Атеисты в мундирах. Советские спецслужбы и религиозная сфера Украины. Часть первая. Спецслужбы на «Религиозном фронте» (Д. В. Веденеев, 2016)

…15 апреля 1957 г. в Центральный госпиталь МВД СССР срочно пригласили Патриарха Московского и всея Руси Алексия I. Встретиться для исповеди с первоиерархом Русской православной церкви пожелал умиравший от распадающегося рака желудка… бывший главный организатор гонений на церковь от органов госбезопасности, бывший ответственный секретарь Антирелигиозной комиссии ЦК партии большевиков, бывший член Центрального Совета Союза воинствующих безбожников, отставной майор госбезопасности Евгений Тучков. В партийных кругах его за глаза прозвали «главпопом», в церковных – «игуменом», а историки Церкви и поныне считают «одной из ключевых и загадочных фигур российской истории советского периода».

«Ведущий религиовед» ОГПУ СССР родился в 1892 г. в деревне Теляково Суздальского уезда Владимирской губернии. Рано осиротевшего Евгения воспитывала старшая сестра Анастасия – глубоко религиозная женщина, стремившаяся воцерковить брата. Закончив четырехклассную приходскую школу, Евгений «ушел в люди», в 1915 г. призвался в армию, служил писарем при штабах на Западном фронте. Интересно, что когда в 1916 г. в императорской армии отменили обязательную исповедь, к ней добровольно приходило не более 16 % военнослужащих-православных. Вызревали духовные предпосылки грядущего масштабного кровопускания Гражданской войны… В октябре 1917 г. избрался от солдат гарнизона членом Совета рабочих и крестьянских депутатов в городе Юрьеве-Польском, а через год по партийному набору попал на службу в ЧК Иванова-Вознесенска, где заведывал… юридическим отделом!

В 1919 г. был направлен на руководящую работу в Уфимскую губернскую ЧК, там сформировал отряд особого назначения, который принимал активное участие в жестоком подавлении Мензелинского крестьянского восстания в Башкирии (ранее крестьяне вилами перебили продотряд численностью в 35 человек). Как способный организатор получил назначение заведующим секретным отделом губернской ЧК. На Урале же встретил подругу жизни – Елену Яковлеву. В Уфе у них родился сын, умерший во младенчестве. В браке прожили долгую жизнь, в Москве в 1923 г. родился второй сын Борис, единственный ребенок, которого любил и баловал отец[5].

Начальник антирелигиозного подразделения ОГПУ Евгений Тучков (1892–1957 гг.)

Летом 1921 г. чекист Тучков отличился при изъятии церковных ценностей (официально – «в пользу голодающих»), и за особое рвение осенью того же года его перевели в Москву.

В центральном аппарате советской спецслужбы ВЧК (с 1923 г. – ОГПУ) «специализациею» Е. Тучкова являлась «церковная линия». Он стал сначала заместителем руководителя, затем – начальником 6-го отделения Секретно-политического отдела (СПО, борьба с идейно-политическими противниками, церковью и интеллигенцией) ОГПУ, а с сентября 1922 г. – еще и ответственным секретарем Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) (координация антирелигиозной борьбы в СССР). С весны-лета 1921 г. началось фронтальное наступление власти на церковь как на главную помеху овладения сознанием и душами людей. Е. Тучкову довелось сотрудничать по линии Комиссии с ведущими фигурами «ленинской гвардии» (и будущими фигурантами процессов времен «Большого террора») – Н. Бухариным, А. Каменевым, Г. Зиновьевым, а также председателями ОГПУ Ф. Дзержинским и В. Менжинским.

Стратегию изощренного подрыва Церкви предложил в записке в Политбюро ЦК РКП(б) от октября 1922 г. Лев Троцкий, глава военного ведомства республики. Лев Давыдович рекомендовал инспирировать раскол Православной церкви на лояльную власти, «обновленную», противопоставившую себя «патриаршей» («реакционной»). Главным инструментом раскола стали органы госбезопасности и репрессивные мероприятия. Тучков лично допрашивал патриарха Тихона, докладывая о результатах Л. Троцкому и восходящему лидеру партии И. Сталину. В 1923 г. его за особые заслуги наградили именным «маузером».

Вплоть до роспуска Антирелигиозной комиссии (АРК) в 1929 г. Тучков ведал в ОГПУ СССР практически всеми «делами» Русской православной церкви (РПЦ), протестантов, мусульман, иудеев. Именно в недрах 6-го отделения в 1927 г. сформировали организационную церковную структуру, в основных чертах сохранившуюся и по сей день.

В столице Тучков вместе с семьей и набожной сестрой поселился в Серафимо-Дивеевском подворье, где сестер-монахинь возглавляла матушка Анфия. Получив отличные апартаменты и бытовые услуги сестер, «главпоп» весьма оригинально благодарил монахинь. Как пишет историк М. Губонин, получив от агентуры сведения о местах предстоящих торжественных богослужений святейшего патриарха Тихона или архиепископа Илариона (Троицкого), которого особенно любили верующие москвичи, монахини безбоязненно направлялись на службу. «Мы уж ему премного благодарны. А то ведь другой-то давно бы уж нас всех разогнал: кого куды, и костей не соберешь», – говаривала матушка Анфия[6].

По слову святителя Иоанна Златоуста, грех раскола церкви не смывается и мученической кровью, ведь церковь – живое тело Христа, и Он же ее Глава. Технологию агентурно-оперативной работы по расколу РПЦ изложил сам Тучков на заседании АРК 31 октября 1922 г.: «Пять месяцев тому назад в основу нашей работы по борьбе с духовенством была поставлена задача – борьба с реакционным тихоновским духовенством и, конечно, в первую очередь с высшими иерархами, как то: митрополитами, архиепископами, епископами и т. д. Для осуществления этой задачи была образована группа, так называемая “ЖИВАЯ ЦЕРКОВЬ”, состоящая преимущественно из белых попов, что дало нам возможность поссорить попов с епископами, примерно как солдат с генералами, ибо между белым и черным духовенством существовала вражда еще задолго до этого времени, так как последнее имело большое преимущество в церкви и ограждало себя канонами от конкуренции белых попов на высшие иерархические посты…»[7]

С осени 1924 г. «игумен» Тучков приступил к подготовке нового дела против патриарха Тихона – создал агентурную разработку по так называемой «Шпионской организации церковников». В начале февраля 1925 г. Тучков арестовал известного церковного историка, профессора И. Попова, которому приписывалось «вхождение в группу», возглавляемую патриархом. Лишь смерть владыки Тихона позволила ему избежать Соловков, регулярно пополняемых клиром РПЦ[8].

Разумеется, основным средством борьбы с церковью была агентура в среде священнослужителей и мирян, хотя в то время отказ от сотрудничества мог стоить весьма дорого. Как докладывал Е. Тучков, по «церковной линии» количество секретных осведомителей («сексотов») с 400 в 1923 г. выросло до 2500 в 1931 г. За полноту влияния на РПЦ Е. Тучкова часто сравнивали с обер-прокурором Святейшего синода Константином Победоносцевым (по определению народного комиссара образования СССР Анатолия Луначарского)[9]. Как отмечал известный перебежчик-«невозвращенец» из разведки ОГПУ Георгий Агабеков (позднее ликвидированный бывшими коллегами), «работа по духовенству поручена шестому отделению ОГПУ, и руководит ею Тучков. Он считается спецом по религиозным делам и очень ловко пользуется разделением церкви на старую и новую, вербуя агентуру с той или с другой стороны»[10].

Нередко выступал он и в советской прессе со статьями под псевдонимом Теляковский (по названию родного села), став автором 30 статей и трех антирелигиозных брошюр. Не сумев окончить МГУ, получил специальное образование в Высшей школе НКВД (1935–1939), хотя писал с массой орфографических ошибок.

В 1931 г., готовя для начальника СПО ОГПУ Якова Агранова проект наградного листа на себя же, Е. Тучков так излагал свои «заслуги» на антицерковном фронте: «В настоящее время состоит в должности начальника 3-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ… В 1923–1925 гг. им были проведены два церковных собора (всесоюзные съезды церковников), на которых был низложен патриарх Тихон и вынесено постановление об упразднении монастырей, мощей, а также о лояльном отношении церкви к соввласти. На протяжении ряда лет тов. Тучковым проводилась серьезная работа по расколу заграничной Русской православной церкви. Блестяще проведена работа по срыву объявленного папой римским в 1930 г. крестового похода против СССР… Благодаря энергичной работе тов. Тучкова была раскрыта и ликвидирована в конце 1930 и 1931 гг. Всесоюзная контрреволюционная монархическая организация церковников “Истинно-Православная церковь”, опиравшаяся в своей антисоветской деятельности на черносотенно-клерикальные круги. Организация имела множество своих филиалов – 300 повстанческих ячеек, огнестрельное и холодное оружие…»[11]

Считалось, что сопротивление церкви практически было сломлено, митрополит Сергий и его Синод стали карманными. Именно Тучков сфабриковал текст «Декларации 1927 года» о полной лояльности РПЦ власти и заставил мягкого митрополита Сергия подписать подложный документ.

Одновременно «главпоп» жестоко мстил Местоблюстителю Патриаршего престола (в 1925–1936 гг.), митрополиту Петру (Полянскому), который, несмотря на суровые условия ссылки в Заполярье, одиночные камеры, издевательства, цингу, астму, болезни ног, твердо стоял на своих позициях, не желая слагать с себя полномочия Местоблюстителю «в пользу каких-то проходимцев». Не удалось опытному агентуристу Тучкову и заполучить владыку Петра в аппарат «сексотов» – негласных помощников ОГПУ – НКВД. В июле 1931 г. Особое совещание ОГПУ приговорило митрополита к очередному продлению срока заключения, дав ему 5 лет лагерей. Однако по личной записке Тучкова «заключенного № 114» в лагерь не отправили (хотя священномученик и просил в точности исполнить приговор – «просторный» лагерь позволял хотя бы быть на воздухе и общаться с людьми), а содержали в «одиночке» Верхнеуральской тюрьмы для особо опасных заключенных, запретив даже ночные прогулки. 10 октября 1937 г. митрополита Петра расстреляли по приговору «тройки» Челябинского УНКВД[12].

Хотя Е. Тучков и получил орден Трудового Красного Знамени, с ликвидацией в 1929 г. Антирелигиозной комиссии и приходом в 1934 г. к руководству органами НКВД и госбезопасности Генриха Ягоды начинается карьерный закат «игумена», пробавлявшегося теперь участием в кадровых «чистках» московских районных парторганизаций и вузов. В «команду» расстрелянного в 1938 г. Ягоды он не попал, что, видимо, и спасло «религиоведу» жизнь.

В последние годы работы в НКВД занимал должность уполномоченного по Уралу. В звании майора госбезопасности (что соответствовало армейскому комбригу) в 1939 г. был уволен, занимался атеистической пропагандой и в 1941 г. стал ответственным секретарем Центрального Совета союза воинствующих безбожников, возглавляемого «старым большевиком» Емельяном Ярославским (Минеем Губельманом)[13].

Целенаправленному государственному богоборчеству положил начало Декрет советского правительства «Об отделении церкви от государства и школы от церкви». Церковь утратила правовой статус государственного учреждения, право на распоряжение имуществом, защиту в судебном порядке, у нее изымались материальные ценности. Борьбу с самой верой Христовой В. Ленин в программной статье марта 1922 г. «О значении воинствующего материализма» назвал «нашей государственной работой».

В 1932 г. в СССР провозгласили начало «безбожной пятилетки», в ходе которой гонения на православие приобрело всеобщий и систематический характер. Тогда же Союз воинствующих безбожников (СВБ) официально имел 50 тыс. первичных организаций, до 7 млн членов, из которых 2 млн входили в группы «юных воинствующих безбожников».

Конституция СССР 1936 г. уже не включала положения о свободе религиозного исповедания, оставляя гражданам лишь право на «отправление религиозных культов», зато закрепляла право на «свободу антирелигиозной пропаганды». Преследования Православной церкви повлекли и еще одно тяжкое последствие – оживление псевдоправославного сектанства, появление мистических течений, «подпольных групп».

Однако, несмотря на почти полную административно-репрессивную ликвидацию церкви, всесоюзная перепись населения 1937 г. показала реальный уровень религиозности советских людей (вопросы о религиозных убеждениях в опросные листы внесли по личной инициативе И. Сталина). Из 30 млн неграмотных граждан, старших по возрасту 16 лет, верующими объявили себя 84 % (25 млн душ), из 68,5 % грамотных – 45 % (свыше 30 млн).

Антирелигиозная пропаганда, признавали власти, к концу 1930-х велась в основном пассивно, формально-казенно. В докладной записке отдела культпросветработы ЦК ВКП(б) от февраля 1937 г. отмечалось, что из 13 антирелигиозных журналов закрыто 10, из них 6 на «национальных» языках, кино- и радиоантирелигиозной пропаганды не ведется, сеть первичек и районных организаций Союза безбожников почти везде развалилась, членские взносы Союза с 200 тыс. рублей в 1933 г. сократились до 35 тыс. ежегодно, некоторые областные организации ударились в «сомнительные коммерческие махинации». Формально ячейки СВБ к 1941 г. действовали только в 34 % колхозов Украины.

Сам И. Сталин, видимо, не педалировал наступление на церковь, хотя и имел безраздельную власть и мощный аппарат принуждения. Его отношение к религии определялось, скорее, политической конъюнктурой. Д. Волкогонов в работе «Сталин и религия» приводит слова вождя – отбирая литературу для дачной библиотеки, он пишет: «Прошу, чтобы не было никакой атеистической макулатуры!» Тем не менее результаты политики агрессивного безбожия принесли страшные плоды. К началу Великой Отечественной войны церковь в Советском Союзе была почти полностью разгромлена. 250 архиереев расстреляли, в ссылке находилось 16 владык (среди них будущий архиепископ Симферопольский и Крымский Лука (Войно-Ясенецкий), выдающийся хирург и ученый, ныне прославленный как святитель Лука Крымский). На свободе пребывало лишь три митрополита и епископ.

Как сообщалось в архивном отчете о деятельности Наркомата госбезопасности УССР в годы войны, в Украине к 1941 г. уцелело 3 % приходов от их дореволюционной численности, в ряде индустриальных областей действующие храмы отсутствовали полностью. В Одессе действовала одна церковь, в Киеве вели службы два храма, три священника и один дьякон (до революции в Киеве было 1750 храмов и монастырей).

Чудом избежал расправы в 1939 г. митрополит Сергий (Местоблюститель Патриаршего престола), был расстрелян его келейник и арестована сестра Александра. В 1940 г. Георгий Маленков вообще предложил И. Сталину ликвидировать Московскую патриархию. Как полагают историки церкви, диктатора удержали от этого возможные волнения балканских народов в защиту православных в России и наличие 60 млн православных верующих в самом СССР (Да и приближение войны он прекрасно понимал. – Прим. авт.). Протоиерей Леонид Константинов, настоятель Николо-Иосафовского собора в Белгороде, писал, что в январе 1941 г. глава НКВД СССР Лаврентий Берия назначил на 22 августа операцию по окончательной ликвидации Православной церкви. Но 22 июня грянула война…

Состоявшийся в годы Великой Отечественной войны впечатляющий религиозный подъем народа, выстоявшего в страшной войне, определенные послабления со стороны продолжавшего оставаться воинственно-атеистическим режима привели к неожиданному еще несколько лет назад росту воцерковления людей. 4 сентября 1943 г. на ночном совещании у И. Сталина (при участии Л. Берия) приняли решение о либерализаци политики по отношению к РПЦ. Уже 8 сентября 1943 г. Поместный собор избрал Патриархом Московским и всея Руси митрополита Сергия. Началось открытие храмов, монастырей, духовных учебных заведений. 31 января 1945 г. Поместный собор утвердил «Положение об управлении РПЦ». Новым «куратором» церкви от органов госбезопасности стал полковник (с 1945 – генерал-майор) Георгий Карпов, назначенный председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совнаркоме СССР.

Сотрудники 6-го (антирелигиозного) отделения СПО ОГПУ

В новом наступлении на церковь услуги изощренного разрушителя церкви Е. Тучкова новому «куратору» РПЦ почему-то не понадобились (к тому же окончательно распалось агентурное «детище» Тучкова – «обновленческая церковь»). Впрочем, Г. Карпов и сам имел в церковных кругах скверную репутацию – в довоенные годы удостоился ордена Красной Звезды за «операции против церковно-монархического подполья», а уж в застенках с фигурантами-«церковниками» не церемонились[14]. Не случайно численность новомучеников и исповедников РПЦ, пострадавших за веру с 1917 г., дважды превысила число канонизированных за весь период существования христианства на Руси.

Почти всех коллег майора – «религиоведов-ликвидаторов» из 6-го отделения СПО ОГПУ – истребили сослуживцы еще в «чистках» НКВД 1936–1939 гг. «Родное» ведомство о нем забыло. Союз воинствующих безбожников, уже формально влачивший существование, И. Сталин ликвидировал в 1946 г. Но для Евгения Александровича «встречи с исповедниками, мучениками не прошли даром, – пишет наш российский коллега Сергей Бычков. – В послевоенный период он пытался переосмыслить события 20-х годов. Жаль, что страх и внутренний цензор так и не позволили ему раскрыть истинных мыслей и оценок – результата его долгих наблюдений и размышлений. Атеистические брошюры, изданные им после войны, убоги и бесцветны»[15].

С 1946 г. Тучков ушел на пенсию, хотя и числился внештатным лектором Центрального лекционного бюро Комитета по делам культурно-просветительных учреждений при Совете Министров РСФСР. В 1947-м завершил работу над книгой «Русская православная церковь и контрреволюция», где события доведены лишь до 1925 г. – до смерти патриарха Тихона. Большая часть книги посвящена обновленцам, их лжесоборам и фальсифицированным документам, которые сам Тучков и готовил.

После войны приобрел участок земли под Москвой и строил дачу с кабинетом, в котором мечтал начать капитальную работу над воспоминаниями. «Мне есть что вспомнить», – говаривал он внукам. Окончательный вариант книги назывался «Октябрьская социалистическая революция и Русская православная церковь» (в центре повествования оказывались церковные проблемы, по которым вел оперативную работу сам автор, – это был бы ценнейший источник по подлинной истории гонений на церковь в СССР). Завершить труд помешала неизлечимая болезнь.

Иначе как переосмыслением содеянного вряд ли можно объяснить приглашение Патриарха для церковной исповеди «заслуженного чекиста», умиравшего от неоперабельного рака с метастазами. Алексий І, сын камергера императорского двора и внук сенатора Российской империи, незамедлительно прибыл к крестьянскому сыну Е. Тучкову, хорошо ему знакомому по жестким «беседам» недобрых 1920-х гг. Их беседа длилась несколько часов, и супруга Елена Александровна, убежденный атеист, уже беспокоилась – успеет ли проститься с умирающим…

Евгения Тучкова похоронили на Ваганьковском кладбище и «келейно» заговорили о нем лишь в популярном среди диссидентов 1970-х исследовании А. Краснова-Левитина и В. Шаврова «Очерки по истории русской церковной смуты»[16]. Вспомним и мы эту личность, подтвердившую своим примером знаменитое – «Бог поругаем не бывает!».

Полковник Сергей Тарасович Карин-Даниленко (1898–1985 гг.) по праву считался «живой легендой» органов госбезопасности Украины. В его служебной биографии числятся оперативные игры с зарубежными центрами украинской политэмиграции, зафронтовая работа в тылу гитлеровцев, попытка создать подконтрольный НКВД «Провод ОУН» на Западной Украине в 1944 г., посредничество в переговорах с командованием УПА, «самоликвидация» украинской Греко-католической церкви, выполнение деликатных поручений Л. Берия. «Имеет огромный опыт чекистской работы, лично провел весьма много сложных оперативных дел», – писали кадровики МГБ УССР на излете его карьеры в 1946 г.

Начинающий чекист Сергей Карин (1921 г.)

На скрижали хрестоматийного жизнеописания заслуженного чекиста не принято было заносить его ведущую роль в изощренной борьбе безбожной власти со Святою соборною и апостольскою церковью, с единством православия в Украине в 1923–1931 гг. Да и иные драматические страницы в истории религии в Украине не будут полными без учета роли этого незаурядного человека.

Сергей Карин родился в 1898 г. в селе Высокие Байраки Херсонской губернии (на территории современной Кировоградской области). Как свидетельствуют материалы личного дела чекиста (автобиография от 25 августа 1944 г.)[17], отец его, Тарас Александрович, происходил из крепостных, участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. в рядах любимого полка генералиссимуса А. Суворова – лейб-гвардии Фанагорийского, выжил в кровопролитных штурмах Плевны, обошедшихся русской армии в 40 тыс. убитых и раненых. От двух браков имел 15 детей, стал, как говорится, крепким хозяином.

Дотошные материалы спецпроверки, составленные при восстановлении Карина-Даниленко на службе в органах госбезопасности в 1944 г., указывали, что отец чекиста был кулаком, имел до 70 десятин земли, конную молотилку, веялку, плуг, нанимал батраков и перепродавал скот. Позднее односельчане написали С. Карину – его родители умерли от голода в 1933 г., в то время когда его сын верой и правдой служил в советской внешней разведке.

Интересно, что будущий борец с «украинским буржуазным национализмом» в юности являлся «национально сознательным» украинцем. Обучаясь в 1911–1919 гг. в Елисаветградском коммерческом училище, говорится в документах, «принимал участие в украинском нелегальном кружке шовинистического направления» («шовинистами» в специфической по национальному составу чекистской среде 1920–1930-х гг. именовали украинских национал-патриотов и «самостийников»). «Был, безусловно, заражен шовинизмом ради спасения “неньки Украины”», – каялся Сергей Тарасович в автобиографии от 14 сентября 1923 г.[18]

При проверках 1939 и 1944 гг. односельчане Карина показали, что тот «высказывался националистически» буквально незадолго до его вербовки в секретные сотрудники ЧК в 1921 г. Сам он писал, что намеревался поступить в Украинскую партию боротьбистов (бывшие украинские социалисты-революционеры), но не сделал этого по причине… объединения партии с Компартией большевиков Украины (КП(б)У). Сергей прекрасно владел украинским языком и в период украинизации даже входил в комиссию по «испытанию знания украинского языка» сотрудниками ГПУ УССР.

В Гражданской войне выпускник Елисаветградского реального училища примкнул к красным, на бронепоезде «Смерть белым!» принимал участие в боях с деникинцами и махновцами, пока молодого человека не свалил тиф. Лечился у отца, работал помощником землемера. Чудом избежал гибели, когда в декабре 1919 г. родное село разгромили «белые» каратели элитной Дроздовской дивизии. Выздоровев, основал в родном селе, совместно с актрисой Алисой Вербицкой, любительский театр. Тут-то по ложному доносу Сергея осенью 1920 г. арестовала Елисаветградская уездная ЧК.

Его обвиняли в укрывательстве А. Вербицкой (вдовы убитого махновцами офицера армии Украинской Народной Республики – УНР), которую чекисты арестовали как «подпольщицу» (донос направил некий Юрченко, которому женщина отказала во взаимности). Со временем разобрались, и Алиса даже вышла замуж за сотрудника госбезопасности В. Петрова. К счастью, его не поспешили «вывести в расход». Видимо, в это время юноша чем-то приглянулся чекистам и согласился стать секретным сотрудником (агентом, по современным понятиям). С тех пор судьба С. Карина, в 1922 г. прибавившего к собственной фамилии для удобства работы в Украине приставку «Даниленко», стала неотделима от органов госбезопасности.

Первыми серьезными оперативными испытаниями для будущего контрразведчика стали операции по разработке подпольных органов украинского повстанчества. В июле 1921 г. С. Карин-Даниленко в составе опергруппы Киевской губернской ЧК принял участие в ликвидации «Украинской войсковой организации сечевых стрельцов». Карин через однокашника по училищу, студента Турянского, внедрился в подпольную «Украинскую войсковую организацию» и содействовал ее ликвидации.

Затем последовала ликвидация «Всеукраинского петлюровского повстанкома», Уманского повстанкома (август 1921 г.). В сентябре-ноябре 1921 г. неофит ЧК внедрился в елисаветградскую подпольную антисоветскую организацию «Народная месть» и «подвел» ее под ликвидацию.

Вскоре пришлось овладеть амплуа «связного атамана Новицкого, действовавшего на Елисаветградщине», направленного якобы с донесениями в закордонный Повстанческо-партизанский штаб (ППШ) при Генштабе армии Украинской Народной Республики в эмиграции (войти в доверие к Новицкому помог ранее внедренный в его формирование агент ВУЧК «Петренко»).

Старшие коллеги-чекисты обучали Сергея линии поведения на допросах, посвящали в нюансы ситуации в эмиграционной среде. В сентябре 1921 г. переправили в Польшу, и три недели он провел в беседах с самим главой ППШ атаманом Юрием Тютюнником. Польская контрразведка-«дефензива»[19] не сумела разоблачить артистично, даже вызывающе исполнявшего ролевую игру агента ЧК.

Риск оправдал себя – чекист не только продвинул заготовленную дезинформацию, но и собрал сведения о готовящемся рейде генерал-хорунжего Василия Нельговского. Тютюнник, амбициям которого льстила информация об успехах повстанцев в Украине, сообщил Карину такие подробности своих боевых планов, что в штаб-квартире ВУЧК долго не могли поверить в истинность добытых сведений. Однако упреждающие меры приняли.

23 сентября отряды генерала встретили подготовленный отпор и потерпели поражение под Новоград-Волынском на Житомирщине. Добытые Кариным сведения дорого обошлись повстанцам, а дезинформация сбила с толку штабистов Тютюнника, рассчитывавших при проведении рейда на мифические подпольные организации и неисчислимую повстанческую рать. Дезинформация стала одной из решающих причин поражения отчаянного «Второго Зимнего похода» армии УНР в ноябре 1921 г. 400 повстанцев погибло, 360 пленных расстреляли под местечком Базар на Житомирщине[20].

Наградой разведчику стали золотые часы и перевод в центральный аппарат ВУЧК как «оказавшего большие услуги секретного сотрудника». А с Юрком Тютюнником ему довелось встретиться еще раз – в кабинете председателя ГПУ УССР Всеволода Балицкого, после реализации ГПУ оперативной комбинации «Дело № 39» (или же «Тютюн») по выведению генерал-хорунжего в СССР. Пленный атаман долго всматривался в лицо «посланца атамана Новицкого» и, наконец, сказал: «Перед кем можно склонить голову, так это перед ЧК. Хорошо работает…»[21]

Кадровым сотрудником советской спецслужбы С. Карин-Даниленко стал 14 августа 1922 г., заняв должность (до 1927 г.) уполномоченного Секретного отдела (СО) Секретно-оперативной части (СОЧ) Главного политического управления (ГПУ) УССР. Вскоре начальник СОЧ Н. Быстрых дал позитивную характеристику подчиненному – хороший агентурист, спокойный, настойчивый, добросовестный, работая секретным сотрудником, «оказал большие услуги».

Особое место в превращении актерских способностей Сергея Даниловича в мастерство сотрудника спецслужбы, ведущего рискованную оперативную игру, да и в дальнейшей его чекистской карьере, сыграл Валерий Горожанин. В. Горожанин являлся заметной фигурой в советской политической контрразведке и внешней разведке, определенное время выступал координатором оперативной работы «по церковной линии» в Украине, и о нем стоит сказать несколько слов.

Валерий Михайлович Горожанин (настоящая фамилия, по одной из версий, Кудельский) родился в 1889 г. в Аккермане (ныне Белгород-Днестровский) Бессарабской губернии, в семье страхового агента. Закончил экстерном гимназию и в 1909–1912 и 1917 гг. обучался на юридическом факультете Новороссийского университета в Одессе (закончил четыре курса).

Это позволило ему впоследствии выделяться образованностью и общекультурным уровнем среди коллег по ГПУ – НКВД УССР и способствовало работе среди интеллигенции (к 1934 г. среди 209 руководителей органов НКВД разных уровней на столичной Харьковщине только 5 имели оконченное высшее образование, а не менее 70 – получили начальное образование или писались в анкетах «самоучками»)[22].

В. Горожанин подготовил и внедрил в петлюровское подполье чекиста Сергея Карина-Даниленко, преподав ему первые уроки разведчика. Длительное время В. Горожанин служил руководителем секретно-политических подразделений органов госбезопасности Украины и СССР, занимавшихся оперативной разработкой политических и общественных организаций, интеллигенции, «церковной контрреволюции» и «сектантов».

С февраля 1921 г. – начальник Секретного отдела (СО) Центрального управления ЧК Украины в Харькове, начальник СО Всеукраинской ЧК, с марта 1922 г. и до мая 1930 г. – начальник СО (Секретно-оперативной части) ГПУ УССР. В это же время под его кураторством как раз «продуктивно» работал по «церковникам и сектантам» С. Карин (начертанная красным карандашом виза Горожанина стоит под «церковными» аналитическими отчетами С. Карина в высокие инстанции). Результаты агентурно-оперативной работы В. Горожанина и его подопечных по разрушению церкви были в декабре 1927 г. отмечены довольно редким тогда орденом Красного Знамени (кроме того, чекиста-«гуманитария» дважды поощряли высшей ведомственной наградой – знаком «Почетный работник ВЧК – ГПУ»).

Валерий Горожанин в воспоминаниях современников предстает хрупким человеком с красиво посаженной крупной головой и шапкой густых волнистых волос с проседью. Низкий голос приятного тембра резко контрастировал с решительностью в высказываниях, а «мягкая, впечатлительная, художественная натура» плохо гармонировала с делом его жизни. Валерий Михайлович, судя по всему, был разносторонней личностью, имел обширные знакомства среди интеллигенции (сейчас бы сказали – «человек тусовки»), что, помимо расширения оперативных возможностей, давало возможность «растворять» общение с секретными сотрудниками и осведомителями, коими была пронизана творческая и научная среда. Среди его друзей оказался сам Владимир Маяковский[23].

Пролетарский поэт в то время «жил втроем» с горячей сторонницей «свободной любви» Лилей Брик и ее мужем Осипом Бриком (бывшим чекистом). Их квартиру-салон часто посещали сотрудники ведомства Дзержинского, и пролетарский поэт посвятил им в 1927 г. немало стихов. Среди них – стих «Солдаты Дзержинского», посвященный «Вал. М.» – Валерию Горожанину (они даже написали совместно сценарий «Инженер Д’Арси» («Борьба за нефть»)).

Что собой представляло окружение негласного сотрудника ГПУ Лили Брик (женщины с сексуальными патологиями), описывает А. Ваксберг в книге «Лиля Брик». Встречаясь в 1922 г. с эмигрантами в Берлине, сотрудник ГПУ Осип Брик «тешил друзей кровавыми байками из жизни ЧК, утверждая, что был лично свидетелем тому, о чем рассказывал. А рассказывал он о пытках, о нечеловеческих муках бесчисленных жертв», включая истязания православных священников.

Когда в августе 1930 г. Совнарком СССР постановил передать Лиле Брик половину наследства застрелившегося Маяковского (авторские права), отмечает А. Ваксберг, Брики устроили неприкрытое торжество и пьянку: «Постановление правительства о введении Лили в права наследства отмечали в том же Пушкине, на даче, где каждое дерево и каждый куст еще помнили зычный голос Владимира Маяковского. Арагоны (Известный писатель Луи Арагон был женат на сестре Л. Брик. – Прим. авт.) уехали, все остались в своей компании и могли предаться ничем не стесненному веселью»[24].

С 7 мая 1930 г. В. Горожанин пошел на повышение по той же линии работы – заместителем начальника Секретного (Секретно-политического) отдела ОГПУ СССР. 5 июля 1933 г. чекиста перевели во внешнюю разведку ОГПУ – НКВД СССР (в межвоенный период – едва ли не лучшую спецслужбу мира) помощником начальника, а затем и заместителем начальника Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ – ИНО Главного управления госбезопасности (ГУГБ) НКВД СССР. Вряд ли случайным был и переход С. Карина во внешнюю разведку – в 1934–1937 гг. он служил помощником начальника Иностранного отдела ГПУ – УГБ НКВД УССР.

Кстати, Горожанин выдвинул еще одну легендарную личность – будущего генерал-лейтенанта и заместителя начальника внешней разведки Павла Судоплатова, которого со временем назовут «террористом СССР № 1». Павел Анатольевич, как известно, ликвидировал в 1938 г. в Роттердаме основателя и лидера организации украинских националистов Евгения Коновальца, в годы Великой Отечественной войны возглавлял 4-е Управление НКВД – НКГБ СССР (зафронтовая разведывательно-диверсионная работа), в послевоенные годы служил руководителем подразделения нелегальной разведки по добыче атомных секретов за рубежом диверсионно-террористического подразделения МГБ СССР.

«Горожанин имел большое влияние на украинскую творческую интеллигенцию, – писал сын П. Судоплатова, профессор Анатолий Судоплатов, – они благодаря ему вышли на широкую дорогу жизни и творчества»[25]. Герой Советского Союза полковник Дмитрий Медведев отмечал в воспоминаниях, как «учился у Горожанина мастерству тонкой комбинационной игры с противником». Увы, в противники записали и тысячелетнюю Православную церковь.

К организации работы по «церковной линии» также имели прямое отношение и иные высокопоставленные чекисты, ценившие С. Карина. Среди них – заместитель начальника и начальник Секретно-политической части ГПУ УССР (1922–1924 гг.) Николай Быстрых («отличившийся» в конце 1920 г. как начальник Особого отдела 6-й армии и Крыма при «фильтрации» и уничтожении на полуострове 12 тыс. «враждебных элементов», расстрелянный 22 сентября 1939 г.), а также начальник Секретно-оперативного управления – заместитель Председателя ГПУ УССР (1925–1929 гг.) К. Карлсон.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Карл Карлсон, расстрелянный после 22 апреля 1938 г., «признался» в том, что был вредителем, провокатором царской охранки, латышским, немецким и польским шпионом. Борцом с религией служил и Василий Иванов, участник крымских гекатомб 1920-го, член Всеукраинской антирелигиозной комиссии при ЦК КП(б)У, начальник столичного Харьковского областного отдела ГПУ, по совместительству – руководитель Учетно-информационного управления ГПУ УССР, контролировавшего и религиозные настроения населения (Иванова расстреляли 16 июля 1937 г. в Москве)[26].

Отметим, что у ведущих «религиоведов» из ГПУ – НКВД УССР, как правило, оказывался общим последний земной адрес – 24-й километр подмосковного Калужского шоссе, спецобъект НКВД «Коммунарка», бывшая загородная резиденция главы НКВД СССР Генриха Ягоды (там он проводил совещания с руководителями ведомства). В апреле 1937 г. Ягоду арестовали, с дачи вывезли конфискованные вещи, а территорию отдали под «полигон» НКВД.

