Ашаршылык: история Великого голода. Глава вторая***Пахать или пасти? (Д. Н. Верхотуров, 2010)

В дальнейшем изложении нам придется на время оставить Филиппа Голощекина и его политику, и углубиться в детали хозяйственного положения в Казахстане в 1920-х годах, а также проследить за перипетиями споров вокруг курса дальнейшего развития республики. Эти споры были очень острыми, сопровождались политическими обвинениями, но в то же время они показывают, что вопрос о том, как развивать Казахстан, был далеко не простым, был далеко не однозначным, и существовали различные точки зрения.

Но для начала нужно все же немного посвятить внимание традиционным видам сельского хозяйства в Казахстане – ведущей отрасли экономики 1920-х годов. Можно выделить три типа: казахское скотоводство, казахское поливное земледелие, а также крестьянское хозяйство европейского типа (русское или украинское) с сочетанием земледелия и скотоводства.

Казахское скотоводство

Скотоводческое хозяйство в то время было основным видом сельского хозяйства в Казахстане, недаром оно занимало такую огромную долю в экономике республики. Оно же было главным источником средств пропитания для основной массы населения Казахстана, и давало весьма небольшую долю товарной продукции. Из-за слабого развития транспорта, из-за нехватки забойных площадок, мясокомбинатов и холодильников, а также пищевой промышленности, животноводство практически не развивалось в направлении товарного производства, и велось практически теми же методами, что и сотни лет назад.

В этнографических материалах, собранных во второй половине XIX – начале ХХ века в Казахстане, казахское кочевое скотоводство было весьма подробно описано. Но, к сожалению, цельные и систематические описания скотоводства появились только во 1980–1990-х годах, то есть много времени спустя после катастрофы. В начале ХХ века система кочевого скотоводства была изучена очень плохо, что и сыграло большую роль в хозяйственной катастрофе. «Кочевое хозяйство до сих пор до такой степени terra incognita, что даже трудно познакомиться с ним по литературе», – писал В. А. Остафьев.[42]

Кочевое скотоводство в Казахстане развивалось в очень своеобразных условиях. Наиболее значимым географическим фактором было то, что основные пастбища находились в переходной полосе, пролегающей между 48 и 50 градусами северной широты. К северу климат был значительно холоднее, зима до 5 месяцев, зимние температуры опускались до -45 градусов и ниже. Обилие снега затрудняло выпас скота. Южнее лежала пустынная зона, в которой климат был жарким и засушливым: зима около 1 месяца, малое выпадение снега и недолгое его задержание, летом температура поднималась до +45 градусов, что приводило к выгоранию трав.[43] Эти географические условия создавали кардинально разные требования к выпасу скота. Достаточно сказать, что для выпаса овец требовалось минимум 5–7 га в степях и 12–24 га в полупустынях и пустынях.[44] По всей территории Казахстана условия для выпаса скота были неодинаковыми, часто мозаичными. Потому скот приходилось перегонять с одного пастбища на другое.

Наличие кормов и воды определяли состав стада. Для годового прокорма овцы требовалось 1314 кг сухой массы кормов и 1,5 кубометра воды. При этом, из 288 видов растений только 167 видов поедалось овцами.[45] Поскольку овцы поедали больше всего видов растений и могли пить почти любую воду, даже с соленость до 10 гр/литр, то неудивительно, что овцы составляли основу стада у казахов. В среднем овец было 60 %, но на Мангышлаке доля овец доходила до 85 %. Напротив, крупный рогатый скот мог поедать всего 48 видов растений и требовал пресной воды с соленостью не более 2,5 гр/литр, то эти виды скота составляли в среднем 12,3 % стада. При этом основная доля крупнорогатого скота находилась в Северном Казахстане, где были подходящие корма и пресная вода, и где доля в стаде доходила до 30 %.

И. Э. Масанов выделил два типа скотоводческого хозяйства. Первое характеризовалось длительными круглогодичными кочевками по колодцам, долей овец от 60 % и зимовками в безводных местах. Второе характеризовалось равномерным кочеванием с летовок на зимовки, долей крупнорогатого скота в 25–30 %, длительными зимовками со стойловым содержанием скота.[46]

Засушливый климат и низкая продуктивность пастбищ, заставляли круглый год держать скот на подножном корму, не позволяли переходить на большей части степей и полупустынь к оседлому скотоводству и земледелию, а заставляли передвигаться вслед за скотом. Это и составляло сущность кочевого хозяйства, которое, по С. И. Руденко, слагалось из трех принципов:

1. Скотоводство как основное занятие.

2. Круглогодичное содержание скота на подножном корму с учетом разнородности пастбищ.

3. Подвижный образ жизни большинства населения.[47]

Для успешного кочевания надо было в совершенстве знать состав растительного покрова в конкретных урочищах, степень ее поедаемости скотом, время вегетации, обеспеченность водой пастбищ и учитывать множество других факторов, связанных с погодой, для определения времени и маршрута перекочевки. Современные авторы подчеркивают, что даже не все аксакалы обладали такими исчерпывающими знаниями природы и климата, чтобы обеспечить успешное кочевание. Потому, как правило, даже главы родов беспрекословно слушались тех, кто имел такой опыт.

Однако, степень развития кочевого хозяйства были различными для разных регионов Казахстана. Полностью кочевой образ жизни вели казахи Мангышлакского, Темирского, Атбасарского, Казалинского, Иргизского, Тургайского уездов, находившиеся в засушливой зоне, в которой кормов на пастбищах было немного, и аулы вынуждены были постоянно перегонять его с одного пастбища на другое. Маршруты кочевания пролегали от колодца до колодца, которых было создано очень много. В 1873 году на Мангышлаке было учтено 1133 колодца.[48] Эти колодцы были долговременными, и часто эксплуатировались до 150–200 лет. Не редкость были колодцы, построенные в XVIII веке. Но также много колодцев высыхало и приходило в негодность, потому ежегодно на Мангышлаке кочевники рыли, по различным данным, от 200 до 600 новых колодцев. В пустынях многие пастбища были пригодны только летом, или наоборот, только зимой, вроде островов на Аральском море, на которых можно было пасти скот только зимой, когда туда можно было перейти по льду и кода там был снег. Летом там можно было погибнуть от отсутствия питьевой воды. В ряде мест Казахстана условия были настолько разные для зимы и лета, что они вынуждали кочевать на дальние расстояния. Например, казахи южной части Атбасарского уезда каждый год кочевали на расстояние до 1000 км, до реки Чу.[49] В других же местах, где условия были более благоприятными, кочевки происходили на расстояние 10–15 км. Некоторые хозяйства кочевали на расстояние 2500 км, делая до 107 остановок в год.[50]

Наиболее распространенным в начале ХХ века типом казахского скотоводческого хозяйства было экстенсивное полукочевое хозяйство, в котором сочеталось кочевание (как правило с зимних на летние пастбища и наоборот, на расстояние 20–50 км), полустойловое содержание с сенокосом (от 44 до 96 % хозяйств по различным уездам Центрального и Восточного Казахстана) с длительными зимовками, и поливное земледелие.[51] В Семиречье даже культивировалась кормовая люцерна для подкормки скота.[52]

Однако, основная часть скота в полукочевых хозяйствах содержалась на подножном корму и перегонялась с пастбища на пастбище. Существовало две системы перегона. Первый, наиболее сложный, предусматривал отдельные пастбища для четырех сезонов: зимние, весенние, летние, осенние. Второй способ предусматривал пастбища для осеннее-зимнего и весеннее-летнего сезонов.

Наиболее сложным было обеспечение выпаса скота в зимний период, и зимовки были важнейшим элементом полукочевого хозяйства. От них буквально зависела жизнь скотоводческого хозяйства. На зимовках стояли небольшие аулы, от 5 до 25 хозяйств. Число скота жестко лимитировалось вместимостью зимних пастбищ.

На зимовках скот выпасался как правило отдельно. На зимовках пастбищные угодья делились на части, для разного скота. Самыми дальними были пастбища для лошадей – атарқан, куда отгонялся қос лошадей, обычно в 400–500 голов, иногда до 1500 голов. Лошадей отгоняли на 100–200 км от зимовки. Самыми близкими к зимовке были овечьи пастбища – қойтебін, в радиусе не более 3–4 км от зимовки, на которых выпасался қотан овец, обычно в 300–400 голов. Отдельно выделялись пастбища для телят – бзаужері, и для дойных кобылиц – биежері.[53]

Раздельный выпас скота нарушался во время джутов, когда формировалась плотная корка наста, или во время выпадения глубокого снега. В это время скот несколько раз прогонялся по пастбищу. Сначала выпасались лошади, съедавшие верхние части растений и разбивавшие наст копытами. Затем выпасались верблюды и крупнорогатый скот, а затем – овцы, которые доставали нижние части растений. Это был способ выпаса скота в экстремальных условиях, и обычно он не применялся.[54]

Ранней весной кочевые хозяйства снимались с зимовки и уходили на поиск корма, разбредаясь по степи отдельными юртами. Это был период интенсивного кочевания с кратковременными остановками. В это же время проводилась случка, кастрация, клеймение скота, а также начиналось доение и заготовка молочных продуктов. Поздней весной хозяйства переходили на летние пастбища.[55]

Летние пастбища, богатые травостоем и водой, вмешали много скота, и на летовках кочевники могли стоять большими аулами, с длительными остановками и кратковременными переходами, которые вызывались в основном необходимостью водопоя скота. На летовках иногда собиралось до несколько сотен юрт. В это же время проводились тои и курултаи, на которые могли собираться до нескольких десятков тысяч человек.

Осенью кочевники выбирали пастбища поближе к зимовкам, и быстро двигались к своим зимним пастбищам, чтобы успеть прийти к ним до первых снегопадов. В старину часто сигнал к движению на зимовки подавал хан, но в начале ХХ века время начала перекочевки на зимовки определяли наиболее опытные аксакалы.

Этому циклу перекочевок были подчинены все остальные работы и заготовка продуктов. На весенних, летних и осенних пастбищах проводилось доение скота, заготавливались молочные продукты: уыз, сары су (сыворотка), құрт (сыр), ажыған көже (молочная похлебка), қымыз, қойыртпақ (напиток из смеси кислого и пресного молока), қорықтық, қою сүт (густое молоко). Эти продукты составляли основу летнего рациона казахов. В это же время коптился сыр на зиму. Осенью происходил забой скота и копчение мяса на зиму. Весной перед откочевкой на летовки, и осенью перед откочевкой на зимовку, происходила стрижка овец, и из шерсти делался войлок. Летом также изготавливались необходимые в хозяйстве предметы, и детали юрты.

Иными словами, кочевое хозяйство обладало своим ритмом и графиком хозяйственным работ, который неукоснительно выдерживался. Начало новых работ всегда сопровождалось специальными праздниками. Отступление от этого графика всегда было чревато падежом скота, и к этому прибегали только в чрезвычайных обстоятельствах, в прошлом, при военных поражениях.

