Глава 3
Пришла дама и утверждает, что вы ее ждете, – доложил по телефону дежурный.
«О, мой Бог! – подумал Миллер, взглянув на часы. – Уже без четверти десять, а графини все нет. Наверняка это фон Кёнигзедлер спешит покончить с неприятным делом. Принять ее сразу или попросить подождать в приемной?».
Он вышел в приемную, раздумывая на ходу, как поступить с визитершей, но решить ничего не успел: дверь, ведущая в приемную из коридора, резко распахнулась и вошла высокая дама в развевающемся на ходу шелковом черном плаще и зеленой шляпе с широкими полями. Под полями сверкали большие переливчатые очки, длинные черные волосы свисали по бокам лица, наполовину закрывая резко нарумяненные щеки. Рот был накрашен ярко и выразительно – то есть обведен почти черным контуром. На плече у вошедшей висела совершенно немыслимая сумка: как только инспектор ее увидел, он на минуту позабыл обо всех своих заботах и ему захотелось протереть глаза. Сумка была из ярко-зеленой кожи, большая, квадратная, а спереди на нее была нашита меховая аппликация головы пантеры в натуральную величину – с узкими зелеными глазами и с высунутым из пасти красным языком-застежкой. В некотором ошеломлении инспектор завороженно глядел на раскачивающуюся звериную голову. Затем он встряхнулся и проговорил приветливо:
– Госпожа фон Кёнигзедлер, вам придется немного обождать здесь, в приемной. Я жду мою секретаршу, она что-то опаздывает.
– Неправда! – хрипловатым резким голосом заявила странная дама. – Ваша секретарша никогда не опаздывает!
Бросив эти странные слова, она обошла стоявшего в ошеломлении инспектора и направилась прямо в раскрытую дверь его кабинета.
– Э, позвольте! – начал инспектор. – Я попросил бы вас… Почему вы так бесцеремонно?
– Терпеть не могу церемоний! – бросила на ходу таинственная дама. – Входите и закрывайте дверь, инспектор! Я очень торопилась, но не предусмотрела, что эти каблучища меня подведут! Ох, как я рада, что Ада фон Кёнигзедлер меня не опередила! Теперь хоть разуться можно, – сказала Апраксина уже своим голосом и, сбросив туфли на высоченных каблуках, затолкала их под компьютерный столик, а потом уселась за него, со вздохом наслаждения вытягивая ноги. – И как только молодые носят эту травматическую обувь?
Шляпу она тоже сняла и повесила на спинку стула, а наводящую трепет сумку поставила перед собой на стол – мордой к двери.
Инспектор захохотал, но тут же спохватился и прикрыл рот рукой, оглянувшись на дверь.
– Ваши превращения всегда потрясают меня, графиня, – заявил он, идя к своему столу и все еще посмеиваясь. – Хотите кофе?
– С удовольствием. Я бы приготовила его сама, как положено секретарше, но, честное слово, я даже лишнего шага сделать в этих туфлях не могу.
– Сидите, сидите! Дежурный позвонит, когда явится посетительница.
– Ах да, верно! В таком случае я могу приготовить кофе босиком – я ведь ваша секретарша как-никак! – Апраксина подошла к столику с маленькой кофеваркой и принялась хозяйничать возле нее: в кабинете Миллера она чувствовала себя как дома. – А маскарад этот я затеяла по двум причинам: во-первых, я не хочу, чтобы при следующей нашей встрече Ада фон Кёнигзедлер меня узнала, а во-вторых, я вовсе не желаю, чтобы в будущем она разговаривала со мной как с вашей секретаршей. У старых женщин, знаете ли, своя гордость!
– Ах, так! – усмехнулся Миллер. – Между прочим, вы сегодня выглядите как минимум лет на двадцать пять моложе, чем обычно. То есть, я не хотел сказать, что вы вообще выглядите старой, но…
– Не смущайтесь, инспектор! Вы же знаете, я своих лет не скрываю: только дурочки не умеют наслаждаться всеми преимуществами каждого своего возраста. Ваш кофе, инспектор! – Она подала ему чашку и стала наливать другую для себя. – Здоровая и беззаботная молодость отнюдь не редкость, а вот здоровая и радостная старость – это дар Божий и награда за вольные или невольные ограничения юности.
