Бабья доля (сборник). Лирика. Даже узкая дорога может на две разойтись (Маргарита Агашина, 2014)

Первый снег летит, едва заметен,

в золотой, отжившей век, листве.

Вдруг откуда-то рванулся ветер

и, кружась, понёсся по Москве.

И вступают с ветром в поединок,

гордые холодной красотой,

два дождя: серебряный – снежинок

и кленовых листьев – золотой.

…Где-то в дальних дрезденских аллеях,

о которых в письмах пишешь ты,

в октябре деревья зеленеют

и цветут июльские цветы.

Пусть цветут!

Тебе они чужие,

и с тоскою думать ты привык

о кленовом золоте России,

о холодной осени Москвы…

Там чужой, незнакомый лес,

незнакомых рек берега.

Ты живёшь на чужой земле

и идёшь по чужим лугам.

Ты мне пишешь о той стране

и тоской не коришь судьбу.

Только просишь:

«Хоть что-нибудь

напиши о России мне».

У лесных застенчивых фиалок

вдруг смелеет запах по ночам…

Подошёл – и лёгкий полушалок

разметал по дрогнувшим плечам.

Пусть на нём, и ласковом, и ярком, —

голубые чистые края.

Но твоим приветам и подаркам

не умею радоваться я.

Не тебя, хорошего, мне жалко,

и не мне мила твоя гармонь.

И пушистым краем полушалка

не согреть холодную ладонь.

Задохнувшийся пылью цветок

почему-то забыт на окне.

Никогда не узнает никто,

что сегодня почудилось мне.

Никому не скажу про беду

или, может быть, радость мою.

Я любимое платье найду

и любимую песню спою.

Заплету по-другому косу,

распущу на виске завиток…

И куда-нибудь прочь отнесу

задохнувшийся пылью цветок.

Говорят, что время правит веком,

и что есть счастливая звезда…

Я ждала такого человека,

чтобы с ним остаться навсегда.

Пусть приходит, не сказав ни слова.

Пусть не взглянет – обернусь сама.

Только где увидеть мне такого,

чтобы я влюбилась без ума?

Говорят, что есть большие двери,

прячущие что-то от меня.

Я хочу во многое поверить,

даже если не смогу понять.

Я, наверно, страшно верить буду,

верить сердцем, вопреки уму!

Только где найти такое чудо,

чтобы я поверила ему?

Ветер снегом вагон забрасывал,

разозлясь за стеклом окна…

Вот она, сторона Некрасова,

ярославская сторона!

Как в стихах его – не кончается

бесконечных покосов ширь;

над болотом шумят-качаются

ропотливые камыши;

возле леса, от снега белого,

спит деревня, белым-бела;

от колодца обледенелого

тропка тихая пролегла;

поросли лопухом-репейником

задымлённые стены риг.

И мне кажется коробейником

подошедший к окну старик.

Он, во мне угадав нездешнюю,

зорким глазом прильнёт к стеклу,

скажет, окая: «Скоро Грешнево…»,

не спеша запахнёт тулуп,

станет медленно подпоясывать…

Ветер плачется, ночь темна.

За окном сторона Некрасова,

ярославская сторона.

Я опять убегу!

И на том берегу,

до которого им не доплыть,

буду снова одна

до утра, дотемна

по некошеным травам бродить.

Возле старой ольхи,

где молчат лопухи,

плечи скроются в мокрой траве.

И твои, и мои,

и чужие стихи

перепутаются в голове.

Я пою про цветы,

потому что и ты

на каком-нибудь дальнем лугу

ходишь, песней звеня.

И напрасно меня

ждут на том,

на другом, берегу!

Одна в поле греча,

а от пчел нет житья!

Одна в году встреча,

да и та не моя.

И песни, и речи —

не отстанут друзья.

Одна в году встреча,

да и та не моя.

Я об этом не жалею

и потом жалеть не буду,

что пришла я первой к пруду,

что поверила тебе я.

Тонко-тонко,

гибко-гибко

никнут вётлы над прудами…

Даже первая ошибка

забывается с годами.

Я об этом не жалела,

что вчера тебя встречая,

ничего не замечая,

я в глаза твои смотрела

долго-долго,

много-много.

А теперь ресницы – вниз…

Даже узкая дорога

может на две разойтись.

Ты уходишь в синий вечер…

Ветер с поля пахнет гарью,

носит семя спелой гречи,

гнёт к ногам иван-да-марью.

Ветер может всё на свете!

А сегодня мне понятно:

ты уйдёшь!

И даже ветер

не вернёт тебя обратно.

Я раздвину занавеси окон,

я все двери настежь распахну,

чтобы ты издалека-далёка

увидал сейчас меня одну.

