Глава V
Князь Георгий Павлович
Мадемуазель Жаклин высоко ценила оказанное ей доверие, и была горда тем, что воспитывала дочь князя Артемьева, но порой ей хотелось забыть обо всём этом и попросту отшлёпать неуправляемую малолетнюю княжну. Девочка, уверенная в своей безнаказанности, дерзила ей, в лучшем случае молча выслушивала нравоучения… и делала всё по-своему. Француженка нервничала, искала пути к сердцу и разуму непослушного ребёнка и задавала себе вопрос, что держит её в этом доме: хорошая плата или же собственные амбиции. В её годы пора иметь мужа и своих детишек, но, обделённая семейным счастьем, Жаклин воспитывала отпрысков состоятельных русских, получала вовремя зарплату и мечтала на скопленные деньги когда-нибудь открыть частную школу, хотя бы маленькую, но зато свою.
– Мадемуазель Софи, – Жаклин остановилась посреди классной комнаты, – урок этики мы начнём с пройденного материала. Займите, пожалуйста, своё место…
– Моё место сейчас в гостиной, – возразила девочка, с вызовом глядя в серые глаза мадам, обычно небольшие, но имевшие свойство в такие моменты заметно расширяться.
Гувернантка покачала головой. Софи тоже закачала головой, не приближаясь к парте. Она была похожа на отца: лицом и нравом – от природы, манерами – от желания во всём ему подражать. Жаклин в который раз отметила про себя это сходство, но князю, как мужчине, очень даже шли грубые черты лица, а вот для девочки подобная внешность не была приятным подарком. Единственно, что, по мнению Жаклин, было красивым в Софи, так это светлые вьющиеся волосы, переливающиеся солнечной радостью в любую погоду… Девочка упёрла в бока сжатые кулаки и топнула ножкой, отчего загуляла пышная юбка её светло-серого кашемирового платья, отороченная понизу белой атласной лентой и тонким кружевом.
– У вашего отца гостья, и было бы неприлично…
– Прилично! Баронесса всегда мила ко мне, – и Софи стала огибать француженку, стараясь пробраться к двери.
– Но мадемуазель! – гувернантка попятилась назад, заслоняя собой дверной проём. – Баронесса всего лишь из вежливости не может сказать вам, что ваше присутствие там нежелательно. Георгий Павлович велел вам делать уроки.
– Я не слышала… Но если папа просил меня об этом, то я соглашусь. Только сперва уточню, – Софи, нырнув за спину гувернантки, без оглядки помчалась к отцу. Остановившись перед гостиной, она отдышалась. – Папочка! – и быстро оказалась возле отца. – Милая баронесса! Позвольте мне показать вам мои последние рисунки. Я так старалась. И мадемуазель Жаклин похвалила меня, – Софи потупила взор, заметив появившуюся следом за ней гувернантку.
– Дитя моё, я уверена, что у вас получились превосходные рисунки, – усмехнулась рыжеволосая гостья. – Но вы, кажется, забыли их принести.
– О, я сейчас за ними схожу! – обрадовалась Софи и бросила в сторону Жаклин победный взгляд.
– Но как же этика?
Отец жестом дал понять разволновавшейся гувернантке, что та пока может отказаться от идеи усадить его дочь за парту. Софи, забыв об уроках и недавнем побеге, засмотрелась на платье гостьи. Баронесса всегда одевалась нарядно и даже среди других нарядных дам выглядела как-то особенно. Софи не могла выразить точно свои впечатления, но знала, что ей нравится в этой женщине не только цвет волос и отсутствие робости перед отцом, как знала и то, что баронесса была единственной гостьей, при которой он мог появиться в домашнем халате.
– Прелестное дитя, – улыбнулась Кантелли, когда девочка вышла.
– Дитя, которое быстро сделало вас своей сообщницей.
Баронесса задумчиво намотала на палец переливающийся медью локон. На её бледном лице брови застыли, как тонкие крылья парящей птицы, а губы, накрашенные яркой помадой, слегка приоткрылись, готовые выпустить вздох или слово. Артемьев протянул ей бокал шампанского.
– Не нравится мне сегодня ваше настроение, Ирен.
