© Дмитрий Сивков, 2018
ISBN 978-5-4490-4572-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Венера Милосская некогда была Золотой Бабой – легендарной богиней народов Урала, куда попала с племенем угров, возвращающихся на родину после участия в походе гуннов на Римскую империю. На берегу уральской реки до сих пор хранятся руки шедевра мирового искусства. Их поиски долгие годы ведут тайное общество, церковь и криминальный мир: одни с целью придать изваянию прежнюю божественную силу и использовать её для достижения вершин власти, другие – видят в этом предвестие Апокалипсиса и хотят воспрепятствовать, третьими движет нажива. В центре этих событий невольно оказывается журналист районной газеты Георгий Кириллов, по прозвищу Чемодан.
Книга о том, чем заканчиваются истории о сотворении кумира и праве человека на выбор, исходя из его представлений о чувстве справедливости и веры в Бога, пусть и далёкой от канонов. Сюжет частично основан на реальных событиях.
Место и время действия: Приуралье, Зауралье, Европа – V век, остров Милос – 1820 год, Франция – вторая половина XIX века, Россия – начало XX века и Средний Урал – наши дни.
Он же Гога, он же… Чемодан
(В качестве пролога)
– Чемодан! Ни хрена себе… Да чтоб я сдох!
Слышишь такое, и чудесный солнечный променад Пионерского курорта, изогнувшегося янтарной россыпью вдоль песчаного балтийского берега, начинает превращаться в подворотню за продмагом, окропленную креплёным вином вперемешку с пивом и обильно орошенную мочой. Цепляешься за единственно возможную в данной ситуации спасительную мысль: это сон, и если постараться – например, ущипнуть себя, – то можно проснуться. И тогда снова стать Георгием Петровичем, вдохновенно посвящающим спутницу в суровые условия жизни за Полярным кругом, перемежая повествование декламацией «Северной надбавки» Евтушенко.
Но голос Егора раздавался в самой, что ни на сеть, яви. И щипать себя за ляжки бесполезно. А вот уцепить большим и указательным пальцами кусок толстого брюха полицейского полковника я бы сейчас не отказался. Да не просто абы как, а с оттяжкой и вывертом, да ещё потом бы полюбовался, как возле выпуклого, величиной с детский кукиш, пупка начинает наливаться и зреть гематома. И это вместо того, чтобы обнять старого друга. Вернее было бы сказать, постаревшего друга из прошлой жизни.
– Чемодан, алле! Георгий Петрович, он же Гога, он же Гоша, он же Жора… Ты что, оглох? Кричу ему, кричу…. – мощная лапа легла на моё плечо, как фельдмаршальский эполет.
Отчаявшись дождаться реакции на вербальные призывы, заимствованные не только у героя фильма «Москва слезам не верит», но и, похоже, у его маргинальных подопечных, Егор решил перейти к тактильному общению.
– Александр… Борисович! Какими судьбами здесь? – мне не пришлось разыгрывать удивление, я лишь попытался не выдать интонацией истинных помыслов.
– Да ты чё, Чемодан, какой на хрен Бо-ри-со-вич?! Это же я – Егор, Санёк Егоров! Неделю тут в ведомственном санатории. Сам-то давно из Елизавета?!
С этими словами человек, с изяществом бегемота в оранжерее топтавший едва зародившийся флирт, привлёк моё, ставшее вялым тело и надёжно приобнял, словно опасаясь, что оно выскользнет на гранитную плитку променада. Со стороны это могло выглядеть, как схватка сумоиста с тщедушным раздатчиком флаеров. Вдоволь насытившись моментом, Егор ослабил хватку и, всё ещё не отпуская добычи, сделал пол-оборота в сторону моей спутницы. Та отпрянула.
Она находилась в том возрасте, когда мужчины обычно затрудняются в определении того, как третьему лицу представить её в рассказе о курортном приключении – девушкой или женщиной. На эту, скажем так, молодую особу я уже часа полтора старался произвести впечатление. Одинокая, она с интересом наблюдала, как курортники на пирсе кормят чаек на лету – подкидывают куски хлеба, которые тут же цапают охочие до дармового корма птахи. Стоит себе такая манкая мишень, как пройдёшь мимо? Я заглянул в закуток шашлычной, выменял у златозубого оптимиста за сотню четверть буханки, разломал её на крупные куски и молча поднёс в пригоршнях даме. Меня одарили величавой улыбкой и приняли подношение.