Пусть влетит холодный ветер в двери,

волосы и платье теребя…

Я хочу, чтоб ты навек поверил

в то, что мне не выжить без тебя.

На высоком берегу

я стою.

Эту песню берегу —

не пою.

Кто-то бегает в пыли

босиком.

Улетают журавли

косяком.

Отцветает бересклет

у плетней.

Разгорается рассвет

все сильней.

Тихий вечер,

коноплю теребя,

помнит-знает,

как люблю

я тебя.

Ты меня неразгадкой не мучай:

ты сказал, что однажды в году

и берёза бывает плакучей,

не стыдясь, у людей на виду.

Я встречала плакучие ивы,

горем гнутые поросли лоз,

помню жгучие слёзы крапивы,

но не знала плакучих берез.

А сегодня примчались к берёзе

невесенние тёмные грозы,

и катились в зелёную озимь

золотые холодные слёзы.

Снова до рассвета

песня по равнине:

«Как бы мне, рябине…

Как бы мне, рябине…»

Снег ко мне на плечи

ветром нанесло.

Никого навстречу

нету, как назло.

Медленней и строже

зимняя заря.

Промелькнёт прохожий

возле фонаря.

И опять ни звука

на моей дороге.

Будет та же скука,

той же быть тревоге.

Той же быть кручине,

те же сны приснятся…

«Как бы мне, рябине,

к дубу перебраться?»

Поздний август пришел без оглядки,

задохнулся, устал, заспешил.

Он осинам бордовые латки

на зелёные платья нашил.

Под еловые сизые лапы

побросал с перехлёстом дождей

сыроежек лиловые шляпы

и косматые губы груздей.

Взбудоражил тихоню Ветлугу,

приподнял и размыл берега;

разметал по колхозному лугу

молодые крутые стога.

В палисаднике вянет крушина,

жернова захлебнулись зерном.

На дороге буксует машина,

до отказа гружённая льном.

Может быть, забудется и это:

как, проклятым полымем паля,

жгло хлеба засушливое лето,

и от боли трескалась земля.

Как в домах – больным, по уговору —

береглась последняя трава,

и сухую липовую кору,

скрежеща, мололи жернова.

Но запомню: проливные грозы,

золочёный колос у плеча,

длинные, скрипучие обозы

в бубенцах и лентах кумача;

и вчера, увидя море хлеба,

на колени став у поля ржи,

на голос, поднявши руки в небо,

плакала старуха у межи.

Мне ни правдами, ни сказками

не забыть такой поры…

Там звенящими салазками

кто-то падает с горы.

Там блестят и пахнут шишками

начала январей.

Там боялась я с мальчишками

ловить нетопырей.

Там ветра поют тростинками

у маленькой реки,

и под тонкими осинками

сидят боровики.

Там сугробы пахнут вёснами

(звончей, ручей, журчи!),

а под мартовскими соснами

токуют косачи;

а метелями крылатыми,

когда вокруг темно,

ходит серый волк с волчатами

под мамино окно;

и, рванув цепями тряскими,

воют псы у конуры…

Мне ни правдами, ни сказками

не забыть такой поры!

…А вечер пришёл, и посёлок улёгся,

и тучи закрыли луну и звезду.

И я воровала лиловые флоксы

в заросшем малиной соседском саду.

В гривастой траве – ни дорожки, ни следа,

в обнимку с крапивой стоят лопухи.

Я ночью однажды из окон соседа

услышала: кто-то читает стихи.

И я пробиралась вдоль мокрого сада,

и боль, и дыханье в груди затая,

и слышала в окнах: «Гренада, Гренада!»

И снова: «Гренада, Гренада моя!»

Я, тесно прижавшись к некрашеной стенке,

забыла на клумбе чужие цветы,

забыла, что жжет от крапивы коленки,

забыла, что очень боюсь темноты!

…Расходятся тучи; протяжно и звонко,

горласто и долго орут петухи.

А в мокрой крапиве босая девчонка

дрожит от росы и бормочет стихи.

И прибегал зелёный май!..

И мы бросали дневники!

И в роще около реки

Тебе кричала я:

– Поймай!

Мальчишка мой,

мальчишка мой!

Поймай мне майского жука!..

Мы возвращались с полутьмой

из зарослей березняка.

И ты, сбивая с трав росу,

качал берёзку в две руки,

и мне в косынку и косу

вцеплялись майские жуки.

Потом забылся школьный класс

и пыльный город у реки,

и не боятся больше нас

смешные майские жуки.

Но, как и ты года назад,

забросив скуку дневников,

мой маленький вихрастый брат,

конечно, ловит тех жуков.

И я пишу письмо домой,

и я прошу издалека:

– Мальчишка мой!..

Братишка мой,

поймай мне майского жука.

