Крылья мужества
АВРОРЕ И ГАБРИЭЛЕ САНД
На этот раз, мои милые девочки, я расскажу вам длинную историю, как вы того желали. Если вы заснете, слушая ее, я докончу вам ее в другой раз с тем условием, однако, что вы не забудете начала. Аврора просила, чтоб я выбрала местом рассказа какую-нибудь местность, замеченную вами в продолжение ваших путешествий. Выбор мой, следовательно, не слишком обширен, и я принуждена опять вести вас в Нормандию, где вы уже познакомились с цветущим болотом королевы Квакуши[1]. Только на этот раз я покажу вам не эти тихие воды, а неподалеку оттуда синее море, которое вам еще более понравится. Возьмите ваши вязанья или какое другое рукоделие и слушайте внимательно, но спрашивайте, если чего не поймете. Я стану пояснять вам словесно то, что непонятно для вас: изустные выражения всегда понятнее книжных. Вы желали, чтоб в рассказе было чудесное, я исполнила ваше желание, но рядом с чудесным встретится вам и много истинного – такого, о чем вы еще не слыхали. Вы должны быть рады, равно как и ваши большие кузены, что приобретете новые сведения. Природа, милые мои дети, – неистощимая сокровищница чудес, она внушает нам удивление каждый раз, когда становятся нам доступны ее откровения.
В стране, называемой Ош, в тех местах, где находится город Сен-Пьер-д’Азив, в трех лье от моря, жили-были крестьянин с женой; благодаря своему труду они были люди не бедные. В те времена, то есть лет сто тому назад, страна эта была плохо обработана. По ней тянулись пажити, за пажитями сады с яблонями, далее опять шли пажити, а там – опять сады с яблонями; везде, где только мог обнять глаз, до самого горизонта, все было плоско, ровно, только местами попадался ореховый лесок да деревянный домик с садиком или глиняная мазанка; камня в этой стороне очень мало. Здесь разводили хороших коров, приготовляли славное масло и сыр, пользовавшийся известностью; но так как в те времена не было здесь ни железных, ни больших дорог, ни дач, которых так много понастроено нынче по морскому берегу, то понятия здешних крестьян были очень ограничены, и они нисколько не заботились о том, чтоб земля их доставляла больше урожая, и не пробовали ни сажать, ни сеять ничего нового, чего не сажали и не сеяли прежде.
Крестьянина, о котором идет моя речь, звали Дуси, а жену его Дусет. У них было много детей, все они работали, как отец и мать, и так же, как отец и мать, ничего не придумывали нового, ни на что не жаловались, были очень добры, очень кротки и очень равнодушны ко всему на свете; они ничего не делали скоро, но всегда что-нибудь да делали и были способны, с течением времени, прикопить кое-какие деньжонки, чтобы купить клочок земли.
Только один из них, которого прозвали Хромушей, не работал или почти не работал; и не потому, что он был малосильный или больной, нет, он был не только сильный и здоровый мальчуган, хотя и прихрамывал немножко, но даже очень хорошенький и румяный, как яблочко. Не был он также ни непослушен, ни ленив, но ему засела в голову мысль сделаться моряком. Если бы у него спросили, что такое моряк, то он не сумел бы порядком объяснить этого, так как ему было только десять лет, когда мысль эта запала ему в голову, и вот по какому случаю.
У него был дядя, брат его матери, который с ранней молодости уехал в море на купеческом корабле и насмотрелся разных земель. Этот дядя жил на морском берегу в Трувилле; иногда он приходил повидаться с Дуси и рассказывал разные диковинки, может быть, не все, что он говорил, была правда, но Хромуша всему верил, так как ему очень нравились дядюшкины рассказы. Мало-помалу ему сильно захотелось попутешествовать по морю, хоть он никогда не видывал моря и даже не знал хорошенько, каково оно, это море.
А оно было, однако же, недалеко, и он очень легко мог бы сходить посмотреть на него, хромота не помешала бы ему. Но отцу его совсем не хотелось, чтоб сын его полюбил путешествия, да и было не в обычаях тогдашних крестьян уходить без нужды далеко от дома. Старшие братья ходили на ярмарки и на рынок, когда было нужно. В это время меньшие братья пасли коров, так что для Хромуши никогда не приходила очередь погулять, он заскучал оттого и начал задумываться. Когда он пас стадо, то вместо того, чтоб чем-нибудь забавляться, как, например, плести корзины из тростника или строить домики из земли да из прутиков, он смотрел, как бежали облака, особенно засматривался он на стаи перелетных птиц, отправлявшихся далеко за синее море или возвращавшихся обратно на родину.
– Вот счастливцы-то, – думал он, – у них есть крылья, и они летят, куда хотят. Они могут видеть весь мир Божий и никогда не скучают.
Он так часто смотрел на птиц, что научился наконец распознавать их по полету, он изучал все сноровки птичьего полета, так, он знал, что грачи рассекают воздух стрелой, что скворцы летают плотными стаями, что хищные птицы парят в поднебесье, а дикие гуси тянутся, как нить, на равном расстоянии один от другого. Он бывал очень рад, когда прилетали из-за моря перелетные птицы, и часто пробовал бежать так же скоро, как они летали, но это был напрасный труд. Не успеет он пробежать десяти шагов, глядит – птицы уже улетели за целую лье и исчезли из вида.