«Коммунарка» (бывший совхоз) стала «элитным» кладбищем – там проводили расстрелы или хоронили тела репрессированных военачальников, руководящих работников НКВД, представителей высшей партийной номенклатуры, а также известных деятелей науки и культуры (ориентировочно – до 6 тыс. человек). В 10 км от «Коммунарки» находится и печально известный Бутовский полигон НКВД, названный Патриархом Московским и всея Руси Алексием ІІ «Русской Голгофой». Там в 13 рвах, вырытых мощным экскаватором «Комсомолец», упокоилось не менее 20 тыс. расстрелянных.

К 2009 г. среди казненных в Бутово было прославлено в лике святых 335 священнослужителей и мирян РПЦ. Трудно сказать, сколько всего там расстреляно представителей православного клира. Известно, например, что 17 февраля 1938 г. уничтожили 75 священников и монахов, 14 марта – 40.

Среди убиенных в Бутово священнослужителей самым старшим по сану архипастырем стал священномученик, управляющий Ленинградской епархией митрополит Серафим (Чичагов, расстрелян 11 декабря 1937 г.) – ведущий организатор прославления в 1903 г. преподобного чудотворца Серафима Саровского. Всего же за один только 1937 год в СССР закрыли 8000 храмов, ликвидировали 70 епархий и викариатств, расстреляли 60 архиереев из 250, в общей сложности казненных или умерших в заключении до смерти И. Сталина[27].

В «элитных» тюрьмах НКВД (вроде Сухановки – «Дачи пыток»), по подсчетам заключенного Евгения Гнедина, применялось 52 вида пыток и издевательств. Казни вчерашних коллег проводила расстрельная команда, или «спецгруппа», как ее назвали в документах. В конце 1920-х – начале 1930-х это были сотрудники специального отделения при Коллегии ОГПУ, которое занималось охраной советских вождей и персонально Сталина. В штате центрального аппарата ОГПУ они значились как «комиссары для особых поручений»: А.П. Рогов, И.Ф. Юсис, Ф.И. Сотников, Р.М. Габалин, А.К. Чернов, П.П. Пакалн, Я.Ф. Родованский. Другая часть исполнителей служила в комендатуре ОГПУ.

Священномученик Серафим (Чичагов)

К 1937 г. московский спецотряд палачей состоял из 12 «сотрудников для особых поручений» под командованием майора госбезопасности И. Ильина. Судя по фотографиям, заплечных дел мастера были отмечены «комплектом» из орденов «Знак Почета», Красной Звезды и Боевого Красного Знамени, медалями, а Иван Шигалев (комендант Админхозуправления НКВД СССР с июля 1938 г.) получил и орден Ленина.

Патриарший экзарх Украины, митрополит Константин (Дьяков), погибший на допросе в НКВД 10 ноября 1937 г.

Среди исполнителей – известный еще с Гражданской войны «латыш со зверским лицом, особенно оживленный в дни, предшествующие ночным расстрелам» П. Магго (спился и умер перед войной). Позднее в «спецгруппу» вошли братья Шигалевы, П.А. Яковлев (начальник правительственного гаража, затем начальник автоотдела ОГПУ), И.И. Антонов, А.Д. Дмитриев, А.М. Емельянов (списан по шизофрении – сидел дома ночи напролет с заряженным револьвером, ожидая прихода каких-то незваных гостей), Э.А. Мач (палач с 26-летним стажем, был уволен «по причине нервно-психического расстройства»), И.И. Фельдман, Д.Э. Семенихин.

Часть палачей расстреляли свои же коллеги – Григория Голова, Петра Пакална, Фердинанда Сотникова. Из уцелевших почти никто не дожил до старости, часть исполнителей покончила с собой. К расправам над высокими начальниками присоединялись, по собственному желанию, и крупные руководители, пожелавшие «пострелять».

Часто появлялся, хотя положение и не требовало того, «главный палач Лубянки», комендант НКВД СССР, генерал-майор (с 1945 г.), кавалер восьми орденов Василий Блохин (1895–1955, умер от инфаркта). «Блохин натянул свою специальную одежду: коричневую кожаную кепку, длинный кожаный коричневый фартук, кожаные коричневые перчатки с крагами выше локтей. «Ну, пойдем…» – вспоминал о «деловой» встрече с палачом в Катыни бывший начальник УНКВД по Калининской области Дмитрий Токарев.

Нередко осужденных начальников-чекистов и партийных бонз предварительно жестоко избивали перед казнью: «Не менее запоминающаяся сцена разыгралась, когда в марте 1938-го приводили в исполнение приговор по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды и других осужденных на показательном “Процессе правотроцкистского блока”. Ягоду расстреливали последним, а до этого его и Бухарина посадили на стулья и заставили смотреть, как приводится в исполнение приговор в отношении других осужденных. Ежов (Нарком внутренних дел СССР, расстрелян 4 февраля 1940 г. – Прим. авт.) присутствовал и, вероятнее всего, был автором подобной изощренной затеи. Перед расстрелом Ежов велел начальнику кремлевской охраны Дагину избить бывшего наркома внутренних дел Ягоду: “А ну-ка дай ему за всех нас”. В то же время расстрел собутыльника Буланова расстроил Ежова, и он даже приказал сначала дать ему коньяку». В дни расстрелов всем исполнителям и охране выставляли ведро водки, из которого черпали, кто сколько хотел, а также емкость с одеколоном – им ополаскивались после «работы», забивая стойкий запах крови и пороховой гари. «От нас даже собаки шарахались», – признавались «сотрудники для особых поручений»[28].

Мастерство заплечных дел со временем доведется испытать в застенках НКВД и самому Карину-Даниленко – 26 месяцев он подвергался допросам и пыткам в тюрьмах Москвы и Киева.

Тогда же, в начале 1920-х гг., Сергей принялся за освоение крайне важного для коммунистической власти участка оперативной работы – антирелигиозного.

7 апреля 1925 г., в праздник Благовещения, в возрасте 60 лет скончался Патриарх Московский и всея Руси Тихон (Белавин), избранный на этот пост после 300-летнего перерыва в истории патриаршества, на Всероссийском Поместном соборе 18 ноября 1917 г. Патриарх скончался, по официальным данным, от сердечной недостаточности. За несколько часов до смерти первосвященник РПЦ произнес: «Теперь я усну… крепко и надолго. Ночь будет длинная, темная-темная…»

Действительно, поистине темный период гонений на православие только начинался. Накануне Первой мировой войны Русская православная церковь (РПЦ) представляла собой официальную религию Российской империи и имела солидную структуру – насчитывалось до 125 млн православных верующих (70 % населения), 130 епископов, свыше 120 тыс. священников, диаконов и псаломщиков, 107 тыс. монашествующих и послушников. А также 67 епархий, свыше 78 тыс. храмов и часовен, 1256 монастырей, 4 духовные академии, 62 духовные семинарии, 185 духовных училищ[29], однако выступления многих религиозных деятелей того времени полны беспокойства и даже ужаса от реального состояния клира и иерархии.

Будущий священномученик Серафим (Чичагов) в письме от 14 ноября 1910 г. бил тревогу: «Пред глазами ежедневно картина разложения нашего духовенства. Никакой надежды, чтобы оно опомнилось, поняло свое положение! Все то же пьянство, разврат, сутяжничество, вымогательство, светские увлечения! Последние верующие – содрогаются от развращения или бесчувствия духовенства, и еще немного, сектантство возьмет верх… …Духовенство катится в пропасть, без сопротивления и сил для противодействия. Еще год – и не будет даже простого народа около нас, все восстанет, все откажется от таких безумных и отвратительных руководителей… Что же может быть с государством? Оно погибнет вместе с нами! …Все охвачено агонией, и смерть наша приближается»[30].

Три столетия существования РПЦ в статусе подконтрольного самодержавию и светской бюрократии ведомства порождали отчуждение мирян, несамостоятельность иерархии, под спудом вызревали анархические тенденции. В первое десятилетие не увенчались успехом попытки добиться у монарха созыва Поместного собора и восстановления патриаршества (хотя в царствование Николая ІІ, лично благочестивого, но инертного человека, к лику святых причислили больше подвижников, чем за предшествующие 200 лет).

У руководства Священного синода в 1880–1905 гг. стоял крайне консервативный Константин Победоносцев, который не только препятствовал всякому реформированию церковного строя, но и «заботился» о снижении интеллектуального уровня священников. Притчей во языцех стал священник Георгий Гапон, агент политической полиции, подведший под пули мирные демонстрации 9 января 1905 г. в Петербурге – во время «Кровавого воскресенья» одних только убитых, по разным данным, насчитывалось от 96 до 250–300 человек.

Несмотря на усилия ряда архиереев, священников, части «богоискательской» интеллигенции, бурное развитие социальной и миссионерской деятельности церкви, всецело зависимая от державы РПЦ не получала «санкции свыше» на ответы на вызовы времени. Росли антиклерикальные настроения, снизу среди клира распространялись настроения христианского радикализма, христианского социализма и реформизма, росли социальное расслоение духовенства и неприязнь к «архиерейско-монашескому деспотизму».

Закладывались идеологические основы будущего «обновленческого» раскола (хотя тогда под обновлением вовсе не мыслилась конфронтация с канонической церковью). Уже в годы первой российской революции началось насилие по отношению к священникам РПЦ. После отмены Временным правительством в начале 1917 г. обязательной исповеди и причастия в армии причащаться продолжило не более 10 % военнослужащих[31].

Бесчинства и убийства священнослужителей бандитствующими элементами началось в 1917 г. еще до прихода к власти большевиков. К началу же 1920-х гг. Православная церковь подошла серьезно ослабленной Гражданской войной, гонениями на верующих, эмиграцией. К 1924 г. на территориях, где установилась советская власть, погиб 21 епископ, умерло 59, потеряли свободу 66 архиереев. По другим данным, в этот же период погибло до 15 тыс. представителей клира и монашества. Известный историк церкви Д. Поспеловский приводит данные о том, что во время кампании по конфискации церковных ценностей 1922 г. было расстреляно или погибло в столкновениях по защите святынь свыше 8 тыс. человек, из них 2691 представитель «белого» духовенства, 1962 монаха, 3447 монахинь и послушниц[32].

Гибель православного клира носила поистине мученический характер. «24 декабря 1918 года епископов Феофана Соликамского и Андроника Пермского заморозили в проруби. В Свияже епископа Амвросия замучили, привязав к хвосту лошади. Епископа Исидора Самарского посадили на кол, епископа Никодима Белгородского забили железным прутом, епископа Ревельского Платона, обливая водой на морозе, превратили в ледяной столб. В январе 1919 года был повешен на царских вратах церкви архиепископ Воронежский Тихон, и вместе с ним замучено 160 иереев. Такая же участь ожидала и простых священнослужителей. В Богодухове Харьковской губернии монахинь бросили в яму и похоронили живьем, в Херсонской губернии трех священников распяли…»[33]

Сам патриарх Тихон подвергался аресту и допросам во внутренней тюрьме ГПУ. Под угрозой применения санкций, вплоть до высшей меры наказания, первосвященник РПЦ 16 июня 1923 г. выступил с ходатайством в Верховный Суд РСФСР об изменении принятой в отношении него меры пресечения и выражал раскаяние в «поступках против государственного строя»: «Признавая правильность решения Суда о привлечении меня к ответственности по указанным в обвинительном заключении статьям Уголовного кодекса за антисоветскую деятельность, я раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя и прошу Верховный Суд изменить мне меру пресечения, то есть освободить меня из-под стражи… При этом заявляю Верховному Суду, что я отныне советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции».

Но и это не спасло патриарха от дальнейшей «разработки». По указанию Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) с начала 1925 г. под руководством начальника 6-го отделения (оперативная работа против религиозных объединений) Секретного отдела (СО) ГПУ Евгения Тучкова началась разработка «Дела шпионской организации церковников», которую, по замыслу чекистов, возглавлял патриарх Тихон.

Ему планировали вменить в вину «сношение с иностранными государствами или их отдельными представителями с целью склонения их к вооруженному вмешательству в дела Республики, объявлению ей войны или организации военной экспедиции», что влекло высшую меру наказания с конфискацией имущества.

Имеются свидетельства, что именно настойчивые требования СО ГПУ к патриарху подписать разработанный чекистами документ (известный как «Завещание» патриарха Тихона и существующий в нескольких редакциях, в том числе с правками Е. Тучкова), переданный через митрополита Крутицкого Петра (Полянского, будущего Местоблюстителя Патриаршего престола, после 12 лет ссылок расстрелянного в октябре 1937 г.) привели к резкому ухудшению здоровья и ускорили смерть владыки.

Как считают исследователи, «множество фактов свидетельствует о том, что незадолго до своей смерти… патриарх отверг очередной вариант послания, предложенный ему Е. Тучковым, который 15 апреля с небольшими изменениями был опубликован в качестве подлинного послания патриарха». Впрочем, Е. Тучков не раз прибегал к публикации подложных документов, когда уже не было возможности добиться подписи патриарха[34].

После Гражданской войны преследования приняли целенаправленный характер государственной политики – РПЦ считалась «контрреволюционной силой», важнейшим политическим и идеологическим конкурентом, подлежала постепенной ликвидации с применением организационных мероприятий по отделению церкви от государства, физических репрессий, мощной пропагандистской дискредитации, подрывных агентурно-оперативных мероприятий спецслужбы (ВЧК – ОГПУ).

Уже в декабре 1920 г. Ф. Дзержинский писал создателю Всеукраинской ЧК Мартину Лацису: «Церковь разваливается, этому надо помочь, но никоим образом не возрождать в обновленной форме. Церковную политику развала должна вести ВЧК, а не кто-либо другой. Лавировать может только ВЧК для единственной цели – разложения попов»[35].

12 марта 1922 г. «демон революции» Л. Троцкий направил в политбюро ЦК РКП(б) секретную записку с предложением внести раскол в ряды духовенства, беря «под защиту» власти ставших управляемыми священников. Сопротивление духовенства и мирян изъятию церковных ценностей подтолкнуло 19 марта 1922 г. председателя Совнаркома В. Ленина к составлению секретного письма, направленного против «влиятельнейшей группы черносотенного духовенства». На заседании политбюро ЦК РКП (б) 22 марта 1922 г. по предложению В. Ленина приняли план наркомвоенмора Льва Троцкого по разгрому церковной организации.

План предусматривал арест Синода и патриарха, атаку на церковь в печати в «бешеном тоне», энергичное изъятие церковных ценностей. В Украине лишь из храмов Харькова до 1 мая 1922 г. изъяли свыше 58 пудов серебра и 20 фунтов золота[36]. В марте же начались допросы патриарха Тихона в ГПУ на Лубянке – правительство официально «требовало от гражданина Белавина… определения своего отношения к контрреволюционному заговору, во главе коего стоит подчиненная ему иерархия».

Борьбу с православием официально отнесли к приоритетным задачам органов госбезопасности. «Церковников, сектантов и религиозный актив» поставили на специальный оперативный учет в органах ЧК – ГПУ, с 1920 г. в Украине чекисты «завели дислокацию во всех губерниях Украины церквей, синагог, молитвенных домов, мечетей». Как наставлял ЦК КП(б)У, органы ГПУ обязаны были «обеспечить полное информирование обо всем, что происходит в среде духовенства, верующих», вести пропагандистскую работу, запугивать духовенство[37].

Чекисты-«религиоведы» действовали напористо, их представитель обязательно входил в состав комиссий по вскрытию и «исследованию» святых мощей, тем более что эти богохульные акции (как, например, вскрытие раки с мощами святителя Феодосия Черниговского (февраль 1921 г.)) «оказались крайне неудачными», «настроение масс напряженное», «тело было цело», а «врачебная комиссия вынесла тенденциозное постановление» (то есть не выгодное властям)[38].

Один из циркуляров спецслужбы цинично наставлял стравливать между собой «разные направления, течения, секты, церкви, верования», добиваться взаимной борьбы и дискредитации в стане православия, «чтобы враги топили друг друга»[39]. Уже 23 июля 1921 г. в Обращении к верующим Украины патриарх Тихон отмечал: «Враги векового единения православных украинцев со всей Русской православной церковью произвели рознь и вражду, …сказавшуюся в нарушении церковной дисциплины и самовольном насильственном введении в некоторых храмах богослужения на украинском языке»[40].

В 1922 г. начальник 6-го отделения (антирелигиозного) Секретно-политического отдела ОГПУ СССР Евгений Тучков отмечал немалые успехи коллег по понижению авторитета (дискредитации) «служителей культа», ибо «отсюда выростает атеизм»[41].

К середине 1920-х гг. в Советской Украине действовали свыше 30 религиозных конфессий и течений. Среди них выделялись:

1. Каноническая Русская православная церковь, Поместный собор которой 29 мая 1918 г. даровал автономный статус Украинской православной церкви при сохранении ею юрисдикционной связи с Русской матерью-церковью. Одновременно в Украине появилось «альтернативное» движение за украинизацию Православной церкви в Украине и обретение ею автокефалии. Так, на Полтавском епархиальном съезде 3–6 мая 1917 г. был представлен подготовленный Феофилом Булдовским доклад «Об украинизации церкви».

Съезд принял резолюцию, излагавшую программу переустройства церкви в Украине и пробуждения национального сознания в церковной среде: введение украинского языка в качестве богослужебного; возрождение в богослужебной практике древних чинов, обрядов и обычаев, ранее существовавших на Украине; строительство храмов в национальном стиле; украинизация Киевской духовной академии и других духовных школ на территории Украины; запрет на поставление великороссов на епископские кафедры Украины.

К 1 апреля 1927 г. 117 епископов Русской православной церкви находились в различных местах заключения или ссылки. Лишь в 1918–1931 гг. в СССР закрыли свыше 10 тыс. храмов[42]. Однако, несмотря на гонения и расколы, отмечал СО ГПУ, тихоновщина «остается крепко спаянной, материально сильной, как и раньше», «весь религиозно-сознательный элемент – на их стороне». В 1925 г. РПЦ имела в Украине 6453 прихода и 4 819 627 верующих[43].

Внося расколы в православие, оказывая давление на первоиерархов РПЦ с целью добиться от них подчеркнуто лояльных заявлений по отношению к власти, чекисты тут же принимались за разработку и репрессирование оппозиционных течений в РПЦ, возникших на почве протеста против «соглашательской» позиции «сергиевцев».

2. Обновленческая («Живая») церковь, возникшая в 1922 г. в результате раскола РПЦ и при активном содействии органов госбезопасности, выступала за возврат к «апостольскому христианству», активное участие верующих в церковной жизни, против безбрачия епископата и «засилья монашествующих», упрощение богослужения, его ведение на национальных языках, ликвидацию монастырей и «социальное христианство».

Хотя Поместный собор РПЦ запретил обновленческие группы, а лидер «Живой церкви» В. Красницкий стал на путь примирения с патриархом Тихоном, это раскольническое движение продолжало пользоваться поддержкой властей и ГПУ, выступало и в Украине главным раскольническим инструментом (что не спасло его от репрессий в 1930-х гг.).

Созданный в мае 1925 г. Синод обновленцев в Украине ежемесячно получал от ГПУ 400 рублей. Укрепление обновленчества, по замыслу чекистов, позволяло оттягивать на борьбу с ним силы как РПЦ, так и УАПЦ. Помощь властей позволила обновленцам иметь к 1925 г. в УССР 1497 приходов и 921 тыс. верных[44].

3. Украинская автокефальная православная церковь (УАПЦ), оформившаяся в октябре 1921 г. на Первом Всеукраинском Православном соборе УАПЦ, представляла собой проявление ереси филетеизма (осужденной в 1871 г.), ставившей в церковной жизни политические, национальные и иные мирские мотивы выше канонической жизни церкви по апостольской традиции. Брала начало от Всеукраинской православной церковной рады (ВПЦР) 1917–1919 гг., координационного органа автокефального движения, который возглавляли М. Мороз и его заместитель, протоиерей Василий Липковский.

Последний с 1917 г. стал одним из лидеров движения за образование УАПЦ. 22 мая 1919 г. отслужил первую литургию на украинском языке в когда-то построенном гетманом Иваном Мазепой Никольском соборе. В августе 1919 г. митрополит Антоний (Храповицкий) ввел запрет на служение всем клирикам, связанным с автокефалами. Иерархи РПЦ дважды запрещали В. Липковского в служении. Епископат УАПЦ, рукоположенный из «белого» духовенства, и рукоположенные ими безблагодатные иереи получили в народе название «самосвятов».

Деятели автокефалии публично (и лицемерно) всячески подчеркивали свое «революционное родство» с советской властью, прямо призывая к расправе с канонической церковью. Особенно не давали покоя «самосвятам» монастыри: «В связи с тем, что все монастыри на Украине пребывают в руках слуг старого режима и, как гнезда контрреволюции, вредят делу духовного развития украинской людности и возрождению ее церкви, просить всеукраинскую православную Церковную раду принять все меры перед советской властью о передаче всех монастырей и принадлежащего им имущества в распоряжение всеукраинской православной Церковной рады как народного церковно-революционного органа».

По словам исследователя истории церкви, доктора исторических наук Аллы Киридон, «украинское церковное движение пробудили национализм, церковный радикализм и общий общественно-политический подъем. Это движение проэцировало украинский национализм на церковно-религиозную сферу…»[45] По сути, это был и политический вызов режиму – среди клира и активистов УАПЦ велика была прослойка активных участников Украинской революции и государственности 1917–1921 гг. Уже в конце 1924 г. глава ГПУ УССР В. Балицкий отдал распоряжение «очистить липковские ряды от враждебного советской власти элемента».

Предводитель Украинской автокефальной православной церкви Василий Липковский

В циркулярном письме Секретного отдела ГПУ УССР «Об украинской общественности» (30 марта 1926 г.) содержались четкие формулировки в отношении УАПЦ: активисты украинского национального движения видят в этой конфессии «не цель, а средство, и через церковь автокефалисты пытаются восстановить то, что им не удалось провести путем политической и военной борьбы». Приводились высказывания «епископов» и клириков УАПЦ: «…Украинцы не должны надеяться на большую помощь из-за кордона, а должны агитационным путем, через автокефальную церковь, вести украинский народ к самостийной Украине, все время быть наготове для поднятия народного духа, так как украинский народ может выступить за создание самостийной Украины». Циркуляр от 4 сентября 1926 г. «Об украинском сепаратизме» объявлял «Украинскую автокефальную церковь могучим оплотом национализма и отличным агитационным орудием»[46].

25 февраля 1926 г. политбюро ЦК КП(б)У на закрытом заседании одобрило решение о репрессиях против активистов УАПЦ. По данным ГПУ УССР, 214 священников УАПЦ были в прошлом военнослужащими армии УНР, 55 – членами украинских национальных партий, 46 – бывшими царскими офицерами, 22 – белогвардейцами, 17 – жандармами и полицейскими. К февралю 1926 г., по мнению ГПУ, 59 % клира УАПЦ (331 человек) находились на «враждебных позициях», а 70 % приходов ведут политическую агитацию[47].

В 1925 г. в УССР насчитывалось 989 приходов УАПЦ (680 тыс. прихожан). После отстранения (по указанию ГПУ и через ее агентуру в УАПЦ) В. Липковского и его сторонников от руководства УАПЦ на ее Втором Всеукраинском Церковном соборе в октябре 1927 г. верхушка автокефалов стала полностью подконтрольна чекистам, УАПЦ объединилась с собственными же раскольниками из ДХЦ (см. ниже).

29–30 января 1930 г. 40 «епископов» на Чрезвычайном съезде объявили о роспуске УАПЦ за «контрреволюционную деятельность», объявив заодно В. Липковского «иудохристопродавцем». «Митрополит» доживал оставшиеся до расстрела годы в пригороде Киева, в бедности, под постоянным надзором ГПУ – НКВД, писал «Історію Української церкви» и проповеди, переписывался с украинскими церковными деятелями за границей, делал украинские переводы богослужебной литературы, совершенствовал церковный устав[48].

4. Действенно-Христова церковь (ДХЦ), образовавшаяся в 1924 г. путем отделения от УАПЦ (в результате оперативной комбинации ГПУ) амбициозного М. Мороза и нескольких епископов-«самосвятов». Съезд ДХЦ 20–22 октября 1925 г. проходил под контролем ГПУ. Сама организация, отмечали чекисты, «находится целиком под руководством органов ГПУ».

5. Соборно-Епископская церковь митрополита Феофила (Булдовского) (1925–1936 гг., приняла наименование «Братское объединение парафий Украинской автокефальной православной церкви», БОПУПАЦ), возникшая также при вмешательстве органов ГПУ путем отделения от канонической РПЦ («лубенский раскол»).

Дело в том, что с января 1925 г. ГПУ повело «обработку тихоновского епископата» для создания новой группировки для «борьбы с тихоновщиной и липковщиной». К июню 1925 г. С. Карин с товарищами подготовили трех епископов («инициативную группу») и созвали «собор» в Лубнах (в нем приняли участие лишь 5 из 27 архиереев РПЦ в Украине)[49].

Раскольнические действия епископа Феофила вызвали резкую отповедь со стороны Священноначалия. Экзарх Украины митрополит Михаил (Ермаков) созвал собор архиереев для суда над Феофилом (Булдовским), который, однако, отказался явиться на его заседания. Суд, в котором приняли участие 13 епископов, проходил заочно в декабре 1924 г. Булдовский и другие деятели «Лубенского раскола» 25 декабря 1924 г. были извержены из сана и отлучены от церкви. Тем не менее Феофил (Булдовский) и его единомышленники не вняли призыву архиерейского суда и продолжали свою антицерковную деятельность.

Феофил самочинно объявил себя «митрополитом». В конце 1925 г. Полтавским архиепископом Григорием (Лисовским) и викарием Полтавской епархии Прилукским епископом Василием (Зеленцовым) было подготовлено Определение о «главарях лубенского раскола», подписанное 13 украинскими православными архиереями. В Определении лидеры «булдовщины» объявлялись лишенными сана и отлученными от церкви. Определение было утверждено заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием (Страгородским).

Впоследствии власти советской Украины, убедившись в слабой эффективности «лубенского» и прочих расколов в борьбе с канонической Православной церковью, перешли к политике борьбы с этими раскольничьими сообществами. В результате антицерковных репрессий число приходов, состоящих под началом Феофила (Булдовского), в 1930-х гг. резко сократилось. Если в 1925 г. имелось 49 приходов БОПУПАЦ (45 тыс. прихожан), то в 1937 г. в Луганске закрыли последний храм «лубенцев».

6. Украинская православная церковь (1930–1936 гг.) митрополита Иоанна (Павловского), объединившая остатки УАПЦ после ее самороспуска (с подачи чекистов) и разгрома.

Кроме того, в Советской Украине к 1926 г. насчитывалось 317 приходов Римско-католической церкви (116 тыс. прихожан, также служивших объектом активной оперативной разработки ГПУ), 1242 иудейские общины (434 тыс. верующих), лютеран – 38,4 тыс., евангельских христиан – 67,5 тыс., баптистов – 33,2 тыс., адвентистов – 3,3 тыс., меннонитов – 42,8 тыс. В мистических сектах (скопцы, малеванцы, хлысты и др.) состояло свыше 64 тыс. человек. По мнению Секретного отдела ГПУ, где трудился С. Карин-Даниленко, всего в УССР к верующим относилось 40,4 % населения[50].

К приходу С. Карина-Даниленко в СО ГПУ украинские чекисты уже доложили в ЦК КП(б)У о «полном успехе» проведенной работы по расколу Православной церкви, что приближало конечную цель – «окончательное разложение духовенства и полный раскол церкви»[51].

Перед 3-й группой Секретного отдела СОЧ ГПУ УССР, куда определили Карина, стояла задача (как говорится в материалах личного дела) «борьбы с контрреволюционными проявлениями в религиозных группировках». Участок называли весьма сложным, так как репрессивные методы к клиру применялись (пока еще) «с соблюдением максимальной осторожности» во исполнение «ответственной партийной директивы». Перед ГПУ ставилась «задача негласного (то есть агентурного. – Прим. авт.) захвата в свои руки религиозных объединений. Работа этих организаций находится под нашим плотным (но негласным) влиянием».

Главным противником считалась Русская православная церковь. К 1925 г. в Советской Украине действовало восемь наиболее многочисленных епархий РПЦ во главе с Патриаршим экзархом Украины (с мая 1921 г.) митрополитом Киевским Михаилом. Функционировало 6453 прихода (около 4 млн 820 тыс. прихожан) канонической РПЦ, которую еще называли «старославянской», или «тихоновской», за верностью Патриарху Московскому и всея Руси Тихону[52].

«Крепким орешком» считалась Украинская автокефальная православная церковь (УАПЦ, «липковщина», по имени ее лидера «митрополита» Василия Липковского). Она характеризовалась чекистами как «весьма разветвленная и сильная шовинистическая группировка, проводящая вреднейшую работу в крестьянских массах». УАПЦ, утверждало ГПУ, «совершенно открыто проводит в религиозной форме национал-шовинистическую кампанию с ярко выраженным антисоветским уклоном».

Главным же оружием безбожной власти и спецслужб стало инспирирование многочисленных церковных расколов, нестроений и простого стравливания иерархов РПЦ, противопоставления канонической РПЦ автокефальной церкви. Поскольку «тихоновцы» ведут антисоветскую агитацию в «монархическом направлении», обвиняют власть в притеснениях церкви, подчеркивали чекисты, необходимо основные усилия сосредоточить на разложении РПЦ и УАПЦ и «укреплении за их счет обновленчества».

Напомним, что обновленческий раскол РПЦ, оформившийся при активном содействии ЧК в 1922 г., в Украине принял форму Синодально-обновленческой церкви. В 1925 г. ГПУ «даровало» ей «автокефалию» для углубления противостояния РПЦ, насчитывалось 1497 общин обновленцев с 921 тыс. прихожан. Давление властей привело к тому, что в столичном Харькове обновленцы имели 26 храмов, а каноническая РПЦ – один[53].

Особой заслугой С. Карина-Даниленко считались достижения контроля и последующего простимулированного чекистами самороспуска УАПЦ. Сводка ГПУ № 37/47 за время с 11 по 18 сентября 1927 г. отмечала: «…В октябре в г. Киеве должен состояться Всеукраинский Покровский собор УАПЦ, …органами ГПУ поставлена серьезная задача добиться на Покровском съезде переизбрания митрополита, заменив ЛИПКОВСКОГО более приемлемым для нас кандидатом». «В этой группировке удалось – без применения репрессий – добиться от собора добровольного удаления всех столпов контрреволюции, в том числе самого Липковского», – отмечали впоследствии начальники Карина[54].

Контрразведчик прекрасно разбирался в явных и тайных сторонах натуры епископов-«самосвятов», давая им в отчетах для ЦК лаконичные и уничижительные характеристики. Так, В. Липковский предстает «куркулем по природе», «обыкновенным авантюристом, для которого удовлетворение своих мелких житейских потреб и непомерного честолюбия является альфой и омегой всех его начинаний, …завтра может быть и врагом Украины, если это может быть полезным для его кармана». Председатель ВПЦР Василий Потиенко – «работает не как религиозный человек, а как украинский шовинист». «Епископ» Нестор (Шараевский) – «любит Малороссию за хороший борщ, колбасу и чудесные песни». Александр (Ярещенко) – «более атеистичен, чем религиозен», «для него церковь не цель, а средство для объединения “самостийных” сил Украины». Юрий (Жевеченко) – просто «атеист» и т. д.[55]

Заметным называли и вклад Карина в «разложение тихоновской церкви» в 1923–1931 гг.[56] Сергей Тарасович, наряду с председателем ГПУ УССР В. Балицким, К. Карлсоном и В. Горожаниным, входил в состав Всеукраинской антирелигиозной комиссии (ВАК). Сотрудничал с НКВД УССР, где работал отдел по отделению церкви от государства, эксперт которого Юрий Любинский отличался большой продуктивностью по части составления доносов в ГПУ, приобщавшихся затем к уголовным делам на активных функционеров УАПЦ[57].

Разумеется, по автокефалам продолжалась агентурная работа, наиболее «антисоветски настроенные» высылались за пределы Украины. Нередко санкции по отношению к верхушке автокефалистов принимались совместными решениями ВАК при ЦК КП(б)У. Как и в случае с непокорным священством РПЦ, СО ГПУ (согласовав с ВАК) подавал Особому совещанию ГПУ (внесудебный карательный орган) представление на высылку тех или иных активистов УАПЦ за пределы УССР с содержанием в лагерях, поскольку их «дальнейшее пребывание может привести к срыву нашей работы по автокефалам». С. Карин принимал непосредственное участие в оперативной разработке автокефалов, включая и пребывание их в местах предварительного заключения (ДОПРах).

Постепенно сформировался комплекс оперативных методов, применявшийся органами ГПУ для разложения церковной организации:

• использование самого духовенства для постановки под контроль управления церковной жизнью (в том числе через вербовку и негласное сотрудничество) под угрозой преследований и репрессий;

• учет и оперативное использование особенностей характера отдельных епископов и иереев, разногласий в церковной среде, гордыни (через поощрения материального и карьерного характера);

• постановка в материальную зависимость (как отмечали чекистские документы, «надеяться на доброжелательное отношение к советской власти нельзя», поэтому священников надлежит связывать деньгами и другой заинтересованностью – «будет вечный раб ЧК»);

• запугивание слабохарактерных лагерями и тюрьмами[58].

В служебных документах отмечалось, что Карин «тяготится работой по линии «Д» (то есть духовенства, видимо, тянулся к «чистой» контрразведывательной деятельности). Тем не менее фактический руководитель «3-й группы» (антирелигиозной) работал против «церковной контрреволюции», в прямом смысле слова, на износ – страдавшему «активным туберкулезом обеих легких» чекисту предписывали лечиться в санатории буквально в приказном порядке. Добавились и заботы о семье – 1 сентября 1925 г. у него родилась дочь Ирина.

Агентурно-оперативная работа получила весьма высокую (граничащую с восторженной) оценку в служебных аттестациях, благо их еще не писали дубово-казенными штампами.

«Самый лучший» борец с церковью

1 января 1926 г. В. Горожанин так аттестовал подчиненного: «…Уполномоченный группы по духовенству… Из очень немногих работников-чекистов, специалистов по духовным делам, по-видимому, самый лучший. Провел очень тонкую и сложную работу по укреплению обновленчества (Это не опечатка. – Прим. авт.) на Украине. Незаменимые его качества – умение разговаривать с попами и способность к вербовке… Незаменимый специалист в порученной ему области. Горизонт в работе большой и глубокий»[59]. В характеристике за 1929–1930 гг. указывалось, что Карин «имеет большие заслуги по борьбе с церковной контрреволюцией на Украине».

Начальники не жалели эпитетов для похвалы: «В работе тов. Карина много образцов агентурного совершенства. Был случай, когда в Киев съехалось на совещание около 30 епископов, известных своей контрреволюционной деятельностью. В течение нескольких дней епископы были настолько обработаны, что стали беспрекословно выполнять директивы ГПУ» (видимо, речь шла о съезде епископов-«самосвятов» Украинской автокефальной православной церкви)[60].

