Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою люблю я еще более твоего лица.
Шел 1863 год. С деревьев на мокрую землю медленно падали последние листья. Они цеплялись за голые ветви, как за единственную надежду продлить жизнь. А безжалостный, холодный дождь, редкий, но крупный, сразу же впечатывал их в землю, как в могилу.
Жухлая трава, прихваченная инеем, жалко клонилась в прощальном поклоне. Солнце, не доброе и не щедрое, пряталось за раздраженными сизыми тучами. Плакал ветер, бессильно бросаясь в окна петербургской квартиры Ланских, где умирала Наталья Николаевна.
Она лежала на кровати с откинутым пологом, под голубым шелковым одеялом, на высоко поднятых подушках, отороченных кружевами, протянув вдоль тела бессильные руки, и ее белое-белое исхудавшее лицо, с трагическим изломом левой брови и чуть косящим загадочным взглядом, устремленным теперь в неведомое для окружающих, как и прежде, было прекрасно.
Она не верила в то, что умирает. Даже приезд всех детей ее и Пушкина, кроме Натальи, которая находилась за границей, не убеждал в этом. Последние годы она часто болела. Ее нездоровье началось с судорог в ногах, точно таких же, как тогда, когда умирал Александр Сергеевич. Малейшие неприятности, связанные с детьми и мужем, Петром Петровичем Ланским, она переживала во много раз тяжелее, чем прежде. Для нее была трагедией неудавшаяся личная жизнь младшей дочери ее и Пушкина, Натальи, и то, что старшая, Мария, в свои двадцать восемь лет была еще не замужем.
Началась бессонница. Ночами тихонько, чтобы не разбудить мужа, она соскальзывала с постели и босая, в одной рубашке прокрадывалась из спальни в столовую, там бросалась на диван и, вцепившись зубами в платок, старалась заглушить сотрясающие ее рыдания. Потом она подолгу стояла у окна, смотрела на спящие петербургские дома с темными окнами, а на рассвете уходила в свою маленькую молельню, застланную ковром, увешанную образами, вставала на колени и шептала: «Боже! За что ты наказываешь меня?»
Она вспоминала всю свою жизнь с детства до последнего дня. «Нет, никогда, никому сознательно я не делала плохого… Может быть, ты, господь, наказываешь меня за второе замужество? Но семь лет я выполняла данный себе обет. А Пушкин, умирая, велел блюсти траур всего лишь два года…»
К бессоннице примешивалась гнетущая тоска, охватывала порой до мучительной физической боли. Иногда хотелось закричать или сделать что-то с собою, чтобы не жить, не страдать бессонницей. Но она знала, что такие мысли – великий грех, понимала, какое горе принесла бы детям, мужу, родным, и жила, стараясь скрыть от всех свое состояние.
Все чаще и чаще жизнь сама по себе казалась ей бессмысленной и жестокой, сердце изнывало тоской за родных, обреченных на страдания. О внучатах своих она думала в такие мгновения с отчаянием: представляя огромный, страшный мир, в который вот-вот бросит их судьба.
Наталья Николаевна лечилась за границей, болезнь сваливала ее вновь, но она все-таки поднималась и жила. Казалось, и теперь все будет так же.
Несколько лет тому назад по совету врачей Петр Петрович Ланской решил отправить жену на воды, хотя и знал, что ради себя она не оставит семью.
Вечером по тайной договоренности задержался домашний врач Ланских. На диване сидела Наталья Николаевна, усталая, исхудавшая, равнодушная ко всему, что происходило в столовой. Мария и Александра играли в шахматы в углу, за круглым столиком. Ланской разговаривал с врачом, пожилым, добродушным и настолько грузным, что, казалось, тело свое он с трудом втиснул между двух ручек кресла.
– Вот послушай, Таша, что думает Порфирий Андреевич, – сказал Петр Петрович.
Наталья Николаевна затушила пахитоску в хрустальной пепельнице и неторопливо повернула к мужчинам бледное, изможденное лицо.
– Я думаю, Наталья Николаевна, что мадемуазель Марии неплохо бы провести какое-то время в Годесберге, попринимать ванны. Да и вам такое лечение пошло бы на пользу. Эти лечебные воды были известны еще древним римлянам. Проверено, как видите, временем.
– Маменька! Поехали! – с восторгом воскликнула Мария, смешав на шахматной доске фигуры.
– А я? – надувая губки, спросила Александра.
– Ну и ты, разумеется, тоже, – поспешно ответил отец, опасаясь, как это часто случалось, капризной вспышки его старшей дочери.
– За совет спасибо, Порфирий Андреевич, – с мягкой улыбкой сказала Наталья Николаевна доктору, мысленно прикидывая, сколько же будет стоить такая поездка, – мы подумаем.
И все же, как ни сопротивлялась Наталья Николаевна, Петр Петрович настоял, чтобы она с Машей, Александрой и своей старшей сестрой, Александрой Николаевной, которая с 1834 года всегда находилась при ней, поехала лечиться за границу.
Наталья Николаевна, видимо, страдала истощением нервной системы и переутомлением, хотя точный диагноз не был поставлен и за границей. Она писала мужу:
Уверяю тебя, как только сколько-нибудь серьезно заболеешь, теряешь всякое доверие в медицинскую науку. У меня были три лучших врача и все разного мнения.
Из Бонна и Берлина Наталья Николаевна с семейством переехала в курортный городок Годесберг и поселилась в недорогом отеле. Она принимала ванны, пыталась любоваться природой, совсем не такой, как в родном Полотняном заводе или на петербургских дачах, старалась развлекать себя новыми знакомствами. Но тоска не отступала, и она писала мужу:
В глубине души такая печаль, что я не могу ее приписать ничему другому, как настоящей тоске по родине.
«Родина, – думала Наталья Николаевна потом, вспоминая ту поездку, – какая бы она ни была, для меня всю жизнь была священна. Вряд ли я могла бы жить вне своей родины, как мои сестры».
Из Годесберга она писала:
…личности, сидящие с нами за табльдотом, мало интересны, придется мне исправить эту ошибку. Мы, оказывается, были в обществе ни много, ни мало как принцев. Два принца… учатся в Боннском университете, старший из них – наследный принц. С ними еще был принц Липп-Детмольдский. Что касается этого последнего, то уверяю тебя, что Тетушка, рассмотрев его хорошенько в лорнетку, не решилась бы взять его и в лакеи… Эти дураки были бы очень удивлены, найдя в Петербурге такую роскошь, о какой не имеют и представления, и общество несравненно более образованное, чем они сами.
В 1862 году здоровье Натальи Николаевны стало еще хуже. К бессоннице и тяжелому настроению прибавился кашель. Ночи напролет она сидела в постели, опираясь на подушки, и засыпала только под утро. Уже без особых уговоров она провела зиму в Ницце, и ей полегчало. Окончательно здоровье ее было подорвано после поездки в Москву. Родные и близкие знакомые уговаривали не ездить. Но как же могла она оставаться в Петербурге, когда ее ждали на крестины внука, которого сын Александр в честь великого деда назвал Александром. Надо было посмотреть на младенца, сердцем матери порадоваться теплому уюту семьи сына, который женился на Софье Александровне Ланской – племяннице мужа Натальи Николаевны. Столько было тогда хлопот, связанных со свадьбой! Брак долго не разрешали, считая жениха и невесту родственниками. С просьбой об этом браке Наталья Николаевна обращалась к императору. Тогда она еще могла сделать это…
Брак оказался счастливым, не то что у дочери Натальи, которая разошлась с мужем, имея трех крошек-детей. Больше года сопротивлялась Наталья Николаевна браку Натальи с Михаилом Леонтьевичем Дубельтом, ей не хотелось отдавать за него дочь потому, что он был сын всесильного жандарма, и потому, что жених был старше на четырнадцать лет, и, главное, потому, что все говорили о тяжелом характере Михаила Леонтьевича, о его увлечении карточной игрой. Но дочь все же настояла на своем.
