Мне никуда не деться от себя
Чувствуешь ли ты обман?
Чувствуешь ли ты, что твое поведение руководимо кем-то?
Ощущаешь ли ты свободу?
Четко ли понимаешь что это такое?
Я жду, я всё ещё чего-то жду… Напрасно, бесконечно, бесполезно. Все прожитые годы словно скомканные, неправильно и некрасиво, вычурно написанные сказки. Где жизнь, где солнце и свобода? Заложены кирпичными стенами все выходы, все двери, разрыты все туннели, засыпаны камнями, залиты водой. Рассержены все демоны, убиты ангелы, хранители, и те, что просто наблюдают, простые жители небесные, простые жители земли, все в мире с дьявольской ухмылкой. Простите, небеса, я снова комкаю разорванный на части А4 лист. Последний – это точно. Мне никуда не деться от себя.
Мы в шоке, мы не могли представить, что на такое он способен. Всегда здоровался, всегда поможет сумки донести до этажа, потом на свой обратно спустится, улыбчивый, спокойный, добрый. Мы в шоке, мы не знаем, что нам думать. Вот так вот броситься с окна…
Шагать легко, когда шагаешь по земле, сложнее – если лезешь в гору, и невозможно, если ты стоишь на краешке земли, на грани между смертью и остатком жизни. Разглядываешь грязные ботинки, стираешь с лезвия остатки крови, вдыхаешь аромат лесной листвы, читаешь Александра Блока вслух, ломаешь ветви, прячешь все зловещие улики, и думаешь, ломая мозг, всё думаешь, всё знаешь. Остывшее сознанье прикрываешь ветками, стираешь с рук остатки грязи, бросаешь на траву салфетки, бредёшь обратно, мысленно себя бичуя, стираешь слёзы рукавом, а после пьёшь на кухне чай, вприкуску с рафинадом.
Да нет, никто, пожалуй, и не замечал за ним такого. То, что вы мне рассказали – ужас! Теперь не знаю даже, как мне относиться к людям, если такой вот тихий человек творил такие вещи. Наверное, до пенсии я буду за руку водить детей гулять. Теперь, наверно, никаких гостей. Паника? Нет.… Хотя – да. Мне страшно было жить и до сегодняшнего дня, война там, понимаете, террористы, но чтоб такое, да ещё буквально на соседнем этаже… Конечно страшно.
Запах горелой кожи всегда разный, он зависит от чистоты её, от толщины, от цвета, у женщин и мужчин запах отличается очень сильно. Женский помягче. Когда они кричат, у жертвы расширяются зрачки. Причём, если вставить им в рот кляп – то зрачки расширяются, чуть ли не во весь глаз, а если позволять им кричать с открытым ртом, зрачок чуть меньше, видимо, когда есть выход страху в форме крика – у жертвы есть надежда на спасение. Инстинкты, все мы всё же – звери. Потом приходится проветривать весь дом, зимой на даче нет почти соседей, а те что есть, два старичка – глухие, им не слышать криков. Отряхивая снег с калош, бросая в печь поленья, согревшись коньяком и кофе, рисуешь на заснеженных окошках странные узоры, потом стирая со щеки слезу, упавший с сердца камень замещаешь новым, другим, который всё не выбросить никак. На нём начертаны слова: «Мне никуда не деться от себя».
Да, я с ним учился в школе, тогда, конечно же, как все в далёком детстве, мы таскали домой животных, котят, щенков, а он однажды изловил крысёнка и потащил его домой. Нам всем не разрешали дома держать животных, у кого-то, конечно же, были свои собачки и котята, тем говорили, что достаточно и тех, кто есть. А он говорил, что ему разрешили. Всегда разрешали, понимаете? Примерно раз в неделю мы были у него в гостях с ребятами, потом с девчонками, ну, позже, может быть пореже, не суть, суть в том, что дома у него никогда не было никаких животных. И мы тогда спрашивали, что же с ними стало, и неужели он всё врёт, ему не разрешают оставлять животных дома, на что он злился и твердил, что просто от него они сбегают. Ещё он чуть не криком говорил, чтоб мы спросили у его мамы, если мы ему не верим. Нас почему-то это убеждало. Теперь мне как-то жутко вспоминать всё это. Зачем вы мне разбили детство, отрочество, юность?
Да-да, а помнишь, его назвал Володька «крысоед», после чего так сильно получил, что провалялся месяц в городской больнице? Тогда я, как и все девчонки, подумала, что этот парень сможет постоять не только за себя, но и за свою невесту. Мы все в него влюбились. Правда, теперь меня от этого бьёт дрожь.
