У синего моря
1
В августе 1942 года, возвращаясь с очередной штурмовки, Александр увидел на своем аэродроме много незнакомых самолетов. Оказалось, что это сел 45-й полк Дзусова. Командование воздушной армии приняло, наконец, решение вывести 16-й гвардейский истребительный полк на отдых, пополнение людьми и новой техникой, а старые «Яки» было решено передать летчикам 45-го полка, причем не завтра или послезавтра, а прямо сейчас.
Дзусов попытался было вместе с самолетами прихватить несколько летчиков, но Покрышкин, видя, что командир полка Исаев этому не противится, решительно поломал дело.
У КП летчики и техники шестнадцатого, собравшиеся у бочки с сухим вином, уже отмечали это важное событие. Завидев Покрышкина с его техником, задержавшихся на стоянке по поводу судьбы «найденного «Мига», подняли шумный галдеж, требуя, чтобы опоздавшие скорее присоединились, иначе может не хватить сухого.
Глотая из кружки терпкое красное вино после очередного тоста за победу, Саша испытывал противоречивые чувства. Было радостно от того, что после года тяжелых, изнурительных штурмовок, вылетов на разведку, поединков с «мессершмиттами» – с посадками на разных аэродромах и просто площадках у лесополос, – после года нечеловеческого напряжения и стольких потерь, даже здесь, в предгорьях Кавказа, когда в измотанном до предела полку оставались считаные летчики, их вот так неожиданно и быстро снимают с передовой и направляют в тыл. И одновременно было грустно от мысли, что завтра они уже будут лишены возможности стрелять по наглому врагу, загнавшему их в эту черную степь, что не они теперь остановят вражеские дивизии, не они будут мстить за смерть своих боевых товарищей. И от этого противоречия он среди общего восторга и веселья загрустил и ушел в степь.
Полк быстро сдал свои самолеты и по частям неспешно двинулся на юг, к Каспийскому морю.
Покрышкин вместе с техником Чувашкиным, согнувшимся в три погибели за его сиденьем, полетели на стареньком полосатом «Миге», который Саша на свою голову подобрал на одном из аэродромов при отступлении и теперь не знал, куда его приткнуть. Машина оказалась неучтенной, ее никто не хотел принимать. Ее можно было лишь сдать в ремонтные мастерские для последующей разборки на запчасти, но где находятся эти мастерские – никто не знал. Наконец, при очередной посадке в поселке Тулатово, к счастью вконец измучившегося Гриши Чувашкина, они эти мастерские нашли и избавились от злополучного самолета.
С легким сердцем они последовали за своими в Махачкалу.
16-й полк постепенно, по мере прибытия отдельных групп, собирался в заброшенном старом саду на окраине города. Пока прибывшие ждали очередную группу, ветераны собрались вокруг полкового спеца по вину Петра Лоенко, разливавшего из бочки, подобранной по дороге в каком-то колхозе, сухое вино по кружкам. Многие уже успели прилично принять.
Молодежь из Сталинградской школы, стесняясь, скромно расположилась в сторонке. На них-то и обратил внимание Покрышкин, когда с кружкой вина и яблоком вышел из шумного круга.
– А вы почему не подходите? – поинтересовался он у молодых.
– Неудобно как-то, пусть вояки тешатся, – отрешенно ответил за всех Виктор Никитин.
– Нам бы пожевать чего-нибудь, а приказано отсюда не отлучаться, – вставил Ивашко.
– Что, проголодались? – спросил Покрышкин, внимательно всматриваясь в лица молодых летчиков.
– Мы же две недели уже идем пешком. Кормимся «подножным кормом». Последний раз ели два дня назад в Прохладном у матери Сапунова, – объяснил Виктор Никитин, взглядом приглашая сидящего на земле Сапунова в свидетели.
Покрышкин еще раз озабоченно осмотрел их, потом развернулся и направился к галдящей толпе.
– Лоенко, – крикнул он, чтобы слышали все вокруг. – В первую очередь обслужи вон тех. – Он показал на молодых ребят, расположившихся в сторонке: – Это наши молодые летчики. Они уже две недели «на подножном корму». Если у кого в мешках есть что-нибудь съестное – надо поделиться!
– Эй, «салажата», давайте все сюда! – наливая вино в кружку, позвал молодых Лоенко. Они несмело двинулись к бочке. Очень скоро, усевшись в кружок, они с волчьим аппетитом уминали каравай хлеба, лепешки, помидоры, яблоки.
– Молодец, капитан! – приговаривал, набивая рот, Савин. – Только он и обратил на нас внимание.
– Обратил, потому что он человек необыкновенный и к тому же наш учитель! – разъяснил ему Никитин, не забывая управляться с очередным куском.
– Точно, неравнодушен к массам и к конкретному человеку, вроде тебя, – безапелляционно вставил Сапунов.
– А это большое дело! – заметил Моисеенко. – Далеко пойдет наш капитан! Говорят: бумаги на Героя ему уже оформили.
– Давно оформили, еще в марте, – подтвердил все знающий Никитин. – Только при отступлении Героев не очень-то дают.
– Ну как, хлопцы, дела? – Над ними склонился уже прилично захмелевший Лоенко. – Еще добавить?
– Спасибо, довольно. Теперь можно и в Закавказье ехать, – поблагодарил за всех техника Ивашко.
Тут послышался шум моторов. Подошли два «ЗИСа».
– Всем летчикам – по машинам! Технический состав – в колонну и на вокзал! – подал команду начальник штаба полка Датский.
Весь лагерь зашевелился, одни стали собирать мешки, грузиться на машины, другие в сторонке строиться.
После долгих мытарств полк, наконец, прибыл в небольшой и ничем, наверное, не примечательный поселок Насосная, на берегу Каспийского моря. На узкой полоске земли, между горами и морем, растянулась длинная цепочка аэродромов, подобных этому, под Насосной. Выходя из самого пекла битвы, измотанные нечеловечески трудными, ожесточенными боями, авиационные полки распределялись на них, чтобы переформироваться, получить новые самолеты, наконец, просто немного перевести дух.
Новая, необычная обстановка, в которую попадали фронтовики, их просто ошеломляла. Запахи цветов, пение птиц, фрукты, вино, блеск луны на морской воде – все это воспринималось не как реальность, а как что-то далекое, неясное и дорогое, смутно напоминающее довоенную жизнь.
2
…Саша проснулся лишь на вторые сутки. Было погожее августовское утро. Солнце уже поднялось, вокруг пахло морем, стояла удивительная тишина, и все было так необычно, что несколько секунд он оглядывался и соображал – куда это он попал.
Еще раз осмотрев все вокруг, сладко потянувшись, он, едва притронувшись к краю борта, стремительно подбросил свое тело и выпрыгнул из машины. По привычке сделал стойку на руках, несколько раз прогнулся, размял шею и прошелся вокруг машины. Ввиду перегруженности общежития они решили остаться ночевать в кузове грузовика.
У стены, на авиационном чехле, спал крепыш и балагур Гриша Чувашкин. Видимо, ночью, в компании своих «технарей», он отмечал прибытие на новое место и, вернувшись, не нашел в себе сил забраться в кузов грузовика.
Саша заглянул в его измученное, темное от дорожной пыли лицо, согнал жирных мух, ползающих по нему; Гриша спал так крепко, что Саша не решился – рука не подымалась – его разбудить.
Он вновь забрался в кузов с намерением найти все необходимое для купания. Обнаружив в углу грузовика под чехлом заготовленную любителем поесть Вадимом Фадеевым еду, Покрышкин с аппетитом выпил полкрынки топленого молока с ломтем кавказской лепешки. Затем раскрыл свой походный чемодан, в котором хранил холостяцкие пожитки. Белье, платочки, полотенце, альбом для рисования схем. Книга. Бритва, мыло, коробочка с иголками и нитками, флакончик с одеколоном. Еще с довоенного времени он бережно хранил коверкотовую гимнастерку с брюками и пилоткой. Однако после падения под Запорожьем, когда его подбили «мессеры», однополчане разобрали его незамысловатый скарб, который обратно, согласно неписаной летной традиции, уже не возвращался. Так и досталась кому-то на память его довоенная форма.
Сейчас он выбрал полпачки хозяйственного мыла, самодельные плавки и завернутый в клеенку однотомник Есенина. Собрав все это в кучу, он опять спрыгнул с машины и вышел со двора.
Городок в этот час был еще совершенно пустынным. Его маленькие белые домики с небольшими оконцами тесно лепились один к одному. Неширокая улица, совершенно голая, без деревьев, прорезала городок и уходила куда-то влево. Справа открывался вид на море, которое в это утро было абсолютно спокойным.
Пустынный песчаный пляж казался бесконечным; туда он и направился.
Через минуту Саша стоял у кромки прибоя и всматривался в воду. Сквозь ее прозрачную чистоту до крохотных камешков проглядывалось освещенное солнцем песчаное дно; поблескивая серебряными чешуйками, стайки мелких рыбешек беззаботно гуляли вдоль берега.
Шагах в пятидесяти от него, стоя по пояс в воде и весело переговариваясь, мылись трое летчиков из его полка: высокий здоровяк Голубев, сухощавый, подвижный шутник Андрей Труд, прибывший в полк еще в начале войны, и невысокий крепыш Саша Мочалов. Уже второй Мочалов. Первый пропал без вести в Молдавии.