Тоска за дочь истомила Наталью Николаевну, горькие мысли не покидали ее, но выхода из создавшегося положения она не видела. Двое Натальиных малюток теперь здесь, у Ланских. Только дочь Анну отец не отдавал Наталье, а так как служба его была связана с частыми поездками за границу, он возил всюду с собой и дочь.
Как-то в горькую минуту отчаяния Наталья Николаевна детям сказала, чтобы потом… письма к ней Александра Сергеевича, которые хранятся у сына Александра, были переданы Наталье Александровне – это наследство дорогое. Знала бы Наталья Николаевна, что пройдут годы, и ее Таша, возвратившись на родину, выйдет замуж за приехавшего в Россию принца Николая Вильгельма Нассаусского! А перед венчанием ей будет пожалован титул графини Меренберг.
Но не дано человеку предвидеть будущее. Лежит Наталья Николаевна под голубым одеялом, по подушке разметались ее несобранные темные с проседью волосы. Часто приходит полузабытье. А в иные минуты ярким видением проносится прошлое. Вся жизнь. И особенно одно воспоминание неотвязно всплывает в памяти.
Тогда серое, серое петербургское утро, с ветром и мокрым снегом, сизое, угрожающее небо, нависшее над потемневшими домами, сменилось ясным холодным днем. Наталья Николаевна поехала за старшими детьми, которые были у княгини Мещерской – близкого друга Пушкиных. Обычно вещее сердце Натальи Николаевны в тот день не чуяло беды. Не заметила она и того, как, чуть свернув в сторону, ее сани пропустили встречные, в которых ехал Пушкин с Данзасом. Сердце-вещун и тут смолчало…
Александра Сергеевича ждали к обеду, а он опаздывал. Уже давно был накрыт стол. Из детской доносились мягкие удары мяча, грохот падающих игрушек, иногда голос няни.
Александра Николаевна, сбросив туфли, уютно устроилась в кресле в будуаре сестры, а та вспоминала со смехом, как вчера на балу у графини Разумовской сразилась в шахматной игре с иностранцем, о котором шла слава как о большом мастере, и обыграла его.
…Они сели за шахматный столик в небольшой комнате, друг против друга. Иностранец, пораженный красотою своей партнерши, некоторое время бездумно любовался ею. Потом опомнился и, быстрым, самоуверенным взглядом окинув окружавших их гостей, поглядывая на прекрасную русскую женщину, рискнувшую соревноваться с ним в шахматном искусстве, сказал снисходительно: «Ну что же, мадам, начнем?»
Наталья Николаевна молча кивнула.
И они начали играть. Когда он проиграл, графиня Разумовская, смеясь, сказала гостю: «Вот какие наши русские женщины!»
…И опять смолчало сердце-вещун. А в это самое время на Черной речке смертельно раненного Пушкина секунданты вели к саням.
В тревоге за приемного сына примчался к месту дуэли барон Геккерн. Пушкин не знал, что к дому привезли его в карете врага.
Наталья Николаевна подошла к окну и, узнав остановившуюся подле их дома карету Геккерна, в негодовании подозвала слугу:
– Передайте барону, что я не могу его принять.
Она возвратилась в будуар, собираясь рассказать сестре, что старик Геккерн, несмотря ни на что, снова приехал в их дом. Но вдруг сестры услышали поспешные шаги. «Это не шаги Александра Сергеевича», – подумала Наталья Николаевна, и в первый раз за этот день в тревожном предчувствии замерло ее сердце.
Александра Николаевна тоже прислушалась и побледнела. Она одна знала об оскорбительном письме Пушкина барону Геккерну, посланном вчера.
Пушкин писал:
Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызвала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец.
Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга.
А за два дня до этого Александра Николаевна писала брату Дмитрию в Полотняный завод:
Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом, Катя у нас не бывает; она видится с Ташей у Тетушки и в свете. Что касается меня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе откровенно, что я бываю там не без довольно тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дядей и племянником не из близких… Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать и слишком самолюбива тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я считаю, взгляд слишком проницательный, чтобы этого не заметить.
В письмо это были вложены две неисписанные страницы почтовых листков. На обоих в середине написано:
Не читай этих двух страниц, я их нечаянно пропустила и там, может быть, скрыты тайны, которые должны остаться под белой бумагой.
Дальше, на следующем листке, Александра Николаевна продолжала:
Что касается остального, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе.
Дверь открылась без предупреждения, и возникший в ее проеме Константин Карлович Данзас в расстегнутой верхней одежде, взволнованно проговорил прерывающимся голосом:
– Наталья Николаевна! Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Александр Сергеевич легко ранен…
Она бросается в прихожую, ноги ее не держат. Прислоняется к стене и сквозь пелену уходящего сознания видит, как камердинер Никита несет Пушкина в кабинет, прижимая к себе, как ребенка. А распахнутая, сползающая шуба волочится по полу.
– Будь спокойна. Ты ни в чем не виновна. Все будет хорошо, – одними губами говорит Пушкин и пытается улыбнуться.
Потом были ночи и дни, но когда была ночь и когда день, – она не знала. Не знала с той поры, когда ее самое потряс ее же безумный крик: «Пушкин! Ты будешь жить!» – и его лицо – величественное, спокойное и прекрасное, какого она не знала в прежней его жизни.
Иногда она приходила в сознание, видела тетушку Екатерину Ивановну Загряжскую, с багровыми пятнами на щеках, видела свою близкую приятельницу Юлию Павловну Строганову в слезах, с опухшими глазами, видела Веру Федоровну Вяземскую. Мелькнули в сознании Владимир Иванович Даль, доктор Пушкиных Иван Тимофеевич Спасский, придворный доктор Арендт, склоняющиеся над ней.
Графиня Дарья Федоровна Фикельмон – приятельница Пушкиных, жена австрийского посланника при короле обеих Сицилий – писала тогда:
Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и горькое отчаяние.
Наталья Николаевна первый раз заплакала, когда привели детей, испуганно жавшихся друг к другу, не понимавших, что случилось с матерью и что происходит вокруг. Еще бы! Ведь Сашеньке, белокурому любимцу Пушкина, всего четвертый год; Машеньке, как две капли воды похожей на отца и курчавыми волосами и глазами в голубизну, – только четыре; толстощекому кудрявому Гришеньке – еще нет и двух, а восьмимесячную Ташу, беленькую, похожую на ангела, изображаемого на стенах церквей, держит на руках осунувшаяся, потрясенная Александра Николаевна.
– Азинька! – заломила руки Наталья Николаевна. – Азинька! Как же мы теперь без него? Что же теперь я?!
Она не знала, что в эти дни народ толпился не только в прихожей, но и во дворе, у дома и на улице. Не знала, что петербуржцы брали извозчиков, давая им адрес: «К Пушкину!» А Жуковский на дверях вывешивал бюллетень состояния здоровья Александра Сергеевича.
«Так принять смерть мог только Пушкин, это одна из сверхчеловеческих особенностей, из которых складывался гений», – думает теперь Наталья Николаевна, вспоминая тот день, 27 января 1837 года.
Накануне Пушкины поехали на бал к графине Разумовской. Было весело. В разгаре танцев Наталья Николаевна как-то вскользь заметила, что Пушкин танцевал несколько раз. Это ее удивило и обрадовало. Последнее время он не танцевал на балах и был мрачен… Он всегда-то на балах вел себя так, точно отбывал повинность, будто попал совсем не в свое общество. В небольшой же компании близких друзей не было никого веселее, остроумнее, интереснее его. Как любила Наталья Николаевна эти незабываемые встречи с друзьями!
