москве, но что поделать.

Более поздняя приписка: «Сейчас она в доме для престарелых».

Оказывается, уже 21-е число, а Ганя лёг спать, не сорвав календарного листка. Два дня не могла записывать, мы сидели допоздна.

19-го ходила в Тимашево – главным образом, в библиотеку. Уговорила Катю, библиотекаря, уйти домой: она совершенно больная, а бюллетень не дают до рентгена, а рентген только 22-го. В общем, я её увела. По лесовозной дороге идти – одно удовольствие. Мы с Бимом отлично погуляли.

Вчера ради прогулки опять пошла в магазин. Жалко, что сегодня там выходной.

Письмо от Максима.

Эти дни читала новые журналы, перечитала том Бунина. Дорешала все кроссворды.

Сегодня печатала старые письма для БА. Каждый день 2 часа перебрасываю снег, постепенно расчищаю двор. Носила дрова из сарая на веранду. Но всё-таки делать нечего. Надо бы что-нибудь сшить, но не придумаю – что. Срочного ничего нет, а просто так – не хочется.

Могу ли я считать другом свою сестру Дею? И да, и нет. Очень мы с ней разные. Я её люблю, у нас общие воспоминания, но ведь каждую встречу обязательно поругаемся. Разве это дружба?

Могу ли я считать другом собственного мужа? Несмотря ни на что, разделявшее нас в прошлом, – безусловно, да. При разнице в воспитании, в образовании и в чём угодно. Несмотря на то, что есть вещи, которые я ему не простила и никогда не прощу. Об этом я ему, разумеется, не говорю, и о том, что это за вещи, тоже никому не говорю, а всего меньше – детям. Sapienti sat3.

24-го поехала в Москву и вернулась вчера. В Москве очень расстроилась из-за того, что Галя не разрешила увидеться с Боренькой. А я очень соскучилась, и потом я обещала ему привезти кубик Рубика. Получается, что вроде бы обманула. Теперь попытаюсь увидеть его в школе во время следующей поездки.

Была на именинах у Лёнчика. А в пятницу он меня знакомил с местом своей работы и коллегами. Он по сравнению с товарищами имел такой дикий вид, что (с его согласия) я ему дома подстригла шевелюру чуть ли не на ладонь. Ходили по магазинам, и я удачно высмотрела небольшой портфель-дипломат для подарка. По-моему, Лёня был доволен. Смотрела с ним фильм «Троих надо убрать» (там «убрали» десятерых), а с Наташей – «Пятая печать» (фашисты в Венгрии). Сильный фильм, конечно, но очень тяжёлый.

В воскресенье праздновали мой день рождения у Лёни, в понедельник – у меня. Очень хорошо посидели. Всем понравились пироги и утки, да и моим младшим осталось на следующий день. Марик и Матюша отлично себя вели, и зрелище Максима, сидящего напротив меня в кресле, с детишками слева и справа, было умилительным. Жаль, что я не сообразила позвать Галю (мою племянницу), думала, что она очень занята и устаёт, а она мне звонила (поздравить) и жалела, что я её не позвала, а Дея не подсказала. Ну, на следующий год.

Почему-то оказалось, что я просадила всю мою пенсию за несколько дней и не знаю куда. Боюсь, что часть денег потеряла. Ладно, пока мне хватит.

Вернувшись в деревню, узнала, что Ганя почти ничего не ел – все сырки и батоны почти нетронуты. Говорит, что у него отвращение к пище. Как же он дотянет до тепла? Сегодня перестирала всё грязное – и цветное, и белое, с кипячением. Гора с плеч. Вымыла пол, сшила новый подзор для кровати.

Странно, неужели я ничего не написала об ИФЛИ и о Стромынке? А ведь это была целая жизнь. Жаль, что я много времени тратила зря. На пустую болтовню, флирт, прогулки в Сокольниках. Сколько важного я пропустила: мало читала (сравнительно с тем, что могла бы) и вообще.

У меня не было глубоких знаний по литературе, особенно по русской, я не интересовалась поэзией – ни современной, ни девятнадцатым веком (современники Пушкина), ни началом двадцатого века. Отчасти, конечно, тут виновата школьная обстановка того времени, когда я училась в 9—10 классах. Фет, Тютчев, Плещеев, Майков просто не существовали. Есенин был кулацкий поэт. Цветаева, Ахматова – я никогда в школе не слышала их имён.