Около них на песке сохло выстиранное обмундирование. Тут же, на разостланной газете, виднелся круг колбасы из продпайка, буханка хлеба, горка помидоров и прикрытая от солнца емкость, по всей вероятности, с вином, которое они ухитрились где-то раздобыть еще вчера.
Летчики увлеклись купанием, а Саше в это утро более всего хотелось побыть одному – он не стал их окликать, а повернулся и пошел в противоположную от них сторону, по берегу вдоль кромки воды.
День выдался прекрасный, как по заказу. Солнце сияло и грело, но уже не пекло так нещадно, как это бывает в середине лета. От песка, редких кустов, от желтой, колючей южной травы, прораставшей подальше от воды, подымался свежий аромат утренней росы и остро пахнувших морских водорослей, выброшенных на берег ночью. Небольшие волны с тихим шелестом набегали на берег. Горизонт был чист, совершенно пустынный, и хотелось до бесконечности смотреть туда, в даль, где темно-синее море сливалось с голубым небом.
С удовольствием вдыхая чудесный морской воздух, он медленно шел вдоль кромки прибоя, посматривал вокруг, и думал.
Как же быстро может меняться жизнь человека! Просто даже не верилось. что еще совсем недавно, изнемогая от напряжения и жажды, он сидел в кабине своего «Яка» и в пологом пикировании, приемом, выработанным им во время обучения молодых летчиков, короткими, точными очередями расстреливал немцев из танковой дивизии «Викинг», продвигавшейся на своих огромных «бюсингах» по дорогам Ставрополья.
Как-то не верилось, что еще несколько недель назад он мог запросто погибнуть, когда, прикрывая штурмовиков, оторвался от своей группы и оказался один на один с парой «мессершмиттов».
Как всегда, они уходили в сторону солнца и, преследуя их, он вначале хорошо видел их силуэты. Но через несколько секунд, заметив, что быстро от них отстает, догадался, что имеет дело с новой модификацией «мессеров», у которых двигатели были мощнее, чем у его «Як-1».
Стало ясно – над ним пара грозных врагов, которая, к тому же, находится со стороны солнца и имеет преимущество в высоте.
Он резко переложил свой «Як» на крыло, намереваясь уйти к своим. Но не тут-то было. Оторваться от двух зависших над ним «охотников» было не просто. Заметив, что он пытается уйти, они тут же бросились в погоню и стали быстро его настигать. Судя по почерку, это были опытные пилоты.
О какой-либо помощи нечего было и думать: рации не было, свои, сопровождая штурмовиков, давно ушли. Оставалось одно – развернуться навстречу «мессерам» и показать, что готов сойтись в лобовую. Так он и сделал.
Но эти тертые калачи, не приняв лобовой атаки, прыгнули вверх и вновь зависли над ним. Положеньице – хуже не придумаешь. У них – преимущество в высоте и скорости, у него горючего в обрез, только дойти до своего аэродрома. Бой завязался над вражеской территорией, кончится горючее или он допустит какой-то просчет – все, хана, они расстреляют его как мишень.
Оставалось только одно – придумать что-то такое, чтобы этих чертей объегорить. Но для этого нужна скорость, без скорости ничего не придумаешь.
Еще окончательно ничего не решив, он круто развернулся на восток и ударил по газам, выжимая из своего «Яка» все, на что тот был способен. «Мессеры», словно две стрелы, выпущенные из лука, устремились за ним и стали быстро его догонять. Вот они уже на дистанции прицельного огня, еще чуть-чуть и…
Он резко бросил машину в пике. От стремительного падения истребитель задрожал, в ушах появилась сверлящая боль. Приотставшие было «мессершмитты» вновь его догнали и вышли на дистанцию прицельной стрельбы. Теперь можно было начинать. Он изо всей силы потянул ручку управления на себя и заработал педалями. «Як-1» резко пошел на горку, закручивая спираль. От чудовищной перегрузки потемнело в глазах.
Нет, недаром он так обстоятельно изучал «мессершмитты» в группе генерала Науменко. Сейчас он должен получить ответ на вопрос – правильно ли он воспользуется конструктивным недостатком этого самолета. Если «крючок», отработанный им на тренировках, его подведет, придется за это расплачиваться жизнью.
В верхней точке, переведя машину через крыло на горизонт, он быстро осмотрелся. Так и есть, в своих расчетах он не ошибся. Не способные резко выходить из пикирования, «мессершмитты» внизу замешкались, потом, наверстывая упущенное, развили на горке большую скорость и не смогли притормозить. Ведущий, обогнав Александра, выскочил впереди него метрах в пятидесяти и сразу же попал в перекрестие прицела его «Яка». Длинная очередь из пушки и пулеметов. «Мессер» на мгновение как бы завис в прицеле, потом перевернулся и камнем пошел к земле.
Второй немец, ведомый, выскочил рядом. Увидев, что случилось с его командиром, он тут же вышел из боя и устремился на запад.
Теперь можно было направляться домой, горючего оставалось в обрез. Вскоре показались знакомые ориентиры, где-то совсем рядом располагался наш аэродром. Саша невольно расслабился…
Треск пуль об обшивку самолета отрезвил его моментально. Инстинктивно крутанув бочку со снижением, он резко сбросил скорость, вынудив атакующих вырваться вперед. Пара «мессеров» проскочила над ним и резко ушла наверх. Длинная очередь им вслед, так, для острастки. Нет, хватит испытывать судьбу…
Он не знал тогда, что в поединке с двумя «мессершмиттами» сбил Леопольда Штейнбаца, известного немецкого аса из 52-й эскадры, награжденного Рыцарским крестом с Дубовыми листьями и мечами, и что вторая пара пыталась отомстить за смерть своего командира.
Таких воздушных боев, жестоких, смертельных, неимоверно тяжелых, когда противник по количеству превосходил в несколько раз, он в этот год провел двадцать четыре. Двадцать четыре раза Саша смотрел смерти в глаза!
И все это действительно было, и было совсем недавно, но от того, что он, наконец, по-настоящему выспался, от того, что это были самые сильные впечатления последнего времени, ему казалось, что все это происходило всего несколько часов назад.
Саша не удержался, раскрыл на ходу томик стихов и начал было его читать, но тут же подумал, что сперва нужно покончить со стиркой. Отойдя от кромки воды метров на двадцать, он сел на песок, быстро разделся, потом дважды старательно выстирал грязные, пропитанные потом и пылью гимнастерку с брюками, ставшие буквально черными портянки. Затем, крепко отжав, разложил все сушиться на песке, зашел в воду и начал мыться сам. С трудом намылившись в морской воде, он со сладостным ожесточением стал скрести голову, потом долго скоблил все тело, пока кожа не покраснела. Он уже забыл, когда так мылся последний раз.
Потом Саша плавал, нырял с открытыми глазами, держался под водой до тех пор, пока хватало воздуха в легких, и в изнеможении подымался на поверхность.
Пробыв в воде минут сорок, он вышел на берег, ощущая бодрость и легкость во всем теле, чувствуя себя словно обновленным. Хотелось сесть в лодку и поплыть туда, к горизонту, как это делал он до войны во время отдыха в Хосте вместе со Степаном Супруном, известным на всю страну летчиком-испытателем. Как это все давно было, да и было ли?
Потом он взялся за постиранное обмундирование. Повернул его на песке, проверил, сохнет ли оно. Теперь можно было почитать.
Саша любил и при каждой возможности читал книги, но поэта Есенина открыл для себя недавно, когда при очередном перебазировании в одном из покинутых домов станицы нашел этот однотомник; стихи поразили и очаровали его.
В перерывах между полетами, уединившись под крылом своего истребителя, пока техники заправляли машину горючим, оружейники перезаряжали пушку и пулеметы, он с жадностью и восторгом читал этот сборник, то и дело находя в нем подтверждение своим мыслям; многие четверостишья он знал уже наизусть.
Как ни странно, но это бескрайнее море, этот чистый, желтый песок, редкие кустарники вдалеке – все до боли напоминало ему исконную сибирскую Россию и более того – его родной Новосибирск, где в домике у реки Каменки осталась мать с сестрой и меньшими братьями, где прошло его босоногое детство.
Очарованный окружающим, он был как бы в забытьи, когда вдруг услышал: «Саша, куда ты пропал? Давай к нам, уже все готово». Он обернулся – сзади, метрах в пяти, стояли улыбающиеся Труд с Голубевым. Очевидно, они все-таки заметили его появление на берегу. Пришлось идти в компанию.
3
На море они пробыли до вечера и на ужин пришли под хмельком. Как обычно, у небольшой столовой уже собралось много офицеров. Полки постоянно прибывали, и питаться приходилось в несколько смен. Каждый стремился прорваться первым в небольшой зал, чтобы не стоять в очереди у столов. Из-за этого между офицерами иногда возникали стычки. Люди, привыкшие к напряженной фронтовой обстановке, оказавшись в городке в неопределенном положении и ничем не занятыми, часто по разному поводу выпивали, благо водку и вино в поселке можно было найти без труда.
Ловкий, подвижный Труд и крепкий Голубев в числе первых проникли в столовую и заняли место для Александра, стеснявшегося толкаться. Едва они расположились за столом, как официантка поставила перед ними алюминиевые миски с перловой кашей, в которой на этот раз можно было найти кусочки сала. Молча принялись за еду.