На том последнем балу у Разумовской Наталья Николаевна слышала, как Пушкин просил Вяземского прислать очередную статью в «Современник». А потом она узнала, что, занимаясь деловыми разговорами и танцуя с дамами, он еще и тайно ото всех искал секунданта для завтрашней дуэли…
Ночью к Пушкину приезжал секундант Дантеса д'Аршиак и передал вызов на дуэль. Он был подписан Геккерном, а внизу – приписка Дантеса: «Читано и одобрено мною».
Пушкин принял вызов.
Наталья Николаевна, утомившись на балу, крепко спала и ничего не слышала.
До 11 часов утра Пушкин работал, затворившись в кабинете. Читал сочинения Ишимовой. Написал ей письмо. В 11 часов позавтракал в одиночестве, потому что все завтракали раньше и уже разбрелись по комнатам.
Наталья Николаевна в своем будуаре подписывала счета. Она рассеянно перечитала их, не стала подсчитывать. Остановилась только на фразе: «Оплачено 222 рубля. Остается долга 314». Обмакнула перо в чернильницу, подписала: «Наталья Пушкина». И прислушалась: Александр Сергеевич был необычно весел, ходил по комнате и пел. В 12 дня она по голосу узнала, что приехал библиотекарь Цветаев. Из кабинета доносилась оживленная беседа. Дважды приносили письма. Наталья Николаевна не знала, что были они от секунданта Дантеса. Так она и сидела, подписывала счета и с улыбкой думала, что всегда быстрее, чем Пушкин, могла сосчитать большие суммы. Муж обычно удивлялся и говорил:
– У тебя, верно, немалые способности к математике. Вообще мужские способности – шахматистка, наездница… – И вспоминал, как в Лицее, когда преподаватель математики вызывал его к доске, он долго маялся с непонятными цифрами, не зная, что с ними делать. И когда тот с нетерпением спрашивал: «Ну, что в итоге, господин Пушкин?» – наугад отвечал: «В итоге нуль». – «У вас, господин Пушкин, на моих уроках все кончается нулем. Садитесь и пишите стихи!»
В 12.30 Пушкин вышел на лестницу, но, видимо, почувствовал, что на улице холодно, вернулся и вместо бекеши надел шубу.
«…Так принять смерть мог только Пушкин», – снова думает Наталья Николаевна.
Умирая, он просил составить список долгов и подписал их. Он попросил Данзаса при нем сжечь какую-то бумагу. Он вынул из поданной ему шкатулки перстни и раздал их друзьям. Данзасу – с бирюзой, тот, что подарил ему когда-то лучший друг Нащокин, подарил со значением, чтобы кольцо это спасало от несчастий; Жуковскому – кольцо, когда-то подаренное графиней Воронцовой.
Он в эти последние часы думал не о себе, не о страшной загадочности смерти, а о детях, о Наталье Николаевне. Доктора поражались его мужеству. Друзья говорили ей потом, что в те моменты Пушкин сотворил с ними чудо: он примирил их со смертью.
Умирая, он просил передать Николаю I его просьбу заступиться за Данзаса, принимавшего участие в дуэли. Он любил Данзаса за его удивительную храбрость и хладнокровие, ценил его остроты и детскую беспечность, его пренебрежение к благам жизни. А вину свою перед другом он чувствовал остро в минуты смерти.
Князь П. А. Вяземский писал Д. В. Давыдову:
Еще сказал и повторил несколько раз Арендт <придворный врач> замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении: «Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его – это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую к ней Пушкин сохранил».
Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно и полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело.
А вот свидетельство княгини Е. Н. Мещерской-Карамзиной:
Посреди самых ужасных физических страданий (заставивших содрогнуться даже привычного к подобным сценам Арендта) Пушкин думал только о жене и о том, что она должна была чувствовать по его вине. В каждом промежутке между приступами мучительной боли он ее призывал, старался утешить, повторял, что считает ее неповинною в своей смерти и что никогда ни на одну минуту не лишал ее своего доверия и любви.
И еще, ее же:
В течение трех дней, в которые его тело оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснились пестрою толпою вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было т р и о т е ч е с т в а и д в а и м е н и.
…Худощавая, немолодая женщина Констанция – воспитательница детей Ланских, добрый друг Натальи Николаевны – склоняется над больной и осторожным движением промокает полотенцем холодный пот на ее лбу.
– Констанция, – говорит Наталья Николаевна, – его внес тогда, как ребенка, Никита… Его верный дядька, Козлов Никита Тимофеевич. С детских лет он был около Александра Сергеевича. Умел играть на гитаре, на балалайке, сам сочинял стихи на темы народных сказок… Пушкин любил его, Констанция. Очень любил. Однажды Корф, соученик Пушкина по Лицею, ударил дядьку палкой, и Пушкин вызвал Корфа на дуэль. К счастью, дуэль не состоялась…
Констанция снова склоняется над Натальей Николаевной. Жалостливо глядит на нее большими, часто мигающими черными глазами.
– Сыщик Фогель, – продолжает чуть слышно Наталья Николаевна, – попытался подкупить дядьку, чтобы тот дал ему почитать стихи Пушкина. Но Никита все рассказал Александру Сергеевичу… Никита вместе с Тургеневым вез гроб Пушкина в Святогорский монастырь. Ехал, обняв гроб, покрытый рогожей. Гроб, Констанция, обит был алым бархатом… Ехали в зимнюю стужу… Александр Иванович Тургенев рассказывал мне потом, что Никита не ел и не пил, не отходил от гроба своего барина… А когда после похорон Пушкина он возвратился в Петербург, то на коленях умолял опекунский совет взять его в опеку рассыльным. И его взяли. Поняли, что сердце старика не будет спокойным, если он не станет делать хотя бы что-то для семьи Пушкина.
Наталья Николаевна закрывает глаза, лежит молча, не выпуская из своей ладони руку Констанции, и та стоит перед кроватью в неудобной позе, склонившись, олицетворяя своей фигурой живое сострадание.
– И так же любила его няня Арина Родионовна. Как горевал Александр Сергеевич, когда она умерла. Я даже помню, Констанция, ее письмо, писанное под диктовку. Вот послушай: «Вы у меня беспрестанно в сердце и на уме. И только когда засну, то забуду вас… Я вас буду ожидать и молить бога, чтобы он дал нам свидеться… Приезжай, мой ангел, всех лошадей на дорогу выставлю… Остаюсь вас много любящая няня ваша Арина Родионовна». А какие сказки она рассказывала! У нее было четверо детей. Александр Сергеевич знал всех. Арина Родионовна была крепостная Ганнибалов. А потом ей дали вольную, но она все равно осталась у Пушкиных, нянчила Ольгу, Александра, Льва… Дядька Никита был женат на дочери Арины Родионовны Надежде Федоровне… А когда Пушкин возвратился из ссылки, из Михайловского, то Арину Родионовну взяла к себе его сестра – Ольга Сергеевна. Она вышла замуж против воли родителей: тайно обвенчалась с Павлищевым. Пушкин этот ее поступок называл «шалости Ольги…».
Наталья Николаевна забывается, разжимает руку Констанции, и ей снова вспоминается: Москва, вьюжный февраль 1831 года, церковь Большого Вознесения на Никитской улице. Она в венчальном платье, с длинным шлейфом; прозрачная фата ниспадает с головы, украшенной белыми цветами, скользит по открытым плечам на спину. Как она хороша, это чувствуется по восторженным взглядам родных и знакомых, собравшихся здесь. А Пушкин – тот ничего не замечает, кроме нее. Встретится с ее взглядом горящими голубыми глазами, и читает Наталья Николаевна в них счастье безграничное, любовь безудержную. И у Натальи Николаевны сердце замирает от счастья и какого-то неясного страха перед будущим. Она любит Пушкина. Она горда тем, что он – знаменитый русский поэт – выбрал ее подругою жизни.