Секс не был для меня никогда тем, ради чего стоит совершать поступки, он как бесплатное приложение, есть – хорошо, нет – не очень хорошо, да ну и пусть, в мире много других удовольствий. Хотя, не скрою, было в этом что-то более возвышенное, чем в простой науке. Исследования в области секса более многогранны, причём как для испытуемого, так и испытателя. Порой, не знаешь, на чьей ты стороне, и после этого холодный ум гораздо более полезен, нежели желание продлить мгновение, попробовать ещё. В конце концов, секс – это просто копуляция, спаривание – так уже менее романтично? Рабыни садо-мазо клубов доверчивы и более наивны, чем те, которые стоят вдоль дорог, чем те, которые работают по вызову, а безнадёги у дорожных больше всех. Те, что уже под дозой, более спокойны, а те, кто в ломке, даже не кричат, скорее, просят о прощении, кого-то выше, не тебя. К ним нет ни сожаления, ни чувств, они пропали много раньше. А те, что даже в слякоти крови кричали «СТОП!!!», всё ещё надеясь на удачный выход, когда границы все преодолели, и наслаждение ушло, остались боль и страх, когда цепляясь пальчиками за подушку или ламинат царапая, кричат, впадая в панику лишь только это слово, их становилось жалко. Когда в трясущихся руках дрожит стакан и тлеет сигарета, ты плачешь над прекрасным телом, и прогоняешь демонов своих, которые вычерчивают на лодыжках её тонких: «Мне никуда не деться от себя».
Однажды, он нашёл моих детей, моих близняшек. Тогда им было по семь лет, они катались в луна-парке на «Ромашке», а мы их ждали за оградой, в толпе таких же мам и пап. Когда сеанс закончился, мы двинулись к воротам, но наши близнецы не вышли. Тогда мы в панике метались по всем аттракционам, мы подняли на уши весь персонал, всю охрану, те даже вызвали милицию, но не нашли наших деток. В полночь нас привезли на милицейской машине домой, я плакала, а муж чуть не тащил меня домой. На лестнице мы встретили соседа, он расспросил нас о случившемся, он дал мне валерианы, велел выпить мужу коньяк и никуда не уходить. В пять тридцать две, кто-то позвонил нам в дверь, мы открыли её и у меня случился обморок от счастья. На пороге стояли наши девочки-близняшки и он. Он улыбался, а девочки плакали, они сбежали тогда от нас через забор, заметили дырку перед самым стартом карусели, и ради смеха убежали. Потом, как они сказали, ими завладел азарт, и они убежали из парка, а потом заблудились. Девочки ещё долго после этого случая боялись от нас отходить, до восьмого класса они просили провожать их до школы, а возвращались только с кем-нибудь из одноклассников. Они всегда радовались, когда встречали его, недавно, они подарили ему статуэтку пышногрудой женщины с плодами, и подписали у её ног «Жива». Не знаете, что бы это значило?
Она была особенной. Она была другой. Конечно, в каком детективе без женщины, в какой такой жизни – без чувств? Быть может она могла поставить другую точку, не такую, которую поставила, возможно, она могла закончить всё, а так она поставила запятую, долгую и жирную. Мы познакомились на кладбище, не правда ли, удачное место для знакомства? Она как раз похоронила мужа, а я закопал какого-то бродягу. Я помог ей дойти до машины, все остальные, кто был с ней уехали уже больше часа назад, а она всё плакала у свеженькой могилы. Тогда она сказала, что потеряла самое бесценное, она потеряла любовь. Теперь, сказала она, у всего есть цена. Я ответил, что нет цены у знаний, а она улыбнулась и написала на моей ладони телефонный номер. Я позвонил ей через две недели, и она пришла ко мне. Тогда в моей квартире поселился тёмный свет. Я угостил её горячим чаем, она мне рассказала о себе. Мы были вместе где-то год, когда она уехала куда-то. Вот так, без слов, без маленькой записки, без ругани, без крика. Мне кажется, она уехала туда, куда дорога лишь в один конец. Тогда я потерял единственное бесценное в своей жизни и во мне проснулись старые инстинкты. Когда мне нужно было видеть кровь, она случайно резалась ножом, и я зализывал ей ранку, когда мне не давал заснуть фантомный хруст костей, она разделывала курицу ножом. Когда мне щекотало ноздри, она палила над огнём свиную шкуру.