В ряде уездов, в основном в Северном и Северо-Восточном Казахстане, на Алтае, в начале ХХ века казахи стали переходить к оседлой форме хозяйства, сильно напоминающей русское хозяйство, с развитым сенокошением и земледелием. Скот содержался в стойлах с подкормкой сеном, а сами аулы становились оседлыми. Казахи этих районов строили постоянные избы, загоны и сараи для скота. В этих районах раньше всего началось оседание казахов. На процесс оседания казахов в начале ХХ века также большое влияние оказала конфискация земли русскими властями в пользу казаков и переселенцев. Изъятие земель приняло весьма масштабный характер. Всего было изъято 17,7 млн. десятин земли (из 242,8 млн. десятин угодий).[56] Резкое сокращение площади пастбищ вынудили многие казахские аулы перейти к оседлому хозяйству, перенять сенокошение, стойловое скотоводство, а также заниматься земледелием.

Казахское земледелие

Вопреки распространенному представлению, казахи были издавна знакомы с земледелием, однако оно прибрело большое значение с конца XVIII века. Регион наибольшего развития казахского земделелия охватывал течение рек Сырдарьи, Или, Чу, Талас, и горы Каратау с многочисленными водотоками, пригодными для саево-ручьевого поливного земледелия, междуречье Жанадарьи и Кувандарьи, речные долины Черного Иртыша, у озера Зайсан на равнине, на западных и северных склонах Тарбагатая, в бассейне рек Тургай, Иргиз, Орь, Ураль, Хобда, Эмба.[57] Единого земледельческого пояса у казахов так и не сложилось, но очаги земледелия имелись практически во всех уголках Казахстана, кроме Мангышлака и Устюрта.

Наиболее характерной чертой казахского земделелия было то, что казахи всегда стремились вести именно поливное земледелие. Даже в тех районах, где можно было вести хозяйство европейского типа, казахи все равно старались поливать поля, хотя бы раз в год перед посевом. В Усть-Каменогорском уезде казахи обрабатывали не самые лучшие земли, а только пригодные для устройства орошения. «Казахскому хозяйству были известны разные виды орошаемого земледелия, от самых примитивных до самых сложных его форм».[58]

Самые примитивные формы: орошение полей талой водой – суалма-егін, орошение путем строительства запруд – бөгей, ручной черпак – атпа. Сложные формы орошения: распределение воды из магистральных каналов – тоған, чигирное орошение разных типов – шығыр, а также система кяризов, которая существовала в районе городища Мырт-тобе (Сауран) с XVI века.

В южных уездах существовали мощные системы каналов, орошающие большую площадь. Так тоған Аулие-Ата имел протяженность 9,8 верст и орошал 212 десятин, тоған Чиил в Петровском уезде орошал 7000 десятин. Казахам были известны весьма сложные гидротехнические сооружения. Так тоған Карабур в Аулие-Атинском уезде был проложен в сильно пересеченной местности, и включал в себя туннель и несколько акведуков через каналы, лога и овраги.[59] Только в Чимкентском уезде в 1890 году насчитывалось 239 каналов и арыков, общей протяженностью более 3000 верст.[60]

Шығыр занимал большую долю в поливном земледелии в Тургайском уезде по всему течению Тургая и Иргиза. Казахский шығыр представлял собой колесо, диаметром до 5 метров, по ободу которого крепились деревянные или кожаные ведра, установленное в глубокой яме, соединенном каналом с рекой.

Иногда применялись самобытные системы орошения, как например, у Балхаша, где казахи копали большие ямы у рек, из которых выводили каналы. Также был известен способ озерного орошения – көлтабан, то есть посев по дну пересыхающих озер, распространенный по Сырдарье и в низовьях Таласа.

Казахи орошали поля либо затоплением, когда поле разбивалось на участки, которые заливались по очереди, либо поливали по бороздкам. Земля вспахивалась колесным плугом – сабан, сохой – жерағаш, или «тюменской сохой» – сохой с отвалом.[61] Казахи, в основном, сеяли просо – тары, традиционную земледельческую культуру, но в начале ХХ века в большей части уездов стали сеять пшеницу – бидай. Урожай скашивали серпом – орақ, или косой – шалғы орақ, связывали в снопы – бау, и обмолачивали на гумнах – қырмақ, которые чаще всего делались или на самом поле, или у ворот ограды пашни. Хлеб молотили с помощью скота на тщательно утрамбованных заранее площадках, затем полуочищенное зерно просеивали, и складывали в зерновые ямы – ұра, вместимостью от 40 до 200 пудов. Все сельскохозяйственные работы начинались с обрядов и праздников.

Этнографические материалы показывают сильные различия казахского земледелия от европейского, а также в казахском языке есть тюркские термины для всех зерновых культур и их сортов (так просо имело три сорта: ақ тары, қызыл тары, шоқай), сельскохозяйственного инвентаря и гидротехнических сооружений, для сельскохозяйственных операций. Это показывает, что несмотря на позднее развитие земледелия у казахов, оно не было заимствовано от русских. Развитие казахского земледелия тесно связано с древним развитием земледелия в Центральной Азии и Южной Сибири.

В 1906 году казахи засевали 417,8 тысяч десятин, а в 1916 году – 648 тысяч десятин.[62]

Другой характерной чертой казахского сельского хозяйства было его сочетание с кочевым скотоводством. Многие кочевые хозяйства имели посевы, которые высевали на зимовках перед откочевкой на летовки, и собирали урожай после возвращения. Богатые скотоводы также имели свои пашни, на которых работали зависимые от них бедные сородичи – ортақ, тогда как сами баи кочевали вместе со скотом.

Обычно считалось, что переход к земледелию и оседлости определялся невозможность вести кочевое хозяйство, потерей скота и пастбищ. Однако, обследования установили, что в начале ХХ века имелась любопытная тенденция: богатые скотоводы имели большие посевы, и чем больше было скота у бая, тем больше у него была запашка. Хозяйства, имеющие более 100 голов скота, в среднем обрабатывали 30–32 десятины, тогда как бесскотные хозяйства – от 1,5 до 3,5 десятин. В Кустанайском уезде среди бесскотных хозяйств имели посевы 55,6 %, а среди хозяйств, имеющих 10–50, 50–100, и более 100 голов скота, 84,5–87 % имели запашку.[63] В общем, это неудивительно, поскольку богатое хозяйство легко могло выделить лошадей для земледельческих работ.

Доход только от земледелия был незначительным, но он возрастал в зависимости от обеспеченности скотом. Хозяйство с 10 головами скота получало годовой доход 11,5 рублей, тогда как хозяйство со стадом 10–20 голов – 43,5 рубля. В таких хозяйствах, скотоводство невозможно было отделить от земледелия. В более богатых хозяйствах, земледелие носило явно выраженный подсобный характер, и в начале ХХ века стремительно эволюционировало в товарное хозяйство, урожай которого шел на продажу, хотя основной доход богатые скотоводы получали от продажи скота, кож и шерсти.

К теме социальных отношений в казахском ауле, методов эксплуатации, мы вернемся позднее.

Хозяйство европейского типа

Массовое переселение крестьян из европейских губерний Российской империи, которое началось во второй половине XIX века, довольно быстро привело к появлению в Казахстане нового типа сельского хозяйства – европейского типа, как его называли в экономической литературе 1920-х годов. Оно было представлено преимущественно хозяйствами русских и украинских переселенцев. Несмотря на серьезные этнографические различия, в целом, переселенцы вели хозяйство примерно одинакового типа.

Первые самовольные переселенцы из тобольских и пермских крестьян пришли в Казахстан в 1866 году в Акмолинскую область, и поселились у озера Саумал-куль, где стали вести хозяйство на арендованной у казахов земле.[64] Официально разрешенное переселение было открыто 13 июля 1889 года решением Госсовета, открывшего переселение в Акмолинскую область. Сразу же за этим разрешением, сильный неурожай и голод в европейских губерниях создал мощный поток переселенцев в Казахстан.[65] В период 1897–1916 годов, в Казахстан и Киргизию переселилось 1,3 млн. человек, основная масса которых – 56,2 % поселилась в Акмолинской области.[66]

Размещение переселенцев производилось, как правило, на конфискованных у казахов землях. Этот способ сторонниками колонизации считался наиболее эффективным. Однако, в реальной практике многие крестьяне устраивались на арендованных у казахов землях, которые они снимали в краткосрочную аренду на 3–4 года. У казахов русские крестьяне арендовали и сенокосы, которые всегда сдавались на один съем травы.[67]

Хозяйство европейского типа сочетало в себе пашенное земледелие с оседлым скотоводством. В начале колонизации каждому хозяйству выделялось 40 десятин земли, на которой крестьянин мог заводить пашню, пастбище и сенокос. За время активной колонизации средняя площадь земли, занимаемой один европейским хозяйством мало поменялась. Вместе с пастбищами и сенокосами, на одно европейское хозяйство в 1927 году приходилось, в среднем 56,8 гектаров, тогда как среднее казахское хозяйство занимало площадь 244,8 гектаров.[68]

В конце XIX века в среде русских крестьян стало развиваться занятие огородничеством и бахчеводством, продукция которого отправлялась на продажу. В горных районах Семипалатинской области развивалось пчеловодство. В 1890-х годах, в Северном Казахстане, в районах, прилегающих к железной дороге, стало развиваться товарное маслоделие.

Однако, главным занятием и целью переселения в Казахстан, для русских крестьян было пашенное земледелие. Переселенцы с помощью сабанов, в которые запрягали волов, поднимали целину и сеяли по ней преимущественно пшеницу, которая считалась среди русских крестьян наиболее ценным хлебом. В силу засушливых условий Казахстана, для сельского хозяйства европейского типа были характерны сильнейшие колебания урожайности от 1,5–2 ц/га в неурожайные годы до 32 ц/га в урожайные годы. Средняя урожайность составляла 6,24 ц/га.[69] При этом, крестьяне старались сеять именно пшеницу, не считая рожь и просо ценным хлебом.

По поводу русской запашки в Казахстане уже в дореволюционной литературе было много написано, и большая часть авторов считала европейское хозяйство более передовым, нежели казахское. Как считает известный русский агроном, непосредственно занимавшийся переселенческим хозяйством в Тургайской области, А. А. Кауфман, это мнение основывалось на том, что зажиточные русские переселенческие хозяйства использовали заводские железные плуги и сельскохозяйственные машины, которых тогда у казахов не было.

Но, основываясь на собственных исследованиях, А. А. Кауфман призывал не обманываться внешним обликом европейского хозяйства: «Между тем, если не идти далее внешности, то хозяйство тургайских поселенцев, и особенно – зажиточных хуторян, может производить на наблюдателя благоприятное впечатление, может показаться весьма способным к прогрессивному развитию…».[70]

Однако, по его наблюдениям, железный плуг использовался наряду с сабаном, поскольку с помощью сабана вспахивали целину, а железными плугами вспахивали поле на второй-третий год. Косилки использовались для скашивания степного ковыля, который не скашивался косой, а применение других сельхозмашин определялось дороговизной наемного труда.[71]

Но при этом все хозяйство переселенцев стояло на хищнической эксплуатации естественного плодородия целины. Крестьяне в массе своей пахали целину в течение 3–4 лет, пока она давала хороший урожай, затем забрасывали выпаханную землю и переходили на новый участок, «… и лишь крайне неохотно возвращались на землю, когда-либо ранее уже паханную».[72]

В большей части публикаций о русском переселенческом хозяйстве в Казахстане, эту систему землепользования называли залежно-переложной, когда выпаханный участок забрасывался на 6–10 лет. Однако А. А. Кауфман в Тургайской области описал сложение у русских чего-то вроде полукочевого пашенного земледелия, когда каждые 3–4 года крестьяне перемещались с выпаханного участка на целину, «каждый распахивал все, что может распахать… так как знал, что то, что не вспахал он, будет вспахано кем-нибудь другим».[73] По этой причине русские крестьяне выпахивали целину до последней возможности, не оставляли покосов и выгонов, не желая оставлять плодородную землю другим. После подобных «перекочевок» оставались огромные пустыри, заросшие бурьяном.

