Иллюстратор Александра Николаенко
© Валерий Николаевич Казаков, 2017
© Александра Николаенко, иллюстрации, 2017
ISBN 978-5-4485-4672-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Валерий Казаков умеет писать так, что порой ты не знаешь, шутит автор или это всё происходило на самом деле. Потому что его юмор близок и понятен каждому жителю современной России. Понятны и проблемы, которые заботят его стареющих героинь. Им сочувствуешь, над ними смеёшься и одновременно чувствуешь, как они входят в твою душу. Язык у автора свой, запоминающийся и в то же время удивительно народный, тот, отголоски которого слышишь на улице каждый день. Рисунки Саши Николаенко хорошо дополняют стилистику рассказов, создают для них нужный фон.
Ася и профессорша
В одном большом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые – старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, выцветшие брови и глаза хитрые, хитрые. Правда, под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина висела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Бодрыми и полными энергии были эти старушки.
Своих мужей они давно похоронили, взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки открыто наслаждались жизнью. Когда на прогулке их никто не видел, они даже подрыгивали на ходу этак шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой и снова смеются.
В общем, такая компания была, что они обе всегда вместе. И никаких споров у них между собой не было, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна старушка любила Ахматову, а другая Цветаеву очень ценила.
– Ахматова – гений, – говорила одна старушка в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом, утверждая сказанное всем своим видом. – У неё каждое стихотворение – шедевр. Каждая рифма – находка… Аскетизм её жизни спровоцировал водопад изысканных сравнений. А её напускная холодность – это траур по утраченной в молодости любви.
– А для Цветаева меня ближе, – признавалась другая.
– Это почему?
– Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.
– Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, если Жирмунского не читала, – говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка – бывшая профессорша.
– Ритм – это основа стиха, – продолжала она. – Это стержень для поиска новых форм, скрепляющих зыбкую рябь сюжета.
Так спорили – спорили, две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не забывали слова или не сбивались с дороги. Тогда одна старушка устало садилась на лавку в сквере, в тени какого-нибудь дерева, или на солнцепеке (если на улице было холодно), а другая продолжала стоять возле неё, носком ботинка темный камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, как бы спохватившись, спрашивала:
– Тебе пенсию не добавили ещё?
– Добавили, – отвечала та, что стоит.
– А на сколько?
– На тысячу. А тебе?
– Мне меньше…
На этом разговор прекращался. Проза жизни старушек в шляпах не увлекала. Они боялись, что двигаясь в этом направлении, они когда-нибудь заговорят о ценах на мясо или молоко в магазине «Магнит», о том, где можно купить дешевые бананы и ливерную колбасу. Скукотища-то какая!.. Нет, до таких пустяков они не опустятся. Вот отдохнут ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит в Александровском садике напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там на клумбах, наверное, уже гвоздики расцвели, птицы на деревьях запели. Возле такого мужчины и посидеть приятно.
Старушки направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли – выдохлись. Постояли немного, отдышались и дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.
Пришли к памятнику Гераклу, приблизились к своей любимой скамейке, а на ней – незнакомые молодые люди сидят и целуются…
Ну, надо же, а! Нет никакого стеснения у нынешней молодежи. Никакой совести нет… И всегда так. Всегда какие-нибудь нахалы хорошее настроение испортят. Стыдно смотреть даже.
– Это наше место, – грубо сказала одна старушка молодой паре.
– Почему это? – отрываясь от губ любимой, удивленно переспросил молодой человек.
– Мы тут всегда сидели, – снова проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом, – и никто до вас не целовался тут… Никто не афишировал свою распущенность…
– Но мы любим друг друга.
– Это инсинуации, – отрезала профессорша. – Во всем этом я чувствую прерогативу безнаказанности…
На какое-то время бедные влюбленные растерялись. От возмущения не знали даже, что ответить. И слово прерогатива им было незнакомо. А потом молодой человек решительно сказал:
– Пойдем отсюда Рита. С этими одуванчиками я драться не буду. Их тронешь – они рассыплются… Пойдем.
– Сам ты… рассыплешься, – дрожащим от страха и возмущения голосом ответила ветхая старушка, которая пряталась за плечом подруги.
– Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу, – зло заверещала белокурая дрянь, снимая с ноги остроносую туфлю.
Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.
В общем, пока молодые кричали и спорили – обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие уж грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие с отвисшими полями. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи, но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что старушкам хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.
– Всех голубей распугали. Страни.
– Всех, – стали сокрушаться старушки в шляпах, когда молодые люди отошли от них достаточно далеко.
– У, паразиты!
– У… Целоваться им негде, видите ли! Распустилась совсем… В наше время такого не было. Наше время было воплощением нравственности. Служило ориентиром для всей планеты. Олицетворением добра.