Они меняются кольцами. Кольцо Пушкина падает, катится по ковру. Он поспешно наклоняется поднять его, и свеча в его левой руке гаснет, а с аналоя, который он задел, падают крест и Евангелие. Наталья Николаевна видит, как смертельной бледностью покрывается его лицо.
Такой же бледностью, думает она, как в самый последний день…
В квартире Ланских мертвая тишина. В гостиной собралась вся семья. Все в трагическом ожидании. Взрослые молчат, если перебрасываются словами, то тихо, вполголоса. Двери всех комнат распахнуты. Через анфиладу комнат видна дверь в спальню, где лежит больная. Врачи не скрывают от родных, что положение ее крайне серьезно: тело уже безвольно, а дух борется до удивления. Горячая материнская любовь, нежность к мужу, жалость дают ей силы. Не случайно же потом Александра Николаевна скажет о своей сестре, что у Натальи Николаевны была горячая, преданная своим близким душа!
В гостиной все дети Пушкиных, кроме Натальи. Вызванный из Москвы нарочным Александр Александрович, полковник в отставке; приехавший из Михайловского Григорий Александрович, ротмистр, адъютант командира гвардейского корпуса; только что прибывшая из тульского имения и еще не опомнившаяся от того, в каком виде застала мать, Мария Александровна Гартунг. Здесь все три девушки, дочери Ланских; Александра, Софья, Елизавета и сам генерал Ланской – заметно постаревший и поседевший за эти дни, как-то сразу потерявший свою военную выправку.
Наверху под приглядом нянюшки – переселенные теперь в самую отдаленную комнату маленькие внуки, дети Натальи Александровны, Леонтий и Наталья. Оттуда в эту мертвую тишину гостиной иногда доносятся неясные звуки: детский говорок, смех или плач, свидетельствующие о том, что жизнь идет по своим законам. А здесь – все в мучительном ожидании непоправимого человеческого несчастья.
Слуги бродят тоже как потерянные. В доме беспорядок, точно семья собралась к выезду.
Младшая, Лизонька, – с печальным, похудевшим и заострившимся личиком, с темными подглазьями от бессонных ночей, с прекрасной русой косой до колен – держит в руках снятые туфли и в чулках осторожно пробирается к матери, мимо комнаты врачей и сестер милосердия.
Наталья Николаевна лежит с открытыми глазами. Она видит дочь, и тепло загорается в ее отрешенном взгляде. Лизонька – олицетворение молодости, прекрасной, неповторимой поры человеческой жизни. Где она, ее, Натальи Николаевны, молодость?
Имение Гончаровых – Полотняный завод – неподалеку от Калуги. Еще в XVIII веке построили там трехэтажный «лазоревый дворец» в девяносто комнат. В поместье Полотняный завод – бумажная фабрика, конный завод с великолепным манежем. Густой парк с тенистыми аллеями там и тут украшают искусственные многоцветные гроты и двенадцать ухоженных, окаймленных болотными лилиями прудов. А в оранжереях, на удивление всем, выращивают даже ананасы.
В подвале дома хранилась огромная статуя Екатерины II, отлитая из бронзы еще в 1775 году, к посещению Полотняного завода императрицей. Много лет Наталья Николаевна возлагала большие надежды на эту статую. Дедушка Афанасий Николаевич, промотавший огромное состояние своими неуемными разгулами, хотел продать статую, чтобы деньги пошли на приданое Наталье Николаевне. Но покупателей не находилось. Позднее уже Пушкины неоднократно пытались совершить эту продажу, погасить долги, душившие семейство. И тоже безуспешно. Лишь в 1846 году бронзовую статую Екатерины II забрали из Полотняного завода и водрузили в Екатеринославле…
Наталья Николаевна силится пробудить самые первые воспоминания детства. Тогда вся семья жила в Полотняном заводе. Отец Николай Афанасьевич был еще здоровым и слыл отличным музыкантом. Часто вечерами играл на скрипке. В памяти Натальи Николаевны оживает его красивое, одухотворенное лицо, тонкие пальцы, обхватившие смычок. Отец любил литературу, сам сочинял стихи. Это его богатой библиотекой пользовался Пушкин во время приездов на Полотняный завод, уже будучи родственником Гончаровых, и с позволения хозяев увозил с собой перевязанные бечевой тяжелые стопы книг.
Николай Афанасьевич унаследовал от прадеда его деловитость и энергию. Он получил блестящее образование. В совершенстве владел немецким, английским и французским языками. И в отличие от других Гончаровых хорошо знал русский. Старшему сыну он чаще всего писал по-русски.
Наталья Николаевна вспоминает свою мать Наталью Ивановну. Говорили, что в молодости та была очень красива. Быть может, не менее красива, чем ее младшая дочь. Отец женился на ней в 1807 году, когда она, будучи фрейлиной, вынуждена была отойти от двора, потому что Охотников, фаворит императрицы, влюбился в нее. Вскоре после ее замужества родился сын Дмитрий, затем Екатерина, Иван, Александр…
В войну 1812 года, когда французы приближались к Полотняному заводу, Николай Афанасьевич Гончаров отвез семью в Кариан, поместье Загряжских, Тамбовской губернии. Там и родилась Наталья Николаевна. А в это время на Полотняном заводе уже размещался штаб русской армии во главе с Кутузовым.
После войны семья возвратилась на Полотняный завод, но ненадолго; отец упал с коня во время скачек, зашиб голову и после этого психически заболел. Так, во всяком случае, все это объяснялось. Семье пришлось переехать в Москву. Только пятилетнюю Наташу дед Афанасий Николаевич, как любимую свою внучку, оставил при себе с разрешения матери ее, Натальи Ивановны.
Афанасий Николаевич в это время немного остепенился. Привезенная им француженка мадам Бабе, которую – Наталья Николаевна помнила – все за глаза называли «парижской прачкой», жила на положении жены. А законная жена – бабушка Надежда Платоновна – поселилась отдельно.
Афанасий Николаевич души не чаял в своей внучке.
Ярко-ярко всплыло в памяти: лето, солнечный, теплый день; Наташа с дедушкой гуляет в парке. На ней нарядное розовое платье, кружевные оборки которого треплет легкий ветерок, закидывает на плечи розовые ленты от шляпки, шевелит белые, в кружевах, панталоны, спускавшиеся к белым ботинкам. Наташа держит в руках большую куклу, выписанную дедушкой из Парижа. Она тоже вся в розовом.
Дедушке подводят коня. Он не по возрасту легко вскакивает в седло, и нянюшка подает ему внучку.
Они едут по аллеям парка, едут медленно, но Наташе все-таки страшно с такой высоты смотреть на посыпанные красным песком дорожки, многоцветные клумбы. Страшно ехать вровень с ветвями цветущих лип, вровень с крышами беседок, отделанных нарядным деревянным кружевом.
Многие родные не верят, что Наталья Николаевна так рано начала помнить себя. Но память на прошлое у нее действительно необычная. Она, например, очень ярко представляет себе, когда ее – пятилетнюю – дедушка отпустил погостить к родителям и поручил ей увезти в подарок отцу фамильный перстень и письмо.
Она и теперь вспоминает утомительный путь из Полотняного завода в Москву, возок, в котором ехала она с нянюшкой и еще двумя женщинами. Кто они были?..
Позднее она узнала, что тот перстень отец передал старшему сыну Дмитрию, а с нею в обратный путь послал дедушке письмо, в котором благодарил за подаренное кольцо, но добавил, что считает себя из-за болезни недостойным носить его.
Наташе исполнилось шесть лет, и дедушка нанял учителей – обучать ее музыке, русскому языку, рисованию.