Движимые этой целью найти плодородную целину и как можно быстрее снять с нее все самое ценное, затратив минимум усилий, русские переселенцы быстро покидали выделенные им участки, и принимались арендовать целинную землю у казахов, все дальше и дальше вглубь степей. Поселки становились временными, крестьяне выезжали на хутора, и появились даже поля, куда крестьяне приезжали только на время сельхозработ. По мере движения за целиной, земледелие приобретало все более и более полукочевой характер. К слову сказать, экономисты конца 1920-х годов в Казахстане признавали существование полукочевого земледелия.

Во главе этого движения стояли как раз зажиточные хуторяне, чьи хозяйства сторонники колонизации часто приводили как пример передового, прогрессивного хозяйства. «Повторю: распространенность улучшенных пахотных орудий и машин легче всего вводит в заблуждение относительно истинного характера хозяйства зажиточных поселенцев, и в частности – хуторян. Но в действительности, этот характер остается в высшей степени хищническим, а улучшенные орудия и машины являются лишь усовершенствованным средством для извлечения из почвы ее последних соков».[74] Именно они более всего противились выделению им постоянных наделов, и всегда обосновывали свое стремление к переселению на новые участки неудобством, отсутствием леса или воды, что, на поверку, чаще всего оказывалось лишь маскировкой погони за целиной.

Чем дальше русские крестьяне забирались вглубь степей со своим полукочевым земледельческим хозяйством, тем сильнее они подвергались культурному воздействию казахов. Так, отмечено, что русские крестьяне перенимали казахские способы выпаса скота, заготовки местного топлива и строительных материалов, а также строительства землянок и саманных построек. Дети, родившиеся в таких отдаленных хуторах, зачастую не знали ни слова по-русски, и владели только казахским языком.

В начале ХХ века, когда свободной земли стало мало, и полукочевое земледелие русских переселенцев становилось невозможно, крестьяне начали переходить к более сложным способам хозяйства: к трехполью и пару, к удобрению земли, к огородничеству и бахчеводству. Среди переселенцев бурно развивалось социальное расслоение, характерное для всей русской деревни, когда встречались крепкие хозяйства, нанимавшие работников и запахивающие по 200–300 десятин, и была прослойка бедных хозяйств, с маленькой запашкой по 4–5 десятин, кормившаяся наемным трудом.

В наиболее тяжелом положении оказались те переселенцы, которые обосновались в Южном Казахстане. Они попали в районы с непривычными условиями, которые требовали незнакомых русским крестьянам навыков орошаемого земледелия, и были здесь меньшинством (например, в Сырдарьинской области обосновалось всего 3,1 % переселенцев 40,6 тысяч человек) среди местного казахского населения. Устройство их проходило очень трудно, чаще всего пришедшие крестьяне вынуждены были наниматься на работу. Наиболее распространенным способом заработка было сенокошение: по найму для казахов или для себя. Часто казахи нанимали русских крестьян, чтобы косить сено на продажу ямщикам на тракте в Ташкент.[75] Также переселенцы нанимались на уборку хлопка, на извоз до Ташкента и даже до Самарканда. Отмечались случаи, когда недавние переселенцы собирали падалицу – озимый хлеб, проросший после уборки из случайно упавших зерен.[76] Лишь со временем им удавалось наладить свое хозяйство на основе богарного земледелия или бахчеводства. Некоторые русские крестьяне перенимали у казахов простые способы полива затоплением. Но в целом, европейских хозяйств в Южном Казахстане было мало, и даже горячие сторонники колонизации отмечали огромные трудности устройства крестьян-переселенцев в этом крае.

Лучше всего прошло устройство русских крестьян-переселенцев в Восточном Казахстане, по Бухтарме. Это был район, заселенный беглыми русскими крестьянами и старообрядцами еще в середине XVIII века. При строительстве Бухтарминской крепости в 1761 году власти с удивлением обнаружили 17 русских поселков, которые поддерживали активную связь с Джунгарией, а потом и с цинскими чиновниками на пограничной линии. В 1792 году беглецы в составе 250 мужчин и 67 женщин получили высочайшее «прощение», были приняты в российское подданство на правах инородцев и обложены податями.[77]

Эти переселенцы крепко укоренились в южных предгорьях Алтая, завели крепкое хозяйство. Именно в этом районе отмечалось наибольшее влияние европейского хозяйства на казахов, и перенимание казахами русских методов хозяйства. «50–60 лет тому назад ни один казак не умел работать в поле, не умел обращаться с косой и серпом…», – указано в результатах экспедиционного обследования бухтарминских старообрядцев в 1927 году. Однако, за счет найма казахов на работу: уборку сена и хлеба, своз, молотьбу, окрестные казахи научились земледельческим работам.[78]

К концу 1920-х годов алтайские казахи составили особую группу, весьма сильно отличную от других казахов по укладу хозяйства. Они жили в других условиях, более полугода проводили на зимовках, рядом с хорошими пастбищами и сенокосными угодьями, удобными местами для пашни.[79] Алтайские казахи кочевали на расстояние от 5 до 30 верст, некоторые – до 100 верст, отгоняя скота даже в Китай.[80] Однако, при этом многие семьи имели собственные сенокосные угодья. В начале ХХ века многие семьи стали строить постоянные оседлые зимовки, сооружать большие навесы и сараи для скота, а беднота, как уже говорилось, нанималась на сельхозработы у старообрядцев.

Влияние колонизации

Колониальная политика Российской Империи очень сильно влияла на состояние сельского хозяйства Казахстана сразу после Гражданской войны. Ее влияние распространялось преимущественно на представления руководителей КАССР и экономистов относительно перспектив и способов развития сельского хозяйства, но зато через это колониальная политика оказывала косвенное влияние на все без исключения сферы.

В дореволюционной литературе по поводу колонизации шли серьезнейшие споры. Были сторонники радикальных методов, предусматривающих сгон казахов с зимовок и передачи земель русским крестьянам. Были сторонники более умеренных методов, в основном состоящих в сокращении площадей пастбищ и водворения крестьян на эти «пустующие земли». Но в целом, еще до революции сложился колониальный консенсус, содержание которого сводилось к нескольким пунктам.

Во-первых, практически все экономисты и руководители считали кочевое хозяйство отсталым, а оседлое хозяйство – передовым. Самым передовым и прогрессивным считалось хозяйство европейского типа с пашенным земледелием улучшенными сельхозорудиями, со стойловым скотоводством, с заготовкой сена. В качестве уступки руководство соглашалось признать казахское скотоводство, но лишь при условии его оседлости.

В литературе и многочисленных выступлениях, посвященных проблеме оседания казахов, совершенно не приводилось рациональных аргументов в пользу этого утверждения, и оно подкреплялось, в основном, голословными заявлениями. Это можно объяснить лишь давней традицией, идущей через образование и дореволюционную литературу. Один из первых проектов перевода кочевников на оседлость составил еще в XVIII веке П. И. Рычков для башкир. Долгое время русские власти колебались в отношении казахов. Например, Оренбургское ведомство запрещало казахам заниматься земледелием, а Сибирское ведомство, наоборот, поощряло.[81] Но во второй половине XIX века стремление к седентаризации кочевников победило и стало общим местом в литературе.

Во-вторых, магистральной дорогой развития сельского хозяйства Казахстана почти всеми признавалось именно пашенное земледелие. Эта политика получила свое максимальное развитие в 1950-х годах, во время «освоения целины», а в 1920-е годы экономисты выражались другим языком. Часто употребимым термином в то время была пахотоспособность, то есть площадь земель, качество которых позволяло распашку. Доля вспаханной площади по отношению к общей площади пахотоспособных земель признавалась в качестве критерия развития сельского хозяйства в Казахстане.

В-третьих, существенной стороной консенсуса было стремление к колонизации степей. Политика колонизации, как показывают документы, велась до революции, проводилась накануне и во время коллективизации, как будет показано ниже, и даже впоследствии, во время «освоения целины» в 1950-х годах. Другое дело, что в разные эпохи риторика колонизации имела различную степень выраженности. До революции о необходимости колонизации говорили совершенно открыто: «Всякому тогда было ясно, что для наличных кочевьев вовсе не нужно столько непомерного пространства, как это числилось за киргизами; всякому было понятно, что в «кочевую» земля обратилась только потому, что не осталась «оседлой»…».[82] В 1920-х годах власти лозунга колонизации открыто не вывешивали, и о мероприятиях по колонизации «пахотоспособных земель» можно было узнать только из программ развития сельского хозяйства и хозяйственных планов.

В-четвертых, консенсус не отводил никакого самостоятельного места для казахского хозяйства, в особенности кочевого скотоводства. Не предполагалось его развития. По мнению большинства экономистов, казахское хозяйство должно быть решительно переделано в сторону приближения к «эталонному» европейскому хозяйству. До революции высказывались радикальные предложения поставить казахов перед выбором: перейти к хозяйству европейского типа или вымереть. Однако, победила более умеренная точка зрения, согласно которой русские крестьяне должны подавать пример, которому казахи должны следовать. Экономисты 1920-х годов придерживались последней точки зрения, полагая, что Советская власть, советизация аула и кооперирование крестьян ускорят перенимание «эталонных» методов хозяйствования. Они совершенно не предполагали и не предчувствовали, что будет реализован как раз самый радикальный путь, и казахское кочевое скотоводство будет попросту уничтожено в процессе коллективизации.

Справедливости ради стоит отметить, что этот пункт колониального консенсуса встречал хоть и редкие, но зато весьма активные возражения. В Казахстане были экономисты, которые пытались разработать способ развития именно казахского хозяйства, на основе присущих ему принципов и тенденций.

Происхождение колониального консенсуса и его влияния на разработку планов развития сельского хозяйства, имеет совершенно прозрачную природу. Подавляющая часть экономистов в Казахстане, как русских, так и казахов, была воспитана в традициях русской географической, экономической и аграрной школы, а также опиралась почти всецело на дореволюционную литературу, в которой колониальная идеология излагалась весьма откровенно. Влияние дореволюционных работ на экономические идеи в начале и в середине 1920-х годов было исключительно велико. Собственные исследования появились лишь в конце 1920-х годов, когда процесс коллективизации стал набирать обороты, Филипп Голощекин объявил коллективизацию аула главной целью, и никому не давал сворачивать с этой дороги.

