Бет
Нет ничего лучше ощущения тепла одеяла, только что вынутого из сушки. Тепла сильной руки, лежащей на моём лице, перебирающей мои волосы. Вот если бы жизнь была такой… всегда.
Я могла бы прожить тут всю жизнь, в подвале дома моей тёти. Где кругом стены. Никаких окон. Всё чужое осталось снаружи. Люди, которых я люблю, – внутри.
Ной – волосы скрывают его глаза, не позволяют миру увидеть его душу.
Исайя – его руки покрыты прекрасными татуировками, которые отпугивают нормальных людей и восхищают свободных.
И я – в поэтическом экстазе от ощущения внутреннего спокойствия.
Я пришла сюда в поисках безопасности. Они – потому что у системы семейного патроната не так много свободных домов в распоряжении. Мы остались здесь потому, что оказались потерявшимися кусочками разных пазлов, уставшими не подходить ни к одной картинке.
Год назад Ной и Исайя купили в «Гудвилл»[2] диван, гигантский матрас и телик. Барахло, выброшенное кем-то за ненадобностью. Стащив всё это вниз по лестнице в подземелье, ребята сделали для нас дом. Они стали моей семьёй.
– Я носила бантики, – говорю я. Мой голос звучит странно. Как эхо. Издалека. И я говорю ещё, чтобы лучше расслышать эту странность. – Много бантиков.
– Мне нравится, когда она такая, – говорит Исайя Ною.
Мы втроём устроились на кровати. Ной сидит в ногах, привалившись спиной к стене, допивает очередное пиво. Мы с Исайей обнимаемся. Мы так делаем, только находясь в особом приподнятом расположении духа, потому что тогда это не считается. Когда ты в невесомости, вообще ничего не считается.
Исайя снова запускает руку в мои волосы. От этих нежных подёргиваний хочется закрыть глаза и уснуть навсегда. Блаженство. Настоящее блаженство.
– Какого цвета?
Привычные резкие нотки исчезают из голоса Исайи, теперь в нём остаётся только ровная глубина.
– Розовые.
– И?
– Платьица. Я любила платьица.
Я хочу посмотреть на него, но ощущение такое, будто приходится поворачивать голову в песке. Моя голова лежит у него на животе, и я улыбаюсь, потому что жар его тела через футболку обжигает мою щёку. А может, я улыбаюсь потому, что это Исайя, ведь только он может заставить меня улыбаться.
Мне нравятся его тёмные коротко подстриженные волосы. Его добрые серые глаза. Нравятся кольца в его ушах. Ещё нравится… что он такой горячий.
– Хочешь платье, Бет? – спрашивает Исайя.
Он никогда не насмехается надо мной, когда я вспоминаю о своём детстве. Наоборот, это один из редких случаев, когда он задаёт мне вопросы.
– А ты мне купишь?
Не знаю, почему, но от этой мысли у меня радостно щекочет в груди. Крошечный ясный уголок моего мозга пытается напомнить, что я давно не ношу платья и терпеть не могу бантики. Но остальная часть моего разума, погружённая в сладкую дрёму, наслаждается игрой в воображаемую жизнь: с платьицами, ленточками и кем-то могущественным, способным воплотить в жизнь мои самые безумные мечты.
– Да, – не раздумывая, отвечает Исайя.
Лицо становится тяжелее, потом то же самое происходит со всеми остальными частями тела, включая сердце. Нет, я этого не хочу. Я закрываю глаза и приказываю, чтобы всё стало как раньше.
– Она готова. – Голос Ноя звучит обеспокоенно. – Мы слишком долго тянули.
– Нет, всё нормально.
Исайя поворачивается, кладёт мою голову на что-то мягкое и пушистое. Он даёт мне подушку. Исайя всегда обо мне заботится.
– Бет? – его тёплое дыхание щекочет мне ухо.
– Ага, – сонно шепчу я.
– Переезжай с нами.
