Аллея Надежды
21 ноября 1926 года, через неделю после своего дня рождения, девятнадцатилетняя Астрид Эриксон на последнем сроке беременности появилась на Центральном вокзале Копенгагена. Позади лежал длинный путь на поезде через южную Швецию и на пароме через Эресунн. В зале прибытия ее ожидал молодой человек с темными волнистыми волосами и дружелюбными глазками за очками в толстой роговой оправе. Он представился Карлом Стевенсом и сообщил, что отвезет фрёкен Эриксон на Аллею Надежды. Девушке, которую пугает будущее, название должно было показаться оптимистичным.
Они ехали по Нёрреброгаде на желтом столичном трамвае, и Карл рассказывал ей о пробегавшем за окном пейзаже. После поездки по густонаселенному, кишащему людьми, автомобилями, повозками и велосипедами жилому кварталу в центре Копенгагена они внезапно очутились в океане света – показались поля, пологие холмы и крытые соломой крестьянские домики. Очень похоже на Смоланд, если бы не трех- и четырехэтажные здания, торчавшие посреди этой сельской красоты и издалека напоминавшие груды камней на подступах к растущему городу. Трамвай шел к площади Брёнсхой по Беллахойскому холму и дальше по улице Фредерикссуннсвай. На конечной Карл и Астрид вышли и остаток пути до Аллеи Надежды проделали пешком, среди каменных вилл, что жемчужной нитью протянулись за многоэтажными зданиями с витринами магазинов, смотревшими на Фредерикссуннсвай.
Вилла Стевнс на Аллее Надежды, 36, в Брёнсхой, в 5–6 км от центра Копенгагена. Там, на втором этаже, Лассе вместе со своим ровесником Эссе провел первые три года жизни. (Фотография: Частный архив)
Карл остановился у дома номер 35. «Вилла Стевнс» – значилось на фасаде, а в саду, выходившем прямо в открытое поле, виднелись две детские коляски. Как пояснил Карл, одна коляска принадлежала семье с первого этажа, а в другой лежал шведский мальчик Эссе, которого растила мать Карла, занимавшая второй этаж. Обе семьи носили фамилию Стевенс – позже Астрид объяснили, что фамилия происходила от названия полуострова Стевнс к югу от Копенгагена, которое дало имя и роду, и вилле. О вилле этой она впоследствии не забыла и за свою долгую жизнь несколько раз туда наведывалась. В последний раз – в 1996 году – Астрид постучалась в дверь, не зная, кто теперь проживает в доме, представилась удивленным жильцам и попросила разрешения посидеть в комнате второго этажа, где когда-то кормила новорожденного сына. Отсюда было видно яблоню в саду, где Лассе три года играл с Эссе, почти что своим ровесником, и «старшим братом» Карлом.
Марие Стевенс, мать Карла и приемная мать Эссе и Лассе, была из тех копенгагенских женщин 1920-х, что постоянно ухаживали за одним-двумя малышами и давали кров будущим матерям перед родами. Минимальная цена за проживание ребенка на полном пансионе на Вилле Стевнс составляла 60 крон в месяц, и дело того стоило: «тетя Стевенс», как ее называла Астрид, была сведущим и порядочным человеком, и Комитет награждения приемных матерей в 1923 году премировал ее 50 кронами и дипломом, который теперь хранится в Музее рабочего движения в центре Копенгагена. Комитет награждения был филантропической организацией и занимался улучшением условий жизни детей в приемных семьях Дании с 1861 года. Эта работа предшествовала более системному подходу к защите детей и матерей-одиночек, сложившемуся после Первой мировой войны.
Шестнадцатилетний Карл Стевенс, встретивший Астрид Эриксон на Центральном вокзале, – талантливый пианист. Он не пошел по стопам матери и в 1930-е гг. поступил в Копенгагенский университет, где изучал музыку и немецкий. (Фотография: Частный архив)
В те времена, в периоды кризиса и высокой безработицы, было трудно понять, что движет той или иной приемной матерью: любовь или цинизм. Одно дело – приемные семьи, где грудничков вынужденно кормили бутилированным коровьим молоком, опасным для здоровья малышей, другое – так называемые «поставщики ангелочков», славившиеся по всей Скандинавии тем, что морили младенцев голодом и жаждой, а иногда и просто убивали, чтобы принять новых детей, а с ними и новые финансовые поступления.
Безупречная репутация фру Стевенс была известна по всей Швеции. Если прошедших за многие годы через Виллу Стевнс «шведских дам» в полном составе выстроить на Дроттнинггатан в Стокгольме, шутливо писал Карл Астрид в 1930 году, очередь стояла бы от Мэстер Самуельсгатан и до пролива Норстрём. До самой смерти фру Стевенс получала множество благодарственных писем в конвертах с шведскими марками. Среди корреспондентов была и Астрид Линдгрен, называвшая фру Стевенс «самой прекрасной женщиной, какую я когда-либо встречала». В 1931 году она отправила приемной матери Лассе поздравление с Рождеством и на смеси шведского и датского, усвоенной за эти годы, рассказывала, что фру Стевенс до сих пор снится Лассе и иногда мальчик хочет, чтобы его «шведская мама» поиграла с ним в «датскую» с Аллеи Надежды в Брёнсхой:
«Я должна была говорить с ним по-датски, а он рассказывал „маме“, что скоро едет в Нэс, и о других интересных вещах. И конечно, ему хотелось, чтобы мы сели в поезд и поехали к „маме“. „Мама такая хорошая“, – повторяет он. Да, фру Стевенс, он вспоминает Вас как что-то очень хорошее и светлое, он никогда Вас не забудет».