Потому ли, что он был хром, или потому, что он от природы не был храбр, только Хромуша не уходил далеко от дома и не старался удовлетворить свою любознательность.
Раз как-то пришел дядюшка-моряк навестить своих родных, и Хромуша сказал, что ему хотелось бы, если позволит отец, уйти с дядей, чтобы взглянуть на море.
– Тебе-то уйти с дядей? – сказал со смехом отец Дуси. – Уж лучше молчи! Ты не умеешь ходить и всего трусишь. И не затевай никогда, зятюшка, брать его с собой, он хилый мальчуган и трусишка. Прошлый год он спрятался за дрова и пролежал там целый день, потому что увидел запачканного сажей трубочиста и вообразил, что это черт. К нам ходит шить горбатый портной, так он не может видеть его без крика. Да что! Чуть заворчит собака или корова посмотрит на него попристальней, даже если упадет яблоко, он уже улепетывает во все лопатки. Право, можно сказать, что он родился на свете с крыльями страха за спиной.
– Это пройдет, пройдет, – возразил дядя Локиль, так звали моряка, – у детей бывают за спиной крылья страха, а потом отрастут другие.
Эти слова очень удивили маленького Хромушу.
– У меня нет крыльев, – сказал он, – отец смеется надо мной; а может быть, они бы выросли у меня, если бы я сходил взглянуть на море.
– Так в таком случае у твоего дяди должны быть крылья, – проговорил отец Дуси. – Попроси, чтобы он показал их тебе.
– У меня есть крылья, когда надо, – отвечал моряк со скромным видом, – мои крылья – крылья мужества, когда надо лететь навстречу опасности.
Хромуше очень понравились эти слова, и он твердо запомнил их, но отец Дуси сбил похвальбу зятя.
– Я верю, – сказал он, – что у тебя есть эти крылья, когда дело идет об исполнении твоего долга, но когда ты приходишь домой, ты уже не похвалишься ими, потому что жена тебе подрезает их.
Отец Дуси сказал это потому, что жена Локиля ворочала всем домом, между тем как Дусет, напротив, была очень покорна своему мужу.
Она оттого и не одобряла затей Хромуши, что отец его не хотел слышать о них. Он говорил, что ремесло моряка и не по силам человеку, у которого одна нога слабее другой, он говорил также, что Хромуша, несмотря на то что здоров, никогда не будет настолько силен, чтобы рыть землю, и что его надо выучить ремеслу портного, так как ремесло это прибыльно в деревне.
Портной каждый год приходил проведать Дуси. Раз, когда он пришел, отец Дуси сказал ему:
– Друг мой, Тяни-влево, – портного так прозвали потому, что он был левша, – нынешний год у нас нет для тебя работы, но вот мальчуган, которому очень хочется выучиться твоему ремеслу. Я тебе заплачу кое-что за его ученье, если только ты будешь рассудителен и удовольствуешься тем, что я тебе назначу. Через год он будет в состоянии помогать тебе, будет исполнять твои поручения, будет, наконец, прислуживать тебе и зарабатывать таким образом свое пропитание.
– А что же ты мне заплатишь за его ученье? – спросил портной, взглянув на Хромушу искоса, с видом пренебрежения, как бы затем, чтобы заранее сбавить цену товара.
Пока крестьянин и портной договаривались об условиях и не сходились в двух ливрах, Хромуша, ошеломленный новостью, – у него никогда не было ни малейшего желания ни кроить, ни шить, – пытался сохранить хладнокровие и хорошенько рассмотреть хозяина, которому его предлагали. Это был низенький человечек, за каждым плечом у него было по горбу, он косил обоими глазами и хромал на обе ноги. Если бы можно было расправить его и растянуть на столе, то он оказался бы довольно высокого роста, но он был так исковеркан и, так сказать, плохо свинчен, что когда ходил, то был не выше самого Хромуши, которому было тогда двенадцать лет и который был не слишком высок для своего возраста. Тяни-влево было на вид уже лет пятьдесят. Его лысая, непомерно длинная голова, с лицом, обтянутым желтой кожей, походила на огромный огурец. Он был одет в нищенские лохмотья, оставшиеся за негодностью без употребления, когда он перешивал одежду своих заказчиков и которые выбросили бы их в навозную яму, если бы он вовремя не попросил; но всего чудовищнее в нем были руки и ноги, чрезвычайно длинные и очень проворные; ничего, что руки его были похожи на два веретена, а ноги на ходули – он ходил и работал еще попроворнее других. Глаз едва успевал следить за его толстой иглой, сверкавшей в его руках с быстротой молнии, когда он шил, и за облаком пыли, которое он подымал по дороге, когда бежал.
Хромуша не раз уже видал Тяни-влево и всегда находил, что он очень безобразен; но в этот день он показался ему просто страшным, таким страшным, что он непременно убежал бы куда-нибудь, если бы не вспомнил, что у него за спиной крылья страха, за которые упрекал его отец.