Зато на школьных вечерах выступала с чтением стихотворений Демьяна Бедного («Главная улица» и «Зайнет»), «Буревестника» Горького, «Трагедийных ночей» Безыменского. Маяковского знала плохо. Наш школьный учитель литературы Фалин (его потом арестовали как бывшего эсера) на уроке читал нам Маяковского так: «Скачут стрелкИ на башню». Когда мы пытались возражать, что речь идет о стрелках на часах Спасской башни, он приходил в ярость и говорил: «Метафор не понимаете!».

Полюбила я Маяковского позже, когда прослушала полугодовой курс по Маяковскому (читал его Дувакин, шесть часов в неделю). Да, а сейчас, когда мои сыновья знают и Цветаеву, и Ахматову, и Волошина, и Заболоцкого, и Мандельштама, и Пастернака, и… и… мне стыдно за тех, кто исхитрился скрыть от нашего поколения эту силу, да и теперь скрывают, потому что издают такими ничтожными тиражами, что современные школьники тоже их знать не будут, разве что в семье найдутся книги, которые родители подсунут. А меня – я теперь точно вижу – просто обокрали, лишили целого мира чувств, тонкости, поэзии, эмоций. Сейчас, в моём возрасте, я многое уже не могу воспринять с такой остротой, как в семнадцать лет, и уж, конечно, ничего не могу запомнить наизусть. А как бы мне хотелось Анюте почитать хорошие стихи.

Две недели не писала. Вообще сомневаюсь, стоит ли продолжать это пустое дело. Все это время Ганя в ужасном состоянии. Сначала вообще ничего не ел, потом захотел какао, и ему понравилось. Теперь пьёт в день в виде какао 600 грамм молока. Попросил печенья, я сходила в магазин, но покупное печенье ему не понравилось, и я испекла своё, на желтках и сливочном масле. Это ему понравилось, и он хоть немного поел. Плохо то, что у него очень сохнет во рту, не помогает и термос с чаем. Он заставляет себя встать, одеться, затопить печку, но это всё ему очень трудно, каждое движение дается ценой огромных усилий.

Почти весь день он лежит без движения. Когда садится, у него кружится голова, из-за этого он отказывается и от домино. Я ему читаю, сколько могу, решаю по два кроссворда в день, но он уже плохо слышит, сердится, переспрашивает. Надеюсь, что с теплом ему станет лучше. За эти две недели перенесла на ногах тяжёлый грипп с насморком и кашлем. Кашель ещё не прошёл, но я уже не обращаю на него внимания. Продолжаю обычные дела. Перечинила малышам колготки, сшила два фартука (Ире и Руте), перечинила всё после стирки. Убираю снег.

За это время произошло грустное событие в деревне: умер лесник Иван Махоткин, мой ровесник. Фактически это самоубийство. Он пил, пил водку (вместе с женой Любой), зная, что умирает от алкоголя. Это все видели, но никто не смог предотвратить – при полном равнодушии дочери и трёх сыновей, которые всё знали. Теперь очередь Любы. Может, смерть мужа её остановит? Идиотизм деревенской жизни, бесцельность существования.

За прошедшее время много чего было, в частности, я была в Москве, а Саша с Анютой в каникулы были здесь. В конце марта потеплело. В первый солнечный день Ганя ожил и пошел раскидывать снег. Вот уже две недели как он работает, хоть и с трудом, но копает, раскопал компостную кучу больше чем наполовину и т. д. В общем, воскрес. Понемногу, с уговорами, стал есть яйца, немного сырка и чуть-чуть булки. Но в основном пьёт какао (литр) и ест печенье. Когда я пеку печенье, остаются белки, и я освоила безе, которое всем нравится.

За прошедшее время мы с Ганей вывезли удобрение на половину поля, перекопали его. Я посеяла в огороде петрушку, морковь, салат, немного редиски. Привела в полный порядок клубнику. Перекопала новый участок и сделала клумбу, где посадила анютины глазки, а Ганя обложил её дёрном. Выбросила несколько вёдер корней сорняков.