– Оно и самой мне не нравится. После бала у Шале я что-то плохо стала спать.
– Неужели маркиз стал причиной вашей бессонницы?
– О нет! Разве милый маркиз может вызвать серьёзные разногласия в моей душе? – баронесса отпила из бокала и позволила себе вздохнуть.
– Тогда кто?
– Пожалуй, никто. Просто я узнала, что граф Радневский собирается жениться на сестре Элен… той самой Элен, которую ваш опекун увёл у графа. Впрочем, дело не в том, на ком женится Фёдор Александрович, а в том, дорогой Жорж, что он всё-таки женится. Это грустно.
– Кому грустно? – князь не разделял настроения гостьи.
– Мне. Мысли о моём семейном положении сами собой пришли в голову. Если я всё же решусь снова выйти замуж, то выбирать будет не из кого. Или старики, или бедняки, или непроходимые тупицы… а ещё убеждённые холостяки. Мы ведь с вами, мой друг, два вдовца, свернувшие в русло холостяцкой жизни. Что мы можем изменить?
Артемьев отставил бокал.
– Ничего, Ирен. Ничего мы не можем изменить, ибо воля наша не вольна выбирать, а мозги отчаялись найти подходящий повод для размышления. Лучше оставить всё, как есть, и сладостно предаваться хандре, которая нынче становится всё более популярной.
– Ах, Жорж! Мне не до шуток.
– Я не шучу. Вы не спрашивали себя, почему я люблю появляться с вами в обществе?
– Ну, уж не потому, что готовы объявить о нашей помолвке. Наши с вами отношения носят характер взаимовыгодной сделки: единственное обязательство с каждой стороны – это никаких обязательств.
– Я ценю ваш острый ум и хорошую память, – он посмотрел в её золотистые глаза. – Ценю ваше чувство юмора и множество других достоинств.
– И?
– Но жениться не собираюсь.
– О Боже! – она подняла к потолку быстрый взгляд, и тут же, переведя его на князя, насмешливо заговорила: – Вы решили, что я плачусь, чтобы разжалобить вас и женить на себе? Неужели за всё это время вы так и не научились понимать меня? А я вас считала самым близким другом. О Жоржи, как же вы огорчили меня.
– Ну, хоть не разочаровал, и на том спасибо, – князь криво усмехнулся.
Ирен показалось, что он готов её выставить за дверь. Нет, конечно, он не укажет пальцем ей в сторону выхода, не подтолкнёт к двери и не прогонит прочь. Но вот-вот Георгий Павлович вспомнит о неотложных государственных делах, о долге перед царём и отечеством и принесёт извинения за то, что вынужден покинуть компанию самой лучшей из женщин. Он действительно был загружен важными и далеко не всегда приятными ему делами, но как часто он прятался от нежеланного общения за эти дела, могла догадаться, пожалуй, только она… самая терпеливая из женщин.
– Я вот подумала как-то на днях, – она мягко махнула ресницами. – Всё-таки мне снова придётся решиться на замужество, а у графа есть родственник ещё не совсем преклонных лет – совершенно покинутый женским вниманием, вдовый и состоятельный. Может, он тоже захотел бы жениться?
– Этот вопрос вам следовало бы задать не мне.
– Я устала быть одна. Вас жениться заставит разве что государь, так лучше уж пойти за богатого старичка, чем за бедного молодца.
– Неужели вы, Ирен, так легко готовы расстаться со свободой? Позвольте узнать, ради чего? Теперь, если я захочу появиться с вами в приличном обществе, мне необходимо будет спрашивать позволения вашего мужа, или тащить его всюду за нами.
– Ну, может, я ещё и не так сразу выйду замуж, но всё же пора приступить к серьёзным поискам. Хорошие мужья – заслуга умных жён.
– О, это настораживает.
– Вы так много знаете о нас, женщинах, и вместе с тем не знаете ничего, – она отвела взгляд. – Когда-нибудь вы всё-таки поймёте, о чём я сейчас говорю.
– Главное, чтобы вы сами понимали, о чём говорите.
Молчание подкрепило его слова особым смыслом. Ирен оценила выдержку князя, зная о том, насколько он не любит подобные разговоры, но ждать, пока он прозреет, можно было всю жизнь… которая с каждым годом всё стремительней утекала.