Сторговавшись, Дуси и портной ударили по рукам и распили, чокаясь, полжбана сидра, а Дусет, узнав, что дело кончено, пошла, не говоря ни слова, в соседнюю комнату связывать в узелок поклажу бедного мальчугана, которого портной должен был увести от нее на три года.
До сих пор Хромуша мало думал о том, что его ожидает в будущем. Слыхал он и прежде, как отец его говорил, что надо его выучить какому-нибудь ручному ремеслу, потому что он хром, но он никак не воображал, что его отдадут в ученье так скоро, да еще и против его желания. Сказать отцу, что он не хочет быть портным, оказать сопротивление, не приходило ему в голову, так как он был кроток и покорен; сначала он было подумал, что не решат дела без его согласия, но, когда увидел, что мать его ушла из комнаты, не взглянув на него, точно боялась расплакаться перед ним, он понял свое несчастье и бросился за ней с тем, чтобы просить ее заступиться за него.
Но он не успел. Портной протянул ему руку и сцапал его, как паук цапает муху; затем посадил его верхом себе на горб, схватил крепко за ноги и, встав, сказал отцу Дуси:
– Ладно, дело кончено. Пусть мать наплачется вволю; она меньше станет плакать, когда не будет видеть его. Она еще с час будет собирать его пожитки, ты пришлешь мне его узелок в Див, я проживу там три дня. Да ну, молчи же, мальчуган, не кричи, а не то – видишь большие ножницы, что у меня за поясом – я отрежу тебе язык.
– Будь с ним поласковее, – сказал отец, – он не злой мальчик и будет тебя слушаться.
– Уж ладно, ладно, – возразил портной, – не беспокойся о нем, я знаю, как взяться за дело. Пора идти, не нежничай, а не то я откажусь от него.
– Да дай же хоть обнять-то его, – сказал отец Дуси, – ведь он уходит…
– Э! Да ты опять его увидишь, он придет вместе со мной работать к вам. Прощай, прощай, пожалуйста, без сцен, без слез, а не то я оставлю его. Не очень-то дорожу твоей платой.
При последних словах портной перешагнул за порог и пустился бежать мимо яблонь с Хромушей на горбу. Ребенок хотел было закричать, но у него стеснило дыхание и зубы его застучали от страха. Он обернулся и с отчаянием взглянул на родительский дом. Его не столько огорчало то, что портной уводил его и не дал ему проститься хорошенько с родителями, сколько эта жестокость: она была непонятна ему. Мать Хромуши между тем выбежала за дверь и протянула к нему руки. Хромуше, несмотря на душившие его рыдания, удалось вскрикнуть: «Мама!» Она сделала несколько шагов вперед, словно хотела догнать его, но отец остановил ее, и она упала, бледная как смерть, на руки к старшему сыну своему, Франсуа, тот с горя выбранил портного и погрозил ему кулаком. Тяни-влево только захохотал на эту угрозу ужасным смехом, похожим на скрип пилы по камню, и зашагал еще проворнее своими гигантскими, чудовищными шагами, за которыми никто не мог поспеть.
Хромуша вообразил, что мать его умерла, и, видя, что ему нет спасенья, захотел также умереть, опустил голову на уродливое плечо портного и лишился чувств.
Ноша показалась тяжела портному; он подумал, что Хромуша уснул, снял его с плеч и посадил на своего осла, которого оставил пастись на лугу и который был так же мал, безобразен и хром, как и хозяин его. Он дал ослу хорошего пинка, тот зашагал по дороге и, прошагав три лье, остановился только у холмов, называемых дюнами.
Здесь портной прилег отдохнуть, нисколько не заботясь о том, спит ли мальчик или болен. Хромуша, открыв глаза, подумал, что он один, и посмотрел вокруг, не понимая, где находится; это было странное место, какого он никогда еще не видел. Он был точно в яме, в небольшой лощине, поросшей густым и жестким дерном, который рос клочьями по остроконечным верхушкам поднимавшихся кругом холмов. Хромуша очутился в расщелине больших холмов серого мергеля, которые, местами разрываясь, тянутся между городами Вилье и Безенваль по берегу моря и скрывают его от глаз, когда идешь посреди них.
Когда прошла первая минута удивления, Хромуша припомнил, что портной унес его из дома, и сердце его сжалось при этом воспоминании; но вдруг он подпрыгнул от радости: он вообразил, что похититель бросил его, и решил, что, поискав немножко дорогу, ему удастся добраться до дому.
Задумано – сделано. Хромуша встал и уже сделал несколько шагов по лежавшей перед ним довольно широкой тропинке, как вдруг остановился, весь похолодев от ужаса: в двух шагах от него, растянувшись на траве, лежал портной; он спал одним глазом, а другим следил за всеми движениями мальчика. Немного подальше осел щипал траву.