Прошлой весной Ной окончил школу и освободился от опеки приёмной семьи. Теперь он съезжает отсюда, и Исайя едет вместе с ним, хотя официально он не может выйти из-под опеки до следующего года, когда ему исполнится восемнадцать и он окончит школу. Но моей тётке совершенно по барабану, где будет жить Исайя, главное – чтобы она продолжала регулярно получать чеки от штата.
Я хочу отрицательно помотать головой, но в песке это сделать не так-то просто.
– Мы с Ноем уже обо всём договорились: у тебя будет отдельная комната, а мы поселимся в другой.
Они говорят об этом уже несколько недель, всё пытаются уговорить меня переехать. Три ха-ха. Даже в невменяемом состоянии я могу воспротивиться их планам. Я приоткрываю глаза.
– Ничего не выйдет. Вам нужно уединение, чтобы приводить девчонок.
– У нас есть диван, – прыскает Ной.
– Я ещё учусь в школе.
– Как и Исайя. Напоминаю, если ты подзабыла: вы с Исайей оканчиваете в этом году.
Умный, паразит. Я бросаю сердитый взгляд на Ноя. Он бесстрастно прихлёбывает пиво.
Исайя продолжает:
– Ты подумала, как будешь добираться до школы? На автобусе?
Чёрт, нет. Ни за что.
– Тебе, лодырю, придётся вставать пораньше, чтобы добросить меня до школы.
– Ты же знаешь, что я готов, – шепчет он, и я снова испытываю слабый отзвук недавнего блаженства.
– Но почему ты не хочешь переехать к нам? – спрашивает Ной.
Его прямой вопрос заставляет меня прийти в себя. «Потому что»! – ору я про себя. Я переворачиваюсь набок, сворачиваюсь клубочком. Через несколько минут меня укрывает что-то мягкое. Одеяло подоткнуто мне под подбородок.
– Ну вот теперь она точно готова, – говорит Исайя.
Моя задница вибрирует. Я потягиваюсь, потом лезу рукой в задний карман за телефоном.
На какое-то мгновение я гадаю: вдруг это красавчик из «Тако Белл» каким-то чудом раздобыл мой номер. Он мне снился, парень из «Тако Белл». Он стоял очень близко ко мне, весь такой надменный и прекрасный, кареглазый и с копной белокурых волос. На этот раз он не клеился ко мне только для того, чтобы получить телефон. Он улыбался мне так, будто я для него что-то значила.
Сказано же, это был просто сон.
Все сладкие картины исчезают, когда я смотрю на время и входящий вызов в телефоне: итак, сейчас три часа ночи, и звонят мне из бара «Последняя остановка». Вот чёрт. Горько сожалея о том, что кайф ушёл, я отвечаю на звонок.
– Подождите.
Исайя спит рядом со мной, его рука небрежно перекинута через мой живот. Я осторожно приподнимаю её, выбираюсь наружу. Ной вырубился на диване, прижимая к себе Эхо, свою девушку. Чёрт, когда только она успела вернуться в город?
Тихо-тихо я поднимаюсь по лестнице, вхожу на кухню и плотно закрываю дверь в подвал.
– Слушаю.
– С твоей мамашей опять проблемы, – раздаётся в трубке раздражённый мужской голос. К несчастью, я его узнаю: это Дэнни, бармен и владелец «Последней остановки».
– Вы не можете больше не продавать ей выпивку?
– Я-то могу, но что делать с мужиками, которые покупают ей виски? Слушай, детка, ты платишь мне за то, чтобы я звонил тебе до того, как вызову полицию, или вышвырну её за дверь. У тебя пятнадцать минут на то, чтобы забрать её отсюда.
Он отключается. Дэнни точно не помешало бы поучиться хорошим манерам.