Когда он пришёл в этот храм, я думал, что он очередной современный безбожник, изображающий покаяние, чтобы на самом деле попросить ещё финансов, чтобы серебряным крестом купить себе благополучия побольше. Мне показалось, что не за верой он пришёл, и не за искуплением. Но мы поговорили с ним, и мне увиделась бездонная чёрная пропасть, в которой было мытарство, в которой была пустота, которую могла заполнить только вера, края которой сшить могло лишь покаяние и скорбь. Он приходил сюда по средам, он неистово молился, всё время опускал монеты в ящик для пожертвований на постройку храма. Да, я видел в нём заблудшую душу, конечно, я не знал всего, что было скрыто, но вот в этом и была его ошибка, он всё держал в себе, Господь, конечно, видел все его грехи, но он готов простить, только тогда, когда ты облечёшь их в форму слов, когда откроешься ближним. Конечно, все его осудят, быть может, проклянут, быть может, вызовут людей в погонах, но это – первый шаг к очищению. Раскаяние начинается не ночью, в бессоннице, когда вокруг смеются демоны, раскаяние начинается тогда, когда ближние узнают от тебя же, грешника, о деяниях твоих, когда они тебя осудят и это есть первый этап наказания. А уже церковь даст тебе подсказку и защиту. Господь не свой у каждого, Господь – один у всех, и все мы должны любить друг друга так же, как Господь нас любит.
Я мечтал быть космонавтом, исследовать пустоту, открывать другие планеты, находить иные формы жизни. Я стал космонавтом, я исследовал пустоту, открывал другие планеты, находил иные формы смерти.
Я здесь не потому, что сумасшедшая, понимаете? Он сделал из меня посмешище, теперь меня лечат не пойми чем от душевного расстройства на почве ревности, понимаете? Я здесь уже два года, а ещё полтора были для меня кошмаром. Кошмаром, понимаете? Я не сумасшедшая. По крайней мере, была. По крайней мере, до того, как попала сюда, понимаете? Это всё он, и пусть он горит в чёртовом аду! Мы встречались с ним где-то месяц, мы познакомились в клубе, потом он проводил меня домой, всё так целомудренно, всё романтично, если бы не двадцать первый век, понимаете? Он закидывал меня смс-ками, я писала в ответ, сначала редко, а потом всё чаще. С течением времени наша переписка становилась всё более откровенной. Мы не так часто встречались, раз или два в неделю, так что мои подружки смеялись надо мной, считали, что я выдумываю парня, понимаете, выдумываю парня! А я им всё рассказывала про него, рассказывала.… Когда же он пригласил меня к нему домой, я прихорашивалась часа два, я полетела к нему на крыльях. Мы пили с ним вино, играла музыка, всё было словно в сказке, если бы не двадцать первый век, понимаете? Потом стемнело, он зажёг свечи и спросил, как настоящий джентльмен, останусь я или меня проводить домой. Кто после этого пойдёт домой? Понимаете? Сначала всё было хорошо, в маленькой спальне было прохладно, окно почему-то было закрыто, но был кондиционер. Потом он привязал меня лентами к спинке кровати, я просила этого не делать, но всё же.… Не могу. Короче, он стал прижигать мне пятки. Понимаете, то ли сигаретами, то ли просто спичками, я лягалась, я кричала, но никто ничего не слышал, понимаете, никто! Когда он зачем-то ушёл, мне удалось высвободиться, на левой руке лента порвалась, я левша, понимаете, так вот, я выскочила в коридор, открыла дверь и бросилась по лестнице, звоня во все квартиры, потом я побежала в общежитие, там вахтёрша вызвала милицию. Мне было больно, очень больно. Утром, когда мы вместе с милиционерами пришли к нему домой, он с наглою улыбкой сказал, что я сумасшедшая, что преследую его уже не первый день, что телефонный номер на самом деле не его, могут проверить, понимаете, могут проверить! Номер действительно был зарегистрирован на одного моего сокурсника, он объяснил, что просто забавлялся таким образом, это ведь не противозаконно. Короче, дело замяли. Когда я возвращалась с дискотек, он преследовал меня, всегда стараясь оставаться в тени или подходить ко мне, когда вокруг никого нет. Понимаете? Я ещё трижды обращалась в милицию, я говорила им, что он меня преследует, однажды он подошёл ко мне средь бела дня перед университетом и щёлкнул зажигалкой, он сказал, что может дать прикурить моим пяткам. Понимаете? Когда я закричала, он куда-то скрылся. В итоге они забрали меня сюда. Они пихают в меня таблетки. Они колют меня чем-то. Понимаете? Иногда я просыпаюсь с новыми ожогами на пятках или ладонях. Понимаете?