Вместе с явочным признанием колониального консенсуса в оценке перспектив развития сельского хозяйства в Казахстане, в начале 1920-х годов было сделано немало для устранения крайностей колонизации. Это нашло наиболее яркое выражение в перераспределении земель, которое началось еще в 1917 году, но приобрело максимальные масштабы в 1921–1922 годах. Целью перераспределения было наделение малоземельных крестьян землей по трудовой норме, а также возврат изъятых у казахов земель 10-ти верстной полосы, а также конфискованных в 1916 году земель после подавления восстания. 19 апреля 1921 года ЦИК Кирреспублики принял решение о возврате земель десятиверстной полосы вдоль Иртыша, земель по реке Урал, а также конфискованных в 1916 году земель. По Уралу было возвращено 232 тысячи десятин, по Иртышу – 111,8 тысяч десятин, а также возвращено 470 тысяч десятин земли, конфискованной в 1916 году.[83] В эти годы было перераспределено более 1 млн. десятин земли.[84]

Пасти!

Как это не парадоксально прозвучало бы сегодня, но вплоть до 1928 года в Казахстане полностью преобладали сторонники развития именно полукочевого скотоводства в качестве основной отрасли сельского хозяйства республики.

Одним из наиболее активных сторонников этого пути был агроном М. Г. Сириус, имевший большой опыт опытного хозяйства в Тургайской она Темирской опытной станции и исследований земледелия засушливых районов республики. Этот опыт привел его к мысли, что на большей части территории земледелие либо невозможно, либо нерентабельно даже в потребительском виде.

Полукочевое скотоводство, в отличие от земледелия, не требовало больших вложений, расхода рабочей силы, хорошего увлажнения, и нуждалось, по сути, только в естественных кормовых ресурсах и рабочей силе. По подсчетам М. Г. Сириуса, в Казахстане имелось 250 млн. десятин кормовых угодий, с которых можно было собрать 7337,5 млн. пудов грубых кормов, из которых 34 % приходилось на приозерные луга. Кормовые ресурсы Казахстана позволяли содержать 88–90 млн. голов скота, а ресурсы рабочей силы позволяли содерждать 56–66 млн. голов. По мнению М. Г. Сириуса, при естественном приросте населения в 2 % в год, через 20 лет будет достаточно рабочей силы для содержания 72 млн. голов скота.[85]

Сторонники этого направления резко критиковали земделельческое направление развития сельского хозяйства за переоценку плодородия почв и перспектив распашки. Это только с первого взгляда казалось, что в Казахстане много свободных земель. На деле же земледельцы сталкивались с колоссальными трудностями. В 1926 году журнал «Народное хозяйство Казакстана» опубликовал статью агронома из Каркаралинского уезда П. Г. Амосова. Статья вышла посмертно, поскольку ее автор умер 10 марта 1926 года.

Он работал на уездном уровне и хорошо знал особенности хозяйства. По его словам, уезд обеспечивал свои потребности в хлебе натуральным обменом на скот или рыбу, причем основная масса хлеба, до 15 тысяч пудов привозилась из Алма-Аты, с Или или Кара-Тау. В уезде был район поливного земледелия по р. Токраун, который в урожайный год давал до 200 тысяч пудов хлеба. П. Г. Амосов отмечал: «За Токрауном установилась прочная репутация житницы уезда».[86] Однако, урожай поливных земель был невысоким – в среднем 100 пудов с десятины (16 центнеров с гектара), и агроном писал: «… надо видеть своими глазами ту колоссальную затрату человеческого труда, ту уйму лишений и страданий, с которыми сопряжено земледелие на Токрауне, чтобы понять весь мучительный трагизм положения пахаря при плохом урожае».[87] Но выхода особо не было: «Или сей на Токрауне в условиях полукаторжного труда – или голодай».[88]

Скотоводство в сухих степях было куда более устойчивым и давало продукт ценой куда меньших усилий: «Ни безнадежного массового разорения, ни обнищания, ни вымирания населения, мы не могли бы констатировать в степи».[89] Иными словами, агроном делал свой выбор и склонял свои симпатии в пользу скотоводства.

Однако, наблюдательный агроном подметил одну слабость кочевого скотоводства – несоответствие качества скота требованиям рынка. Кочевник, вынужденный перегонять свой скот с пастбища на пастбище, от водопоя на водопой, больше всего ценил выносливость, а не продуктивность скота. Взгляд торговцев был другой: «Рынок ценит масло, шерсть, кожи, мясо, рабочий скот, но не выносливость».[90] Это столкновение интересов породило потом трагедию кочевников, поскольку позднее хозяйственное руководство требовало от скотоводства в первую очередь продуктивности, причем товарной продуктивности, и требовало развивать его на основе методов западно-европейского хозяйства: со скотными дворами, с сенокосами, с силосом, зерновой подкормкой и так далее.

П. Г. Амосов был категорически против такого пути, и считал, что главным, основой основ скотоводства в Казахстане должно быть максимальное использование пастбищ. Соответственно, и скот должен быть выносливым, легко переносить перегоны, довольствоваться грубыми кормами, переносить зимовку на пастбищах. Агроном предлагал адаптировать методы скотоводства к условиям степей, в частности, отказаться от скотных дворов, а также снимать продукцию летом, как делали кочевники. Если бы эти требования были приняты, то катастрофа Казахстану не грозила. Очень жаль, что П. Г. Амосов умер так рано. Его смерть сильно ослабила позиции сторонников развития полукочевого скотоводства.

Насколько сильны были тогда позиции сторонников этого пути развития сельского хозяйства Казахстана, можно судить хотя бы по тому факту, что 2 марта 1926 года СНК КАССР признал за Казахстаном значение скотоводческой базы для хозяйства СССР.

В середине 1920-х годов была выдвинута еще одна концепция развития сельского хозяйства Казахстана, опирающаяся на интенсивное развитие скотоводства. Автором этой концепции был Е. А. Полочанский, который предложил цельную и весьма детально продуманную программу, основанную на казахском хозяйственном опыте.

Полочанский решительно выступал против идеи ликвидации пастбищно-скотоводческого хозяйства, поскольку приоритет земледелия привел бы к резкому сокращению стада: «Такой строй народного хозяйства не мог бы прокормить и половины того скота, который в республике ныне имеется…».[91] Главным направлением развития сельского хозяйства Казахстана он считал именно развитие скотоводства, которое, по его выкладкам, обещало превратить Казахстан в лидера по производству продукции животноводства в СССР.

«Запасы имеющейся пастбищной площади могут обеспечить кормом до 75 млн. разного скота, то есть в 3 раза более только того количества, которое имеется сейчас (сейчас 26,5 млн.) и при рационализации пастбищно-скотоводческого хозяйства. Казакстан смог бы целиком покрыть все потребности Союза во всех видах продукции животноводства».[92]

Он предложил программу реконструкции животноводства на основе сохранения родового аула, переустроенного на началах кооперирования. В кооператив хозяйственно-родового аула должно было войти не менее 5 семей со средним числом скота 10 голов в пересчете на крупнорогатый, то есть аул должен был иметь стадо в 50 голов, в пересчете на крупнорогатый. В стаде должно было быть в среднем 5 коров, 6 волов, бык-производитель, 8 телят, верблюд, 2 лошади и 180 овец.[93]

Члены кооператива должны были отказаться от ведения отдельного хозяйства, совместно выполнять обработку земли, уборку урожая и содержание скота. Аулу выделялся кредит в размере 600 рублей на семью, который расходовался на строительство, мелиорацию и орошение. Доход делился на две части, одна из которых делилась по едокам, а из второй половины погашался кредит и выделялся доход по трудовому вкладу.[94] По его подсчетам, хозяйство могло обеспечивать людей продовольствием, скот – кормом, получать в среднем 1144 рублей чистой прибыли, и после погашения кредитов и паев, давало 570 рублей чистого дохода на семью, а всего бюджет семьи составлял бы 700 рублей. По сравнению с доходностью единоличного казахского хозяйства в конце 1920-х годов, этот проект обещал удвоение доходов небогатых хозяйств (327,4 рубля – чистый доход, 499,3 рубля – валовый доход[95]), и выводил его на уровень доходности зажиточных русских крестьян.

В его проекте был даже разработан типовой дом, в котором каждой семье выделялось по комнате размером 54 кв. аршина (27,31 кв. метра). Образцом для аульного жилья по проекту Е. А. Полочанского явно стали казахские однокамерные дома, которые строились на зимовках.

Для зимовок у казахов имелся целый ряд жилищ, которые широко использовались небогатыми скотоводами: шошала, дерновый дом, камышовый дом (широко распространенный в Прибалхашье и по Сырдарье), а также дома из самана, сырцового кирпича и землянки. Это было однокамерное жилище с небольшим очагом, крытое односкатной или двухскатной крышей, очень небольшой площади и объема. Объем зимовочных домов составлял около 24–25 куб. метров, всего по 4–5 куб. метров на человека. Дома были сырыми, плохо проветриваемыми, темными, что приводило к распространению простудных и кожных заболеваний. Низкое качество зимних жилищ было связано с менталитетом скотоводов: «Большинство казахов по традиции считало их временным, второстепенным жилищем и не прилагало особых усилий к его благоустройству и украшению».[96] По сравнению с этими жилищами, проект Е. А. Полочанского обещал улучшение жилищных условий, поскольку объем жилой комнаты в спроектированном им доме превышал 54 куб. метра.

К дому пристраивались помещения для содержания скота так, чтобы получалось прямоугольное в плане строение площадью 1974 кв. аршина (998,44 кв. метра).

Финансовые возможности КАССР позволяли создать в течение 15 лет 100 тысяч подобных хозяйств, в которых могло бы содержаться 8 млн. овец. Устойчивость хозяйства повышалась с помощью посевов зерновых и заготовки кормов для скота.

В отношении других способов развития сельского хозяйства в Казахстане, Е. А. Полочанский был весьма категоричен: «В противном случае имущество один бедняков, сколько не складывай, все-таки в результате будет общая беднота…».[97] Он выступал резко против строительства коммун и колхозов из одной бедноты, и считал, что в процесс кооперирования скотоводства должны быть вовлечены и зажиточные слои казахских скотоводов.

Его план, весьма детально проработанный, был отвергнут по чисто политическим причинам. Казкрайком со своей политикой советизации аула, был против любого сотрудничества с баями, и, разумеется, не мог поддержать этот план, предусматривающий вовлечение в кооперативное строительство зажиточных скотоводов. Однако, с чисто технической стороны дела, Е. А. Полочанский выдвинул дельное предложение, которое лучше всего учитывало особенности казахского скотоводства, привычки и образ жизни казахов. У Голощекина и его единомышленников не было и близко ничего подобного.

С позиции сегодняшнего дня очевидно, что это был упущенный шанс модернизации казахского скотоводческого хозяйства без ломания его через колено, без массовой гибели людей и огромного урона для Казахстана.

Пахать!

Назначение Филиппа Голощекина в Казахстан и провозглашение им политики советизации аула, дало сильный стимул разработкам среди партийных и советских работников, среди экономистов-коммунистов, планов весьма и весьма решительного переустройства сельского хозяйства в республике. В 1927–1928 годах появилось несколько крупных разработок, отчасти основанных на материалах экспедиционного обследования, отчасти на доктринальных предпосылках, посвященных переустройству сельского хозяйства в Казахстане.

В этой литературе, как правило, не затрагивались специально вопросы общей теории развития сельского хозяйства и особенно скотоводства, но по предложениям, в ней высказанным, о них можно судить вполне определенно. По краткому изложению спора между сторонниками скотоводства и земледелия, приведенному М. Г. Сириусом в одной из его статей, можно судить о том, как развивалась эта дискуссия.