Дедушка нежно любил свою внучку, и она платила ему тем же. Он до самой смерти оставался ее добрым другом. Когда сватовство Пушкина было холодно встречено родными, Наталья Николаевна писала Афанасию Николаевичу:
Сего 5 майя 1830 года. Любезный Дедушка! Узнав через Золотарева сомнения ваши, спешу опровергнуть оные и уверить вас, что все то, что сделала Маминька, было согласно с моими чувствами и желаниями. Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые вам о нем внушают, и умоляю вас по любви вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. В надежде, любезный Дедушка, что все ваши сомнения исчезнут при получении сего письма и что вы согласитесь составить мое щастие, целую ручки ваши и остаюсь навсегда покорная внучка ваша
И второе письмо.
Сего 2 майя 1830 года. Любезный Дедушка! Позвольте принесть вам мою. усерднейшую благодарность за вновь оказанное вами мне благодеяние. Никогда не сомневалась, любезный Дедушка, в вашем добром ко мне расположении и сей новый знак вашей ко мне милости возбуждает во мне живейшую признательность. Для дополнения щастия моего остается мне только, любезный Дедушка, просить вас о вашем родительском благословении…
Письма ли подействовали, изменились ли какие-то обстоятельства, но Афанасий Николаевич благословил внучку и пригласил ее вместе с женихом в гости.
Вспомнился Наталье Николаевне и тот день, когда по желанию матери она возвратилась от дедушки в родную семью.
Была зима. Ее вынесли из возка, одетую в нарядную соболью шубку. Сбежались братья и сестры. Наташа испуганно смотрела на них и чуть было не расплакалась, когда мать, сердито сдвинув брови, сказала, сбрасывая с нее шубку, что дедушка зря приучил ее к такой роскоши.
Последний раз дедушку Афанасия Николаевича видела Наталья Николаевна, когда он приезжал на крестины ее старшей дочери Марии Пушкиной. В том же году он умер.
«Милый, милый дедушка!» – думает Наталья Николаевна, вспоминая его горячую привязанность к себе. Она прощает ему буйство молодости, разгульную жизнь зрелых лет. Она с нежностью представляет его сухую, сгорбленную фигуру, облысевшую, в венчике седых волос голову, сморщенное лицо, под старость ставшее совсем усохшим, и живые, нестарческие глаза.
Жизнь в Москве в доме Гончаровых была совсем другой, чем на Полотняном заводе. Никто уже не баловал Наташу, не выписывал ей из-за границы игрушек, не прислушивался к ее желаниям.
Дети жили в постоянном ожидании психических приступов отца. В буйном состоянии он был страшен. Мать хотела отправить его в больницу, но, когда с этой целью приезжали врачи, он, словно предчувствуя это, вел себя почти как нормальный человек.
Отец обычно обедал с семьей. Когда в обширной столовой был накрыт стол и все рассаживались по своим местам, за Николаем Афанасьевичем посылали горничную.
Наталья Николаевна помнила, как однажды отец увидел на столе забытый графин с водкой. К ужасу матери и прислуги, которые знали, что спиртного ему нельзя, он торопливо сделал несколько глотков прямо из графина, и тотчас же опьянение перешло в буйный приступ: схватив нож, он бросился на жену. Замирая от страха, сидели дети. Они не имели права выходить из-за стола без разрешения матери, которую боялись не меньше отца. И только когда та подала знак салфеткой, дети кинулись спасаться в мезонин, где была тяжелая дверь со щеколдой.
Мать всегда требовала от детей полного повиновения. С возрастом ухудшался и без того тяжелый характер Натальи Ивановны. Она становилась религиозной фанатичкой и деспотом. В доме, помимо гувернеров и гувернанток, жили странницы, монахини, набожные приживалки.
Наталье Николаевне на всю жизнь запомнилась странница Татьяна Ивановна – в черном одеянии, высокая, с мохнатыми мужскими бровями и такими маленькими глазками, что их не было видно, только злой огонек мелькал в ее припухших веках. Она постоянно следила за детьми, подслушивала их разговоры и доносила Наталье Ивановне.
Наталья Николаевна теперь уж не могла вспомнить, о каком ее проступке донесла матери Татьяна Ивановна. У детей была гувернантка Софья Павловна – ласковая, немолодая, настолько полная женщина, что казалась мягкой, и детям доставляло удовольствие дотронуться до нее, будто бы невзначай, пальцем. Дети любили Софью Павловну. И вот она-то с сочувствием сказала девочке, что ее немедленно требует к себе Наталья Ивановна. Наташа перепугалась до слез, долго крестилась у дверей маменькиного будуара. За какую-то незначительную провинность Наталья Ивановна отхлестала девочку по щекам. Было не больно, но до боли обидно…
А в гостиной – тихий разговор родных.
– Никогда, – полушепотом говорила Мария, она сидела в кресле и, опираясь локтями о круглый стол, сжимала ладонями виски, – никогда от маменьки мы не слышали несправедливого или грубого слова. Вы, Петр Петрович, не напрасно всегда считали ее мудрой не по возрасту. Вы помните фразу из ее письма? Я часто ее напоминаю знакомым: «Гнев это страсть, а всякая страсть исключает рассудок и логику». Право, эти слова можно ставить эпиграфом к какому-нибудь роману. Я помню и другие фразы из ее писем: «Я никогда не могла понять, как могут надоедать шум и шалости детей, как бы ты ни была печальна, невольно забываешь об этом, видя их счастливыми и довольными». Это была удивительная мать! Терпеливая, кроткая…
– «Была»! Ты уже, Маша, говоришь «была»… – с упреком дрожащими губами произнес Александр и поднялся.
Мария уткнулась лицом в ладони и разрыдалась. Она очень походила на отца: тот же прекрасно очерченный, но великоватый для женщины рот, тот же нос, но более изящный, то же умное, проницательное выражение глаз, правда, более темных, чем у Пушкина. И волосы у нее совсем темные, разделенные на прямой ряд. Узел лежит низко, почти на шее, и длинные букли падают на грудь. Но она унаследовала во внешности многое и от матери, особенно матовую белизну кожи. Все это делало ее удивительно привлекательной: женственной и естественной.
С 1860 года Мария замужем за генерал-майором Гартунгом. Они жили в Туле, где потом и произойдет ее знакомство с Львом Николаевичем Толстым, который для образа Анны Карениной кое-что подглядит в Марии Александровне Гартунг своим всевидящим оком.
Тем временем Александр, осторожно ступая на носки, прошел в комнату матери. Он строен, высок, с отличной военной выправкой, и даже та печаль, в которой пребывал он теперь, не могла скрыть обычной живости его лица, блеска глаз с чуть неточным, как у матери, взглядом.
– Маменька, нужно что-нибудь? – ласково спросил он, останавливаясь в дверях.
– Ничего, милый, – тихо ответила она, – все хорошо. Хорошо, что все вы здесь. И Машенька приехала, только вот Таша…
Александр возвратился в гостиную. Они, дети, знали по рассказам, а старшие помнили о тех годах, когда мать, после смерти отца, осталась с четырьмя малютками на руках. Отец, умирая, сказал: «Поезжай в деревню. Носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но только за порядочного человека».
И Наталья Николаевна поехала с детьми на Полотняный завод. Она не выходила замуж не два года, а семь лет! И это с ее удивительной красотой, перед которой с изумлением и радостью застывали люди, как перед совершенным произведением искусства. Два года она носила траурные одежды и всю жизнь траур в сердце. Дети Пушкина знали, что, умирая, он оправдывал ее: «Она, бедная, безвинно терпит!»