Почти шестьдесят лет Астрид Линдгрен общалась с Карлом Стевенсом, тем самым мальчиком, который встретил ее на Центральном вокзале в ноябре 1926 года. В тот раз шестнадцатилетний гимназист, мечтавший изучать языки и музыку в университете и со временем ставший учителем гимназии в Хеллерупе, не только сопроводил Астрид в Брёнсхой, но и до самых родов развлекал молодую женщину, которая была ему почти ровесницей: возил осматривать Копенгаген и играл на рояле в гостиной «Революционный этюд» Шопена.
Именно Карл отвез Астрид в Королевский госпиталь на такси, когда начались схватки. Он держал ее за руку и, чтобы отвлечь от боли, придумал считать бронзовые бычьи головы над дверями каждой мясной лавки, которую они проезжали. Три года спустя, 10 января 1930 года, тот же спокойный, надежный Карл отвез трехлетнего Лассе на поезде в Стокгольм, к «маме Лассе», как они с фру Стевенс последовательно и ненавязчиво называли Астрид у себя дома. Бо́льшую часть пути Лассе кашлял, вертелся, крутился, толкал Карла в темном купе и говорил на датском, как настоящий маленький копенгагенец. «Подвинься!» – требовал мальчик. Это и многое другое восьмидесятилетняя Астрид Линдгрен вспоминала в письме к Карлу в декабре 1987 года – она благодарила его за поздравление с днем рождения и передавала привет всем его детям и внукам:
«У меня в голове не умещается, что ты, Карл, дедушка двух школьников. Я представляю тебя все тем же юным гимназистом, что играл в гостиной на рояле, брал меня на прогулки, показал все окрестности и достопримечательности Копенгагена. Я так уставала во время беременности, что, приходя домой, тут же засыпала и спала как убитая. Ах, все эти воспоминания, бычьи головы, и всякая всячина, и твоя поездка с Лассе, когда он просил тебя подвинуться. Еще помню, как он похлопал тебя по плечу и заявил: „Теперь мы друзья!“»
Рожать ей предстояло в корпусе Королевского госпиталя на Юлианне Марие Вай – его еще называли Родильным учреждением. Со времени своего основания в XVIII веке учреждение предоставляло убежище незамужним роженицам – это было гуманнее, чем «распространенные тайные роды и зачастую последующее умерщвление плода», как было написано в многовековой давности королевском пожаловании. В те годы незамужняя женщина обычно скрывала свою беременность все девять месяцев, а затем рожала втайне, без акушерской помощи. В надежде сохранить постыдную тайну и избегнуть несчастий, которые сопутствовали появлению незаконного ребенка, многие матери удушали дитя сразу после рождения.
В 1920-е годы Родильное учреждение по-прежнему предотвращало подобные трагедии. Здесь можно было родить под присмотром врачей, в безопасных условиях и без огласки, не сообщая ни имени отца, ни своего собственного. Роды регистрировали в картотеке Королевского госпиталя, где каждой «тайной матери» присваивался номер. Как в свидетельстве о крещении Ларса Блумберга, где над пунктирной линией напротив пункта о положении и фамилиях родителей значилось «1516 b». Имя крестной матери в данных обстоятельствах сообщать тоже было не обязательно, но ее звали Марие Стевенс.
Мальчик увидел свет 4 декабря в десять часов утра, и хотя у Астрид несколько дней после родов держалась температура, она довольно быстро вернулась на Аллею Надежды к фру Стевенс, Карлу и Эссе. Вернулась с маленьким Ларсом Блумбергом на руках и не расставалась с ним до 23 декабря, когда уехала в Нэс встречать Рождество. Это решение в 1993 году в интервью Стине Дабровски пожилая Астрид назвала идиотским:
«– Конечно, надо было остаться и кормить ребенка, но я не понимала, насколько это важно. Я сделала это ради них (Ханны и Самуэля Августа. – Ред.), чтобы не ставить их в неудобное положение из-за того, что я не приехала, ведь тогда бы все догадались.
– Но все же вроде бы и так понимали, что вы уехали рожать?
– Не знаю, наверное, да. Но по официальной версии, я училась в Стокгольме».
«Тетя Стевенс» с маленьким Карлом и мужем Теодором, умершим в 1921 г. в результате продолжительной болезни. После его смерти Марие Стевенс стала «приемной матерью», у нее сложился особый круг клиентов, состоявший из молодых незамужних матерей из Швеции. (Фотография: Частный архив)
Астрид Линдгрен навсегда запомнила то пьянящее счастье, которое испытала, впервые лежа с малышом Лассе у груди, в одиночестве и покое. То же волшебное настроение в 1952 году Линдгрен передала в трогательной концовке трилогии о Кати: юная героиня в торжественном внутреннем монологе славит чудеса природы и симбиоз матери и ребенка, но понимает, что это – счастье взаймы. Впереди обоих ждет одиночество.
«Мой сын лежит у меня на руке. У него такие маленькие-премаленькие ручки. Одна из них обхватила мой указательный палец, и я не смею шевельнуться. Возможно, он тогда отпустит мой палец, а это будет невыносимо. Эта крохотная ручка с пятью крохотными пальчиками и пятью крохотными ноготками – неземное, небесное чудо!