Общее согласие экономистов по поводу скотоводства было взломано в 1927 году, по инициативе Всесоюзного переселенческого комитета, который предложил увеличить посевы в Казахстане до 30 млн. гектаров, и наделять землей по 30–40 гектаров на хозяйство. О предложении комитета можно судить по более поздним его публикациям. В 1930 году вышел доклад Всесоюзного переселенческого комитета «Состояние сельского хозяйства Казакской АССР, пути его реорганизации и перспективы переселения», основанный на экспедиции 1928 года, в котором говорилось то же самое. Только теперь это было мнение не одного из казахских экономистов, а часть государственной политики: «Основная поставленная правительством задача – определение возможности и путей использования обследуемой территории в целях укрепления зернового баланса Союза».[98]

Был сделан еще более масштабный вывод, что товарное земледельческое хозяйство было возможно на площади 75 млн. гектар. Площадь Казакской АССР составляла 2853 тысячи кв. км. Следовательно, пашни должны были занять 26,2 % территории республики. Экспедиция обследовала Северный Казахстан (под чем понималась вся северная часть Казахстана от Урала до Иртыша), в котором пахотоспособность была определена в размере 50 % от площади, около 25 млн. гектар.[99]

Экспедицией была сделана также оценка и условий, весьма и весьма категоричная: «Таким образом, ознакомление с внехозяйственными экономическими условиями на обследуемой территории показало, что, несмотря на значительные различия этих условий, ни в одной из районов к занятию товарным земледелием препятствием служить не могут».[100] Далее было расшифровано, что под товарным земледелием подразумевается выращивание пшеницы, в сочетании с интенсивным скотоводством.

Во всех планах развития сельского хозяйства, составленных как на союзном, так и не республиканском уровнях, указывалось, что Казахстан, наряду с Сибирью, станут в первой пятилетке районами развития зернового хозяйства, основанного на распашке степей, оседания кочевников и «высвобождения земли», а также переселения в Казахстан из других районов СССР.

Определение интенсивного скотоводства в свете нашей темы, данное в материалах этой экспедиции, представляет особенный интерес: «По всем округам произошло сокращение количества лошадей и отчасти овец и дальнейшее увеличение количества крупнорогатого скота. Скотоводство по составу стада принимает более интенсивный характер… В нем (имеется в виду байское хозяйство – Д. В.) особенно было развито коневодство и большой удельный вес имело овцеводство – две наиболее экстенсивные отрасли скотоводства».[101] Наверное, трудно найти более откровенное определение того, как именно собирались переустраивать скотоводство в Казахстане. Из этого определения видно, что была проведена четкая черта: разведение крупного рогатого скота – это интенсивное скотоводство, а разведение лошадей и овец – это экстенсивное скотоводство. И был также сделан однозначный выбор в пользу первого. В общем, при ставке на зерновое хозяйство, при резком сокращении площади пастбищ, ставка на крупный рогатый скот была неизбежным явлением.

Наконец, поскольку экспедиция была проведена Всесоюзным переселенческим комитетом, то были разработаны планы переселения в Казахстан. В первой пятилетке планировалось переселить 500 тысяч человек, или 90,9 тысяч хозяйств.[102] В первый год пятилетки – 14,5 тысяч хозяйств, во второй – 18,2 тысяч, в третий – 25,4 тысячи, в четвертый – 32,8 тысяч хозяйств. Всего возможное переселение было определено в размере 1,3 млн. человек, или около 300 тысяч хозяйств.

Как видим, это был типичный план аграрной колонизации, предусматривающий фактическую ликвидацию кочевого скотоводства, распашку всех сколько-нибудь пригодных земель, с решительным упором на зерно, переселение полумиллиона человек только в течение первой пятилетки с продолжением в последующих пятилетках. Отличий от дореволюционных планов аграрной колонизации Казахстана, в сущности не так и много. Еще в 1927 году на это обстоятельство обратил внимание Смагул Садвакасов, заявивший в своем выступлении на VI конференции Казкрайкома 15–23 ноября 1927 года: «Хочу обратить ваше внимание на следующий факт: наша республика продолжает рассматриваться как регион, поставляющий сырье. Это пережиток прошлого, колониальная политика царизма».[103]

Нужно также отметить, что агроном А. М. Маркевич, который участвовал в создании первой в СССР машинно-тракторной станции – Шевченковской МТС в УССР, выдвинул любопытную позицию. С одной стороны, он прямо не высказывался против планов переселения в новые районы, но с другой – выдвинул на основе своего практического опыта тезис, который выбивал почву из-под планов переселения, основанных так или иначе на теории «аграрного переселения». Он считал, что машинизация и рациональная организация сельского хозяйства в «перенаселенных» районах может дать вдвое-втрое больше продукции с тех же площадей, и свободно прокормить «избыточное» население».[104]

Следующий этап дискуссии был связан с докладом профессора А. Н. Челинцева в Земплане РСФСР по докладу Наркомзема КАССР, сделанным летом 1927 года. Челинцев исходил из тезиса, что кочевое скотоводство является отсталым и слабым, что перспективы развития скотоводства связаны с разведением крупнорогатого скота по западно-европейской системе на основе земледелия. Он приводил данные, что за сто лет, с 1820 по 1916 годы, в Тургайской области доля крупнорогатого скота выросла с 0,7 до 22,8 %, и связал это с прогрессивным развитием хозяйства. Его вердикт был такой: «Таким образом, вскрывается параллелизм между расширением земледелия, его ростом и развитием скотоводства, как количественного, так и качественного, в сторону нарастания его интенсивности и ослабления типично экстенсивных отраслей кочевого хозяйства… В связи со всем сказанным, было бы неправильно будущее сельского хозяйства в Казакстане представлять лишь в рамках кочевничества».[105]

У этой концепции быстро проявились сторонники среди руководящих работников в Казахстане, в частности М. Я. Роднер и А. П. Потоцкий, которые сразу стали продвигать этот взгляд. Уже в мае 1927 года А. П. Потоцкий опубликовал статью, в которой выдвинул почти все тезисы А. Н. Челинцева: Казахстан на большей территории представляет собой территорию малой емкости для сельскохозяйственного производства и плотности населения (У Челинцева – несоответствие площади и плотности населения); казахское хозяйство становится менее кочевым и более земледельческим, казахи засевают 27,8 % богарных посевов в Казахстане (у Челинцева – рост доли крупнорогатого скота и общий рост посевов, в том числе и у казахов); рост посевов зависит от плотности населения (у Челинцева – нельзя препятствовать переселению и обосновывать отказ от современной колонизации ссылками на царскую политику); необходимость капиталовложений на улучшение почв и орошение в Центральном Казахстане (у Челинцева – приоритетная поддержка оседлых районов для скорейшего перехода к земледелию).[106]

Перелом в дискуссии произошел в начале 1928 года, после VI-й Всеказакской конференции ВКП(б), на которой впервые, под давлением представителей ЦК ВКП(б), гласно осудили националистический уклон, который связывался с защитой интересов казахских скотоводческих хозяйств. В этих условиях симпатии стали склоняться в сторону земледельческого хозяйства чем сразу воспользовались его сторонники. А. П. Потоцкий в марте 1928 года заявил, что зерновое хозяйство может чувствовать себя именником, поскольку теперь к нему обратилось внимание, а «до этого момента в отношении зернового хозяйства господствовала другая тактика, целью которой было всемерное вытеснение и изживание преобладания зернового хозяйства».[107] Он подчеркнул, что в Северном Казахстане лидерство принадлежит зерновому земледелию, а не скотоводству и призвал более активно снабжать машинами хозяйства этого района.

Впрочем, М. Г. Сириус недолго оставался в долгу, и уже в июле 1928 года выступил с большой статьей, в которой давал оценку возможностей распашки по принципу пригодности под посев. Он в 1922–1924 году вместе с Метеобюро КАССР проводил оценку количества осадков и составил одну из первых карт распределения осадков по территории республики. Он считал, что при количестве осадков более 300 мм в год возможно зерновое товарное земделелие. При количестве осадков 250–300 мм – потребительское земледелие, а при количестве осадков менее 250 мм – без орошения земледелие невозможно.[108] На основе карт распределения осадков, агроном составил оценку площади земель, пригодных под посев. В зоне с осадками более 300 мм таких земель оказалось 4796 тысяч гектаров, а в зоне с осадками 250–300 мм – 3025 тысяч гектаров, и не сплошным массивом, а отдельными пятнами. Всего – 7822 тысячи гектаров из 79 млн. гектаров общей площади этих двух зон, то есть 9,8 %. При этом он отметил, что по более точным оценкам, проделанным В. И. Лебедевым в 1925–1926 годах, общая площадь этих двух зон сократилась до 57,5 млн. гектаров и, соответственно, сокращаются площади под посев.[109] По его мнению, более детальные метеорологические исследования приведут только к дальнейшему сокращению пригодных под посев площадей.

Его заключение было таково: «… здесь рассчитывать на расширение зернового хозяйства более чем до 7–8 млн. гектаров, не только нет оснований, но совершенно невозможно».[110] М. Г. Сириус считал, что нужно тщательно изучать каждый клочок земли, чтобы добиться по-настоящему урожайного и рентабельного зернового хозяйства в Казахстане.

В том же 1928 году в дискуссию вступили и партийные теоретики, которые попытались подойти к проблеме с марксистских позиций и расстановки классовых сил в ауле. Одним из главных экономистов, которые занимались марксистским «анализом» казахского аула, был Г. Тогжанов, оставивший несколько публикаций, в том числе выпущенную в 1928 году книгу «О казакском ауле», в которых оказались зафиксированы взгляды партийных экономистов того времени. Как же им виделся казахский аул?

В первую очередь, казахский аул виделся им как средоточение отсталости, которую они объясняли его «социальной природой», сочетавшей в себе элементы патриархально-родовых, феодальных и капиталистических отношений. Главной фигурой аула они считали бая, который был одновременно выразителем родовых отношений, феодалом и капиталистом. С точки зрения марксизма, это – нонсенс, поскольку родовой, феодальный и капиталистический строй имели совершенно разную социальную структуру, а, самое главное, отличались совершенно разными способами эксплуатации и присвоения прибавочного продукта. Так, феодальный строй стоял на собственности феодалов на землю и внеэкономическом принуждении, а капиталистический – на собственности капиталистов на средства производства и эксплуатации наемной рабочей силы. Собственность на землю у казахов была развита очень слабо, ей было далеко до оформившегося института, да и развиваться она стала только в конце XIX века, в связи с наплывом русских крестьян, создавших рынок аренды земли. Внеэкономического принуждения в виде барщин и оборока, у казахов в это время не было. Наконец, не было совершенно такого характерного для феодализма института условного владения землей. Что касается капитализма, то у казахов не было расслоения на собственников средств производства и пролетариат, найм рабочей силы был развит слабо, и, опять-таки, в связи с русскими крестьянами. Всевозможные виды и способы эксплуатации бедных сородичей в хозяйстве носили куда больше характер взаимопомощи, чем капиталистической эксплуатации. Наконец, извлечение прибыли и накопление капитала не было главной целью богачей в казахском ауле.

К слову сказать, в 1970-х годах среди советских политэкономов развернулась большая дискуссия по поводу того, что считать средством производства в кочевом скотоводстве: землю или скот. Им так и не удалось прийти к единому мнению.