– Журнал для домохозяек заплатил бы за этот афоризм хорошие деньги…
– Инспектор!
– Да нет, я не хотел вас обидеть, дорогая графиня. Просто мне вспомнился афоризм, который Роза Блюменталь, хозяйка отеля «У Розы», вычитала в таком журнале.
– И что же она там вычитала?
– «Мертвые уходят своим путем, а жизнь продолжает идти своим».
– Фу, гадость какая!
– Скверный кофе?
– Нет, не кофе – афоризм вашей Розы Блюменталь.
– Нашей с вами Розы Блюменталь: я уверен, что вам уже не терпится с нею познакомиться.
– Не горю желанием, однако придется.
Апраксина стоя допила кофе, поставила пустую чашу возле кофеварки и прошла за свой столик. И как раз вовремя – раздался звонок внутреннего телефона и дежурный сообщил, что в кабинет Миллера направляется Ада фон Кёнигзедлер.
Посетительница вошла, представилась и спокойно уселась в предложенное Миллером кресло. Апраксина отметила строгую элегантность ее синего костюма и серых туфель, сумочки и перчаток – все было явно куплено в ансамбле и стоило недешево. Выглядела она не столько молодо, сколько моложаво. Косметика, прическа – все было в полном порядке, вот только лицо самую чуточку напряжено, что от графини не укрылось.
– Ну вот, госпожа фон Кёнигзедлер, – сказал инспектор, добродушно улыбаясь, – могу вас обрадовать: мы нашли вашу машину.
– О, в самом деле? Я вам так благодарна, инспектор Миллер! И где же она была? Машина в порядке, я надеюсь? А похитителей вы тоже нашли?
– К сожалению, похитители скрылись, бросив вашу «ауди» неподалеку от австрийской границы. Видимо, они не рискнули пересекать границу в машине с чужим номером, опасаясь, что вы уже успели сообщить в полицию. Машина в полном порядке, и вы скоро сможете ее забрать.
– Великолепно! – с искренним облегчением сказала Ада фон Кёнигзедлер.
– Но прежде небольшая формальность. Я должен задать вам несколько вопросов.
– О, пожалуйста!
– Фрау Бауман, зафиксируйте нашу беседу, пожалуйста!
– Слушаюсь, инспектор! – Апраксина положила руки на клавиатуру компьютера.
Миллер задал сначала несколько приличествующих ситуации вопросов: где и когда была куплена машина, есть ли у госпожи фон Кёнигзедлер место в гараже или она всегда оставляет свой автомобиль на улице перед домом? Часто ли она забывает ключ в машине и всегда ли запирает дверцу? Не видела ли она в день угона подозрительных лиц неподалеку от машины?
Ада фон Кёнигзедлер на все вопросы ответила обстоятельно и толково, а на последний заявила:
– В доме, где я живу, абсолютно все жильцы – подозрительные личности.
– Как такое может быть? – удивился инспектор.
– Видите ли, я временно проживаю в однокомнатной меблированной квартирке в доме, где около тысячи таких же квартир и больше тысячи временных жильцов. Почти все они иностранцы-эмигранты.
– Простите, но вы…?
– Да, я не немка, я – русская. Но я не эмигрантка, поскольку, еще живя в СССР, вышла замуж за германского подданного. У меня немецкое гражданство.
– Могу я поинтересоваться, госпожа фон Кёнигзедлер, кто у вас муж? Он живет вместе с вами?
– Мой бывший муж архитектор Клаус фон Кёнигзедлер, и он, конечно же, живет не в меблирашках, а в собственном доме. Но сейчас мы с ним находимся в процессе развода. Потому-то я и вынуждена жить в этом ужасном доме на улице Эйнштейна.