С чего все началось, Саша так и не понял – слишком был поглощен своими мыслями. Очнулся он от разговора «на басах». Оказалось, что трое подвыпивших офицеров пристали к Голубеву и Труду. Один из них, схватив Труда за гимнастерку на груди, кричал, что сейчас набьет парню морду за грубую толкотню в очереди. Недолго думая, Саша тут же врезал скандалисту коротким хуком в челюсть, как он это делал когда-то в Новосибирске, когда занимался боксом. Офицер свалился под стол.
Все вскочили, поднялся страшный шум. Столовая быстро разделилась на «своих» и «чужих». Началась потасовка, и длилась она до приезда коменданта в столовой, а после приезда коменданта с охраной драка выплеснулась на улицу. Порядок навел лишь прибывший с автоматчиками на «Додже» начальник гарнизона полковник Губанов. Покрышкина, как зачинщика драки, задержали и увезли.
Спустя некоторое время на площадке перед столовой опять поднялся шум.
– Полундра!.. Все сюда! Быстро! Важное и сенсационное сообщение, – слышался зычный голос.
Это кричал Вадим Фадеев. Он задержался в какой-то компании и в потасовке, к своему сожалению, не участвовал. Узнав его по голосу, все из шестнадцатого полка потянулись к столовой, предвкушая веселую разборку.
– Из достоверных разведывательных данных стало известно следующее: Саша Покрышкин посажен на «губу» – это первое!.. Во-вторых, ему грозит трибунал! Ясно? – буравя окружающих гневным взглядом, рычал Фадеев.
Летчики загалдели, посыпались вопросы и гневные выкрики.
– Тихо! – вскинув руки вверх и тряся бородой, закричал Фадеев. – Тихо! Объясняю: он тут одного тылового «чмура» кулаком случайно по сопатке задел… Я думаю так: сейчас всей оравой мы пойдем, поднимем все начальство на ноги и потребуем освобождения нашего товарища, а то…
– Перевернем все вверх ногами, разгромим это заведение! – перебил его Чесноков.
– Полундра!.. Вперед! Пошли! – закричал Володя Бережной.
И толпа летчиков двинулась на выручку своему товарищу. Но не прошли они и ста метров, как им встретился командир полка Исаев с начальником штаба Датским.
Всем было приказано немедленно прекратить «бузу» и отправиться в общежитие. Исаев пообещал во всем разобраться. После этого летчики быстро разошлись.
Во время отбывания наказания в пыльной, обшарпанной комнате с маленькими оконцами, каковой являлась гарнизонная гауптвахта, Покрышкин узнал от дежурного, что ударил он подполковника, командира одного из дислоцировавшихся в поселке истребительных полков, который в столовой был вместе со своим начальником штаба и комиссаром. Поэтому и неумолим был начальник гарнизона Губанов.
Едва Саша появился в общежитии после отсидки, как ему сообщили, что он снят с должности комэска и переведен в запасной полк. Он решил, что ребята его разыгрывают, потому, недолго думая, отправился к начстрою полка Павленко.
– То, что ты, капитан, снят с должности, – еще не самое страшное, – огорошил старший лейтенант, отвечая на его вопрос. – Тебя исключили из партии!
– Как? Исключили из партии? Неужели пошли на такое? – Саша не верил своим ушам.
– Вчера на заседании партийного бюро командир полка обвинил тебя в недисциплинированности: оспариваешь его указания, самовольно меняешь воздушную тактику, как он выразился, «нарушаешь требования устава истребительной авиации». Ну и, конечно, припомнил последнюю ссору с командиром соседнего полка. Вот так! Собрание проголосовало за исключение. Тут уж Воронцов постарался, припомнил, видимо, вашу стычку из-за похорон Супруна.
Пораженный услышанным, Саша молча смотрел на начстроя.
«Как же так: честно воевал с первого дня войны, не трусил, не малодушничал, в коллективе был на хорошем счету, считался в полку лучшим летчиком-истребителем, только официально сбил семь самолетов противника, а сколько еще не засчитали. И это все псу под хвост из-за какой-то стычки со старшим офицером, который, к тому же, сам ее спровоцировал, из-за этого недостоин быть коммунистом и командиром-гвардейцем?!» – беззвучно шептал он…
– Но и это еще не все, – невозмутимо продолжил Павленко. – На тебя передано дело в Бакинский военный трибунал. Сам понимаешь, чем это может кончиться. По 227-му приказу могут запросто пустить в расход. Почитай вот, какую характеристику на тебя отправил Исаев. Можешь взять ее себе. Это копия.
И он углубился в бумаги.
Александр читал характеристику и не верил своим глазам. «До какой же подлости может опускаться человек, – лихорадочно думал он. – Нет, надо что-то делать. Но что? Пойти к Исаеву и поговорить с ним напрямую? Что это даст? Он исказит разговор, да еще представит его в выгодном для себя свете…»
Так ничего и не решив, он покинул канцелярию.
Николай Исаев появился в 16-м гвардейском истребительном полку весной сорок второго в качестве штурмана полка. До этого он был партийным работником и даже в 16-м первое время продолжал носить гимнастерку с петлицами батальонного комиссара. Во время боев за Ростов был ранен в руку и, возможно, поэтому на боевые задания практически не летал.
Летчики вначале не обращали на Исаева особого внимания. Штурманов и без него хватало – тот же Крюков, да и сам Покрышкин хорошо разбирались в штурманских делах.
Первое серьезное столкновение с Исаевым у Александра произошло на аэродроме под Миллеровом, во время отсутствия командира полка Иванова. Тогда степные дороги были забиты немецкими солдатами, танками, которые находились уже в тылу советских войск, а их авиация господствовала в воздухе. Воевать приходилось на нервах и крови.
После очередного вылета на штурмовку Покрышкин заходил на посадку последним. Перед ним садился Александр Голубев.
Еще издали Саша заметил, что самолет из его шестерки, не взлетевший со всеми на боевое задание из-за отказа двигателя, не убран, так и стоит на краю поля, как раз по курсу их посадки, в самом начале посадочной полосы.
Голубев, еще недостаточно опытный летчик, к тому же ослепленный солнцем, при планировании неточно рассчитал высоту и зацепился за винт неубранного истребителя. Прямо перед Покрышкиным машина молодого пилота ударилась о землю, развалилась на куски и загорелась. Было просто жутко смотреть, как прямо у него на глазах погибал его боевой товарищ.
Выбравшись из кабины своего истребителя, Саша первым делом поинтересовался, что с Голубевым. Жив, успокоил его Чувашкин, только что отвезли в госпиталь.
Тогда у Александра возник вопрос – почему начальство до сих пор не распорядилось убрать неисправный самолет. Возможно, было занято чем-то важным?
Одного взгляда в сторону КП оказалось достаточно, чтобы понять, что об оставшихся на хозяйстве командирах он был слишком хорошего мнения. Исаев, высокий, дородный мужчина, вместе с новым начальником штаба Датским стояли на крыше землянки и преспокойно наблюдали за происходящим в бинокли.
Взбешенный Покрышкин бросился на КП.
– Почему не освободили взлетно-посадочную полосу?
Его вид в этот момент был настолько угрожающим, что Исаев, недолго думая, сам пошел в атаку.
– Что-о? – с хмурым видом враждебно протянул он. – Как ты смеешь задавать мне такие вопросы?
Исаев был старше Александра по должности и по званию, и в данный момент, в отсутствие командира полка Иванова, исполнял его обязанности. Свою роль, конечно, сыграли привычки бывшего партийного работника, которых все побаивались и тянулись перед ними в струнку.
К тому же Исаев считал себя достаточно опытным летчиком, чтобы выслушивать замечания в таком дерзком тоне от этого излишне самоуверенного комэска. Как-никак, а кадровый летчик-политработник с довоенным стажем, участник финской войны, награжденный за нее орденом Красного Знамени, а в эту, за бои под Ростовом, орденом Ленина, – и он обязан отчитываться перед каждым капитаном?
– Смею! Смею, потому, что это летчик из моей эскадрильи и я за него в ответе! При посадке против солнца любой может допустить ошибку! Солнце слепит!
– Солнце, говоришь, слепит? – недобро переспросил Исаев. – Тоже мне защитник нашелся!.. Ничего, вот посидит твой Голубев на «губе», тогда хорошо будет видеть и против солнца.
– Да вы что? – Покрышкин аж задохнулся от возмущения. – Человека, только что вернувшегося из боя и чисто случайно оставшегося живым, наказывать?!.. Да это вас надо посадить на «губу» за нераспорядительность, чтобы лучше соображали!
«Губой» на жаргоне летчиков называлась гауптвахта.
Разговор начинал принимать нежелательный для Исаева оборот, и он решил, что ему лучше всего замолчать.
Покрышкин вернулся на стоянку самолетов. Узнав, что Голубева действительно отвели на гауптвахту, он не находил себе места. Как освободить товарища? Решение напрашивалось только одно: дождаться возвращения командира полка из штаба дивизии и обратиться к нему за помощью.
«Сукин сын, – ругался про себя Александр, расхаживая возле своего самолета. – Если бы ты хоть раз слетал на боевое задание, ты бы понял, что это такое, и по-другому относился бы к летчикам. После такой страшной аварии посадить человека на «губу»!»
Первым, кто встретил Иванова, был Покрышкин. Узнав о происшествии, Виктор Петрович тут же потребовал от штурмана полка освободить летчика. Для Исаева это был щелчок по самолюбию, и он его, конечно, не забыл.