Казахский аул с очевидностью не влезал в рамки марксизма, созданного на основе политэкономии европейских стран, однако казахских политэкономов 1920-х годов это нимало не смущало. Противоречия в теоретической характеристике аула они «решили», создав политэкономический «қойыртпақ» из смеси родового, феодального и капиталистического строя, и считали это своим достижением: «Казакское байское хозяйство – хозяйство переходного типа, соединявшее в себе черты и капиталистической, и феодальной системы эксплуатации… Поскольку большинство казакских районов в дореволюционное время оставалось кочевыми районами, поскольку они же являлись характерными для Казакстана, как колонии, поэтому и преобладающей формой в степи оставалась докапиталистическая форма эксплуатации».[111]

Этот «қойыртпақ» основывался на том, что признаки всех перечисленных общественных формаций были объявлены пережитками: «Одним из характерных особенностей дореволюционного казакского аула является наличие в нем пережитков патриархально-родовых отношений».[112] А также: «… существующая система полукочевого скотоводческого хозяйства, является по существу, пережитком феодализма, выгодным прежде всего для зажиточной части населения…».[113] Это партийным экономистам казалось приемлемым способом разрешения очевидных противоречий в их теоретических построениях, хотя с точки зрения марксистской формационной теории это был нонсенс.

Второй важный пункт в их оценке казахского хозяйства состоял в утверждении, что оно является товарным, мало отличным от хозяйства европейского типа. В этом отношении Г. Тогжанов высказался весьма категорично: «Не будет преувеличением, если даже сказать, что оно уже превращается в товарное хозяйство, и что казахское хозяйство в оседлых и в значительной части полукочевых районов по своей структуре и направленности мало отличается или почти не отличается от русского крестьянского хозяйства».[114] Не один он высказывался в подобном духе: «Аул пережил уже период натурального хозяйства, в аул внедряются товарно-капиталистические отношения. Эти отношения, вовлекая в орбиту своего влияния казахское население, постепенно разрушают общину, как нечто хозяйственное целое. Община как хозяйственная единица распалась…».[115]

Экономисты грубо ошибались в оценке товарности казахского хозяйства, которая по одним данным составляла не более 7–10 % от валовой продукции.[116] По другим данным, суммарная товарность казахского хозяйства составляла около 40 %. По весьма подробным данным, собранным в начале 1920-х годов в Актюбинской губернии, выходило, что казахские хозяйства потребляли 57–62 % произведенной продукции, а продавали 38–43 % продукции. Причем, по разным категориям продукции, производимой в казахском хозяйстве, процент товарности сильнейшим образом колебался. Так, товарность по хлебу составляла 5–6 % (соответственно, потреблялось внутри хозяйства 95 % произведенного хлеба), а по кормам – 3–5 %.[117] Доля товарности складывалась, в основном, за счет продажи скота, мяса, кож и шерсти, в чем основной вклад в общую товарность казахских хозяйств в губернии делали зажиточные и богатые хозяйства.

По собранным в Актюбинской губернии данным выходит, что товарность казахского хозяйства обеспечивалась продажей непродовольственного сырья, тогда как производство продовольствия было ориентировано на собственное потребление. Так, доля собственного скота в потреблении мяса в хозяйствах, кочующих в полупустынных районах и имеющих свыше 25 голов скота, стабильно держалась на уровне 97–99 %. Иными словами, казахский аул вел в первую очередь потребительское хозяйство, и мог отпускать не более 2–3 % производства мяса, 5–6 % хлеба и 3–5 % кормов. К сожалению, столь же подробных данных по другим губерниям Казакской АССР не было опубликовано, но, очевидно, и там была схожая картина.

В оценке товарности, как показывают приведенные материалы по Актюбинской губернии, всегда надо было учитывать огромную разницу в товарном выходе продовольственных и непродовольственных продуктов. С точки зрения производства непродовольственного сырья можно было рассматривать часть казахских хозяйств как товарные. Но дело все состояло в том, что хозяйственная политика накануне и во время коллективизации всегда подразумевала в первую и главную очередь товарность именно продовольственного производства, в особенности по хлебу и мясу. Но именно в этом казахское хозяйство товарным не было.

Брошюра Г. Тогжанова «О казакском ауле» была выпущена в Кзыл-Орде в 1928 году, и оказала сильное влияние на формирование политики коллективизации. В ней обосновывался важный для этой политики тезис о товарности казахского хозяйства, такой степени, что это хозяйство якобы «подчинил себе торгово-ростовщический капитал». Раз так, то по мысли партийных экономистов казахский аул созрел для «малого Октября» и коллективизации.

Стоит отметить несколько любопытных обстоятельств. Во-первых, сам Тогжанов в публикациях разного времени демонстрировал колебания в своей оценке казахского аула: в более ранней – как преимущественно капиталистического, подчиненного «торгово-ростовщическому капиталу», в более поздней – как переходного, со смешанными чертами от разных общественных формаций. Похоже, что ни он, ни другие партийные экономисты так и не пришли к определенному мнению. Впрочем, особой нужды для них в этом не было, поскольку даже такая шаткая теория вполне себе послужила основанием для расправы с баями.

Во-вторых, Г. Тогжанов честно признавал, что данных у него нет, и свои построения ему подкрепить нечем: «К сожалению, у нас нет под рукой материалов, характеризующих возникновение и появление торгово-ростовщического капитала в казакском ауле…».[118] Далее: «К сожалению, у нас нет цифровых данных, доказывающих факт замены старого способа производства новым в казакском хозяйстве, в особенности в полукочевых районах».[119] Далее: «Дореволюционная литература о казаках дает очень мало сведений о сущности родовых отношений и влиянии их на развитие казакского аула».[120] На фоне таких необычайно честных заявлений для второй половины 1920-х годов, становится очевидно, что кроме голословных заявлений у Тогжанова ничего нет, и доказать свои построения он был не в состоянии.

Впрочем, это нисколько не мешало ему считать себя абсолютно правым, и время от времени отпускать в адрес оппонентов замечания, что они, мол, работают «не по-марксистски», а брошюру Е. А. Полочанского Тогжанов и вовсе назвал «теоретически безграмотной и политически вредной». Это приоткрывает немного атмосферу, царившую среди партийного руководства, составленную из гремучей смеси доктринальности, голословных заявлений, полного отсутствия доказательств и нетерпимости к другим мнениям. Тогжанов еще неплохо выглядит на фоне Филиппа Голощекина и Ураза Исаева, которые говорили почти то же самое, только не утруждали себя оговорками об отсутствии у них «под рукой» цифровых данных.

Колониальный консенсус и состряпанный ими политэкономический «қойыртпақ» подводили партийное руководство Казахстана к мысли, что казахский аул созрел для социалистических преобразований, раз там уже проявились капиталистические тенденций на основе товарного хозяйства, а на дороге у этих преобразований стоит бай, воплощающий в себе всю отсталость казахского аула и многочисленные пережитки всех общественных формаций от первобытно-общинного строя до капитализма.

Постепенно в дискуссии одерживали верх сторонники не просто приоритета зернового земледелия, а его форсированного развития, которые в основном, происходили не из числа агрономов или работников Наркомзема КАССР, а из числа партийного руководства. Решающий вклад в укрепление их позиций внесло решение, принятое ЦК ВКП(б) в августе 1928 года, о форсированном развитии зернового хозяйства и строительству 125 крупных зерновых совхозов, причем половина из них должна была разместиться именно в Казахстане. Итог дискуссии был предрешен, таким образом, решениями Политбюро ЦК ВКП(Б). Казкрайком опирался на авторитет этих решений и перешел в наступление на спорщиков.

Первым шагом было то, что к VII Съезду Советов КССР в 1929 году К. Д. Токтабаев подготовил доклад «Проблема зернового хозяйства в Казакстане». Доклад основывался на трех тезисах. Во-первых, в Казахстане много «свободной» земли. В 1927 году в Северном Казахстане распахивалось 2,8 млн. гектар, тогда как «пахотоспособная площадь» составляла 23 млн. гектар.[121] Использовалось 12–13 % от возможного, подчеркивал докладчик. Во-вторых, казахские полукочевые хозяйства должны переходить на оседлость. В-третьих, землеустройство казахских хозяйств должно вестись таким образом, чтобы «… обеспечивать хозяйства достаточным количеством земли для ведения крепкого земледельческо-скотоводческого хозяйства, но не должны давать большего количества земли, так как это побудило бы хозяйства разивать экстенсивное скотоводство в ущерб земледелию».[122]

Как видим, программа вынуждения кочевников-скотоводов к отказу от скотоводства и принуждения к земледелию путем определенного образа землеустройства, была сформулирована весьма и весьма откровенно.

Токтабаев поставил цель к 1932 году увеличить запашку до 5,97 млн. гектар, и создания крупнейших зерновых совхозов. К 1930 году должно было быть создано 7 крупных зерносовхозов с площадью пашен 124,8 тысяч гектар, а к 1933 году – 40 совхозов с площадью пашен 3,1 млн. гектар.[123] То есть, по его плану, около половины всей запашки в Северном Казахстане отводилось бы под зерносовхозы.

Но это оказалось только присказкой. В августе 1930 года произошел конец всей дискуссии. В журнале «Народное хозяйство Казакстана» вышла статья Б. Семевского «К критике буржуазных теорий экономического развития Казакстана»,[124] в которой всем спорщикам раздали «по серьге». Казкрайком подошел к «подведению итогов» спора радикально, и все его участники были обвинены в различных уклонах. Так, Швецов, Сириус и Кремнецкий (сторонники развития скотоводства) были объявлены идеологами «великорусской державной колонизаторской политики» и «буржуазными идеологами». Потоцкий, Донич, Давид и Шулков (сторонники развития земледелия) были объявлены «неонародниками» и «мелкобуржуазными идеологами».[125] Партийные критики выступали с позиций необходимости коренной и скорейшей социалистической реконструкции сельского хозяйства, и потому не делали особой разницы между спорщиками: «Все приведенные выше авторы совершают одну и ту же ошибку: они целиком стоят на позиции укрепления и улучшения существующих хозяйственных форм, и не только недооценивают необходимости социалистической реконструкции хозяйства, но просто ее игнорируют».[126] Они, в условиях массовой коллективизации и создания гигантских совхозов, считали себя полностью правыми. Итог их кипучей деятельности будет подведен позже, и некоторым из них достанется не критика в печати, а пуля в затылок.

Но пока градус критики «буржуазных теорий» только повышался. Уже в октябре 1930 года Шулкова обвинили в извращении взглядов Ленина, что было по тем временам очень тяжелым политическим обвинением, а Донича и вовсе обвинили в кондратьевщине и уклоне в контрреволюцию. Таким образом, общий итог дискуссии в экономической печати в Казахстане во второй половине 1920-х годов по поводу путей развития сельского хозяйства оказался нулевым. Определение направления развития сельского хозяйства республики было определено директивным распоряжением Политбюро ЦК ВКП(б), и реализовался такой вариант, о котором не могли даже помыслить представители обоих сторон.

Кто был прав?

В наши дни, когда уже известны последствия принятых тогда решений, когда накоплен гораздо больший объем информации, и в частности, проведены детальные историко-этнографические и политэкономические исследования казахского кочевого хозяйства, вполне можно определить, кто был прав, и сказать, почему.