Отметим, что агентурная работа «по церковникам» велась планомерно и с размахом. Судя по смете на первое полугодие 1926 г., в ГПУ по РПЦ и «обновленцам» «работало» по 84 секретных сотрудника («сексота», то есть тех, кто негласно принимал участие в активных оперативных мероприятиях и разработках), 66 – по УАПЦ, 36 – по «Собору епископов», 24 – по ДХЦ, 84 – по протестантским конфессиям (всего по УССР – 378 с месячным окладом 20 рублей каждому). На каждый католический костел полагалось по два сексота. Более того, в руководящих звеньях конфессий вербовались платные осведомители. Наибольшую мзду полагалось отколовшимся (по воле ГПУ) от УАПЦ деятелям Действенно-Христианской церкви (ДХЦ) – «единственным их стимулом могут быть деньги», – честно отмечала 3-я группа. Всего ГПУ просило выделить по «церковной линии» на указанный период 81 540 рублей[61].

В результате, констатировало ГПУ, удается «руководить» основными конфесссиями, кроме УАПЦ (где «агентура только информирует нас о нелегальных мероприятиях»), в остальных же религиозных течениях верхушка «не только выполняет указанные функции, но и делает по нашему указанию церковную политику».

Фамилия «Карин» нередко встречается в воспоминаниях выживших церковных деятелей того времени в контексте плетущихся ГПУ интриг и подготовки очередных нестроений в таком духе: «…Архиепископ Георгий стал обвинять епископа Макария и епископа Сергия и других в неправильной линии поведения, говорить о каком-то предательстве и даже послал в Москву… с секретным письмом к митрополиту Михаилу (Ермакову), стремясь возбудить недоверие экзарха к ближайшим и проверенным сподвижникам. Он уговаривал “приехать в Киев и здесь на месте решить все дела”, загадочно намекая на какие-то обещания сотрудника ГПУ Карина». О нем как о «главном уполномоченном Харьковского ГПУ по религиозным делам» говорили и в связи с инспирацией соборов УАПЦ[62].

К началу 1930-х гг. органы госбезопасности в целом посчитали реализованной свою стратегию агентурно-оперативного подрыва (раскола) православия. Наряду с канонической РПЦ существовали и раскольнические течения, и «катакомбная» Истинно-Православная церковь. Во многом РПЦ спасли кротость, смирение и дальновидность заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола (с 1937 г. – местоблюстителя), будущего патриарха, митрополита Сергия (Страгородского, 1867–1944).

Еще 29 июля 1927 г. владыка Сергий издал «Послание православным архипастырям, пастырям и пасомым Московского патриархата», в котором говорилось, что «мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и Правительством».

«Нам нужно не на словах, а на деле, – подчеркивал владыка Сергий, – показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом.

Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи. Всякий удар, направленный на Союз, будь-то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное Варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза “не только из страха, но и по совести”, как учил нас Апостол (Рим. 13, 5)»[63].

Однако и это не уберегло РПЦ от будущих акций по физическому репрессированию ее духовенства.

Печально сложилась судьба УАПЦ и ее лидеров. На рубеже 1920–1930-х гг. активизируются и ужесточаются репрессии против ставших политически и оперативно ненужных «самосвятов». По некоторым данным, всего жертвами репрессии стали 34 епископа и до 2000 служителей УАПЦ[64].

27 ноября 1937 г. после недолгого следствия, на основании «показаний» других лиц, был расстрелян первый «митрополит» УАПЦ Василий Липковский. Идеологом автокефалии Украинской православной церкви выступал Владимир Чеховский (премьер-министр и министр иностранных дел Украинской Народной Республики в декабре 1918 – апреле 1919 г.), который с октября 1921 г. возглавлял Идеологическую комиссию (!) УАПЦ (вряд ли случайно, что незадолго до этого Следственная комиссия при Совете народных комиссаров УССР «полностью реабилитировала» его от обвинений в «петлюровщине»).

Однако и это оказалось фарсом: в 1922–1924 гг. отстранили от преподавания в Киевском мединституте, политехникуме, работы в Сельскохозяйственном научном комитете. Бывший премьер перебивался переводами, жена переписывала бумаги, в 1923 г. после тяжелой болезни умерла единственная дочь Люба… К тому же С. Карин обложил «украинского шовиниста» агентурою, отмечавшей: «Держался уверенно, спокойно, импозантно и не считал себя погибшим, приобрел большой авторитет и любовь, за него станут горой».

Именно В. Чеховский стал председателем подконтрольного ГПУ 2-го Всеукраинского православного церковного собора УАПЦ в 1927 г. Дождавшись исполнения этой роли, в сентябре 1928 г. чекисты запретили ему заниматься любой церковной деятельностью.

Вновь арестовали идеолога автокефального раскола 17 июля 1929 г. Допросы его вели все тот же В. Горожанин и начальник отделения СО ГПУ УССР Борис Козельский (Бернард Голованевский, «специалист» по украинскому повстанчеству и «контрреволюционным партиям», застрелившийся 2 января 1936 г. в служебном кабинете в предчувствии неминуемого ареста; руководителям подразделений глава НКВД УССР Всеволод Балицкий объявил, что коллега ушел из жизни по причине «нервного истощения на почве беспощадной борьбы с контрреволюцией», а также страдая от сифилиса)[65].

В. Чеховскому отвели одну из главных ролей сфабрикованного ОГПУ судебного процесса над несуществующей «Спилкой освобождения Украины» (СВУ), чекисты-сценаристы избрали его на роль «заместителя председателя Президиума» СВУ, «ответственным за работу среди “автокефальных кругов”». Сломав подследственного психологически (оперработники тогда еще старались действовать «тонко»), направили его показания в нужное русло. Показания «обработанного» В. Чеховского помогли «религиоведам» из ГПУ провести одну из серьезных акций – созыв «чрезвычайного собора» УАПЦ 28–29 января 1930 г., который принял резолюцию о «связях УАПЦ с СВУ», «контрреволюционность» автокефалии и провозгласил самоликвидацию УАПЦ.

Самому В. Чеховскому по делу СВУ высшую меру наказания заменили 10 годами строгой изоляции, и Владимир Моисеевич оказался в Савватиевском политизоляторе близ страшной Секирной горы на Большом Соловецком острове.

Во время «чистки» лагерей в 1937 г. «тройка» Ленинградского УНКВД приговорила В. Чеховского к расстрелу. В ноябре того же года приговор привели в исполнение в карельском урочище Сандармох, где за неделю заместитель начальник Админхозуправления Ленинградского УНКВД капитан Михаил Матвеев и его подручный Ю. Алафер собственноручно расстреляли 1111 соловецких узников. В 1956 г. сестре Настасии Чеховской в ответ на обращение в МВД СССР сообщили «легендированную» версию: «…Чеховской В.М., отбывая наказание, умер в местах заключения 13 января 1940 г. от кровоизлияния в мозг».

Нельзя не отметить, что благодаря вездесущим информаторам ГПУ чекистские документы донесли до нас, что Господь и в эти драматические годы не оставлял Украину. В отчетах коллег С. Карина-Даниленко отмечалось, что только в 1925 г. в республике выявлено 17 случаев обновления икон, а осенью этого года в Киевском округе произошло «демидовское чудо» – явление Христа пастухам.

Именно к концу трагических 1920-х гг. относится одно из пророчеств преподобного Серафима Вырицкого: «Ныне пришло время покаяния и исповедничества. Самим Господом определено русскому народу наказание за грехи, и пока Сам Господь не помилует Россию, бессмысленно идти против Его святой воли. Мрачная ночь надолго покроет землю Русскую, много нас ждет впереди страданий и горестей. Поэтому Господь и научает нас: “терпением спасайте души ваши” (Лк. 21, 19)»[66].

В 1927 г., очевидно за успехи в сеянии расколов и нестроений в православии, свертывании автокефального движения, Коллегия ОГПУ СССР наградила богоборца именным «маузером», а 1932 г. – знаком Почетного чекиста. Он возглавил 3-е отделение (антицерковное) в Секретном отделе ГПУ УССР (по должности став «главным религиоведом» ведомства В. Менжинского в Украине).

Внеся раскол «тихоновцам» и «добив» УАПЦ, С. Карин-Даниленко в начале 1931 г. смог перейти на участок, знакомый ему с начала 1920-х, – во внешнюю разведку со специализацией по «украинской контрреволюционной эмиграции». В 1931–1933 гг. работал в Праге помощником резидента внешней разведки по «разработке украинской контрреволюционной эмиграции». Будучи помощником начальника Иностранного отдела НКВД УССР, принял участие в операции «Академия», закончившейся нейтрализацией двух террористов Российского общевоинского союза, прибывших в СССР для организации покушения против «вождей партии и советского правительства».

Сотрудник резидентуры внешней разведки Сергей Карин-Даниленко (начало 1930-х гг.)

Судя по материалам личного дела, период активной коллективизации чекист провел за рубежом – с января 1931 по июль 1933 г. находился в оперативной командировке по линии Иностранного отдела ОГПУ СССР в Праге со специализацией по «украинской контрреволюционной эмиграции». Видимо, глубокое знание чекистом украинского национального движения и его политических организаций в совокупности с недюжинным агентурно-оперативным опытом послужили причиной назначения его помощником резидента разведки ОГПУ по работе в среде украинской эмиграции – ведь именно Прага в Чехословакии в целом стала в межвоенный период основным политико-культурным и образовательным центром «второй волны» украинской эмиграции. В Чехословакии, при поддержке ее лидера Томаша Масарика, осело немало военнослужащих армии УНР, сотрудников госаппарата украинской несоветской государственности, национальной интеллигенции. Помогло ему и владение чешским и польским языками.

Резидентуру внешней разведки ОГПУ в Праге с 1931 г. возглавлял способный разведчик Станислав Глинский (служил в ВЧК с 1918 г., принимал участие в знаменитой оперативной игре «Трест» с белой эмиграцией, служил резидентом в Латвии). С. Глинский повел в Праге активную работу по проникновению в белогвардейские организации генерала Кутепова, добыл сведения о белоэмигрантских организациях – РОВС, «Галлиполийцы», «Крестьянская Россия». Усилиями резидентуры была добыта информация о том, что военные центры белой эмиграции не отказались от попыток новой военной интервенции. В частности, руководство РОВС рекомендовало своим членам в Праге, Варшаве, Софии, Париже, Берлине, Белграде и других европейских столицах готовить «тройки» и «пятерки» для проведения терактов против советских дипломатов и заброски диверсионных групп на территорию СССР.

Информация Глинского (за активную работу в Праге был награжден вторым орденом Красного Знамени) неизменно получала высокую оценку в Центре: среди чрезвычайно важных упреждающих сведений можно назвать сообщения о планах Германии по захвату Судетской области, о расширении пронацистской пропаганды в Чехословакии. Сотрудникам его резидентуры удалось также проникнуть в Организацию украинских националистов (ОУН) и постоянно быть в курсе их террористических планов. Нетрудно предположить, что определенную роль здесь сыграл С. Карин.

9 декабря 1937 г. Станислава Глинского расстреляли по постановлению особой «тройки» (как «польского шпиона»), супругу Анну сослали на 10 лет в Карагандинские лагеря. В 1947 г. она возвратилась к родственникам в Москву, но была вновь сослана в Воркуту. По дороге скончалась и похоронена в безымянной могиле в воркутинской тундре. Всего же за период «Большого террора» 1937–1938 гг. расстреляли около 40 резидентов внешней разведки НКВД, не говоря уже о репрессировании значительного количества опытных оперативников-агентуристов, ценных агентов. Пражского шефа С. Карина 22 сентября 1956 г. посмертно реабилитировала Военная коллегия Верховного Суда СССР.

В этот период чекист принял личное участие в оперативной разработке «Академия», направленной против Российского общевоинского союза (РОВС). Созданный в 1924 г. в эмиграции главнокомандующим Русской армией генерал-лейтенантом П. Врангелем РОВС, на момент образования насчитывал до 100 тыс. военнослужащих с опытом Первой мировой и Гражданской войн, пылавших желанием взять реванш у Советов за поражение в 1917–1920 гг. Основным средством борьбы РОВС избрал террористическую и разведывательно-диверсионную деятельность (во взаимодействии со спецслужбами Англии, Франции, государств – западных соседей СССР), сопровождавшуюся покушениями на советских представителей за рубежом, заброской в СССР вооруженных групп и подготовкой терактов против руководителей ВКП(б) и Советского государства. С 1927 по середину 1930-х гг. на территории СССР было убито в перестрелках или захвачено около 100 эмиссаров РОВС и других белоэмигрантских организаций. Одним из очагов деятельности РОВС как раз и стала Чехословакия (ЧСР). В 1931 г. советская разведка получила информацию о планировании находяшейся в ЧСР террористической группой РОВС генерала Хоржевского покушений на И. Сталина. Вероятно, именно этот сигнал и стал отправным для разворота дела «Академия».

К сожалению, нам не известны подробности этой операции. Однако в личном деле С. Карина-Даниленко констатируется, что результатом оперативных мероприятий стало задержание двух «крупных террористов РОВС», заброшенных в СССР для организации террористического акта против «вождей партии и советского правительства». Попутно отметим, что при всей вакханалии незаконных репрессий и фабрикации дел «о терроризме» было бы неверно сбрасывать со счетов реально ведшуюся против СССР подрывную деятельность, активными участниками которой и стали подконтрольные западным спецслужбам боевые организации антисоветской эмиграции.

Видимо, С. Карин эффективно потрудился на ниве разведки – в 1932 г. его удостоили высшей ведомственной награды, знака Почетного чекиста, которым тогда не разбрасывались. В 1933–1934 гг. Карин-Даниленко занимал должность начальника 3-го отделения Особого отдела Украинского военного округа и ГПУ. О результативности его как разведчика свидетельствует и то, что со 2 мая 1934 г. по 9 января 1937 г. он получил назначение на должность помощника начальника Иностранного отдела НКВД УССР. Кроме того, в марте 1936 г. разведчику довелось выезжать в оперативную командировку в Берлин.

В роковом для него 1937 г. Сергей Тарасович некоторое время проработал заместителем начальника 2-го отдела Управления государственной безопасности НКВД УССР, а затем 29 июля 1937 г. квалифицированный разведчик и контрразведчик неожиданно был переведен на пост… начальника Управления пожарной охраны НКВД. По сути, это был кадровый отстойник перед незаслуженными преследованиями. 28 августа 1937 г. С. Карина арестовал НКВД УССР по подозрению в участии в «антисоветской украинской организации», его тут же исключили из ВКП(б), этапировали в Москву, где ему было суждено пройти все круги следственного ада. Всего же чекиста держали в Лефортово и Бутырках 26 месяцев – по обвинению в участии в так называемом заговоре В. Балицкого (репрессированного наркома внутренних дел Украины) и создании «антисоветской националистической организации» (действительно, горькая ирония судьбы!).

Бывшему начальнику Управления НКВД УССР следователь с порога заявил: «Нас не интересует, виноват ты или нет, но сейчас такая политическая обстановка, что раз ты арестован, значит, ты враг. Давай показания на себя и других. Иди и подумай, приступай к работе, иначе убьем…» На что контрразведчик ответил: «Лгать в этих стенах на себя и других я не буду и хочу умереть честным человеком». Уже после войны С. Карин вспоминал: «У меня хватило силы остаться честным до конца и не оклевать ни себя, ни других».

Дело в том, что на Карина-Даниленко дал ложные показания «польский шпион», заместитель начальника Разведывательного управления Народного комиссариата обороны СССР, старший майор госбезопасности Михаил Александровский. Под «мерами воздействия» Александровский, бывший начальник Особого отдела Украинского военного округа (УВО), оклеветал сослуживца из Украины, заявив, что Карин-де проник в органы НКВД по заданию националистического подполья для «предательской работы». Однако дело было не только в давлении на сломленного физически и морально высокопоставленного чекиста. Как пояснил арестованный ответственный сотрудник НКВД УССР, капитан госбезопасности Абрам Сапир (осужденный за нарушения законности уже в 1955 г. и умерший в местах лишения свободы), Карин имел «органическую неприязнь к Александровскому», критиковал его «помпадурство» на высоких постах в Украине (в частности, начальника Секретно-политического отдела ГПУ УССР). Оказавшись начальником Карина по особому отделу УВО и ГПУ, а затем и по контрразведке УГБ НКВД УССР, М. Александровский третировал имевшего свое профессиональное мнение коллегу, создавал ему «невыносимые условия работы».

Карина обвиняли в передаче по линии разведки «под видом дезинформации» «участникам контрреволюционной троцкистской шпионской организации» сведений о Красной армии, провале двух закордонных агентов НКВД. На очных ставках в Лефортово Карин себя виновным также не признавал, несмотря на «изобличения» таких же измордованных «визави». Оказавшись соседом по камере, М. Александровский «увещевал» Карина: «Дайте показания, не мучьте себя, все равно покалечат… Расстреляют все равно. Лучше дайте показания, пусть расстреляют нормально…», иначе – «вас уничтожат с жесточайшими муками». «Сотрудничество со следствием» Александровскому не помогло – 15 ноября 1937 г. его расстреляли (реабилитирован 24 декабря 1957 г.)[67].

Дело Карина-Даниленко дважды направляли в Военный трибунал войск НКВД Киевского округа, но каждый раз отклоняли за недоказанностью преступления. Действительно, период репрессий и сейчас недостаточно осмыслен. Даже вполне антисоветски настроенный известный французский историк Николя Верт вынужден признать: «массовые репрессии – настоящая охота на “врагов народа”, …осуществлялись параллельно с утверждением социалистической законности».

К счастью для едва живого от пыток Сергея Тарасовича, маховик репрессий резко затормаживается. 22 августа 1938 г. первым заместителем главы НКВД СССР Николая Ежова назначили Лаврентия Берию. 15 ноября запрещается рассмотрение дел внесудебными органами – «тройками». 17 ноября вышло постановление Совета народных комиссаров и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем признавались «крупнейшие недостатки и извращения», возникшие в силу «упрощенной процедуры следствия и суда». «Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительной работы, – отмечалось в этом документе, – и так вошли во вкус упрощенного порядка следствия, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых “лимитов” на массовые аресты…»

27 ноября от поста наркома внутренних дел СССР освободили Н. Ежова. Если в 1937–1938 гг. в СССР приговорили к смерти 681 692 человека (в том числе в Украине – около 212 000), то в 1939–1940 гг. – 4201 «врага народа». Начался пересмотр дел, лишь за 1939 г. освободили свыше 327 тыс. граждан. В частности, во исполнение решения политбюро ЦК ВКП(б) от 11 ноября 1939 г. освободили 12 860 осужденных – священнослужителей и иных «церковников», из-под стражи освободили еще 11 223 человека из этой же категории потенциальных жертв беззакония.

Сам Сергей Тарасович в мае 1939 г. обратился с письмом к Генеральному прокурору СССР, описав 11-месячные злоключения в тюрьмах Москвы и Киева, где его обещали «бить до состояния куска мяса». Освободили Карина 22 октября 1939 г., дело прекратили за отсутствием состава преступления. Многомесячные издевательства в СИЗО и туберкулез привели к тому, что пришлось выйти на пенсию. Проведенной в октябре 1939 г. «тщательной проверкой» было установлено, что показания на Карина – целиком вымышленные, он оговорен рядом подследственных, включая М. Александровского, и не виновен в провалах закордонной агентуры. 29 октября дело прекратили за недоказанностью состава преступления (в партии его восстановили в 1944 г. с сохранением стажа с 1928 г.).

С началом войны пенсионер Карин-Даниленко написал рапорт с просьбой использовать его оперативный опыт, выразив готовность выполнить «любое задание против немецко-фашистских захватчиков». С октября 1941 г. он использовался НКВД – НКГБ «по выполнению оперативных заданий по организации партизанских отрядов и диверсионных групп, направленных в тыл противника». Стал одним из создателей и преподавателей специальной школы № 7 на Луганщине и в Саратове. Карин оказался способным организатором тайной борьбы за линией фронта: среди наград офицера – ордена Отечественной войны первой степени, «Знак Почета» (сентябрь 1943 г.), медали «Партизану Отечественной войны» 1-й степени, «За оборону Сталинграда». Однако думается, не менее почетным отличием стало для заслуженного оперативного работника восстановление его, приказом Наркомата госбезопасности СССР от 25 ноября 1944 г. № 1939, в кадрах спецслужбы.

В 1944–1945 гг. временно исполнял должность заместителя начальника 4-го Управления НКГБ УССР, занимавшегося зафронтовой разведывательно-диверсионной работой (за конкретные результаты в оперативной работе в январе 1945 г. награжден орденом Красной Звезды). Главной же функцией Карина в 1944–1945 гг. стало руководство Оперативной группой НКГБ в западных областях Украины, где развернулась ожесточенная борьба с формированиями Украинской повстанческой армии и вооруженного подполья ОУН (С. Бандеры)[68].

Опергруппа выполняла функции координации антиповстанческой борьбы на период становления системы территориальных органов НКВД – НКГБ в этом регионе, а также специализированного подразделения в центральном аппарате ведомства госбезопасности (будущего Управления 2-Н МГБ УССР).

В характеристике от 7 мая 1945 г. нарком госбезопасности УССР генерал-лейтенант С. Савченко подчеркнул особую личную роль полковника С. Карина-Даниленко в руководстве Опергруппой, развертывании оперативной разработки украинских и польских националистов из армии Краевой. При этом он успевал выступать с лекциями перед сотрудниками НКГБ УССР, пропагандируя оперативный опыт работы по линии ОУН и УПА, а также в религиозной среде.

Конъюнктурный поворот И. Сталина в сторону улучшения отношения к православию (о нем подробнее пойдет речь ниже) объективно вызывал дальнейшее охлаждение отношения к католичеству, никогда не скрывавшего своего враждебного отношения к восточнославянским «схизматикам». Именно полковник Карин выступил непосредственным организатором «самоликвидации» Украинской греко-католической церкви. Как отмечал его начальник, шеф 2-го (контрразведывательного) Управления НКГБ УССР П. Медведев, «в 1945–1946 гг. органами НКГБ – МГБ УССР была проведена серьезная работа по ликвидации греко-католической церкви, …являющейся резидентурой Ватикана». При этом С. Карин-Даниленко «разрабатывал планы агентурно-оперативных мероприятий по ликвидации униатской церкви», лично работал с агентурой вплоть до «проведения собора, организационно оформившего разрыв с Ватиканом…»

В результате в марте 1945 г. полковник госбезопасности Георгий Карпов, председатель Совета по делам Русской православной церкви (РПЦ) при Совете народных комиссаров СССР, составил проект инструкции о линии Советского государства по отношению к УГКЦ. Предусматривалось создать среди клира УГКЦ Инициативную группу по организации перехода в православие, разрыву с Ватиканом и созданию в Галичине православных епархий. В ход пошли возможности спецслужб.

Отметим, что ярым приверженцем жестких мер по отношению к иерархам греко-католиков выступал будущий «архитектор оттепели» Никита Хрущев, руководитель республиканской парторганизации. 8 марта 1945 г. именно он дал указания к применению репрессий против епископата УГКЦ, которых надлежало арестовать и осудить за «пособничество немцам». «По указанию тов. Хрущева, – докладывал С. Савченко своему шефу В. Меркулову, – началом проведения этих мероприятий должны явиться репрессии в отношении видных руководителей униатской церкви». 12 марта В. Меркулов радиограммой С. Савченко распорядился арестовать епископат УГКЦ как «немецких агентов и активных пособников оккупантов» (задержав их так, чтобы не испугать клириков-униатов), следствие вести в Киеве. Предписывалось арестовать антисоветски настроенных семинаристов и преподавателей, остальных учащихся призвать в армию под контроль СМЕРШ[69].

11 апреля Иосифа Слепого и еще четырех епископов-униатов задержали, подвергли обыскам – операцию в кафедральном соборе святого Юра во Львове проводили свыше 60 оперработников и 120 бойцов Внутренних войск НКВД под руководством начальника 4-го отдела 2-го Управления НКГБ подполковника Волошина (он же – личный «куратор» руководителя «инициативной группы» по «самороспуску» УГКЦ протопресвитера Гавриила Костельника). Отметим, что убитый в 1948 г. боевиком ОУН Г. Костельник агентом НКГБ – МГБ не был, а Волошин неоднократно доносил об антисоветских высказываниях отца Гавриила, стремившегося, по мнению оперработника, путем компромиссов и маневров уберечь от репрессий клир УГКЦ. После реализации дела «Ходячие» НКГБ завел новые разработки униатского духовенства – «Ватиканцы», «Возрожденцы», «Монаховцы».

13 апреля 1945 г. как некое обоснование репрессивных акций С. Савченко подписал «Докладную записку об антисоветской деятельности греко-католической униатской церкви в западных областях Украины», где содержался своеобразный реестр «исторических провинностей» верхушки униатов. Сама греко-католическая конфессия, писал нарком госбезопасности, возникла как «церковно-политическое формирование иезуитской клики, с помощью которого верхушка духовенства и правительственных кругов Польши пыталась поработить Украину, а Ватикан – распространить свое влияние на Восток». Униаты – это инструмент организации пронемецкого украинского сепаратизма, антироссийского движения в Украине и Белоруссии. В документе, со ссылкой на внедеренного в декабре 1940 г. в Краевой провод ОУН (Б) агента 1-го Управления НКГБ УССР «У-13», говорилось о существовании связи между Проводом ОУН (Б) и резиденцией А. Шептицкого через священника Ковальского. Епископ Н. Будка через агента НКГБ СССР хотел установить контакты с представительством ОУН в Риме, а верхушка УГКЦ поставляла собранные через клир «шпионские данные» в Ватикан[70].

Аресты рядового униатского духовенства начались весной-летом 1945 г., к осени арестовали 107 клириков УГКЦ (из 1270, служивших в трех епархиях Галичины). Всего же различным репрессиям подвергли свыше 300 служителей УГКЦ – прежде всего за нежелание примкнуть к процессу «самороспуска» униатской конфессии (в каноническом отношении унию отменил Полоцкий церковный собор 1839 г.). Хватало и агентурной работы – по делу «Ходячие» работало до 30 агентов и информаторов, то есть свыше половины всех конфидентов НКГБ по линии УГКЦ («Жук», «Литератор», «Художник», «Вишняков», «Григорьев», «Пробой», «Юрский» – будущий православный архиерей). 997 священников (и по искреннему стремлению, и в силу конформизма или запуганности) примкнули к движению за воссоединение с РПЦ.

Судя по документам, именно С.Т. Карин-Даниленко выступал основным «концептуалистом» и непосредственным организатором масштабных оперативных мероприятий по роспуску («самоликвидации») Украинской греко-католической церкви (УГКЦ) в 1945–1946 гг. Емкую характеристику его личного вклада в «операцию» по ликвидации УГКЦ дал непосредственный руководитель, начальник 2-го Управления МГБ УССР полковник Павел Медведев. «В 1945–1946 гг. органами НКГБ – МГБ УССР, – писал осуществлявший общее руководство “операцией” по УГКЦ Медведев, – была проведена серьезная работа по ликвидации греко-католической церкви в западных областях УССР, …являющаяся резидентурой Ватикана. Тов. Карин, как имеющий большой практический опыт в этой работе, проявил себя как знающий эту линию чекистской работы, замечательный организатор, быстро ориентирующийся в обстановке». Совместно с другими руководящими работниками НКГБ – МГБ УССР Карин принимал непосредственное участие во всех основных действиях «от разработки планов агентурно-оперативных мероприятий по ликвидации униатской церкви до личной работы с агентурой по униатам за весь период этой операции, вплоть до проведения собора бывшей греко-католической униатской церкви, организационно оформившего разрыв с Ватиканом и воссоединение с Русской православной церковью в СССР».

Он же санкционировал задержание епископата УГКЦ во главе с митрополитом Иосифом Слепым, на который еще в 1939 г. завели (и в феврале 1945 г. ренимировали) оперативное дело «Ходячие», – всего по делу проходило до 50 епископов и клириков УГКЦ. Много лет спустя, уже на пенсии, отставной полковник издал две книги по истории Греко-католической церкви.

Следует отметить, что, по сравнению с иными своими коллегами, отдававшими предпочтение жесткому стилю оперативной работы и высокомерному отношению к «западенцам», Сергей Тарасович старался практиковать гуманное отношение к людям. В конце 1950-х гг. он вспоминал о результатах «нестандартного» стиля общения с жителями цивилизационно специфического западно-украинского региона: «Столкнувшись с реальной обстановкой, прежде всего с нищетой и голодом, распространенными венерическими болезнями и туберкулезом, сплошной неграмотностью и неуверенностью почти восьмимиллионного населения западных областей Украины, я понял, что обязан сделать все возможное, чтобы помочь этому обездоленному народу. Я лично посетил сотни сельских дворов и городских квартир и имел с жителями продолжительные разговоры… По мере возможности всегда старался оказать этим людям помощь в решении разнообразных проблем, волновавших их. Сотрудников опергрупп я постоянно убеждал, что успех достижим только через доброжелательность, правдивость и открытость… Вскоре о нас стали распространяться доброжелательные слухи и даже легенды. Люди потянулись к нам, искали с нами встречи, часто обращались с различными просьбами. Именно это и привело нас к заветной цели»[71].

Особой страницей в служебной биографии контрразведчика стало личное участие в «агентурной комбинации» по налаживанию переговоров о прекращении противоборства с лидерами ОУН и УПА (в историю спецслужб Украины эти мероприятия вошли под названием «Перелом» и «Щось»). Вовсе не случайно опытный контрразведчик выступил и «контактером» в попытках переговоров между ОУН и советской стороной. Выступить посредником в миротворческих контактах с подпольем С. Карину предложил в октябре 1944 г. глава НКГБ УССР генерал-лейтенант С. Савченко (он ценил контрразведчика как своего, по сути дела, ведущего советника по делам движения ОУН и УПА).

Кровавые последствия конфликта на западе Украины были очевидны для обеих сторон. Уже в ноябре 1944 г. представитель подполья, художница Ярослава Музыка через замначальника Львовского облздрава Юлиана Кордюка (сотрудничал с советской спецслужбой, а его брат являлся авторитетным участником националистического движения) передала «Советам» предложения Романа Шухевича о мирных переговорах. Глава парторганизации УССР Никита Хрущев санкционировал операцию «Перелом». В ней Даниленко «сыграл роль» представителя правительства УССР на переговорах. «Представитель правительства УССР» 13 февраля 1945 г. встретился на квартире Ярославы Музыки с эмиссаром командующего УПА Богданой Свитлык. От имени «Центра ОУН» последняя вручила письмо с условиями переговоров. Подпольщики предлагали направить к ним с парламентерской миссией представителя официальных структур либо авторитетного деятеля науки или культуры. Сигналом готовности к встрече должен был послужить начерченный мелом круг на фонарном столбе у дома № 5 по улице Коперника во Львове.

1 марта 1945 г. на 130-м километре шоссе Львов – Тернополь машину Даниленко и Головко (капитана Хорошуна из Львовского УНКГБ, будущего генерал-майора) остановили условным сигналом фонаря. В 12 км от дороги, на хуторе Конюхи Козовского района Тернопольщины, советских представителей ждали начальник Военного штаба УПА Дмитрий Маевский и политреферент Яков Бусел, прибывшие под охраной вооруженного «отдела особого назначения». Пять часов длились напряженные консультации. Представители ОУН, в частности, настаивали на реализации закрепленного в Конституции СССР права Украины как союзной республики на выход из Советской федерации. Однако последнее слово было за руководством СССР – оно-то и не проявило доброй воли, и хотя попытки переговоров возобновлялись, по крайней мере до апреля 1948 г., кровопролитие не прекращалось еще долгих 10 лет…[72]

Вернувшись из напряженной оперативной командировки по мятежной Западной Украине, полковник Карин получил назначение на должность заместителя начальника 2-го (контрразведывательного) Управления НКГБ – МГБ Украины – начальника 3-го отдела этого Управления. Как отмечалось в служебной характеристике от декабря 1946 г., к его обязанностям относились весьма тонкие, требующие немалого оперативного опыта и интеллекта служебные задачи: контрразведывательная работа по разоблачению агентуры спецслужб Германии и ее союзников, иностранных разведок, разработка интеллигенции и студенческой молодежи. При этом полковник «лично вел вербовку ценной агентуры».

Склонность к сложным оперативным комбинациям сыграла с самим полковником злую шутку, пустив под откос успешную карьеру руководителя-контрразведчика. 18 мая 1946 г. в лесу в заброшенном бункере подполья возле села Волощизна Подгаецкого района Тернопольской области оперативно-войсковая группа МГБ УССР обнаружила часть архива «Смока» – бывшего референта СБ и руководителя Краевого провода ОУН на Волыни Богдана Козака (убитого 8 февраля 1949 г. при попытке задержания в с. Петушки Ровенской обл.). Среди бумаг обнаружили письмо от имени «Провода ОУН на восточных украинских землях», адресованное «живому классику» украинской советской литературы Максиму Рыльскому.

В послании резко критиковались великодержавная внешняя политика СССР, «коммунизация» Восточной Европы, действия советской власти на Украине, приведшие к голодомору, эксплуатации рабочих, насильственной русификации. Крепко досталось и «оплаченным трубадурам-поэтам» из Союза писателей УССР и лично Максиму Тадеевичу: «Вы настоящий образец украинской продажности. Кто, как не вы, получили орден Трудового Знамени, звание лауреата, академика, народного поэта. В день празднования вашего пятидесятилетия получили орден Ленина. Стали членом КП(б)У, имеете прекрасную квартиру в доме писателей, получили 25 тыс. на ее ремонт. Ездите в Гагры, когда захотите…Жизнь каждого украинца мы бережем, а поэтому предостерегаем и даем возможность избавиться от собственных грехов. Возможно, потом будет поздно. Это письмо не показывайте никому. Поступите честно – сожгите его вместе с вашей предательской работой».

Как выяснилось позже, письмо было сфабриковано в Наркомате госбезопасности УССР как одно из звеньев сложного оперативного мероприятия. В начале 1945 г. С. Карин-Даниленко выдвинул идею создания легендированного «Провода ОУН на Восточноукраинских землях» в составе Белоцерковского, Конотопского, Днепропетровского, Криворожского, Николаевского «окружных проводов». Одной из главных задач лжепровода рассматривалось завязывание контактов с подпольем на Западной Украине, продвижение в его руководство собственной агентуры для дальнейшего разложения антисоветского движения сопротивления изнутри.

«Провод» должен был возглавить негласный помощник органов госбезопасности с 1924 г. Михаил Захаржевский («Таран», 1889–1945), бывший член Центральной рады. Под псевдонимом «Свой» разрабатывал украинскую интеллигенцию, был оставлен на оккупированной территории с заданиями от НКВД и стал активным функционером («проводником») подполья под псевдонимами «Донец» и «Таран». 19 января 1944 г. «Таран» восстановил связь с С. Кариным-Даниленко и был сразу же вовлечен в новое оперативное мероприятие. В Киеве и населенных пунктах Киевщины начали создавать провокационные «подпольные организации ОУН», куда вовлекли десятки не подозреваших подвоха национально сознательных граждан.