Я ведь знала, что у детей есть руки, но, разумеется, не понимала по-настоящему, что у моего ребенка тоже будут такие. Ведь я смотрю на этот маленький розовый лепесток – ручку моего сына – и не перестаю удивляться.
Он лежит с закрытыми глазками, прижавшись носиком к моей груди, его головка покрыта черным пушком, и я слышу его дыхание. Он – чудо! <…>
Недавно он, мой сын, немного поплакал. Его плач напоминает жалкий писк котенка, и я с этим чувством нежности к нему почти не в силах слышать этот плач, так мне больно! Как ты беззащитен, мой маленький котенок, мой птенчик, как мне защитить тебя? Мои руки крепче обвивают тебя. Они ждали тебя, мои руки, они с самого начала были предназначены именно для того, чтобы быть твоим гнездом, мой птенчик!
Ты – мой, я теперь тебе нужна! В этот миг ты абсолютно мой. Но скоро ты начнешь расти. С каждым днем ты будешь все больше отдаляться от меня. Никогда не будешь ты так близок мне, как теперь. Быть может, когда-нибудь я с болью в душе буду вспоминать этот час»[8].
В канун Рождества 1926 года Астрид попрощалась со своим ребенком, тетей Стевенс и Карлом. Когда она приедет вновь, никто из них не знал. Ее путь лежал домой, в Нэс, а затем на север, в Стокгольм. Назад, в спартанскую комнату в пансионате, с убогой стальной койкой, из-за которой помещение «…походило на военный лазарет», как она написала Ханне и Самуэлю Августу. Астрид была из тех молодых женщин-служащих, которые на социальной лестнице стояли немногим выше городского пролетариата. У нее была хотя бы эта стальная кровать, одежда и, как правило, хватало еды, чем она не в последнюю очередь была обязана посылкам из дома: примерно раз в полтора месяца приходила корзина, полная запасов из кладовой Ханны. За эти предметы первой необходимости старшая дочь тут же благодарила в письмах – как правило, не забывая отметить, что корзина скоро опустеет:
«Какая роскошь – отрезать себе порядочный кусок хлеба, намазать первоклассным виммербюским маслом и положить сверху кусок маминого сыра, а затем все это съесть. Это наслаждение я испытываю каждое утро, пока в корзине еще что-то остается».
В других письмах родителям и брату Гуннару, который обучался у одного фермера в Сконе, Астрид описывала, как каждый вечер, придя домой, они с подругами сидят на краю постели, отрезают колбасу и сыр и просят передать «то одно, то другое. Чудесно, но скоро этому придет конец». Слух о корзинках Ханны быстро распространился среди подруг Астрид: в корзинках ведь была еда, а не простыни, пододеяльники и прочая несъедобная утварь.
«В конце концов посылка из дома становится условием выживания. Ни о чем другом и думать не можешь, а когда наконец ее получаешь, испытываешь почти детский восторг».
Это слова человека, знакомого с голодом. И с тоской. Многого жизнь уже лишила Астрид Эриксон, но самая большая потеря случилась, когда в канун Рождества она простилась с Лассе и передала его тете Стевенс. Эта сцена хорошо запомнилась приемной матери. Никогда еще Марие Стевенс не встречала женщину, которая, родив в подобных обстоятельствах, так радовалась бы своему ребенку. Спустя многие годы, в 1950-м, когда мальчик вырос и у него самого уже родился сын, старая приемная мать из Копенгагена отправила Астрид письмо, где, между прочим, написала: «Вы полюбили своего малыша с первого мгновения».
Совсем не похожа была девятнадцатилетняя Астрид на довольную и веселую молодую особу, когда переступила порог родного дома в Виммербю на Рождество 1926 года. Пронизывающее счастье и эйфория, пришедшие после благополучных родов, сменились унынием, болью и сожалением, а в последующие годы это состояние перешло в хроническое – об этом она часто писала Анне-Марие Фрис:
«Я недовольна жизнью… иногда думаю, не схожу ли с ума… мало что знаю, поскольку не пишу никому, кроме родных время от времени».
Одинокая жизнь девятнадцатилетней Астрид Эриксон в большом городе не всегда была тоскливой. В письме брату Гуннару от 26 июля 1927 года она рассказывает о визите Стины и о том, что видели веселые сестры: радиоуправляемые машины в парке развлечений «Грёна Лунд», танцы в «Бланш», кофе в кафе «Сёдерберг», музей «Скансен», Национальный музей и Городскую ратушу. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
В январе 1927 года Астрид как ни в чем не бывало продолжила заниматься в училище «Бар-лок» на Хамнгатан, где обучали машинописи, бухгалтерскому учету, счетоводству, стенографии и ведению деловой корреспонденции. В обеденный перерыв она общалась с другими женщинами, а вечера проводила с подругами – ровесницами Сагой, Ингар, Мэртой, Теклой и Гун, однако на фотографиях тех лет Астрид Эриксон чаще всего грустна и несчастна. Вот что она напишет спустя много лет в статье «Посвящение Стокгольму», напечатанной в антологии «Смысл жизни»:
«Приехав сюда в 19 лет, я плевалась: Стокгольм мне показался отвратительным! Конечно, он был очень красив, утончен и изыскан, на взгляд того, кто, как я, родился в деревне. Но город был мне чужим. Мне здесь было не место. Одиноко бродила я по улицам, с завистью глядя на торопящихся мимо людей, которым, казалось, принадлежит весь этот город».