– И ещё кое о чём я размышляла как-то на досуге, – Ирен загадочно улыбнулась. – Какая женщина способна зацепить ваши чувства? Строптивая красотка? Нет. И уж точно не та, которая готова рухнуть в ваших объятиях в первую встречу… Увы, я не нашла ни одного подходящего варианта. Вы не боитесь, что мимо проходит то, за чем другие гоняются?
– Нет, не боюсь.
– Любовь даётся нам свыше, дорогой Жорж.
– Люди часто путают любовь с желанием добиться своего, а когда добиваются, теряют всякий интерес к недавнему предмету обожания, – он произнёс это так, словно говорил о вещах само собой разумеющихся и весьма заурядных.
– Если бы речь шла о таком мужчине, как наш милый маркиз, – не отступала Ирен, – то никто бы не сомневался, что его любовь обрела бы очертания Луизы де Шале. Такой тип мужчин способен любить только ярких, самых красивых, холодных, вечно чужих женщин – и это действительно слабость. Но вы будете искать в женщине прежде всего друга. Я угадала?
– Возможно.
– Жорж, мой хороший Жорж! Вы так насторожились, будто почувствовали, что вас подводят к капкану, – она усмехнулась. – Я от всей души желаю вам влюбиться. Уверена, ваш выбор меня не разочарует.
– Вы имеете в виду себя?
Тон, каким он это спросил, мог бы обидеть, но Ирен не была склонна обижаться, тем более на Георгия.
– Благо дело, я сама всегда выбираю, – сказала она, не оставаясь в долгу.
– Надеюсь, было хотя бы одно исключение.
– Хм, Жорж, вы так и не постигли наши женские хитрости.
– Возможно лишь потому, что их нельзя постичь.
В комнату вошла Софи. В её руках была большая толстая папка, а в глазах – огромная радость. Ирен с грустью подумала о том, что хоть один человечек в этом доме по-настоящему счастлив.
– Здесь все мои рисунки, – сияя, сообщила девочка гостье. – Я подумала, что лучше показать вам не только новые. Вы хотите взглянуть на них, мадам? – и обратилась к отцу: – Папочка, я очень старалась.
Артемьев усадил дочь между собой и гостьей; он не мог не признаться себе, что приход Софи был как нельзя кстати… Ирен без признаков досады или нетерпения открыла папку с рисунками. Она была единственной женщиной, остававшейся на протяжении нескольких лет приятной компаньонкой, присутствие которой его не утомляло. Умная, прямолинейная, она почти всегда была в хорошем настроении, относилась к большинству вопросов философски, и старалась избегать сырых моментов. Сегодняшнее состояние Ирен было исключением – она то и дело подавляла вздохи и прятала взгляд, в котором проскальзывала непослушная грусть, в её голове кружили странные мысли, и то и дело вырывались наружу, как птицы из клетки с поломанной дверцей. О причине её настроения Артемьев, конечно, догадывался, но разговоры подобного рода были ему не по душе. Вовремя появившаяся Софи его просто выручила.
– Смотрите, мадам, это я нарисовала наш дом, – поясняла девочка одну из своих работ. – Тут немного кривовата стена, но папа сказал, что художники в своих картинах по-разному рисуют то, что видят.
– Ах, моя прелесть, правильно папа сказал. Рисуйте всё, что вы видите, всё, что ощущаете, – и баронесса достала другой рисунок из папки. – А это кто?
– Разве вы не узнали, мадам? Это же папа! – Софи ещё раз взглянула на портрет отца, чтобы оценить достоверность. – Видите, его новый мундир, эполеты с вензелями.
– Дитя моё, в вашем возрасте я не знала, что такое эполеты с вензелями. Сразу видно, что вы дочь своего отца, – баронесса была абсолютно серьёзна. – Князь, вы должны гордиться такой дочерью.
Артемьев приложился губами к виску счастливой девочки, Ирен уже смотрела другие рисунки. Она могла бы стать неплохой мачехой, может быть, даже хорошей…
– А это тоже папа?
– Нет, это же государь наш император, – девочка держала лист вертикально в вытянутой руке. – Царь выше моего папы, и у его величества другой мундир. Лента, видите, какая? И звезда. Это орден… я сама видела. А вы, мадам, видели?
