Астральная Упанишада. Хроники затомиса. ГЛАВА 2. Два города (Александр Беляев)

ГЛАВА 2. Два города

Сначала была полная темнота, и о том, что ящик продолжает движение, можно было судить только по тошнотворному чувству падения куда-то вперед. Причем никакого ветра в лицо, никакого потряхивания Андрей не чувствовал, из чего заключил, что полет скорее всего астральный, хотя никаких изменений сознания он не отметил. Вскоре движение, а вернее ощущение падения пошло резко вверх и Андрей увидел перед собой черное плоское, хорошо знакомое ему астральное небо, покрытое туманностями и россыпью звезд без знакомых созвездий, и подозрение Андрея насчет того, что его астральное тело незаметно покинуло плотное, переросло в уверенность. В следующее мгновение невидимая вагонетка прошила темную перегородку и тут же из темноты выехала в свет – утренний, туманный, слегка опалесцирующий. Андрей увидел, что они катятся по какой-то странно извивающийся монорельсовой дороге, висящей неведомо каким образом прямо в воздухе, и из-за тумана невозможно было разглядеть к чему она прикреплена (и прикреплена ли вообще). Тем не менее туман висел только на уровне монорельса и выше, а панорама развернувшаяся внизу хорошо просматривалась. Казалось полет (а вернее воздушная поездка) происходил над городом в котором Андрей узнал свою бывшую родину – Ленинград, причем высота, наверное, соответствовала низкому полету на вертолете – не над самыми крышами, но так, что каждое здание было видно как на ладони. Вскоре Андрей узнал и район, где они пролетали – это был хорошо знакомый ему Петербург Достоевского, то есть район Сенной площади, Фонтанки, канала Грибоедова и Крюкова канала – как раз те места, где Андрей накручивал километры своих одиноких прогулок. Именно там среди яви с ним произошли первые мистические видения, именно эти места неведомо почему наиболее глубоко проникли в его душу, при воспоминаниях о которых он испытывал щемящую ностальгию. Но это не был обычный полет над реальным городом. Ландшафт словно бы имел множество слоев, просвечивающих один сквозь другой на разных уровнях высоты, словно нечто воображаемое сквозило через реальное, или разные исторические периоды, этапы строительства и переустройства стали такой же видимой реальностью, как и настоящее. Андрей видел, как сквозь обветшавшие и облупленные здания Большой и Малой Подьяческих, являвшие собой печальное настоящее сквозили такие же, но новенькие, только построенные, как обновлялись набережные и ограды, молодели древние тополя. Но все это было только эпизодом: сквозь обновленный и ухоженный район Санкт-Петербурга уже виделись какие-то другие, по большей части бревенчатые здания с высокими заборами и подсобными пристройками для содержания животных – и это можно сказать в двух шагах от современного центра Санкт-Петербурга. А через этот слой уже был виден совсем сельский ландшафт с редкими убогими рыбацкими лачугами, деревянными лодками на каналах, лишенных всяких набережных и сетями наброшенными на тесовые заборы. И все это на фоне чахлых лесных островков посреди болотистой местности.

«Странно, – подумал Андрей, – по идее мы должны были попасть в какой-то особый слой, являющий собой кульминацию творческого полета – литературную или художественную, а тут явно прошлое и настоящее Ленинграда, существующее послойно и одновременно. Хотя это вполне созвучно моим стихам, правда я вроде бы и не Ленинград имел в виду, а видел перед собой какой-то воображаемый, фантастический город».

Словно подтверждая его мысли на устойчивую картину современного города и его отдаленных проекций стали наплывать городские ландшафты вроде бы не имеющие отношения к Ленинграду и Санкт-Петербургу. Это были виды на знаменитые архитектурные комплексы иных городов, и если бы Андрей в свое время попутешествовал по Европе, он без труда узнал бы и Сикстинскую капеллу, и Лувр и Нотр Дам и Версаль и Парфенон, словно воображение какого-нибудь Росси, Кваренги или Монферана во всем многообразии вкусов, стилей и пристрастий материализовались и наложились на их рукотворные детища. Этот второй, мнимый план ни на секунду не оставался в покое – одни наложения становились более яркими, другие угасали, неизменным оставался только первый план – вид современного города знакомый Андрею.