Я прохожу пешком два квартала до торгового комплекса, в котором есть всё, что может понадобиться окрестным нищебродам: прачечная, магазин «Всё за доллар», винный магазин, убогий супермаркет, где на продуктовые талоны и карточки «Дополнительной программы питания для женщин, младенцев и детей» продают вчерашний хлеб и недельной свежести мясо, а ещё табачная лавка, ломбард и бар для байкеров. Стоп, тут есть ещё чахлая адвокатская контора на случай, если вас угораздило попасться на краже или грабеже.
Остальные магазины давным-давно закрылись, опустив железные жалюзи на окна. Компании мужчин и женщин кучкуются вокруг рядов мотоциклов, которыми забита парковка. Затхлая сигаретная вонь, сладковатый запах ароматизированных сигарет и чего-то ещё смешиваются в тёплом летнем воздухе.
Мы с Дэнни прекрасно знаем, что он ни за что не вызовет копов, но я не могу рисковать. Маму уже дважды арестовывали, теперь у неё условный срок. Возможно, Дэнни не позвонит в полицию, зато с превеликим удовольствием вышвырнет мою маму вон. Взрыв грубого мужского смеха напоминает мне о том, чем это чревато. В этом смехе нет ни намёка на счастье, веселье или хотя бы разум. Это злобный, истеричный хохот, жаждущий чьего-то унижения.
Мою маму тянет к больным. Я этого не понимаю. И не должна понимать. Я просто разруливаю её проблемы.
Тусклые лампы, висящие над бильярдными столами, красные неоновые огни над барной стойкой и два телевизора на стене – вот и всё освещение в баре. Если верить объявлению на двери, вход воспрещён двум категориям посетителей: лицам до двадцати одного года и с отличительными знаками уличных банд. Даже в полумраке я вижу, что эти правила никто не соблюдает. Большинство мужчин одето в куртки с байкерскими клубными эмблемами, а половина сопровождающих их девушек явно не достигла совершеннолетия.
Я протискиваюсь между двумя мужчинами к стойке, где Дэнни разливает напитки.
– Где она?
Дэнни, как всегда одетый в красную байковую рубашку, стоит спиной ко мне и разливает водку по стопкам. Он явно не намерен при этом разговаривать – по крайней мере, со мной.
Я заставляю себя застыть, когда чья-то рука стискивает мне задницу, и парень, воняющий потом, наклоняется ко мне.
– Хочешь выпить?
– Отвали, придурок.
Он хохочет и снова щиплет меня. Я сверлю глазами разноцветные бутылки спиртного, выстроенные вдоль стены, представляя, что нахожусь где-то не здесь и всё это происходит не со мной.
– Убери руки от моей задницы – или я тебе яйца оторву!
Дэнни загораживает собой бутылки и пододвигает пиво парню, находящемуся в опасной близости от потери своего достоинства.
– Она малолетка.
Придурок тут же ретируется от стойки, а Дэнни кивает в глубину бара.
– Там же, где всегда.
– Спасибо.
Я иду сквозь строй взглядов и смешков. Смеются в основном постоянные посетители бара. Они знают, зачем я пришла. В их взглядах я читаю осуждение, насмешку, жалость. Чёртовы лицемеры.
Я иду с высоко поднятой головой, расправив плечи. Я лучше, чем они. Мне плевать на их шепотки и смешки за моей спиной. Пошли они. Пошли они все.
В дальнем зале посетители толпятся в основном вокруг покерных столов, остальное помещение свободно. Дверь в переулок распахнута настежь. Через неё видны мамин многоквартирный дом и даже её входная дверь. Что ж, очень удобно.
Мама сидит за маленьким круглым столиком в углу. Перед ней две бутылки виски и стакан. Мама потирает щёку, потом отводит руку. Меня обжигает ярость.
Он её ударил. Опять. Щека у мамы красная. Вся в пятнах. Кожа под глазом уже начала отекать. Вот поэтому-то я и не могу переехать с Исайей и Ноем. Вот поэтому я вообще никуда не могу уехать. Я должна жить в двух кварталах от мамы.
– Элизабет! – мама шепелявит на букве «з» и пьяно машет мне рукой.