Если кто-то подумает, что мы просто скидали в небо горбушку серого, то он мало что вообще смыслит в этой жизни. Мы вместе кормили птиц. По интимности, этот процесс в эмоциональном плане, возможно, и уступает первому поцелую, но является куда более сакральным.
Я представился – сам не знаю почему – по фамилии, имени, отчеству. Она, помедлив, ограничилась именем, тянущим за собой немало литературных ассоциаций: «Татьяна». Оставалось закрепить успех рассказами о суровых буднях за шестьдесят девятой параллелью (не зря в молодости несколько лет отбатрачил в Мурманском траловом флоте):
За что эта северная надбавка!
За —
вдавливаемые
вьюгой
внутрь
глаза,
за —
морозы такие,
что кожа на лицах,
как будто кирза…
Если доверять так называемым флюидам, выходило, что «Таня, Таня, Танечка» была не прочь завести необременительные отношения с общительным и с виду интеллигентным мужчиной. Но теперь, судя по тому калейдоскопу чувств, которые отразила её мимика, превращение мурманчанина Георгия Петровича в Жору Чемодана «из Елизавета», явление слоноподобного типа, готового свои панибратские замашки, казалось, распространять сколь угодно широко, резко поменяли эти планы. Спутница, ещё минуту назад готовая разделить с тобой оставшуюся неделю отдыха, решила не рисковать.
– Ой, вы знаете, а я телефон в номере забыла! Муж должен звонить. Я пойду. До свидания, – отчеканила дама и зашагала прочь, ступая твёрдо, словно при строевом шаге, от чего напрочь стерлось волнующее колыхание зада на чуть полноватых, но длинных и крепких ногах.
Можно было всё поправить: догнать, объяснить и вместе потом за ужином посмеяться над анекдотичностью ситуации: как не последнего в этой стране журналиста и без недели генерала полиции приняли за курортных аферистов. Но почему-то не хотелось.
– Ну, извини, дружище… – По моему взгляду Александр Борисович, ныне стотридцатикилограммовый, не меньше, заместитель начальника областного полицейского главка, а в нашей прошлой жизни – стройный тренер Шаринской ДЮСШ Саня Егоров, или просто Егор, обо всём догадался.
– Манда, – резюмировал он чуть погодя, глядя на строевой шаг то ли девушки, то ли женщины так, словно закрывал дело, направляя его в суд.
– Ага, – не стал я перечить, а то ещё и этот возьмёт под несуществующий козырёк и куда-нибудь умарширует. Ситуация так и просится в заголовок: «Манда, Егор и Чемодан».
– Вот что, дедушка, неплохо бы вина выпить, – первое, что пришло мне на ум, когда Татьяна растворилась в толпе курортников.
– Узнаю! Узнаю брата Колю!
– Называйте меня ситуайен, что по-французски означает гражданин, – и, завершая обмен фразами из «Золотого телёнка», словно паролями из молодости, я добавил. – Тем более, что тебе, менту, не привыкать.
Наследство – это лотерея, к розыгрышу которой, по сути, не имеешь отношения, но, тем не менее, пользоваться её плодами вынужден, даже если они тебе и не совсем по вкусу. Обременительным может оказаться даже абсолютный – во всяком случае, по обывательским меркам – джек-пот, выпадающий первенцам венценосных родителей. Правда, случаи добровольного отказа от короны не так уж часто встречаются в анналах истории и их относят к теме «и такое бывает», а самих отказников – к разряду людей не от мира сего. На самом деле, таких примеров могло быть намного более, если бы принцы крови были больше верны не её цвету, а зову сердца.