– Какая вы внимательная, Софи. Всё подмечаете. Это очень хорошо.
Ирен знала тропки к разным сердцам, она могла легко общаться с его детьми, лакеями, кучером. Она была хороша собой, образованна и богата – отличная партия для любого свободного мужчины. Наблюдая за ней, Артемьев впервые задался вопросом, почему он до сих пор не влюбился в неё? Наверное, любовь действительно даётся свыше, и трудно найти логику там, где её не бывает. Если бы ему нужно было жениться, он женился бы, пожалуй, на Ирен, но женитьба пока не входила в планы Георгия. На его карьеру новый брак вряд ли повлиял бы лучше предыдущего, супружеский долг бы обязывал, а непредвиденность отягощала. Он не мог представить себе, что будет видеть какую-либо женщину, пусть даже Ирен, в своём доме каждый день, сомневался, что им всегда будет о чём говорить. Её хорошее настроение со временем потускнеет, она начнёт жаловаться или задавать глупые вопросы, как другие женщины, и однажды они попросту перестанут замечать друг друга, живя под одной крышей. Артемьев усмехнулся, подумав, что люди влюблённые вряд ли подходят к вопросу о создании семьи с таким пессимизмом, но он не любил, и потому был склонен искать недостатки в том, что было недоступно его пониманию.
Показав почти половину рисунков, Софи вдруг стала быстро перебирать остальные в поисках какого-то особенного.
– Сейчас, мадам… Я едва не забыла…
– О, я уже заинтригована.
– Ах, вот же он! – девочка вынула лист с карандашным рисунком и протянула его баронессе.
– Но это рисовали не вы…
– Разумеется, не я! Это мне подарили.
– И не ваш отец, – Кантелли улыбалась, рассматривая шарж, в котором лёгкими уверенными штрихами была набросана сцена из придворной жизни. – Однажды мне приходилось видеть рисунки в подобном стиле, и возможно, выполненные той же рукой.
– Какой рукой?
– Дитя моё, берегите это, чтобы однажды ваши внуки смогли увидеть рисунок, сделанный самим Николаем I. Я не ошиблась?
– О мадам, вы не ошиблись! – Софи сияла от обуревающей её гордости. – Это рисовал сам царь! Правда, хорошо? Только люди смешные.
– Может, лишь те люди, каких государь именно такими и видит?
Не поняв последних слов баронессы, девочка промолчала. Просмотр рисунков приостановился, и вскоре Софи захотела уйти.
– Мне пора на урок этики, мадам. Была очень рада видеть вас в нашем доме.
Отпустив дочь, Артемьев заметил:
– Повод уйти от уроков она нашла, теперь улучила момент сбежать и от нас.
– Вы думаете, ваша дочь не пойдёт на урок?
– Уверен.
– Она ещё дитя. Ей куда интересней куклы, чем скучные дисциплины.
– Мадемуазель Жаклин будет думать, что Софи с нами, а Софи в это время, в лучшем случае, будет играть в детской.
– Зато Пьер у вас очень спокойный мальчик.
– Я бы сказал, весьма безжизненный для его возраста.
– О, вы слишком строги к своим детям, – Кантелли отложила рисунки в сторону. – Особенно к сыну. Он с первых дней рос без матери…
– Думаете, Софи помнит мать? Мои дети – две противоположности. И то, что я наблюдаю в Софи, меня обнадёживает, а Пьер… Его нельзя воспитывать как девочку.
– И всё же… и сына, и дочь вы видите только в Софи.
Ирен это знала наверняка, она и сама выделяла Софи. Может быть потому, что та была очень похожа на отца, которого они обе любили…
Артемьев поднялся и прошёлся по комнате. Ирен смотрела, как он двигался, как взглянул на часы, потом опустился прямо на ковёр посреди гостиной. Полулёжа, опёршись на локоть, он стал рассматривать её, пока она не спросила:
– С такого ракурса я выгляжу привлекательней?
– Вы, мадам, привлекательны во всех ракурсах, – в его глазах появился знакомый ей блеск.
Кантелли подалась слегка вперёд.