В старости, оглядываясь на первую главу своей жизни в Стокгольме, Линдгрен называла ее «моя тощая холостяцкая жизнь», и слово «тощая» следует понимать как в физическом смысле, так и в психологическом. В письмах матери и отцу их девятнадцати-двадцатилетняя дочь хорохорилась, но депрессивный настрой 1927–1928 годов сквозит в письмах к Анне-Марие и в известной степени к Гуннару. «Иногда мне до судорог снова хочется стать ребенком, а иногда я благословляю каждый день, приближающий меня к могиле», – писала она старой подруге из Виммербю 6 декабря 1928 года. За две недели до этого Гуннар получил пессимистическое послание от своей обычно смелой и сильной сестры:
«Я чувствую себя одинокой и бедной – одинокой, быть может, потому, что так и есть, а бедной – потому, что мое движимое имущество состоит из одного датского эре. „Быть может“ я забираю назад. С ужасом думаю о наступающей зиме».
Позже Астрид стала подшучивать над своими мрачными мыслями. Так, в 1929 году, когда жизнь стала налаживаться, поскольку они с подругой Гун нашли новое жилье на Атласгатан, она назвала себя «убывшим кандидатом в самоубийцы». Но пессимизм и меланхолия не разжимали крепких объятий.
В ответ на письмо Анне-Марие в январе 1929 года, в котором та жаловалась, что возлюбленный кажется ей чужим, Астрид 6 февраля 1929 года ответила, что это и трагично, и естественно, и поделилась собственным мрачным взглядом на любовь и отношения между мужчиной и женщиной: «Другого и быть не может между двумя несчастными, во всяком случае в этом худшем из миров. Это ясно как дважды два. Es ist eine alte Geschichte doch bleibt sie immer neu[9] и всякий раз столь же невыносима».
В том же письме Астрид спрашивает, читала ли Анне-Марие книгу французского писателя Эдуарда Эстонье «Одиночество», недавно переведенную на шведский. Если нет, ей стоит прочитать последний рассказ в сборнике – «Господин и госпожа Жофрелен», в нем речь о мужчине, который покончил с собой, потому что за многие годы совместной жизни отчаялся понять, что творится в голове у жены. История взволновала Астрид и воскресила угасающую веру в то, что через любовь мужчина и женщина могут преодолеть одиночество, на которое безнадежно обречен каждый человек по отдельности:
«Нет, наверное, ни одного существа, рожденного женщиной, которое бы не было одиноко. И тут вдруг появляется какой-то человек и заявляет: „Мы с тобой – родственные души, мы понимаем друг друга“. И в глубине твоей души раздается голос, с досадной ясностью произносящий: „Да, черт подери, да“. То есть твой голос, возможно, выражается несколько приличней. В последнее время меня одолевают люди, которые чувствуют себя ну такими родственными мне душами, ну такими родственными! А я еще более одинока, чем раньше. Во всяком случае, кусочек меня упрямо, невыносимо, ожесточенно одинок – и, вероятно, так всегда и будет».
Тоска, пессимизм и временами возникающие мысли о самоубийстве сильнее всего давали о себе знать, когда длинными воскресными днями Астрид оставалась в большом городе одна. Непрестанные размышления о Лассе с утра пораньше гнали ее на улицу, и все, что в другие дни вытеснялось и тонуло в многочисленных заботах, всплывало из подсознания. Нигилизм и глубокая тоска грызли ее изнутри, как и голод, когда деньги подходили к концу, а корзина из дома давно уже опустела. Часто приходила она на «одинокую» лавочку под кустом у Энгельбретскирке. Всеми покинутая, Астрид находила спасение не в церкви, а в романе Кнута Гамсуна «Голод», в те годы ставшем библией для матери-одиночки, – так она рассказывала «Экспрессу» в ноябре 1974-го:
«Все сливалось в единое острое переживание счастья от книги и солидарности с юным Гамсуном и всеми, кто ходил голодным по всем большим городам мира. Как вот, например, я – ну да, ну да, я, конечно, даже близко не голодала, как Гамсун, который, расхаживая по Христиании[10], жевал кусочек дерева. В Стокгольме я просто никогда не бывала по-настоящему сытой. Но и этого хватало, чтобы отождествить себя с безумным юношей из Христиании, и подумать только, что он смог написать такую захватывающую и ужасно забавную книгу о голоде».
В том, как Гамсун описывал борьбу человека с одиночеством, было что-то знакомое и успокаивающее. А зримое описание бедного потрепанного героя прямо-таки подбадривало: его одежда становится все оборваннее, самая распоследняя вещица отдана в заклад, и тем не менее среди этой безнадежности он сохраняет достоинство и юмор. Все же Астрид была не одна со своим одиночеством в Стокгольме – был и герой Гамсуна, и еще сотни молодых несчастных секретарш, чья юность пропала из-за нежелательной беременности, и они тоже голодные слонялись по большому городу в поисках смысла жизни. Вот что Астрид написала Анне-Марие 3 октября 1928 года:
«Да, и точно жизнь – проклятая бессмысленная комедия! Иногда мне кажется, что я заглядываю в пропасть, а иногда утешаю себя тем, что „life is not as rotten as it seems“».
А по будням разочарованная двадцатилетняя мать без ребенка становилась энергичной, общительной фрёкен Эриксон, которая умела ладить со всеми вокруг. Она печатала слепым методом, не глядя скользила пальцами по клавиатуре, хорошо стенографировала и не боялась переписки на английском и немецком. Все эти умения позже пригодились Астрид Линдгрен – писателю, редактору, а для родных и друзей – прилежному корреспонденту.