– Муж выделяет вам достаточные средства на жизнь? Простите, что я задаю этот вопрос, но похитители могли интересоваться не только машиной: вполне возможно, что они рассчитывали найти в салоне машины какие-то дорогие вещи, вызнав, что вы человек состоятельный.
– Состоятельный человек – это мой муж. У меня нет ничего, кроме огромного минуса в банке, и на жизнь я зарабатываю собственным трудом – работаю машинисткой. – При этих словах Ада фон Кёнигзедлер покосилась на сидевшую в углу Апраксину, но, наткнувшись взглядом на жуткую голову пантеры, тотчас отвела глаза. – Навряд ли моя скромная особа могла заинтересовать настоящих грабителей. Я уверена, инспектор, что угонщики – это мальчишки из нашего же дома, турки или итальянцы, которым просто захотелось покатать своих девчонок. Не стоит за ними гоняться! Конечно, если моя машина действительно в порядке.
– Она в полном порядке, уверяю вас! А угонщиков мы, конечно, специально искать не станем, но они еще вполне могут обнаружиться случайно, по какому-нибудь другому делу. Кстати, а где вы служите?
– В одном частном машинописном бюро.
– Могу я на всякий случай узнать его адрес?
– Пожалуйста, Эттингенштрассе, 26.
Апраксина за своим столиком вдруг громко чихнула.
– Будьте здоровы, госпожа Бауман, – рассеянно сказал инспектор и поглядел на экран. Там стояло: «Скажите, что через час она может получить свою машину. Не раньше, чем через час!». – Ну что ж, у меня больше нет к вам вопросов, госпожа фон Кёнигзедлер. Вы можете быть свободны. Через час подойдите в автоинспекцию вот по этому адресу: к тому времени я оформлю все документы, отправлю распоряжение по факсу, и вам выдадут ваш автомобиль.
– Мне для этого нужны какие-нибудь документы?
– Захватите с собой паспорт и права.
– Но права-то как раз и остались в машине! – Ада фон Кёнигзедлер заметно побледнела, отчего пятна румянца на ее щеках стали выглядеть неестественно.
Апраксина опять чихнула. «Отдайте ей права» – прочел инспектор на экране.
– Гм. Ах, простите, чуть не забыл! Хорошо, что мы с вами об этом заговорили: ваши права были в машине, в отделении для перчаток. – Инспектор встал, подошел к железному шкафу, открыл наборный замок и, немного покопавшись внутри, вернулся к столу с правами. – Пожалуйста, госпожа фон Кёнигзедлер!
Ада Кёнигзедлер взяла свои права, сердечно поблагодарила инспектора Миллера, попрощалась и ушла.
– Ну, ваши впечатления? – спросил Миллер.
– Интересная дамочка. Вы заметили, что она запомнила вашу фамилию, написанную на табличке у двери, несмотря на то, что явно очень хотела поскорее отделаться от этого вызова?
– Да, заметил и оценил: люди всегда ценят, когда к ним обращаются по имени.
– По крайней мере, так утверждает великий учитель лицемерия Карнеги. Она хотела произвести на вас хорошее впечатление.
– Весьма польщен, – буркнул инспектор.
– А еще она несомненно знала покойную.
– Я это тоже понял и удивился, что вы предложили отпустить ее без допроса.
– Она была готова к допросу, инспектор, – зачем нам с вами такой допрос?
– Я мог бы предъявить ей фотографию Неизвестной для опознания.
– А она бы ее «не узнала», только и всего. Этим вы бы ее только вспугнули и насторожили. Нет, мы пойдем с другого конца!
– С какого же?
– С места ее работы. Сейчас я отправлюсь в это машинописное бюро на Эттингенштрассе и попробую прощупать ее коллег. Но теперь я уже могу вернуть себе человеческий облик, тем более что через час с небольшим мы можем столкнуться с нею носом к носу.