Я много работал, много работал, чтобы не было времени на всё остальное, но работа не спасает, она лишь порождает новые вопросы, работа убивает время, но не убивает стимул. Гораздо интереснее после эксперимента узнать о том, что чувствовал мой испытуемый, но нынче двадцать первый век, все срочно ломанутся в органы, мне вызовут врача. Родиться бы в четырнадцатом веке, или хотя бы в той Германии. А здесь и сейчас приходится зачищать следы.
Да мне он всегда казался странным, ни пива с нами не попьёт на скамеечке, перед парадной, ни на рыбалку. В гости редко заходил, хотя звали его все и часто, бабам нашим он нравился очень, я даже спрашивал, чего это вы так к нему все липните? А они в ответ, мол, мужчина, видно хороший и хозяйственный, то строит что-то, то мусор выносит всякий. А он вон что оказывается, выносил. Жуть берёт. А ведь и моя могла вот так же, в мусор попасть. Жаль, что я его порвать не могу. Если бы он был на нашем месте, придумал бы себе наказание пострашнее.
Нет, мне правда жаль всех тех людей, с которыми я так обошёлся. Да, я выдумал всю это чепуху про то, что я исследовал как умирают люди и звери. Просто, когда в голове твоей кто-то всё время шепчет о крови, кто-то стучит молотком по мозгам, крыльями машут невидимые демоны, когда ты смотришь на шею и ноют уже твои руки, тянутся к поясу, на котором висеть должен нож, когда пелена застилает твой взгляд, спасенье только одно – планировать муки. Я пытался обмануть свой мозг, планировал, но не воплощал, тогда всё гораздо хуже, тогда я срывался среди бела дня, тогда было много хуже. Охота меня не спасала, звери – только лишь звери, а люди, они же знают, с чем расстаются.
Я лишь дважды заметила за ним некоторые странности, впервые, когда ему было года четыре, он молотком бил по голове котёнка, мёртвого. Тогда он был весь в крови и кусочках мозгов. Это было страшно, тогда его никто не видел, кроме меня, конечно же. Когда я спросила его, зачем он это сделал, в глазах его была пустота и страх. Он мне ничего не ответил. Он вообще заговорил всего спустя два дня. Для нас это стало тайной, некоим табу. Я старалась избегать этой темы. Я боялась, что с ним может быть что-то не так. А потом, в школе, как-то меня спросили его друзья, где все животные, которых он приносил домой, я отшутилась, что они сбегают от него уже через пару дней, но сама мгновенно вспомнила о том котёнке. Я спросила его про животных, на что он мне сказал: «Каких животных?»
Пожалуйста, казните меня первой, отдайте на растерзание возмущённой толпе!
Из меня бы вышел отличный террорист, жаль, что это пришло мне в голову только сейчас. Мне не помогла мать, она ведь помнит про того котёнка. А я не рассказал ей про то, что началось это всё с того, как дед рубил голову петуху, после того, как топор бухнул о чурку, после хруста костей и фонтанчика крови, я почувствовал, как в моих штанах потеплело, я описался, упал и слышал хохот. Я пролежал полдня, в, с тех пор недостижимой для меня, нирване. Чуть ближе к ней, конечно, люди, а не петухи, котята, крысы. Мне никуда не деться от себя.
Вы знаете, мне кажется, когда я падал из окна на землю, я находился где-то рядом, когда я ударялся, на миг мне показалось, что обрёл я наконец-то, что искал. Ещё я слышал чей-то хохот.
Тогда мы убежали от родителей через дырку в заборе, потом мы побежали за комнату страха, оттуда было видно всё, что происходит перед каруселью. Мы захихикали, смотря, как мечутся родители, когда нам крепко вдруг зажали рты и повели за трейлер. От страха мы даже не могли кричать, нас повалили на траву, прижав коленом, накрепко связали, засунули в машину и куда-то повезли. В подвале пахло плесенью и сыростью, спустя несколько часов нам развязал глаза огромный дядька, он сел на стул и говорил нам гадости какие-то, которых мы не понимали. Он приказал нам раздеваться, мы плакали, снимая сарафаны. Потом раздался в дверь звонок, какой-то шум и разговоры на повышенных тонах. Он вошёл, сказал нам одеться, сказал, что нас ждут мама и папа. Пока мы умывались в ванной, мы слышали периодически какие-то удары. Он привёз нас домой, он посоветовал нам рассказать всё родителям. Но мы не рассказали. Недавно мы подарили ему статуэтку, когда мы объяснили, что это богиня жизни и плодородия, он, кажется, заплакал.