Она хватает бутылку виски и наклоняет её над стаканом, но из горлышка ничего не льётся. Это и к лучшему, потому что горлышко на добрый дюйм сбоку от стакана.
Я подхожу к ней, забираю бутылку и присаживаюсь за столик.
– Там пусто.
– О! – она удивлённо хлопает пустыми голубыми глазами. – Будь хорошей девочкой, принеси маме ещё.
– Мне семнадцать.
– Тогда и себе возьми что-нибудь.
– Идём, мама.
Трясущейся рукой она приглаживает свои светлые волосы, оглядывается по сторонам с таким видом, будто только что проснулась.
– Он меня ударил.
– Я знаю.
– Я дала ему сдачи.
Ни секунды не сомневаюсь, что она ударила его первая.
– Нам пора идти.
– Я тебя не виню.
Это заявление ударяет меня с такой силой, с какой ни один мужчина не смог бы. Я судорожно выдыхаю, лихорадочно ищу способ облегчить жгучую боль, но ничего не выходит. Тогда я беру вторую бутылку – к счастью, в ней что-то осталось, – наливаю стопку, опрокидываю. Потом наливаю снова, передаю ей.
– Нет, винишь.
Мама долго смотрит на виски, потом проводит своими немолодыми пальцами по краю стакана. Ногти у неё обгрызены до мяса. Разросшиеся неопрятные кутикулы. Кожа вокруг ногтей сухая и потрескавшаяся. Мне самой интересно, была ли моя мама когда-то красивой.
Она запрокидывает голову, пьёт.
– Правильно говоришь. Виню. Твой отец никогда бы меня не бросил, если бы не ты.
– Я знаю, – жжение во рту перебивает боль воспоминаний. – Идём.
– Он меня любил.
– Я знаю.
– А ты сделала такое… из-за этого он и ушёл.
– Я знаю.
– Ты погубила мою жизнь.
– Я знаю.
Она начинает плакать. Да, это пьяные рыдания. Те самые, что выплёскивают наружу всё: слёзы, сопли, плевки и жуткую правду, которую не стоит открывать никому.
Я морщусь, сглатываю, напоминаю себе, что нужно глубоко дышать.
– Я знаю.
Мама хватает меня за руку. Я не отстраняюсь. И не сжимаю её руку в ответ. Я позволяю ей делать то, что ей необходимо. Всё это мы с ней уже проходили, и не один раз.
– Прости, детка, – мама проводит рукой под носом. – Я не то имела в виду. Я люблю тебя. Ты же знаешь, я тебя люблю. Не бросай меня. Хорошо?
– Хорошо.
Что ещё мне остаётся сказать? Она – моя мама. Моя мама.
Её пальцы чертят круги на тыльной стороне моей ладони, но она не смотрит мне в глаза.
– Переночуешь у меня?
Вот это Исайя мне строго-настрого запретил. На самом деле он запретил мне даже больше: он заставил меня пообещать, что я буду держаться подальше от матери после того, как её нынешний приятель меня избил. Я типа держу это обещание, переехав к тётке. Но кто-то же должен заботиться о моей маме: следить, чтобы она ела, покупала продукты, оплачивала счета. В конце концов, это я виновата, что отец нас бросил.
– Давай-ка пойдём домой.
Мама улыбается, не замечая, что я не ответила на её вопрос. Иногда мне снится ночью, как она улыбается. Она была счастлива, когда отец жил с нами. А потом я разрушила её счастье.
Мама встаёт из-за стола, и у неё тут же подгибаются колени, но идти она может. Сегодня хорошая ночь.
– Ты куда? – спрашиваю я, когда она делает шаг в сторону бара.
– Заплатить за выпивку.
Ого! Она при деньгах.
– Я заплачу. Стой здесь, сейчас я отведу тебя домой.
Но вместо того, чтобы дать мне денег, мама прислоняется к задней двери. Отлично. Теперь мне придётся за неё платить. Хорошо, что парень из «Тако Белл» купил мне поесть и у меня есть чем рассчитаться с Дэнни.