«Заместителя проводника “Тарана” изображала секретный сотрудник с 1927 г. “Евгения”» (Екатерина Миньковская, пользовавшаяся доверием и авторитетом среди национально сознательной украинской интеллигенции, чьи «крамольные» мысли «Евгения» долгие годы излагала в агентурных сообщениях в ГПУ – НКВД – НКГБ). Последняя за участие в успешной разработке НКГБ «Карпаты» на Киевский провод ОУН (арестовали 75 его участников) в 1944 г. удостоилась ордена Красной Звезды. На случай успешного развития игры с ОУН готовился и агент ЧК – ГПУ – НКВД с 1920 г. Т., призванный имитировать «проводника ОУН в Киеве».

Весной 1945 г. на Западную Украину отправились посланцы «Провода Восточных земель» – «Евгения» и «Ирина», сотрудничавшая с НКГБ с октября 1944 г. руководитель женской сети Луцкого провода ОУН и связная СБ Антонтина (Нина) Калуженко. В группу вошла и изображавшая «связную» между «Тараном» и подпольем на Западной Украине 22-летняя Людмила Фоя, член ОУН с 1943 г., завербованная НКГБ под псевдонимом «Апрельская».

Людмила Фоя (посмертное фото)

Как свидетельствует изученное нами впервые личное дело «Апрельской»[73], Людмила Фоя родилась 3 сентября 1923 г. в с. Топоры Ружинского района Житомирской области. Ее отец, Адам Яковлевич, в Первую мировую войну закончил офицерские курсы, воевал, получил контузию и демобилизовался в 1916 г. Во время Украинской революции 1917–1920 гг. служил сотником в армии Украинской Народной Республики, в 1937–1938 гг. арестовывался. Своими национал-патриотическими взглядами оказал существенное влияние на дочерей Людмилу и Галину (связную подполья ОУН в Киеве, арестованную гестапо летом 1942 г.).

Приход немцев Людмила встретила выпускницей школы и вступила в возобновивший работу Киевский медицинский институт (в вузы столицы во время оккупации начали массово прибывать молодые люди из Западной Украины, среди которых было немало членов ОУН или ее «симпатиков»). Уже в августе 1941 г. познакомилась с членом ОУН «Яремой», давшей ей националистическую литературу (как отмечали на допросах знавшие Л. Фою по подполью, она «много работала над изучением украинского национализма»). Вскоре происходит перелом в мировоззрении, Людмила сжигает комсомольский билет.

Л. Фою познакомили с руководителем подполья ОУН(Б) на «Срединных украинских землях» Дмитрием Мироном («Орликом», смертельно раненным сотрудниками гестапо при попытке задержания возле Оперного театра в Киеве 24 июля 1942 г.)[74]. Сошлась она во взглядах и с опытной подпольщицей Надеждой Романив – «Верой», будущей супругой руководителя Краевого провода подполья ОУН в Галиции Сидора («Шелеста»). Супруги погибли в бою с оперативно-войсковой группой 14 января 1949 г. на Станиславщине, а написанные «Верой» воспоминания о киевском подполье «В Златоглавом» оказались приобщенными к делу по розыску упомянутого Б. Козака[75].

Националистка-неофит становится содержателем конспиративной квартиры по ул. Обсерваторной, куда к «Орлику» прибывали посланцы подполья Западной Украины. Среди «постояльцев» оказался и уроженец Станиславщины Богдан Козак, сыгравший впоследствии фатальную роль в судьбе оперативной игры НКГБ и самой Фои. Выезжала она с заданиями и на Волынь. Воспитывал подпольщицу националист Валентин Бойко (приехавший из Ровно студент сельхозинститута), призывавший «мстить немцам за сестру», сгинувшую в гестапо. В феврале 1943 г. Людмила вступила в ОУН.

После возвращения советской власти Л. Фоя перешла на подготовительный курс Института киноинженеров. Отец (бухгалтер областного совета ОСОВИАХИМА), знавший о ее связях с подпольем, призывал дочь «порвать с настоящими друзьями», выехать к родственникам в Рязанскую область. Борьба ОУН сейчас обречена, наставлял он дочь, нельзя полагаться на «дураков, с перочинным ножом идущих против танков». Видимо, по показаниям арестованных подпольщиков Л. Фою в январе 1944 г. арестовали. Допросы вел старший оперуполномоченный 6-го отдела 2-го (контрразведывательного) отдела НКГБ УССР ст. лейтенант Орлов. Сидела девушка в камере № 70 внутренней тюрьмы НКГБ по ул. Короленко (ныне Владимирской), 33. Соседкой убежденной националистки оказалась, по иронии судьбы, монахиня, арестованная, по словам Фои, за «единую и неделимую Россию» (Скорее всего, по делам НКГБ на «церковно-монархическое подполье» «Скит» или «Остров». – Прим. авт.).

Как впоследствии рассказала Фоя следователям СБ ОУН, на нее оказывали психологическое давление, допрашивали по 5–6 часов ночью, не давали спать, угрожали 25 годами лишения свободы и репрессированием семьи. По ее словам, чекист Орлов о ее деятельности в подполье «был информирован лучше, чем я когда-либо могла надеяться», по показаниям арестованных подробно излагал задержанной ее собственное прошлое. Сломленная Людмила начала давать признательные показания, по которым прошло до 80 бандеровцев и 27 националистов-мельниковцев. Она выдала пароли, явки, известные ей конспиративные квартиры и склады литературы ОУН.

Правда, как отмечал заместитель начальника 2-го Управления подполковник Танельзон, при сопоставлении ее показаний с протоколами допросов других подпольщиков ОУН прослеживается неискренность подследственной, скрывавшей свою деятельность в пользу ОУН в Белой Церкви, Сквире, ряд связей, выдававшей руководителя подполья Белой Церкви «Богдана» за рядового подпольщика, а также утаивавшей связь с ОУН собственного отца («секретно снятого» НКГБ в январе 1945 г., когда дочь уже находилась в «рейде» на Волыни).

Вербовку на «основе компрометирующих материалов» под псевдонимом «Апрельская» провели в апреле 1944 г. капитан Орлов и Танельзон. Как отмечено в анкете агента, на сотрудничество пошла «с желанием». С санкции заместителя наркома полковника Даниила Есипенко новую агентессу 4 апреля освободили «ввиду оперативной необходимости» (в СБ ОУН она рассказала, что первое время трудилась на тюремной кухне, приобретая нормальный внешний вид).

До вовлечения в разработку, задуманную С. Кариным-Даниленко, «Апрельская» успела себя положительно зарекомендовать по линии 6-го отдела (работа по украинским и польским националистам) 2-го Управления. В это время НКГБ как раз завел «агентурное дело № 5» – «Карпаты» на Киевский краевой провод ОУН(Б), к которому подключили и «Апрельскую». По этому же делу активно трудился и опытный агент «Таран», Михаил Захаржевский (Фоя дала о нем показания как о руководителе подполья Белоцерковского подполья). «Таран», в частности, согласно отработанной линии, склонял своих коллег к пропагандистской работе, стремился блокировать их террористические устремления. Однако молодые функционеры «Оскилко» и «Тымиш» (с «помощью» Фои) достали оружие и планировали теракты в столице советской Украины. Рисковать уже было нельзя, и в конце 1944 г. дело «Карпаты» пришлось реализовать – упомянутых радикалов мастерски захватила без выстрелов «наружка» 8-го отдела 2-го Управления, изображавшая подгулявших красноармейцев с «барышнями».

М. Захаржевского с рядом «чистых» подпольщиков оставили на свободе, дабы не расшифровать «Тарана». Тогда же началась разработка плана по использованию «Тарана» и «Апрельской» для выхода на верхушку подполья ОУН Волыни.

Оперработники давали высокую оценку сотрудничеству «Апрельской». Как писал в справке 30 июня 1945 г. капитан Иовенко, она дала много ценных сведений по делу «Карпаты», развитая, «грамотная, расторопливая, умеет заводить новые знакомства, быстро ориентируется в окружающей обстановке. В явках аккуратна, всегда готова выполнить любое задание наших органов», находится в рейде в Волынской области по делу «Карпаты» (Приобретшего к тому времени уже иную направленность. – Прим. авт.). Трудоспособный агент 10 раз поощрялась премией в 500–1000 рублей за продуктивную разработку бывших «побратимов» по подполью, продуктовыми пайками[76]. С ее помощью удалось арестовать десятки подпольщиков ОУН, разгромить Краевой провод ОУН на востоке УССР.

Согласно планам НКГБ, Л. Фою направили на Волынь для выхода на ее старых знакомых по подполью, информирования их о существовании «Провода ОУН» на Востоке, желающего установить связи с коллегами из Западной Украины. Сотрудничество, казалось бы, было на подъеме. «Группу связных Провода» еще в Киеве снабдили изготовленными чекистами «подпольными документами», в том числе фальшивым письмом к М. Рыльскому. 2 мая 1945 г. они прибыли на Волынь и попали под наблюдение СБ ОУН. 3 июня 1945 г. на допросе у сотрудника СБ «Михася» Л. Фоя расшифровала себя и выдала планы «полковника Данилова» (псевдоним С. Карина-Даниленко при работе с агентурой). СБ задержала и «Ирину». Перевербовкой Л. Фои, впоследствии объявленной во всесоюзный розыск, занимались лично опытный контрразведчик Б. Козак и его преемник на посту референта СБ на Волыни «Модест», решившие использовать ситуацию для оперативной игры с НКГБ.

Как говорилось в справке заместителя начальника 6-го отдела 2-го Управления НКГБ УССР Павленко, в июне 1945 г. «Апрельская» установила связь с руководителем Краевого провода ОУН (Б) на Волыни и в Полесье (по терминологии самой ОУН «на Северо-Западных украинских землях»), бывшим референтом СБ этого провода Богданом Козаком («Чупринкой», «Смоком»), имевшим среди соратников худую славу инициатора физических «чисток» в подполье, изобретателя пыток, жестокой, бескомпромиссной личности. По словам последнего командующего УПА Василия Кука, попади он на пыточный «станок» к «Смоку», то признал бы себя «абиссинским негусом». Б. Козак, как уже отмечалось, был знаком с Людмилой. Как утверждал капитан Павленко, пребывая в убежище «Смока», она вступила с ним в интимные отношения, после чего расшифровала себя как агента НКГБ, что и послужило завязкой сотрудничества с ОУН.

«Апрельская» трижды за лето 1945 г. совершала ходки на Волынь, принося куратору от НКГБ Павленко дезинформацию от СБ ОУН (материалы Фои докладывались руководству НКГБ УССР, с ней лично встречался заместитель главы НКГБ УССР генерал Дроздецкий), рос и размер премий. К делу Л. Фои приобщены протоколы ее допросов в СБ ОУН от 16 июля 1945 г., а 28 августа она дала авторский перевод ее же отчетов в НКГБ от июля. В протоколах Л. Фоя подробно изложила свою биографию, работу в подполье, обстоятельства вербовки, дала характеристики оперативникам Танельзону, Бриккеру (работал по ОУН и униатам, по крайней мере, с 1939 г.), Орлову, Иовенко.

19 июня 1945 г. СБ ОУН отправила Л. Фою в Киев с подпольной литературой и письмами к «Тарану». Имитировалась заинтересованность сотрудничеством с «братьями-схидняками», сообщалось, дабы не возникло подозрений, что «Ирина» направлена с информацией к Центральному проводу ОУН. В свою очередь, выдвигалось предложение направить к ним руководителя легендированного «Провода». 22 июня агент прибыла в Киев, где на встречах с сотрудниками центрального аппарата НКГБ доложила об успехе своей миссии.

Бывая в Киеве в июле – сентябре 1945 г., поставляла дезинформационные материалы, выдала СБ план оперативного мероприятия, агентов «Ирину», «Тарана» и «Евгению». Сфабрикованные эсбистами документы и поведение Людмилы убедили НКГБ в «успехе» начинания, и на Волынь она вернулась с «Тараном». На допросах в СБ опытный агент придерживался отработанной легенды, однако на очной ставке был разоблачен Л. Фоей и дал показания о планах оперативной игры от имени легендированного подполья. Тогда же СБ задержала и «Евгению» (под пытками признавшуюся в сотрудничестве с чекистами). Ее вместе с «Ириной» и «Тараном» вскоре ликвидировали. От имени «Тарана» сотрудники СБ разработали письмо в НКГБ, рассчитывая вывести к себе кадровых сотрудников госбезопасности и квалифицированную агентуру. Л. Фоя вновь посетила Киев и вернулась неразоблаченной. Больше в столицу не возвращалась, перейдя на нелегальное положение в ОУН.

Борис Козак – «Смок» (посмертное фото)

20 мая 1948 г. первый отдел Управления 2-Н МГБ УССР вынес определение об исключении Л. Фои из агентурной сети «как ставшую на путь предательства». В приложенной справке говорилось о немалых агентурно-информационных наработках Л. Фои, а ее измена, по сути, списывалсь на «итимные отношения» со «Смоком». Судя по всему, чекистам не хотелось признавать свои просчеты и то, что «Апрельская» сумела провести спецслужбу, усыпить бдительность опытных оперативников, оставшись верной своим националистическим убеждениям.

За срыв далеко идущей игры по созданию оперативных позиций в руководящих звеньях подполья Б. Козак удостоился Золотого креста заслуги ОУН. Людмила, получившая в награду от «Смока» пистолет, активно сотрудничала с подпольными изданиями под псевдонимом «Мария Перелесник». После гибели Б. Козака вышла замуж за подпольщика «Ата». 19 июля 1950 г. в Неверковском лесу у села Межиричье на Ровенщине погибла в бою с оперативно-поисковой группой 446-го полка ВВ МВД.

Интересно, что после того, как было найдено «послание» М. Рыльскому, министр внутренних дел УССР Тимофей Строкач 5 июля 1946 г. доложил о нем союзному министру С. Круглову и 11 июля – Н. Хрущеву, оценив сфабрикованный документ как «недопустимую в чекистской практике провокацию, антипартийные и антигосударственные методы, метод полицейской зубатовщины». Сообщалось о «провокационном вовлечении советской интеллигенции в искусственно созданную националистическую организацию» с филиалами в Наркоматах просвещения и земледелия, филармонии, Сахартресте, Укркоопсоюзе[77]. Эти обстоятельства и привели к отставке С. Карина-Даниленко.

Сначала ему все же предложили перейти на преподавательскую работу в Москву, в Высшую школу МГБ. Безусловно, огромный опыт агентурно-оперативной и руководящей работы делал Сергея Тарасовича настоящим кладезем знаний для молодых контрразведчиков (в той же Украине по состоянию на 1947 г. свыше половины действующих офицеров МГБ не имели специальной подготовки). Однако старый чекист наотрез отказался.

Мы не можем судить о мотивах такого поведения, нельзя исключать, что он не желал расставаться с любимой оперативной практикой, виртуозом которой являлся. Да и уходить с руководящей должности, начинать службу на новом поприще в почти 50-летнем возрасте вряд ли хотелось. Любил Украину. Видимо, думал и о семье, стойко переносившей волнения и тревоги за мужа и отца – арест, 26-месячное заключение, война, риск при «внедрении в банду ОУН» (как говорилось в характеристиках). Семья наконец-то обустраивалась, живя в престижном доме по киевской улице Розы Люксембург, 12 (в этом же доме, к примеру, жил заместитель председателя Президиума Верховного Совета УССР, дважды Герой Советского Союза Сидор Ковпак).

Реакция начальства оказалась крайне жесткой. Из-за отказа перейти на «учебную работу» заместитель министра госбезопасности СССР по кадрам генерал-майор Свинелупов 8 апреля 1947 г. распорядился: «считаем необходимым его из органов уволить». «К исполнению» – наложил резолюцию его украинский коллега полковник Ступницкий. К счастью, сочли возможным уволить заслуженного полковника по инвалидности – сказались последствия пыток в Бутырках, Лефортово, тюрьме НКВД в Киеве. По состоянию здоровья 5 июля 1947 г. вышел на пенсию. Наградами мастеру оперативных мероприятий стали за период службы два ордена Красной Звезды, ордена Отечественной войны и «Знак Почета», ряд медалей.

Обширные познания С. Карина по «оперативному религиоведению» оказались востребованы еще раз. Загнав украинских греко-католиков в катакомбы, органы КГБ вынуждены были постоянно контролировать и преследовать эту категорию населения Западной Украины вплоть до 1989 г. В декабре 1969 г. руководство 5-го Управления (борьбы с «идеологической диверсией») КГБ УССР обратилось к заместителю председателя КГБ УССР генерал-майору Борису Шульженко с предложением оформить на работу С. Карина как внештатного сотрудника для «выполнения поручений по униатам» (видимо – в качестве консультанта). Некоторое время Сергей Тарасович выполнял это последнее в своей жизни задание по линии спецслужб, получив за 1969 г. 200 рублей. Однако 23 августа 1972 г. вынужден был прекратить сотрудничество в связи с наступлением слепоты.

В последний период жизни С. Карин-Даниленко, имевший публицистический дар, писал книги и статьи, был частым гостем на ведомственных собраниях, приглашался для выступлений перед молодыми чекистами и в иных «закрытых» аудиториях. Среди его печатных трудов – книги «В стане врага» (несколько переизданий), «Дорогою ганьби і зради» («Дорогой позора и предательства», из истории УГКЦ), «Униаты». Немало из его рассказов о рискованных операциях начала 1920-х, «вылазках» в стан подполья ОУН стали достоянием историков через пересказы-публикации других известных контрразведчиков – генерал-майора В. Шевчука (псевдоним «Заричный»), полковников И. Шорубалки («Шовкуненко», одного из руководителей Управления 2-Н МГБ УССР по борьбе с украинскими националистами), К. Гальского («Клим Дмытрук»). Скончался мастер оперативных мероприятий в статусе «живой легенды» советской спецслужбы в 1985 г. Господь ниспослал ему долгую жизнь, дав возможность для осмысления непростого жизненного и служебного пути, отпустив и время для покаяния. Всего несколько лет оставалось до празднования 1000-летия Крещения Руси и религиозного возрождения.

22 июля 1944 г. народный комиссар государственной безопасности Украинской ССР Сергей Савченко подписал грозную директиву № 1341/с. В НКГБ УССР, писал глава чекистов Украины, поступают сведения о том, что в Сумской, Киевской, Ворошиловградской и других областях местные органы власти и даже сельсоветы закрывают православные церкви, отдают их под склады, клубы и колхозные конторы, что оскорбляет религиозные чувства граждан и создает почву для провокационных измышлений и слухов.

Далее указывалось, что органы госбезопасности обязаны выявлять и расследовать подобные факты, информировать о них Киев. Предписывалось в дальнейшем не допускать закрытия церквей – разумеется, «без соответствующего разрешения вышестоящих директивных органов», а аресты православного духовенства проводить только с санкции НКГБ УССР, аресту же должна была обязательно предшествовать «компрометация того или иного лица перед массой верующих»[78].

Вряд ли можно было даже представить еще 2–3 года назад появление таких инициатив спецслужбы, как предложение С. Савченко первому секретарю ЦК КП(б)У Н. Хрущеву (20 мая 1945 г.) о «санкционировании» издания на украинском языке церковного календаря Московской патриархии на 1945 год «в целях создания необходимого влияния экзархата Русской православной церкви на Украине»[79].

При всей половинчатости отношения властей к Православной церкви, выразительно отразившейся в указаниях комиссара госбезопасности 3 ранга[80], представить подобное «заботливое отношение» к церкви еще несколько лет назад было просто невозможно. По сравнению с массовыми гонениями на православие в 1920–1930-х гг., подобная политика выглядела верхом либерализма и проводилась в контексте лично санкционированных И. Сталиным уступок Русской православной церкви (РПЦ) и возрождения религиозной жизни, восстановления патриаршества в сентябре 1943 г.

Чтобы оценить изменение подхода спецслужб к «церковникам», приведем, для сравнения, один из показательных директивных документов по преследованию церкви эпохи «Большого террора» 1934–1938 гг. Это циркуляр «Об агентурно-оперативной работе по церковно-сектантской контрреволюции», подписанный 10 января 1936 г. начальником Секретно-политического отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР, комиссаром госбезопасности 2-го ранга Георгием Молчановым[81].

Агентурные и следственные материалы, говорилось в документе, свидетельствуют о «значительно возросшей контрреволюционной активности церковников и сектантов, росте подполья, восстановлении организационных связей и безусловном наличии руководящих центров». Особую обеспокоенность вызывали возвращавшиеся к служению (по большей части – нелегально, в «катакомбных» условиях) епископы и священники («нелегалы-профессионалы», как их поименовали чекисты). Им, по сути, автоматически вменяли опасную антигосударственную деятельность, создание «церковно-монархического подполья», что придавало делам и их «фигурантам» фатальную «контрреволюционную окраску». Предписывалось вербовать «свежую агентуру из числа церковно-сектантских руководителей» (в том числе в местах лишения свободы), взять в оперативную разработку «всех церковников и сектантов», вернувшихся из ГУЛАГа. Ставилась задача «не оставлять нерепрессированными ни одного участника контрреволюционного подполья» (!). В заключение в директиве указывалось, что в отношении православных поступят дополнительные ориентировки[82].

Как результат в 1937 г. началась «зачистка» православного клира (разумеется, и других категорий «неблагонадежных», и служителей иных конфессий). По ложным обвинениям, доносам внутрилагерной агентуры, новым сфабрикованным делам отбывавшие срок или вновь арестованные священнослужители пропускались по «расстрельным» статьям и уничтожались. Как докладывал НКВД СССР И. Сталину, лишь в августе – ноябре 1937 г. арестовали 166 архиереев (из них репрессировали – 81), 9116 священников (4629), 2173 монаха (934 осудили), а всего в этот период арестовали 31 359 «церковников и сектантов»[83].

В частности, 2 октября 1937 г. тройкой НКВД по Челябинской области был приговорен к расстрелу, и 10 октября в 4 часа дня расстрелян засекреченный «заключенный № 114» Верхнеуральской тюрьмы – Местоблюститель Патриаршего престола, митрополит Петр (Полянский, с 1997 г. – священномученик). Владыка Петр «не принял к исполнению требование НКВД отказаться от сана Местоблюстителя Патриаршего престола» и упорно отклонял предложения начальника «антирелигиозного» подразделения Е. Тучкова о негласном сотрудничестве со спецслужбой. После неоднократных ссылок в августе 1930 г. был очередной раз арестован и на свободу больше не вышел.

Угроза ареста годами нависала и над Местоблюстителем Патриаршего престола, блаженнейшим митрополитом Московским и Коломенским (с апреля 1934 г.) Сергием, против которого НКВД «заготовил» сфабрикованные обвинения в шпионаже и сотрудничестве с японской разведкой («с учетом» нескольких лет служения владыки в Японии в 1890-е гг. и знания им японского языка). Подводя печальный итог преследованиям православия, современные исследователи приводят данные о репрессировании «за веру» в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами около 350 тыс. человек, включая 140 тыс. священников, из которых до 80 тыс. было казнено. Из действовавших в стране в 1931 г. 24 тыс. религиозных общин к 1940 г. осталось менее 2 тыс.[84]

В целом в СССР к 1941 г. имелось 3732 действующих православных храма, однако 3350 из них (а также 64 монастыря) находились на территориях, вошедших в состав Союза в 1939–1940 гг., (всего – 28 епископов и 6376 священнослужителей)[85]. Из числа высшего духовенства на кафедрах оставалось всего четыре архиерея. О положении Патриаршего Местоблюстителя (с 1936 г.), митрополита Сергия оставил воспоминания приехавший в 1939 г. Москву из Западной Белоруссии митрополит Пателеимон (Рожновский). Отправляясь осматривать московские храмы, владыка Сергий успел шепнуть потрясенному гостю: «…Помолимся прежде, не я вас везу храмы осматривать, а нас везут. Куда нас везут, сам не знаю»[86]. Назначаемые в новоприсоединенные епархии экзархи РПЦ вынуждены были мириться со статусом конфидентов[87].

В УССР к 1939 г. осталось 3 % от дореволюционного количества действующих храмов. С 1918 по 1940 г. погибло семь митрополитов Киевских. До революции только в Киеве насчитывалось до 30 тыс. представителей духовенства и монашествующих, работало 130 православных храмов и молитвенных домов, а к 1941 г. служба велась лишь в двух киевских храмах. Киевская епархия РПЦ до 1917 г. имела 1710 храмов, 1435 священников, 277 диаконов, 23 монастыря (5193 монашествующих), а к 1939 г. оставались 2 парафии с 3 священниками и диаконом[88].

Патриарший экзарх Украины, митрополит Николай (Ярушевич)

В восточных областях УССР к 1941 г. имелось 10 действующих церквей РПЦ. Как отмечал отчет НКГБ УССР от марта 1944 г., к началу войны в ряде областей Украины не осталось ни одного действующего храма[89]. Священники либо публично отреклись от сана, либо «тихо отошли» и работали в народном хозяйстве. Монашествующие «разбрелись» из закрытых обителей, трудились в артелях. Немало из них при этом открывали домовые храмы, отправляли требы и вели богослужение[90]. Служил и Патриарший экзарх Украины, митрополит Николай (Ярушевич).

Однако война, которую народы СССР вели за спасение от физического уничтожения, порабощения и стирания духовно-цивилизационных основ своего бытия, возрождение веры понудили власть серьезно изменить отношение к православию. «Мне довелось исповедовать и причащать одного замечательного человека, генерал-майора, фронтовика. На мой вопрос, как на фронте он относился к вере, он мне сказал: «Верил… И многие верили». Он показал мне свой нательный крестик, сделанный из латуни. На фронте солдаты-умельцы делали их из стреляных гильз. С тех пор он, советский офицер, а потом и генерал, этот крестик и носил. Носил всю войну… Я приложился к его крестику из гильзы как к святыне. Не один он верил на фронте, были и другие. Вера всколыхнула самые лучшие качества русского человека»[91].

Рассмотрим основы политики гитлеровского рейха по отношению к христианству и религии в целом[92]. После прихода нацистов к власти на территории Германии начались ограничительные меры против католической и лютеранской церквей. Были созданы специальные концлагеря, которые специализировались на духовенстве. В Дахау содержалось около 2700 священнослужителей, в том числе около 70 православных. Примерно 5000 католических священников были репрессированы, закрыты сотни монастырей. Однако это не помешало договору (конкордату) рейха с Ватиканом (июль 1933 г.) и контактам папского престола с Гитлером, за которые отвечал глава католиков Германии кардинал Михаэль фон Фаульбахер.

Основное содержание «религиозной политики» нацистского рейха заключалось в разрушении традиционных церковных структур, разобщении и расколе конфессий, тотальном контроле за всеми проявлениями духовной жизни (последнее предусматривало особую роль спецслужб, активную агентурную работу в конфессиональной среде, кадровую манипуляцию клиром и контроль за настроениями верующих)[93].

«…Был и отдельный антирелигиозный полигон для отработки будущей политики тотального уничтожения христианской церкви – область Вартегау (территория Польши, присоединенная к Германии) с центром в Познани, – пишет один из ведущих исследователей истории Православной церкви в ХХ столетии Михаил Шкаровский. – Там проживало около 4 млн населения, в основном поляки… Запрещалось объединение религиозных общин выше уровня приходов. Епархиальные и более высокие структуры ликвидировались. Священники должны были не только выполнять свои обязанности, но и иметь светскую работу. Запрещалась социальная, благотворительная, просветительская, образовательная – вся деятельность, кроме сугубо богослужебной. Были ликвидированы абсолютно все монастыри. К 1944 г., когда в Вартегау пришли советские войска, там было закрыто 94 % всех храмов и репрессировано 97 % священников».

Секретные планы нацистской партии предусматривали введение новой государственной религии, опирающейся на язычество и «германско-нордическое движение». Христианские таинства отвергались, равно как иконы и другие священные предметы богослужения. В немецких архивах М. Шкаровский выявил подготовленный примерно в 1939 г. план создания новой квазирелигии рейха, рассчитанный на 25 лет. Новая религия должна была включать в себя некоторые составляющие. «Первое – это германское язычество. Нацисты не просто ввели в официальный календарь зимний и летний солнцеворот, они совершали во время этих праздников достаточно дикие языческие обряды. Например, весной девушки бегали нагими по каким-то священным рощам, и это воспринималось как обряд плодородия. Следующая составляющая новой религии – различные оккультные теории наподобие учения розенкрейцеров, которое в XVIII–XIX веках было распространено в Германии. Третья составляющая – некоторые внешние элементы христианства. Гитлер для новой религии рассчитывал использовать значительную часть христианских храмов и священников, заставив их перейти к исповеданию этой религии…»[94]

В 1935 г. гитлеровцы создали специальную команду «Х» (зондеркоманду) для противодействия христанству и другим «неарийским» религиям, которая взаимодействовала с институциями «СС-Аненербе»[95]. Ее деятельность направлялась на разрушение существующих церковных структур, лишение их влияния на людской дух, дробление конфессионального поля и создание новых сект (в дальнейшем также подлежащих дискредитации и свертыванию). Считалось целеообразным на первом этапе создавать псевдоцеркви, автокефальные течения, постепенно с их помощью дискредитировать веру, подменяя ее уже откровенным язычеством и сатанизмом. Особое значение придавалось уничтожению и осквернению христианских святынь. Так, в Киеве оккультистами из Аненербе планировалось уничтожить все церковные памятники, Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру[96].

В самой Германии применительно к православию планировалась унификация приходов различных церковных юрисдикций – Русской православной церкви за границей (РПЦЗ), Временного экзархата Вселенского Патриарха на территории Европы, Московского патриархата, причем основой этого принудительного «объединения» предстояло стать РПЦЗ, известной своими резко антисоветскими взглядами, зависимостью от политических кругов зарубежных стран, негативизмом по отношению к РПЦ. С 1936 г. во главе Берлинской и Германской епархии РПЦЗ стал этнический немец и подданый рейха, епископ Потсдамский Серафим (Ляде). Этот архиерей в день нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г. в послании к пастве призвал ее стать участником борьбы, «содействовать свержению советской власти», «найти место в новом антибольшевистском фронте», «в освобождении Родины от красной диктатуры». Глава же Архиерейского синода РПЦЗ митрополит Анастасий (Грибановский) свое отношение к нацизму выразил в приветственном адресе Гитлеру от 12 июня 1938 г., назвав фюрера «вождем в мировой борьбе за мир и правду», от которого ждет освобождения «верующий русский народ»[97].

Хотя главное руководство религиозной политикой на оккупированных территориях в Третьем рейхе было поручено главе партийной канцелярии Национал-социалистической партии Германии (НСДАП) Г. Гейдриху, а затем – Мартину Борману. На практике на временно занятых советских территориях религиозной сферой занимались: военная администрация прифронтовой зоны; Главное управление имперской безопасности (РСХА, 4-м Управлением которого было гестапо) Генриха Гиммлера; рейхминистерство восточных территорий во главе с прибалтийским немцем Альфредом Розенбергом. В ведении последнего пребывали два рейхскомиссариата – «Остланд» (Прибалтика, Белоруссия) и рейхскомиссариат Украины. Розенберг конъюнктурно заигрывал с националистическими силами (даже вынашивал не воспринятые фюрером планы создания марионеточной Украинской Державы от Вислы до Кавказа), стремился к созданию самостоятельных автокефальных православных церквей, враждебных РПЦ.

Рейхминистр восточных территорий гитлеровского Рейха Альфред Розенберг

В структуре специальных органов гитлеровской Германии ведущим подразделением по координации оперативной работы в религиозной сфере выступала «группа ІV-Б» ІV управления РСХА (Главного управления имперской безопасности). В приказе РСХА от 4 августа 1941 г. относительно реорганизации спецслужб в военный период подчеркивалось, что добытая разведкой информация об «идеологических противниках (масоны, евреи, церковь и др.) подлежит компетенции контрразведки»[98]. Весной 1942 г. в системе РСХА создали специальный разведывательно-диверсионный орган «Предприятие Цеппелин». К его функциям относилось проведение масштабной диверсионной и подрывной работы в советском тылу на основе инспирирования националистических, сепаратистских настроений и движений, создание «национальных формирований» из народов СССР. Пункт 3-й плана организации этого спецоргана предусматривал спекуляцию на националистических чувствах национальных меньшинств. Предписывалось соблазнять советских граждан обещаниями «свободы исповедания любой религии», «защиты религиозных обрядов», хотя и указывалось при этом «ничего не говорить об оставлении неприкосновенной современной церковной организации»[99].

Следует вспомнить, что уже в 1935–1938 гг. в Третьем рейхе разработали стратегию разведывательно-подрывной «тотальной войны». Директива Верховного главнокомандования от 7 марта 1938 г. важную роль в обеспечении боевых действий отводила «невоенным способам борьбы», масштабным мероприятиям по «внутреннему разложению вражеского народа» в период до начала войны. Рекомендовалось активно использовать этноконфессиональные и сепаратистские процессы[100]. Контрразведкой НКВД в довоенные годы были добыты сведения о том, что заброшенная в СССР агентура немецкой разведки использвала как прикрытие и для легализации легенды «странников», выдавала себя за «святых», «Николая-пророка» и т. п.[101]

Оккупанты и их спецслужбы (в религиозной сфере также старались активно действовать румынские и венгерские разведслужбы) стремились целенаправленно влиять на конфессиональную ситуацию в Украине для достижения военно-политических целей, руководствуясь принципом «разделяй и властвуй». Поскольку нацистский режим был имманентно враждебен христианству, культивировал в рейхе антигуманные, мистические, оккультные взгляды как основу «новой веры», внимание агрессоров к «религиозному вопросу» объяснялось желанием использовать религиозные объединения захваченных земель для укрепления позиций оккупационной администрации и подрыва лояльности населения к советскому строю.

Религиозная политика нацистов в оккупированных областях СССР (при определенных региональных конъюнктурных особенностях) отличалась общим отношением к славянским народам как к «неполноценным» и стремилась не допустить появления каких-либо объединяющих религиозных центров. «Мы должны избегать, чтобы одна церковь удовлетворяла религиозные потребности больших районов, – формулировал свои указания А. Гитлер, – каждое село должно быть превращено в независимую секту, которая желает верить в Бога по-своему, …наша политика на широких просторах должна заключаться в поощрении любой формы разъединения и раскола», желательными признавались даже шаманские культы, способные «дробить русский простор»[102].

Взгляды и принципы «религиозной политики» упомянутого министра «Восточных территорий» Альфреда Розенберга (1893–1946 гг., повешен по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге)[103] отличались крайней враждебностью к православию: «Христианский крест должен быть изгнан из церквей, соборов и часовен и должен быть заменен одним символом – свастикой… 1) религиозным группам категорически запрещается заниматься политикой; 2) религиозные группы должны быть разделены по признакам территориальным и национальным. При этом национальный признак должен соблюдаться особенно строго при подборе лидеров религиозных групп..; 3) религиозные общины не должны мешать деятельности оккупационной власти».