Александр помнил, как в их доме, когда они снова переехали в Петербург, появлялся то один, то другой, то третий жених. И все получали отказ. Мать говорила, что им нужна была она и не нужны дети. А она жила детьми. В этом была ее жизнь и радость существования. Она не хотела отдавать мальчиков на воспитание в казенные учреждения, считая, что только «родной глаз матери может следить за развитием детского ума». Но вот появился генерал Ланской, который полюбил Наталью Николаевну и с большой нежностью отнесся к детям ее. Они поженились…
Наталью Николаевну проведывали ежеминутно. Теперь к дверям ее комнаты, стараясь шагать неслышно, направился Петр Петрович. Он десятки раз в день подходит к постели жены и каждый раз не может скрыть от нее захлестывающее его волнение, предательскую дрожь рук. Его обычно спокойное, внимательное лицо покрывается неестественным румянцем, а в глазах застывает страх.
Она лежала все так же с открытыми глазами и при появлении мужа сделала едва уловимое движение рукой. Он подошел к кровати, опустился на колени и прижался щекой к ее щеке.
Глаза ее наполнились слезами, приподнятая было кисть руки бессильно упала, словно хотела она прикоснуться к его голове и не смогла.
И он вспомнил ее письма к нему, написанные в 1849 году.
Благодарю тебя за заботы и любовь. Целой жизни, полной преданности и любви, не хватило бы, чтобы их оплатить. В самом деле, когда я иногда подумаю о том тяжелом бремени, что я принесла тебе в приданое, и что я никогда не слышала от тебя не только жалобы, но что ты хочешь в этом найти еще и счастье, – моя благодарность за такое самоотвержение еще больше возрастает, я могу только тобою восхищаться и тебя благословлять.
Я слишком много страдала и вполне искупила ошибки, которые могла совершить в молодости: счастье, из сострадания ко мне, снова вернулось вместе с тобой.
Ко мне у тебя чувство, которое соответствует нашим летам; сохраняя оттенок любви, оно, однако, не является страстью, и именно поэтому это чувство более прочно, и мы закончим наши дни так, что эта связь не ослабнет.
…Несмотря на то, что я окружена заботами и привязанностью всей моей семьи, иногда такая тоска охватывает меня, что я чувствую потребность в молитве… Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше принимали за холодность, и меня в ней упрекали. Что поделаешь? У сердца есть своя стыдливость. Позволить читать свои чувства мне кажется профанацией. Только бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца.
«…Я, наверное, была бы хорошим педагогом, – неожиданно думает Наталья Николаевна, – дети с молодых лет были самой большой моей радостью». И она вспоминает, как часами писала полуписьма, полудневники о своих детях, пытаясь разобраться в их характерах. Ее старшая дочь, Александра Ланская, была очень трудным ребенком. Детей Пушкина, когда это было нужно, мать наказывала, но наказать Азю она не решалась – не показалось бы Ланскому, что к его ребенку она более строга.
Ночами Азя часто просыпалась, отталкивала няню и кричала:
– Мамочка, зажги свет! Посиди со мной! Расскажи мне сказку! Мне не надо няню! Я хочу тебя!
И Наталья Николаевна сидела с дочкой, тихонько уговаривая ее закрыть глазки и спать.
Наталья Николаевна вспоминает, как однажды она с детьми собралась на прогулку и няня одевала девочку. Но той показалось, что старушка слишком медленно застегивает ей пальто, и она крикнула ей:
– Ну что ты так копаешься, старая дура!
Няня расплакалась. И тогда педагогический такт Натальи Николаевны поборол все условности.
– Мы пойдем гулять. А тебя я наказываю. Попроси прощения у няни и сиди дома, – строго сказала Наталья Николаевна.
Прощения у няни Азя не попросила. Она была оскорблена тем, что ее вдруг наказали, и решила отомстить матери: выброситься в окно.
Она уже висела за окном, пальцами цепляясь за подоконник, когда ее увидела горничная.
– Не троньте меня! Я брошусь! Как смели меня наказать! Я им покажу! – кричала она, когда ее затаскивали в комнату.
Наталья Николаевна тяжело переживала этот случай, много думала, что предпринять дальше. И все же решилась поступить с дочерью строго.
Назавтра, в воскресенье, вся семья собиралась в церковь. Дети суетились, вертелись перед зеркалом. Взрослые наряжались.
– А ты, Азя, в наказание за вчерашнее – останешься дома, – сказала она дочери.
Та хитро улыбнулась:
– Но мне надо раскаяться в грехах!
Все рассмеялись. И Александра пошла в церковь замаливать вчерашний проступок.
Мальчиков все же пришлось отдать в Пажеский корпус. В 1849 году Саша Пушкин уже учился, а Гришу готовили поступать туда же. Маша и Таша учились дома.
Наталья Николаевна писала тогда мужу:
Если бы ты знал, что за шум и гам меня окружают. Это бесконечные взрывы смеха, от которых дрожат стены дома. Саша проделывает опыты над Пашей, который попадается в ловушку, к великому удовольствию всего общества.
А «общество» было большое. Кроме семерых детей, в доме Ланских постоянно жил Левушка Павлищев – сын сестры Пушкина Ольги Сергеевны, которого особенно любила Наталья Николаевна. О нем она писала Ланскому:
Горячая голова, добрейшее сердце. Вылитый Пушкин.
Часто жил у Ланских и племянник Петра Петровича – Павел. А потом и Нащокины попросили Наталью Николаевну брать к себе на праздники десятилетнего сына, который учился в Петербурге. Наталья Николаевна всем сердцем сочувствовала одинокому мальчику и с удовольствием брала его к себе.
Я рассчитываю взять его в воскресенье, – писала она Ланскому. – Положительно, мое призвание – быть директрисой детского приюта: бог посылает мне детей со всех сторон, и это мне нисколько не мешает, их веселость меня отвлекает и забавляет.
У меня было намерение после обеда отправиться вместе со всеми на воды, чтобы послушать прекрасную музыку Гунгля и цыганок, и я послала узнать о цене на билеты. Увы, это стоило по 1 рублю серебром с человека, мой кошелек не в таком цветущем состоянии, чтобы я могла позволить себе подобное безрассудство. Следственно, я отказалась от этого, несмотря на досаду всего семейства, и мы решили благоразумно, к великой радости Ази, которая не должна была идти на концерт, отправиться на Крестовый полюбоваться плясунами на канате. Никто не наслаждался этим спектаклем с таким восторгом, как Азя и Лев Павлищев; этот последний хлопал в ладоши и разражался смехом на все забавные проделки полишинеля. Веселость его была так заразительна, что мы больше веселились, глядя на него, чем на спектакль. Это настоящая ртуть, этот мальчик, он ни минуты не может спокойно сидеть на месте, но при всей своей живости – необыкновенно послушен, и сто раз придет попросить прощения, если ему было сделано замечание. В общем, я очень довольна своим маленьким пансионом…
…Перед отъездом я попрощалась со Львом. Бедный мальчик заливался слезами. Я обещала ему присылать за ним по праздникам, и что он может быть спокоен – я его не забуду. Мы расстались очень нежно.
…Не брани меня, что я употребила твой подарок на покупку абонемента в ложу, я подумала об удовольствии для всех. Неужели ты думаешь, что я такая сумасшедшая, чтобы взять подобную сумму и бегать с ней по магазинам. Я достаточно хорошо знаю цену деньгам, принимая во внимание наши расходы, чтобы тратить столько на покупку тряпок…
Когда Маше исполнилось 17 лет, надо было готовить ее к зимним «выездам в свет». Наталья Николаевна стала брать ее с собой к Строгановым и к Местрам[1]. Некрасивая в детстве, Маша с возрастом становилась все лучше и лучше. В свет выезжали год за годом, а женихов не было. И как же страшно становилось матери, когда она представляла судьбу Маши такою же, как у сестры Александры Николаевны!
Наталья Николаевна много размышляла и беспокоилась о воспитании детей своих и тогда, когда были они совсем крошками, и тогда, когда надо было девушек вывозить в свет, а мальчики заканчивали Пажеский корпус. Над ней даже посмеивались в связи с этим родные и знакомые.
– Ты у нас блестящий педагог, Таша, – не раз с улыбкой говорил ей муж.