На первой работе, куда Астрид поступила в 1927 году, ей полагалось снимать трубку, произносить: «Отдел радио Шведского центра книжной торговли!» – слушать и извиняться. Ей приходилось принимать жалобы недовольных клиентов, не сумевших настроить свое новое радио – последний писк техники. Во время собеседования на площади Кунгсброплан начальник конторы ясно дал понять, что после бегства предыдущей сотрудницы ему больше не нужны девятнадцатилетние, но Астрид Эриксон сделала то, что всегда умела делать превосходно: продала себя. Включила обаяние, юмор, энергию и убедила работодателя в том, что на нее можно положиться, хотя ей всего девятнадцать.
«Мне платили 150 крон в месяц. С этого не разжиреешь. И в Копенгаген особенно не разъездишься, а больше всего я стремилась туда. Но иногда с помощью экономии, заемов и закладов удавалось наскрести денег на билет».
Старый паспорт Астрид Эриксон с многочисленными синими и красными печатями датской таможни за 1926–1930 годы рассказывает свою историю – историю скандинавского челнока. Этот документ свидетельствует о том, что мать Ларса Блумберга за три года проделала неближний путь из Стокгольма в Копенгаген и обратно от двенадцати до пятнадцати раз. Часто она выезжала самым дешевым ночным поездом, уходившим в пятницу; билет в оба конца стоил 50 крон, и всю ночь приходилось сидеть. Утром она приезжала на Центральный вокзал Копенгагена, запрыгивала в трамвай до Брёнсхой и входила в калитку Виллы Стевнс еще до полудня. На почти непрерывное общение с Лассе оставались сутки: чтобы в понедельник утром выйти на работу в Стокгольме, Астрид приходилось уезжать из Копенгагена рано вечером в воскресенье. Эти визиты выходного дня были такими насыщенными, делилась Астрид Линдгрен в 1976–1977 годах в заметках для Маргареты Стрёмстедт, «что Лассе потом целую неделю спал сутками напролет».
Двадцать четыре или двадцать пять часов общения сначала каждый второй, а затем каждый третий-пятый месяц в течение трех лет – вроде бы не много, но в океане тоски эти единичные поездки были драгоценными каплями. В те годы Астрид не могла быть для Лассе настоящей матерью, но благодаря поездкам в Копенгаген, в том числе длительным, на Пасху и в летний отпуск, у мальчика складывался образ «мамы» – процесс, который тетя Стевенс и Карл старались стимулировать и по доброте своей рассказывали маме Лассе в ежемесячных письмах о физическом и психическом развитии Лассе. В длинных отчетах с Аллеи Надежды 1927–1930 годов, которые Астрид хранила дома на улице Далагатан всю свою жизнь, подробно описывалось состояние здоровья Лассе, его речевое и моторное развитие, ежедневные активные игры с Эссе. Астрид смаковала мельчайшие детали из жизни сына и тут же пересказывала в письмах, например к Гуннару, который 26 июля 1927 года получил следующее сообщение о жизни на Аллее Надежды с цитатой на шведско-датском языке:
«Тетя Стевенс пишет, что Лассе „ужасно юморной“, он так смешно формулирует: „Хм, так-так“, – говорит он, а еще „чрезвычайно важно“. Все это он узнает из рассказов Карла о школе и вплетает в свою речь в подходящий момент».
За первые три года в Стокгольме, где Астрид не могла видеться с Лассе и сталкивалась с другими молодыми женщинами, разлученными с детьми, у нее сформировался критический взгляд на отношения детей и взрослых. Впоследствии это сказалось на ее творчестве. По словам Карин Нюман, одним из тех, кто особенно способствовал прозрению Астрид, была Гун Эриксон, с которой Астрид познакомилась в клинике «Готт Хем» в ноябре 1926 года и теперь делила комнату. Полтора года они прожили вместе, сначала в слишком дорогой комнате на Брагеваген, а затем в квартирке с кухней и ванной в новом доме на Атласгатан. Тут они жили и в 1929 году, когда Астрид получила работу в «К. А. К.», Королевском автоклубе, но вскоре вынуждены были переехать, потому что в том же году Гун потеряла работу.
Бритт, маленькая дочка Гун, после рождения в клинике «Готт Хем» очутилась в детском доме в Смоланде, и чем больше Астрид узнавала об этом детском доме, чем больше слушала неубедительные оправдания Гун, которая к дочери не ездила, тем отчетливее созревало решение. Однажды Астрид сама отправилась в Смоланд навестить девочку Гун, ровесницу Лассе. Положение детей ее шокировало; она увидела, как бесчувственны воспитатели в детских домах. Кулечек конфет, который она привезла девочке, тут же конфисковала директриса и поделила между детьми, оказавшимися поблизости. Одним достался леденец, другим – ничего, многие беспомощно плакали. Наедине с Астрид девочка заплакала, монотонно, несчастливо и бессловесно, – и все сильнее за Астрид цеплялась. Как та потом писала тете Стевенс и много лет спустя рассказывала Маргарете Стрёмстедт, ей казалось, что девочка «хочет сказать: я боюсь тут оставаться, но еще больше боюсь рассказывать, почему боюсь».