Апраксина извлекла из сумки толстый вязаный жакет зеленого цвета и коричневые уличные туфли на низком каблуке, затем вывернула свою устрашающую сумку наизнанку, и та, к удивлению инспектора, превратилась в обычную плетеную кошелку с двумя ручками, с какими ходят по магазинам пожилые баварки. Затем в сумку были уложены черный парик, очки и плащ. Надев свою зеленую шляпу, Апраксина превратилась в приличную старую даму, не богатую, но полную достоинства. Инспектор с улыбкой наблюдал за ее преображением.
– Ну, вот я и готова! – сказала Апраксина.
– А все-таки, графиня, прежде вы выглядели значительно моложе! – упрямо сказал инспектор, провожая ее до дверей.
– Ах, оставьте, инспектор! – сказала графиня и вышла за дверь.
Запарковать машину на Эттингенштрассе, узкой улице с оживленным односторонним движением, оказалось непросто. Дважды Апраксина объехала квартал, прежде чем нашла место и сумела втиснуть свой красный «фольксваген» между другими машинами. Выйдя из машины, она огляделась. Четные номера домов находились на другой стороне улицы. Минуты три она терпеливо выжидала, не поредеет ли поток машин, но потом не выдержала и перебежала Эттингенштрассе, вызвав несколько нервных автомобильных гудков. Она прошлась вдоль домов, разглядывая витрины и номера, но вывески машинописного бюро ни на доме номер 26, ни на соседних не обнаружила. На углу она увидела аптечный знак – большую красную букву «А», и зашла в аптеку.
– Простите, – обратилась она к аптекарше, – мне дали адрес машинописного бюро – Эттингенштрассе, 26. Не подскажете ли мне, где оно находится?
– А это прямо у нас за стеной, – сказала молоденькая аптекарша. – Я уже советовала госпоже Фишман сделать настоящую вывеску и оформить витрину, но она, видимо, пока вынуждена экономить: Мириам Фишман открыла свое бюро недавно. Как выйдете из аптеки, поверните направо и сразу увидите большую пустую витрину с надписью прямо на стекле – «Э-26» – это и будет машинописное бюро. Кстати, а вы в курсе, что там печатают в основном по-русски?
– Да, я в курсе. Мне как раз и нужно отпечатать русский текст.
– Ах, так! Значит, все в порядке. Передайте от меня привет Мириам!
Апраксина поблагодарила аптекаршу и вышла. Но прежде чем зайти в соседнее помещение, она еще раз перебежала улицу поперек потока машин и постояла на противоположной стороне, разглядывая витрину с невразумительной вывеской «Э-26». Надо полагать, это всего лишь первая буква названия улицы и номер дома, решила она. Витрина была пуста, и все, что было за нею, легко просматривалось: Апраксина разглядела стоящие вдоль левой стены три небольших стола с пишущими машинками и какими-то высокими аппаратами, но не компьютерами. Приглядевшись, она поняла, что это допотопные магнитофоны с большими круглыми бобинами. За двумя столами сидели машинистки в наушниках и резво печатали на своих машинках. «Они печатают прямо с магнитофонных лент», – сообразила графиня. Возле другой стены стоял один большой письменный стол, за ним сидела полная блондинка и разговаривала по телефону. Обстановка немного прояснилась. Апраксина в третий раз пересекла улицу в неположенном месте и вошла в бюро. Блондинка как раз положила трубку и повернулась к ней.
– Простите, это машинописное бюро, где печатают по-русски?
– Да, это здесь, – сказала блондинка. – А кто вам дал наш адрес?
– Мне подсказали его в аптеке на углу. Госпожа Мириам Фишман – это вы? Аптекарша передала вам привет.
– Спасибо. Проходите и садитесь, пожалуйста.
Апраксина прошла к столу и села на стоявший перед ним стул.
– Чем могу служить?
– Я хочу написать письма с приглашениями всем моим родственникам в России, чьи адреса мне удалось разыскать через Красный Крест. Текст писем будет почти одинаковый для всех, только имена и адреса на конвертах разные. Вы можете проделать для меня эту работу? Хотя сама я русская, но по-русски не говорю и уж тем более не пишу.
