Глава 3
От больших дорог и линий вдалеке
Девятое арп-арслана 200* года, 15:55.
– Дядь, дядя, не пыли! – уже более миролюбиво произнес Ловкий. «Тэтэшник» он, впрочем, не опустил. И не отвел. – Фу-у-у… – тяжело пыхтя, озирался забравшийся-таки в вагон Кабанчик. – И где ему тут быть?!
– А нет его тут вовсе, думаю, – хитро щурясь и не отводя взгляда от Карташа с Гриневским, сказал Ловкий.
– А ты у этих спрашивал?
– У этих? А я тебя дожидался, Шаповал. Давай, сам спрашивай!
Кабанчик-Шаповал, утирая пот рукавом рубашки, обвел заплывшими глазками троицу законных хозяев «теплушки»:
– Черненький, невысокий, на цыгана смахивает. Не видали такого? Не запрыгивал часом?
– Видал, кажется, – выдержав небольшую паузу, задумчиво проговорил Алексей. А потом изобразил внезапное и полное просветление памяти: – Ну да, точно, был такой! Через путь скакал в сторону вокзала, под составом с лесом пролез.
– Под составом с лесом? Верю. Так все и было, – заговорщицки подмигнул Карташу Ловкий. – Сам бы на твоем месте прогнал такую же пургу, чтоб плохие дяди слиняли б отсель, полезли под какой-то там лес и сгинули с глаз долой.
Эх, сидели они, Карташ и Гриневский, крайне неудобно. Трудно стартовать с низких ящиков. Да и этот Ловкий, гаденыш, грамотно устроился – сидит на корточках, прислонившись спиной к стене вагона. Из своей позиции успеет хоть раз шмальнуть – и неизвестно куда свистанет пуля-дура. А тут рядом Маша, которая может и не догадаться вовремя упасть под прикрытие печки-буржуйки…
Все-таки Алексей всерьез надеялся, что удастся обойтись без рискованных трюков. Когда заговорили о каком-то цыганистом хлопчике, у него прям булыжник с души свалился. Значит, эти архаровцы – всего лишь из местной самодеятельности, а вовсе не авангард погони. Что значительно все упрощает. Карташ покосился на Гриневского – и того тоже явно и неприкрыто отпустило, его лицо заметно помягчело. Все-таки он тоже испугался, что на платину вышли.
«А этим-то, интересно, чего надо от нас?» – отстраненно прикидывал Алексей. Ну да, за кем-то они гонялись, кого-то ищут, и этот кто-то, судя по всему, от них благополучно ускользнул. Расстроены неудачей, и дело, скорее всего, закончится мелким грабежом – дескать, не зря же мы бегали, надо хоть что-то урвать. Вполне возможно, удастся отделаться фуфырем водки и парой банок консервов…
Даже «ТТ» в руках Ловкого более уже не выглядел грозным оружием. Ловкий – всего лишь мелкий урка, которому очень хочется почувствовать себя серьезным человеком, вернее, хочется, чтобы хоть кто-то принял его за серьезного человека, и мокруха уж точно не входит в его планы. А «ТТ» при желании можно раздобыть на любом рынке, этим китайским барахлом, у которого через выстрел осечки, наводнена вся Сибирь и прилегающие к ней края…
Захрустел щебень. Звякнула потревоженная щеколда, на которую закрывается снаружи вагон.
– Удрал, с-сука! С концами. Все, бесполезняк за ним гоняться.
С этими словами в «теплушку» забрался еще один из тех, кто хуже татарина. Еще один экземпляр из того же паноптикума. Мало того, что он влез вагон, так тут же крикнул, высунув голову наружу:
– Эй, Рябой, дуй сюда! Наши тут!
Новые лица прибывали с катастрофической быстротой, впору крупно писать мелом на наружной стене вагона, как иногда указывают характер груза: «Их разыскивает милиция». К Алексею вернулись мрачные настроения. Впрочем, никакого ощущения безнадеги – лишь чувство досады, что приходится заниматься внеплановой ерундой.
– Я тебе сразу сказал, Гусь, что на железке Цыган, как рыба в воде, это его поляна, – говорил Ловкий, ни на миг не выпуская из поля зрения Карташа и Гриневского. – Хоре, завязываем с Цыганом. Списываем в убыток. Здесь попользуемся, чем бог послал.
«А это даже хорошо, что все они здесь сегодня собрались, – вдруг пришло в голову Алексею. – В случае заварухи будут только мешать друг другу, а главное, перекрывать стрелку линию огня…» Помнится, в училище на одном из занятий по тактике преподаватель перечислял ситуации, когда превосходство противника в количестве начинает работать против него самого, и объяснял, как этим можно воспользоваться. Так что – пусть подваливает еще один, который Рябой. А ежели Косого с собой прихватит, так совсем хорошо.
– В этом телятнике поедем до Джимкоя? – высказал недовольство персонаж по прозвищу Гусь, действительно чем-то смахивающий на длинношеюю птицу. Он, завидев коробку с консервами, присел возле нее и принялся перебирать банки. Разглядывая этикетки, иногда присвистывал: – Гляди, сколько тут закуся!