Тихо шепчутся страницы,

в лампе горбится фитиль…

В дальний путь за Синей Птицей

вышел маленький Тиль-Тиль.

Окна настежь, двери настежь,

словно вдаль из-за угла

за большим крылатым счастьем

ночь мальчишку позвала.

Словно был за темной дверью

путь к заветному гнезду,

словно птица в синих перьях

ждёт его в своем саду.

Тихо шепчутся страницы

синей стаей легких птиц…

На подушке сон гнездится,

не поднять уже ресниц.

И пускай ему приснится,

что лежит у ног его

дальний путь за синей птицей,

птицей детства моего.

На окне в геранях тонко-тонко

солнце перепутало лучи.

За окном больничная трёхтонка

и на ней – знакомые врачи.

Были все какие-то другие;

стыл обед в кастрюлях на шестке.

Синий том «Военной хирургии»

спрятался в отцовском рюкзаке.

Мама становилась всё бледнее.

Грузовик сигналил со двора.

Из-за окон крикнули:

– Пора!..

Стало всё яснее и страшнее.

Громкие тяжелые рыданья,

всё слилось, ни взгляда, ни лица;

кто-то крикнул:

– Дочка, до свиданья! —

голосом любимого отца.

Отмелькала лугом Волчья Яма.

Грузовик скрывается за рвом…

Никогда не плакавшая мама

слёзы вытирала рукавом.

Встала у открытого окна,

плача и других не утешая,

и сказала медленно:

– Война…

Хорошо, что ты уже большая…

Тесный мир для девочки просторен.

Все шаги и быстры, и легки.

Девочке хотелось, чтоб Печорин

вдруг в неё влюбился от тоски.

Девочка не ведывала горя,

Глядя в мир из детского окна.

А большие воды на Печоре

не дают заглядывать до дна,

скрадывают отзвуки и краски,

сглаживают камни и пески…

Девочка придумывала сказки

и мечту – влюбиться от тоски.

Девочка, открой окно пошире,

не кричи, не плачь и не зови!

Ты поймешь в невыдуманном мире

силу не придуманной любви.

Две зимы черёмухами вьюги,

две весны черёмухи пургой…

Говорят, что мы с тобой подруги,

что одна – ни шагу без другой.

Мы с тобой играли в разных кукол,

и у детства памятных дверей

нас с тобой по-разному баюкал

тихой песней голос матерей.

И твои каштановые парки,

может, и не знали ничего —

дальнего поселка у Игарки,

Пихт и кедров детства моего.

Были руки неловки и робки.

Я плела задумчивый венок.

Вдруг за дальним озером у сопки

выстрелил соседский паренёк.

Он не думал, осторожно целясь

прямо в грудь большому крохалю,

как тогда на всю тайгу хотелось

громко крикнуть: «Я тебя люблю!»

Вывернулось сердце наизнанку,

ночью дым от выстрела – во сне…

Но забыт тот паренёк с берданкой

в бисерном, цветастом зипуне.

…А потом – берёзовые тени

на верандах подмосковных дач,

и летит на школьной перемене

невесомый волейбольный мяч.

И – мальчишка в клетчатой рубашке…

А потом из рук моих к нему

лепестки оборванной ромашки

ветер уносил по одному…

В платье, разрисованном горошком,

как в мечте ждала я, как во сне…

но не по цветным лесным дорожкам

в первый раз любовь пришла ко мне.

По Лесной, Полянке или Пресне —

я не знала улиц городских…

Шумный город замер и затих

над моей, не городскою, песней.

Песня слов и выдумок сильней!

Если трудно – песню позови!

Песня стала спутницей моей

первой, не придуманной, любви.

Не дадут литые тротуары

вырасти былинке-лебеде…

Тонут потухающие фары

в москворецкой медленной воде.

А шаги – отчётливей и реже,

а слова – нежнее и смелей:

ты остановился на Манеже,

у кремлёвских, тонких тополей.

И, решив, что нам с тобой не нужно

глубины волнений и тревог,

предложил торжественную дружбу

до конца отдельных двух дорог.

…Я смотрела в самые глаза,

веря с полуслова, с полувзгляда,

и решала: если ты сказал,

значит, это только так и надо.

Значит, только так тому и быть!

И пройду, не оглянувшись, мимо.

И нетрудно даже разлюбить,

если так потребовал любимый!

Я решила разлюбить… И вдруг

вздрогнула от боли и испуга:

ты сказал неправду – ты не друг,

ты гораздо больше просто друга!

И ты ещё, ещё, ещё придёшь!

Опять такой же шумный и упрямый.

И снова дробь выстукивает дождь

по переплётам пропылённой рамы.

И снова гром грохочет горячо,

и тучи наливаются свинцом.