Хромуша тотчас же прилег снова и ни гугу, хоть сердце у него сильно билось. Вдруг он услыхал вблизи звуки, похожие на карканье ворона. Он обернулся и увидел, что портной преспокойно себе спит и храпит с открытым глазом. Он всегда так спал: один глаз у него был кривой и никогда не закрывался; но и так он спал крепко. Портной очень умаялся, потому что было жарко.
Хромуша, несмотря на ужас, который внушал ему этот гадкий, глядевший на него глаз, подполз на коленях к портному и провел перед открытым глазом рукой, глаз не мигнул: он ничего не видел. Тогда ребенок, все ползком, выбрался по тропинке из лощины и очутился в другой, более обширной лощине, по которой также шла дорога.
Хромуша сбросил с ног деревянные башмаки, чтоб было легче бежать, и пустился со всех ног по траве в сторону от тропинки: взбежав на холм во весь дух, он проворно, как заяц, побежал вниз в кустарник, который скрывал его с головой, и, прячась за ним, крался в гуще ветвей и диких растений. Долго бежал он так; потом вдруг вспомнил, что если портной ищет его, то, увидев, как колышется высокая трава и ветви, пожалуй найдет его; он остановился, забрался в самую чащу и притаился там, удерживая дыхание.
Побег удался ему как нельзя лучше. Тяни-влево долго проспал, проснувшись и увидев на траве деревянные башмаки, он понял, что пленник его убежал; он не стал поднимать башмаки и преспокойно пошел, посмеиваясь себе под нос, по дороге в Див, где рассчитывал провести ночь. На тропинке видны были следы голых ног.
«Этот дурень, мальчишка, – думал портной, – вообразил, что побежал к дому, а того не знает, что дом-то остался у него за спиной; я догоню его в четыре шага». И, погоняя перед собой палкой осла, портной зашагал вдоль по дороге своими длинными кривыми ногами, похожими на две косы и проворными, как крылья. Но благодаря счастливой мысли ребенка повернуть в противоположную сторону, чем дальше шагал портной, тем больше удалялся от него.
Было уже темно, когда Хромуша успокоился настолько, что решился, наконец, выйти из своего убежища. Была прелестная, тихая и безлунная весенняя ночь. Не трогаясь еще с места, Хромуша стал прислушиваться, и его очень испугал какой-то странный шум. Он вообразил, что это скрипит песок под ногами ужасного портного; потом – так как шум этот по временам походил на шум, производимый материей, когда ее рвут – мальчик опять-таки подумал, что это портной рвет материю, собираясь кроить ее своими страшными ножницами. Шум, однако же, постоянно повторялся, однозвучный и мерный. Это были всплески морских волн, разбивавшихся о берег. Хромуша никогда не слыхал шума волн, ему захотелось посмотреть, что это такое шумит; он высунул голову из-за куста и, осмотревшись, насколько было возможно в темноте, убедился, что, кроме него, не было никого в этой пустыне. Это была непонятная для него местность. Перед ним был длинный полукруг холмов, но он не мог рассмотреть их изгибов и выступов; они казались ему огромной стеной, полуобратившейся куда-то в пустое пространство. Это пустое пространство было море, но мальчик не имел никакого понятия о море. Ночной сумрак скрывал от него горизонт, так что он не мог различить черты, где кончается море и начинается небо, и только удивлялся, глядя на звездочки, блестевшие в вышине, и на странные огоньки, отражавшиеся внизу. Может быть, это были молнии? Но в таком случае как же они сверкали внизу? Мудрено было понять такие чудеса Хромуше, отроду не видавшему ни настоящей реки, ни даже небольшой горы. Он ступил несколько шагов в высокой траве, не смея сойти пониже; ему было страшно, и он был голоден.
– Поищу-ка я, – подумал он, – местечко, где бы можно было прилечь да уснуть, а рано поутру завтра стану спрашивать, как мне пройти домой; приду домой и узнаю, умерла ли моя мама или нет.
Он заплакал при этой мысли, но тут же вспомнил, как сам лежал в обмороке на спине у портного, и стал надеяться, что мама его оживет.
Он не решался лечь где ни попало, боясь, чтоб его не застал врасплох его ужасный хозяин; Хромуша все еще думал, что портной отыскивает его, и первым его делом было отойти подальше от дороги. Он стал осторожно спускаться вниз, но вскоре увидел, что это труднее, чем он думал. Почва холма была неровная, вся в расщелинах и буграх, как кора каштанового дерева. Мальчик хватался за выдававшиеся бугры, но они осыпались у него под рукой. Местами попадались большие ямы, поросшие травой и колючими растениями; он боялся упасть в них, и в самом деле он свалился в две или три ямы; на дне их была даже вода, только, к счастью, они были неглубоки. Темнота, одиночество и опасный, непривычный для жителя равнины путь, который был для бедного мальчугана тем еще труден, что он хромал, навели уныние на него. Уныние перешло в ужас. Он уже отложил мысль спуститься с холма и попробовал взобраться наверх. Но оказалось еще хуже. В тех местах, где солнце осушило почву и где росла густая трава, склон этой мнимой скалы был так скользок, что нога не находила опоры, мергель осыпался большими кусками, крупные камни валились, точно с неба. Ребенок выбился из сил и вообразил, что погиб, а тут еще на беду пришли ему на память и волки.