Наталья Николаевна писала ему в июле 1851 года о дочерях:
…Я всецело полагаюсь на волю божию, но не считаю преступлением иногда помечтать об их счастье. Можно быть счастливыми и не будучи замужем, конечно, но что бы ни говорили – это значило бы пройти мимо своего призвания. Я не решусь им это сказать, потому что еще на днях мы об этом много разговаривали, и я, иногда даже против своего убеждения, для их блага говорила им многое из того, о чем ты мне пишешь в своем письме, подготавливала их к мысли, что замужество прежде всего не так легко делается, и потом – нельзя смотреть на него как на забаву и связывать его с мыслью о свободе. Говорила им, что это серьезная обязанность и что надо делать свой выбор в высшей степени рассудительно…
Союз двух сердец – величайшее счастье на земле, а вы[2] хотите, чтобы, молодые девушки не мечтали об этом, значит, вы никогда не были молоды, никогда не любили. Надо быть снисходительными к молодежи, беда всех родителей в том, что они забывают, что они сами чувствовали, и не прощают детям, если последние думают иначе, чем они. Не следует доводить до крайности эту манию о замужестве, до того, чтобы забывать всякое достоинство и приличия, но предоставить им невинную надежду на приличную партию – это никому не принесет вреда.
О себе заботиться было труднее. Вот она стоит перед зеркалом в синем бархатном платье с широкими синими же французскими кружевами, волнами спускающимися к запястьям, и оборками, окаймляющими широкий подол, из-под которого видны кончики синих ботинок. Высокую прическу она украсила было золотым обручем, но, подумав, сняла его.
– В этом платье в прошлый раз я была при дворе, – задумчиво говорит Наталья Николаевна сестре, – правда, в белых ботинках… Я думаю через какое-то время снова появиться в нем на балу, только уберу внизу оборку, кружево, сделаю другого цвета и пояс – в тон кружева. Может быть, никто и не догадается, что платье не новое.
– Ну, мужчины явно не догадаются. А дамы подметят и позлословят, – говорит Александра Николаевна. – Но зато тебе не надо будет тратиться на новое платье.
– А сегодня на бал к графине я поеду в нем. Только сниму кружево.
– И набрось мою золотистую дымку, – с готовностью предлагает Александра Николаевна, идет в свой будуар, быстро возвращается, накидывает на плечи сестры легкий золотистый шарф.
– Вот и хорошо, – равнодушно говорит Наталья Николаевна и отходит от зеркала. – Как устала я от этих балов, визитов, приемов…
– Что же делать, Таша, ты обязана бывать при дворе, а Петр Петрович занимает такой пост, что общение с его кругом неизбежно.
– Неизбежно, – грустно подтверждает Наталья Николаевна, осторожно расправляя платье, садится в кресло. – Покурю – и за дело. – На столе уже лежат ножницы, нитки с воткнутой в них иголкой. – А в четверг я не поеду, Сашенька, во дворец. Не успею с туалетом, да и денег нет.
– Но как же императрица?
– А я не получала приказа… У меня есть оправдание.
Сестра уходит. Наталья Николаевна снимает платье и, сидя в нижней юбке, долго отпарывает кружево. Потом со вздохом опять надевает платье, набрасывает дымку и подходит к зеркалу.
Она вспоминает, что в годы молодости, когда она только что появилась в свете – у нее было тоже синее бархатное платье… Но уже не платье интересует ее. Она внимательно смотрит на свое лицо. Классические черты его сохранились, но обаяния молодости уже нет. Все эти изменения приходили постепенно. Она привыкла к своему лицу, и теперь ей уже безразлично, что не она первая красавица великосветского Петербурга.
В 1855 году во время Крымской кампании Петр Петрович поехал в Вятку – формировать ополчение. Его постоянные отъезды ставили Наталью Николаевну в трудное положение: надо было быть с мужем и невозможно бросить без присмотра семью.
– Пьер, что же делать мне? – в отчаянии спрашивала она Петра Петровича.
– Не знаю, Таша, сам теряюсь, – как всегда, покорно отвечал он. – Как решишь, так и будет.
На этот раз она рискнула оставить младших дочек Ланских на попечение старших. И уехала с мужем. Некоторое время они жили в городе Слободском. Наталья Николаевна вспоминает этот совсем маленький, деревянный городок, приветливых жителей его и появившееся у нее чувство раскованности, несмотря на беспокойство о семье.
Слободской протоиерей И. В. Куртеев отмечал 7 ноября 1855 года:
Сегодня генерал-адъютант Ланской смотрел Слободскую дружину и остался весьма доволен… Теперешняя супруга Ланского была прежде женою поэта Пушкина. Дама довольно высокая, стройная, но пожилая, лицо бледное, но с приятною миною. По отзыву архиерея Елпидифора, дама умная, скромная и деликатная, в разговоре весьма находчива.
Общество и в Вятке тепло встретило Наталью Николаевну, и тут она прожила с удовольствием, у тех, с кем общалась, оставила о себе самое хорошее воспоминание как о женщине сердечной и простой и в то же время с достаточным аристократическим тактом, который так ценил в ней Пушкин.
В Вятке Ланские сдружились с семьей Пащенко, управляющего Палатой государственных имуществ.
Однажды вечером Наталья Николаевна сидела в небольшой гостиной Пащенко, беседовала с его женой, женщиной приветливой, простой и разумной. Была она немолода и некрасива – круглолица и полна чрезмерно. Но зато можно было залюбоваться ее чудесными руками с изящными пальцами, украшенными всего лишь одним недорогим, но, видимо, памятным перстеньком, ее стопами – узкими и приятными, не нарушающими форму даже исхоженной домашней обуви.
Они поговорили по-женски и о модах, и о детях, повздыхали о прошлом и только было перешли на темы, затрагивающие интересы отечества, как горничная доложила:
– Господин Салтыков.
– Просите, – отозвалась Пащенко и торопливо пояснила Наталье Николаевне: – Писатель, в ссылке за неугодное правительству произведение.
«Как Пушкин в Михайловском», – подумала Наталья Николаевна, и еще не успел войти Салтыков, как она прониклась к нему и уважением, и жалостью, и желанием помочь.
…Она действительно помогла. Возвратившись в Петербург в январе 1856 года, она деятельно взялась за дело Салтыкова, писавшего под псевдонимом Щедрин. Вскоре он был освобожден, возвратился в Петербург и в июне того же года был назначен чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел. В это же время Наталья Николаевна занималась судьбой Исакова, молодого человека из Вятки, якобы замешанного в каком-то заговоре. И он тоже был освобожден.
Все было бы хорошо в жизни Натальи Николаевны с Петром Петровичем Ланским, если бы не сестра Александра – она осложняла ее отношения со вторым мужем своим тяжелым характером и неприязнью к нему.
Однажды она с Александрой Николаевной и Машей собралась с визитом к Ивану Константиновичу Айвазовскому: Наталья Николаевна хотела поблагодарить его за присланный ей чудесный новогодний подарок – картину «Лунная ночь у взморья», на обороте которой было написано: «Наталье Николаевне Ланской от Айвазовского. 1-го января 1847 г. С.-Петербург».
Наталья Николаевна и Маша были уже одеты. Обе в белых платьях. В прихожую вышла Александра Николаевна, тоже нарядная, с нотами в руках, которые она обещала в прошлую встречу жене Айвазовского. Они оделись, направились к выходу, и в это время неожиданно появился Петр Петрович, порозовевший от мороза, видно, не в санках ехал, а шел пешком. Улыбаясь, спросил, куда направились, и, узнав, что к Айвазовским, с радостью воскликнул:
– И я с вами!
Александра Николаевна швырнула ноты на маленький стол:
– Прошу передать! – Быстро сняла шубу и направилась в свою комнату.