Двадцать первого июля полк перебрался за Дон. Группа летчиков полка полетела в район Ставрополья с целью сдать в полковые мастерские самолеты, у которых был на исходе моторесурс. По существу, это был выход на отдых. В полку остались две эскадрильи – Покрышкина и Крюкова.
С каждым днем брешь в обороне советских войск расширялась, немцы по ночам регулярно бомбили аэродром, и летчикам редко когда удавалось выспаться. А днем приходилось вести неравные бои. Против сотни советских самолетов на Южном фронте действовала тысяча немецких.
То была, пожалуй, самая трудная пора войны. Люди сдавали от постоянного переутомления.
Командир полка майор Иванов, обеспокоенный отсутствием известий от улетевшей группы летчиков, решил искать их сам. Он вылетел на поиски на стареньком «Ут-2», и при запуске мотора во время пребывания на одном из полевых аэродромов настолько серьезно повредил себе руку, что его срочно отправили в госпиталь.
Узнав об этом происшествии, в полку все сильно переживали. Иванова уважали как командира и любили как человека, прекрасно понимая, какую роль он играл в коллективе.
31 июля 1942 года было объявлено построение личного состава полка. Начальник штаба Датский зачитал приказ командира дивизии о назначении командиром 16-го гвардейского истребительного полка штурмана Исаева. Летчики лишь недоуменно переглядывались. Все понимали, что Исаев по своим деловым качествам и летной подготовке для этой должности явно не подходил, тем более в такое напряженное время. В полку осталось пятнадцать летчиков и столько же потрепанных в боях «Яков».
Исаев, вероятно, и сам был не рад этому назначению, поскольку опасался, что может не справиться с новыми обязанностями. Но приказ есть приказ, его нужно выполнять, и вместо того, чтобы попытаться найти душевный подход к воздушным бойцам, к лидерам, какими были Крюков, Фигичев, Покрышкин, опереться на их опыт и знания, он решил зайти с другой стороны. Уже на первом построении он заявил, что намерен выбить из коллектива «ивановские привычки» и навести дисциплину.
Большей бестактности, чем это заявление, придумать было невозможно, и первым, кто по этому поводу возмутился, был, конечно, Покрышкин. Быстро сообразив, что сморозил глупость, новый командир полка скомкал разговор, но оба ясно поняли: хорошим отношениям между ними не бывать.
Исаеву вскоре присвоили звание майора.
Через несколько дней в районе станицы Гетьманской, уже на Северном Кавказе, Покрышкин с четверкой товарищей, не спрашивая у Исаева разрешения – что тут спрашивать, он бы все равно не разрешил, – организовал воздушную засаду.
Немцы вели себя нагло. Их бомбардировщики появлялись в определенные часы и словно по расписанию бомбили город Кропоткин.
Недалеко от линии фронта Покрышкин выбрал среди гор узкую полоску земли. С большими предосторожностями пятерка приземлилась на ней и замаскировалась. В половине третьего должны были появиться немцы.
Точно, минута в минуту, на фоне гор, между кучевыми облаками, появилась группа из тридцати «Ме-110» и «Ю-88». На этот раз они шли бомбить грозненские нефтепромыслы и одну из крупных железнодорожных станций.
Вначале им навстречу поднялись Покрышкин, Науменко, Бережной. Они атаковали первую группу из 18 самолетов. Вторую группу из 15 самолетов атаковали Федоров с Вербицким.
Атака советских истребителей в горной местности явилась для немцев полной неожиданностью. Они знали все советские аэродромы, которых было немного, понимали, что горы – не степь, в любом месте посадочную площадку не устроишь, поэтому обходили все аэродромы стороной и спокойно летали.
В результате внезапной атаки было сбито пять немецких самолетов, а остальные побросали свои бомбы в горы и удрали. Покрышкин сбил два «Ю-88» и один «Ме-110». Федоров сбил один «Ме-110», и один самолет они сбили коллективно. Поскольку в атаке участвовали пять советских летчиков, то было решено, что каждый из них сбил по одному самолету, чтобы не было обидно. Так и доложили начальству.
За этот бой командующий 4-й воздушной армией генерал Вершинин приказал представить к награде всех участников. Орденами наградили Федорова, Науменко, Вербицкого и Бережного. Покрышкина в наградном списке не оказалось, и он прекрасно понимал, чьих рук это дело.
Впрочем, тогда было не до наград. Оставшиеся в полку пятнадцать летчиков, как и тысячи их собратьев по оружию, меньше всего думали о наградах. Не мудрствуя, они по четыре-пять раз в день летали на штурмовки вражеских войск, от перегрузок уставали так, что порой не могли выбраться из кабин, и их, обессиленных, вытаскивали техники; в свободные минуты они горько сетовали на военные неудачи, с болью воспринимали потерю Ростова; проклинали Гитлера и всю его свору; тужили, что в полку так мало самолетов, а те, что остались, латаные-перелатаные и слабо вооружены; что не хватает бензина, интенданты не подвозят вовремя папиросы. Однако это не мешало им после удачного боевого дня пошутить или «травануть» анекдот. Летчики дрались в строю локоть к локтю – русские, украинцы, белорусы, казахи – и вместе делали святое дело – защищали Родину. Это был боевой коллектив, крепкий, сильный, с традициями, привитыми командиром полка Виктором Ивановым.
«…И вот теперь получается так, – невесело размышлял Саша, – что боевой коллектив от меня отвернулся, не поддержал, стоило мне только споткнуться…»
В нем было развито чувство фронтового братства. К каждому фронтовику, будь то летчик или техник, шофер или официантка из летной столовой, он невольно ощущал теплое чувство приязни и родства, которое часто скрывал за внешне грубоватой манерой общения. И то, что его, боевого офицера, заслуженного фронтовика, в прямом смысле грудью защищавшего Отечество, начальство и коллектив бросили, отвернулись, не поддержали при таких несерьезных, на его взгляд, обстоятельствах, наполняло его душу невыносимой горечью.
По натуре своей человек цельный и гордый, он всегда сильно страдал от незаслуженных обид, хотя и скрывал это от окружающих. Он всегда считал, что живет и поступает правильно, как подобает честному человеку. Не переоценивал своих заслуг, с одинаковой требовательностью относился к себе и другим, не мирился с тем, что считал неправильным в фронтовой жизни. И вот теперь его принципиальность была перевернута с ног на голову, передернута и использована в своих целях некоторыми так называемыми «товарищами по партии, настоящими коммунистами». Они попросту воспользовались случаем, чтобы избавиться от неудобного им человека, а на все остальное им просто наплевать. Был человек и нет его, война все спишет.
«Как же быть, – мучительно размышлял он, – к кому же обратиться за помощью? Иванова нет, комиссар полка Погребной где-то в госпитале…»
Чтобы чем-то себя занять и не слоняться без дела, он решил систематизировать свои мысли по совершенствованию тактики воздушного боя, которые периодически заносил в свою тетрадку. Теперь, целыми днями пропадая на берегу моря, не обращая внимания на ветер, он работал над своими заметками. Загорел, физически отдохнул.
Вечерами его навещали верные товарищи, приносили из столовой еду, и пока он торопливо поглощал очередную миску холодной перловой каши с помидором, рассказывали ему новости.
Вместе с ними приходил Вадим Фадеев. Чувствовал он себя неловко.
– Саша! Ты на меня не обижаешься? – спросил как-то гигант, виновато посматривая на друга.
– За что?
– Ну как за что. Нескладно все-таки получилось. Ты меня рекомендовал в полк, а я теперь командую твоей эскадрильей. Вроде как подсидел тебя.
– Ну и чудак же ты, Вадим! – засмеялся Саша. – Ну при чем здесь ты. Ты ни в чем не виноват. А то, что тебе доверили мою эскадрилью, меня даже радует. Ребята уже все опытные. Возьмешь мои записи и будешь по ним готовить эскадрилью к новым боям… Вот видишь, здесь написано: успех боя зависит от превосходства в высоте, скорости, маневре и огне. Вот и будешь отрабатывать с ними эти элементы.
– А ты?
– Боюсь, что мне уже не придется…
– Ты что надумал, Сашка?! – Вадим энергично тряхнул Александра за плечо. – Брось дурить! Мы с тобой еще не раз подеремся против фрицев!
Но Саша молчал, задумчиво глядя в вечернюю морскую даль. Ему не хотелось говорить о том, что вот уже несколько ночей, по инициативе командира полка его регулярно приглашает к себе в так называемый кабинет уполномоченный особого отдела Прилипко.
Молодой старший лейтенант, выбритый, аккуратный, пахнущий одеколоном, при свете керосиновой лампы каждый раз допытывается, где и когда Покрышкин уклонялся от боя, кого из летчиков бросил в бою, почему оспаривал указания командира, которые являются в армии законом для подчиненного и должны выполняться беспрекословно, точно и в срок.
Саша пытался объяснить, что воевал не числом, а умением, что это правило он, как и вся армия, исповедовал с начала войны, что на этой почве и происходили его столкновения с командиром полка. Но все было напрасно.
При всей его обходительности особист был ему неприятен, и он с трудом сдерживал себя, чтобы не сорваться. Он решил, что лучше вообще не обращать внимания на его идиотские вопросы.