За годы разлуки с Лассе Астрид Эриксон осознала, что родители должны быть как можно ближе к своим маленьким детям, потому что первые годы – самые важные в жизни человека. В этом Астрид убедилась и в Стокгольме, и на Аллее Надежды в Копенгагене. А она никогда не закрывала глаза на собственные ошибки, если речь шла о Лассе. Напротив. Во многих письмах любящей и вдумчивой матери к семье и друзьям в 1927–1931 годах встречаются краткие описания того, как Лассе вел себя в стрессовых ситуациях, если его насильно изымали из привычной среды и помещали в новую. Без лишних оправданий юная мать описывала эти душераздирающие моменты, когда страх и грусть ребенка становились так заметны. Никто не должен был сомневаться в том, что и Астрид Эриксон нанесла вред ребенку, как бы она ни любила своего мальчика и как бы ни пыталась в меру сил делать для него все, что могла.
Глубоко несчастным предстал Ларс Блумберг перед Астрид в конце 1929 года, когда ей спешно пришлось выехать в Копенгаген, потому что тетю Стевенс положили в больницу из-за острых проблем с сердцем и она не могла заботиться о ребенке. Однако 1929 год принес Астрид и много радостей: новое жилье, постоянная работа, повышение зарплаты и заведующий канцелярией «К. А. К.», который на собрании отметил, что фрёкен Эриксон ждет «блестящее будущее» (так Астрид написала родителям).
Начальник канцелярии и фрёкен Эриксон стали встречаться и в нерабочее время. Начало отношений было не таким уж безоблачным – отчасти из-за Лассе, отчасти потому, что Стуре Линдгрен собирался уйти от жены и детей. Про себя и в письмах Анне-Марие Астрид размышляла, не получится ли у них с Лассе и Стуре создать в Стокгольме семью. 27 ноября 1929 года, на именины Астрид (Эмиль), добрый и любящий литературу Стуре подарил ей собрание чувственных стихов Эдит Сёдергран.
Зимой 1928/29 г. заведующему канцелярией «К. А. К.» Стуре Линдгрену приглянулась молодая Астрид Эриксон. Он на девять лет старше ее, женат, имеет дочь, но разводится. В ноябре 1929 г. Стуре переезжает в квартирку на Вулканусгатан, 12, весной 1931 г., после свадьбы с Астрид, они переедут в квартиру побольше в мансарде того же дома. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
В том же году на Пасху Астрид ездила в Копенгаген повидаться с Лассе. Отношения с Райнхольдом Блумбергом после ожесточенных столкновений весной 1928 года, когда Астрид раз и навсегда отказалась возвращаться в Виммербю новой женой главного редактора и матерью его семерых детей, вновь стали терпимыми, тон между ними – более или менее доброжелательным.
Из двух длинных писем, присланных тетей Стевенс «мамочке Лассе» 28 марта и 2 июня 1928 года, становится ясно, что спустя год после рождения сына Астрид еще задумывалась о браке с Блумбергом, но ни при каких обстоятельствах не хотела жить в Виммербю или становиться матерью многочисленному потомству Райнхольда. В письме от 2 июня фру Стевенс удивляется решению матери-одиночки:
«Вчера пришли письмо и деньги от папы Лассе, так грустно, так плохо для всех вас, что это конец, как мне хотелось, чтобы ради малыша Лассе вы все соединились. И Вам придется трудно, нет, я верю, что Вы исходите из того, что лучше для Лассе. Но папа Лассе уже не молод, а удар такого рода поражает прямо в сердце, и мне кажется, он так любил Вас с мальчиком. Конечно, быть матерью семейства в Виммербю – задача не из простых, какие силы нужны, и все же я удивляюсь Вашему отказу. Многие девушки предпочли бы брак с обеспечением, чтобы после уж развестись».
После разрыва весной 1928 года Блумберг угрожал наполовину сократить платежи фру Стевенс, а 1 июля забрать Лассе в Виммербю. Но датская приемная мать не считала, что папа Лассе может так поступить без согласия мамы Лассе. Вместе с тем она знала, что у Астрид нет денег, и, желая успокоить встревоженную мать, предложила год заботиться о Лассе бесплатно, если отношения между родителями обострятся еще сильнее. Однако Блумберг, который порой бывал весьма резким, за осень 1928 года овладел собой и уже в ноябре снова женился. «На немке», – возмущенно писала фру Стевенс; немка эта подарила главному редактору еще четверых детей, помимо восьми уже имевшихся.
Райнхольд Блумберг с детьми в гостиной на Сторгатан в 1927 г. Фотография из хроники главного редактора «Воспоминания о семье Блумберг-Скарин» (1931), где ни словом не упомянуты ни Оливия Фрёлунд, ни Астрид Эриксон, ни Лассе. (Фотография: Йенс Андерсен)
В 1929 году отношения более или менее наладились. Пасхальную поездку Астрид к сыну, которому исполнилось два с половиной года и которого она не видела почти шесть месяцев, оплатил Блумберг, а в своем письме на Пасху, когда Астрид гостила у Лассе на Аллее Надежды, Райнхольд просил прощения за свое прошлогоднее поведение. В порыве сентиментальности он вспоминал старые добрые, счастливые времена, когда они с мамой Лассе подумывали стать мужем и женой. Астрид ответила ему в понедельник, за день до того, как уехала от сына, который все это время проговорил с ней по-датски. В ответном письме с вкраплениями датских словечек она благодарила Райнхольда за поездку, делилась смешными историями об их чудесном умном мальчике, а под конец просила не думать о прошедшем, а жить настоящим:
«Ты говоришь, Пасха – время размышлений. Не надо, перестань. От этого только больнее. Не ищи ушедшего, думай о настоящем. <…> Тебе правда не нужно передо мной извиняться. Не твоя и не моя ошибка, что наши дороги разошлись <…> Ах, идет снег, какая-то чудесная грусть и нежность вокруг. У тебя над кроватью раньше висела картина с осенним пейзажем. То же настроение, что и в той картине, ощущается сегодня повсюду».