– И чем тебе не нравится такая езда, а, Гусяра? – Ловкий отодвинул в сторону Кабанчика, который неловко подвинулся и чуть не загородил обзор на Карташа с Гриневским.
– Товарняк же! Может тут простоять незнамо сколько, потом у каждого куста будет останавливаться.
– А куда нам спешить? Без нас все равно не начнут. Часом раньше, часом позже…
– Ладно, ребята, давайте по-хорошему разберемся, – вступил в разговор Алексей. Он говорил, как и должен говорить на его месте рядовой сопроводитель вагонов: с напускной бравадой, за которой прячется страх, с явственно проступающей угодливостью. Короче, сделал вид, что заерзал перед силой.
Однако, произнося слова своего персонажа, Карташ вдруг с тоской понял, что просто откупиться от бакланов не получится. Понял, стоило ему заглянуть в глаза Ловкому. Баклан, которому подходит кличка Ловкий, не упустит свой звездный час – пускай ненадолго, пускай всего на тот же час почувствовать себя главным, вершителем судеб, иерархом маленького мира. А хуже нет случая, чем баклан, возомнивший себя паханом…
Тем не менее, зная все наперед, Алексей прилежно доигрывал роль:
– Вон там в углу, в холодке, водочка, хорошая, «Золото Шантары», две бутылки. Консервов возьмите, чтоб стол был какой надо. А у нас не положено находиться посторонним. Начальник станции с проверкой может прийти…
И вот под эту реплику на сцене появился… нет, не начальник станции, а последний участник водевиля – по кликухе Рябой. Ну, это уж полная деревня, весь набор в наличии: лопоухий, истыканный оспинами, с отвислой губой, щербатый. Разве что не хватает всяких «чаво» и «ентова».
И Алексей подобрался. «Вот теперь, начиная с этого момента, нужно быть постоянно наготове. Как только сложится подходящая ситуация – а она должна, обязана сложиться, ввиду перебора игроков на той стороне, – необходимо действовать. И надо как-то дать Таксисту понять, чтоб следил за мной и вступал в процесс, как только я выйду на авансцену».
Так подумал Карташ.
Но Гриневский смотрел не на Карташа. Гриневский решил играть по-своему.
– Ладно, босота, завязывай клоунаду, – сказал он и начал медленно подниматься. – Подурковали, и будя. Мы не фраера, а вы не в курсе. Мы не назвались, вина есть. Так что считаем, что у нас по нулям, и быром разбежались в стороны без предъяв. За нами серьезные люди, мы здесь по их делам.
– Смотри-ка, кто тут у нас! – с притворной радостью воскликнул Ловкий. – А как мы испугались-то! Они такие деловые, что нам тут прямо делать нечего!
– Он, наверное, однажды пятнадцать суток отсидел и забурел с тех пор, – поддакнул Гусь.
– Я таких, как ты, сявка подзаборная, бушлатом гонял, – Гриневский побледнел, но говорил спокойно. Угрожающе спокойно. – А вы, петушки поднарные…
– А ну сел на место, парашник! – внезапно взвизгнул Ловкий, вытягивая руку с пистолетом.
– Как ты меня назвал? – Таксист сделал шаг в сторону Ловкого.
Прогремел выстрел. Пуля пробила доску ящика, над которым возвышался Гриневский и ушла в половые доски. В вагоне кисло запахло порохом.
– В следующий раз возьму выше, – пообещал Ловкий.
– Он всадит, – подтвердил Карташ, повернувшись к Петру. А сам подумал, что ох как не ко времени Гриневский завелся, лучше бы им атаковать этих уродов из засады, каковой являлись личины трусоватых караульщиков. Тогда у них имелся бы в запасе эффект внезапности…
– Сядь, Гриня, слушайся его, может, все и обойдется, – все-таки Алексей решил и дальше разыгрывать трусоватого караульщика. Пусть думают, что только этот высокий скуластый парень с коротким бобриком на голове такой храбрый и бывалый, а остальные тихи и неопасны. Ему вдруг пришло в голову, что есть смысл усилить свой образ, изобразить этакого полицая, который предает своих и изо всех сил пытается задобрить победителей, чтобы заслужить лучшую долю. Глядишь, на него станут обращать поменьше внимания.
– Я понимаю, это ваша территория, проезд через нее платный, – он заговорил торопливо, проглатывая слова. – Мы вам заплатим. Конечно. Я сейчас отдам наши деньги, у нас, правда, немного осталось, но все-таки. Я принесу?
– Не отлипай от своего ящика, сява, а то получишь пулю раньше своего борзого корешка, – и на этот трюк не купился Ловкий. – Ну-ка, глянь там, на досках, Шаповал! Чего-то этот борзый туда намыливался, теперь и этот бздливый туда же навострился… Наверное, там у них берданка пылится. Или ракетница.