10-го приехали Витя с Леней, вывезли оставшийся компост на вторую половину поля и его перекопали, чем сберегли мне много сил. Они привезли из леса две длинные ёлки для починки изгороди, а главное – очень подняли нам настроение, тем более, что приехали на три часа позже обычного, когда мы и ждать перестали. Я чуть было не разнесла по соседям шоколадный «наполеон», но ограничилась четвертью, а остального нам хватило.

Снова стало холодно. Проросшая рассада цинний в комнате гибнет (рано посеяла), но у меня высеяно и в огороде много семян, а они ещё не взошли.

Самое тяжёлое за это время: Ганя почти не слышит, а в слуховом аппарате испортились батарейки (я его купила почти три года назад). Читать много я ему не могу, радио он слышит лишь приложив к уху приёмник, кроссворды решает с трудом. Дело в том, что у меня сломалась ещё часть протеза, а из-за этого очень ухудшилась дикция. Поэтому общаться нам очень сложно, это очень нервирует Ганю, ну а мне остаётся только терпеть. Пробуем мы прочищать ему ухо, но пока безрезультатно.

Времени на писание не остаётся, да и ныть не хочется, а радости мало. Беспокоит мысль об июле-августе: народу прибавляется, а места маловато, тем более, что прибавляются-то малыши, а их на сеновал не отправишь. Как-то сложится лето?

…..

Всё кончилось 12-го января. Умер Ганя, а с ним вся моя сорокалетняя полоса жизни. Ганя умер по своей воле: перестал есть, а потом – курить и пить. Он нарочно ускорил свою смерть, почувствовав слабость. Это случилось после того, как в ночь с 7-го на 8-ое он упал возле своего дивана. Потом упал ещё раз, когда уехал Лёня и дети.

Он знал, что умирает, но не пытался об этом со мной разговаривать и вообще ни о чём не говорил. Он был в полузабытье, звал Сашу, Бимку, кошку, говорил о кроликах и очень беспокоился, не собираюсь ли я куда-нибудь уехать или уйти. Перед смертью он схватил меня за ворот скрюченными пальцами, притянул к себе и долго не отпускал. Потом я поняла, что он попрощался. Потом пальцами стал шарить во рту, еле-еле произнес: «Спички», и я поняла, что просит закурить. Я раскурила сигарету, он затянулся раз, другой, а через минуту его не стало.

Всё кончилось. Ещё висит возле печки его кепка, а его нет и никогда не будет. А я живу. Но теперь я – просто бабка, должна поддерживать порядок в деревенском доме, чтобы в нём могли жить внуки. Здесь всё сделано Ганей. Я жила для него. Как жить?

Завтра месяц, как я одна. Ездила в Москву, шутила с малышами, смеялась анекдотам, пекла пироги, но мысль о том, что я одна, меня сверлит всё время. Жить трудно.

Целыми днями вожусь. Всё перестирала и т. д. Витя приезжал, оклеили комнату наполовину – больше не хватило обоев. Теперь в половине комнаты сняты Ганины панно и картины. Мне кажется, это предательство.

Впереди весна. Надо всё вскопать и засеять, обрезать малину и сливу, всё удобрить. А Гани нет. Как он ждал весны, солнышка, как радовался, что есть силы копать. Боюсь, что одной мне не справиться. День-два, когда может помочь Витя, меня не спасут. Лёне – не до меня, Максим – прикован к семье.

Прошедшие два месяца ушли на жизнь в Москве. Лёне сделали операцию (язва желудка), я помогала Наташе с малышами. К Лёне ездили каждый день.

11 апреля мы с Витей приехали в деревню. Витя обрезал сливы, починил лестницу к колодцу, перебрал картошку в подполе. Были на могиле Гани. Она осела. Витя насыпал глины, и мы обложили холмик еловыми ветками.

13 апреля Витя уехал рано утром. Я попыталась уехать в город, но не было ни автобуса, ни попутки. Замёрзла – легко оделась, но сильно похолодало. Купила в сельпо рыбы для Бима, пряников, маргарин. За электричество уплатила Дуся.