– Признаться, Жорж, время от времени я отказываюсь вас понимать. Я ведь вижу, что в моём поведении на людях вам доставляет удовольствие наблюдать не скромность или манерность, а напротив, утрированную непосредственность, граничащую с вульгарностью.
– Разве это вас огорчает? Я думал, вам нравится позволять себе рядом со мной то, что не могут позволить себе другие.
Ирен спустилась к нему на ковёр.
– Я уже привыкла к пересудам за спиной. Состояние, оставленное покойным бароном, позволяет мне не считаться с мнением большинства. Буду я с вами или нет, всегда найдётся кто-нибудь, кому захочется меня оговорить.
Георгий провёл рукой по её щеке, Ирен наклонилась к нему за поцелуем, который вправе была ожидать. Её всю пронизало дрожью от его прикосновения. Она не оглядывалась на дверь, зная, что их никто не потревожит. В какой бы из комнат этого дома их ни застало желание, ни разу никто не появился там в пикантный момент – лакеи князя обладали то ли потрясающей интуицией, то ли поразительным слухом.
– И всё-таки, – Ирен вернулась к волнующей теме, – что вы находите в компании спутницы, вызывающей осуждение?
– Утешение, мадам.
Он произнёс это шутливо, но Кантелли, при её опыте, на сей счёт было не провести. Она догадывалась, что князь нашёл способ ронять перчатки в лица, которые когда-то отвернулись от его матери. Для этого ему пришлось подняться очень высоко… Ирен знала больше, чем другие, и знала не потому, что Георгий посвящал её в своё прошлое (о матери он почти никогда не говорил) – просто, проводя время рядом с ним, она научилась видеть то, что другие не замечали. Люди, некогда выразившие всесветское презрение к княгине Натали, теперь кланялись её сыну, льстили ему, заискивали перед ним, а если кто шипел или рычал, то очень осторожно, и, как правило, далеко за его спиной.
– Государь любит вас, Жоржи, – в голосе Ирен зазвучала ласка. – Вы стали другом Николая Павловича ещё до того, как он взошёл на престол.
– У царя не может быть друзей.
– Тогда назовём это симпатией, привязанностью, доверием. Разве этого мало?
– Только один из нас принадлежит другому, – сухо заметил он.
– Вас отягощает это?
– Я пока ещё волен выбирать свою судьбу.
– Мой милый Жорж, вы в самом деле верите в это? – она сдержалась, чтобы не засмеяться.
– Я рядом с царём не потому, что это мне удобно, а потому, что в самом деле хочу ему служить, – Артемьев холодно посмотрел в глаза Ирен.
– О Жорж… – Кантелли погладила его по плечу, поняв, что задела за живое, и задела не там, где хотела.
Он прижался губами к её пальцам, но только на миг.
– Надеюсь, мадам, вы больше не станете хандрить из-за такой безделицы, как нынче.
– Безделицы? О чём вы, дорогой?
– Значит, вы уже не расстраиваетесь по поводу предстоящей женитьбы графа?
– Ах, вот вы о чём! Удивляюсь, как вы любите слово «безделица» при всей вашей не проходящей деловитости, – она попыталась нахмуриться.
– Кроме слов, нет верных средств называть вещи своими именами.
Ирен снова взялась за локон.
– Баронесса Фредерикс по секрету сказала, что ваше новое увлечение на сей раз никому не удалось разгадать. Вы и со мной не поделитесь, Жоржи?
Он покачал головой, не сводя с неё слегка насмешливого взгляда.
– Я так и думала: сплетни.
– Не более.
– А как вам новое увлечение нашего маркиза? – она ловко щёлкнула пальцами, как это делал маркиз.
– Которое?
– Смеётесь? Все заметили, а вы – нет?
– Не верьте никому, дорогая Ирен. Ольгой Топориной может увлечься географ, но не маркиз де Шале – она слишком незаметна.
– И всё же вы заметили это.
– Только потому, что она стала объектом его внимания.
– И всё равно я его не понимаю. Бедная Луиза!
Губы князя дрогнули в кривой улыбке.
– Я, конечно, не испытываю к Луизе дружеских чувств, – почти весело сказала Ирен, – но, признаться, не ожидала, что маркиз готов так насолить ей.