Шаповал, переваливаясь с боку на бок, поплелся к нарам. И естественно быстро нашарил там лежащий в открытую пистолет системы «Глок».
– Гляди, братва, чего у них тут! – издали показал находку Шаповал.
– Может, они не врут, Крест, что в серьезном деле? – забеспокоился Гусь.
Вот и выяснилось, что Ловкого в его шайке кличут Крестом.
– А наплевать, – зато Ловкого-Креста ничто не могло обеспокоить. – Да не бэ, Гусяра, были б они в самом деле серьезные, нас предупредили бы заранее.
– И то верно, – Гусь сразу успокоился.
Шаповал-Кабанчик и не стал проводить углубленный обыск, тряхнул остальные шмотки, заглянул для порядка под поролоновый матрас и отошел. А вот если бы он поискал как следует, то не было б границ его удивлению, когда б у вагонных караульщиков обнаружился целый арсенал… Но лень и комплекция помешала Шаповалу заглянуть под ворох тряпья под нарами.
В этот момент вздрогнули сочленения и от головы к хвосту состава прокатилась волна лязга и грохота – вопреки ожиданиям, поезд простоял в городишке недолго. От неожиданного толчка деревенского вида хлопчик по кличке Рябой завалился на кучу угля, под которой терпеливо ждала своего часа платина. Остальные на ногах удержались.
– Теперь я вам распишу ситуацию, – Ловкий водил рукоятью «ТТ» по ладони. – Ваша жизнь – в вашем примерном поведении. Вы перед нами кругом виноваты.
Дела проворачиваете на нашей поляне без спросу. Разъезжаете тут со стволом. А кабы шмальнули кого? Мусора стали бы на нас мокруху вешать, да? Короче, за эти дела ответ держать надо. Наказание я назначаю такое… – провинциальный атаман выдержал прям-таки мхатовскую паузу и показал стволом пистолета на Машу. – Вот она. Она заплатит за вас. Бикса симпотная, холеная, нам годится. Сразу видать, студентка. Рябому так вообще царский подарок, он таких никогда и не пробовал. Ему только шмары давали, да и те соглашались лишь за бутылку, не за просто так. Правда, его номер будет четвертый, но и он не в обиде. Не в обиде, Рябой?
И Карташ понял, чего ждал Ловкий, почему тянул, почему ничего до этого момента не предпринимал. Карташ явственно увидел, как станут разворачиваться события дальше. Их, Гриневского и Карташа, будут убивать. Стоит поезду выбраться за пределы города, как их сбросят. Видимо, имеется по ходу движения подходящее местечко, где прыжок из поезда – а особенно совершенный не по своей воле – означает смерть. Например, мост через каменистую речушку, глубокий овраг… да какая разница, что там может быть! Да просто под колеса могут кинуть, главное – сделать все за городом, чтоб не скоро нашли. Свидетели этим ублюдкам не нужны. Да и с Машей, когда натешатся вволю, поступят точно так же. Пусть потом следствие станет гадать, чьи это трупы нарисовались, да как тела оказались здесь, катались ли ребятки на крышах в поисках экстремальных наслаждений, или это бичи, повздорившие на узкой площадке товарного вагона и поскидывавшие друг друга…
Значит, нельзя, ни в коем случае нельзя доводить дело до пересечения составом черты города…
– Рябой лыбится, значит, не в обиде, – продолжал заливаться соловьем Ловкий. – Свяжем вас, чтоб не пылили. Потом соскочим на своей станции, а девочка вас распутает. Если захочет. И по-другому у нас с вами никак не выйдет.
– Я согласен! – подобострастно воскликнул Карташ, продолжая работать образ полицая. Вскочил, вытянул перед собой руки, свел их вместе, сжал кулаки. – Вяжите. Баба все равно не наша маруха, приблудная она. Попросилась подкинуть, чтоб сэкономить на билете. Расплатиться натурой – оно ж дешевле, хе-хе… Вот и пусть расплачивается. А девка ладная, не пожалеете, мужики. Вяжите!
Алексей поймал на себе удивленный взгляд Гриневского. Но удивление мало-помалу начинало сходить с лица – видимо, Таксист уяснял игру Карташа, да и вообще перспективы их нынешнего положения. Значит, можно надеяться, что Гриневский вступит без пагубных проволочек.
Маша же как сидела на своем месте, сохраняя полное спокойствие, так и продолжала спокойствие сохранять. Умных и наблюдательных сия женская невозмутимость непременно насторожила бы. Но слишком уж эти захолустные отбросы уверены в своем численном превосходстве, слишком опьянило их оружие в руках…
К Карташу направился Гусь, по пути он отчекрыжил от бобины (ее прихватили в дорогу для всяких вагонных хозяйственных нужд) длинный кусок капроновой веревки.
– Давай сюда грабли, – Гусь подергал веревку, как бы проверяя на прочность.
– На, – повернулся к нему Карташ.
И когда Гусь приблизился вплотную, Алексей схватил его за рубашку и швырнул на Ловкого.