В июле, когда немцы заняли Крым, захватили Ростов, их танковые и моторизованные дивизии рвались к Волге и на Кавказ, и требовалось до последней возможности, до последней капли крови защищать и отстаивать каждую позицию, каждый клочок русской земли, как гласил знаменитый сталинский приказ номер 227 от 28 июля 1942 года, решительные действия особистов, комиссаров и командиров воспринимались как своевременные и уместные.
Но здесь, в тылу, за сотню километров от передовой, рыться в мелочах, собирать наветы на боевого летчика, заслуженного офицера, допрашивая не только его самого, но и его боевых товарищей, пытаясь вытянуть из них ложные показания, казалось ему верхом тупости и кощунства.
Более нелепого, более абсурдного подозрения Покрышкин не мог бы и вообразить. Воевал он у всех на виду. В каждом воздушном бою старался следить за товарищами и вовремя их выручать, никогда не бросал на произвол судьбы своих ведомых. Этот факт мог подтвердить любой летчик полка, и они это делали, в обиду Сашу не давали. Вот почему старший лейтенант крутился на одном месте и никак не мог продвинуться в расследовании.
И все-таки прошлой ночью особист нашел зацепку.
– Расскажите, как вы выходили из окружения в районе Орехова, – как всегда вежливо предложил он.
– Я был сбит в неравном бою, – начал свой рассказ Александр. – Упал на нашей территории, недалеко от передовой. Первую помощь мне оказала какая-то пожилая женщина в своем доме. Промыла глаза, перевязала лицо и показала, где располагаются передовые позиции наших войск.
На окраине села я встретил несколько наших бойцов, которые провели меня на свой командный пункт. Там меня принял командир полка, оборонявшего село Малая Токмачка, внимательно выслушал и пообещал дать машину с солдатами, чтобы я мог вывезти самолет из-под обстрела.
– Номер воинской части и фамилию командира полка помните? – поинтересовался особист.
– Нет, я их не знаю.
Особист сделал какую-то пометку в своих листах.
– Ну хорошо, продолжайте.
– Потом командир полка приказал препроводить меня в медпункт и перевязать. Неподалеку шел упорный бой, рвались снаряды, трещали пулеметы и автоматы.
Далее Саша рассказал, как была отбита атака вражеской пехоты и командир приказал сержанту взять солдат, грузовик и помочь летчику. Как долго возились они с самолетом, пока ночью не подкопали его и смогли погрузить хвост в кузов грузовика. Потом двинулись к Пологам.
Ехали всю ночь. Утром въехали в какое-то село. Это были Пологи. Там он снял с самолета крылья, чтобы легче было буксировать. В Пологах у него ухудшилось состояние глаза. В госпитале ему сделали перевязку, там же он узнал, что его ведомый Комлев жив, но ранен и уже отправлен в тыл.
После перевязки и краткого отдыха он решил двигаться дальше. Но куда? На восток дорога была перерезана немцами. Сориентировавшись по карте, он решил пробиваться на юг, к Черному морю.
Так до утра он рассказывал свои приключения: как прибились к группе военных, как пробились в Черниговку и там примкнули к большой группе военнослужащих и вместе с ними решили идти на прорыв. Самолет ночью, по рекомендации какого-то авиационного генерала, он сжег. Потом напоролись на немцев. За руль автомашины, подобранной по дороге, сел шофер из местных, хорошо знающий дорогу, и они поехали.
– А вторая машина где же осталась? – вдруг спросил особист, доселе, как казалось Саше, уже дремавший.
– Вторая машина отстала, когда мы напоролись на немцев. Думаю, что сержант, сидевший за рулем, специально это сделал. Еще раньше он предлагал мне гражданскую одежду, уверяя, что так безопаснее выходить из окружения, что уже однажды ему такая маскировка помогла. Я категорически отказался от его услуг и посоветовал ему оставаться воином, смело смотреть в глаза опасности.
– Понятно. Что же было дальше?
– Дальше? Значит, так, всех, кто был в овраге, в лесополосе и ждал ночи, чтобы прорываться на восток, построил в колонну пехотный полковник и дал команду двигаться вперед. Как только мы оказались на открытом месте, чуть в стороне взлетели в воздух ракеты, и по дороге застрочили немецкие пулеметы. Послышались крики, стоны, люди начали падать на землю. Но полковник заставил всех подняться и бежать вперед, только так можно было прорваться. И мы пошли. Свистели пули, вокруг рвались мины. «Летчик, а ну покажи пример!» – крикнул мне полковник.
Я с группой солдат пристроился за броневиком, и мы, увлекая остальных, пошли дальше. Много чего там было, сейчас уже не помню. Но главное – мы прорвались к Володарскому и оказались на нашей территории. Потом добрался до Ростова, где я и нашел свой полк.
Саша замолчал и сразу вспомнил Кузьму Селиверстова, однополчанина, с которым он начинал войну в Молдавии, потому что он погиб буквально накануне его возвращения из окружения.
Селиверстов очень переменился с того дня, когда в далекой Фрунзовке похоронил их общего друга Дьяченко, подбитого немцами. Он буквально не находил себе места на земле. А в воздухе стал бросаться на любую группу немецких самолетов и драться с ними со столь неистовой, ошеломляющей, а подчас просто безрассудной яростью, что даже Валентин Фигичев, его ближайший друг и тоже бесстрашный боец, только недоуменно пожимал плечами.
Кузьма уже был Героем Советского Союза, сбил одиннадцать немецких самолетов – по тому времени это был большой счет. Друзья уговаривали его: «Не психуй, побереги себя немного», но он только отмахивался, а если настаивали, едко спрашивал: «А Дьяченко берегся? Ну вот…» – и в очередном бою опять бросался на врага, не задумываясь, прикрывает его кто-нибудь или нет.
В середине октября он вылетел на поиски лейтенанта Ивачева и сержанта Деньгуба, накануне пропавших без вести. Ивачев был опытный пилот. Особый авторитет он завоевал 23 июля 1941 года, когда девятка «Мигов» трижды прорывалась сквозь ураганный огонь зенитных батарей вокруг аэродрома в Бельцах и расстреливала стоявшие на земле немецкие самолеты. После исчезновения комэска Соколова Ивачев возглавил группу, которая блестяще справилась с боевым заданием.
Вместе с сержантом Деньгубом лейтенант должен был произвести разведку и вот – не вернулись оба.
Селиверстов взлетел на стареньком «И-16». Все «Миги» в тот день ремонтировались. Над передним краем он увидел, что две «чайки» отбиваются от «мессершмиттов». Без колебаний Кузьма бросился на помощь своим. Схватка была неравной, «мессеры» были явно сильнее наших. Тем не менее одного из них Кузьма сбил, схватился с тремя остальными, прикрывая отход стареньких «чаек». Но на малой высоте у него заглох мотор – кончилось горючее, и немцы в упор расстреляли пилота.
Похоронили Селиверстова в поселке Султан-Салы.
Саша вспомнил, как было тогда тоскливо и муторно на душе. Из их довоенной компании в живых остались только Фигичев и он. И сейчас, сидя у особиста, он вспомнил то хмурое утро и как он убеждал тогда не давать никакой поблажки, не жалеть, всегда и везде держать себя в железных рукавицах. К чему теперь все это? Может, это пришел его черед?
– Все, что вы рассказали, товарищ капитан, требует тщательной проверки, – откуда-то издалека донесся до него голос лейтенанта и вернул его к действительности.
Саша и в жизни, и по всем анкетам был безупречно чист, тем не менее, его выходом из окружения особист уже интересовался несколько раз, задавая совершенно одинаковые вопросы и записывая ответы на них на листках бумаги.
С каждым ночным вызовом у Саши нарастала неприязнь к этому лощеному, ограниченному человеку.
Он ничуть его не боялся – после того, что он там увидел, пока жив, дал себе зарок не забыть… он же летчик, а там… хуже зайца! Как крыс гоняли… Каждый думал… только бы в щель проскочить. С воздуха вся земля одинакова, раньше только в газетах читал: там немцы деревню сожгли, там старика танками разорвали, там ребенка повесили. А тут… все своими глазами… После Запорожья он стал настоящим солдатом, и теперь уже ничего не боялся; подозрительность и бессмысленное упорство особиста, каждую ночь лишавшего его сна и мучившего нелепыми вопросами, вызывали в нем не без труда сдерживаемое глухое бешенство.
Именно тогда у него на мгновение возникла мысль покончить с собой, но на счастье, при переводе в запасной полк у него забрали пистолет.
Очень быстро, усты дившись своей минутной слабости, а может быть, под влиянием того же Вадима Фадеева, он пришел к выводу, что за свою правоту надо бороться, и бороться конкретным делом. Умирать, так в бою, а не на берегу моря. Жалко, конечно, что нет возможности пойти в бой и там доказать свою правоту.
4
Освобождение от особиста пришло неожиданно, как это часто бывает в жизни. Как-то вечером, едва он появился в общежитии, как к нему бросились поджидавшие его летчики – комиссар Погребной здесь! Его привезли из госпиталя и поместили на квартире.
Михаил Акимович Погребной был человеком старой партийной закваски. Воевал в полку он с первого дня, хорошо разбирался в партийной работе, умело ее проводил. Без него не проходило ни одно полезное начинание, как, впрочем, и устранение различных недостатков. Сам он не летал, но в душах летчиков, их переживаниях разбирался подчас не хуже, чем те, кто летал с ними на боевое задание в паре или в шестерке.