Петр Петрович помрачнел, стал молча раздеваться. Мир уже было невозможно восстановить. К Айвазовскому поехали Наталья Николаевна с Машей – обе в самом плохом настроении.
Ты знаешь, как я желаю доброго согласия между вами всеми, ласковое слово от тебя к ним, от них тебе – это целый мир счастья для меня, – писала Наталья Николаевна мужу 23 июня 1849 года. Но она все прощала сестре, жалея ее за неудавшуюся жизнь, за погубленную многолетнюю любовь к Аркадию Осиповичу Россету. Любовь эта началась сразу же, когда Александра приехала в Петербург, и закончилась через несколько лет после смерти Пушкина.
Аркадий Осипович был красив, скромен, умен. У него было все, кроме денег, которых не было и у Александры. И не раз после его ухода Наталья Николаевна заставала сестру в слезах. Она обнимала ее, утешала, как могла, а та упрямо твердила:
– Он не любит меня… Неужели нет выхода? Ну, уехать куда-нибудь подальше от света. Я готова давать уроки музыки. Он тоже найдет себе какое-то дело.
– Сашенька, но ведь появятся дети. Их надо учить, воспитывать. Нужны средства. Прав Аркадий Осипович, он понимает всю ответственность этого шага. Надо подождать.
А сама с отчаянием говорила Пушкину:
– Деньги, всюду эти проклятые деньги! Что же делать Сашеньке? Как быть? Но ведь живут же люди не нашего общества в вечном безденежье и бывают счастливы!
Потом разразилась трагедия в доме Пушкиных, и Александра Николаевна уехала с сестрой на Полотняный завод. Вначале Россет писал часто. Потом она успокоилась. Перестала отвечать на письма. Не стала даже вспоминать о нем. А по возвращении в Петербург старалась не встречаться с ним. Но он все же как-то пришел к ним ненастным осенним вечером. И все началось сначала. Александра ожила. Чудо как похорошела! Тогда она уже была фрейлиной императрицы, да и у Россета появилась надежда на улучшение материального положения.
Встречи, встречи, надежды… Но вот осенью 1850 года умерла Наталья Ивановна Фризенгоф, близкая знакомая сестер, и овдовевший барон, ее муж, стал часто бывать у Ланских. Наталья Николаевна с удивлением замечала, что он ухаживает за Александрой Николаевной. Это было непонятно и в какой-то мере даже неприятно. Так быстро забыть жену!
Как-то вечером, когда Фризенгоф ушел, заметив особый блеск глаз Александры Николаевны, Наталья Николаевна спросила:
– Сашенька, ты мне что-нибудь скажешь?
Сестра вспыхнула, помолчала немного и, сияя улыбкой, которая так редко озаряла ее лицо, ответила:
– Ты, Таша, все видишь раньше всех, всегда все знаешь. И я верю: ты будешь счастлива моим счастьем.
Так и случилось. Наталья Николаевна была счастлива счастьем своего верного друга-сестры, когда та вышла замуж за барона Фризенгофа. И, как всегда верно, предчувствовала она, что любовь и материнство изменят характер Александры Николаевны.
Ланской по-прежнему надолго уезжал в другие города. Наталья Николаевна все так же редко ездила с ним. Она писала мужу:
Неужели ты думаешь, что я не восхищаюсь тем, что у тебя так мало эгоизма. Я знаю, что была бы тебе большой помощью, но ты приносишь жертву моей семье. Одна часть моего долга удерживает меня здесь, другая призывает к тебе; нужно как-то отозваться на эти оба зова сердца…
Она не ехала к мужу лишь потому, что у мальчиков наступили каникулы и надо было побыть с ними, и потому, что в сентябре Гриша должен поступать в Пажеский корпус.
Ланской терпеливо ждал ее, предупреждал, что не может предоставить ей комфорта. И она отвечала ему:
Не беспокойся об элегантности твоего жилища. Ты знаешь, как я нетребовательна (хотя и люблю комфорт, если могу его иметь). Я вполне довольствуюсь небольшим уголком и охотно обхожусь простой, удобной мебелью. Для меня будет большим счастьем быть с тобой и разделить тяготы твоего изгнания. Ты не сомневаешься, я знаю, в том, что если бы не мои обязанности по отношению к семье, я бы с тобой поехала. С моей склонностью к спокойной и уединенной жизни, мне везде хорошо. Скука для меня не существует.
Ей вспоминается: они вдвоем с Петром Петровичем; она сидит, он стоит перед ней, немного взволнованный.
– У меня впечатление, Таша, что ты просто не умеешь вести хозяйства. У тебя всегда не хватает денег.
– Не знаю. Может быть, Пьер, – рассеянно соглашается она, но знает, что это не так. Она очень экономна и думает о другом: почему никогда Петр Петрович не упрекнул ее в том, что ему приходится содержать детей Пушкина? Почему ни единого слова не сказал о тех 50 тысячах, которые она положила в банк за издание собрания сочинений Пушкина? Она ценит его такт, его понимание, что эти деньги законно предназначены детям поэта.
Наступал вечер, и в комнату, где они сидели вдвоем, приходили дети – младшие играли, старшие читали. Наталья Николаевна мастерила из своего старого платья одежду для дочери. Семья экономила свет.
Уезжая надолго, Ланской с некоторым беспокойством оставлял жену. Она была еще очень хороша собою и при желании могла иметь много поклонников. Наталья Николаевна по этому поводу писала ему:
Ты стараешься доказать, мне кажется, что ревнуешь. Будь спокоен, никакой француз не мог бы отдалить меня от моего русского. Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью божией такое глубокое чувство, я им дорожу… Суета сует, все только суета, кроме любви к богу, и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж. Я тобою довольна, ты – мною, что же нам искать на стороне, о т д о б р а д о б р а н е и щ у т.
И опять же невольно, наряду с этим письмом, память возвращала прошлое: она могла сказать те же слова Пушкину – что никакой француз не мог отдалить ее от него.
Петр Петрович поднялся, на ослабевших ногах, минуя гостиную, прошел в кабинет и там, скрываясь ото всех, плакал, как ребенок.
Зимой 1837 года он, ротмистр кавалергардского полка, был увлечен Идалией Григорьевной Полетикой, внебрачной дочерью Григория Александровича Строганова и графини д'Ега. Муж Идалии, которого в свете называли «божьей коровкой», – его начальник. В гостях у общих знакомых Идалия, взяв под руку Ланского, спросила значительно:
– Вам, Петр Петрович, могу я доверить чужую душевную тайну? И согласитесь ли вы из любви ко мне помочь в одном сердечном деле?
Он ответил красавице, что готов для нее на все и будет нем как рыба. Тогда Идалия пояснила, что ему придется в назначенный день охранять ее квартиру, в которой состоится свидание ее подруги и родственницы Натальи Николаевны Пушкиной и Дантеса.
Петр Петрович не был знаком с Натальей Николаевной, но когда Идалия назвала ее, соединив ее имя с Дантесом, ему стало не по себе (и до него дошли сплетни о Наталье Николаевне), но отказаться было поздно.
Квартира Идалии Полетики – в кавалергардских казармах, и Петру Петровичу было поручено прогуливаться около дома, чтобы вдруг не нагрянул тот, неусыпно следящий за четой Пушкиных, кому не следовало знать об этом свидании. Гуляя возле дома, он видел, как в окно, поднимая занавес, несколько раз выглядывала Идалия, делая ему знаки рукой, ободряюще улыбаясь и посмеиваясь. Видел, как за десять минут до условленного времени Дантес взбежал на крыльцо и исчез в дверях. Через некоторое время подъехала карета, и из нее неторопливо и спокойно вышла Наталья Николаевна. Вышла, не оглядывая улицу, – будто царица, привыкшая повелевать и верить в праведность своих поступков.
Конец ознакомительного фрагмента.