В отчаянии он бросился на густой мох и постарался заснуть, чтоб не чувствовать голода. Ему приснилось, что он катится с холма; вдруг что-то пробежало по нему, может быть, лисица, а может, и заяц, бедняга до того перепугался, что вскочил и, не помня себя от страха, бросился бежать куда глаза глядят, рискуя попасть в яму с водой и утонуть в ней. Он был уже не в состоянии рассуждать и не распознавал предметов, которые видел днем. Он бежал из одной лощины в другую. Ему чудилось уже, что он не бежит, а летит над землей, высокие гребни холмов казались ему великанами, которые смотрят на него, покачивая головами, всякий куст принимал он за притаившегося зверя, готового броситься на него. Ему приходили в голову разные нелепые фантазии. Раз как-то дядя его, моряк, сказал:
– Когда человек отдастся духам моря, то духи земли не взлюбят его.
Хромуша теперь припомнил эти символические слова, и они звучали в ушах его какой-то угрозой.
– Я слишком много думал о море, за это земля теперь ненавидит меня и не хочет носить, – размышлял он, – она расступается и проваливается везде под моими ногами; она встает передо мной буграми, которые осыпаются и хотят задавить меня. Я пропал! Я не знаю, где море, а может быть, оно было бы подобрее для меня; я не знаю, в какой стороне наша деревня и найду ли когда наш дом. Может быть, земля так же рассердилась на отца моего и на мать мою и их уж нет на свете.
Вдруг он услыхал над своей головой странные звуки. Множество тихих, жалобных голосов как будто призывали на помощь; это были не птичьи голоса – нет, то были голоса маленьких детей, такие кроткие и грустные, что Хромушей еще сильнее овладели тоска и уныние.
– Сюда, сюда, маленькие духи! – вскричал он. – Прилетите ко мне, поплачьте со мной или унесите меня, чтоб я мог плакать с вами; по крайней мере, вы горюете все вместе, а мне и поплакать-то не с кем!
Но тихие голоса неслись все мимо, мимо над Хромушей, не обращая на него внимания, хотя и его голос присоединился к общему хору. Прошло с четверть часа, а голосов было такое множество, что они все еще раздавались, мало-помалу они стали слышаться реже. Хор удалялся. Одиноко звучали уже только отставшие, они молили с выражением глубокой тоски, чтоб их подождали. Хромуша бежал за голосами, стараясь догнать их. Но вот прозвучал и последний. Мальчиком овладело снова отчаяние. Невидимые товарищи несчастья как будто облегчили его скорбь, а теперь он опять остался один-одинешенек посреди пустыни.
– Духи ночи, может быть, духи моря, сжальтесь надо мной, унесите меня! – закричал он.
В ту же минуту он сильно размахнул руками, как бы желая расправить крылья; в самом ли деле у него выросли крылья, так как он сильно желал иметь их, или все это было лихорадочным бредом, только он почувствовал, что отдаляется от земли и летит в ту сторону, куда полетели и странствующие духи. Несясь по сероватому воздушному пространству, он как будто ясно различал маленькие черные стрелы, летевшие впереди него; но они скоро исчезли, перед ним был только туман, и он напрасно кричал, чтоб его подождали. Голоса все еще звучали жалобным хором, но они летели быстрее его и замирали в облаках. Тогда Хромуша почувствовал, что устал, крылья отказывались служить ему, и он стал тихо, но безостановочно опускаться все ниже и ниже к подошве холма. Лишь только ступил он на землю, как замахал руками. Он все еще воображал, что это не руки, а крылья и что он может опять взлететь на воздух, когда отдохнет. Впрочем, ему некогда было долго раздумывать о том, руки ли у него или крылья: то, что он увидел, так сильно заняло его, что он почти забыл о себе.
Было темно, но не настолько, чтоб нельзя было различать не слишком отдаленные предметы.
Хромуша сидел на мелком мягком песке, посреди больших беловатых шарообразных масс, которые он принял сначала за покрытые цветом яблони. Но всмотревшись попристальнее и дотронувшись до них, он распознал, что это были большие скалы, похожие на те, которые он видел наверху и которые, может быть, много-много лет тому назад скатились на морской берег.
Берег здесь был славный, чистый, потому что в этом месте море, поднимавшееся ежедневно до подошвы дюны, смывало своими волнами всю грязь, которая падала с мергелевых холмов. Тысячи ручейков пресной воды струились с высоты и, разбегаясь по песку в разные стороны, тихо, беззвучно сливались с морем. Вода еще не достигала всей высоты прилива. Хромуша слышал плеск приближающихся волн, но перед ним не было еще ничего, кроме длинной беловатой песчаной полосы, по которой было разбросано множество черных глыб; они были различной величины и все более или менее округлены. Хромуша не боялся более, он смотрел на эти неподвижные массы с изумлением; они очень походили на стадо больших, спящих зверей; ему захотелось поближе рассмотреть их, он подошел к одной и дотронулся до нее. Это была скала, похожая на ту, у подошвы которой он опустился.