Ты подойдёшь и тронешь за плечо,

и повернёшь меня к себе лицом.

Стихнет ливень, обрываясь с крыш,

выскользнут страницы из руки,

ты, не узнавая, замолчишь,

уберёшь ладонь с моей щеки;

ты увидишь новые глаза,

радостью залитые до края.

И тогда, о чём-то вспоминая,

ты услышишь, как сильна гроза!

Сразу станет комната узка,

и в углах, и на окне темно.

И рванётся тонкая рука

распахнуть тяжёлое окно,

чтоб навстречу хлынула весна,

ни тоски, ни счастья не тая!

…А девчонка с книгой у окна —

это, может, даже и не я!

Это, не досматривая сны,

забывая отдых и уют,

девушки и юноши страны

сессию весеннюю сдают.

Это, наклонившись над столом,

не уснув до утренней звезды,

пятикурсник вписывал в диплом

горы малахитовой руды.

Это вышли эвенки в тайгу

добывать для Родины меха;

это на высоком берегу

вспарывают землю лемеха;

и моя веселая родня

васильковой волжской стороны

рассыпает зёрна ячменя

в борозды безудержной весны;

это стынут завязи айвы

в золотых садах Алма-Аты;

это на окраинах Москвы

строятся дороги и мосты;

голубыми звёздочками льна

костромские искрятся края…

И идёт над Родиной весна,

ни любви, ни счастья не тая!

Я всё это помню как будто спросонок:

таёжный поселок, больница в снегу.

А в чуме охотника болен ребёнок.

И, значит, отец уезжает в тайгу.

Отчаянный ветер бросал на колени,

четвёртые сутки ревела пурга,

У нарт беспокойно застыли олени,

закинув за спины крутые рога.

Отца проводник дожидался у входа.

Негромко, встревоженно ахнула мать:

– Куда тебя носит в такую погоду?

Смотри: ни дороги, ни зги не видать!

Олени над снегом как будто взлетели

и дёрнули нарты упругим рывком,

и ветер уже далеко из метели доносит:

– Меня посылает райком!

…Над Родиной встало военное небо.

Тринадцатый месяц народ на постах.

Не досыта сна и не досыта хлеба.

Идут эшелоны в багровых крестах.

И я становилась взрослей и суровей,

на донорский пункт приходя и делясь

с товарищем раненым струями крови

тринадцатый месяц – тринадцатый раз.

Усталая мама не скажет ни слова,

сухие глаза вытирает платком

и знает, что надо, и знает, что снова

скажу ей: – Меня посылает райком.

Я детям своим передам как наследство

счастливое, мирное небо мое.

Пусть будет у сына хорошее детство!

Но если когда-нибудь крикнут: «В ружьё!» —

я выведу к поезду сына-солдата.

И если заплачу – при всех, не тайком, —

он сдержит меня и спокойно и свято

ответит: – Меня посылает райком.

Снова снег за моим окном.

Помоги же мне, первый снег,

научиться забыть о нём

и не видеть его во сне!

Но и мне, и другим, смеясь,

Снег ласкает воротники.

И растает он через час

От тепла чьей-нибудь руки.

Ну, не тай! Ну, побудь со мной.

Спой мне вьюгами – о весне!

Очень холодно мне одной.

Помоги же мне, первый снег.

Зима спокойна, а потом

завьюжит к февралю.

…А ты опять забыл о том,

что я тебя люблю.

А где-нибудь за синью рек,

в далёкой стороне

хороший, сильный человек

мечтает обо мне.

Но я, по жребию судьбы,

опять ночей не сплю

из-за того, кто позабыл,

что я его люблю.

Выйду к речке, тонкой веткой хрустну,

оборву тенёт тугую нить.

Осенью всегда бывает грустно,

даже если не о чем грустить.

Подойду к красавице рябине,

руку ей на шею положу,

по какой, единственной, причине

я грущу сегодня, расскажу…

Мой упрямый, я тебя прошу:

ты прости мне эти разговоры.

Я всегда молчу про наши ссоры —

сору из избы не выношу.

А сейчас никто ведь не узнает.

Зиму всю рябина смотрит сны,

и она, красавица лесная,

мой рассказ забудет до весны.

Только пусть его подхватит ветер,

или даже сразу все ветра:

много ведь людей на белом свете

ссорятся, как мы с тобой вчера.

Пусть же ветры возле них повьются,

им расскажут наш вчерашний спор.

А они – над нами посмеются

и всю жизнь не ссорятся с тех пор!

Захлопнуть окно —

и не ждать, и не звать,

и всё – всё равно,

и на всё наплевать!

Но только упрямо

стучится в виски:

за тонкие рамы

не спрячешь тоски,

за чистые стёкла

Конец ознакомительного фрагмента.