Выстрел грохнул незамедлительно. С реакцией у Ловкого, вполне согласно с присвоенным ему Алексеем погонялом, оказался полный порядок – разве что пуля, предназначавшаяся Карташу, досталась дешевому баклану по кличке Гусь. Со свинцом в теле тот завалился на своего ловкого приятеля.
А Алексей уже летел вперед, не заботясь о тылах. О тылах должен позаботиться Гриневский… Не должен подвести.
Ловкий сбросил с себя обмякшего подельника, высвободил руку с пистолетом… Но со всем остальным опоздал. Алексей прижал его вооруженную кисть к полу.
Ловкий нажал курок. И продолжал беспрерывно нажимать. Пули одна за другой уходили в стену вагона.
И тогда Карташ, недолго думая, применил не слишком зрелищный, но действенный прием: сверху лбом в лобешник, одной из самых крепких в организме лобной костью в лобную кость противника. Глаза Ловкого заволокла поволока, как у боксера на ринге, пропустившего тяжелый акцентированный удар. Кисть, сжимавшая «тэтэшник», разжалась.
Алексей не стал чудить и благородничать – дескать, офицерская честь не дозволяет добивать поверженного врага, а дозволяет лишь брать в плен и доставлять в расположение. Схватил пистолет с опустошенной обоймой и немного поработал им как кастетом. После чего вскочил на ноги.
Картина открылась такая.
Тихо стонал, ерзая по полу, раненый Гусь. Ловкий лежал бездвижно, разбросав руки и закатив глаза. А Гриневский катался по полу в обнимку с кабанистым Шаповалом, ввязавшись с ним в греко-римскую борьбу.
Кабанчик-Шаповал трофейный «Глок» с предохранителя не снял (Карташ это видел, поэтому пистолет в жирных руках изначально не слишком волновал его), а сейчас оружие валялось метрах в трех от борющихся. Надо бы прийти Гриневскому на помощь.
Но в схватку вписывался Рябой. Сей деревенский типаж не сразу кинулся в драку, а прежде схватил валявшуюся на угольной куче кувалду (сие орудие труда входит в обязательный комплект путешествующих в теплушке, ею разбивают большие, не пролезающие в топку куски угля) и попер на врагов своей кодлы, размахивая ею над головой как боевым молотом. «ТТ» разряжен, а до «Глока» Алексей добраться не успеет. Придется обойтись без огнестрельной помощи…
Но помощь пришла. Маша – Рябой ее в расчет не брал, обогнул как неживой объект – сняла с обеденного ящика сковороду с недоеденной шамовкой и, неумело, по-женски размахнувшись, влепила Рябому по спине.
Следовало бы, конечно, двинуть по балде, но и так вышло неплохо. Рябой охнул, выгнулся, повернулся, что-то нечленораздельно выкрикнув, и… открыл Карташу незащищенную спину. И уж никакая кувалда теперь ему не могла быть верной союзницей. Тем более, Карташ ее первым делом и выбил ударом ноги по запястью. А потом добавил кулаками и, наконец, пробил рябой, лупоглазой мордой лица доски ящика. Да так мордой лица в ящике и оставил.
Поезд уже выехал за город. Это ж тебе не Москва, чтоб долго-предолго тащиться на фоне городских пейзажей.
Алексей подобрал кувалду. С нею как-то быстрее получится закончить грекоримскую схватку Таксиста и толстого борца из вражеской команды. Но Гриневский, оказалось, уже и сам управился. Кабанчик с кликухой Шаповал лежал, уткнувшись лицом в пол, его рука была вывернута, как говорится, самым неестественным образом. Видимо, Гриневскому удалось провести болевой прием с последующим задержанием, вызывающим болевой шок и отключку сознания. Петр сейчас подошел к тому месту, где валялся так и не снятый с предохранителя «Глок».
Ну, вот и все…
– Леша! – крик Маши сзади.
Карташ резко развернулся, напрягаясь мышцами, готовый к незамедлительному действию… Но действовать не потребовалось.
Алексей успел увидеть, как подбегает к «теплушечному» проему и отчаянно, точно с обрыва в реку, бросается из вагона оживший Рябой.
– Ишь ты, каскадер! – Он подошел к проему, выглянул.
Рябой катился по насыпи, по длинному склону из щебенки, переходящей внизу в твердую землю с редкой и чахлой травой. Должно очень сильно повезти, чтобы не переломаться до полной несклеиваемости. Хотя – дуракам везет…
Алексей повернул голову посмотреть, что там впереди.
А впереди приближался мост. Вот, наверное, то самое место, которое предназначалось им с Гриневским для вечного упокоя. Речушка, даже отсюда видно, мелкая и каменистая, а лететь до нее долгонько… Что ж, господа уголовнички, кто к нам с мостом придет, от моста и погибнет.
– В темпе! – Карташ вернулся в вагон. – Придется немного поработать чистильщиками. Или лучше сказать, ассенизаторами.