Виды наплывали один за другим, картины прошлого сменялись картинами, порожденными чьим-то воображением, и вот уже Европейские Барокко и Готика уступали мечетям и минаретам средневекового Багдада, чтобы через минуту уступить место какой-нибудь древнеславянской берендейщине с теремами, шатрами и петушками на кровле. Весь этот скоморошный задний план, казалось, не имел никакого отношения ни к настоящему, ни к прошлому Санкт-Петербурга, и Андрей хотел спросить об этом Мескалиныча, для чего повернулся назад, но к его удивлению заднее сидение пустовало и было совершенно не понятно, остался ли он в своем галлюцинаторном слое, толи покинул вагонетку уже где-то над мифологическим Санкт-Петербургом.

– Вот ведь, зараза наркоманская! – Вслух выругался Андрей. – Как теперь обратно выбираться и где его искать? Хотя, не исключено, что он остался там, где был – то есть я не оправдал его надежд. А может каждый попал, куда хотел: он в свое тридевятое царство, я – в какой-то фантастический Санкт-Петербург. Возможно, в глубине души я всегда хотел туда вернуться, ведь места, где провел свою юность навсегда остаются самыми дорогими для человека. Правда мы с этим Мескалинычем садились в один и тот же ящик, но ведь это все сплошная видимость и причудливая игра форм: он каким-то образом очутился в своей вагонетке, я – в своей. Интересно, а почему небесный монорельс как раз над моим любимым маршрутом проложен? Хотя, что ж тут удивительного? Мои ностальгические воспоминания как раз здесь и материализованы.

И действительно, вагонетка опустилась еще ниже, сейчас она двигалась над Мойкой – любимым маршрутом Андрея и вскоре поравнялась с мрачным заброшенным зданием, на острове Новая Голландия, где Андрея посетило видение черного магистра, которое чуть не заманило его прямо в холодную весеннюю воду.

«Здесь все начиналось, – подумал Андрей, – хотя, не здесь, раньше, в Трускавце. Интересно, если бы всего этого не произошло, где бы я сейчас был и чем занимался? Небось, не было бы в моей жизни ни Маркелова, ни Балашова, ни Лианы, ни летаргического сна, и работал бы сейчас каким-нибудь участковым терапевтом в районной поликлинике, жизнь была бы скучна и предсказуема, никаких тебе астралов, никаких черных магистров, никаких мировых диктаторов и концов света. И Ленка, наверное, была бы жива. Интересно, как бы она выглядела в тридцать лет? Небось, растолстела бы, как бомба, и пару спиногрызов мне родила»…

Тут его ностальгические мысли были прерваны самым неожиданным образом, поскольку доселе полное безлюдье города нарушилось самым неожиданным образом. В высоком полусгнившем заборе, окружавшем памятное здание и обрывавшемся прямо в воду открылась дверца. Андрей был готов поклясться, что раньше никакой дверцы в этом заборе не существовало, да и зачем она была здесь нужна, если забор обрывался прямо в воду? Тем не менее, дверца открылась (Андрей проплывал в своей вагонетке очень медленно на высоте 10 – 12 метров) и из нее вышли и преспокойно вступили прямо на гладь канала, нисколько не погрузившись в воду, два человека. Один – взрослый в черном монашеском плаще с капюшоном, из-под которого почти не видно было лица, и второй – ребенок в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и серых шортиках. В этих двух Андрей без труда узнал черного магистра и самого себя лет десяти. И снова, как при их последней встрече, Андрей увидел в руках мальчика круглый предмет – как он полагал – некую миниатюрную копию Меркабы, правда разглядеть, действительно ли это она – было невозможно.

«А Галке-то не привиделось, – мелькнуло в голове Андрея. – Выходит, они все же встретились»!

В этот момент человек в капюшоне поднял голову и несомненно увидел Андрея, что-то тихо сказав на ухо мальчику, указывая в сторону нашего героя пальцем. Мальчик тоже поднял голову и с интересом взглянул на своего проплывающего над головой двойника – и хотя выражение лица его с такой высоты было трудно разглядеть, Андрею показалось, что мальчик как-то нехорошо улыбнулся. Затем он направил в сторону Андрея блестящий предмет и как-то по-особому повернул его другой рукой, как крутят кубик Рубика.

Непонятно, чего он хотел добиться, но от этого движения вагонетку швырнуло куда-то в сторону и вверх, словно какая-то неведомая сила изогнула монорельсовую дорогу под углом в 90 градусов. Когда после встряски Андрей пришел в себя, то увидел, что снова проплывает на высоте 12—15 этажного дома, склад и нежданные знакомые скрылись из глаз, и как раз под ним находится Нева и знаменитый медный всадник. И еще, Андрею показалось, что до его слуха донесся недовольный возглас черного магистра: «Ну что ж ты, опять перелет».