Регулярно встречаясь и беседуя с человеком с глазу на глаз, он подымал боевой дух у тех, кто приуныл или захандрил в сложной обстановке. И еще: после двух-трех партийных собраний, на которых Погребной выступал с докладом и на которые летчики смотрели скептически, – нужны ли они в боевой обстановке? – выяснилось, что они тоже являются важным делом, потому что помогают воевать. Комиссар умел задеть людей за живое, поднять их, возвысить над повседневной суетой.
Иногда летчики ворчали из-за придирчивости Михаила Акимовича: к чему эти постоянные напоминания о строевой дисциплине, требование застегивать гимнастерку на все пуговицы, чтобы люди не забывали отдавать честь друг другу, рапортовать по форме.
Ветераны полка повиновались вначале этим требованиям нехотя, лишь бы избежать неприятных объяснений с начальством. Однако воинская подтянутость, о которой забыли в первые месяцы войны, постепенно стала возвращаться, и Покрышкин, почувствовав, что эта привычка благоприятно сказывается на боевой работе летчиков, сам стал неуклонно ее исполнять. Подчиненные, естественно, последовали примеру своего командира.
Первое время у Саши не складывались отношения с Погребным. Он не любил, когда ему начинали разъяснять вещи, в которых он прекрасно разбирался сам. Но постепенно между ними сложились хорошие отношения, и оба относились друг к другу с большим уважением. Весной 42-го в городке Краснодоне Покрышкин был принят в партию, и партбилет ему вручали Погребной с парторгом Крюковым.
…На следующее утро Саша постучался в дверь квартиры комиссара.
– А-а, Покрышкин, входи, входи, – приветствовал его Погребной. – Хорошо, что зашел. А я вот, видишь, все никак не встану. Скучал по своим, еле вырвался из госпиталя.
Комиссар был еще бледен, слаб, но глаза уже были оживленные. Чувствовалось, что здоровье его идет на поправку.
– Ну, рассказывай, что там случилось с тобой.
Он удобнее прилег и приготовился слушать.
Саша подробно рассказал о том, что произошло, показал копию характеристики, которую Исаев направил в трибунал, сообщил, что командир полка отозвал из Москвы представление его к званию Героя Советского Союза, подписанное им, Погребным, и бывшим комполка Ивановым.
– Да, Покрышкин, положение у тебя сложное. Надо хорошенько подумать, как тебе помочь.
Погребной задумался.
– Я понимаю, Михаил Акимович, что совершил глупость, – сбивчиво, волнуясь заговорил Саша. – Но согласитесь, одно дело наказать человека за провинность, и совсем другое – расправиться с ним. Я очень прошу вас, напишите на меня объективную характеристику в трибунал. Вы меня знаете с сорок первого, и ваше слово будет весомым.
– Конечно, я тебя знаю, – согласился Погребной. – И ты правильно говоришь – нельзя в человеке перечеркивать все хорошее, если даже он ошибся. А вот видишь, даже в такое сложное для страны время находятся люди, которые поступают иначе: споткнулся кто-то, ну и втаптывай его в грязь, а не то еще поднимется и обойдет. Вот у тебя сколько боевых вылетов?
– Больше четырехсот.
– А сбил сколько?
– Официально двенадцать, есть еще и незасчитанные.
– А когда мы с Виктором Петровичем готовили на тебя представление на Героя, было семь сбитых самолетов и около трехсот боевых вылетов. Вон все выросло насколько. Этого не перечеркнешь…
Комиссар приподнялся и оперся на локоть. И как он это обычно делал, сидя под крылом самолета в перерывах между вылетами, стал неспешно рассуждать о недопустимости горячности в поведении для такого зрелого летчика, каким является он, Покрышкин, что на него равняется молодежь и берет с него, лучшего воздушного разведчика в полку, пример. Сожалел об отсутствии Иванова, что дело раздули и оно зашло слишком далеко, а закончил тем, что пообещал сегодня же написать характеристику и передать ее в штаб полка.
– Так что иди, дорогой, включайся в жизнь полка, все утрясется, – успокоил Сашу комиссар.
От Погребного Покрышкин вышел окрыленный. Теперь у него появилась надежда на завтрашний день. Ведь особисты в то время еще подчинялись в армии политорганам.
И действительно, через день он уже почувствовал перемены. Сначала, по указанию генерала Науменко, он посетил 100-й истребительный полк Тараненко, того самого, с которым имел столкновение в столовой, и провел с его летчиками беседу. Рассказал все, что знал о сильных и слабых сторонах немецкого истребителя «Мессершмитт-109». Два часа он жил полетами, был в своей стихии. Летчики задавали много вопросов, ответы на них заняли больше времени, чем сама беседа.
После занятий подполковник Тараненко пригласил Александра к себе на квартиру на обед. Там их уже ожидал комиссар 100-го полка. Во время обеда оба вели себя так, словно никакого инцидента в столовой не было. Интересовались, как идут Сашины дела. Когда он откровенно рассказал о всех своих неприятностях, хозяева очень удивились, и Тараненко тут же пообещал написать начальнику гарнизона благожелательное объяснение по поводу происшествия.
5
Через несколько дней из штаба воздушной армии поступил приказ о перебазировании полка на новый аэродром недалеко от Махачкалы.
Полк переезжал поездом. Офицеров, технический персонал разместили в пассажирских вагонах, автомашины закатили на платформы.
Перед отъездом Исаев пытался задержать отправление характеристики комиссара Погребного на Александра в бакинский трибунал, а ему самому приказал остаться в запасном полку до окончания разбирательства. Однако характеристику все-таки пришлось послать – помог начстрой Павленко. А что касалось отъезда, то Саша решил тайно, «зайцем», в кузове грузовика, ехать только с полком. В запасном оставаться было опасно. Дойдет дело до суда – кто за него вступится. В запасном полку люди друг друга не знают, вместе не воевали. Потому от своего коллектива он отрываться не хотел.
Полк прибыл на новое место ночью и разгрузился. На следующий день, часов в десять утра, в расположение полка прибыл командир дивизии полковник Волков с комиссаром дивизии Мачневым, коренастым, подтянутым военным с четырьмя прямоугольниками в голубых петлицах.
В общежитии подали команду «Подъем!», летчики впопыхах оделись и построились. Комдив Волков – высокий, молодцеватый, в свежем, тщательно отутюженном обмундировании, с орденами на груди, в новенькой пилотке и начищенных до блеска сапогах, неспешно прохаживался перед строем. Было ему лет тридцать пять, но молодым летчикам он казался пожилым, если даже не старым.
Отвечая на приветствие подбежавшего начальника штаба, он молча поднял руку к пилотке и, окинув его быстрым, сумрачным взглядом, поинтересовался:
– Вас что, корова жевала? Погладить обмундирование негде?
Начштаба растерянно молчал.
В эту минуту, застегивая пуговицы воротничка гимнастерки, потирая глаза и оглядываясь по сторонам, к шеренге торопливо приблизился комполка Исаев, заспанный, небритый. Ночью они втроем: он, Воронцов и начштаба, крепко выпили, «обмыв» прибытие на новое место.
– Чудесно! – начал разнос комдив. – Комполка спит как убитый, начальник штаба где-то болтается, а люди предоставлены самим себе! Кино! – возмущенно загремел он. – Безответственность!.. Немыслимая!
Исаев недоуменно и растерянно посмотрел на начальника штаба. Следить за устройством и размещением людей было поручено ему. После прибытия в пункт назначения, разгрузки ночью люди устали, полк находился в глубоком тылу, даже опасности ночной бомбежки со стороны немцев не было, поэтому начштаба расслабился и после выпивки с командиром уснул.
Виноват был начальник штаба, а отвечать теперь приходилось Исаеву.
Они стояли перед командиром дивизии, словно два провинившихся школьника: начштаба, вытянув руки по швам, покраснев и виновато глядя ему в глаза, а Исаев – наклонив голову, смотрел в землю.
– В чем дело? Объяснитесь! – после короткой паузы потребовал полковник. – Может, война уже окончилась?
И помолчав, недовольно, с сердцем заявил:
– Воевать вы еще можете, но из боя вас выведешь и – ни к черту не годитесь! Один спит, другой где-то болтается, а летчики на морском пляже с утра устроились! – с негодованием сообщил он. – И еще водку, наверное, пьете! Нет, видно мало вас гонял генерал Осипенко.
В шеренге летчики зашептались. Кого-кого, а первого комдива, Осипенко, разносившего всех, кто ему попадался во время приезда в полк под руку, в пух и прах, ветераны помнили хорошо, а от них и молодые об этом генерале знали.
– Люди устали после переезда, – хрипловатым голосом робко возразил Исаев. – Они заслужили отдых… А на пляже – это не мои… Соседи, наверное…
Да, возражать командиру в данной ситуации явно не следовало.
– Это не отдых, а разложение! – раздражаясь, воскликнул Волков. – Бездействие, как и безделье, разлагает армию! Пока прибудет пополнение и новая техника, мы простоим здесь, возможно, не менее полутора-двух месяцев. Вы что же, так намерены и дальше погоду пинать?! Или будете на пляже загорать?! Да вы так весь полк разложите!
Немного успокоившись, он приказал:
– С завтрашнего дня не менее трех часов в день заниматься тактикой воздушного боя. Через день получите учебные «Яки» и начнете летать!
Он отвернулся и пошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица летчиков. За ним последовали Исаев с начштаба и, несколько приотстав, комиссар дивизии.