Разумеется, что план, реализованный Казкрайкомом, был ошибочным, поскольку не может быть правильным план, реализация которого вызвала гибель сотен тысяч человек. Но мы сейчас обратимся к рассмотрению предложенных вариантов развития сельского хозяйства Казахстана с точки зрения наличных географических и хозяйственных условий. Рассмотрим их так, как если бы мы сами принимали решение.

Итак, план ликвидации кочевого скотоводства в пользу масштабной распашки степи для создания зернового хозяйства и развития «интенсивного скотоводства», основанного на разведении крупного рогатого скота.

С одной стороны, это план обещает огромное количество зерна от урожая на распаханной целине. При средней урожайности 6,4 ц/га распашка 25 млн. гектар даст среднегодовой урожай в размере 16 млн. тонн, распашка 75 млн. гектар – 48 млн. тонн зерна. 14 млн. гектар по исходному плану первой пятилетки обещали среднегодовой урожай в размере 8,6 млн. тонн зерна.

Однако, при создании такого крупного хозяйства требуется провести некоторые первоначальные расчеты. Дело в том, что земледелие требует регулярного внесения удобрений, органических и минеральных, для восстановления плодородия почвы. В противном случае, через 4–5 лет пашня перестанет давать хороший урожай. В 1990 году в Казахстане в среднем на гектар пашни вносилось 1,5 тонны органических и 20 кг минеральных удобрений. Если мы примем эти нормы, то для распашки по плану первой пятилетки требовалось 280 тысяч тонн минеральных и 21 млн. тонн органических удобрений. Было ли столько в распоряжении КАССР перед распашкой столько удобрений? Очевидно, что не было. В 1928 году минеральных удобрений в СССР производилось 117,6 тысяч тонн. Справедливости ради отметим, что по первому пятилетнему плану предполагалось строительство двух химических комбинатов: Актюбинского и Иртышского, суммарной мощностью 125 тысяч тонн суперфосфата в год.[127] Это бы существенно поправило бы положение с удобрением полей, если бы эти планы были реализованы. Но и в этом случае зерновое хозяйство испытывало бы дефицит минеральных удобрений.

Иными словами, массовая распашка была обречена на то, что поля не будут получать достаточное количество удобрений, и изначально можно было снять только 3–4 хороших урожая с целины, а потом последовало бы резкое падение урожайности. При реализации этого плана уже в 1934 году начался бы кризис зернового хозяйства.

Второй вопрос – трактора. От количества тракторов зависела сама возможность обработки такой гигантской площади. В СССР в первую пятилетку тракторам уделялось огромное внимание, строились мощные тракторные заводы, создавалась система МТС. Однако возможности снабжения тракторами сельского хозяйства в то время были крайне ограниченными. Коллективизация в масштабах всего СССР оказалась практически сорванной из-за невозможности быстрого насыщения техникой вновь созданных МТС и обеспечить колхозы машинной обработкой земли. Краснопутиловский завод провалил заказ на 1929/30 год, согласно которому должен был выпустить 12 тысяч тракторов, Сталинградский тракторный завод стал ритмично работать только с 1932 года.[128] Направить в колхозы большую тракторную колонну явно не вышло, возможности оказались намного скромнее планов. К слову сказать, это положение открыто признавалось в планах колхозного строительства: «На ближайшее пятилетие трактор будет машиной дефицитной».[129] Так оно и вышло, в посевную кампанию 1931 года по всему СССР тракторами было обработано всего 12 % колхозных посевов.

В начале 1930-х годов, по словам Ураза Исаева, в Казахстане, в МТС насчитывалось тракторов суммарной мощностью 88,5 тысяч лошадиных сил.[130] Это примерно соответствует 2210 тракторам типа «Интернационал» мощностью 40 л.с. Их число постоянно росло за счет получения все новых и новых тракторов. Однако это была капля в море даже по сравнению с пахотной площадью 1928 года – 2126 гектар на один трактор. Более 21 кв. км площади! Если сравнивать с планами на 1933 год, то на один трактор приходилось от 5746 до 6334 гектаров. Даже в 1940 году, когда Казахстан имел 15480 тракторов, все равно 14 млн. гектар обрабатывать было бы затруднительно, поскольку на трактор приходилось по 904 гектара. В то время в Казахстане нормальным считался план обработки 108 гектаров на трактор.[131] В передовых МТС трактор в среднем обрабатывал 220 гектар в год, со всеми операциями.[132] В небольших хозяйствах средняя обработка трактором была еще меньше – 110–130 гектар в год. Если бы вся машинная тяга была бы в Казахстане организована в МТС, то для выполнения плана потребовалось бы 63,5 тысяч тракторов.

Чисто теоретически, наличными в Казахстване лошадьми (3,3 млн. голов в 1927 году) можно было бы обработать около 25–26 млн. гектаров. Но это потребовали бы колоссального количества кормов, полного обеспечения всего этого поголовья сельхозорудиями, и образцовой организации работы. Со всем этим в Казахстане был большой дефицит. Всеми пахотными орудиями обеспечивалось только 13 % поголовья лошадей, и резкий прирост количества орудий был невозможным. Кроме того, рабочий скот требовал отдыха и лошадьми нельзя было пахать более 8–9 часов в день. Потому-то и делалась ставка на трактор, поскольку трактор обрабатывал площадь в 10–15 раз больше лошади и мог работать почти круглосуточно.

Поэтому недостаток тракторов при огромных площадях вынудждал использовать лошадей и волов, а это приводило к такому явлению, как затягивание сева, и к резкому снижению урожайности и потере значительной части урожая. Так, в 1933 году в Казахстане только 18,4 % посевов были засеяны в оптимальные сроки, а 55,7 % – в поздние. Из-за этого было потеряно 20 % урожая.[133]

Одним словом, при всем прогрессе механизации сельского хозяйства, Казахстан просто не имел столько тракторов, чтобы такую площадь вспахать и удовлетворительно обработать, по всем правилам агротехники. А это не только пахота, а еще боронование, посев, прополка. Не будем забывать также об исключительно важном в Казахстане деле, как снегозадержание на полях. Распашка 14 млн. гектар в 1933 году была маниловщиной, полностью оторванной от реальности.

Трактора также требуют топлива и расходуют его изрядное количество. В материалах по Шевченковской МТС содержатся подробные данные по расходу горючего на сельхозработы. Одна МТС на обработку 50 тысяч гектар расходовала 1505 тонн керосина, 120 тонн масла и 60 тонн бензина в год.[134] Следовательно, на обработку 14 млн. гектар потребовалось бы 421,4 тысячи тонн керосина, 33,6 тысяч тонн масла и 16,8 тысяч тонн бензина. Это расход топлива для трактора «Интернационал», который признавался весьма экономичным в работе. Трактор «Фордзон» расходовал в 1,5 раза больше топлива, и если обработка велась бы такими тракторами, то потребовалось бы 632,1 тысяч тонн керосина, 50,4 тысяч тонн масла и 25,2 тысячи тонн бензина.

Для СССР перед первыми пятилетками дать такое количество керосина для тракторов было совершенно неподъемной задачей. В 1928 году выпуск керосина для тракторов составил 237,7 тысяч тонн, в 1932 году – 1662,8 тысяч тонн.

Если суммировать все сказанное, то можно сказать, что план распашки 12,7–14 млн. гектаров был планом совершенно нереальным, неосуществимым, полностью оторванным от реальности. Это была чистопородная маниловщина. Для него не было достаточного количества тракторов, керосина и удобрений. Это и показала реальная практика. В 1932 году было распахано 5,3 млн. гектар, против 4,2 млн. в 1928 году. Даже если бы не было голода, сохранился тягловый скот и была проведена предварительная работа, то вряд ли Казахстан мог бы распахать более 6–6,5 млн. гектар к 1933 году.

План первой пятилетки по своему замаху – это среднегодовая распашка в 2001–2005 годах в размере 14–16 млн. гектар, со среднегодовым урожаем в 14,6 млн. тонн зерна. Этот уровень был достигнут спустя 70 лет, на несопоставимо более высоком техническом уровне.

Теперь о том, что касается «интенсивного скотоводства». Экспедиция Всесоюзного переселенческого комитета в 1928 году исследовала северную половину Казахстана. Это вытекало из главной задачи экспедиции, которая должна была исследовать перспективы и условия массовой распашки и аграрной колонизации, потому и интересовалась именно теми районами, в которых были сосредоточены лучшие пахотные земли Казахстана.

В среднем, в стаде казахских кочевников овцы составляли 59,9 %, лошади – 13,5 %, крупнорогатый скот – 12,3 %.[135] Но в составе стада в разных регионах отмечались еще в начале ХХ века сильнейшие различия. Чем дальше на северо-восток, тем больше в составе стада крупнорогатого скота. Чем дальше на юго-запад, тем больше в стаде овец. Так, на Мангышлаке овцы составляли 84,6 % стада. Сильные различия отмечались даже для разных уездов одной и той же области.

В Тургайской области доля крупнорогатого скота составляла 20 %, в Акмолинской области – 18 %, в Семипалатинской области – 13,8 %, в Сырдарьинской – 6,4 %.[136] Причина этого была очень проста. Крупный рогатый скот мог поедать всего 48 видов растений и требовал пресной воды с соленостью не более 2,5 гр/литр. Пустынная и полупустынная растительность и вода с высокой минерализацией для него не подходили. Потому высокая доля крупнорогатого скота была там, где было в избытке пресной воды и были хорошие пастбища. Например, в Тургайской области, в которую до 1920 года входило верхнее течение р. Тобол выше современного г. Курган и значительная часть левобережья р. Урал выше Оренбурга.

Кормовые ресурсы Казахстана были достаточными для содержания крупного поголовья скота, которое М. Г. Сириус определял в 88–90 млн. голов. По его данным урожайность травостоя была наиболее высока для разнотравья и приозерных лугов – 100 пудов с десятины (около 16 центнеров с гектара), а в пустынных районах она падала до 3–5 пудов с десятины (0,8 центнера с гектара). Приблизительный вес травостоя для пустынных и полупустынных районов по оценкам М. Г. Сириуса составлял 1787,5 млн. пудов, или 286 млн. центнеров. Суммарные кормовые ресурсы им определялись в 7337,5 млн. пудов или 1174 млн. центнеров.

Однако, далеко не весь этот корм мог поедаться крупнорогатым скотом. Ресурсы кормов для него составляли 3750 млн. пудов или 600 млн. центнеров. Даже если весь этот травостой полностью заготавливать на корма, то, при условии, что для прокорма одной коровы нужно заготавливать около 40 центнеров грубых кормов в год, то этот травостой может прокормить 15 млн. голов крупного рогатого скота. Если же принять во внимание все тонкости разведения высокопродуктивного крупного рогатого скота, то это поголовье надо сократить по меньшей мере вдвое, до 7,5 млн. голов.

В середине 1920-х годов крупного рогатого скота в Казахстане было меньше, чем мог прокормить естественный травостой, – 2,7 млн. голов.[137] Они потребляли около 35 % кормовых ресурсов, необходимых для организации высокопродуктивного животноводства по европейским моделям. Ресурс роста был, но не столь большой, как может показаться.