Сегодня сделала мало. Днем лежала часа два (реакция на Москву). Унесла с поля кучи сухих веток и стеблей малины. Вскопала грядку, где хочу посеять редиску и семена астры. Разобрала газеты, вырезала статьи для Марии Андреевны. Больше не хватило сил ни на что, кроме чтения.

Приехал Гена – заходил.

Поздно встала с чувством, что никуда не надо спешить и спать больше не хочется. Очень тепло. Закончила грядку под парник (граблями), собрала и поставила этот парник. Это оказалось очень просто. Пусть земля прогреется.

Развязала пригнутые осенью кусты малины и подвязала по-другому (только в огороде). Полила удобрение под сливы на поле, начала и в огороде, но не хватило. Залила фляги, вскопала две грядки (огуречные), там уже проросло много сорняков.

Убрала в комнате: повесила карнизы и всё, что было снято со стен. Теперь комната не кажется пустой, только на кресле никого нет. Даже Бим лежит на полу и ему неуютно без хозяина. Он, конечно, не умеет рассуждать, но я уверена, что Бим всё ещё ждёт Ганю, как ждал меня почти два месяца.

Написала много писем (все долги).

Заходила Таня Панфилова. Ганя всегда ей радовался.

Решила утром не топить – всё равно до вечера на участке.

Завтракала в час. Дома было холодно, пришлось накинуть платок. Зато во дворе жарко.

Топлю сейчас – 8 часов вечера. Варится картошка. Для отдыха вычесала Биму репьи. Он поел и блаженно спит на кресле, которое решили не складывать. Привыкли.

С утра удобрила все сливы и вишни на «палестинке». Там, оказывается, есть сливы, я их пообрезала. Они ещё маленькие.

Вскопала грядку под петрушку. Посеяла редиску нового сорта – «Заря». Посеяла астры – это всё в парник – и циннии «Красная шапочка». Прополола многолетний люпин – пока он маленький, а то там много крапивы. Обработала 33 кустика клубники. Хотела ещё постирать, но очень устала, а жаль: на дворе светло, совестно сидеть дома. Посадила на клумбе вокруг тюльпанов 60 корней анютиных глазок.

День тёплый, летний. Сегодня не удобряла, боялась что устану и не буду сеять, а это срочное дело. Поэтому посеяла петрушку, салат, укроп. Полила раствором мочевины (азот). Обработала 22 кустика клубники. Подготовила грядку для моркови, залила семена. Обработала часть малины, вырезала лишние стебли, перевязала.

Отняли время посетители: заходила Таня с малышом, Круглова Надежда Даниловна (принесла газету), обнинские соседки. Со всеми поговорила – отдохнула. Обнинским женщинам очень понравился наш участок, особенно сосны – они выросли, стали пушистые, просто чудесные.

Втыкаю в грядки дощечки с надписями. Их сделал Ганя осенью – его последнее дело в жизни. Мне кажется, он чувствовал, что не успеет сделать это к весне, и поторопился.

Была в Боровске, купила хлеба и плавленый сыр, потом еще клей и конверты. Получила письмо от Наташи.

Удобрила половину малинника на поле. Посеяла мак. Опрыскала крыжовник (сода + мыло), только не из опрыскивателя, а веничком (опыт Надежды Даниловны Кругловой).

Разносила газеты и беседовала с Амелькиными, Кругловыми, Суржиными.

Записать всё это оказалось очень быстро, а работала весь день.

Да, чуть не забыла – посеяла кариопсис. И ещё – дала Кругловой подсолнуха (засеять), прямо смешно – спрятали семена и найти не могут.

Слушала по радио спектакль Симонова «Так и будет». Лежала на ганином месте, Бим около меня. Ужасно тоскливо. Когда обедала, по радио передавали дуэт Одарки и Карася. Ганя всегда подпевал. Он знал все слова наизусть по-украински, и это всегда меня удивляло.

Никак не получается выполнить всё намеченное. Откуда-то набираются текущие дела.

Зашла Федосья Ивановна Амелькина, принесла газеты и предупредила, что с завтрашнего дня можно брать молоко (телёнка зарежут и продадут к пасхе). Теперь прибавится работы: молоко буду брать каждый день, часто придётся делать творог – зато меню моё разнообразится.