Но отчего же эта скала была черная, тогда как там, выше, на берегу скалы белые? Он опять дотронулся до скалы, и ему попалось в руку что-то похожее на огромную кисть черного винограда. Он был голоден и поднес ее ко рту. То были твердые раковины, но у Хромуши были острые зубы; он прокусил раковину, затем открыл ее ножом, бывшим у него в кармане, и принялся есть заключенных в них животных, одно за другим; они были очень вкусны, и их было здесь множество. Все белые камни, скатившиеся сверху, были покрыты ими, оттого-то и казались черными.
Наевшись досыта, он приободрился и стал рассудительнее. Он теперь уже не верил, что у него были крылья и что он летал в облаках, а подумал, что просто скатился с холма на берег.
Тогда он влез на одну из высоких черных скал и стал осматривать окрестность. Он опять увидел бледные длинные полосы света, похожие на молнии, которые видел прежде. Они сверкали будто по самой земле. Что бы это такое было? Хромуша вспомнил, как дядя его говорил, что вода в море ночью блестит, как белый огонь, и догадался, наконец, что перед ним море. Волны были совсем уже близко, они приближались к скалам, но так медленно, с таким однообразным, мерным шумом, что ребенок не видел, как они подвигались, и преспокойно остался на скале. Он смотрел, как они плескались вокруг, то подступали к скалам, то отскакивали назад, набегали на берег и разливались по нему с глухим рокотом, не лишенным своеобразной гармонии и навевающим сон на мало-мальски утомленного человека.
Было около десяти часов, а Хромуша обыкновенно ложился спать гораздо раньше. Конечно, скала, покрытая раковинами, была не слишком удобной постелью, но когда человек очень устал, то может заснуть, где ни попало. Несколько минут мальчик смотрел отяжелевшими глазами на тонкую серебристую пелену, тихо расстилавшуюся по песку, волны отхлынут, а пелена еще стелется, они унесут ее с собой, нахлынут снова, и пелена разольется еще дальше. Ничто не может быть ужаснее медленного, но коварного морского прилива.
Хромуша очень хорошо видел, что песчаная полоса становится все меньше да меньше и что мелкие волны играют уже у подошвы скалы, на которой он лежал.
Но ему так нравилась их белая пена, что они не внушали ему никакого опасения. Да, это было море. Наконец-то он увидел его! Оно было не очень велико, так как он видел вокруг себя только несколько беловатых сверкающих полос; далее поверхность моря сливалась с ночной темнотой. Море было совсем незлое, ведь оно, конечно, знало, что Хромуша всегда рвался к нему. Море непременно было умное и рассудительное, так как дядюшка-моряк, рассказывая о своих морских похождениях, отзывался о нем с уважением, как о какой-нибудь важной особе. Хромуше пришло в голову, что он еще не поклонился морю и что это невежливо. Полусонный, он почтительно снял с головы отяжелевшей рукой шерстяную шапку и поклонился морю, затем опустил голову на протянутую левую руку и крепко заснул, все еще держа в правой руке шапку.
Часа через два его разбудил какой-то странный шум. Волны так сильно бились о скалу, на которой он спал, что она, казалось, дрожала, да и скалы-то почти не было видно.
Белая пена окружала ее широкой каймой. Прилив был высок. Ребенок не понимал, что такое творилось вокруг него. Он хотел было убежать в ту сторону, с которой влез на скалу, но везде была вода, так что под ней исчезли даже все черные скалы. Волны доходили до подошвы белых скал и, казалось, хотели подняться еще выше. Хромуша опустил ноги в воду, чтобы узнать, глубоко ли. Он не достал до дна, но почувствовал, что если соскользнет со скалы, то волны унесут его. Тогда он подумал, что теперь уже непременно погибнет, вспомнил о матери и закрыл глаза, чтобы, по крайней мере не видеть, как будет умирать.
Вдруг он услышал над головой те же самые детские голоса, которые слышал на холме, и приободрился. Ведь он уже летал, отчего же не полетать ему еще? Он закричал, стараясь подражать голосам невидимых духов, и вдруг услыхал, что они парят над ним, точно призывают и ждут его. Он снова сильно размахнул руками, которые, вероятно, обратились в крылья, так как он поднялся на воздух. Но на этот раз он полетел не под облака, а понесся над морем. Он летал туда и обратно, касаясь крыльями волн, возвращался отдыхать на скалу, снова взмахивал крыльями, опять улетал, плавал и чувствовал необыкновенное удовольствие. Морская вода казалась ему теплой; он держался в ней очень легко и свободно, как будто был отличным пловцом. Ему захотелось заглянуть в морскую глубину, он сложил крылья и погрузил голову в воду. Вода была вся из белого огня, но не горела. Наконец он устал, возвратился на скалу и снова крепко заснул, убаюканный мелодическим плеском волн и тихими голосами духов, которые еще звучали как голоса маленьких детей в воздушном пространстве.