– Вы из первой эмиграции, – понимающе кивнула хозяйка бюро.
– Да. Говорят, теперь почти всех желающих выпускают в гости на Запад, вот я и хочу пригласить к себе всех, кто у меня еще остался в России. – На самом деле у графини в России не осталось ни одной живой души. – Так вы мне поможете?
– Нет проблем. Напишите письма по-немецки и приносите, а мы их переведем и напечатаем.
– А нельзя сделать это поскорее? Я могла бы прямо сейчас написать эти письма и оставить их вам для перевода.
– Вы хотите писать их здесь и сейчас?
– Если это не помешает вашей работе.
– Да нет, нисколько, – пожала полными плечами хозяйка, но видно было, что ей не по вкусу намерение посетительницы расположиться со своей писаниной прямо у нее в бюро. – Я только попрошу вас сесть вон за тот столик в углу – там вам никто не будет мешать.
Апраксина послушно пересела за столик в отдаленном углу: место оказалось удобным – отсюда она могла наблюдать за происходящим в бюро.
– Сколько всего будет писем? – спросила Мириам Фишман.
– У меня больше десятка кузенов и кузин, – это те, кто остался в живых. Они все откликнулись и написали мне – после стольких лет молчания!
– Перестройка! – усмехнулась Мириам Фишман. – Вот все так скоренько и перестроились. Лет десять назад они навряд ли признались бы, что у них есть родственница за границей. И вы всем им хотите разом послать приглашения?
– Ну, конечно! Меня так обрадовали их письма.
– Послушайте меня, не делайте этого ни в коем случае! – сказала Мириам Фишман. – То есть письма с приглашением вы можете послать всем сразу, но потом, когда они выразят согласие приехать – а они его, конечно, выразят, – официальные приглашения посылайте им на разное время. Иначе они могут нагрянуть к вам все разом, и это будет очень хлопотно.
– Но, может быть, им было бы удобно и приятно собраться всем вместе у меня в гостях?
– Но это будет неудобно вам. Я имею опыт на этот счет. Люся, Гуля, прервитесь-ка на минутку! – последнюю фразу она произнесла по-русски.
Обе машинистки подняли головы и сняли наушники.
– Вот эта дама имеет кучу родственников в Союзе и хочет им всем послать приглашения в одно время. Скажите ей, что вы об этом думаете. Только говорите по-немецки, она по-русски не понимает.
– С чего это ей вздумалось приглашать всех скопом? – спросила маленькая востроносенькая брюнетка. – На свадьбу вроде поздновато, а на собственные похороны – рановато.
– Чему ты удивляешься, Гуля? Она из первый волны, хочет пригласить свою родню из России. Потом наверняка сама к ним поедет.
– Ах, ностальгия! – злорадно протянула Гуля. – Ну-ну… Тогда лучше ей не мешать – пусть всех приглашает сразу: родственнички ее скоренько от ностальгии-то вылечат!
– Гуля, ну почему ты такая вредная? У тебя у самой сейчас трое в гостях, – сказала ее коллега.
– Трое в гостях, не считая собаки, Люсенька! Кажется, хозяин скоро выселит меня из квартиры. Я им намекала в письме, что в нашем доме не разрешается держать собак, но они почему-то решили, что на собаку-гостя это правило не распространяется, и решили меня порадовать.
– И как – порадовали? Хорошая собака? – спросила Мириам Фишман.
– Французский бульдог. На улице прохожие за бойцового пса принимают, шарахаются и грозят полицией. Но с собакой я быстро нашла общий язык, а вот с родней… Сидим на кухне, как в Москве сидели, и спорим, спорим до бесконечности, целые ночи напролет! – Она повернулась к Апраксиной и перешла на немецкий: – Послушайте, не делайте этой глупости – не приглашайте всех русских гостей сразу!
– Почему же? – удивилась Апраксина. – У меня свой дом, а люди из Советского Союза, как я слышала, неприхотливы.