Прощаться с Лассе всегда было больно, но в этот раз – особенно. Так казалось Астрид. Лассе придавал смысл ее жизни, в Стокгольме так этого не хватало. Раздувшись от гордости, маленький мальчик важно шагал по улицам Копенгагена, держа Астрид за руку. Внезапно он заявил: «Вот идут мама и Лассе!» А когда она крепко-крепко обняла малыша и, смеясь, пригрозила проглотить, он спокойно посмотрел на нее и спросил: «Тебе не стыдно?»
Летом 1929 года и Астрид, и Райнхольд – по отдельности – приезжали в Копенгаген повидать Лассе. Блумберг был один день проездом, его встреча с ребенком вышла очень эмоциональной. После фру Стевенс написала Астрид о визите папы Лассе. Он спросил об Астрид, как делал всегда в своих письмах с ежемесячным гонораром Марие Стевенс, и на сей раз необычайно радовался мальчику, рассказывала тетя Стевенс: «„Как ты похож на маму“, – произнес он, посадил малыша на колени и заплакал. Так его было жалко».
Сама Астрид поехала в Копенгаген в июле 1929 года; погода была прекрасной, и большую часть времени они с сыном провели в саду на Вилле Стевнс, где подросший Лассе кувыркался, лазил по деревьям и забирался на крышу туалета. Никогда раньше он столько не болтал. Он говорил чудны́е вещи по-датски. Раз сказал, что Астрид пять лет, в другой – крикнул проходящему мимо семнадцатилетнему молочнику: «Привет жене и детям!» Этим фактом гордая мать поделилась в письме к Стуре – и из того же письма он с беспокойством узнал, что Астрид положили в Королевский госпиталь из-за подозрения на дифтерию:
«А я должна была вечером уехать домой. Но когда вернусь, все же побуду в Нэсе недельку. Уже три года не ездила летом в Нэс. Ведь можно? Бедная мама наверняка испугается до смерти. <…> Не рискую посылать тебе воздушный поцелуй, а то заразишься дифтерией, вместо этого посылаю целую кучу приветов».
Дифтерии у Астрид не нашли, но боли в горле и в груди не проходили, причиной оказалась увеличенная щитовидка, и в декабре 1929 года ей удалили зоб. Пока Астрид восстанавливалась в Нэсе на рождественских каникулах, с Аллеи Надежды прилетело тревожное письмо. Тетю Стевенс положили в больницу из-за сердца, и Карлу пришлось спешно размещать Лассе и Эссе в другой приемной семье. Новость была неприятной. 28 декабря Астрид поехала в Копенгаген к Марие Стевенс, которую выписали, но предупредили, что ей пока не хватит ни здоровья, ни сил заниматься приемными детьми.
Лето 1929 г. Двухлетний Лассе играет в лошадку в огороде семьи Стевенс по другую сторону Фредерикссуннсвай, неподалеку от Аллеи Надежды. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Тетя Стевенс уже все узнала о новой приемной семье из Хусума и считала, что Лассе надо как можно скорее оттуда забрать и переправить в другое место, пока они не решат, что делать дальше. Сможет ли мальчик жить у мамы в Стокгольме или у ее родителей в Виммербю? Или останется у Марие Стевенс, когда та поправится? Вот такие варианты фру Стевенс описала в письме Астрид, которое закончила словами:
«Но, милая дорогая мамочка, если я вскоре умру, что вряд ли, заберите малыша домой, когда сможете за ним присматривать, не оставляйте его в Дании в одиночестве, иначе я подумаю, что прожила свою жизнь напрасно».
В феврале 1929 г. в письме Анне-Марие Фрис Астрид рассказывает о своих отношениях со Стуре: «Заведующий канцелярией, женат, 30 лет, обнаружил, какая я на самом деле обаятельная, взять хотя бы мои сумасбродства, которые – если вовремя не остановиться – могут закончиться серьезными осложнениями, возможно даже, стоить мне работы. Снова eine alte Geschichte [Зд.: старая как мир легенда (нем.)], которую, включив мозги, можно было предвидеть. Ах, хочу быть ангелочком, средь ангелов стоять!» (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Фру Стевенс была в высшей степени жива, когда Астрид появилась у нее 28 декабря, и вместе они поехали в Хусум за Лассе. Трехлетний малыш при виде приемной матери счастливо улыбнулся. Астрид смотрела, как он теребит фру Стевенс, – ему поскорее хотелось домой, на Аллею Надежды. Проведя там всего пару часов, они отправились к сестре фру Стевенс, которая держала пансионат для пожилых одиноких людей на улице Х. С. Орстеда. Там маме и сыночку, конечно же, найдется место для ночлега.
Это была «худшая ночь в моей жизни», писала Астрид Линдгрен в 1976–1977 годах в автобиографических заметках для Маргареты Стрёмстедт. Сестра фру Стевенс совсем не обрадовалась матери с ребенком, но пустила их на ночлег, поскольку одна из престарелых обитательниц пансионата как раз уехала. Настроение было мрачным, Лассе инстинктивно понимал, что райской жизни на Аллее Надежды приходит конец.