Дойдя до конца шеренги, Волков остановился, повернулся к Исаеву и строго спросил:
– У вас в полку был летчик Покрышкин, где он?
– Был, товарищ полковник, – поспешно ответил Исаев. – Он оставлен в Баку… Его должны судить…
– Судить? За что?
– Нахулиганил, и вообще… – замялся Исаев.
– Ну-ну, договаривайте. Что вы еще хотели сказать?
Исаев молчал.
– Я знаю Покрышкина по фронту, – продолжил полковник. – Хороший был истребитель…
– Раздувают, товарищ полковник.
– Раздувают? – Командир дивизии недоуменно посмотрел на Исаева.
Но тут в их разговор вмешался комиссар дивизии Мачнев.
– Вы неправильно оцениваете Покрышкина, товарищ майор, – сказал он, остро взглянув на Исаева своими круглыми, как у ястреба, глазами, и, обернувшись к полковнику, продолжил: – В этом деле надо разобраться!
Мачнев получил накануне записку от Погребного и уже располагал кое-какой информацией.
– А Покрышкин тоже с нами приехал, его можно вызвать, – сказал кто-то из шеренги летчиков.
– Найдите Покрышкина! – приказал Волков Исаеву. – И позовите его ко мне.
Командир полка кивнул Науменко, летчику, стоявшему ближе к нему в шеренге, и тот побежал.
– А план боевой подготовки у вас есть? – неожиданно спросил Волков у Исаева. Тот, одарив начштаба мгновенным бешеным взглядом, молчал, только желваки перекатывались на его щеках.
– Так, плана нет. Даю вам два часа на подготовку плана! – И после короткой паузы продолжил: – Создайте личному составу полка все необходимые условия для жизни!
Он вскинул руку к пилотке и, отходя, коротко приказал:
– Выполняйте!
Исаев скомандовал: «Вольно!» Полк начал расходиться.
В этот момент подбежали Покрышкин с Науменко. Саша буквально на ходу приводил себя в порядок.
Волков с комиссаром лишь переглянулись, когда он коротко доложил суть происшедшего.
– Изложите все на бумаге и передайте ее комиссару! – коротко приказал полковник и, козырнув, сел в машину.
Вечером того же дня было проведено заседание партийного бюро полка, на котором присутствовал комиссар дивизии Мачнев. Те же товарищи, которые голосовали за исключение Покрышкина из партии, теперь дружно отдали свои голоса за его восстановление.
А уже на следующий день Исаев предложил ему должность заместителя командира полка. Как говорится, из грязи в князи. Но Саша отказался. Идти заместителем к человеку, оставившему у него на сердце больше шрамов, чем пятнадцать месяцев войны на теле – было выше его сил. Он попросился в эскадрилью.
Заместителем командира полка стал Валентин Фигичев, ветеран, один из немногих, кто начинал войну в Молдавии и пережил все тяготы, выпавшие на долю полка.
А Саша принял его эскадрилью. Жизнь снова расцвела для него радужными красками.
Каждый день теперь начинался с учебных полетов на «Яках». Вместе с Фадеевым они начали тренировать свои эскадрильи по новой, разработанной Сашей системе.
В начале августа 16-й гвардейский истребительный полк перелетел на специально подготовленный для него аэродром под рыбачьим поселком Манас, в сорока километрах от Махачкалы. Штаб полка разместился в самом поселке на берегу Каспийского моря.
Устроившись, под вечер следующего дня летчики поехали на полуторке знакомиться с поселком. С кузова грузовика он был виден как на ладони.
Селение, состоящее из двух-трех рядов серых, цвета дорожной пыли, и ослепительно-белых домиков с крышами, покрытыми черепицей, расположилось вдоль склона холма. У самого въезда в поселок дорога расходилась на две главные улицы, а в месте их соединения находился большой дом, фасадом к мерцающему вдали Каспийскому морю.
Перед домом высились два больших платана, под ними имелось несколько скамеек, за домом раскинулся небольшой сад. В этом доме, как им сказали, находилась санчасть одной из авиационных частей, в которой лечился комэск 16-го полка Анатолий Комоса. Саша решил навестить однополчанина. Вместе с ним увязались неугомонный Андрей Труд и Володя Бережной.
Когда они подошли к дому, было уже совсем темно, только в некоторых окнах тускло мерцал свет. Кругом было тихо, где-то вдалеке лаяла собака.
Летчики открыли входную дверь и наугад двинулись коридорчиком, пока не уперлись в дверь. Открыв ее, они оказались в небольшой чистенькой комнате, посреди которой за маленьким столиком сидела девушка в белом халате и что-то писала при свете керосиновой лампы. Рядом на столе лежала книга.
«Со мной ничего не случится». Она медленно вывела эти слова, посмотрела на них, вздохнула и, положив руку на столик, стала смотреть в темное окно.
Какой унылой фразой она заканчивала письмо к матери. Пожалуй, все происходящее с ней вовсе не так уж и грустно, вот только не хватает настоящего чувства. И рождает эти настроения городок Манас, куда недавно перебрался их батальон аэродромного обслуживания. Все девчонки в санчасти суетятся и болтают. Первое, что приходит на ум, когда она думает о Манасе, – это нескончаемый шум морского прибоя, то усиливающегося, когда на море поднимается ветер, то ослабевающего до редкого тихого нашептывания, и этот непередаваемый запах моря.
Она расположилась в приемной лазарета, где регулярно дежурит по ночам. Решив еще раз перечитать письмо, взяла листок в руки.
Она оторвалась от письма и подумала: «Сволочь этот начальник санслужбы. Видишь ли, понравилась, и тут же полез… А когда получил по морде, решил мстить. Теперь при каждом удобном случае загружает работой. Приходится отвечать за амбулаторию и хирургический блок, а по ночам – дежурить в лазарете. На мне свет клином сошелся! Других нет, везде я и я. Спасибо девчонкам – хоть изредка добровольно подменяют, позволяя урывками поспать. Но маме об этом знать ни к чему».
Она опять продолжила чтение письма.
Подумав, она приписала:
Рядом кто-то кашлянул, и на письмо упала тень.
Она подняла голову. В полутьме передней стояли трое. Впереди капитан – выше среднего роста, лет тридцати, широкоплечий, статный, с несколько угрюмым выражением лица, с орденом Ленина на груди. Из-за его плеча выступал высокий, тонкий, светловолосый лейтенант с лукавыми, смеющимися глазами. Третьего она не рассмотрела.
– Добрый вечер! – приветствовал ее лейтенант.
– Здравствуйте.
– Капитан Комоса у вас лежит?
– Да, у нас.
– Разрешите нам его проведать?
– Почему так поздно? – строго и даже неприветливо спросила она.
– Задержались на аэродроме, – с виноватым видом объяснил лейтенант. – Он наш друг, и нам надо сегодня его обязательно проведать.
Пока лейтенант вел переговоры, капитан, заложив большой палец правой руки за ремень на поясе, молча разглядывал девушку. Его облик и осанка – все было серьезным и основательным.
– Ну что ж, – после некоторого колебания согласилась медсестра, – если это так срочно. Пройдите по коридору, вторая палата направо. Только недолго.
Двое летчиков повернулись и вышли, а капитан неожиданно остался.
– Капитан Покрышкин, – представился он и, присев на табурет, поинтересовался: – Что читаете?
– Как видите, – нехотя ответила она, потом добавила: – «Отверженные» Гюго.
– Интересно бы почитать. Сам недавно был отверженным.
– Вы, кажется, пришли проведать больного? – Она оживилась, в глазах мелькнула искорка смеха.
– Я передумал!
– Ха-ха-ха! – колокольчиком зазвенел ее голос. – Вы всегда так быстро меняете планы? – сквозь смех спросила она.
– В зависимости от боевой обстановки, – нашелся капитан.
Она внимательно посмотрела ему в глаза. Теперь, когда он находился рядом, она рассмотрела, что у него коротко стриженные темно-русые волосы. Большие глаза, очень чистые и светлые, волевой подбородок. Общую картину, по ее мнению, портил великоватый нос, придававший лицу некоторую угловатость. Загорелая кожа, энергичные движения – все вызывало у нее симпатию и неясное волнение, чего раньше она никогда не испытывала.
Он спрашивал еще о чем-то, пытаясь втянуть ее в разговор, возможно, она и отвечала, но в тот момент он, тоже взволнованный, кроме прелестных голубых глаз, красивого рисунка губ и ровных белых зубов, ничего не видел и ничего не осознавал. Словно наваждение какое-то. Откуда-то издалека до него донеслось:
– Я вижу, вас надо проводить к больному. Сами вы дороги не найдете.
Она встала, подошла к двери и открыла ее:
– Пойдемте!
Только теперь капитан окончательно очнулся. Он нехотя поднялся и пошел за товарищами в палату.
Вскоре все трое вернулись в приемный покой. Капитан снова подошел к девушке:
– А все-таки, может, ты дашь мне эту книгу? Я читаю очень быстро, правда…
Она мгновенно подобралась, лицо стало серьезным и строгим.
– Мы что же, с вами стали уже на «ты»? – последовал встречный вопрос. В голосе слышалась ирония.
– Извините, постараюсь исправиться, – спохватился он. – Но все-таки, может, дадите мне книгу?
– Не могу, она не моя.