Три тела просвистело в пролеты моста, отправилось к месту последней отсидки, омываться прозрачными водами неизвестной речки.
Когда все закончилось, Маша опустилась на первый попавшийся ящик, проговорила, нервно усмехнувшись:
– Что-то везет нам, товарищи авантюристы, на уголовные элементы, непременно желающие нас убивать и насиловать.
– Это не везение, товарищ барышня, – сказал Карташ, доставая сигареты. Он заметил, что пальцы слегка подрагивают. – Это – среда. – Он сильно, с удовольствием затянулся. – Среда, в которой мы с вами ныне обитаем. – В несколько тяг выкурив первую сигарету, прикурил от тлеющего окурка вторую. – Помню, ехал из Москвы в Шантарск. Нас в купе было трое, одно место пустовало. Трое мужиков. Кроме меня был интеллигент с непременной бородкой и очочками, его имя до сих пор отчего-то помню, приметное имечко – Родион Раскатников, из командировки возвращался. И третий – высокий, плечистый мужик средних годов. Как водится, уговорили бутылочку коньяку, приступили к следующей, и, пока еще не дошла очередь до преферанса, ведем, значит, типичный для поездов и случайных попутчиков непринужденный разговор…
Никто не перебивал его многословие. Он сейчас успокаивал нервы по-своему. И остальным нужно время прийти в себя. Гриневский тоже закурил, присев на ящик возле буржуйки.
– Поговорили за футбол, обсудили женщин, разговор зашел о драках, – продолжал свой рассказ Алексей. – Очкарик на эту тему особо не распространялся – ясно, что сказать-то по большому счету и нечего, интеллигент и драка суть две вещи несовместные, а вот этот высокий-плечистый говорит, что вот, мол, ему никогда в жизни не доводилось драться по-настоящему. Я бы, говорит, и полез вступаться за женскую честь, и разнимать дерущихся, век воли не видать, не побоялся бы превосходящих гопницких сил. Я, говорит, и силушкой не обижен, и каратэ занимался, и общеразвивающими видами спорта, до сих пор в тренажерный зал хожу, в бассейны всякие, форму поддерживаю. Но вот не попадал и не попадаю в ситуации, когда вопросы решают кулаки…
– Звиздел, – убежденно сказал Гриневский. – Просто проходил мимо, отворачивался, закрывал глаза.
– Думаю, не врал, – покачал головой Карташ. – Школу он, выяснилось, посещал элитарную, срочную в армии не служил, окончил престижный ВУЗ, потом, опять же благодаря большим родителям, пристроился отнюдь не на завод. По улицам он, считай, не ходит, из машины в подъезд, из подъезда в машину. Рестораны посещает те, где собирается приличная публика, отдыхать ездит на дорогие курорты. Среда, короче, обитания у него такая – исключающая эксцессы, подобные нашему нынешнему, и вообще исключающая мордобой и поножовщину. В общем, к чему я сказываю эту байку? К тому, что среда обитания определяет ваши встречи и расставания. Ну, а у нас с вами, граждане, среда обитания отныне и надолго волчья. Мы с вами – маленькая такая… не скажу семейка, скажу стайка волков, живущая в диком лесу по законам джунглей. Стая, которую гонят и преследуют: охотники всех мастей, более многочисленные волчьи стаи, даже нейтральный селянин нет-нет да и вызверится на нас. Среда обитания, ничего не попишешь. Так что следует и в дальнейшем быть готовым к подобным встречам на тропе…
Поезд стал заметно скидывать ход.
– Неужто еще один город, – Гриневский выглянул из вагона. – Нет, разъезд какой-то…
Товарняк по своему обыкновению встал на разъезде. Вокруг выжженная солнцем степь, три железнодорожные колеи, два домика, рабочий и жилой. Кто-то живет свою жизнь в таком вот добровольном изгнании. Как тут не вспомнить пушкинского «Станционного смотрителя», которого когда-то проходили в школе?..
Может, их поезд никого пропускать и не будет, просто постоит для порядка минуту-другую, машинист свяжется с диспетчерской службой, нет ли препятствий для продолжения движения. Нет – так зажжется «зеленый», и снова колеса заведут свой «тук-тук-тук».
– Ну-ка, ну-ка! – вдруг весело сообщил Гриневский. – Брезент над нашей турбиной зашевелился. А-а! Я так и думал! Вот и Цыган, которого разыскивали наши друзья. Сюда чапает. Тебя Цыганом кличут?
– Он самый, – сверкнула внизу белозубая улыбка. – Можно к вам на огонек?
– Да уж лезь, что теперь! – смилостивился Петр.
Их новый гость и вправду был похож на цыгана. Невысокий, сухопарый, загорелый до черноты, словно его передержали в коптильне. Возраст неопределим, плюс-минус двадцать лет. Из вещей у него наблюдался только вещмешок, старый добрый солдатский сидор, а одет он был в джинсу и темную рубаху. И чем он точно не страдал, так это церемонностью и стеснительностью.