Не успел Андрей предаться размышлениям по поводу уведенного, как в пространстве развернулась метаморфоза, и это странное явление (хотя все, с чем сталкивался Андрей в последнее время можно было назвать странным) приблизительно состояло в следующем.

Все началось с того, что буквально на секунду вокруг медного всадника возникла прозрачно-зеркальная штука – чрезвычайно сложный многогранник, в котором Андрей, правда не без труда узнал Меркабу, в недра которой он погружался несколько дней назад, но гораздо меньших размеров, поэтому содержание граней-ячеек было невозможно разглядеть. Затем внутри Меркабы произошло движение – какие-то ячейки переместились, какие-то совместились, Меркаба лопнула и бесчисленное количество ячеек сформировали что-то вроде смерча вокруг медного всадника, при этом Андрей был уверен, что каждая ячейка содержит элемент какого-то события, возможно каким-то образом связанного с жизнью Андрея, хотя разглядеть это было невозможно.

Дальнейшие события развивались со стремительной быстротой. Город, такой цельный и устойчивый, правда не совсем реальный в силу наплывающих картинок, вдруг стал втягиваться в этот смерч, предварительно дробясь на аналогичные ячейки, тая, словно сахар в кипятке. Картина, развернувшаяся под Андреем, была поистине Апокалиптическая, реальность исчезала прямо на глазах, но как ни странно, эта глобальная катастрофа никак не затронула Андрея – он не почувствовал даже ветерка и вагонетку даже не качнуло, словно ее окружало невидимое, но мощное защитное поле.

Тем временем вихрь, возникший из Меркабы вокруг Медного Всадника, которого уже совсем не было видно, чудовищно разрастался, параллельно тому как город таял – и не удивительно, ведь он втягивал в себя всю его материальность, распавшуюся на ячейки. Вскоре города не существовало.

Андрей толи двигался, толи стоял на своем монорельсе, протянувшимся из бесконечности в бесконечность посреди бескрайнего черного космоса, а под ним бешено вращался огромный смерч, состоящий из бесчисленного количества ячеек-осколков.

Вскоре внутри смерча возникло нечто вроде разделения, словно посреди одного движения сформировалось другое, противоположное – затем смерч разделился на два языка: светлый, сияющий, вращающийся по часовой стрелке и темный, зловещий, закручивающийся в противоположную. В дальнейшем метаморфоза проходила по следующей схеме. Движение в темном и светлом смерчах постепенно замедлилось, смерчи начали втягиваться внутрь собственных воронок и вскоре превратились в две огромные Меркабы – светлую и темную, затем они лопнули, разлетелись на мириады ячеек, и процесс развернулся в обратном порядке. Ячейки разлетелись в разные стороны, сформировав две плоскости, из которых начали выстраиваться два города, два Санкт-Петербурга, где каждый был в чем-то копией другого, а в чем-то противоположностью, как два полюса магнита, и Андрей скользил на своем монорельсе между этих полюсов, проплывая над самыми крышами как у того, так и у другого. При этом, когда он рассматривал особенности того или другого города – как он их условно обозначил – «супер» и «квази», возникало ощущение, что он смотрит на поверхность воды, в которой отражен реальный город. Когда же он оборачивал голову в сторону другого Санкт-Петербурга, то оказывалось, что и этот выглядит, как отражение, но выглядит прямо противоположно, хоть и повторяет архитектурные пропорции и особенности другого. С одной стороны ему казалось, что он может буквально дотянуться до очередной крыши, а с другой стороны, что оба города находятся в недосягаемой глубине отраженного изображения.

В чем же было сходство этих городов? Прежде всего в том, что в обеих узнавался современный Ленинград, хорошо знакомый Андрею. В чем различие? А вот этого необходимо коснуться подробнее. Общая подсветка обоих городов была совершенно противоположной и тот, что возник из левостороннего вихря, вращающегося также в левую сторону, был погружен в глубокие сумерки с каким-то лилово-красноватым оттенком, но несмотря на это, как нередко бывает в астрале, все здания и предметы казались хорошо различимыми. Андрей подумал о том, что вид этого левостороннего города во многом схож с Антимосквой, где ему уже довелось бывать: город просто давил какой-то невообразимой тяжестью, которая, казалось, просто разливалась в его атмосфере. Все здания были словно бы выполнены из серого свинца, от них веяло какой-то безнадежностью, и держалось ощущение, что в атмосфере просто разлит неслышимый крик. Все формы зданий и архитектурных ансамблей хоть и напоминали в целом подлинники, но были выполнены из разнообразных многогранников, словно художник кубист изобразил Санкт-Петербург в своей оригинальной манере. Присмотревшись внимательнее, Андрей выявил еще одно отличие от реального Ленинграда. Здесь не существовало новостроек, присутствовала только историческая, центральная часть города, и весь он был обнесен, как и Антимосква, крепостной стеной. В городе царило мрачное безлюдье, все здания глядели на Андрея темными пустыми глазницами окон, и только комплекс Петропавловской крепости и Зимний дворец поблескивали тусклыми красноватыми окнами. Было даже не ясно толи это свет изнутри, толи подсветка, хотя не существовало ни Солнца ни Луны, и над городом горели три мощных факела – над Ростральными колоннами и над шпилем Петропавловской крепости, где положено располагаться кресту.