Впрочем, данные умозаключения на тему наследства являются опосредованными из-за отсутствия какого-либо личного опыта. Мои предки, словно истинные пролетарии, чисто теоретически могли завещать лишь то единственное, что, по определению авторов «Манифеста коммунистической партии», они имели шанс потерять, – цепи. Вещь в плане материальной ценности весьма сомнительная, к тому же для человека умственного труда мало практичная и обременительная. Но это в обще-гипотетическом плане, в практическом же – мне перепала лишь кличка. Через три поколения рода Кирилловых: от прадеда Василия Ивановича к деду Григорию Васильевичу, от него к отцу Петру Григорьевичу, а от него ко мне – Георгию Петровичу (хотя нередко друзья окликали иными формами этого имени – Гога или Жора). Всех нас звали Чемоданами.
До постройки в начале XX-го века Транссиба, в частности, участка «Пермь – Кунур – Елизаветбург», на месте нынешнего посёлка в Шаринском районе Яшковской области и железнодорожного остановочного пункта Визь располагалась одноименная почтовая станция. Позже областному центру Яшковск вернули историческое название Елизаветбург, но сам регион продолжал носить имя пламенного революционера. Место станции было отведено на одном из ответвлений знаменитого Сибирского тракта, позднее разрезанного железной дорогой. В окрестностях посёлка ещё и сегодня можно наткнуться на остатки этой грунтовки, затянутой редколесьем, а любители исторических ценностей с металлоискателями, бывает, натыкаются на кандалы на её обочинах. Тогда же это был оживлённый тракт, где свободно могли разъехаться встречные тройки.
Одной из них и правил местный возница Василий Кириллов. В каждый его приезд на Сильвинский железоделательный завод, располагавшийся в пяти верстах от Визя, Василия неизменно нанимала одна барыня, как теперь принято говорить, из деловых. Разъезжала за сотню верст и более – то в Верхний Тадил, то до Суктуна надумает. Всем хорош был ямщик: и видный – не замухрышка какой, и ездил расторопно, и лошадей и экипаж содержал как следует. Тем и приглянулся, несмотря на один изъян – матерился без удержу. Но клиентка нашла способ отучить ямщика через слово вставлять мать-перемать.
– Всем ты ладен, Василий Иванович, ничего не скажу. Иначе бы чего ради только тебя, да ещё и с приплатой, нанимала? Но терпежу моего уже не стаёт, придётся нам с тобой расставаться, – решилась как-то прояснить отношения барыня.
– Чё же так? Аль чем не угодил?
– Уж больно ты сквернословить горазд, – через слово… Не для моих ушей всё это…
– Да как же, барыня, со скотинкой иначе управишься? Она же по-хорошему-то не понимает.
– Так и не давай ей спуску, только не сквернословь. А уж не в мочь, то хоть заменяй бранные слова на какие другие.
– Скажете тоже… Какое же другое может подойти?
– Да хоть… – взгляд её упал на облучок, к которому была приторочена поклажа, – чемодан!
– Можно хоть попробовать, – согласился возница и, привстав, стеганул вожжами и разродился в адрес лошадей обширной тирадой, обильно пересыпанной словосочетанием «чемодан, ити мать».
Одним словом – исправился. И понеслось! Потом прижилось. И даже когда Василий Иванович лишился своего ремесла – ветвь Сибирского тракта, разрезанная «железкой», умерла, словно обескровленный организм, – его не перестали звать Чемоданом. А за ним – его детей и внуков. Кличка переходила из поколения в поколение по мужской линии наравне с фамилией. И если где за пределами малой родины, куда не долетала визявская молва, Кирилловым удавалось отцепить не особо лестное прозвище, то по возвращении в родные края, вместе с привычными видами уральской тайги, вплотную подступавшей к Транссибу и околице, ждало и неотлипчивое: «Чемодан!».
Первоначальный смысл прозвища канул в лету вместе с Василием Ивановичем. Отец говорил, что он помнил уже не лихого матершинника-ямщика, а ветхого старика, проводившего большую часть времени на русской печи.
– Война, нать-то, скоро будет, – были последние слова первого Чемодана.
Как в воду глядел расстрига-сквернослов. Через неделю после похорон началась череда кровавых событий, в которых Советский Союз принимал самое непосредствевное участие: гражданская война в Испании, бои на озере Хасан и реке Халхин-Гол, а там уж дело дошло и до Финляндской войны, откуда рукой подать оставалось до июня 1941 года.