– Ребята, голоден, как черт, пожевать чего-нибудь не найдется? – заявил, едва забрался в «теплушку». Голос его оказался неожиданно густым, баритонистым, как у оперного певца. – И водички бы, а то моя вся потом вышла под толстой тряпкой.
– Если разобраться, ты нам кругом по жизни должен, – сказал Гриневский, без неприязни разглядывая визитера, – а вместо того, чтоб отдавать, ты наши харчи уничтожать собрался. Ладно уж… Нам, чувствую, не скоро жрать захочется. Иди бери любую консерву, отрезай хлеба и рубай. Вода в чайнике, чайник на печке.
Через пять минут мимо промчался встречный товарняк, и их состав тоже покинул разъезд, бодро двинулся прежним маршрутом к казахстанской границе.
– Секу, как напряжно пришлось вам с моими знакомцами. Лады, заметано, договорюсь с людьми, чтобы на обратном пути вам в вагон забросили магарыч-проставу за понесенные неудобства, – говорил Цыган с набитым ртом.
– А такого, как ты, чую, через пару дней шукать надо уже где-нибудь под Мурманском или в Калининграде, – хмыкнул Гриневский.
– Ага, все так и есть, – Цыган управился с баночкой тушенки в два счета и, видимо, по бродяжьей привычке приученный к тому, чтоб ничего не пропадало, насадил на вилку кусок хлеба и вытер им жир со стенок банки.
Запивая хавку чаем, не без гордости поведал:
– Я один из последних доподлинных бичей в Расейской стране. Прошу не путать с бомжами. Я – убежденный бродяга, представитель славного и, увы, вымирающего племени. Но не грязный помоешник, не попрошайка и не охотник за пустыми бутылками.
– Да никто и не путает, – успокоил его Гриневский. – Ты лучше расскажи, в чем ты разошелся с местной криминальной интеллигенцией?
– С этими баранами? Они, вишь ты, вдруг решили, что заплатили несколько больше, чем следовало. Правда, когда они это уразумели, меня с ними рядом уже не было. Но они парни шустрые, бросились вдогонку, тем более – куда я тут мог податься кроме как на железку? Вишь ты, чуть не догнали, собаки.
– И что ты им продавал? – не удержала любопытства Маша.
– Да мелочь всякую, – Цыган состроил хитрую гримасу, и на его лице проступило множество мелких и крупных морщин. – Там куплю, здесь продам, этим на хлеб-соль зарабатываю. Чего ж мне не продавать, когда кличка не зряшная людьми дадена, я ведь и вправду наполовину цыган.
– А на другую половину? – Маша склонила голову набок и прищурилась.
– А черт его знает! – рассмеялся Цыган.
По тому, как ушел он от разговора о товаре, проданном им банде Ловкого, у Карташа возникло подозрение, что без наркоты в этой истории не обошлось. Ну и пусть ее, еще не хватало в чужие заморочки вникать, когда своих выше Гималаев.
– Я вам не надоем, не беспокойтесь, – разговорился сытый, опившийся чаем Цыган. – Перед казахской границей сойду, мне как-то привычнее кордоны пересекать пешедралом. Оно же, и неприятных вопросов избегаешь. Где, дескать, твоя виза-шмиза, где заполненная декларация – или хотя бы незаполненная?
– Там все так строго? – удивился Карташ. И несколько напрягся. – Я слыхал, что эта граница чисто условная, как и киргизская.
– Да, все так, справедливые слова, – закивал Цыган. – Но, во-первых, нет-нет да и явятся местные погранцы, как черти из бутылки, чего-то шукать принимаются, это значит, у них объявили очередную кампанию по борьбе с чем-то неположенным. А во-вторых, дельце у меня небольшое имеется в приграничной земле, старых знакомых повидать надо.
– И что-то им продать? – с невинным видом полюбопытствовала Маша.
– Не угадали, красавица моя. Наоборот. Кое-что взять хочу, – Цыган еще отхлебнул чаю и вдруг неожиданно выдал: – Значит, в Туркмению путь держим?
– С чего ты взял? – быстро спросил Гриневский, он враз подобрался, даже чуть подался вперед.
– Я ж не первый год по железным тропинам раскатываю, кой-чего усвоил, – Цыган сделал вид, что не заметил смятения, вызванного его вопросом. – Надпись мелом сами у себя на борту видали? Сзади, там где сцепка с платформой. «Ту» намалевано и еще какие-то цифирки. Короче, обозначен пункт назначения. Страна буковками, цифирками станция. Я, кстати, немножко с туркменами якшаюсь. Бывает, заезжаю туда. Но далеко не забираюсь. Около границы мелькаю, чтоб в случае чего сразу обратно в Киргизию махануть, которая, как и Казахстан, считай что почти Расея. А Туркмения… это, скажем так, место непростое. Так вот…
Он еще хлебнул чаю, по-крестьянски огладил лицо ладонью.
– Не знаю, пригодится не пригодится, но за угощение и прочее должен же чем-то отблагодарить. Дам одну наводочку. Так, на случай чего. Но прежде я вам байку одну расскажу, не против?