Она решила, что капитан, выпрашивая книгу, ищет предлог для повторного визита. А встреча с книгой для нее в этот период была просто наслаждением, а тут еще «Отверженные» Виктора Гюго. Отдавать ее очень не хотелось.
– Когда вам ее вернуть? – спросил он, бесцеремонно забирая книгу со стола.
Она уступила.
– Вернете хозяйке – нашей медсестре Вере.
– Нет. Хочу вернуть только вам!
И они быстро покинули медчасть.
«Уж эти мне гвардейцы!» – подумала она. Тут же вспомнила, что не далее как вчера в лабораторию прибежала медсестра Тамара Лескова и прямо с порога заявила: «Мария, к нам сразу два истребительных полка прибыло. А один из них гвардейский». Занятая своими делами после очередной бессонной ночи, она не проявила к этому сообщению никакого интереса: мало ли кто там прибыл – гвардейцы или кто еще. Ей-то какая разница. Расстроенная неурядицами из-за начальника санчасти, она быстро забыла об этих гвардейцах, и вот теперь они сами напомнили о себе.
Задумчиво глядя вслед ушедшим, она подумала, что, пожалуй, этого капитана не так-то просто огорчить. Эта самоуверенность…
Было в нем еще что-то такое, чего сразу она не могла объяснить. Сказать, что он хорошо знает, чего хочет от жизни, – значит, сказать не все; точнее было бы так – приняв решение, он выполняет его неуклонно. Упрямый, видно, товарищ…
Вряд ли все это она осознала в тот вечер; просто интуитивно почувствовала наличие в нем тех черт, которые отсутствовали у нее самой; но в одном она не сомневалась – в этом человеке ощущалась сильная воля, привычка навязывать ее другим, и отсюда эта всепобеждающая самоуверенность. А на его фразу «недавно тоже был отверженным» она как-то не обратила тогда внимания.
На следующий день Тамара Лескова пошла под вечер на пляж и вернулась оттуда довольно поздно. Проходя мимо Марии, она небрежно бросила: «Купалась с твоим капитаном. Все выспрашивал о тебе: кто такая, откуда, замужем ли». Мария вопросительно на нее посмотрела, но Тамара ее успокоила: «Не бойся, сказала, что не замужем», – и пошла к себе в комнату. «Больно надо», – бросила ей вслед Мария, но Тамара ее уже не слышала.
Утром Мария вновь увидела капитана. Он появился в амбулатории сумрачный, одетый в летный кожаный реглан. Мария сразу догадалась, что у него температура, но вида не подала и, раздав всем в очереди к врачу градусники, как положено по инструкции, занялась оформлением документов на больных.
Она делала вид, что очень занята, чувствуя, что капитан ее упорно рассматривает. Когда она невольно поднимала голову, он сразу же отводил свой взгляд. Стоило ей только заняться делом, как он опять принимался за свое. Так пролетели пять минут, пока не пришла пора проверять градусники. Мария бегло взглянула – температура под сорок. Нахмурив брови, она строго объявила: «Товарищ капитан! У вас высокая температура, вам необходимо лечь в лазарет».
Он и не сопротивлялся. Без лишних слов она провела его в палату, где лежал еще один летчик с острым приступом малярии. Через полчаса появился дежурный врач, осмотрел больного и выписал лекарства от простуды. «Хорошо вчера покупались, товарищ капитан, – чуть не сорвалось с языка у Марии, но она вовремя спохватилась: – Забыли, что вода уже холодная. Подвело вас любопытство».
Она не хотела себе в этом признаваться, но мысль, что он лежит в лазарете через стенку от нее и что при первом же желании она может его увидеть, была ей приятна.
6
…Д-р-р, – затарахтели пули по фюзеляжу и крылу. Мотор стал давать перебои. «Дотяну ли до своих, или придется садиться здесь, у Орехова? – тревожно бьется мысль. – Сейчас, сволочи, будут добивать. Сделают очередной заход и будут по очереди расстреливать мой дымящий, теряющий скорость «Миг»… Нет, сдаваться нельзя… Опущусь ниже на сиденье, чтобы меня совсем закрыла бронеспинка и, уклоняясь от их атак, попытаюсь тянуть… Ага, понял… Они для пристрелки сначала выпускают длинную очередь из пулемета. Вот она: пули застучали по бронеспинке, считаю – одна, две секунды – теперь уклон влево. Точно – трасса от снарядов прошла мимо. Теперь надо ждать нового захода… Вот они опять вышли на дистанцию прицельной стрельбы – теперь уклон вправо… Они опять промазали… Нет, эти не оставят меня, пока не увидят мой самолет на земле.
…Проскочил Орехов… Кругом пустынно, никого не видно… Значит, передний край уже близко… Точно, вот знакомая будка путевого обходчика, на лужайке девочка пасет корову…
Сильный удар по машине… Черт, проморгал-таки очередной их заход, увлекся поисками ориентиров… Теперь в машину попал снаряд… отказало управление…
С грохотом пронесся, мелькнув закопченным пузом, «мессер»…Все, падаю… Что-то трещит и ломается под машиной… Удар головой о приборную доску… Не снял очки… Глаза?!»
От собственного стона он проснулся. Некоторое время сонно соображал, где находится. Потом мысли стали более связными, в голове прояснилось. Происшествие под Ореховом который раз преследует его во сне. Но разбудил его какой-то звук. Возможно, ветер? Вечером было тихо, наверное, он поднялся ближе к ночи, и теперь за окном вздыхали раскачивающиеся платаны, а его порывы заставляли тонко звенеть стекла в окне.
Голова болела, во рту пересохло, в ушах стоял тихий, настойчивый звон. Покрышкин окончательно проснулся и тихо лежал на спине, устало прикрыв веки. «Где я?» – никак не мог он сообразить. Потом, почувствовав запах йодоформа и карболки, вспомнил, что лежит в маленькой комнате лазарета, куда его поместила утром эта белокурая медсестра.
Мысли вернулись ко вчерашнему – им сообщили, что они будут осваивать американский истребитель, который поступает в страну из Ирана по ленд-лизу. Сколько будет длиться это переучивание, никто не знает. Очевидно, несколько месяцев. Ведь надо не только освоить новую материальную часть, не только в совершенстве овладеть пилотированием этой «аэрокобры», но и найти новые методы применения ее в бою. Новый самолет – новая тактика.
Как и все летчики, Саша не забывал о своих неудачах. Да и как их забудешь, если они не оставляют тебя даже во сне. А когда просыпаешься, чувствуешь, как они сидят в твоей душе глубокой занозой. Избавиться от них можно только одним способом – он знал это по опыту – нужно честно признаться перед самим собой, где ты был не прав, где допустил ошибку, где не так сманеврировал и за это поплатился.
Сейчас, лежа на больничной койке, в тишине, когда его сосед, старший лейтенант, затихал после очередного приступа малярии, он вспоминал свои ошибки, потом своих геройски погибших однополчан – Атрашкевича, Соколова, Дьяченко, Селивестрова, Никитина. Вспомнил, как погиб Семен Овчинников, адъютант его эскадрильи, которого перед войной он учил летать на «Миге» и который нередко тогда спорил с ним, не желая идти на перегрузки, предпочитая соблюдать инструкции. Овчинников был сбит в первом же бою при выписывании своих плавных виражей.
Потери на войне неизбежны – это старая истина. К тому же у немцев больше самолетов. Но, может, причина наших потерь не только в этом. Может, причина в недостаточной организованности во время воздушных боев, в увлечении личными успехами? Было, конечно, и это. Но все ли объясняется только этими причинами? – не раз спрашивал он себя…
Все это были составные части общего явления, к которому он подступался уже не раз, то с одной, то с другой стороны, но все никак не мог постигнуть его в целом.
Взять хотя бы полеты на «мессершмиттах» в группе генерала Науменко. Оказалось, что «мессер» совсем не превосходит наш «Як» в маневрировании, а по некоторым показателям – даже уступает ему. Тогда почему же немцы с такой бешеной скоростью начинают атаку, почему они с таким ревом и свистом пикируют на наши аэродромы, успевая удрать на высоту прежде, чем опомнятся наши зенитчики?
И тут его осенило. Да они же развивают дополнительную скорость, потому что всегда действуют с высоты и, включая форсаж, к моменту начала схватки не только мгновенно атакуют, но и столь же стремительно, используя инерцию самолета, выходят горкой из атаки, вновь занимая выгодную позицию. А почему, спрашивается, не можем так же делать мы?
Вывод ясен: чтобы свободно применять вертикальный маневр, надо овладеть скоростью и высотой. Хозяин неба тот, кто выше всех. В наших истребительных частях пока еще не понимали решающего значения скорости. Согласно существующим инструкциям, летчик мог загружать мотор на полную мощность только в момент атаки. Еще в начале войны он пришел к выводу, что главной причиной их неудач при сопровождении тихоходных бомбардировщиков «СБ» была малая скорость их истребителей. Вследствие этого бои приходилось вести на горизонтальных маневрах. Именно тогда для увеличения скорости истребителя при сопровождении бомбардировщиков они стали летать змейкой, выше и сзади бомбардировщиков, эшелонируясь по высоте.
Его опыт свидетельствовал: воздушные бои возникают внезапно, они скоротечны, а для разгона машины требуется время. Многие летчики потому и погибали, что не успевали вовремя набрать максимальную скорость и увернуться от «мессера».
Конец ознакомительного фрагмента.