Так вот, хоть первопричина семейного прозвища и отбыла в мир иной, тем не менее, в последующих поколениях кличка была оправданна какой-либо чертой её носителя. Про деда, пропавшего без вести где-то под Харьковом в марте 1942 года, ничего сказать не могу, сведений о своеобразности его натуры не осталось. А вот мой отец Пётр Григорьевич отличался тягой к перемене мест. Сначала холостяком, а потом и с женой Катериной Назаровной, налегке – обживаться скарбом не успевали – поколесил немало по стране Советов: Алтай, Казахстан, Вятка, Урал, Оренбургские степи… В поисках чего предпринимались эти вояжи, сейчас сказать трудно. Отец вряд ли искал какой-то особой лёгкой доли, длинного рубля или спокойной и сытой жизни, но и не был типичным летуном типа перекати-поле.
На каждом новом месте батя брался за постройку дома – всего их было пять. Но каждый раз, едва обустроившись и наладив жизнь, когда можно было передохнуть от кочевого существования по съёмным углам и ветхим избушкам и начать жить-поживать да добра наживать, он срывался с места. Не торгуясь, Петр продавал новострой и, получив аванс, объявлял сбор постепенно разрастающейся семье. Сам, подхватив чемодан, исчезал в чреве общего вагона. Дождавшись «вызова» по новому адресу, убывало и семейство. Остепенился, только когда родился четвёртый ребёнок – сын Георгий, по-простому – Жорка. И то, как сказать – остепенился. Когда мне было полтора года, отец в последний раз собрал чемоданишко и сорвался из города посреди Оренбургских степей, где только что построил шлаколитой просторный дом, в сторону полустанка на Транссибе – своей малой родины.
– Хочу, чтобы дети не пылью степной дышали, а воздухом лесным, – впоследствии так объяснял мне свой выбор.
И в самом деле, никуда больше не двинулся. Хотя в подпитии то и дело обсуждал перспективы переезда и постройки очередного – шестого – дома. Эти разговоры приводили мать в более глубокое уныние, чем побои, на которые по пьяному делу родитель был беспричинно скор.
Что же касается меня, то родовое прозвище я оправдывал тем, что постоянно что-то собирал: сначала старые вещи, монеты, которые в те времена переходили из рук в руки чаще всего «за так» или в обмен на сущие безделицы, позже это стали какие-то истории, знания. В отличие от предметов старины, многократно подорожавших, они не имели стоимости, но я, словно Плюшкин, копил их, не давая себе отчёта, зачем это делаю. Все слышанные от кого-то когда-то байки, прочитанные вскользь книги, статьи в энциклопедиях словно оседали в виртуальном чемодане. К тому же, в отличие от обычного скарба, это содержимое нельзя было подвергнуть ревизии, избавляться от ненужного, чтобы особо не захламлять поклажу. Так всё и копилось, каким-то неведомым образом систематизируясь по серым извилинам.
Теперь с полной определённостью могу сказать, что если бы не этот «чемодан», я бы не смог верно оценить событий, свидетелем и невольным участником которых стал. Просто прошёл бы мимо. И тогда житель уральской провинции не оказался бы на пороге разгадки одной из самых интригующих загадок мирового искусства, способной оказать влияние на развитие мировой истории. Вернее, даже не на пороге, а у закрытой двери, за которой она спрятана и запечатана роковой для каждого, желающего вольно или невольно её отпереть, печатью.
Всё это произошло не в одночасье, как бывает в фантастических романах или фильмах, где, скажем, герой, нырнув в реку в реальном времени, выныривает уже в другом историческом отрезке или в параллельном мире, где его поджидают самые удивительные приключения. Здесь обошлось без подобных фокусов. Просто однажды нужно было лишь докумекать – как у нас говорят – и сложить пазлы, на которые прежде никто не догадался взглянуть как на части единого целого. Правда, каких-то из них не хватало, и тогда приходилось заполнять прореху предположениями, логически вытекающими из общего вида картины. Но эти пазлы-эпизоды следует отнести не к фантастике, а скорее к вариативности исторических событий, на которые, как оказалось, так богат наш мир.