Я расталкиваю толпу перед баром, Дэнни кривится при виде меня.
– Забери её отсюда, крошка.
– Уже забрала. Сколько она должна?
– Всё оплачено.
Кровь застывает у меня в жилах.
– Когда?
– Только что.
Нет.
– Кто это сделал?
Он отводит глаза.
– А ты как думаешь?
Вот чёрт. Я разворачиваюсь и несусь обратно, натыкаюсь на людей, расталкиваю их. Он уже ударил её. И сделает это снова. Я пулей вылетаю через заднюю дверь на улицу, но там пусто. В темноте – никого. И в свете уличных фонарей – тоже. Только сверчки стрекочут вокруг.
– Мама!
Со звоном разбивается стекло. Потом – ещё одно. Жуткие вопли эхом отлетают от маминого дома. Боже, он её убивает. Я точно знаю.
Сердце так страшно колотится в рёбра, что трудно дышать. Меня всю трясёт: руки, ноги. Перед глазами встаёт душераздирающая картина того, что мне предстоит увидеть на парковке: мама в луже крови, а над ней стоит её ублюдочный приятель. Горячие слёзы разъедают глаза, я сворачиваю за угол и падаю, в кровь обдирая ладони об асфальт. Плевать. Я должна её найти. Мою маму…
Мама замахивается бейсбольной битой и вдребезги крушит заднее стекло какого-то старого «Шевроле Эль Камино».
– Что… что ты делаешь?
Где, чёрт возьми, она раздобыла биту?!
– Он, – она размахивается и разбивает ещё одно стекло. – Он мне изменил!
Я моргаю, не зная, чего мне хочется больше – обнять её или прибить.
– Так брось его!
– Ах ты дрянь!
Из переулка между двумя домами на нас выбегает мамин приятель и с размаха отвешивает ей оплеуху. Удар его ладони по её щеке дрожью отзывается на моей коже. Бейсбольная битва выпадает из маминых рук и три раза подпрыгивает на асфальте. Каждый сухой деревянный стук бьёт мне по нервам. Наконец бита окончательно приземляется и катится к моим ногам.
Мамин ухажёр орёт на неё, материт на все корки, но его слова сливаются для меня в сплошной монотонный гул. В прошлом году он меня избил. Он бьёт маму. Но больше он нас не тронет.
Он заносит кулак. Мама выбрасывает вперёд руки. Пытаясь закрыть лицо, падает перед ним на колени. Я хватаю биту. Делаю два шага вперёд. Завожу биту за плечо и…
– Полиция! Брось биту! Лечь на землю!
Нас обступают трое копов в форме. Чёрт! Сердце тяжело колотится в груди. Я должна была это предвидеть, но не подумала, и эта ошибка дорого мне обойдётся. Знала же, что копы регулярно патрулируют этот жилой комплекс.
Ублюдок тычет пальцем в меня.
– Это она все устроила! Эта чокнутая дрянь разбила мою машину! Мы с её матерью пытались её остановить, но она совсем с катушек слетела!
– Брось биту! Руки за голову.
Я настолько ошеломлена этой наглой ложью, что забываю о бите, которую всё ещё держу в руках. Деревянная рукоять – шершавая на ощупь. Я роняю биту и опять слышу звонкий стук, с которым она отскакивает от асфальта. Завожу руки за голову, смотрю в упор на маму. Жду. Жду, что она всё объяснит. Жду, что она нас защитит.
Мама стоит на коленях перед своим ублюдком. Она слабо качает головой и одними губами шепчет мне: «Пожалуйста».
Пожалуйста? Что пожалуйста? Я делаю большие глаза, умоляя её объяснить.
И тогда она беззвучно произносит два слова: «Условный срок».
Полицейский ногой отшвыривает биту в сторону, быстро обыскивает меня.
– Что произошло?
– Это сделала я, – отвечаю я. – Я разбила его машину.