Когда он проснулся, солнце вставало в серебряном тумане, который широкими полосами уходил за горизонт. Свежий ветер рябил зеленоватую поверхность моря, а там на восточной стороне в нем отражались широкие сверкающие розовые и лиловые полосы; туман быстро рассеялся на горизонте, и Хромуша с высокой скалы, на которой спал ночью, увидел все морское пространство. Море сегодня было более спокойно, нежели накануне, и ушло гораздо дальше. Мальчику захотелось рассмотреть его поближе при дневном свете. Он слез со скалы и побежал по песку, не боясь замочить ноги в больших лужах, оставленных морским приливом, напротив, он был даже очень рад, когда забрался по колено в воду. Он набрал множество разнообразных раковин, все они были очень красивы; затем он возвратился к подошве холма, здесь струилось несколько ручейков – Хромуша напился. Вода была сладковата, но все же не такого едкого отвратительного вкуса, как морская, которой он уже было попробовал. Мальчик был так доволен, что видел, наконец, это чудное море, о котором прежде так много мечтал, что ему не хотелось возвращаться домой. Он почти забыл все, что случилось с ним накануне. Он ходил по берегу, на все смотрел, до всего дотрагивался и старался разъяснить себе все, что было у него перед глазами. Вдали плыли барки, он увидел на них людей и паруса, надутые ветром, и в первый раз стало ему понятно значение лодки. Он даже увидел вдали на горизонте корабль и вообразил было, что это церковь. Но эта диковинка плыла так, как и барки, и у Хромуши сильно забилось сердце. «Что, – подумал Хромуша, – это корабль или плавающий дом?» На таком корабле путешествовал и его дядя. Мальчику захотелось также попасть на корабль и посмотреть, где кончается море, там, за сероватой линией горизонта, отделяющей его от неба.
Он совсем уже было забыл о портном, как вдруг увидел вдали, на берегу какого-то человека, который шел в его сторону. Хромуша испугался сначала, но очень скоро успокоился, увидев, что человек этот был вовсе не урод, как портной, но такой же, как и все люди; ему даже показалось, что это был его старший брат Франсуа, погрозивший накануне портному кулаком; Франсуа терпеть не мог портного и очень любил своего маленького братишку Хромушу.
В самом деле, это был он – Франсуа. Хромуша побежал навстречу ему и бросился в его объятия.
– Откуда ты взялся? – вскричал Франсуа, обняв его. – Теперь только семь часов, а ты не из Дива. Где ты ночевал?
– Вот там, на этом большом черном камне, – отвечал Хромуша.
– Как! На Большой Корове?
– Это не корова, мой милый Франсуа, это настоящий камень.
– Э, да я и сам это знаю, а ты разве не знаешь, что эти большие каменья называют Черными Коровами? Но где же был ты во время морского прилива?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ведь морские волны доходят сюда, вот до этих камней, которые называют Белыми Коровами.
– Ах да, я видел, как они подходили сюда, но духи моря не дали мне утонуть.
– Не говори глупостей, Хромуша, морских духов нет. Вот про земных я не скажу…
– Земные это или морские духи, – живо перебил его Хромуша, – я не знаю, только я тебе говорю, что они помогли мне.
– Ты видел их?
– Нет, я слышал их. Видишь, я остался жив и здоров и даже славно спал, хотя со всех сторон вокруг меня была вода.
– Ну, так я тебе скажу, что ты очень счастливо отделался. Я знаю, что во время прилива, когда море тихо, только вот этот камень, Большая Корова, не покрывается водой; но если бы поднялся ветер, хоть и не очень сильный, вода покрыла бы камень и тебя не было бы уж на свете, мой бедный мальчик.
– Как бы не так! Я умею прекрасно плавать, нырять, летать над волнами. Это превесело.
– Полно, полно, не говори пустяков. Твое платье сухо; тебе было страшно, холодно, ты был голоден, а все-таки ты, по-видимому, совсем здоров. Поешь-ка хлеба, который вот я принес тебе, и выпей несколько глотков сидра из этого меха, а потом расскажи мне толком, как ты убежал от этой собаки – портного, так как я вижу, что ты улизнул из его когтей.
Хромуша рассказал все, что случилось с ним.
– Ну, – сказал Франсуа, – я очень рад, что он не успел еще помучить тебя, ведь он злой человек, я знаю, что он морил своих учеников голодом и колотил их без пощады. Наш отец не верит мне и убедил и матушку, что я зол на портного и лгу на него. Ты ведь знаешь, что она очень боится отца и всегда пляшет под его дудку. Вчера мать очень плакала и не ужинала, а сегодня поутру послушалась отца и перестала плакать; оба они теперь воображают, что ты перестал горевать, как и они, и что ты привык уже к твоему хозяину. Нет никакой возможности разубедить их. Если ты вернешься домой, отец тебя прибьет и сам отведет сегодня же вечером в Див, где портной – он вечно там шляется по чужим домам, не имея настоящего пристанища. Мать не заступится за тебя, она будет только плакать. Послушай-ка лучше моего совета – иди в Трувилль к дяде Лакилю, ты попросишь его, чтобы он определил тебя юнгой на какой-нибудь корабль, ты будешь доволен, так как всегда желал плавать по морю.