«Когда мы туда приехали и Лассе понял, что его ожидания не сбылись и не сбудутся, он лег на живот поперек стула и беззвучно заплакал. Совсем беззвучно, словно понимал, что толку не будет, что взрослые все равно поступят с ним, как сочтут нужным! Этот плач не стихает во мне до сих пор и, должно быть, никогда не стихнет. Может, из-за этих слез я всегда так яростно принимаю сторону ребенка и выхожу из себя, когда индюки-бюрократы распоряжаются судьбами детей, думая, что ребенку легко приспособиться! Совсем не легко, хоть так и может казаться. Дети просто уступают силе».
Много лет спустя Астрид Линдгрен снова вспомнила о той тяжелой ночи – в письме Карлу Стевенсу от 22 февраля 1978 года. В большой, темной, чужой квартире на четвертом этаже в центре Копенгагена ей казалось, что жизнь Лассе достигла дна. А вместе с ней и ее жизнь. Кроватей не хватало, для мальчика сдвинули два кресла в гостиной уехавшей жилицы, и, увидев свое спальное место, он сказал по-датски: «Это не кровать, это же два стула!» Для матери постелили в спальне окнами на улицу.
«Я лежала без сна и в отчаянии размышляла, что мне делать с Лассе, и понимала, что забрать его в Стокгольм необходимо, хотя и некуда. Увидев меня наутро, Лассе изумленно произнес: „Ой, это же мама!“ Наверняка он был уверен, что я смоталась».
Лежа и раздумывая о будущем, она слышала грохот трамваев на улице Х. С. Эрстеда. Время шло, стало казаться, что это грохочет в голове. Все больше трамваев, все быстрее они едут. До утра Астрид не сомкнула глаз и приняла решение: будь что будет, но Лассе поедет домой, в Швецию. Даже если им придется тесно в комнате на площади Святого Эрика, 5, куда она переехала с Атласгатан, где раньше жила с Гун. Астрид еще не знала, сможет ли уговорить хозяйку фру Блумберг, которая днем обычно сидела дома, присмотреть за Лассе, пока его мать на работе. 4 января 1930 года Астрид спешно отправила Стуре письмо, где назвала дни, проведенные в Дании, «прогулкой в ад» и вкратце описала ему ситуацию:
«Буду в Стокгольме во вторник утром первым поездом, ты знаешь. Встреть меня! Если вдруг не успею, подожди следующего, девятичасового. Лассе приедет в Стокгольм через два дня. В мои ближайшие планы, хорошо продуманные, вдаваться сейчас не решаюсь; очень прошу, сходи в „Барневарн“[11], спроси, какая сумма в месяц считается приемлемой за трехлетнего ребенка. И пожалуйста, сразу напиши мне дружелюбное письмо, которое я получу в понедельник по адресу: улица Эрстеда, 7, этаж 3, Кройер. Так скучаю по дому, по тебе, по утешению».
10 января 1930 года Карл Стевенс и Лассе сели в поезд до Стокгольма. Перед этим фру Стевенс написала Астрид, что Карл, скорее всего, задержится на денек-другой, посмотрит столицу Швеции и, может быть, съездит в Упсалу к еще одной шведской маме, когда-то жившей на Аллее Надежды с ребеночком. Она рассказала, какие вещи упаковала Лассе с собой, и закончила свое письмо словами: «Нежно обнимаю Вас и малыша Лассе, удачи, может, когда-нибудь свидимся, и спасибо за то время, что я провела с ним. Крестная Лассе».
Длинная поездка прошла хорошо, хотя Лассе ужасно кашлял и всю дорогу пытался столкнуть «старшего брата» с полки. В Стокгольме Карл, интересовавшийся искусством, покупал книги Стриндберга, ходил по музеям и любовался архитектурой района Атлас, где жил один в маленькой квартирке. Он с удовольствием общался с Астрид и «досточтимым господином Линдгреном» и сразу по прибытии домой поблагодарил маму Лассе за два чудесных стокгольмских дня. Они больше не виделись, Карл и Астрид, но писали друг другу до самой его смерти в 1988 году, часто вспоминая старые добрые времена. Как в письме Астрид, отосланном в феврале 1978 года, где она рассказывает о трудностях, с которыми столкнулась, после того как Карл привез Лассе в Стокгольм:
«У Лассе был коклюш, дело невеселое. Я стояла под дверью, прислушивалась и уловила, как он бормочет: „Маме, Эссе и Карлу пора спать“. Представляешь, я это пишу и снова плачу!»
Страшен был не коклюш, а то, что Астрид внезапно осталась одна с ребенком на руках. В Копенгагене всегда была под рукой толковая опытная «мама», а теперь ответственность безраздельно лежала на Астрид. И все же она многому научилась в короткие поездки на Аллею Надежды и к тому же полагалась на интуицию и здравый смысл. Так, как это рекомендовалось в предисловии к книге шведского педиатра Артура Фюрстенберга «Курс ухода за детьми», которая стояла у Астрид на полке:
«Мой совет юным матерям вкратце следующий: вовремя изучи науку ухода за детьми на практике и в теории, думай, что делаешь, относись критично к тому, что говорят подруги и родственники, как бы стары или опытны они ни были. Это твой ребенок, и только ты отвечаешь за исполнение своего долга!»
Мать и сын в Васа-парке, апрель 1930 г. За ними квартал на площади Святого Эрика, где Астрид и Лассе уже четвертый месяц делят комнатку в доме № 5. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Конец ознакомительного фрагмента.