При том, что из тактических соображений оккупанты не препятствовали возрождению религиозной жизни, в основе их долговременной политики по отношению к религиозным объединениям лежали их разобщение, раскол, микширование религии с политическими течениями, националистическими течениями (ересь филетеизма), поощрение сектантства, создание новых квазирелигиозных, резко враждебных христианству течений.

Например, доходило до параллельного создания конкурирующим ведомством Розенберга и РСХА двух течений украинского язычества. А. Розенберг привлек к сотрудничеству санскритолога и индолога из Львовского университета Владимира Шаяна (1908–1974). Шаян пояснял, что в 1934 г. на горе Грехит в Карпатах его посетило «переживание», «взрыв святости», приведший его к необходимости возрождения «живой староукраинской веры», «пан-арийского ренессанса». 5 ноября 1943 г. он провозгласил создание Ордена Рыцарей Бога Солнца, принимавшего активное участие в создании дивизии войск СС «Галиция» (в УПА даже было подразделение бойцов-неоязычников имени Перуна).

В свою очередь, «религиоведы» из РСХА наставляли уроженца Кировоградщины Льва Силенко (1921–2008 гг.), попавшего в плен осенью 1941 г. офицера Красной армии. Став офицером СС, он был вовлечен в процесс конструирования украинского язычества и со временем стал основателем Родной Украинской Национальной Веры (РУН-веры, подпольно начавшей возрождаться в УССР еще с 1970-х гг. и уже широко хлынувшей через настежь распахнутые информационные ворота в 1990-е гг.). В конструкцию «украинского язычества» создатели вмонтировали такие «запрограммированные» черты, как воинствующее антихристианство, расистские, ксенофобские, антисемитские, русофобские взгляды, иррационализм[104].

Следует признать, что оккупанты в рамках интенсивной психологической войны на высокий уровень поставили изучение этноконфессиональной ситуации на землях Украины, социально-психологического состояния населения, тем более столкнувшись с героическим сопротивлением народа и с непониманием психотипа нового советского человека. Красноречив в этой связи вывод сотрудников румынской разведки (Специальной службы информации) из отчета о положении на отданной Гитлером Румынии юго-западной части территории Украины с центром в Одессе (Транснистрии, с площадью в 40 тыс. кв. км и населением около 2,3 млн человек). Как вынуждены были признать оккупанты, советская власть «сформировала необходимый человеческий материал, проникнутый коммунистической идеологией, готовый всегда и везде выполнить директивы руководства СССР, …вся советская территория заселена населением с полностью измененным способом мышления, измененным под влиянием более чем 20-летнего господства коммунистической идеологии»[105].

Не случайно те же представители румынских агрессоров прибегали к мерам информационно-психологического противоборства. В частности, при университете в оккупированной Одессе в мае 1942 г. создали «Институт антикоммунистических исследований и пропаганды» (к нему присоединилась и группа «перекрасившихся» местных научно-педагогических кадров), под маркою которого велась спецпропаганда. Представители режима диктатора И. Антонеску, который широко практиковал террор против гражданского населения, демагогически провозгласили среди задач Института «возвращение в сознание людей великих истин – веры, настоящей свободы и других высоких идеалов человечества». Румыны поощряли деятельность своей Духовной миссии в Бессарабии. Как говорилось в обращении Бухареста к населению «Транснистрии», «румынская и немецкая армии освободили вас. Теперь вы имеет право ходить в церковь. Все на работу – пахать землю и пасти скот»[106].

Целенаправленный подход гитлеровцев к научно-аналитическому обеспечению переформатирования идейно-духовного состояния населения оккупированных земель иллюстрирует деятельность учрежденного в Киеве уже весной (по другим данным – с февраля) 1942 г. так называемого «Штаба Розенберга». Там велись работы по исследованию (в частности) национальных отношений, «женского вопроса» в СССР, влияния марксизма-ленинизма на сознание людей, изменения мышления различных социальных групп советского народа, психологии народов СССР[107].

Кстати говоря, используя советских ученых-коллаборационистов, даже «либеральный» Розеберг категорически не желал развития образования и науки среди «унтерменшей». В июне 1943 г., сообщали агенты НКГБ УССР, на совещании с участием гебитскомиссаров Украины А. Розенберг указывал: «ни о какой науке для украинских ученых не может быть и речи. Пока следует разрешить… открытие некоторых научно-исследовательских институтов для помощи фронту, …собирая материалы о советской экономике и индустрии. Украинские ученые должны работать в институтах под строгим контролем немецких штабов». Для образовательной сферы рейхсминистр считал достаточным 4-классные школы и 2-летние профессиональные школы по узкой рабоче-ремесленной специализации[108].

Работа подобных учреждений подробно освещалась (по материалам агентуры) в спецсообщении 4-го (зафронтового) Управления НКГБ УССР от 30 сентбяря 1944 г. «О деятельности штаба Розенберга в г.г. Киеве и Харькове». Под прикрытием «исследовательских работ», сообщали источники, собирались и обобщались «всесторонние разведывательные экономико-политические данные о Советском Союзе», ими же прикрывалось «повсеместное ограбление культурных и исторических ценностей Украины». Начало работы «штаба» было положено созванным в феврале 1942 г. бургомистром Киева (февраль 1942 – ноябрь 1943 г.) Леонтием Форостовским (1896–1974 гг., умер в эмиграции в США) совещанием, куда явилось свыше 50 представителей научно-педагогической интеллигенции Киева, включая ранее пострадавших от незаконных репрессий.

Для научных работников штабом формулировались исследовательские темы, среди которых: советское законодательство; национальный вопрос и национальная политика в СССР; общественная жизнь и роль профсоюзов; женский вопрос; положение с основными свободами; социальное положение рабочих, крестьян, интеллигенции; подготовка специалистов, наука и техника (по отраслям); психология народов СССР и изменения в ней за последние четверть века; библиография «советских идей», развитие марксистско-ленинской идеологии и др.

Оккупанты ставили жесткие условия «научного сотрудничества»: строгое документирование и опора на первоисточники, точность и правдивость изложения, неукоснительное соблюдение сроков работ, согласование результатов с немецкими специалистами из штаба. В историческую секцию вошли известные историки Александр Оглоблин (в довоенные годы – негласный помощник НКВД «Крымский»), агент НКВД с конца 1920-х гг., главный редактор газеты «Нове українське слово» Константин Штепа (в то время – профессора Киевского университета). Тему «Психология украинского, русского и белорусского народов» вели проректор университета А. Грузинский, заведующий отделом культуры и просвещения городской управы филолог Е. Марковский и др. Упор на исследование необходимых при ведении психологической войны проблем истории, психологии, повседневности и быта преобладал и в тематике штаба Розенберга в Харькове[109].

О взглядах и психологии гуманитариев-коллаборационистов красноречиво свидетельствуют материалы оперативной разработки (с конца 1920-х гг. и после войны) профессора Евгения Марковского, заведовавшего в период оккупации Киева гимназией № 10 и упомянутым отделом культуры. Агенты из числа гуманитарной интеллигенции «Игоренко», «Смирнов», «Луиза», «Том», «Сидоров», «Днепровский», «Овсянников» и др. достаточно подробно осветили взгляды известного филолога[110]. Так, в период оккупации на заседании Института педагогики (УНДИП) Евгений Михайлович подверг критике проекты учебных программ для начальных и средних школ по украинскому языку Петра Приходько в силу их «недостаточной националистичности». Марковский требовал «воскрешения тех архаизмов, которых уже нет в живой речи», приспособления преподавания украинского к «условиям немецкого оккупационного режима», максимального дистанцирования от русского языка. Говорящие на русском «вызывали у него возмущение». Он же разработал ряд учебных пособий для «новой украинской школы» при оккупантах, «тесно сотрудничая с немцами, бесконечно оббивая пороги генерал-комиссариата и штаба Розенберга».

Возглавив отдел культуры, в кадровой политике отдавал предпочтение выходцам из Галиции, «вел резко националистическую линию в подборе кадров в… научно-исследовательском институте школьного образования, выражал недовольство, что там оставались советские элементы». В силу этого конфликтовал даже с директором этого института, участником украинского национального движения с 1917 г. и симпатиком УАПЦ Василием Завитневичем (1899–1983 гг., умер в эмиграции в США). Е. Марковский, сообщал агент «Сидоров», даже после войны «упорно ищет материал для того, чтобы доказать, что украинский народ сложился независимо от русского народа, что он близок западнославянским народам, а не русскому», слушает западные радиостанции, упорно не желает проводить официальные идеологические концепции в преподавании. Студенту-белорусу, инвалиду войны Тимошенко на экзамене по украинскому фольклору за слабое владение украинскими языком тут же поставил «неуд». При всем при этом Е. Марковский долгое время заведовал после войны кафедрой украинского языка Сумского пединститута, даже пребывая под негласным надзором и разработкой НКГБ – МГБ![111]

Уже летом-осенью 1941 г. был принят ряд распорядительных документов немецких ведомств (РСХА, вермахта, Главного управления полиции безопасности и СД, органов тыла групп армий), касающихся религиозной политики на оккупированных землях. Особое внимание в них обращалось на регулирование деятельности РПЦ, обреченной в недалекой перспективе на уничтожение как национально-духовной институции.

На первых порах указания оккупантов сводились к тому, чтобы не препятствовать и не поощрять открытия церквей по инициативе населения, культовое имущество передавать жителям только в аренду, не разрешать открытия духовных учебных заведений, предотвратить создание единого религиозного центра, одновременно поощряя создание самостоятельных национальных церквей (в том числе украинской), обеспечение политической лояльности клира, его пронемецкие проповеди, развитие сект. В апреле 1942 г. в ближнем кругу Гитлер еще раз подтвердил постулаты курса на уничтожение православия: насильственное дробление церквей, принудительное изменение конфессиональной ситуации на оккупированной территории, запрет на централизованные органы духовного управления, формирование марионеточных религиозных течений[112].

1 сентября 1941 г. на оккупированных землях создали рейхскомиссариаты (РК) «Украина» и «Остланд». Руководителем первого лично А. Гитлером был назначен славянофоб и украинофоб Эрих Кох, чья жестокая линия управления во многом определила и «церковную политику» на захваченных землях Украины. Об украинском народе Кох на одном из совещаний без обиняков заявил: «Мы освободили его не для того, чтобы осчастливить Украину, а чтобы обеспечить для Германии жизненное пространство и свою продовольственную базу»[113].

С 1942 г. наместник фюрера развернул наступление на украинское образование и культуру (остались лишь начальные школы). В начале лета этого же года он издал циркуляр, определивший содержание подконтрольной немцам «религиозной деятельности» – допускалось существование только лояльных рейху конфессий. К первой годовщине нападения Германии на СССР в директиве органам СС и полиции Э. Кох подчеркивал: «Нами допускается любая религия и любое церковное направление, если оно лояльно к германской администрации…», а разногласия между религиозными течениями не допускались как способные нарушить в массах «гармонию, необходимую для общего строительства»[114].

Куда более обстоятельной и конъюнктурно «гибкой» была концепция «религиозной политики» Министерства восточных территорий. О ее содержании, в частности, дает представление докладная записка А. Розенбергу от начальника группы религиозной политики этого ведомства Карла Розенфельдера о перспективах развития конфессиональной ситуации в РК «Украина» (20 апреля 1943 г.)[115]. В ней четко обозначалось, что «ослабление Православной церкви московского направления являлось исходным пунктом и руководящей идеей министерства», а «использование всех сил на востоке в борьбе против большевизма требует и привлечения Православной церкви» для «создания благоприятного впечатления у верующего населения».

Анализировались основные течения православного направления в оккупированной Украине. Автор записки скептически оценил перспективы «отрубного» от Москвы автокефального церковного движения («последнего оплота украинского национализма»), рассуждая о его нежелательности для рейха в силу тесной связи с «движением национальной независимости Украины», неканоничности, невысокой популярности у верующих и сомнительных моральных качеств части клира и епископата. По мысли К. Розенфельдера, во главе лояльной немцам церкви епископы-автокефалы «являются непригодными». Более того, личность Предстоятеля «не должна быть экстремистски настроенным украинским националистом, чтобы избежать насильственных действий против сильного и многочисленного русского элемента на Украине, которые привели бы к созданию кошмарной обстановки». Как желательная кандидатура рассматривался архиепископ Холмский и Подляшский Илларион (Иван Огиенко, 1882–1972[116]) – «образованный европеец германской ориентации», имеющий «безупречное германофильское прошлое, честолюбивый, но прямолинейный и волевой характер», способный «относительно благополучно провести Православную церковь на Украине через ущелье отделения от Московского патриархата», обеспечить «гарантию того, что генеральная линия будет соблюдена».

В период оккупации в Украине действовала сохранившая молитвенную и юрисдикционную связь с РПЦ Украинская православная церковь (УПЦ, созданная группой архиереев на совещании в Почаевской лавре 18 августа 1941 г.) во главе с митрополитом Алексием (Громадским, 1882–1943)[117].

Под влиянием митрополита Варшавского Дионисия (Валединского) относившийся до того к УПЦ епископ Поликарп (Сикорский, 1875–1953[118]) стал на путь раскола и возрождения Украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ, созданной и «самораспустившейся» в 1930 г. при энергичном влиянии органов госбезопасности[119]). УАПЦ сразу же установила связь с ОУН (оказывавшей физическое давление на противников автокефалов) и в мае 1942 г. была легализована оккупационными властями. Поликарп заверил гитлеровцев в верности «тысячелетнему царствованию культурнейшей нации мира, возглавляемой великим фюрером ее – Гитлером», стремлении бороться с «жидобольшевистской отравой» и «сопротивлением немецким властям и новому порядку». УАПЦ развернуло богослужение в честь «наших освободителей», возглашая «многая лета фюреру немецкой державы, чтобы господь ниспослал ему победу над всеми врагами»[120]. Уже в апреле 1942 г. зафронтовая разведка НКВД докладывала, что Поликарп требует от священников УАПЦ призывать в проповедях к добровольному выезду на работы в Германию[121], записываться волонтерами в германскую армию или на военные предприятия. Отмечалось, что гитлеровцы сознательно способствуют в подборе «клира» из числа аморальных, слаборазвитых личностей, пьяниц, хапуг и т. п.[122]

Особое влияние на процессы в религиозной сфере оккупированной Украины имели непримиримые концептуальные разногласия между А. Розенбергом как министром восточных территорий и рейхскомиссаром Кохом. Сотрудники Розенберга полагали, в частности, что для «использования церкви в германских интересах… против большевизма» целесообразно инспирировать «всеобщий Синод или Поместный собор» для создания объединенной Украинской православной церкви путем слияния УПЦ и УАПЦ.

Попытки созвать такой Синод в Харькове (декабрь 1942 г.) и Почаевской лавре (весна 1943 г.) были решительно сорваны Кохом, равно как и другие «тонкие» проекты Розенберга по манипулированию верующими Украины. Дошло до того, что в мае 1943 г. А. Гитлер вызвал соперников в свою ставку «для примирения», хотя министр всячески пытался добиться отставки Э. Коха. Успеха встреча не принесла, проект «единой церкви» для Украины остался нереализованным, а локальные военные действия Украинской повстанческой армии (УПА, имевшей широкие контакты с клиром Украинской автокефальной православной церкви) окончательно сняли с повестки дня «соборные» поползновения Розенберга[123].

Ведя дело в перспективе, к ликвидации христианства и стравливая подконтрольные «конфессии», немецкие «компетентные органы» внушали автокефалам, что сторонники Автономной церкви (состоявшей в молитвенном единстве с РПЦ) – тайные агенты большевиков, их лидер митрополит Алексий (Громадский) мечтает стать патриархом после взятия немцами Москвы. Автономистам же обращали внимание на то, что автокефалы (епископ Поликарп (Сикорский), Мстислав (Скрипник), Сильвестр (Гаевский), Никанор (Абрамович)) – это «самостийныки», ведут дело к построению независимой Украины, сотрудничают с ОУН (что действительно имело место). И тем, и другим намекали, что именно их течение рассматривается рейхом как «законное», способное рассчитывать на поддержку.

«Между тем пропасть между автономной и автокефалистской церковными ориентациями на Украине продолжала углубляться, – писал известный историк церкви протоиерей Владислав Цыпин. – 1 июля 1942 г. “администратор” Поликарп Сикорский в своем послании к пастве объявил о полном разрыве канонического и евхаристического общения с Автономной церковью. В свою очередь, Епископское совещание Автономной церкви еще в окружном послании от 30 апреля 1942 г. охарактеризовало автокефалистов как сектантов-липковцев. Автокефалисты, пользуясь покровительством со стороны оккупационных властей, открывали новые кафедры на Украине, к востоку от советско-польской границы, в Житомире, Виннице, Кировограде, Умани, Смеле, Лубнах… Унаследовав от липковцев и обновленцев приверженность к церковному беззаконию, автокефалисты допускали у себя белый епископат. Четверо из их “иерархов” были лицами женатыми: Михаил (Хороший), которого они поставили на Николаевскую кафедру, а также лжеепископы Лубенский Сильвестр (Гаевский), Винницкий Григорий и Новомосковский Владимир (Малец)»[124].

Отец Владислав далее приводит такие данные: «Соотношение приходов автономной и автокефальной церквей при этом распределилось следующим образом: в Киевской епархии в конце 1942 г. было 410 приходов у Автономной церкви и 298 – у автокефалистов, …в конце 1942 г. в юрисдикции Автономной церкви в Киевской епархии состояло 434 священника, у автокефалистов – 455; но уже в начале 1943 г. Автономная церковь имела более 600 священников, а автокефалисты свои ресурсы в этом отношении исчерпали к концу 1942 г. и практически не смогли уже увеличить число своих священнослужителей…»

Как «третью силу» искусственной фрагментации конфессионального пространства оккупанты рассматривали вышедший из подполья «ставропигиальный монастырь» Михаила Костюка, а также допускали так называемые «дикие» приходы, не признававшие ничьей канонической юрисдикции. В Киевской области, в частности, «благочиния» «диких приходов» (около 80!) возглавил бывший священник РПЦ, бывший «самосвят» (автокефалист) Потапенко[125].

Кроме того, гитлеровские спецслужбы и ведомство Розенберга стремились вбить клин между РПЦ и главой Православной церкви в Германии митрополитом Серафимом (Ляде). В Генерал-губернаторстве (Польша) немцы автокефалов митрополита Дионисия подчеркнуто ставили выше Римско-католической церкви, но и не допускали роста влияния автокефалов. В Киеве гестапо временно поставило на католический приход священника-униата, используя его для разработки католического клира и польской общины. Произведя аресты среди ксендзов, агента-униата отправили во Львов, а костел закрыли[126].

Нельзя пройти и мимо попыток прямого использования гитлеровскими спецслужбами определенных конфессиональных групп для прикрытия своей разведывательно-подрывной деятельности. Как сообщалось в ориентировке НКГБ УССР от 3 ноября 1943 г., созданное в составе немецкого разведоргана абверкоманда-101 армянским националистом Дро Канаяном (агентурный псевдоним «Каляев»)[127] разведывательно-диверсионное и террористическое спецподразделение «Дромедар» (абвергруппа-114) для прикрытия своей работы на юге Украины, в Крымской АССР и на Кавказе открывало и использовало «армянские комитеты» и «религиозные общины верующих» соплеменников, демагогически выдвигая лозунги «возрождения Великой Армении» (после отступлении оккупантов подобные группы верующих сразу же стали объектом оперативной разработки НКГБ УССР)[128].

Следует заметить, что еще 14 ноября 1941 г. Местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский) предостерег пастырей, «готовых идти в служение врагам нашей родины и церкви – вместо святого креста осеняться языческой свастикой». 8 сентября 1943 г. Архиерейский собор РПЦ принял особое постановление – «Осуждение изменников веры и Отечества». Речь шла о священнослужителях, совершивших государственную измену, и «дерзают на общей беде строить свое благосостояние», радостно встречают врага, устраиваются на службу к оккупантам, выдают им соотечественников, «которые жертвуют собой за Отечество». Объявлялось, что перешедшие на сторону фашизма клирики и епископы являются «противниками Креста Господня» и будут считаться лишенными сана[129].

Одновременно с насаждением распрей между «автономистами» и «автокефалами» поддерживались претензии на пост «митрополита всея Украины» Феофила (Булдовского), творца «лубенского раскола» середины 1920-х (состоявшегося при прямом агентурном участии ОГПУ)[130]. Ф. Булдовский в июле 1942 г. самочинно объявил о переходе с 400 формально подконтрольными приходами Харьковской, Сумской, Полтавской и частично Курской епархиями в юрисдикцию УАПЦ, при богослужении вел агитацию в пользу Германии. Был награжден немцами покоями в Покровском монастыре, дачей и 110 га земли и другими преференциями. Помощник Феофила, бывший священник Александр Кривомаз (до войны – конфидент НКВД «Черный»), состоял «официальным представителем епархии» при гестапо.

Его (Феофила) деятельность красноречиво свидетельствует о направленности «служения» раскольников. Вместе с протоиереем Александром Кривомазом тот составил декларацию на имя рейхскомиссара Украины Э. Коха, где выражал желание «служить украинскому народу в соответствии с интересами Германии», хлопотал о посте «митрополита всея Украины». Установил контакт с гестапо, обещал проводить в жизнь рекомендации этого ведомства.

В Харьковской городской управе создали «религиозный отдел» во главе с далеким от церковных проблем Лебединским. Консультировал его… негласный сотрудник НКВД «Сорбонин» – протодиакон Василий Потиенко, деятель Украинской автокефальной церкви в 1920-х гг., ставший во время оккупации на путь двурушничества и в конце концов ушедший с немцами[131]. Реальным же контролером конфессиональной политики стал прибывший с немцами сотрудник спецслужбы Яков Кравчук, выдававший себя за священника УАПЦ. По словам из донесения НКГБ «Сорбонина», Кравчук представлялся как «протоиерей УАПЦ», «диктовал линию националистической политики в отделе пропаганды, просвещения[132], религиозном отделе», получил репутацию «вора», «крайнего националиста», имел внебрачного ребенка от некой Оксаны Рябченко[133].

Чтобы представить, какого рода личностей оккупанты отряжали для «кураторства» над подконтрольными религиозными течениями, коснемся биографии Якова Кравчука (1905–1951). Уроженец Дубно, он в 1937 г. закончил Греко-католический богословский институт в Париже. Затем переметнулся к лютеранам. Примкнул к движению украинских националистов, был завербован польской разведкой под псевдонимом «Димитров» как платный агент резидентуры «Леконта», старался вести двойную игру. В годы войны стал сотрудничать с военной разведкой Германии – абвером (как штатный сотрудник абвегрупп 204 и 220), участвовал в подготовке и заброске до 20 диверсантов в советский тыл. Примыкал к Восточному краевому проводу ОУН (А. Мельника). В 1944 г. по заданию абвера искал посредников для переговоров с УПА. В эмиграции в 1948 г. стал агентом американской разведки, вернулся по репатриации в УССР. Будучи разоблаченным МГБ по делу-формуляру «Турист» как агент довоенной польской спецслужбы, согласился сотрудничать с чекистами, двурушничал, дезинформировал органы госбезопасности. 10 ноября 1951 г. приговорен к расстрелу[134].

«Епархиальное управление» начало работу с января 1942 г. Оно укомплектовывалось священниками и мирянами, рекомендованными харьковской «Просвитой» («массовой базой» националистов, по оценке НКГБ), вокруг которой группировалось до 600 представителей украинской интеллигенции, участников национального движения 1917–1920 гг. Как сообщали источники НКВД УССР, немцы стремились «подобрать к своим рукам руководство аппарата церкви и прямо поставить его себе на службу». Как со временем заявил Булдовский на следствии, «вся работа епархиального управления была поставлена в соответствии с общими указаниями гестапо о профашистском курсе церковной деятельности». Епархиальное управление следило за содержанием проповедей и их «политической окраской», им придавался профашистский смысл, прославлялась германская армия, за службой поминался Гитлер[135].

Случай со лжемитрополитом Феофилом иллюстрирует, как привлеченные ОГПУ – НКВД, под давлением и угрозами, к негласному сотрудничеству деятели религиозной сферы (которых чекисты активно использовали для инспирации расколов и искусственной фрагментации духовной сферы) легко перешли на сторону противника и эффективно использовались германскими спецслужбами уже в своих интересах.

Конфидент ГПУ УССР «Кардинал» – Феофил (Булдовский, 1865–1944[136]), организатор (по заданию ГПУ) «Лубенского раскола» 1924 года. Как отмечается в литерном деле 4-го Управления НКВД УССР о зафронтовой работе в Харьковской области, Булдовский «по нашей инициативе… организовал на Украине оппозиционную группу под навзанием “Собор епископов”, а с 1935 г. окончательно отошел от церковных дел и исполнения поручений спецслужбы». В занятом гитлеровцами Харькове бывший раскольник «выполнял все, что требовали от него оккупанты в области церковной деятельности»[137].

Лжемитрополит Феофил (Булдовский)

Лжеиерарх выступал с агитационными проповедями, именуя оккупантов «освободителями», устраивал моления о здравии Гитлера, публиковал статьи, восхвалявшие «новый порядок» и критиковавшие советский строй. Представитель Министерства труда Германии летом 1942 г. поручил «митрополиту» развернуть агитацию в пользу «добровольной» мобилизации молодежи на работу в рейх. С июля 1943 г. «администрации» Феофила передали для распространения большое количество плакатов и листовок для агитации населения к участию в строительстве укреплений.

Документирование сотрудничества Феофила и других колаборантов с врагом тщательно велось квалифицированными оперативными источниками НКВД, «исполнительными, аккуратными в явках, работающими охотно» (о чем, в частности, говорит подробный доклад наркома внутренних дел Украины Василия Сергиенко от 27 марта 1943 г.)[138]. Среди информаторов были даже личный секретарь Феофила и секретарь епархиального управления, иные лица, лично присутствовавшие при встречах раскольника с представителями гитлеровских спецслужб и оккупационной администрации[139].

Создается впечатление, что чекисты сами были озадачены тем, что Феофил не ушел с немцами, установил контакт с советским командованием и контрразведкой, более того – «сохранил часть представляющих для нас значительный интерес документов, в том числе и таких, которые компрометируют его лично, характеризуют положение церковных дел на оккупированной территории и политику в этой области оккупантов». Предоставил НКГБ «ценный документальный материал», говорится в другом сообщении спецслужбы. 24 августа 1943 г. оперработники 4-го отдела Харьковского УНКГБ провели обыск в епархиальном управлении, констатировав, что документы почти все на месте или хранятся у Булдовского[140]. Трудно судить о мотивах поступка лжемитрополита, вызванного в Москву для дачи объяснений в патриархии. Однако в дело вмешался арест и смерть престарелого «Кардинала»[141].

В течение всего периода оккупации органы НКВД – НКГБ (в том числе через возможности подполья и разведывательного отдела Украинского штаба партизанского движения) вели постоянный мониторинг и получали достаточно содержательную информацию о состоянии дел в конфессиональной среде и соответствующей деятельности спецслужб противника, об активных пособниках противника среди духовенства, а также отдельных участниках катакомбного движения.

Достаточно сказать, что только для передачи подобных сведений через линию фронта работало 20 агентов-маршрутников НКВД – НКГБ, в окружении сотрудничавших с немцами высокопоставленных священнослужителей действовало 18 квалифицированных агентов[142]. В октябре 1941 г. в число сотрудников 4-го Управления зачислили одного из лучших знатоков религиозных проблем Сергея Карина-Даниленко (его деятельности посвящен отдельный материал книги). Будучи уволеным в 1939 г. после более чем двухгодичного пребывания под следствием по ложным обвинениям, потеряв здоровье от пыток, он доброльцем восстановился на службе. Участвовал в организации разведывательно-диверсионной работы, вернулся и к «разработке» религиозных проблем.

Ведущим органом сбора сведений о положении на оккупированной территории, включая и ситуацию в религиозной сфере, выступало 4-е Управление (зафронтовая разведывательно-диверсионная работа) НКВД – НКГБ УССР. Утвержденное НКВД СССР приказом от 1 июня 1942 г. № 001124 «Положение о работе 4 отделов НКВД – УНКВД республик, краев и областей» возлагало на них функцию «организации и руководства агентурно-разведывательной и диверсионной деятельностью в тылу противника», сбора военно-политической информации о положении на оккупированной территории. Предусматривалось, что добытые сведения о разведывательных и других специальных органах агрессоров будут передаваться в контрразведывательные подразделения НКВД, соответственно, данные об антиправительственной деятельности неформальных организаций, граждан, о положении в религиозной сфере – в секретно-политические отделы НКВД – УНКВД.

Среди основных разведывательных задач 4 подразделений (имевших отношение к мониторингу конфессиональной ситуации) устанавливались: создание нелегальных резидентур в населенных пунктах на оккупированной территории и обеспечение надежной связи с ними; восстановление взаимодействия с наиболее ценной и проверенной агентурой на оккупированной территории; внедрение негласных помощников в разведывательные, контрразведывательные, полицейские, административные органы противника, «антисоветские формирования», создаваемые оккупантами из местных жителей[143].

В соответствии с утвержденным наркомом госбезопасности Украины Сергеем Савченко 16 октября 1943 г. положением сбор информации по религиозным вопросам относился к компетенции первого отдела управления (руководство оперативными группами в тылу противника, внедрение агентуры в разведывательные и контрразведывательные органы, административные учреждения противника на оккупированной территории, создание оперативных позиций в подполье Организации украинских националистов (ОУН), в Русской освободительной армии Андрея Власова)[144].

Значительный контингент агентуры, «освещавшей» религиозную сферу, был оставлен при отступлении на территории, которая вошла в состав СССР в 1939–1940 гг. По состоянию на сентябрь 1942 г. в агентурном аппарате по различным религиозным конфессиям числилось: по УНКВД по Дрогобычской области – 21 человек, Ровенской – 45, Станиславской – 35 человек. Во Львове среди оперативных источников были лица, близкие к Предстоятелю Украинской греко-католической церкви митрополиту Андрею Шептицкому, включая ряд священников, личного врача и служку[145].

Оперативная работа органов НКВД – НКГБ на захваченных землях Украины по линии «церковников и сектантов» (как она именовалось в служебных документах) преследовала такие цели:

• приобретение оперативных источников для выявления среди православного духовенства раскольнических течений (насаждаемых противником), поиск среди служителей и актива других конфессий (как правило, протестантских деноминаций) лиц, которые стали на путь активного сотрудничества с оккупантами;

• сбор документально подтверждаемых данных о развитии ситуации в религиозной среде Украины, деятельности иерархов и священников РПЦ, течениях и настроениях в церковной среде, состоянии других религиозных общин;

• изучение через оперативные источники политики оккупационной администрации по отношению к религиозным институциям, прежде всего об инспирировании немецкими и румынскими спецслужбами автокефальных и автономистских течений в православии на Украине.

Конфессиональной ситуации на занятых врагом землях Украины НКВД посвящал отдельные информационные материалы, по крайней мере, с середины 1942 г. Так, 7 июля 1942 г. временно исполняющий обязанности наркома внутренних дел УССР С. Савченко подписал подготовленную 4-м Управлением разведсводку № 30/65 «О церковной политике немецких фашистов на оккупированной территории Украины»[146]. В основу подобных материалов ложились донесения агентуры и опрос лиц, перешедших линию фронта, данные партизан и военной контрразведки, изучение антисоветской прессы и других печатных источников, перехваты радиопередач. При определенной поверхностности и фрагментарности охвата и анализа проблемы[147] документ отразил определенные тенденции в развитии религиозной ситуации и использование ее оккупантами в своекорыстных целях.

Гитлеровцы, отмечалось в сводке, развернули активное «церковное движение как одно из средств влияния на население». При этом в Западной Украине ставка сделана ими на Греко-католическую церковь и ее Предстоятеля А. Шептицкого. Высказывалось предположение о том, что владыка Андрей договорился с немцами и выступил с письмом (газета «Краковские вести» назвала его «сенсационным») с призывом к украинцам различных конфессий к консолидации. Как считали составители сводки, при этом глава УГКЦ действовал в разрез с политикой Ватикана, занявшего нейтральную позицию и протестующего против гонений на католическую церковь.

В центральных и восточных регионах предпочтение отдавалось объединению духовенства и верующих вокруг автокефальной церкви во главе со «старым агентом» немцев Поликарпом (Сикорским), взявшем титул «администратора Украинской православной церкви на Украине» – «подобран фашистами на эмигрантской свалке для своих нужд в качестве церковных дел мастера». Отмечалась негативная роль митрополита Дионисия (Валединского) в инициировании карьеры Поликарпа в середине 1930-х гг. и роль последнего в «украинизации» православия на Волыни, раздувании разногласий между «украинизаторами» и «славянистами». Документально установлено, отмечали чекисты, что Поликарп был агентом польских спецслужб, а затем стал сотрудничать с немецкой разведкой и ОУН.

Сводка уделила достаточное место автокефальному движению. Немцы учли былую популярность УАПЦ и стали насаждать автокефалию даже среди «канонически правильно высвяченного епископата, подбирая из его среды нужную для своих целей агентуру». Сообщалось, что тот же Поликарп заверил оккупационную администрацию в своей полной лояльности: «будущее украинского народа тесно связано с победой немецкого государства», – и автокефалы намерены «возносить молитву о здравии фюрера и за окончательную победу немецких вооруженных сил». Поскольку «война… Германии против большевистских изуверов есть война за освобождение всех угнетенных большевизмом народов».

Высказывалось мнение о том, что посредством УАПЦ немцы стремятся «оторвать ее от Московской патриархии и исключить всякое влияние на нее со стороны Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия Московского», все шаги Поликарпа направлены на то, чтобы «церковь благословляла все злодеяния на захваченной территории».

Подчеркивалась роль иерархов РПЦ в противостоянии изменнической политики верхушки УАПЦ – Патриархия и экзарх Украины митрополит Николай (Ярушевич) заклеймили Сикорского «как узурпатора церковной власти и фашистского пособника, вносящего раскол в Русскую православную церковь», вынесли ему «церковно-судебное определение» и запретили в служении. Саму УАПЦ разведчики оценивали как единственную опору оккупантов в «проведении церковной политики фашистов на оккупированной территории», отметив резко отрицательное отношение к автокефалам со стороны «попов и епископов старой, дореволюционной синодальной школы и кадров тихоновцев».

Анализировались и материалы печати. Внимание разведки привлекла статья, посвященная УАПЦ в харьковской пронемецкой газете «Нова Україна» от 12 февраля 1942 г. В ней говорилось о заявлениях Поликарпа о преданности оккупационной власти, высказывалась благодарность немецкому командованию за освобождение от «еврейско-большевистского владычества Москвы». Важным считался перехват радиопередачи из Бухареста (13 мая 1942 г.), подтвердившей агитацию автокефалов за выезд местного населения на работы на военно-промышленные предприятия Германии, за добровольную запись в ряды германских вооруженных формирований.