Тут Андрей услышал глухой лязг огромных копыт и увидел первое одушевленное существо (вернее – двигающееся, поскольку оживший памятник трудно вписывался в понятие «одушевленный»). Оказалось, что постамент детища Монферана опустел и над городом, слегка задевая крыши копытами, скачет, приближаясь, громадный всадник. Правда, когда он приблизился, оказалось, что этот радикально отличается от памятника Петру первому. Андрея настигал средневековый рыцарь, облаченный в глухие доспехи, полностью скрывающие его фигуру и лицо. Подобным образом был экипирован и могучий конь, так что если бы не пустой постамент и не события, развивающиеся именно вокруг знаменитого символа Санкт-Петербурга, Андрей вполне мог принять этот памятник за аналогичный, сошедший с постамента где-нибудь в Стокгольме или Праге. Впрочем, несмотря на изменившуюся экипировку какое-то неуловимое сходство с Медным всадником все же оставалось. Памятник медленно приближался к Андрею и тот, поскольку никакого управляющего устройства его вагонетка не имела, не мог ничего предпринять, чтобы избежать зловещей встречи, хотя приближение медного гиганта не предвещала ничего хорошего. Вагонетка катила теперь слишком медленно, а всадник скакал как раз наперерез, и Андрею показалось, что он уже сжал рукоятку огромного меча и слегка вытянул его из ножен. Андрей замер в растерянности, не зная, что предпринять. С одной стороны он помнил, что в астрале, какие бы угрожающие события не происходили, на проверку оказывались обычными страшилками, и он, в очередной раз перепугавшись, оказывался в безопасности. С другой стороны, сидеть в вагонетке, ничего не предпринимая тоже казалось не разумным. Андрей подумал, что может лучше выскочить из вагонетки, если встреча окажется неминуемой, но с другой стороны, где он окажется, выпрыгнув из своего транспортного средства? Повиснет в пустоте астрального космоса или приземлится в одном из городов по левую или по правую его сторону? Разбиться он не боялся, он прекрасно понимал, что находится в иной реальности. Весь вопрос состоял в том, какой город притянет: темный, зловещий, по крышам которого скачет закованный в латы всадник, и кто знает, может и дальше будет преследовать его, словно несчастного Евгения из поэмы Пушкина, или тот, по правую руку, который мы пока умышленно не описали. Андрей замешкался, и это избавило его от необходимости принимать решение. Последний десяток метров всадник преодолел слишком быстро и, как и боялся того Андрей, выхватил меч из ножен и обрушил его – вернее постарался обрушить – на вагонетку (чудище было как раз размером с реального Медного всадника), но в последний момент Андрей успел заметить, что навстречу ему рванулся меч, словно бы сделанный из хрусталя. Оба меча встретились над головой Андрея – при этом не возникло страшного удара, который должен был прогреметь при встрече столь огромных клинков, они просто беззвучно соприкоснулись и разошлись, и только тогда Андрей увидел, что по правую руку от него находится белый всадник в сияющих доспехах, вылепленный толи из света, толи из туманного хрусталя. Тут Андрей понял, что никакого удара и не могло произойти, поскольку это только два отражения на поверхности воды, каким-то образом являющие противоположность друг другу, свели свои клинки над головой Андрея, который непонятным образом вклинился между двумя отражениями. Единственное, чем сопровождалось столкновение двух мечей, вернее отражений – это рябь, пробежавшая по обеим Санкт-Петербургам. Вслед за рябью темный Санкт-Петербург лопнул, словно зеркало на мириады осколков – из которых он, собственно и возник, а затем процесс пошел в обратную сторону: из осколков сформировался левосторонний смерч, который стал удаляться и вскоре скрылся из глаз.