Алексей пожал плечами, Маша промолчала, Гриневский сказал: «Валяй».
– Старая такая цыганская притча. А говорится в ней о том, как остановился табор на ночлег у заброшенной деревни. А на краю деревни часовня стояла, и возле нее росла кривая береза. Заснул табор, а одного цыгана кто-то тормошит. Цыган просыпается и видит – старичок перед ним беленький и махонький. «Иди, – говорит старичок цыгану, – к часовне. Там под кривой березой зарыто полное сапожное голенище золота. Клад этот на тебя записан, выкапывай его». И пропал старичок, растаял в воздухе. Утром цыган рассказал обо всем своей родне, а родня его высмеяла. Мол, меньше пей на ночь каберне, не пляши так долго у степных костров. И цыган не пошел ни к какой кривой березе. Тронулся табор в путь. На следующей стоянке вновь явился нашему цыгану давешний старичок. «Возвращайся, – говорит, – клад еще ждет тебя». И опять все повторилось. Опять наутро высмеяла цыгана родня. А через год проезжал табор вновь по тем же местам. Остановился, как и в прошлый раз, на ночлег у заброшенной деревни. И вот цыган наш увидел часовенку, припомнил старичка и подумал: а пойду-ка я проверю, чтоб больше не мерещилось. Втихаря отправился к кривой березе, стал копать землю и выкопал голенище сапога, тряханул его – и полетели на землю глиняные черепки. «Права была родня», – вздохнул цыган. «Нет, – вдруг слышит он голос. – И родня неправа, и ты опоздал». Это появился прямо из воздуха тот самый старичок. И дальше говорит: «Всякому кладу свой срок положен. Не взял его, когда тот сам в руки просился, на себя пеняй». И вновь пропал старичок, но на этот раз уже навсегда. Вот такая притча.
Рассказчик достал из кармана застиранной рубахи пачку «Примы».
– А к чему я ту притчу рассказал, и сам не знаю. Вдруг, подумалось, кстати придется и лишней не будет. Может, на какое раздумие наведет, например, на такое, что к каждому такой старичок хоть раз в жизни да приходит. Обязательно. И вот тут важно, во-первых, разглядеть свою удачу, не принять ее за морок, за наваждение, а разглядев, не убояться поступка, – Цыган выпустил ядовитую струю табачного дыма. – Но на поступок, скажу вам я, достыта наглядевшийся на всяких людей, отважится лишь один из легиона.
Расползавшиеся по вагону струи едкого дыма отбили у Карташа желание закурить самому.
– Вот я уже немало прожил, а еще больше повидал. Про многое и спрашивать у людей не приходится, сам все вижу. Глядеть не интересно. А вот у вас крайне любопытная компания. На трезубец похожая. Все три зубца вроде бы и порознь, а в цель бьют одновременно и вместе… – Он вдруг цепко глянул на Гриневского. – Ты, братишка, давно откинулся? Или… не откидывался вовсе? Да ты очами так свирепо не зыркай! Я и сам, было дело, у Хозяина отдыхал, после чего вольный ветер полюбил пуще прежнего. Хотя… человек везде выжить может, было бы желание выживать.
Он загасил окурок, помолчал, глядя на пролетающую за вагонами степь.
– Ну а теперь, как обещал, кину наводочку. Я сказал, что наполовину цыган. Поэтому в таборах меня почитают за своего, тем более и цыганским наречием немного владею. А таборы есть повсюду. Нет земли без цыган. И в Средней Азии цыгане тоже живут. Сами себя называют мугати. Есть мугати самарканди, то есть самаркандские цыгане, есть мугати ашхабади и так далее. Если что… если припечет, подавайтесь в ближайший табор. И там скажите любому хлопцу: дескать, привет вам, ромалы, от Пашки-Пальчика. Кланяться, мол, Пашка велел, жив-здоров, чего и вам желает. Должны помочь… Скоро подъезжаем, – Цыган показал на проплывающий в вагонном проеме пейзаж – косогор, поросший какими-то желтыми чахлыми кустиками, под ним – мутно-серая россыпь камней. – Я, наверное, по всей расейской железке окрестности выучил до последнего куста. Сейчас будет подъем в гору, поезд сбросит километров до десяти, удобно будет сходить.
Цыган подвинул к себе сидор, хозяйственно проверил, надежно ли затянута горловина.