Приводились данные о методах «религиозной политики» оккупантов, которые старались создать «строгую организационную систему»: учреждают «отделы культов» при городских управах, которым подчиняются епархиальные советы и епископат, разрешают и контролируют открытие епархиальных советов, архиерейские хиротонии (приводился пример «митрополита» Феофила Булдовского – «управляющего Харьковской епархией» с резиденцией в Покровском монастыре, превращенном коммунистической властью в «антирелигиозный музей»[148].

Епархиальным советам разрешили «открывать бесплатные богословские курсы для подготовки кандидатов на священники», принимать на них «достойных принятия духовного сана» лиц со средним и высшим образованием не моложе 25 лет. В программу обучения включали философию, педагогику, немецкий язык и украиноведение. Открывались магазины церковной утвари, печаталась религиозная литература на украинском языке. Вместе с тем оккупанты поощряли назначение священниками «разных случайных людей, а то и проходимцев».

Отдельные армейские соединения (приводился пример немецкой 17-й армии) берут под охрану храмы и церковный инвентарь. Открываются отдельные монастыри, как, к примеру, женский монастырь в местечке Козельщина, причем при открытии были сожжены портреты «руководителей ВКП(б)», а игуменья заявила: «Пусть с дымом улетит их прах, а победоносная немецкая армия уничтожит живых дьяволов-коммунистов». Прилагался список открытых храмов и монастырей (38 позиций).

Отмечались случаи распространения листовок (Кировоградская и Полтавская области): «Христос сказал, что победит немецкая армия, необходимо, чтобы население уничтожало большевиков и выдавало партизан». На местах создавалась своеобразная обстановка, когда тех, кто не держит в доме икон, «фашисты считают коммунистами», людей не верующих регистрируют в полиции как неблагонадежных. Полиция вела учет браков и венчаний, а в Диканьке на Полтавщине «комендант украинской службы охраны порядка» издал приказ об обязательном венчании – вплоть до угрозы расстрела.

Оккупанты использовали церкви для прикрытия своих преступных деяний. Арестованная УНКВД по Сталинской области заброшенная на советскую территорию диверсант Овчаренко показала, что в октябре – декабре 1941 г. прошла подготовку в разведшколе под прикрытием собора в Сумах, где проведению диверсионных и террорристических актов обучали девушек 17–20 лет. Для зашифровки перед переброской за линию фронта им выдавали Евангелие. После занятий курсанток заставляли принимать участие в сексуальных оргиях при публичном доме.

Даже находясь в эвакуации, чекисты Украины продолжали изучать ситуацию в религиозной области и готовить информационные документы. Так, 24 октября 1942 г. был составлен разведобзор по Харьковской области. В нем указывалось, что «с целью отвлечь внимание населения от борьбы с фашистскими бандитами» немцы создали условия для активизации автокефального движения, в Харькове открыты соборы и церкви, курсы подготовки священников, «распределившие поповские кадры по селам области»[149]. 26 ноября 1942 г. НКВД УССР направил из эвакуации (г. Энгельс) в ЦК КП(б)У разведсводку «о религиозном движении на временно оккупированной территории Украины»[150].

Постепенно агентурно-информационные возможности зафронтового управления разрастались, оно уже было способно удовлетворять довольно подробные запросы других органов спецслужбы по религиозной сфере. Сохранился запрос от 28 июня 1943 г. руководителя 2-го контрразведывательного Управления НКГБ УССР П. Медведева шефу зафронтового Управления подполковнику Решетову[151]. В нем через осевших в Харькове агентов «Онуфрия» и «Славянского» просили выяснить целый комплекс конкретных вопросов о состоянии конфессиональной среды:

• отношение немцев к автокефальному движению, современное состояние УАПЦ;

• положение других религиозных общин на оккупированной территории (в частности, баптистов), процесс открытия храмов и положение духовенства;

• «политическое поведение митрополита Феофила Булдовского и его отношение к оккупантам» после того, как вермахтом был отбит освобожденный ранее Харьков;

• состав «епархиального управления» при Булдовском, употребляемая ими формула поминовения при богослужении;

• личность и деятельность «видных пособников немцев»: протопресвитера собора в Покровском монастыре А. Кривомаза (официального представителя митрополии при гестапо) и Лебединского – бывшего заведующего религиозным отделом городской управы Харькова, отношение населения к их аресту;

• материалы на «служителей культа, активно сотрудничавших с немцами»;

• реагирование населения на изменения в религиозной политике Советского государства, воззвания Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия, книгу «Правда о религии в России»[152].

Содержательные сведения по религиозным вопросам поступали и по линии разведывательного отдела Украинского штаба партизанского движения. При этом, в частности, руководствовались утвержденным 16 октября 1942 г. начальником Разведывательного управления Центрального штаба партизанского движения «Перечнем вопросов, разработанных по темам, в соответствии с планом работы отдела политического информирования». Каждый из основных вопросов – включая положение религиозных конфессий и политики оккупантов в этой сфере – в свою очередь, делился на несколько конкретных подпунктов[153].

Ценные исторические сведения о развитии процессов в религиозной сфере содержатся в информационно-аналитическом документе «Ориентировка о деятельности церковников на Украине в период оккупации и о положении их на освобожденной территории в настоящее время»[154], подписанном 11 марта 1944 г. начальником 2-го Управления Наркомата госбезопасности УССР[155] Павлом Медведевым.

Констатируя упадок церковной жизни накануне войны, документ отмечал, что немцы и их союзники в первые месяцы оккупации активно поддерживали возрождение религиозной жизни и восстановление православных приходов, в частности не брали налогов с приходов. Накопившиеся у клира и верующих обиды вплескивались и в радиальных высказываниях. Приводились слова священника из Харьковской области Зарвы: «Жидобольшевистская власть уже больше не возвратится. Помолимся, православные, за руководство и правительство Германии. Германская власть и армия дала нам истинную свободу… Ирод убил 14 000 детей, а ________________ (так в документе, видимо, подразумевался И. Сталин. – Прим. авт.) хуже Ирода, он убивал тела и души наши»[156].

Однако население, отмечали контрразведчики, быстро разобралось в сущности политики агрессоров и подконтрольной им части клира, «пронемецкие» храмы стали пустеть. Народ с ненавистью воспринимал тех, кто поминал «христолюбивое немецкое воинство», «набожный немецкий народ» и «Гитлера-освободителя». Немало священников, стоявших на патриотических позициях, подверглись репрессиям оккупантов. В частности, были выданы гестапо прогерманскими коллегами и расстреляны за распространение патриотических воззваний митрополита Сергия священники Вишняков (Киев) и Романов (Запорожская область).

Одновременно, как установила советская контрразведка, германские спецслужбы целенаправленно старались вовлечь православное духовенство в сеть негласных помощников, используя их для выполнения разведывательных задач и доносительства. Подобные указания тайная политическая полиция и оккупационные власти получали лично от фюрера. В возобновивших существование в период оккупации приблизительно 80 монастырях и скитах спецслужбы противника старались насадить свою агентуру.

В ориентировке анализировался курс оккупантов и их спецслужб на провоцирование церковных расколов и раздувание распрей между различными течениями. Отмечалось, что основные установки на сей счет содержались в совершенно секретной директиве руководителя полиции безопасности и СД Р. Гейдриха от 1 сентября 1941 г. «О понимании церковных вопросов в занятых областях Советского Союза». Предусматривалось, не препятствуя активизации церковного движения, одновременно не допускать его консолидации, насаждать секты. Конечной целью усилий нацистов в религиозной сфере аналитики НКГБ УССР называли «фашистскую модернизацию религии вообще».

В дальнейшем же появились и немецкие директивы о препятствовании церковной деятельности. Так, 1 ноября 1941 г. шеф оперативной группы C в Киеве на основе приказа № 13 шефа полиции безопасности и СД от 15 октября дал указание командирам подчиненных ему особых и оперативных команд о запрещении духовных учебных заведений: «По распоряжению фюрера оживление религиозной жизни в занятых русских областях необходимо предотвращать. Поскольку в качестве важного фактора оживления Христианских церквей следует рассматривать деятельность теологических факультетов или пастырских семинаров, просьба следить за тем, чтобы при открытии вновь университетов в занятых областях теологические факультеты в любом случае пока оставались закрытыми. В дальнейшем следует заботиться о том, чтобы подобным образом было предотвращено открытие пастырских семинаров и похожих учреждений, а недавно открывшиеся или продолжившие свою деятельность учреждения такого рода с подходящим обоснованием в ближайшее время были, соответственно, закрыты»[157].

Одним из основных источников получения сведений о конфессиональной ситуации на оккупированной территории и действий противника в области вероисповеданий служили зафронтовые резидентуры НКВД – НКГБ в крупных городах[158]. В этом отношении показательна работа резидента 4-го Управления НКВД «Богдана», оставленного при отступлении Красной армии на оседание в Киеве. Его агентурная группа «Смелые» специализировалась на изучении деятельности националистических кругов, других «антисоветских элементов», их отношений или сотрудничества с оккупантами.

Кроме резидента, выпускника Киевского политехнического института, в нее вошли негласные помощники НКВД с начала 1930-х гг., представители старшего поколения украинской национал-демократической интеллигенции. Среди них были и бывшие офицеры армии УНР, дворянин – родственник участников «белого движения», солидные представители научно-педагогической и художественной интеллигенции с обширными связями в этой среде, репутацией пострадавших от режима (что соответствовало действительности), на сотрудничество с госбезопасностью вынужденно пошедшие после арестов, в том числе по сфабрикованному ГПУ «резиновому» делу «Союза освобождения Украины». Большинство не один год состояло в агентурной сети секретно-политического подразделения ГПУ – НКВД УССР, «освещая» доверявшую им антисоветски настроенную интеллигенцию.

Резидент в мае – июне 1943 г. предоставил обширные доклады о положении в оккупированных Киеве и Харькове, о националистическом движении, об активных пособниках гитлеровцев, о расстреле в первые недели оккупации в Бабином Яру 55 тыс. евреев. «Богдан» дал массу подробностей о деятельности оккупационной администрации, быте столицы, положении различных социальных слоев советских людей. В частности, сообщал он и о деятельности религиозного отдела городской управы, занимавшего в ней «второе место по важности»[159]. Разумеется, в центре внимания была среда украинских националистов, причем разведчик четко разделял собственно членов ОУН («по их словам, приехали из Западной Украины, чтобы попасть во власть»), преследовавшихся советской властью представителей национал-демократического движения 1917–1920 гг., участников тогдашнего государственного строительства, а также отдельных представителей украинской, уже советской интеллигенции, конъюнктурно избравших национализм в совокупности с ревностным служением «новому порядку».

«Богдан» дал интересный социально-психологический анализ среды, из которой выходили колаборанты в идейно-духовной области: «Значительная часть активных украинских националистов согласилась с политикой оккупантов и, “забыв” о строительстве национального Украинского государства, заняла посты в городской управе, в хозяйственных учреждениях и, частично, в немецком губернаторстве… Создавалась новая формация из украинской националистической интеллигенции, ставшей на службу немецкому фашизму. Националисты “старой формации” под страхом арестов, расстрелов на некоторое время притихли, …изучая политическое направление новой формации, под влиятельным руководством профессора Штепы…[160]

Новая формация украинских националистов целиком подготовлена немецкими специалистами министерства пропаганды Геббельса. В этой формации объединилась та часть интеллигенции, которая вышла из белогвардейцев, раскулаченных, репрессированных и прочих, ранее даже лояльно относившихся к политике советской власти. Они потеряли веру в победу советской власти и пошли на работу в пользу фашизма… Эти люди новой формации… страшнее самого ярого украинского националиста, так как последние открыто высказывают свою враждебность к коммунизму и советской власти, а они… на словах преданы советской власти, а на деле торгуют своими убеждениями оптом и в розницу»[161].

Ценные сведения о политике оккупантов в религиозной сфере, сотрудничестве с ними представителей различных конфессий предоставили «маршрутные» информаторы спецслужбы. И в литерных делах 4-го Управления, и даже в отчете НКГБ УССР об оперативно-служебной деятельности ведомства за 1941–1945 гг. (!) упоминался немолодой уже разведчик «Дубняк» из резидентуры «Митина» – Константин Певный, «бывший поп» (распространенная у тогдашних чекистов формулировка), с 1935 г. «освещавший церковно-монархическую контрреволюцию». Работая хористом капеллы Украинской филармонии, в период оккупации дал ценные материалы, ходил в рейды по Харьковской области с целью выявления «предателей и немецкой агентуры из церковников» (для продолжения работы ушел с немцами). С подобными же заданиями успешно справлялся разведчик «Степовой» – «бывший поп» Александр Езерский[162]. Агент-маршрутник «Лия», также отмеченная в итоговом документе НКГБ Украины за период войны (!), с конца 1942 г. совершала многочисленные ходки за линию фронта, доставляя в НКВД – НКГБ ценные сведения по религиозной ситуации от оперативных источников на оккупированных землях[163].

Отмеченный в отчете НКГБ УССР об оперативной деятельности в 1941–1945 гг. агент «Сорбонин» – Василий Потиенко – действовал как одиночка. Как говорилось в документах спецслужбы, В. Потиенко, председатель Всеукраинской Церковной рады УАПЦ в 1922–1925 гг., «был оставлен в Харькове с заданием внедриться в националистические и церковные круги». Для обеспечения его работы выделялись агенты-курьеры «Борисов»[164] и «Лия». Анализируя поведение и выполнение задания «Сорбониным» (к тому времени уже бежавшим с оккупантами), контрразведчики отмечали неискренность и неровность его сотрудничества. Потиенко, подчеркивали сотрудники 4-го Управления, «враждебный нам человек», «на вербовку в условиях ареста в свое время пошел потому, что это было единственным выходом из того положения». «Будучи человеком умным, с остро развитым чутьем», он во время успехов немцев на фронтах «фактически оставался украинским националистом», по мере ухудшения для агрессоров ситуации на фронтах – давал определенную информацию.

Показателен случай с упомянутым курьером «Борисовым», в марте 1942 г. направленным к В. Потиенко для приема сведений о состоянии в религиозной сфере и передачи «Сорбонину» новых заданий Центра. Основными вопросами, которые предстояло выяснить «Борисову» у источника, являлись:

• отношение немцев и перспективы развития, степень влиятельности основных течений: канонической «тихоновской» РПЦ, украинских автокефалов и обновленцев;

• структура епархиального правления Булдовского, количество открытых храмов, порядок рукоположения священнослужителей, формула поминовения за богослужением;

• содержание проповедей, религиозной литературы, отношение населения к религии;

• положение сектантских течений, связи служителей культа с немецкими спецслужбами[165].

Правда, от общения с курьером Потиенко уклонился, хотя и не выдал «Борисова», вынужденного скрываться у тетки, «антисоветских взглядов». Сам эмиссар выяснил, что приоритет оккупантами отдается УАПЦ, Феофил ведет богослужение на украинском языке, восхваляя лично Гитлера и проклиная «большевиков и жидов», газета «Нова Україна» осуществляет на своих страницах дискредитацию верхушки РПЦ, которая «продалась жидобольшевикам»[166].

После первого освобождения Харькова в 1943 г. В. Потиенко передал 4-му Управлению обширную информацию об общественно-политической и религиозной ситуации в городе, подробные сведения о примерно 70 активистах украинских националистических и общественных организаций – «безусловно, ценный материал», использованный затем для уголовного преследования или объявления в розыск активных коллаборационистов.

Среди тех, на кого Потиенко дал «компрометирующие материалы», оказались актив «Просвиты» и ее председатель Василий Дубровский, ректор Харьковского университета, профессор М. Ветухов, лидер националистического движения Харькова Владимир Доленко[167], члены украинского «Общественного комитета» и другие «антисоветчики»[168]. 8 марта 1943 г. с «Сорбониным» имел беседу его бывший «куратор» по инспирированию церковных нестроений в 1920-х гг. – С. Карин-Даниленко.

Агент сообщил С. Карину обширные сведения о бургомистре Алексее Крамаренко[169] и руководителе церковного отдела городской управы Гаврииле Лебединском, бывшем иподиаконе взорванного атеистической властью Николаевского собора, заместителе Булдовского по епархиальному управлению. «Человек малокультурный, нечестный, горлохват, рвач, – характеризовал его “Сорбонин”. – Представляет себя ультрапатриотом и украинским националистом. Всегда очень остро выступал против евреев и коммунистов», писал доносы в гестапо, за что получил от немцев «чудесную меблированную квартиру», «наворовал много церковных ценностей», открыл магазин, «не брезговал методами шантажа». Третировал Потиенко угрозами выдачи его оккупантам как «агента НКВД»[170].

Разумеется, немало сведений поступало и от других источников, в том числе от известного разведчика Кондрата Полуведько[171], работавшего секретарем городской управы (погиб в застенках гестапо). Источник 1-го Управления НКВД – НКГБ УССР «Орион» предоставил 27 февраля 1943 г. обширную информацию на украинские националистические организации, характеристик примерно на 20 его активистов-галичан, «особенно проявивших себя во время фашистско-гитлеровского режима в Харькове», женщин-активисток «Союза украинок»[172]. Содержательные сведения об этноконфессиональной ситуации в оккупированном Харькове поступили от резидентур «Зайцева», «Щигрова» и «Никифорова», агента «КД» и других источников.

Однако нарком внутренних дел Украинской ССР В. Сергиенко в докладе в НКВД СССР от 3 апреля 1943 г. критично оценил уровень работы резидентур Харькова (проект доклада готовил С. Карин-Даниленко, контрразведчик с 1921 г., опытный участник оперативных комбинаций и игр). Выяснилось, что резидентуры были разбросаны по городу, бездействовали из-за плотного контрразведывательного режима оккупантов, потеряли тайники и склады, не имея средств к существованию. Погиб в гестапо вместе с двумя подчиненными наиболее опытный резидент «Покровский» (Николай Студентский, 1895 г. рождения), бывший военный инженер царской и колчаковской армии, с 1931 г. работавший по контрразведывательному делу «Академия» против попыток белой эмиграции (РОВС) создать в СССР террористическое подполье, совершал ходки в Румынию от имени «антисоветской организации»[173].

В целом, констатировал В. Сергиенко, положение с резидентурами «безотрадное». Они «ни в какой мере не оправдали возложенных на них задач», к освобождению Харькова «не обеспечили возможности вскрытия агентуры разведывательных органов противника несомненно оставленного там националистического подполья». Резидентуры формировали «наспех», «по шаблонам», без проверки преданности агентов, без индивидуального подхода, в результате чего агентура оказалась «неспособной глубоко проникать в разведывательные органы противника, антисоветские “политические группы” коллаборационистов».

Как серьезный просчет расценивалось непонимание важности создания агентурно-оперативных позиций непосредственно в националистическом движении, откуда уже рекрутировались кадры для органов оккупационной администрации. Было совершенно ясно, указывал Сергиенко, что в условиях войны «украинские националистические элементы являются основной силой, которая будет всемерно способствовать оккупантам и поставлять кадры для их учреждений», целесообразно было бы продвигать вызывающих у националистов доверие своих людей в «группу Доленко», что не было учтено при формировании резидентур[174].

На основании доклада В. Сергиенко С. Карин 9 апреля 1943 г. подготовил в Старобельске развернутую записку об опыте работы резидентур Харькова для НКГБ УССР[175]. Одной из основных стала рекомендация провести вербовки националистов в Киеве, Ровно, Львове. Общественные настроения меняются, писал ветеран «тайного фронта». Сказываются победы Красной армии, «колониальная политика» врага, то, что немцы нередко бросают при отступлении своих пособников, и те могут охотно пойти на вербовку чекистами в целях личного спасения.

Действительно, невозможно понять сотрудничество с оккупантами части клира и радикальной части национальной интеллигенции без учета их реальных настроений, во многом определяемых как репрессивным характером отношений к духовенству и социально априори неблагонадежным «бывшим людям», так и несовместимостью национального радикализма с советской моделью национально-федеративных отношений. Однако большая часть носителей обоснованных обид и разногласий с властью оказалась выше этих чувств и сплотилась вокруг государства в годину войны, что особенно ярко проявилось в патриотической позиции понесшей страшный физический урон Православной церкви.

Екатерина Миньковская – «Евгения» (публикуется впервые)

О понятном негативизме, неприятии советской власти частью националистически настроенной интеллигенции, ее готовности пойти на сотрудничество с любым внешним противником во имя «свержения большевизма» дают наглядное представление сообщения секретного сотрудника ОГПУ – НКВД с 1927 г. «Евгении» – Екатерины Миньковской[176]. Она имела возможность доверительно общаться с представителями «сливок» украинской творческой интеллигенции, включая активных участников государственного строительства и национального возрождения 1917–1920 гг. в Украине[177].

Поскольку «Евгению» иначе, как «суперагентом», не назовешь, приведем некоторые значащие факты из истории ее негласного сотрудничества с советской спецслужбой. Екатерина Евгеньевна Гончарова (по мужу – Миньковская) появилась на свет 27 октября 1902 г. в Харьковской губернии, откуда ее отец (руководящий сотрудник сахарных заводов) переехал на территорию нынешней Черкасской области. Как указывала сама агентесса в автобиографии, с 10 лет проживала в Киеве, училась в известной Ольгинской женской гимназии. В то время в Киеве среди национально сознательных гимназистов-украинцев образовалась неформальная организация «среднешкольников», составивших контингент учащихся двух украинских гимназий (Владимира Дурдуковского и гимназии имени Кирилло-Мефодиевского братства).

После распада Российской империи, с 1918 г., Екатерина продолжила обучение во 2-й украинской гимназии, где, по ее словам, витал дух Центральной рады, Директории, а старшеклассники сбегали добровольцами в армию Петлюры. Подбор учительских кадров также впечатляет – Александр Грушевский (брат председателя Центральной рады), Осип Гермайзе, Григорий Холодный, Николай Зеров и другие видные украинские гуманитарии и деятели искусств. Безусловно, она была способной ученицей – оперработники, кураторы из НКВД неизменно отмечали у нее прекрасное знание истории Украины, совершенное владение украинским и русским языками, она легко переводила стихи, оперы, сама имела поэтический дар (уже в 1931 г. закончила литературный факультет Киевского института профобразования – университета). Там же Катя Гончаренко подружилась с Клеопатрой Тимошенко, племянницей архиепископа-самосвята УАПЦ Георгия Жевченко. Под их влиянием она вступила в Фастове вместе с подругой в повстанческое антисоветское формирование атамана Юлиана Мордалевича[178].

Сам атаман, печально прославившийся кровавыми расправами и погромами, женился на Клеопатре. Правда, замечает Е. Миньковская, у него «почти в каждом селе имелась жена, где и прятался». Видимо, жуткие реалии гражданского противостояния и поведение вчерашних кумиров произвели на романтичную натуру Екатерины потрясающее впечатление: «Всякие любовные дела и интриги этих “горе-политических деятелей”, провал организации “Повстанком”, ссоры и трусость людей этих вселили во мне разочарование, потом критическое отношение… Это помогло мне возненавидеть всю эту группу торгующих своим национализмом людей».

В 1922 г. она вышла замуж за сына сельского дьякона Александра Миньковского, успевшего побывать учителем, участником национального движения, священником УАПЦ и регентом при Г. Жевченко. Трудно судить о мотивах поступка, но в 1923 г. Александр Захарович «инициативно» (как отмечали чекисты) предложил услуги органам ОГПУ и трудился на тайном фронте под псевдонимом «Нагорный» (в частности, по украинским автокефалам в 1920–1930-х гг.) до 1973 г., покуда позволяло здоровье. По словам контрразведчиков, имел значительные информационные возможности, поскольку «по общественному и служебному положению располагал обширными связями среди творческой интеллигенции республики, был известен украинской эмиграции и деятелям искусства за рубежом»[179].

Молодая супруга энергично помогала Александру, посвятившему ее в свои отношения с органами ГПУ, собирала «материалы» по украинским национал-патриотам. В 1927 г. и ее отношения со спецслужбой были оформлены – сотрудник Секретно-политического отдела (СПО) ГПУ УССР Гольдман первоначально присвоил ей псевдоним «Ольга». Затем секретная сотрудница перешла на связь к известному борцу с «украинским шовинизмом» Соломону Бруку, одному из основных инспираторов масштабных репрессивных дел конца 1920-х ‒ начала 1930-х гг. – «Союза освобождения Украины», «Украинского национального центра», «Украинской войсковой организации», «Польской войсковой организации» и др. Принадлежавший к ближнему окружению главы НКВД УССР Всеволода Балицкого помощник начальника СПО УГБ НКВД УССР С. Брук был арестован вслед за шефом и в феврале 1938 г. расстрелян.

К концу 1930-х гг. встречи с «Евгенией» проводил лично начальник СПО УГБ НВКД УССР Александр Яралянц (самого его расстреляли в 1940 г.). Агентессу, подчеркивал оперработник, отличали высокий культурный уровень, обширные связи среди интеллигенции «старой генерации», полное доверие и пиитет со стороны «националистической молодежи», видившей в ней «деятеля повстанкома». «Как агент очень хорошо воспитана, каждый свой шаг взвешивает с точки зрения конспирации, инициирует разработку комбинаций» совместно с мужем.

В личном деле «Евгении» перечислены основные оперативные разработки, в которых она сыграла активнейшую роль. Как отмечал в январе 1932 г. начальник отделения СПО Гольдман, она представляла собой «дельного, энергичного, преданного нам агента». «Особо ценной является работа “Евгении” по делу СВУ. Разрабатывая агентурные дела “Нашли” и “Инарак”, этот агент фактически дал дело СВУ». Все же вряд ли «Евгения» породила дело СВУ – видимо, кураторы нацелили способную и опытную уже агентессу на «выявление» заданной крамолы, тем более что национал-демократическая интеллигенция и недавние участники Украинской революции 1917–1920 гг. в беседах с ней, «бывшей подпольщицей», не скрывали своих резко антисоветских взглядов и наверняка – рассуждений о способах борьбы с ней.

На ее счету – десятки арестованных по разработкам и фабрикации дел «Союза украинской молодежи» (1928–1930 гг.), «Украинского Красного Креста» (1930–1937 гг.), «националистической группы Подгайного», «Группы украинских эсеров», «Группы галичан», «Группы эсперантистов», «русских монархистов». Супруги Миньковские по-прежнему трудились на тайной ниве совместно, что не мешало постоянно проверять их через других агентов по делу «Капелла», контроль почты и прослушивание телефона (источники НКВД были шокированы «махрово антисоветскими» высказываниями супругов, видимо, таким образом вызывавших жертвы на ответную откровенность). В 1940 г. новый «куратор», начальник отделения в Управлении контрразведки УГБ НКВД УССР Бриккер[180] планировал вывести ее за рубеж для внедрения в националистическое движение – к нему примыкал ее брат Владимир, ушедший с войсками УНР, в Чехословакии ставший инженером и супругом дочери сенатора, директора железной дороги.

Часть ее агентурных сообщений появилась по результатам общения с семьей деятеля Украинской революции 1917–1920 гг. Федора Матушевского – супругой Верой Александровной, сыновьями Василием и Борисом Матушевскими[181]. Говоря о настроениях национально-сознательной части украинской интеллигенции, «Евгения» в сообщении от 8 сентября 1937 г. писала: «Начиная с момента прихода на Украину советской власти и до сегодняшнего дня украинская контрреволюционная интеллигенция ни на минуту не оставляет мысли о перевороте, вернее о войне как преддверии переворота… Все они, кто к какой партии или организации не принадлежал бы, руководствуются кем-то издалека, может быть, и не для всех видимая рука направляет удар их в одно русло».

Источник перечисляет причины ненависти к «советам»: «А этот возмутительный голод в 1932 году, эти сотни тысяч трупов, на которых Сталин и его соратники построили эти колхозы. Весь мир содрогнулся от подобного варварства, и только у нас могли наблюдать происходящее. Этого народ не забудет, то есть он не должен забыть и в свое время сумеет отплатить за все свои муки и страдания». В сообщении от 28 сентября 1937 г. излагаются бытующие у части интеллигенции взгляды на «этническую» причину трагедии, уже в годы войны широко тиражируемые подконтрольной немцам «национальной» прессой: «На трупах и на крови украинского народа расцветают паразиты-евреи. Обратите внимание, за что, как не за народные деньги, все эти квартиры, машины, шикарные костюмы, крепдешины и курорты… Гои, хамы, мужики, хахлы – других слов у них для наших крестьян нет».

Возмущение у внушительного круга собеседников агентессы (Веры Матушевской и ее сыновей, Ольги Косач – сестры Леси Украинки, Коцюбинской, видимо – Ольги, дочери классика украинской литературы, академика-математика Михаила Кравчука, расстрелянного по ложному обвинению, родственников академика Михаила Грушевского, писателя Максима Рыльского, художника Кричевского) вызывала кампания по уничтожению храмов и памятников архитектуры: все они «в один голос кричат о варварстве большевиков, Михайловский монастырь, Аскольдова могила, Ирининская часовня… Фактически для большевиков никакой Украины не существует».

Особое место в мировоззрении поднадзорных занимала тема отмщения коммунистам. «Евгения» передает слова О. Косач от 1933 г.: «Они должны знать, как издеваются сейчас над украинским народом. Они должны знать, что борьба только начинается, и кто выйдет победителем – неизвестно». В сообщении от 31 июля 1938 г. приводятся соображения самой агентессы: «Все аресты и ссылки украинских националистов далеко не очистили общество от людей, способных на активные действия, они затаились и просачиваются на всех фронтах советского строительства, занимая определенное положение в научных кругах, на культурном фронте, в кооперации, среди работников сельского хозяйства».

Арестованная в июле 1937 г. Вера Матушевская, чьи сыновья были высланы из УССР по обвинению в участии в инспирированном ГПУ деле «Союза освобождения Украины», высказалась таким образом: «Мы должны сейчас сохранить их жизнеспособность. Украинцы терпеливы, но упрямы. Свое последнее слово они еще скажут». Будучи до революции земским врачом в Боярке под Киевом, участницей украинского социалистического движения, Вера Александровна в 1930-х гг. ездила по селам, среди своих единомышленников рассказывала о ходе коллективизации, «спрятанном оружии». Оказывалась вся возможная помощь вернувшимся из ссылок украинским интеллигентам, употреблялись «все усилия, все связи, чтобы эти люди остались в Киеве, или на Украине». Мать через «врага народа» П. Любченко помогла сыновьям получить паспорта, Кричевский – поступить в Архитектурный институт.

«Евгения» констатировала: «Это группа людей с явно выраженными фашистскими настроениями. Антиправительственные разговоры, анекдоты – это правило в их обществе. Жажда крови, месть, еврейские погромы, террористические акты – вот темы постоянных разговоров… Дурачье, говорит Василий Матушевский, убили Кирова, только руки запачкали и выдали себя, надо было начинать со Сталина». Отбывший три года ссылки Григорий Козак высказывался в духе: «бить, резать, уничтожать», это постоянные выражения его лексикона как «погромщика и антисемита». Ольга Косач высказывалась в пользу того, что «спасение для Украины – это оторваться от России. Никто не сможет так жестоко и немилосердно уничтожать украинский народ, как это делают большевики. Они уничтожают украинскую культуру»; Леся Украинка, по ее словам, тоже «была ярой националисткой». Некто Крупский критиковал Богдана Хмельницкого, «продавшего Украину Москве».

Грядущие изменения политической ситуации оппозиционеры связывали с войной в Европе: «Все они ожидают войну, приход немцев и отрыв Украины от России. Приближение военной опасности активизирует эту группу. Они уже сейчас думают, где и в каком виде им удобнее будет пристроиться во время войны, чтобы быть полезным “своїм”». Вера Матушевская в 1936 г. ездила в Крым, пешком ходила по татарским селам, интересовалась настроениями и отношением к советской власти. На ее квартире заседает «клуб»: «открытая агитация и вербовка людей, задача – работа среди молодежи, работа в школе, работа на селе среди крестьян», сбор матералов об «угнетении украинского народа большевиками». «Вы знаете, – говорила В. Матушевская, – как за границей хватаются за такие материалы». Борис Матушевский выражал симпатии к фашизму: «Фашизм – это борьба за национальное возрождение, борьба за чистоту науки, борьба против коммунистов, …он очистил Германию от паразитических настроений. Этого мы можем только желать, а народу так надоели “жидовские прихлебатели”».

Накопление подобной «сигнальной» информации о радикальных высказываниях, поступавшей от агентуры (нередко привлеченной к сотрудничеству во время пребывания под следствием, на основе зависимости и страха), в условиях нарастания военной опасности и начала Второй мировой войны для «активных антисоветчиков» и «украинских националистов» имело фатальные последствия. В первые дни войны (22–25 июня 1941 г.) лишь в Киеве арестовали до 800 проходивших по оперативным учетам «подозрительных и неблагонадежных» граждан.

В индустриальном Харькове 20–31 июля 1941 г. «в порядке реализации оперучетов по линии контрреволюционных элементов изъято» 53 человека, из которых 18 – по подозрению в шпионаже в пользу Германии, остальные же – как «украинские контрреволюционеры и церковно-монархические элементы». К 1 августа в Харькове и области арестовали 314 человек, из них 185 – по линии секретно-политического отдела УНКГБ, занимавшегося и религиозной сферой. Было, в частности, реализовано путем арестов агентурно-следственное дело «Националисты» на якобы существовавшую в областном центре «украинскую подпольную контрреволюционную организацию, ставившую целью восстание в момент “фашистской интервенции”»[182].

Идеологические взгляды и настроения той части национальной интеллигенции, которая участвовала в Украинской революции 1917–1920 гг., а затем претерпевала от репрессий и иных преследований, целиком понятны. Однако это не дает исчерпывающего представления о распространенности и корнях оппозиционных настроений, скрытой фронды коммунистической власти в среде украинских интеллектуалов. В этой связи целесообразно рассмотреть настроения тех представителей украинской интеллигенции, которые, по сути, еще при жизни получили статус «классиков», заняли солидное место в союзном и республиканском истеблишменте и были отмечены наивысшими наградами и званиями.

Весьма индикативным в этом отношении является фигура выдающегося кинорежиссера и кинодраматурга, кинодокументалиста, писателя Александра Петровича Довженко (1894–1956), чье имя в 1957 г. присвоили Киевской киностудии художественных фильмов. Творчество А. Довженко отмечено званием Народного артиста РСФСР, двумя Сталинскими премиями (Ленинская премия присуждена посмертно), орденами Ленина, Красного Знамени и Трудового Красного Знамени[183]. Известно об искреннем расположении к нему И. Сталина, «директивно» поручившего Довженко снять фильм «Щорс» (и постоянно «подправлявшего» ход работы над лентой), их длительном личном общении.