Светлый город, несмотря на сильную рябь, устоял, правда белый всадник исчез тогда же, когда разлетелся вдребезги темный город, и Андрей не успел заметить, как это произошло – возможно всадник просто скрылся за ближайшими домами.

Вагонетка Андрея, как ни в чем небывало продолжила свой неспешный бег по монорельсу над крышами светлого Санкт-Петербурга, и Андрей погрузился в созерцание его великолепия. Вскоре он впал в романтическое состояние юных грез. Как и его мрачный прототип, белый город с одной стороны был узнаваем, как Санкт-Петербург, но с другой стороны был чем-то совсем иным. Постараемся его описать, хотя адекватного описания все равно не получится, поскольку это был не только город-образ, но и город-состояние. Если же откинуть все не воспроизводимые детали, то состояние это можно было охарактеризовать, как «Белая ночь в Лисе» – вернее – 2—3 часа утра. Почему именно таким образом? Ведь Грин ни в одном из своих произведений не дал подробного описания этого, существующего только в его воображении (или в другом измерении) города? Тем не менее было ясно, что он подразумевал южный портовый город, что-нибудь вроде Феодосии, где провел последние годы своей жизни. Этот факт никак не вязался ни с Петербургом, ни с белыми ночами, и тем не менее какую-то непонятную связь обеих городов Андрей чувствовал всегда, особенно в дни белых ночей. В эту пору особого юного томления Андрею всегда хотелось назвать Ленинград каким-нибудь Гриновским названием. Возможно подобное чувство охватывало всех ленинградцев, ведь не случайно только в Ленинграде праздник школьных выпускников с обязательным всенощным гулянием называется «Алые паруса». А водные театрализованные представления на Неве, когда парусники, подсвеченные розовыми прожекторами пускают из брансбойтов высоченные фонтаны, и за ними на водных лыжах стремительно несется Фрези Грант! И все же, если бы всего этого празднества, сопровождающегося сутолокой и пьяным угаром вовсе не было, атмосфера «Алых парусов» все равно сохранилась бы.

Андрей прекрасно помнил то щемящее чувство сказки, которое перехватывало его горло восторгом, когда после окончания восьмого класса он со школьными приятелями бродил по булыжной мостовой Петропавловской крепости сквозь романтическую атмосферу 19-го века. Как остро переживалось ожидание того, что сейчас небо опустится на землю, что еще мгновение – и воздух расцветет радужной пыльцой и прямо над крышами помчатся дымчатые праздничные экипажи, будут сновать забавные господа в сюртуках и цилиндрах и роскошные дамы в длинных юбках и чепцах, а вокруг разольется простенькая мелодия колокольчиков из музыкальной табакерки. Стоит только, находясь у основания Петропавловки, задрать голову и вглядеться в ее 80 метровый золоченый шпиль. То есть нечто подобное тому, чем развлекался летающий Друд из Гриновского «Блистающего мира».

Что еще сказать? Вроде бы город как город, такой же пустынный, как его темно-свинцовый антипод, но здания его казались вылепленными из густого тумана и держалось ощущение, что еще миг и они толи взлетят вверх, толи растворятся. Хоть Андрей не заметил ни одного явного движения в городе, его не отпускало чувство, что все здания живут, двигаются, но стоит только на нем зафиксировать внимание, как оно застывает, словно в детской игре «Море волнуется – раз». То же самое и со слухом: Андрею все время чудился многоголосый шепоток, смешки, шажки, вспархивания, но стоило прислушаться, как все пропадало. Словно беспокойный ребенок, посаженный делать уроки, который занимается чем угодно, но стоит войти родителям, он тут же начинает старательно выводить что-то в тетради, закусив язык от усердия. При этом, как мы уже упоминали, город казался отражением на зеркальной глади вод, и чудилось, стоит обернуться и вот он, настоящий – однако нет – сзади только пустота черного космоса.

Глядя на полу эфемерную панораму, Андрей вдруг осознал, что в его голове снова, независимо от сознания экспромтом складываются строки – вроде бы и о том, что видит, а вроде бы и о другом.

Не успел он произнести стихотворение, толи им придуманное, толи кем-то продиктованное в его сознании, как вагонетка резко пошла вниз и нырнула вглубь поверхности, на которой словно бы отражался город. В этот момент вагонетка с монорельсом исчезла, и Андрей понял, что падает уже по другую сторону отражения, где-то в районе горбатого мостика на канале Грибоедова. Наверное на мгновение Андрей потерял сознание, и последнее, что он услышал – но уже не в сознании, а кем-то произнесенное вслух:

Смотри, милый, звезда упала.