– Бросьте, мадам, в сплетнях истины не найти.
– А вы знаете истину? Жорж, дорогой, что же вы мучите меня…
Артемьев поменял положение тела и стал разминать затёкшую руку.
– Жоржи… А впрочем, какое нам до них дело. Я теперь так редко вижу вас…
…Кантелли долго не задержалась. Она знала, что Георгию предстоит дежурство во дворце, и что он не любит, когда его вынуждают лишний раз смотреть на часы. Знала, что снова приедет к нему, и всё будет так же. Он устанавливал правила, которые по привычке никто не оспаривал.
Софи влетела к отцу в кабинет, когда он собирал в папку какие-то бумаги. Пьер, бежавший за ней, резко затормозил в дверях и поспешил спрятаться, пока отец не увидел.
– Папа! Папочка! Он хочет ударить меня! – завизжала Софи, прячась за письменный стол. – Спаси меня, папочка!
– Мне некогда.
– Пьер бежал за мной до самого вашего кабинета, – пожаловалась она, выходя из убежища.
– Может, есть тому причина?
Софи увидела в дверях голову брата, и, снова завизжав, повисла на руке отца. Папка с документами упала на пол, несколько бумаг выскользнуло из неё. Артемьев, не проронив ни слова, отстранил от себя дочь, но не успел наклониться за папкой, как Софи уже подняла и её, и выпавшие бумаги.
– Прости меня, папочка. Ты же не сердишься на меня? Не сердишься? – девочка заглядывала в его глаза, пока он не улыбнулся.
– Ну, иди ко мне, моё сокровище, – Артемьев присел на стул.
Софи, прильнув к нему, провела пальчиком по серебряному шитью на мундире.
– И как скоро вы вернётесь? – она говорила отцу «вы» только тогда, когда этого требовали обстоятельства, или когда хотела придать словам особую весомость.
– Завтра; и надеюсь, мадемуазель Жаклин не будет жаловаться на вас, – князь поцеловал дочь, уже забравшуюся к нему на колени.
– Пусть не жалуется. Агриппина сказала, что мамзель долго не продержится.
– Тогда найму вам мадам.
– И что?
– Мадам может оказаться старой, злой, скучной. Хотите?
Софи принялась за отцовский аксельбант, машинально пытаясь заплести серебряные шнуры в косичку. Ей совсем не хотелось менять мамзель на мадам.
– Папочка… это не я рассыпала твои шахматы. Петя из них башню строил. Я только ладью снизу поправила.
– Обычно шахматы располагают к другой игре. Я же показывал вам, как надо расставлять фигуры на шахматном поле, как они могут передвигаться; объяснял, к чему должен стремиться каждый из игроков…
– Вот и я Пете говорила. Когда шахматы башенкой, как же можно сделать мат?
Артемьев окликнул Пьера, и сын появился в кабинете. Хорошенький, нежный, он и в самом деле походил больше на девочку. Побаиваясь отца, мальчик оставался на расстоянии, и переминался с ноги на ногу: он был уверен в том, что ему сейчас попадёт.
Угадав страхи брата, Софи спросила:
– Папа, а ты накажешь его?
– За что?
– Он гнался за мной…
– Почему?
Софи промолчала и не стала сопротивляться, когда отец снял её с колен. Тайком она успела показать брату язык. Пьер ответил ей тем же, но был уличён в сим постыдном порыве, и, заметив укоризненный взгляд отца, от обиды разревелся.
– Ну-ка, марш в детскую. И вы, Софи, тоже.
Она поняла, что общение с отцом на сегодня окончено, а завтра он вернётся поздно, когда они с Пьером уже будут спать. Потом папу снова вызовут, или кто-нибудь придёт к нему по важному делу… В лучшем случае, появится баронесса, которая позволит Софи хоть немного побыть рядом с ними. Громко всхлипнув, она взяла брата за руку и потянула к двери.
– Идём, горе моё. Я теперь буду плакать всю ночь… и даже кукла из того магазина не утешит меня, – горестно сказала девочка, поглядывая в сторону отца. – Хотя я придумала для неё такое красивое имя: Василиса. Слышишь, Пьер? Василиса!
Отец ничего не сказал.