Сложный идейно-душевный мир мастера экрана демонстрируют агентурно-оперативные материалы дела-формуляра «Запорожец» ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ на А. Довженко[184]. В нем содержатся оперативные наработки 1928–1946 гг. При этом разработку режиссера вели органы госбезопасности как Украины, так и Союза ССР, поскольку тот длительное время работал и в Москве. Дело на А. Довженко велось с «окраской “украинская контрреволюция”», в 1930-х гг. его подозревали в участии в «украинском контрреволюционном националистическом подполье». Известно стало и о том, что он служил в армии Украинской Народной Республики, участвовал в составе отряда гайдамаков в штурме завода «Арсенал» в январе 1918 г. и подавлении прокоммунистического восстания его рабочих (о котором затем снял художественный фильм с противоположных идейных позиций). В конце 1919 г. житомирской ЧК приговаривался к «концлагерю до конца гражданской войны», однако благодаря заступничеству Украинской коммунистической партии («боротьбистов») был отпущен и сделал карьеру в советских структурах, побывал на дипломатической работе в Варшаве и Берлине (правда, по словам самого Довженко, это престижное бюрократическое поприще его не устраивало – он рассчитывал за границей «учиться рисованию»).

Режиссера плотно «освещала» многочисленная агентура, преимущественно из творческой среды и близкого профессионального окружения (включая «маршрутированных» из Москвы коллег), приятелей и друзей, а также его односельчанин – один из лидеров Украинской автокефальной православной церкви 1920-х гг. Василий Потиенко – конфидент ОГПУ – НКВД «Сорбонин». Среди негласных источников оказались личный друг – писатель «Уманский», приятель – харьковский художник «Стрела», композитор «Черный», писатель «Павленко», ученый «Философ», кинооператоры «Тимофеев» и «Самойлов», шофер «Алексин». Развернутые материалы давал конфидент «Охотник», по словам контрразведчиков, на завершающем этапе войны работавший над «информационными материалами о ползучем национализме в рядах украинской интеллигенции», используя свои качества «квалифицированного агента, занимающего видное положение в украинских литературных кругах» («Охотнику» даже предлагалось устроить личную встречу с секретарем ЦК КП(б)У Н. Хрущевым).

17 июня 1940 г. нарком внутренних дел СССР Л. Берия, ознакомившись с агентурными материалами на «Запорожца», приказал взять его в более активную агентурную разработку, применив также перлюстрацию его корреспонденции, наружное наблюдение, прослушивание телефонных каналов и другие «литерные мероприятия». Из Москвы по заданию НКВД СССР в Киев приезжали для участия в разработке представители киносреды «Гринвальд», «Альберт», «Верова», «Викторов», «Журналист». В середине 1940-х гг. к разработке «живого классика» был причастен и упоминавшийся полковник С. Карин-Даниленко. К «изучению» кинематографиста привлекался и суперагент советской спецслужбы Николай Глущенко («Художник», «Ярема»), в то время состоявший в негласном аппарате 4-го Управления НКГБ СССР[185].

Агентурные материалы, подчеркивая талант А. Довженко (равно как и крайне нездоровые, неприязненные и конкурентные отношения между представителями украинского советского творческого Олимпа), отмечают напряженное, часто депрессивное и неуравновешеное состояние духа творческого работника. Ему были присущи «страшное себялюбие, честолюбие, неуживчивость, болезненная обидчивость» (агент «Холмский», март 1931 г.). Режиссер много пил, страдал перепадами настроения, нередко впадал в истерическое состояние и плакал, опасался ареста. Сняв фильм «Щорс» и пользуясь расположением Сталина, вел себя по отношению к коллегам «грубо-деспотично» (агент «Тимофеев»). О воспеваемом им же рабочем классе отзывался как о «быдле», «скоте», интресующемся только «сном, едой, женой», мог рассказывать анекдоты о Сталине, лично уделявшем время для встречи с кинодраматургом.

Конфиденты сообщали, что Александр Петрович «резко осуждает всю систему советского воспитания – школу, комсомол, общественные организации, …цензуру в искусстве и “весь тон жизни”» (агент «Стрела», июль 1940 г.), догматику официальной идеологии, подчеркивает вынужденный характер работы над «Щорсом» по «прямому приказу Сталина», яростно и уничижительно критикует партийных и кинематографических чиновников, коллег-«трусов», воспевающих советскую действительность.

«Запорожец» во хмелю нередко допускал такое публичное поведение, которое стоило бы жизни его согражданам. Так, в сентябре 1936 г. в присутствии «Стрелы» Александр Петрович в состоянии сильного опьянения с балкона Дома творчества писателей в Ирпене «в резких и истерических тонах буквально кричал о своих недовольствах», ругал засилье «русских, грузин и евреев», заявлял – «украинской культуры нет», ее загнали в сферу «гопака и шаровар», возмущался тем, что «нация украинцы – изменник на изменнике» и т. п. Отмечалась и его подконтрольность супруге – актрисе Юлии Солнцевой[186].

Конфиденты подробно осветили убеждения и мировоззрение А. Довженко, тем более что он особо не таился, считая многих из них единомышленниками и товарищами. Источники, естественно, не подтверждали членства режиссера в «подполье», именуя его «теоретическим националистом» (агент «Федоров», сентябрь 1936 г.). Националистические настроения режиссера особо подчеркивались в докладной записке НКВД УССР в Москву от февраля 1941 г. «Об активизации антисоветской деятельности националистических элементов среди работников фронта науки и культуры на Украине».

Неоднократно отмечались этнические фобии режиссера. Агент «Альберт» передавал его высказывания (июль 1940 г.): «Русский народ внес в нынешнюю жизнь свои исторические чувства. Раньше искореняли староверов – теперь искореняют оппозицию. Раньше тупо молились – теперь так же тупо повторяют заученные слова из газет. Русский народ – полукровка, в нем татарская кровь, и мордовская… Кацапы, одним словом. Украинцы и добрее, и умнее, и интеллигентнее». «Украинский народ в своих исторических традициях опрятен и человеколюбив. А в традициях русского народа – грязь в быту, грязная матерщина и неуважение к старости» («Стрела», июль 1940 г.).

Довженко возмущала даже новая архитектура Москвы, которой он противопоставлял культурную Западную Украину, «чудесный, культурный и приятный город Черновцы». Довженко всячески хвалил высокий уровень жизни интеллигенции на Западе, заявляя: «а у нас все в серых бушлатах».

В донесениях источников отмечался ярый антисемитизм режиссера, уволившего даже гримера Нудмана за «еврейский тип» внешности. Агент «Ярема», неоднократно бывавший в гостях у Довженко в Москве в военные годы, был шокирован рядом ксенофобских суждений режиссера и его супруги (знавших, что «Ярема» женат на еврейке). Обласканный властью кинематографист критиковал немцев за «идиотскую политику» в оккупированной Украине, сожалея о том, что уступки украинцам в политической и национальной сферах привели бы к иному результату. Вернувшись из поездки в освобожденный Киев (декабрь 1943 г.), Довженко поднимал тему истребления гитлеровцами евреев, на что Ю. Солнцева заявила: «…И хорошо немцы сделали, что освободили нас от этой заразы». «Евреям доверять нельзя», – поддакивал Довженко.

Люди из окружения Довженко дали и определенное представление о его этноконфессиональных предпочтениях. Как доносил агент «Павленко», режиссер «болезненно любит украинскую старину, патриархальный быт украинского села, все, связанное с этим, и ненавидит все то, что этот его мир разрушает». Готов потратить рабочий день и вместо съемок повезти визави осмотреть понравившуюся ему сельскую хату. «Гибнет самобытность нации, – сокрушался он, – песня, одежда, язык, стираются национальные черты характера», приходит в упадок мораль. Содержал пасеку, высказывал желание купить в селе дом и переселиться туда.

А. Довженко резко критиковал политику государственного атеизма и преследования церкви, сокрушался по поводу «гибели» Киево-Печерской лавры, разрушения храмов и памятников старины. «Закрывая церкви на селах, – говорил он агенту “Павленко”, – советская власть убила в народе светлые чувства, а новым ничем не заменила».

Видимо, немалое влияние на мировоззрение режиссера оказал его отец, зажиточный крестьянин, член организации «хлеборобов» при гетмане П. Скоропадском (1918 г.), по словам В. Потиенко – «активный церковник». Как отмечалось в обзорах агентурных даных, Петр Довженко с 1920 г. примкнул к движению автокефалистов, вел в родной Соснице (Черниговщина) агитацию за присоединение к УАПЦ, встречался с митрополитом В. Липковским.

Не может не бросаться в глаза впечатляющее совпадение этнорелигиозных фобий в сознании видных представителей «официальной» украинской интеллигенции, в частности – известного писателя Юрия Яновского[187]. Весной 1946 г. МГБ УССР подготовило широкую справку «Об антисоветских националистических проявлениях в кругах ведущей украинской интеллигенции», вернувшейся в УССР после эвакуации, где приводились и зафиксированные агентурой высказывания писателя времен эвакуации в Уфе[188]. «Опять вылезает Россия, – убеждал собеседника Яновский в разгар войны, – опять вылезает вонючая, смрадная Россия. Пускай сдадут Москву, пускай немцы возьмут Москву, чтобы поняли, чтобы научились тому, чему не могли до сих пор научиться… Зачем говорите на этом противном русском языке… Сейчас начинается церковщина, это значит, что насаждают всюду русских попов, как пауков, и все это с чисто русской жестокостью…». Писатель считал «завышенным счетом» жертвы Холокоста, одновременно напоминая о гибели миллионов украинцев в 1930-е гг. Предсказывал, что «все население Западной Украины» вывезут в Сибирь, произведут «тщательную чистку» Левобережной Украины от местного населения, а взамен привезут людей «из матушки России».

В этом же документе приводятся националистические и «оскорбительные» высказывания именно о русском этносе таких знаковых фигур созданной «Советами» украинской национальной интеллигенции, членов ВКП(б), как видный архитектор Владимир Заболотный[189], писатель Андрей Малышко[190], искусствовед Лука Калиниченко[191]. Последний, в частности, пропагандировал утверждения о том, что «Киевская Русь – это Украина», она не является «колыбелью»» трех восточнославянских народов, и что уже в ту эпоху начал формироваться отдельный украинский народ.

Однако, несмотря на известные органам госбезопасности настроения А. Довженко, он продолжал пользоваться поддержкой властей (правда, резкую критику И. Сталина вызвал, как известно, сценарий его фильма «Украина в огне») и присущим сталинскому времени статусом «живого классика», одного из столпов новой украинской советской идентичности. Таким образом, именно традиционалистский протест против вытеснения индустриальной культурой и урбанизационными процессами, новой идеологией с ее интернационализмом, агрессивным безбожием лежал в основе идеологической оппозиционности нового сословия советской интеллигенции, вынужденной усмирять свой национализм, этнические фобии и чувство собственной избранности в интересах выживания и карьерного роста. Вместе с тем для этой социальной категории религиозные взгляды тесно переплетались с националистическими убеждениями, определенной ксенофобией, историко-культурным отторжением русского и ряда других этносов (фактически «русскость» сливалась с «советскостью» в их конфронтационном мировоззрении), идейно-политической оппозиционностью, что превращало их позицию в вероисповедальной области, скорее, в квазирелигиозный маркер враждебности «новому миру».

Возвращаясь к конфессиональной ситуации периода войны, отметим, что оккупантами и их сообщниками распускались различные богоборческие слухи. Например, был запущен «информационный вирус» о том, что Иисус Христос на самом деле… был германцем, сыном римского центуриона Пантеры (германца по происхождению, попавшего в плен к римлянам и перешедшего на службу в легионы), а «жиды подменили имя».

Нельзя исключать, что разыгрывались и многоходовые комбинации по устранению чужими руками нелояльных к оккупантам и их «союзникам» по подрыву религиозной жизни. В документах НКГБ УССР говорится о том, что в руки Службы безопасности (СБ) ОУН (С. Бандеры) попал адресованный гестапо донос епископа Владимир-Волынского Автономной православной церкви Мануила (Михаила Тарнавского). В нем владыка якобы перечислял членов ОУН среди священников и церковного актива и заявлял: «Преданность немецкому правительству побуждает меня сообщить о злодеянии. Хотя я и являюсь украинцем, но должен быть преданным и честным по отношению к немецкому народу, который освободил нас от жидо-коммунистического ига»[192]. На основании этого письма, утверждали чекисты, Мануил был оуновцами ликвидирован.

Как известно, Мануил 11 мая 1942 г. в Андреевском соборе Киева был хиротонисан во епископа Белоцерковского, викария Киевско-Чигиринской епархии УАПЦ. Вскоре из-за возникших конфликтов с Поликарпом (Сикорским) решил вернуться в юрисдикцию Московского патриархата, принес покаяние митрополиту Алексию (Громадскому) в грехе раскола и 22 июля 1942 г. в Почаевской лавре был перерукоположен во епископа Владимир-Волынского. Обладая хорошими организаторскими способностями, владыка Мануил основал при Успенском соборе во Владимире-Волынском курсы для подготовки священников, диаконов и псаломщиков с 6-месячным сроком обучения. В начале августа 1943 г. к епископу Мануилу приехал епископ Переяславский УАПЦ Мстислав (Скрыпник), потребовавший вернуться к автокефалистам, в противном случае угрожал расправой.

В конце августа или в начале сентября 1943 г. епископ Мануил был похищен неизвестными людьми из своей резиденции при Успенском соборе во Владимире-Волынском и повешен СБ в лесу около Владимира-Волынского. Сообщение о казни архиерея по решению полевого суда и революционного трибунала ОУН за «измену украинскому народу» поместила на первой полосе подпольная газета политического отдела ОУН «До зброї». Ранее, 25 сентября 1943 г., Служба безопасности УПА сообщила, что 11 сентября Революционный трибунал УПА приговорил епископа Мануила к смертной казни через повешение. Сообщалось, что тот признал агентурное сотрудничество с НКВД до 1941 г. под псевдонимом «Гром», участие в разработке националистов, а также последующее сотрудничество с гестапо против «сознательных украинцев»[193].

Однако ряд современников указывал на то, что приписываемые владыке Мануилу письма составлены малограмотно, неуклюже и заметно отличаются от произведений этого эрудированного богослова и прекрасного стилиста. СБ ОУН и УПА широко практиковала пытки и иные «методы воздействия» на подследственных (что приводило к шпиономании и кровавым внутренним чисткам в самих ОУН и УПА, недаром будущий командующий УПА Василий Кук заявил – попади он «на станок» в СБ, то признал бы себя «абиссинским негусом»)[194]. Ясно и то, что на тот момент епископ Мануил явно мешал подконтрольным оккупантам псевдорелигиозным структурам, и визит Мстислава мог иметь роковые последствия.

Как сообщалось в записке об УАПЦ протоиерея М. Семенюка (28 апреля 1944 г.), к тому времени на Волыни были убиты членами ОУН (С. Бандеры) игумен Загаецкого монастыря Магистриан, протоиерей Кременецкого собора отец Феодор (Бркевич) и еще 9 православных священников[195].

Во время оккупации в Киеве появилась «Всеукраинская Церковная Рада» во главе с бывшим полковником армии Украинской Народной Республики (УНР) Николаем Рыбачуком[196], объединившая «националистические элементы». Сам Н. Рыбачук вошел в Украинскую национальную раду (в Раде состояло свыше 60 известных представителей украинской интеллигенции, среди которых было немало пострадавших от предвоенных репрессий). Сама Рада в ноябре 1941 г. выпустила ряд показательных программных документов, в которых шла речь и о намерении восстановить церковную жизнь Украины. Однако в тех исторических условиях неизбежными стали подчеркнутая лояльность и верноподданический тон в обращениях к тому же рейхскомиссару Э. Коху. Через него в Обращении рады выражалась «глубокая благодарность немецкому народу и Адольфу Гитлеру – вождю… великой Германии» за освобождение «героическими немецкими вооруженными силами» Украины, которая теперь займет «достойное место среди европейских народов». Победы Германии – это и победы Украины, писали лидеры Рады. Высказывалось стремление Рады принять участие в возрождении «разоренной евреями и русскими» страны. Подобные же тезисы излагались и в обращении к украинскому народу[197].

Прибывшие из Западной Украины в столицу епископ Никанор[198] и епископ Мстиславский (так в документе, вероятно, имеется в виду Мстислав (Скрипник)) образовали Киевскую епархию Украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ)[199].

Как показал на допросах осужденный в июне 1952 г. к 25 годам лагерей бывший член «Всеукраинской церковной рады» Захарий Биденко, этот орган обратился к Э. Коху и на личном приеме у гауляйтера получил согласие на учреждение автокефальной церкви, регистрацию «старых» кадров УАПЦ и сбор церковной утвари и литературы. По предложению Коха, в богослужение ввели обязательное поминовение Гитлера по формуле «Вельмиповажного Фюрера й його лицарське військо». Верхушка УАПЦ неоднократно заявляла о полной лояльности к оккупантам[200].

Возникшая в 1921 г. УАПЦ, констатировали в присущей им стилистике документы госбезопасности, «объединяла в себе украинские националистические элементы, попов и мирян, формально ставила своей целью добиться полной независимости, то есть автокефалии Православной церкви на Украине, оторвав ее от влияния Московской патриархии», воспитывала верующих в антисоветском националистическом духе, среди клира УАПЦ – 95 % офицеров, повстанцев, членов бывших украинских некоммунистических партий[201]. Как отмечалось в директиве НКГБ УССР от 24 августа 1944 г. № 1618/с «О церковниках-автокефалистах», в период оккупации «самораспустившаяся» в 1930 г. УАПЦ (что произошло, подчеркивали чекисты, «в результате мероприятий наших органов») активизировала прозелитскую работу. «…Объединив в себе украинские националистические элементы, – говорилось в этом же документе, – попов и мирян, формально ставила себе целью добиться полной независимости, то есть автокефалии Православной церкви на Украине, оторвав ее от влияния Московской патриархии»[202].

Поликарп (Сикорский), ставший в феврале 1942 г. «Предстоятелем» Украинской автокефальной православной церкви, восстановленной на территории рейхскомиссариата Украина, негласно сотрудничал с немецкой спецслужбой[203]. Запрещенный в служении архиерей «высвятил» 16 «епископов» УАПЦ. Как отмечалось в документе НКГБ УССР, члены клира УАПЦ «в период оккупации… являлись наиболее активными профашистскими агитаторами и пособниками», поддерживали отношения с подпольем ОУН. «Таксой» за рукоположение во иерея у «самосвятов» считались 1000–2500 рублей[204].

Крайне неблаговидную роль сыграл в инспирации «автокефального» церковного раскола «епископ» Мстислав (Степан Скрипник, племянник и адъютант Главного атамана войск УНР Симона Петлюры[205]), на заре независимости Украины (в 1990–1993 гг.) успевший побывать «патриархом» УАПЦ и приложить руку к церковным настроениям на исторической родине[206]. С 1941 года, отмечали контрразведчики, он стал сотрудником одной из зондеркоманд (орган карательной политики), занимался спецпропагандой, став агентом гестапо, находился на связи у гауптштурмфюрера Губера[207].

Епископ Мстислав (Скрипник)

Как показывают информационные документы НКВД – НКГБ (только в ближайшем окружении иерархов автокефалов и автономистов работало 18 квалифицированных агентов советской спецслужбы[208]), там, где Мстислав появлялся в годы войны, он неизменно выступал глашатаем воли оккультно-сатанинского рейха, считавшего ликвидацию христианства одним из приоритетов идеологической деятельности. Феофил (Булдовский) говорил о Мстиславе: «О, это страшный человек. Это бандит в епископском клобуке. Он из тех, что могут убить, удавить человека, если он станет им препятствием… Епископ Мстислав – доверенное лицо гестапо и администратора Поликарпа Сикорского… В келейном разговоре с Мстиславом я с какой-то боязнью спросил его об унии с Римско-католической церковью. А он мне отвечает: “Уния? А почему бы и нет? Разве те, кто пошли на унию с Римом, что-либо потеряли? Пусть с чертом, лишь бы не с Москвой. Но об этом еще рано говорить…”»[209]. Показательно, что, несмотря на «советы» поставленного гитлеровцами бургомистром Харькова профессора Крамаренко, Булдовский наотрез отказался поминать в молитвах родоначальника УАПЦ Василия Липковского[210].

Впрочем, сами оккупанты в служебных документах давали УАПЦ «унтерменшей» довольно откровенную и циничную характеристику. Показателен в этом отношении подготовленный неизвестным гитлеровским чиновником в конце 1941 г. «Доклад по истории создания Украинской автокефальной церкви и с рекомендациями немецкому командованию о ее запрещении и поддержке Украинской автономной церкви». Автор оценивает УАПЦ как «один из очагов крайнего украинского национализма», «чисто политическую организацию, в которой собираются резкие украинские националисты, стремлением которых является превращение украинской церкви в орудие для их политических целей». Шла речь о курировании УАПЦ («служебной церкви на Украине») созданным оккупантами городским управлением. Прямо сообщалось, что автокефалия «не признана украинским народом», поскольку она «не правомочна» в каноническом отношении («народ называет украинских священников и епископов – самосвяты») и «находилась под покровительством большевиков», которые ее «поставили против православия, чтобы уничтожить последнее»[211].

Представители УАПЦ вошли в созданную немцами комиссию по эксгумации и исследованию жертв НКВД в Виннице, принимали участие в траурных и пропагандистских мероприятиях[212]. С весны 1943 г. Министерство пропаганды Германии развернуло кампанию по дискредитации советских властей, рассчитывая, в частности, на усложнение, путем создания соответствующего общественного мнения, сотрудничества с СССР ведущих стран Запада.

В Виннице начались раскопки мест захоронений (на ул. Подлесной и в других местах) расстрелянных НКВД граждан, оккупанты создали международную комиссию с участием медиков, юристов, журналистов, священнослужителей из 11 стран, союзных или оккупированных рейхом, и нейтральной Швеции. Возглавил комиссию назначенный Министерством пропаганды профессор Герхард Шрадер. С мая по 16 июня было извлечено из могил 509 трупов. 4–7 июня международная комиссия провела исследования тел, вынеся вывод о том, что они убиты выстрелом в затылок 5–6 лет назад. Показательно, что 18 июня в Берлин ушло донесение представителя рейхскомиссариата «Украина» фон Зауккена: «ожидаемое количество трупов 8–10 тысяч»! В 1944 г. в Берлине вышел сборник материалов, утверждавший, что жертвами «жидобольшевизма» в Виннице стало около 9,5 тыс. человек. По немецким данным, 679 тел идентифицировали. После восстановления советской власти все захоронения объявили местами погребения жертв гитлеровского террора.

В связи с этим представляет интерес выявленный авторами документ – спецсобщение 4-го Управления НКГБ УССР в НКГБ СССР от 10 марта 1944 г. Проведенное контрразведчиками расследование вопроса «о раскопках могил замученных органами НКВД» в Виннице показало, что в мае 1943 г. гестапо создало комиссию из сотрудничавших с оккупантами лиц. В частности, ее председателем стал агент гестапо, преподаватель географии пединститута и заместитель редактора газеты «Вінницькі вісті» Трембовецкий, членами – винницкий гебисткомиссар Моренфельд, начальник отдела здравоохранения Винницкого гебитскомиссариата, «украинский националист» Дорошенко (занимавшийся организацией отправки в Германию научно-преподавательских кадров), бургомистр Винницы и член ОУН (А. Мельника) Севастьянов, а также представитель УАПЦ отец Григорий. Фактическим руководителем комиссии (также изучавшей эксгумированные останки) стал сотрудничавший с гестапо сотрудник Министерства пропаганды Шмидт.

С первых же дней эксгумации, сообщили источники контрразведки, немцами запускались слухи о 15 тыс. жертв НКВД, хотя население скептически относилось к версии оккупантов, обращая внимание на несоответствие состояния тел погибших пятилетней давности погребения (участвовавших в раскопках военнопленных, отмечалось в документе, гитлеровцы расстреляли). Одновременно немцы практиковали перенесение останков из могилы в могилу для достижения информационного эффекта. Основным местом захоронения считалась могила по ул. Подлесной. Однако именно в полуподвальном тире по Подлесной, 1, оккупанты расстреляли несколько тысяч евреев. В пропагандистких мероприятиях активно участвовали не только приезжавшие в Винницу И. Геббельс, Г. Геринг и А. Розенберг, но и Поликарп (Сикорский), другие служители УАПЦ[213].

Полиция безопасности и СД в Киеве составила довольно нелицеприятные справки (июнь 1943 г.) на предводителей автокефалов. Администратор Киевской епархии УАПЦ Пантелеимон (Рудык) характеризовался как хитрый человек, легко пошедший до войны на сотрудничество с советской властью. Епископ Никанор (Абрамович) – «человек со слабым характером, легкомысленный, из-за чего несколько раз имел уголовные неприятности», «в политическом отношении безвреден». Епископ Белоцерковский Игорь (Губа) «маскируясь церковью, проводит свою политическую деятельность», «наружный вид больше похож на казака, чем на священника». Отмечалось, что у Мстислава (Скрипника) «единственная положительная сторона его личности состоит в том, что он враждебен к большевизму», «одна из хитрейших личностей украинского национального движения, который… хотел законспирировать свою деятельность через церковь»[214].

В Киеве областное Управление НКГБ (УНКГБ) ликвидировало «Администрацию УАПЦ», распространявшую свое влияние и на Полтавщину и использовавшую для маскировки при поиске неофитов название «Соборно-Апостольская церковь». Поскольку часть клира УАПЦ активно сотрудничала с подпольем ОУН и УПА, на землях Западной Украины контрразведывательные мероприятия по УАПЦ тесно связывались с антиповстанческими. В Волынской области УНКГБ «вскрыло» созданные УАПЦ совместно с ОУН «администрацию и благочиния УАПЦ».

В дальнейшем директива НКГБ УССР предписывала усилить агентурную разработку УАПЦ с одновременным проникновением в националистическое подполье, выявить актив УАПЦ, агентуру немецких спецслужб среди него. Признавалось, что сеть осведомителей среди автокефалов слаба, и тут еще предстоит основательно «потрудиться»[215].

После освобождения Украины от гитлеровцев практически весь «епископат» УАПЦ бежал в Германию, оставшиеся в Украине адепты либо покаялись, вернулись в лоно канонической Православной церкви, либо «заняли выжидательную позицию», либо «стали быстро перекрашиваться». Начались и оперативные мероприятия. По понятным причинам начинаются энергичная оперативная разработка «епископата» и клира УАПЦ, их розыск и задержание органами госбезопасности. В директиве НКГБ УССР начальникам УНКГБ областей от 30 октября 1943 г. внимание особо акцентировалось на том, что автокефалов «широко использовала ОУН… для насаждения оуновского подполья, в частности на селе». Предписывалось взять в агентурную разработку не только клириков УАПЦ, но и в целом всех прибывших из Западной Украины священников[216]. В условиях разворачивающегося масштабного противоборства с украинским националистическим движением и подконтрольной ОУН (С. Бандеры) УПА подобные формулировки автоматически переводили автокефалистов в разряд опасных политических противников.

Как отмечалось в информационном докладе уполномоченного Совета по делам РПЦ при Совнаркоме УССР П. Ходченко (к 1 июня 1944 г.), на то время автокефалисты не имели своего епископа, их формальным руководителем выступал митрофорный протоиерей Андреевской церкви Киева Редько («администратор УАПЦ», как он именовал себя). Патриарший экзарх Украины митрополит Иоанн не возражал против совершения богослужения на украинском языке, «где этого пожелают верующие». Учитывая лояльное отношение к себе, корпорация священников УАПЦ Украины во главе с Редько обратилась с рапортом через экзарха в Москву с прошением о воссоединении с канонической РПЦ[217].

Даже в эмиграции автокефалы продолжали оставаться одним из приоритетов оперативной деятельности советских спецслужб. 5 сентября 1952 г. вышло указание МГБ УССР № 44, предписавшее вести разработку «активных деятелей автокефальной церкви», родственников и близких связей епископата УАПЦ, выявлять их контакты с подпольем ОУН и антисоветской оппозицией в Украине. Архиереи УАПЦ, указывалось в ведомственном документе от 16 февраля 1954 г., «при материальной поддержке американской и английской разведок создали и возглавили на территории Франции, Англии, Германии, США» свои приходы и по заданию спецслужб США «проводят активную антисоветскую деятельность, пользуются американской и английской разведками для подрывной работы против Советского Союза»[218]. Шли документирование и накопление материалов по сотрудничеству УАПЦ с оккупантами.

Так, даже в середине 1950-х гг. КГБ УССР подготовил сводку о «бежавшем в Германию» главе Ровенской епархии автокефалов Платоне (Павле Артемюке), сотрудничавшем в годы войны с местным гебитскомиссариатом и СД[219]. Продуктивно работал по автокефалам завербованный на основе компрометирующих материалов (вероятно, служение на стороне оккупантов) в 1946 г. негласный помощник «Кардинал», по донесениям которого до 1951 г. было «реализовано» посредством арестов свыше десятка оперативных разработок на «националистов и церковников». Источник, сотрудничавший со спецслужбой до середины 1960-х гг., дал обширные сведения на священнослужителей, сотрудничавших с немцами, особенно Мстислава (Скрипника), а также о положении Украинской православной церкви в США и Канаде[220].

С началом изгнания оккупантов директивные документы госбезопасности сразу же внесли контрразведывательную работу в конфессиональной среде в число приоритетов оперативной деятельности восстанавливаемой сети органов НКВД – НКГБ. Уже 18 февраля 1942 г. в указаниях № 61 НКВД СССР «О задачах и постановке оперативно-чекистской работы» на освобожденной территории среди первоочередных задач восстановленным территориальным органам ведомства предписывалось:

• выявлять «состав церковных и сектантских организаций, возникших при немцах», выяснять характер их «вражеской работы» и использования оккупантами, а также брать на учет «местных жителей, проводников этих мероприятий»;

• арестовывать и проводить следственные действия по отношению к «руководителям и активистам церковно-сектантских организаций» (правда, проводить аресты священнослужителей и закрытие церквей запрещалось без согласования с 3-м (секретно-политическим) Управлением НКВД, в составе которого на тот момент действовало «антирелигиозное» подразделение);

• вести поиск среди участников религиозных общин «агентуры германских разведывательных и контрразведывательных органов», включая оставленную на оседание при отступлении;

• изучать формы и методы деятельности противника в религиозной сфере; через агентурно-осведомительный аппарат вести изучение настроений верующих, влияние на них немецкой конфессиональной политики в интересах «определения правильной линии» по отношению к открытым с разрешения оккупантов «церквям и сектантским молитвенным домам»;

• фиксировать, какие храмы были открыты с разрешения немцев, «как использовались церковь и сектанты в целях антисоветской пропаганды», а также выявлять, «какие случаи надругательства над церквями, служителями культа и религии имели место при немцах»[221].

В развитие упомянутого распорядительного документа 10 января 1943 г. контрразведка НКГБ УССР составила для областных УНКГБ «Инструкцию по работе в области религиозных группировок на освобожденной территории Украины». В ней давалась оценка последствиям деятельности оккупационной администрации и спецслужб в сфере вероисповеданий, отмечалось, что немцы «в целях политического влияния на население широко развили религиозное движение», открыв большое количество храмов, молитвенных домов и сектантских общин, «создали значительные кадры попов и проповедников» (сами формулировки свидетельствовали о том, что спецслужба по инерции богоборческой политики всякое расширение возможностей для богослужения рассматривала как негативное и инспирированное врагом явление). Давалась резкая оценка автокефальному движению, «во главе которого был поставлен руководящий центр, состоящий из послушной агентуры немецких властей и их разведывательных органов».

Определялись задачи оперативно-служебной деятельности по религиозной линии на освобожденных землях:

• учесть все действующие храмы, молитвенные дома и монастыри, служащих клириков;

• «рассматривать как оккупантов» и арестовать всех привезенных немцами из зарубежных стран и из Западной Украины представителей различных религиозных течений и сект;

• выявлять и обезвреживать агентуру спецслужб противника и активных пособников оккупантов из числа священнослужителей;

• восстановить связь с агентурой по церковной линии, изучить ее поведение во время оккупации для решения вопроса о дальнейшем ее оперативном использовании;

• особенно осторожно применять репрессии по отношению к тем священнослужителям, которые сотрудничали с оккупантами в силу вынужденных обстоятельств;

• в работе органов госбезопасности не оскорблять религиозные чувства верующих, возобновленные действующие храмы оставлять открытыми лишь в тех помещениях, которые были культовыми до их закрытия;

• добиваться, чтобы «попы были проверенными нашими агентами и руководство приходским советом находилось также в руках нашей агентуры»;

• представляющую интерес религиозную литературу и информацию по конфессиональным проблемам передавать в 3-е (секретно-политическое) Управление НКГБ УССР[222].

Соответствующие изменения были внесены в организационную структуру вторых Управлений-отделов (контрразведывательная работа) Союза ССР, союзных республик и областей воссозданного в апреле 1943 г. Наркомата госбезопасности. В указании № 7 главы НКГБ СССР от 27 мая 1943 г. говорилось, что функция «борьбы с антисоветским элементом» в религиозной сфере возлагается на четвертые подразделения контрразведывательных аппаратов с непосредственным подчинением их начальникам вторых Управлений-отделов. При этом определялся «подучетный элемент по линиям работы»:

• православные (включая обновленцев, автокефалистов, верных грузинской православной и армянско-григорианской церкви, старообрядцев), католики, лютеране;

• мусульмане, буддисты, иудеи и язычники;

• протестантские деноминации (евангелисты, баптисты, адвентисты, пятидесятники), секты хлыстов, молокан, толстовцы, «Истинно-Православная церковь», иоанниты и др.;

• различные теософские и мистические течения, масоны[223].

Изучение религиозной ситуации в Украине занимало не последнее место в профессиональной подготовке сотрудников госбезопасности. На занятиях в Большом зале известного здания на Короленко, 33 (ныне центральное здание СБУ на Владимирской, 33), ведущим лектором на тему «О религиозных группировках и задачах наших органов по борьбе с ними» выступал уже известный читателям «главный религиовед ГПУ» в 1920-х гг., будущий организатор «самороспуска» УГКЦ, заместитель начальника 4-го Управления НКГБ (зафронтовая разведывательно-диверсионная работа) Сергей Карин-Даниленко. Его же привлекали для чтения профильных лекций в Харьковской межкраевой школе НКГБ. Один из руководителей антирелигиозного подразделения НКГБ, И. Богданов, освещал тему «Борьба с антисоветским элементом среди церковников и сектантов, католиков и протестантов»[224].

Для перестройки оперативной деятельности спецслужбы в конфессиональной сфере в соответствии с кардинальным изменением курса церковно-государственных отношений ключевое значение имела директива республиканским и иным территориальным органам НКГБ главы ведомства, комиссара госбезопасности 1-го ранга Всеволода Меркулова от 22 сентября 1943 г. № 84 (с ней предписывалось ознакомить первых секретарей соответствующих комитетов партии). Документ оповещал руководителей-чекистов о состоявшемся архиерейском соборе и избрании Патриарха Московского и всея Руси, а также Синода РПЦ. Информировалось о конкретных решениях правительства и задачах органов НКГБ в «дальнейшей работе по церковникам». Ставились задачи:

• не препятствовать духовенству проводить в жизнь официальные решения по религиозным вопросам, рукополагать и перемещать священников;

• «обеспечить неослабное агентурное наблюдение за деятельностью епископов и остального духовенства Православной церкви, пресекая возможные попытки с их стороны превышения предоставленных им прав или использования этих прав в антисоветских целях»;

• «каждую вновь открывающуюся церковь обеспечивать проверенной агентурой из числа духовенства или церковного актива»;

• «до особых указаний НКГБ СССР не допускать распада обновленческой церкви и перехода обновленческого духовенства в ведение Московской патриархии», о чем проинструктировать агентуру «из числа руководящего состава духовенства»;

• «не допускать со стороны обновленцев каких-либо нападок или активных враждебных действий против сергиевской церкви»;

• усилить агентурную работу среди других конфессий, особенно нелегальных церковных организаций и групп[225].