– Да меня не примут на корабль, – проговорил Хромуша уныло. – Отец говорит, что хромой не человек и ни на что не годится, как только в портные.
– Ты совсем не так сильно хромаешь, если мог пробегать всю ночь без башмаков по таким местам, как здешние, ведь их недаром называют пустынями. Разве у тебя болят ноги?
– Нисколько, – отвечал Хромуша, – только правая нога устала побольше левой.
– Это ничего, ты только не говори об этом у дяди. Делать-то тебе больше нечего. Если бы отец был здесь, он велел бы мне волей-неволей отвести тебя к портному и мне это было бы очень горько, так как я знаю, что ждет тебя у портного; но отец ничего не знает и, если ты хочешь, я провожу тебя в Трувилль. Это недалеко отсюда, и я успею еще до вечера вернуться домой.
– Так пойдем в Трувилль! – вскричал Хромуша. – Ах, мой милый Франсуа, ты спасаешь мне жизнь! Что ж! Если мама не захворала с тоски по мне, а отец и совсем не думает тосковать, так уж лучше мне уехать на корабле в море, море будет радо мне, оно было для меня таким добрым.
Через три часа они пришли в Трувилль, в те времена это была бедная деревня, населенная рыбаками.
Дядя Лакиль жил на самом берегу моря в собственном домике; у него была жена и семеро детей; все его имущество состояло из этого домика и большой лодки. Он обласкал Хромушу, похвалил его за то, что не хочет быть портным, выслушал с восторгом рассказ о том, как он провел ночь на Большой Корове, и с жаром уверял, что он самой судьбой назначен для самых чудных приключений. Он обещал начать с завтрашнего же дня хлопотать о том, чтобы мальчика приняли на какой-нибудь купеческий или военный корабль.
– Теперь иди домой, – сказал он, обращаясь к Франсуа, – я знаю, что отец Дуси упрям, а потому ты хорошо сделаешь, если не скажешь ему, что проводил мальчугана ко мне. Пусть он думает, что он у портного; знаю я этого морского рака, портного, он большой негодяй, скуп, трусит перед сильными и обижает слабых. Признаюсь, мне было бы очень обидно, если бы мой племянник попал в учение к такому скверному человеку. Иди с Богом, Франсуа, и будь спокоен. Я беру все на себя. Со временем отец и мать Хромуши еще будут гордиться им. Пусть пока думают, что он в Диве. Тяни-влево зайдет к вам, может быть, не раньше еще, как месяца через два или три. Когда отец твой узнает, что Хромуша улизнул, то мальчуган тогда будет уже плавать на корабле; если его там и будут когда кормить колотушками, так все же на корабле совсем другое дело. Моряки хорошие люди, так от моряка можно перенести побои, а уж терпеть побои от горбуна самое последнее дело, хуже этого позора и быть не может.
Франсуа и Хромуша нашли, что все это очень справедливо. Последнему даже не пришло в голову, что можно поколотить кого-нибудь без всякой вины – ни за что ни про что. По его понятиям только портной мог быть способен на такую жестокость. Франсуа отправился домой. Уходя, он дал своему братишке узелочек с бельем, которое его матушка исправно перечинила, новые башмаки и немножко денег; он прибавил к ним две собственные большие красивые монеты в шесть ливров каждая и маленький кошелек с медными деньгами для того, чтобы Хромуше не пришлось без крайней нужды разменять монеты; затем Франсуа поцеловал Хромушу в обе щеки и наказал, чтобы он хорошо вел себя.
Дядя Лакиль был очень добрый человек, очень восторженный, даже немножко легкомысленный, но кроткий, как большей частью бывают люди, которым пришлось много натерпеться горя на своем веку. Он много путешествовал и насмотрелся разных разностей, зато он давал волю своей фантазии, в особенности когда ему случалось выпить лишний стакан сидра. Тогда все ему казалось в преувеличенном виде, так что рассказы его не отличались строгой правдивостью. Хромуша слушал с жадностью и задавал ему тысячу вопросов. Когда подали ужин, пришла тетушка Лакиль. Это была высокая сухощавая женщина в грязной поношенной юбке и в коленкоровом чепчике, какие носят крестьянки в той стороне. У ней росло на подбородке, пожалуй, еще больше волос, чем было их в бороде ее мужа, и по всему видно было, что он у ней под башмаком. Она не особенно ласково поздоровалась с Хромушей, муж поспешил объявить ей, что он у них только на время. Она подала Хромуше тарелку, нахмурив брови, и сказала за ужином, что у него такой же аппетит, как у морской свинки. На следующее утро Лакиль исполнил свое обещание. Он сводил Хромушу к нескольким судохозяевам, но те отказались принять мальчика на свои суда, потому что он хромал. На военные корабли также не приняли мальчугана. Бедняга Хромуша возвратился с дядей домой очень огорченный; Лакиль должен был сознаться жене, что план его не удался, потому что мальчик хромал и, кроме того, так как он вырос не на морском берегу, то казался на вид робким и мешковатым.
Конец ознакомительного фрагмента.