Сегодня всё перестирала и перегладила. Завтра повешу шторки. Вся стиральная эпопея заняла две строчки и большую часть дня. Почему? Сначала надо натаскать воды ведер 12—16. Потом нагреть воду во фляге. Я это делала первый раз – раньше «подавала заявку» Гане. Боялась, что не смогу, но за час фляга нагрелась за счёт сухих стеблей малины, новогодней ёлки и пары рваных резиновых сапог. Кипятила бельё (его было мало) дома на печке, в чугуне. Чугун долго отмывала от старой бимкиной каши. И т.д., и т. п.

Зато закончила обрезку всей малины. Кусты вышли слабые, хотя осенью было много молодой поросли. Куда она делась – непонятно.

По радио обещали завтра похолодание, но цветочные семена и морковь решила посеять.

Была у обнинских соседок, взяла семь кустов анютиных глазок, посадила в пеньки. Хочется сохранить традицию.

На печке успела сварить Биму кашу. Ирина Борисовна Панфилова принесла десяток яиц (вернула долг: я уплатила за неё Дусе рубль) – значит, на завтрак продолжаю есть яйца.

В боровском магазине объявление о продаже рубероида, но денег на это сейчас нет. А очень хочется покрыть крышу. Придётся подождать будущего года.

Позавчера неожиданно приехал Витя, в дождь и холод. Хотел было уехать на другой же день, но вчера было хоть и холодно, но солнечно, и можно было работать на участке. Поэтому он остался, к моей великой радости, а уехал только сегодня утром.

За прошедшие два дня Витя много сделал: наточил все лопаты и топоры, наколол дров и навел марафет около поленницы, натаскал мне воды для удобрения, собрал по участку кучу камней, кирпичей и ржавого железа, натянул опоры для бобов в огороде, снял рубероид с аллейки на лугу (под ним оказались улицы мышиной колонии), очистил завалинку, отремонтировал умывальник во дворе и ещё многое. Сеять было нельзя из-за холода.

Я вымыла кухню (с отодвиганием столика, при этом нашлась пепельница от «ёжика»), повесила шторы на окна и двери, закончила удобрение большого малинника, вскопала участок в середине огорода под посев цветочных семян, убрала угол возле крыльца, унесла обрезанные малиновые стебли. Кроме этого, спекла пироги.

Вчера вечером с Витей были на дне рождения у Ирины Борисовны.

Сделала творог, впервые после декабря прошлого года. Молоко беру у Амелькиных каждый день.

Значит, обстановка такая у меня сейчас: тепло (печку сейчас закрою), семь часов вечера, на диване спит Бим, на другом – обе кошки. На проигрывателе поёт Окуджава (радио не работает, а весь вечер в тишине – тоска).

Днём была на обеде у Панфиловых по случаю пасхи. Пили чай с куличом. Помянули гениным вином Ганю, Геннадия Дмитриевича, маму Люды.

Работала сегодня мало: только удобряла и зарядила снова фляги. Потом убирала мусор и всякие железки перед крыльцом. Заставляла себя большим усилием воли что-то делать на участке, потому что было очень холодно.

В обед пошёл снег, сначала просто белые мухи, как в ноябре, а потом по-настоящему, и не тает. Ветер затих, и сейчас вокруг необыкновенная красота: на каждой веточке слой белого пуха в два пальца толщиной. Из окна Панфиловых наш домик выглядит просто сказочным, особенно кусты сирени. Наверно, она цвести не будет, так как почки уже распускались. Завтра с землёй ничего нельзя будет делать, даже если снег растает.

Дома нашла работу: погладила остатки белья, кое-что починила.

Нового чтива нет. Надо будет сходить в библиотеку, взять журналы.

В 1941 г. я кончала четвёртый курс ИФЛИ. 23 июня (понедельник) должен был быть экзамен по русской литературе XIX в. (вторая половина). 22 июня мы занимались в Исторической библиотеке. Около 12 часов всем нам предложили спуститься в буфет слушать радио. Мы пошли. Это выступал Молотов. Началась война. Мы как-то оторопели и поехали по домам. Я приехала домой, а мамы нет. Она скоро вернулась (ходила за обувью в мастерскую). Я ей весело так говорю:

Конец ознакомительного фрагмента.