– А напоследок я вам, ребята, скажу, чтоб не думали – вот, небось, бродяга бесприютный, скиталец горемычный. Каждый в этой жизни ищет свою уютную нору. Кому-то уютно с автоматом спецназить по горячим точкам, кому-то дома взаперти сидеть, кому-то пивом в ларьке торговать. Ну а мне вот такая жизнь по вкусу, я в ней как лещ в иле. О, поезд в гору пошел, пора досвиданькаться. Подъезжает моя станция…
…Российско-казахскую границу они пересекли, можно сказать, со свистом. Сначала Карташ несколько стремался отсутствия загранпаспортов или ежели загранпаспорт в этих местах как будто бы не требуется, то отсутствия каких-либо прочих бумажек, позволяющих свободно перемещаться по заграницам, пусть и в целях сугубо командировочных. Ну вот не выдала им диаспора документики, не озаботилась как-то, а они сами про такую мелочь за суетой и не вспомнили. У Карташа и Машки паспорта были, российские, у Карташа еще и военный билет завсегда с собой, тоже, правда, российский, – а вот беглый зэк Таксист по части удостоверений личности был гол как сокол. Что, конечно же, могло выйти всем троим боком… Однако пока обошлось, ни их самих, ни груз на границе не досматривали – вообще вагоны будто бы не заметили. И через несколько часов простоя локомотив бодро молотил через степи Казахстана.
По первости все трое не отлипали от дверного проема, во все глаза глядючи на знаменитые бескрайние степи, ранее виденные исключительно по телевизору. Но однообразие быстро приелось – степь и степь, сколько ж можно-то. Никакой тебе, блин, романтики. Ну разве что романтикой можно было с превеликой натяжкой назвать суточные перепады температур – днем зашкаливало за тридцать, и они торчали в теплушечном проеме в одном исподнем, подставляя тела под остужающий ветер, а ночной смене, между тем, приходилось, чтоб не околеть, растапливать буржуйку и подбрасывать уголек вплоть часиков эдак до восьми утра (после стычки с бандой Ловкого они себе расслабух не позволяли, караул блюли, что твои универсальные солдаты). Впрочем, как выяснилось из дальнейшей езды, температурные перепады в течение суток – это обычное среднеазиатское дело, так что и те приелись.
На Машу неизгладимое впечатление произвели смерчи, в огромном количестве шляющиеся (и другого слова не подобрать) по казахской степи. Маленькие, прямо-таки миниатюрные, какие-то несерьезные смерчи. Смерчи карманного формата, как называла их Маша.
…Киргизия запомнилась в общем-то тем же самым, что и Казахстан, ну разве еще они впервые видели стада сайгаков, мчащиеся наперегонки с паровозом и поднимающие тучи коричневой пыли. Попадались иногда и табуны лошадей, несущиеся сквозь степь со скоростью не меньшей, но в сопровождении пастухов, – или как они там называются касательно коников? Пастухи были в черных пропыленных одеждах и шапках с загнутыми вверх белыми полями.
Карташу Киргизия запомнилась благодаря двум обстоятельствам. Во-первых, явлением киргизского пограничника – первого и последнего на их пути к туркменской станции Буглык, румянощекого низенького живчика, который бодро тараторил на ломаном русском, совал свой куцый нос во все щели, включая угольную кучу и буржуйку, и задавал всякие не относящиеся к делу вопросы – в общем, явственно напрашивался на взятку, однако увидев сопроводительные документы на груз, вмиг поскучнел и ретировался. Из чего Алексей сделал однозначный и успокаивающий вывод, что лапа Дангатара и его друзей и в самом деле весьма длинная.
А второе обстоятельство, более приятственное…
На одной из малопонятных остановок посреди степи, возле безымянного полустанка, являющего собой одноэтажное белое кубическое строение без единого признака человеческих существ в радиусе километра. Рядом со строением размещался домик, весьма напоминающий дачный нужник, но не в пример чистый и ухоженный. На домике висела трогательная табличка: «ДУШЬ». Внутри и в самом деле ждала посетителей душевая кабинка, вылизанная и надраенная неизвестно кем, с горячей и холодной водой, поступающей неизвестно откуда. Сюр, в общем, полный – душ в центре степи, но Маша, что называется, загорелась. До этого они мылись от случая к случаю, что называется, по ситуации, на буржуйке грели воду в стыренном еще в России баке и поливали друг друга, а тут такая роскошь! Алексей задумчиво посмотрел вдоль состава. Состав, похоже, застрял надолго. И он решился. Строго-настрого наказав Таксисту следить за окрестностями, а в случае появления признаков отправки подавать сигнал голосом и стуком в стену, он уединился в душевой на пару с Марией… Кто на кого набросился, так и осталось загадкой, но факт, что спустя миг они уже оказались в объятиях друг друга. Грязная, пропыленная одежда улетела куда-то к чертовой матери, Карташ подхватил боевую подругу, поднял, прижал к стене. И вошел в нее одним ударом; она вскрикнула, и вода, падающая им на плечи, из горячей превратилась в кипяток, и тесная кабинка вдруг стала еще теснее, и не хватало места. Он ловил губами ее мокрые губы, терзал губами грудь и никак не мог насытиться… То ли дело в другом воздухе, в другом климате, то ли в ощущении, что наконец оторвались, сбежали от всех – но вопли и стук Таксиста дошел до него не сразу, как сквозь вату. Выскочили, застегиваясь на ходу, мокрые, растрепанные, возбужденные, едва успели запрыгнуть в набирающий скорость состав…
А спустя сутки они добрались до туркменской границы.