Но главная проблема была в том, чтобы все эти кормовые ресурсы заготовить, свезти и заложить на хранение. Разнотравье и луговые травы произрастали на площади около 40 млн. гектаров, и не одним массивом, а отдельными пятнами и участками, разбросанными по огромной территории. Заготовка сена и перевозка до хозяйств потребовала бы дополнительного огромного расхода топлива, использования тракторов, в то время как машинной тяги и топлива резко не хватало и для зернового хозяйства.

Поэтому план развития в Казахстане в первой пятилетке крупного зернового хозяйства и «интенсивного» скотоводства был несостоятельным, поскольку для него не было необходимых предпосылок и нужного количества материальных ресурсов. За время первой пятилетки раздобыть эти ресурсы в нужном количестве также, как видим, было невозможно. Потребности Казахстана по составленному пятилетнему плану превышали годовое производство этих ресурсов в СССР. Но ведь кроме Казахстана были и другие крупные земледельческие районы: Украина, Северный Кавказ, Поволжье, которые также требовали минеральных удобрений, тракторов и керосина. Эти районы обладаи куда более развитым зерновым хозяйством, были районами первоочередной коллективизации, и потому получали трактора, сельхозмашины, керосин и удобрения в первую очередь. Казахстан, дававший в зависимости от урожая от 3,3 % до 9,7 % заготовки хлебов в СССР, не мог претендовать на первоочередные поставки техники.

План развития казахского скотоводства, предложенный Е. А. Полочанским, был намного лучше и намного реалистичнее планов масштабной распашки и создания зерновых совхозов.

Образцом для разработки плана ему явно послужил хозяйственный аул, который в конце 1920-х годов насчитывал 8–10 хозяев.[138] Эти хозяева, имея каждый по 60–70 голов скота, образовывали коллективное хозяйство оптимальной численности поголовья, которое составляло около 600 голов.[139] По подсчетам Ж. Б. Абылхожина, каждый хозяин должен был иметь минимум 60–70 голов скота, чтобы хозяйствовать в ауле. Меньшее по размеру хозяйство не обеспечивало всех потребностей, не могло развиваться и было неустойчивым. Большее по размеру хозяйство не могли прокормить пастбища, из-за чего богатые скотоводы вынуждены были делить свои стада на аулы. Только Е. А. Полочанский явно ориентировался на бедный аул, из-за чего установил средний размер стада в своем проекте всего в 50 голов в пересчете на крупнорогатый. Это около 200 голов овец, что значительно меньше оптимального размера хозяйства. В расчете на хозяина – 40 голов, что также меньше оптимального уровня.

Очевидно, это было данью главной политической цели того времени в аулах – добиться обустройства и развития в первую очередь бедноты. Хотя, судя по высказываниям о баях, Полочанский, видимо, понимал, что полноценное скотоводческое хозяйство требует большего стада. Недостаточность скотоводческого хозяйства, автор проекта пытался уравновесить земледелием, так, чтобы получилось скотоводческо-земледельческое хозяйство оседлого типа.

Преимущества проекта Полочанского были в следующем. Во-первых, он явно опирался на казахские хозяйственные традиции и опыт, что прослеживается невооруженным глазом. С силу этой причины, его проект гораздо лучше подходил под хозяйственные условия Казахстана конца 1920-х годов, чем проект массовой распашки. Во-вторых, он был бы более понятным и приемлемым для масс казахов-скотоводов и содействовал бы процессу коллективизации намного лучше, чем политика Казкрайкома. В-третьих, он помог бы сохранить поголовье скота, которое имелось в Казахстане накануне коллективизации, что оказало бы колоссальное воздействие на экономику КАССР. В-четвертых, основная часть капиталовложений приходилась на строительство и обустройство зимников в качестве постоянных поселков, а эти расходы могли бы быть на первых порах значительно сокращены путем использования местных строительных материалов и строительных приемов. Уже в начале ХХ века значительная часть казахов уже не жила в юртах, а жила в домах на зимниках, в саманных домах. В некоторых уездах (например, в Перовском) доля домов составляла 70 % среди жилых построек.[140] Почти повсеместно дома строили из самана и сырцового кирпича, причем постройки возводили быстро. Применение самана и сырцового кирпича на первых порах коллективизации позволили бы сэкономить большие средства.

Впрочем, были у проекта Полочанского и сильные недостатки, связанные, с одной стороны, с абрисной проработкой проекта, а с другой стороны, связанные с господствовавшими тогда настроениями. Многого Полочанский не мог сказать открыто. В Казахстане места его идеям и вовсе не было, и его проект был издан Торговым представительством КАССР в Москве, подальше от Голощекина и его ретивых сторонников.

К числу этих недостатков можно отнести несколько моментов. Первый и самый главный состоит в том, что в его проекте не был решен вопрос с пастбищами. Даже если само хозяйство делалось оседлым, все равно, без отгонных пастбищ на весенне-летний период, а также водопоев не могло обойтись. Вопрос выделения отгонных пастбищ, их обустройства в его проекте никак не рассмотрен. Второй момент состоял в том, что далеко не везде недостаток стада можно было компенсировать земледелием. Развитие земледелия требовало, по крайней мере, развития орошения, но этот вопрос Полочанский также обошел вниманием. Третий момент состоял в том, что создать полноценные скотоводческие хозяйства без вовлечения байских хозяйств, хотя бы и на первых порах, было практически невозможно. Наконец, Полочанский создал проект типового хозяйства, но не создал из них экономической системы республиканского масштаба.

В целом, несмотря на то, что его предложения были намного лучше, проект явно нуждался в доработке. Увы, этой доработки перспективного предложения не последовало, а сторонники Голощекина поспешили заклеймить его как «теоретически безграмотный». Впрочем, судя по упоминанию его в брошюре Г. Тогжанова, проект Полочанского явно был знаком хозяйственному руководству Казахстана, как-то обсуждался, и кое-что из его предложений было принято. Так, в ряде областей Казахстана во время коллективизации строили многоквартирные дома для колхозников.

В конечном итоге, нужно констатировать, что накануне коллективизации в Казахстане и в СССР в целом, не было создано хозяйственного плана, который был бы выполним с учетом наличных условий и возможностей, и учитывал бы природно-климатические и хозяйственные условия Казахстана. Был составлен нереальный план, и поразительно, что все хозяйственные органы, как республиканского, так и союзного уровня совершенно не замечали этого факта.

Послужной список советской политэкономии: голод и война

Подводя итоги рассмотрению проектов развития сельского хозяйства Казахстана, выдвинутых в 1920-х годах, приходится сделать вывод, что готового, проработанного, и, самое главное, реализуемого при наличных условиях, проекта тогда не было. Хозяйственное руководство Казахстана следовало самым общим установкам коллективизации, оседания и аграрной колонизации, при этом совершенно не просчитывая экономических последствий предпринимаемых действий.

Обращает на себя внимание крайняя противоречивость теоретических построений партийных экономистов, голословность важнейших положений, а также практически полное отсутствие обоснования в виде статистических и фактических данных. Совершенно непонятно, на чем основывались утверждения того же Г. Тогжанова о «господстве торгово-ростовщического капитала», или о пережитках патриархально-родового строя и феодализма в казахском ауле. Созданная в конце 1920-х годах политэкономическая теория казахского аула неудовлетворительна и несостоятельна, а главное, ошибочна.

Это была проблема не только и не сколько партийных экономистов в Казахстане, сколько проблема вообще марксистского подхода к анализу аграрных обществ в азиатских странах. Как уже говорилось, уже в 1970-х годах в советской политэкономии так и не смогли решить вопрос о том, что является средством производства в кочевом хозяйстве: земля или скот. Между тем, от этого зависел весь дальнейший политэкономический анализ.

Советский марксизм так и не смог решить эти проблемы. В 1970-е годы, накануне Саурской революции в Афганистане также разрабатывалась политэкономическая теория афганского общества, от которой зависела разработка политического и экономического курса НДПА, который, как хорошо известно, формировался при активнейшем участии советских советников. Там были допущены те же самые ошибки. Советники сделали вывод о том, что в сельском хозяйстве Афганистана господствуют помещики, а общественный строй с феодальными и даже дофеодальными пережитками. Как видим, тут был тот же самый политэкономический «қойыртпақ», как и в Казахстане в 1920-х годах, противоречащий элементарным положениям марксистской формационной теории. Фактические данные, собранные выдающимся знатоком афганской деревни А. Д. Давыдовым, эти утверждения опровергали. Он сделал в 1993 году вывод: «Это страна крестьянская, а не помещичья, или в основе не помещичья, не феодальная, а тем более не дофеодальная».[141] Крестьянам принадлежало 68,3 % обрабатываемой земли. Зато в афганской деревне господствовал и свирепствовал торгово-ростовщический капитал, который к началу 1970-х годов привел к огромной задолженности хозяйств, их массовому разорению, обезземеливанию к 1978 году 36 % хозяйств, и был главной причиной аграрного кризиса в стране.

Точно также, как и казахских партийных экономистов, у советников афганских коммунистов не было сколько-нибудь надежных данных о состоянии сельского хозяйства и его социальной структуре. А. Д. Давыдов заключает: «Трудно понять, как можно было, делать столь ответственный вывод, затрагивающий коренные перемены в судьбах страны, базируясь на совершенно ненадежных статистических данных».[142]

НДПА, взяв власть, последовала советам, и начала масштабную аграрную реформу. Были отменены долги и административными мерами из деревни изгнан торгово-ростовщический капитал, а крестьянам не было предложено другого источниками кредитных ресурсов. Была проведена решительная борьба с «феодальным землевладением», в ходе которой конфискациям подверглась большая часть хозяйств. Закрепленная в Декрете № 8 норма землевладения составляла примерно треть от того, что необходимо было для прожиточного минимума (6 гектаров поливной двухурожайной земли против 20 гектаров прожиточного минимума), при этом была запрещена продажа и аренда земли.[143] Была проведена водная реформа, разрушившая традиционную систему водопользования и орошения. Наконец, были отменены шариатские купчие. Крестьяне остались на чрезмерно маленьких наделах, без воды, гарантий прав собственности и кредитных ресурсов. Афганские крестьяне проголосовали против такой политики ногами, и с 1980 года Афганистан покинуло более 5 млн. человек, создав мощную базу пополнения для отрядов вооруженной оппозиции.

Конечный итог этих «преобразований» таков: Афганистан оказался ввергнутым в 25-ти летнюю гражданскую войну, испытал колоссальную разруху, понес огромные жертвы среди населения. Афганцы составили самую многочисленную и широко распространенную диаспору в мире. Только в последние годы Афганистан получил возможность восстановления и развития.

Есть в послужном списке у советской политэкономии два «выдающихся достижения»: голод в Казахстане в 1932 году и гражданская война в Афганистане в 1978–2003 годах. В обоих случаях причинами экономических и социальных кризисов грандиозных масштабов были ошибочные и несостоятельные политэкономические теории, на основе которых принимались важнейшие и судьбоносные решения.

«Более того, наш исторический опыт озаряет путь, по которому так или иначе пойдет развитие всего человечества», – провозгласила в 1963 году «История государства и права Советского Казахстана».[144] Нет уж, спасибо, избавьте нас от этого. Казахи и афганцы сполна вкусили всю горечь этого исторического опыта.