– Да.
Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое всегда было поблизости от Исаакиевского собора с правой стороны. Это кафе когда-то очень давно, когда старушки были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. К примеру – сухарь, или пряник, который с прошлого года в кармане завалялся.
В кафе старушки в шляпах садились возле широкого окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами они не швырялись. Пили кофе и смотрели в окно. Одна старушка в это время чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая – вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят.
Будучи в кафе та старушка в шляпе, которая чуть повыше и чуть упитаннее, начинала производить впечатление. Например, она могла сказать такую фразу:
– А знаешь, Ася, вся наша жизнь – это всего лишь атрибуты десятого аспекта. Без предикатов… Ничего возвышенного в ней нет. Сплошные залежи холодной прозы. И ни одной проталины счастья.
После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.
Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала белые крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:
– Что? Что ты сказала?
– Э – э – э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.
– Ну и не повторяй, ну и не надо, – обижалась Ася.
Когда полдник завершался, когда есть вставными зубами было уже нечего – та, что была профессорша, элегантно поправляла волосы и предлагала:
– Может, посетим Эрмитаж?
– А что там? – переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.
– Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил. Купил на аукционе во Франции.
– Да что ты говоришь! Неужели, правда!?
– Что-то новое, говорят. Все газеты об этом пишут, разве не читала?
– Нет, не читала.
И старушки направлялись в Эрмитаж. Осторожно переходили дорогу. Зигзагами пересекали Александровский садик мимо памятника Гоголю. Снова с опаской переходили дорогу, потом небольшой сквер устало переходили, который был перед Зимним дворцом. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. Там северный ветер начинал продувать их. Продувал, продувал, продувал, да так сильно, что старушкам в шляпах после долгой ходьбы зябко становилось. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу Эрмитажа, чтобы приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем пенсионерам в шляпах, которые молодятся.
Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. Когда Ася проходила мимо этих скульптур – она сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы не видеть всей этой неприличности. Потому что неудобно. А её подруга – наоборот нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все, нехорошее.
Однажды профессорша сказала Асе, что в этом сплетении голых тел у Родена поэзия есть. Это не любовь, это настоящее живое искусство, это музыка, запечатленная в белом мраморе, и снова сделала губы коромыслом. Ахматову любит и такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в сплетении голых тел? Какая музыка? Это нехорошо.
Пред входом в зал французских импрессионистов старушки в шляпах всегда старались отдохнуть. Все-таки поднялись на третий этаж. Устало садились возле пустующей стены на какой-нибудь диванчик. При этом узкий диванчик под ними не скрипел, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. «Раз, два, три»… Сбивалась со счета и снова считать начинала. «Раз, два, три, четыре, пять»… И снова сбивалась.
– Пахнет тут чем-то, – говорила после недолгого молчания профессорша.
– На этом этаже туалетов нет, – отвечала Ася.
– Лаком пахнет, – уточняла профессорша. – А может быть масляной краской.
– А мне кажется – плесенью, – возражала Ася. – Тут всё старое. А старое всегда плесенью пахнет.
В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Никому не хотелось смотреть на серые шахматы, темные треугольники и синие кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.
Старушки в шляпах тоже поспешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, так много воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя жизнерадостными молодыми женщинами у моря. На высоком берегу какого-нибудь средиземноморского залива, где дует бриз и кричат чайки. Даже слезы иногда на глаза наворачивались. До того было приятно всё это видеть.
Ася в такие моменты всегда думала о том, что французы люди исключительно талантливые. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 1812 году. По деревням вилами добивали. Ужас какой, какая дикость! Сейчас жили бы вместе. Вместе ходили бы за хлебом и молоком. В кафе, в бульонную, в Александровский садик. Вместе кормили бы голубей возле Исаакиевского собора.
– Dire bonjour.
– Bonjour Madame.
Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За говор с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь по сути всё самое красивое родилось там у них – во Франции. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарили. Только пакости какие-нибудь. А французы… Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские женщины самые красивые. Глупости это. Француженки лучше всех на земле.
Той, которая не Ася, а Софья Михайловна, когда-то очень хотелось стать француженкой. Умереть и родится потом снова во Франции, чтобы жить где-нибудь в Париже на улице с красивым названием Этьен Марсель. Гулять по набережной Сены, восхищаться великолепными готическими соборами, кормить голубей на Монмартре…
Из Эрмитажа старушки возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошел не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они ответят этак снисходительно: «На вернисаже у Клода Моне». На них будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего пояснять это тем, кто французов не любит и ничем французским не восхищается. Кто не носит даже шляп с монтаньерками. Кто не знает, что такое настоящее искусство.