Как подчеркивалось в упомянутой «Ориентировке о деятельности церковников на Украине в период оккупации и о положении их на освобожденной территории в настоящее время» от 2-го Управления НКГБ УССР, для находившихся на оккупированной территории православного клира и мирян огромное значение имели патриотическая позиция и обращения митрополита Сергия, экзарха Украины, митрополита Киевского и Галицкого Николая (Ярушевича), открытие (с разрешения властей) храмов в прифронтовой полосе.

Красноречиво свидетельствует о существенном потеплении в церковно-государственных отношениях распоряжение НКГБ УССР от 20 июня 1945 г. № 66/д. Московская патриархия, писал С. Савченко, создает во Львове, Луцке и Черновцах «православные миссионерские братства», ставящие «основной целью и первостепенной задачей борьбу с происками и влиянием Ватикана», «подрыв влияния католической церкви», миссионерскую и благотворительную деятельность, издание «церковно-патриотической литературы», «широкую агитационно-пропагандистскую работу против римо-католиков и униатов». Наркомат госбезопасности через аппараты уполномоченных Совета по делам РПЦ приступает к подбору лиц из числа «богословски подготовленных православных монахов, способных вести миссионерскую работу». Органы НКГБ обязывались подключиться к этой работе и до 25 июля подать на кандидатов в миссионеры справки во 2-е Управление НКГБ. Начальникам УНКГБ соответствующих западных областей УССР предписывалось внедрить в братства «проверенную агентуру, работающую по церковникам». К священнослужителям Римско-католической церкви и греко-католикам, препятствующим работе братств, надлежало применять меры профилактики и репрессирования[226].

Хотя качественный перелом в церковно-государственных отношениях и приближался, спецслужбы по-прежнему оставляли за собой право на жесткое регулирование религиозной жизни. На это, в частности, указывало письмо НКГБ УССР своим региональным органам от 18 июня 1943 г.: УНКГБ, говорилось в документе, не контролируют процесс открытия церквей, богослужение возобновляется «без учета оперативной необходимости». Нарком госбезопасности предписывал подчиненным «открывать церкви только после получения моей санкции», докладывая все материалы по религиозной линии во контрразведывательное Управление НКГБ[227].

Однако религиозный подъем населения и патриотическая позиция церкви в годы военного лихолетья не могли уже быть не замеченными властями. Один лишь Местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий за военные годы 24 раза выступил с архипастырскими обращениями гражданственно-патриотической направленности. Так, в январе 1942 г. он призвал духовенство поддержать партизанское движение и решительно осудил тех клириков и мирян, которые стали на путь коллаборационизма (несколько десятков священников наградили медалями «Партизану Отечественной войны»).

Священники РПЦ вели разведывательную работу, выступали связными партизан, а в отдельных случаях даже посредниками-парламентерами на переговорах о разоружении или нейтралитете – с местными жителями, сотрудниками низовой администрации, вспомогательной полиции, «казачьих» частей и подразделений РОА. Клир и церковный актив оказал немалую помощь народным мстителям продуктами, одеждой, канцтоварами для пропагандистской работы. Выразительную оценку значения содействия церкви дал начальник разведки, а затем комиссар партизанского соединения В. Бегми – Михаил Корчев. На совещании партийного актива Ровенской области (20 марта 1944 г.) он заявил: «Сейчас в селах авторитетной фигурой является священник и учитель. Там, где священник с партизанами, – село партизанское, где священник-националист, – село с националистами». Большая часть священников «пошла к партизанам», «духовенство всегда играло большую роль на селе». Благочинный Навроцкий и семь священников, приводил он пример, созвали митинг в честь партизан-освободителей.

При этом Навроцкий призвал людей перестать «сидеть на двух стульях, пора перейти на твердый русский стул, который преодолеет все, что стоит на его пути. Он призвал народ к борьбе против фашистов. Он проклинал украинских националистов как предателей своего народа, как помощников фашизма. Это имело большое значение, и не случайно этот район стал партизанским районом, таким районом, где мы… черпали лучшие кадры партизан, лучших связных, разведчиков, подрывников». Такой подход поддержал секретарь обкома Василий Бегма, подчеркнув, что клир «помагает поднимать славянские народы на борьбу с общим противником – фашизмом». Одновременно партфункционер предостерег от «опоры на священников», отверг предложения оказать помощь церкви в ремонте храмов, указал, что отношение к РПЦ «отстается таким, каким было по программе нашей партии и Конституции». На Волыни были и случаи активного сотрудничества с советскими партизанами и их «польскими» отрядами католических священников[228].

Следует упомянуть, что возможности спецслужб и партизанского движения целенаправленно использовались для донесения населению оккупированной и освобожденной территории Украины патриотических воззваний Православной церкви и других конфессий. 15 марта 1943 г., например, 3-е Управление НКВД УССР направило в УНКВД для переправки за линию фронта книгу «Правда о религии в России», сборник «Патриотические воззвания главы Православной церкви в СССР митрополита Сергия», «Обращения митрополита Киевского и Галицкого, экзарха Украины Николая», «Обращение Высшего совета евангельских христиан и баптистов», «Обращение старообрядческого архиепископа, Смиренного Иринарха» (по 100 экземпляров)[229].

После судьбоносных для православия решений о восстановлении патриаршества, удовлетворения ряда других потребностей, насущных для восстановления растерзанной церкви, стала меняться и атмосфера на оккупированных землях. «Различными путями, с удивительной быстротой церковники узнали о приеме председателем Совнаркома СССР тов. Сталиным делегации церковников, …о состоявшемся в Москве соборе епископов, об избрании митрополита Сергия патриархом Православной церкви в СССР, о широкой религиозно-патриотической деятельности Московской патриархии и о сборе церковными общинами на нужды Красной армии», – отмечали сотрудники НКГБ УССР в «Ориентировке о деятельности церковников на Украине в период оккупации…». На освобождаемых землях Украины активизировались церковная деятельность, служение благодарственных молебен, произнесение патриотических проповедей, сбор средств.

К марту 1944 г. в освобожденных областях УССР действовало 2113 приходов РПЦ (более всего в Полтавской – 326, в Киеве и области – 213), 7 мужских (до 100 насельников) и 12 женских (1020) монастырей. Совокупно на оккупированной территории УССР (по данным НКГБ) за период войны открылось около 6500 православных храмов и 45 монастырей. Со времени изгнания оккупантов на этих территориях церковь, по неполным данным, собрала в фонд обороны 2 693 686 рублей[230]. Всего же за годы Великой Отечественной войны православные Украины собрали в фонд обороны 45 млн рублей деньгами и натурпродуктами – из свыше 300 млн пожертвований фронту от РПЦ в целом[231].

Органы госбезопасности продолжали осуществлять неусыпный мониторинг положения в религиозной сфере, включая жизнедеятельность Православной церкви. Так, директива С. Савченко от 21 декабря 1943 г. № 852 предписывала УНКГБ давать сведения о монастырях, их насельниках и «притоке» лиц, желающих принять постриг[232]. Правда, знакомя органы НКГБ с уставными документами о деятельности Совета по делам РПЦ и Совета по делам религиозных культов при СНК СССР, ориентировка НКГБ УССР от 7 июля 1945 г. № 80 предписывала чекистам в оперативных мероприятиях «ограничиваться интересами разведывательной и контрразведывательной работы». Осуждалась практика использования местными органами института уполномоченных этих Советов для прикрытия оперативной деятельности, содержалось требование прекратить контроль за работой уполномоченных по делам религии, запрещалось в беседах с агентурой разглашать совмещение Г. Карповым должностей начальника подразделения НКГБ и председателя Совета по делам РПЦ[233].

Под впечатлением небывалого контраста между довоенной и новой моделями церковно-государственных отношений у части клира даже возникали эйфорические ожидания. Так, священник Русанов (Красный Луч, Ворошиловградская область) высказывал уверенность, что скоро церковь станет частью государства, в школах восстановят преподавание Закона Божьего[234].

Одновременно энергичную оперативную работу «по церковникам и сектантам» развернули и органы госбезопасности. Соответственно, руководство НКГБ УССР ставило перед оперативным составом при работе на освобожденной территории задачи приобретения целевой агентуры среди православного клира, «обеспечения агентурного влияния» в епископальных управлениях и благочиниях в соответствии с директивой НКГБ УССР № 610 г/б от 6 ноября 1943 г., выявления осевшей под «сенью церкви» агентуры спецслужб противника[235].

Даже учитывая склонность советских спецслужб к фабрикации дел против политически нелояльных граждан или по отношению к определенным категориям населения, априори считавшимся враждебными («бывшим людям», к каковым причисляли и духовенство), а также принимая во внимание размах вербовочной работы спецслужб противника, приходится признать определенную обоснованность в контрразведывательных мероприятиях в церковной сфере. Как отмечалось в докладной записке от 17 октября 1959 г. КГБ при СМ УССР на имя начальника Секретно-политического управления КГБ при СМ СССР (в 1957–1960 гг.) генерал-лейтенанта Евгения Питовранова (сына священника), после освобождения Украины главным направлением оперативной деятельности в религиозной сфере стало «выявление в этой среде агентуры немецких разведорганов».

Подчеркивалось, что в 1944–1954 гг. выявлено 4 резидентуры немецкой разведки, «действовавшей под руководством авторитетов Русской православной церкви в Луганской, Полтавской, Житомирской и Хмельницкой областях». В Одесской области обезврежена «церковная» резидентура румынской спецслужбы, в Винницкой, Волынской и Житомирской областях – «резидентура Ватикана» из 12 ксендзов. В этот же период разоблачено и осуждено свыше 100 агентов спецслужб агрессоров среди священнослужителей РПЦ, католической, греко-католической и Украинской автокефальной церквей[236].

Разумеется, нередки были случаи, когда основанием для репрессирования были проповеди «антисоветского содержания», призывы с амвона к сотрудничеству с врагом, что в то суровое время расценивалось как прямая государственная измена. Нелишним будет напомнить и о традиционной практике жестокого обращения с подследственными «попами», стремлении продемонстрировать результат, соответствующий политизированным установкам в оперативной работе. Приказ НКГБ СССР от 1 сентября 1945 г. № 00371 «О результатах проверки агентурно-оперативной и следственной деятельности органов НКГБ Украинской ССР» выявил порочную практику ведения дел и «извращенные методы следствия»[237].

Показательно, что в условиях «нового курса» Сталина в религиозной сфере аресты православного духовенства (равно как католических, так и лютеранских священнослужителей) теперь позволялись исключительно с санкции республиканского НКГБ и только при наличии проверенных компрометирующих материалов «об их сотрудничестве с немецко-румынскими разведкой, контрразведкой и полицейскими органами»[238]. Разумеется, аресты шли, однако за решетку попадали и те клирики, которые, увы, пошли на активное сотрудничество с принципиально христианоненавистническим и террористическим режимом «тысячелетнего рейха».

Так, священник житомирского кафедрального собора Михаил Обертович стал резидентом СД, имел на связи агентуру, которая использовалась по линии разработки антифашистского подполья. В Луганске резидентом гестапо стал благочинный города Анпилогов (бежавший с немцами). В частности, он и ряд священников, ставших агентами гестапо, содействовали нацистам в организации угона граждан на принудительные работы в Германию[239]. Как отмечалось в ориентировке НКГБ СССР от 28 апреля 1945 г. № 62, арестованный в 1944 г. агент гестапо, настоятель Михайловского монастыря в Киеве архимандрит Эразм (Довбенко), «предавал советских патриотов», в сотрудничестве с немецкими спецслужбами обвинялся настоятель Лебединско-Николаевского монастыря в Киевской области игумен Валентин. Ликвидированный в ноябре 1944 г. в Запорожской области скит укрывал дезертиров[240].

Среди арестованных – епископ Черниговский Симон (Иваницкий), проходивший как агент гестапо, и епископ Нежинский Панкратий (Гладков). Епископ Симон, в частности, стал печально известен как составитель специальной молитвы «За Германию, освободившую нашу родину»: «Спаси Господи великую державу германскую, правительство и воинство ее, даруй им победу на сопротивных и сохрани их крестом своим честным…». Епископ Панкратий, молясь о «даровании победы» рейху, в своих показаниях отмечал: «Я, не давая официальной подписки и обязательства работать в гестапо, на деле оказался их сотрудником»[241].

Отметим, что о епископе Панкратии имеются и иные суждения: «Ему как наместнику Свято-Успенской Почаевской лавры принадлежит немалая заслуга в проведении Архиерейского собора (18 августа 1941 г.), принявшего решение о соблюдении верности Московской патриархии, о сохранении Украинского экзархата при временном автономном управлении»[242]. Думается, взвешенную оценку деятельности владыки Панкратия (Василия Гладкова, 1892–1945 (?), обстоятельств и обоснованности его репрессирования можно дать лишь после комплексного изучения источников, включая следственное дело.

«Диким» приходам нарком С. Савченко посвятил отдельную директиву № 1328/с от 22 июля 1944 г. Ее стоит частично процитировать: «По имеющимся в НКГБ УССР сведениям, на территории областей Украины существуют “дикие” приходы, нелегальные монастыри и скиты Православной церкви, не подчиненные Московской патриархии и считающие себя “Истинно-Православной церковью” на том основании, что руководители патриархии “продались” советской власти». Указывалось, что в Харьковской области и в Донбассе распространение получили «подгорновцы», в Херсонской – «прокопиевцы», отказывающиеся от подчинения епископату РПЦ.

Наркомом ставилась задача органам НКГБ «через проверенную агентуру» выявлять и брать на учет подобные общины, активно вести их оперативную разработку. «Не затягивая» с агентурным изучением, «катакомбные» организации ликвидировать путем ареста их руководителей (с санкции НКГБ УССР) и актива из мирян, выявлять среди них агентуру немецких спецслужб, дезертиров, активных пособников оккупантов. При этом указывалось, что церкви и молитвенные дома закрывать не следует, «принимая меры к назначению в них наших агентов-священников», а «дикие» приходы – компрометировать перед верующими[243].

Несколько отвлекаясь, вспомним, что примерно в это же время вышла директива, строго указывавшая руководящему составу и оперативникам НКГБ на недопустимость присваивать разработкам, делам и псевдонимам агентов… «странные и оскорбительные» наименования. Разработка сионистов в Черновицкой области именовалась «Голубой воздух», в агентурном аппарате иных УНКГБ состояли негласные помощники или велись дела с псевдонимами «Бандит», «Гроб», «Петух», «Подошва», «Одесские подонки» и др., являвшимися воплощением невообразимой чекистской фантазии. Фигурантов оперативной разработки по сторонникам гетмана Павла Скоропадского в духе классового подхода обозвали «Дармоедами»[244].

В докладной записке от 18 декабря 1959 г. в ЦК Компартии Украины председатель КГБ республики (в 1954–1970 гг.) Виталий Никитченко подчеркивал, что в период оккупации оживились сектантские течения, «вероучение которых основывается на антисоветской платформе», – пятидесятники-сионисты, адвентисты-реформисты, свидетели Иеговы – ильинцы, а также Истинно-православная церковь, подгорновцы, иоанниты, иннокентьевцы, хлысты, мурашковцы и др.[245]

Уже в послевоенный период чекисты дали общую характеристику подобным течениям, во многом объясняющую, в контексте тогдашнего видения проблем безопасности государства, характер оперативных мероприятий по отношению к религиозному подполью: указанные группы «переросли в антисоветское подполье из религиозных формирований, построенных по специальной структуре, с наличием своих руководящих центров, нелегальных типографий, шифрами, институтами связников, курьеров и т. п.»[246].

Нелегальные псевдорелигиозные течения, прямо декларировавшие политическое неприятие «краснодраконовской власти», и в военные годы постоянно находились в поле зрения органов НКВД – НКГБ. К примеру, 14 марта 1943 г. вышла директива № 182/СН НКВД УССР областным УНКВД о противодействии «антисоветским» течениям «федоровцев» и «михайловцев». Сообщалось, что их общины, будучи разгромленными чекистами в конце 1940 – начале 1941 г., возродились на оккупированной территории, а часть участников «стала на путь предательства», занимая посты в немецкой полиции и административных органах (правда, иные сектанты проявили нелояльность по отношению к оккупантам и были ими отправлены в концлагерь в Миллерово (Ростовская область)). Ставились задачи по агентурной разработке адептов упомянутых течений[247].

В начале 1944 г. контрразведчики ликвидировали так называемую «церковно-монархическую организацию», действовавшую под видом ставропигиального монастыря под руководством архимандрита Михаила (Костюка). Себя Костюк именовал «самодержцем Всероссийским» и «Патриархом всея Руси». По делу арестовали 28 человек (в основном монахинь). Однако, как показало расследование, под видом монахов у Костюка скрывались активные коллаборационисты, удалось разоблачить нескольких оставленных «на оседание» агентов немецких спецслужб, а заодно и завербовать «ценную агентуру по церковникам», отмечал нарком госбезопасности Украины Сергей Савченко в директиве № 520/с от 23 марта 1944 г.[248]

Особое внимание чекисты обратили на катакомбную «Истинно-православную церковь», ликвидировав 13 ее групп в Киевской, Сталинской, Ворошиловградской, Запорожской областях со 178 участниками (всего численность верных ИПЦ в УССР оценивалась НКГБ примерно в 500 человек)[249]. Письмо НКГБ УССР от 14 февраля 1945 г. № 15/д обвиняло ИПЦ в том, что ее руководители «полностью перешли на службу немецким оккупантам», вели антигосударственную пропаганду и шли на сотрудничество с немецкими спецслужбами, в том числе выполняя их задания в тылу Красной армии[250].

Что же касается упомянутых «иоаннитов», то по ним также был нанесен «оперативный удар» – в рамках централизованной разработки НКГБ УССР «Остров» ликвидировано до 30 их групп, задержано примерно 250 участников, среди них установлены активные пособники оккупантов, а также лица, захватывавшие православные храмы[251]. 30 января 1945 г. НКГБ УССР направил начальникам УНКГБ ориентировку по этому «церковно-монархическому течению». В документе говорилось, что течение фанатичных почитателей Иоанна Кронштадтского возникло около 1885 г. После революции благодаря активистам хлыстовских организаций Петрову и Пустошкину появился нелегальный центр руководства иоаннитами, установивший затем связь с «белыми» эмигрантскими организациями в Париже, Харбине, Порт-Артуре. В Украине в 1918–1923 гг. для зашифровки своих общин они создали сельхозартели «Зерно», «Заря свободы» (в период коллективизации распущены, а их активисты арестованы).

Адепты течения разъехались по СССР, создавая нелегальные монастыри и домовые церкви. В 1940 г. в Сталинской, Ворошиловградской, Харьковской, Запорожской областях НКВД ликвидировал «антисоветское подполье» иоаннитов во главе с архимандритом Пищало. Во время оккупации, подчеркивал документ, иоанниты превратили свои молитвенные дома в «очаги профашистской агитации», их представители привлекались немцами для выполнения разведывательных и контрразведывательных задач, антиправительственной пропаганды. Авторитетам течения Михаилу Медведникову (Кременчуг) и Александру Агееву (Павлоград) удалось скрыться. Для дальнейшей оперативной разработки иоаннитов открывалось централизованное агентурное дело «Остров», по которому только в 1945–1947 гг. привлекли к уголовной ответственности свыше 50 адептов секты[252].

Этому же течению была посвящена ориентировка НКГБ УССР от 20 августа 1945 г. № 93. Отмечалось, что группы сектантов наиболее распространены в Сталинской, Ворошиловградской, Винницкой и Полтавской областях, в 1942 г. создан «Кубанский межкраевой центр» этого течения. Иоанниты стоят на монархических позициях, не признают советской власти, осуждают патриарха за нормализацию отношений с советской властью, ведут катакомбное служение, имеют «схроны»[253]. В УНКГБ по Ворошиловградской (Луганской) области завели групповое агентурное дело по иоаннитам[254] под названием «Компания царя» – лидер «иоаннитов» в этой области, Н. Сидоров, выдавал себя за царя Николая II, что не мешало ему сотрудничать с гитлеровской полицией безопасности и СД.

В годы войны на оккупированной территории Сумской, Полтавской, Запорожской, Кировоградской, Днепропетровской областей возрождалось и течение «подгорновцев» (иное название – «стефановцы»), крайне враждебно настроенное по отношению к «советам» и канонической РПЦ. Подгорновцы (подробнее о них пойдет речь в отдельном очерке) захватили 7 православных храмов, призывали молиться за победу немцев. Разработка «стефановцев» велась по централизованному делу НКГБ УССР «Халдеи», 15 активистов секты подвергли аресту. При этом контрразведка выявила факты сотрудничества ряда участников секты с гитлеровскими спецслужбами. Один из «церковных старост», Сергей Курочкин, например, был завербован гестапо и использовался по линии борьбы с партизанами, ряд выданных им патриотов был казнен оккупантами[255].

Оперативная работа советских спецслужб по ИПЦ и подгорновцам («церковно-монархическому подполью» по тогдашней классификации) будет нами подробнее рассмотрена ниже.

Уже 28 января 1944 г., задолго до полного освобождения Украины, вышла директива № 145/с НКГБ УССР всем региональным органам госбезопасности «О работе по сектантам». Подчеркивалось, что, по агентурным данным, А. Гитлер «в целях разобщения и обессиливания православных церковных организаций способствовал усилению сектантского движения», лично отдавал указания по насаждению разброда, настроений в религиозной жизни в СССР.

Оккупантами стимулировалась активность вышедших из подполья сект, в среде которых энергично приобреталась агентура разведорганов абвера, гестапо, румынских спецслужб (военной разведки Сервичул Сервис и контрразведки Сигуранца). Предписывалось взять на оперативный учет, в агентурную разработку все координационные и периферийные организации сект, их авторитетов и пасторов, указывалось на необходимость приобрести негласных помощников среди влиятельных фигур религиозных общин, выявить всех прибывших из Германии (где открывались специальные миссионерские курсы для сект на Востоке) и Западной Украины миссионеров[256].

Спецслужбы Германии прилагали усилия для распространения в Украине подконтрольных себе протестантских течений, тем более что с 1932 г. духовный центр евангелического движения переместился в Берлин. На оккупированных землях подбиралась способная молодежь на курсы в рейхе, где работал подконтрольный немецким властям «Славянский евангельско-баптистский союз», а в г. Аланс – «библейские курсы» для подготовки проповедников на территориии СССР. По заданию оккупантов часть протестантского актива призывала к сотрудничеству с гитлеровцами, агитировала за переезд на работы в Германию.

В г. Лодзь (Польша) для работы на украинских землях оккупанты создали «центр» баптистов[257] для объединения различных течений в единое, под эгидой Берлина. Как писал пресвитеру-баптисту, руководителю этого течения в Харькове Каплиенко[258], один из руководителей Лодзинского центра Гутма, «немецкая власть хочет объединения всех верующих баптистов, евангелистов и адвентистов в единую Христову церковь». В средине 1942 г. под оперативным контролем спецслужб оккупантов в Пятихатском районе Днепропетровской области прошел Всеукраинский съезд, сформировавший Всеукраинский союз христиан евангелической веры, были созданы и областные центры этого союза, стремившиеся к объединению с общинами баптистов[259].

По данным органов госбезопасности, за период оккупации в УССР легализовалось и возобновило дятельность до 4200 общин различных протестантских течений[260]. Известно, например, что к 1940 г. в УССР оставалось 426 домов молитвы евангельских христиан и баптистов, а в 1942 г. они располагали уже 2778 культовыми объектами, которые посещало свыше 98 тыс. верующих[261].

Среди «антисектантских» мероприятий контрразведки можно назвать централизованное дело «Пророки» на пресвитерско-проповеднический актив трясунов-пятидесятников, с 1930 г. существовавших на нелегальном положении и воссоздавших «Всеукраинскую коллегию епископов», открытую периферийную структуру с разрешения оккупантов (было выявлено свыше 120 общин с 4000 участниками, арестовано 30 активистов)[262].

С 1945 г. легально зарегистрировавшаяся часть баптистов приняла «пятидесятников» в свою структуру, дабы те избежали арестов. Правда, не признавшие власти евангельские христиане стали фигурантами заведенного на них НКГБ в декабре 1944 г. дела «Ожившие» (на актив баптистов-нелегалов во главе с киевским пресвитером Петром Метелицей)[263].

Отдельная ориентировка 2-го Управления НКГБ начальникам УНКГБ от 2 марта 1944 г. посвящалась течению евангельских христиан и баптистов. Они, говорилось в документе, во время оккупации активизировали работу, создали областные, окружные и районные советы. Из Германии прибыли специально обученные в семинарии «Свет Востока» проповедники и миссионеры (среди которых было немало агентов спецслужб). Они открывали на оккупированных землях Украины дома молитвы, выдвигали своих представителей на руководящие посты в местном самоуправлении. Упоминалось, в частности, о большой группе миссионеров Казакевича и Каминского, действовавших среди евангелистов Донбасса. Ориентировка указывала на необходимость роспуска созданных немцами «органов самоуправления», розыска «сектантского актива», сотрудничавшего с противником, приобретения квалифицированной агентуры с целью осведомления и разложения этих конфессиональных общин изнутри[264]. Директива НКГБ СССР № 25 от 21 февраля 1944 г. ориентировала на пресечение агентурным путем попыток сектантских авторитетов массово открывать молитвенные дома и регистрировать общины[265].

Большое значение придавалось разработке течения адвентистов 7-го дня (АСД) и особенно – отколовшихся от него «адвентистов-реформистов» (не признавших, в частности, и решений съездов АСД в части поступления на воинскую службу в период войны). Как установила контрразведка, на оккупированной территории «реформисты» активно сотрудничали с противником, их использовали для спецпропаганды, разведывательной и контрразведывательной работы. Активисты киевской общины Яков и Владимир Рейнеры (сыновья расстрелянного в 1937 г. авторитета АСД) добровольно пошли на сотрудничество с гестапо, вели агитацию за лояльность оккупантам. Руководитель АСД в Донбассе Федор Гладков отдал сына на службу в немецкие карательные органы, распространял антисоветские листовки. По АСД и «реформистам» НКГБ УССР завел централизованное агентурное дело «Оракул». Предусматривалось устанавливать нелегальные молитвенные дома, вербовать агентуру из среды АСД (прежде всего среди руководителей их общин, проповедников, закончивших курсы в Германии), выявлять скрытые связи общин АСД Украины с единоверцами других союзных республик[266].

УНКГБ по Житомирской области в феврале 1945 г. реализовало дело «Михайловцы» на секту «Михаила Архангела» – ее «гуру» Михаил Кокитько именовал себя то «белым царем», то «Михаилом Архангелом», а супруга – «царицей Александрой». Они же объявили «крестовый поход» против советской власти. Винницкие чекисты по делу «Мракобесы» в январе 1945 г. «накрыли» секту «еноховцев» Анастасии Васильевой, открыто называвшей немцев «ангелами-спасителями»[267].

На оперативном контроле находились и мистические группы, которым НКГБ СССР посвятил директиву № 26 от 21 февраля 1944 г. В ней шла речь о попытках «враждебных элементов» создать «антисоветские мистические группировки». Утверждалось, что группы мистиков-антропософов в СССР были связаны с немецкой разведкой, кружки теософов подпали под влияние Великобритании. Резидент немецкой разведки поэт Горский-Горностаев (арестованный в 1943 г.) создал в Москве секту «федоровцев» в честь поэта-символиста Федорова, мистик С. Готовцев создал «Христианский союз молодежи»[268].

Наконец, в число приоритетов противодействия «враждебным сектам» вошло подполье «Свидетелей Иеговы» (СИ, в послевоенный период доставлявшее наибольшее беспокойство спецслужбе разветвленной конспиративной сетью и прямым подчинением своему центру в США, куда стекалась собранная в СССР информация политического и военного характера). В ориентировке НКГБ УССР от 31 августа 1945 г. № 109/д признавалась «значительная активизация враждебной деятельности» иеговистов. Анализ предыстории этого течения свидетельствовал о квалификационном росте «чекистов-религиоведов»: говорилось, что секта «иудействующих христиан» (будущих иеговистов-ильинцев) во главе с бывшим штабс-капитаном Ильиным появилась на Урале еще в 1846 г., основой вероучения стала книга Ильина «Сионская весть». На Украине в составе Российской империи общины СИ начали распространяться с 1908 г., появившись на Винничине, в Донбассе, на территории современных Одесской, Днепропетровской, Харьковской и Киевской областей. Революцию 1917 г. адепты СИ встретили враждебно, как «сатанинскую». Имели связи с зарубежными центрами и руководящими звеньями в Ташкенте и Чимкенте. Подполье СИ в 1938–1939 гг. было ликвидировано НКВД в Харьковской, Сталинской, Днепропетровской, Одесской областях, Молдавской АССР в составе УССР, при этом изъяли значительный объем иеговистской литературы.

Активизировавшись и легализовавшись во время войны, течение СИ заняло откровенно оппозиционное положение: адепты секты вели прогитлеровскую агитацию, распускали слухи о неминуемом поражении Красной армии. После освобождения Украины вновь ушли в подполье, отказывались служить в армии, сотрудничать с властью, получать паспорта, работать в колхозах, подписываться на госзаймы и т. д. Их общины действовали конспиративно, имели достаточно типографской техники, пропагандировали повстанчество и вредительство в экономике. Для оперативной разработки иеговистов НКГБ УССР завел тогда же централизованное агентурное дело «Завет»[269].

В целом спецслужба сразу же по освобождении значительной части Украины приступила к активным мероприятиям по корректированию конфессиональной ситуации и управлению положением в различных религиозных течениях. В этом отношении показательна директива НКГБ УССР от 13 марта 1944 г. № 943/2. Ею органам НКГБ предписывалось «распустить» созданные при оккупации территориальные центры различных протестантских течений. Одновременно выдвигалось требование подбора из состава «проверенной агентуры по сектантам» (прежде всего евангельским христианам и баптистам) кандидатур для уполномоченных по делам религии с целью их согласованного выдвижения на руководящие посты в общинах[270].

В Ровенской области контрразведчики ликвидировали общину (87 человек) изуверской секты «мурашковцев» («сионистов»). Их лидер Г. Ласкевич («апостол», «пророк Илья») и его фанатичные подручные («12 апостолов») подвергали своих адептов пыткам (вырезание кусочков кожи – «божья печать»), калечили их психически[271]. На особенностях этой секты стоит остановиться подробнее для лучшего представления о том, что ждало религиозное пространство Украины в русле «вероисповедальной» политики рейха.

Первый случай изуверского обряда «снятия печатей» у секты «мурашковцев»

Основатель течения Иван Мурашко родился в 1891 г. в с. Размерки в южной Белоруссии в семье крестьянина. В 1915 г. отправился на заработки в США, где стал адептом баптизма, но с 1919 г. познал «пробуждение» и стал дрейфовать к харизматическим течениям. Вернувшись на родину (территория Полесского воеводства тогдашней Польши) с 1926 г. стал изъявлять стремление к проповеднической деятельности. Примерно с 1931 г. Иван приступил к созданию своеобразной экстатическо-тоталитарной секты, объявив себя «Ильей-пророком», «ангелом Завета и отцом Сиона». Тогда же сошелся с матерью шести детей, баптисткой Ольгой Мурашко, ставшей «пророчицей». Из числа первых адептов были выдвинуты «12 апостолов». Формируется изуверский культ «кровавой жертвы», без которой миру грозит погибель. Первую жертву принесла сама О. Кирильчук – в присутствии «учеников» ей нанесли 13 ран. В дальнейшем практиковалось прилюдное «снятие печатей» (срезание кусочков кожи, вырезание крестов на теле) и сбор жертвенной крови – она играла ключевую роль в диких обрядах мурашковцев (смешав с вином, ею же «причащались»). В декабре 1934 г. на съезде происходит окончательное оформление секты (собралось около 80 адептов) и принятие катехизиса мурашковцев – «Сионского статута», который пытались зарегистрировать в Министерстве вероисповеданий Польши.

«Мать» секты «мурашковцев» Ольга Кирильчук с вырезанными на коже крестами

«Вероучение секты, допускающее прямое общение с духами, порождает соответствующие обряды, – пишут сектоведы. – Мурашковцы, подобно пятидесятникам, признают крещение Духом Святым. Признаком Божьей Благодати они считают “говорение на иноязыках”… Мурашковцы, чтобы усилить религиозный экстаз, быстрее достичь озарения Духом Святым, во время молитвенных собраний устраивают пляски… Они становятся в круг, напевают определенные мелодии, подражая оркестру. Вроде звуков “тур-бам, тур, бам, бари-бари, бам, ром, ба-ри-бам, господи, Христос, забери меня с собой” и т. д. Они берутся за плечи и в такт “музыке” сначала медленно, а затем все быстрее раскачиваются, приплясывая, ходят по кругу. Темп ускоряется. Затем начинают прыгать, вертеться, кричать, пока в изнеможении не падают в обморок. Мурашковцев за их танцы называли еще сионистами-скакунами». Для изнеможения и повышения внушаемости адептам навязывали многочисленные «посты»[272].

Под влиянием «проповедей» Мурашко в 1936 г. свыше 100 крестьянских семей со скарбом двинулись из Белоруссии под украинские Сарны (нынешняя Ровенская область), где на 200 га земли приступили с строительству «Нового Иерусалима» и к ожиданию прихода Сиона. В казарме (бывшей конюшне) люди антисанитарно жили буквально вповалку, начались болезни, повальная чесотка (объявленная «пророком» «богоугодной»), пошла детская смертность. При этом Мурашко и Кирильчук проживали отдельно, в комфортном доме с прислугой – «дворце Сиона». Практиковались поборы натурпродуктами, одеждой на «жертвенник», устроенный Мурашко.

Адептам секты запрещались общественная жизнь, служба в армии, браки вне своего круга. Следует сказать, что польская полиция быстро отреагировала на деяния «пророка». В 1935 г. он и Кирильчук были арестованы. Еще в 1934 г. Мурашко и Кирильчук прошли стационарную психиатрическую экспертизу и медицинское обследование. У «пророчицы» эксперты констатировали истерические состояния, «истерическую дегенерацию» с впадением в обморочное состояние, реатроактивную амнезию. Помимо штрафа, ее приговорили к 6 месяцам заключения с отсрочкой исполнения наказания.

Конец ознакомительного фрагмента.