– Если у вас свой дом, так отчего не пригласить хоть пять человек сразу? – благодушно сказала Люся. И добавила по-русски: – Особенно если денег невпроворот.
– А это ты с чего взяла? – подняла брови Мириам Фишман.
– Ну как же – свой дом! – Потом Люся снова обратилась по-немецки к Апраксиной: – А вы вот что сделайте. Каждой семье выделите комнату и поставьте всем раскладушки, покажите, где у вас кухня, холодильник и стиральная машина, – и пускай днем все живут сами по себе, а вечером собирайтесь в гостиной для общения. Я примерно так и делаю, хоть у меня своего дома нет, а только трехкомнатная квартира: две комнаты – гостям, а в одной мы с мужем. Ну а вечерами мы все собираемся на кухне, естественно.
– Тебе хорошо, – проворчала Гуля. – А у меня всего две комнаты. Спальня – гостям, сама сплю в гостиной на диванчике, рядом пес на коврике, а хочешь уединиться – пожалуйста, в ванную! У меня теперь там и книги лежат, чтоб можно было почитать в тишине и покое… И все-таки, девочки, какое это счастье, что они могут теперь вот так, почти запросто, к нам ездить! Кто бы мог подумать – ведь расставались навечно. Можно сказать, до встречи на Страшном суде расставались!
– Ходят слухи, что скоро и нас пускать будут, – заметила Мириам Фишман.
– Ну, это вас пустят, которые по израильской визе на историческую родину ехали, да не доехали. А нас, которых КГБ насильственно эмигрировало, навряд ли скоро впустят. Разве что еще лет через десять, если вся эта перестройка до того не накроется.
– Типун тебе, Гуля, на язык и два под язык! – сказала Люся. – Но ты правильно сказала: конечно, это счастье, что мы смогли встретиться с нашими близкими… Ну вот, совсем вы меня разволновали, а мне еще две пленки перепечатывать! – Она вздохнула, натянула наушники, нажала ногой педаль, шнур от которой шел к магнитофону, – бобины начали вращаться, и Люся лихо застучала на машинке.
Следом за ней надела наушники и Гуля.
– Теперь, надеюсь, вы поняли, как обстоит дело? – спросила Апраксину Мириам Фишман. – Так что хорошо подумайте, стоит ли приглашать всех ваших кузин и кузенов в одно время.
– Ах, важно заранее послать всем приглашения, а уж потом все как-нибудь да устроится! – сказала Апраксина.
– Ну, как знаете, мы вас предупредили. Вот вам бумага для писем. Если можно, пишите разборчивей. Люся, у тебя еще много работы на сегодня?
– Две пленки Рафаила Бахтамова. Рафик – это еще тот подарочек!
– Тебе не нравится Бахтамов? – подняла брови Мириам Фишман.
– Очень нравится. Читать и слушать. Но только не печатать! У него такие обороты, что чувствуешь себя полной синтаксической идиоткой.
– Помочь тебе?
– Рафика – не отдам!
– Ладно, расшифровывай своего Рафика. Переводы писем нашей ностальгирующей дамы я сделаю сама, а перепечатывать их посадим Аду. Если, конечно, она сегодня соизволит явиться.
Апраксина между тем уже писала письмо с приглашением своему покойному двоюродному брату Алексею Петровичу Воронцову-Голицыну. Она решила не выдумывать имен, чтобы потом не запутаться, а брать их с дорогих могил в Сент-Женевьев де Буа – русского кладбища в Париже. Алексей Петрович был похоронен во втором ряду от главного входа.
«Дорогой Алексей Петрович, – писала Апраксина, – я буду рада видеть Вас у себя в гостях в любое удобное для Вас время. У меня свой дом с садиком, Вам будет у меня удобно и покойно…» «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Алексия, – думала она при этом, – и не постави мне в вину упоминание имени его всуе. Ты знаешь, Господи, что я делаю это не из озорства, а единственно по причине моей негодной старушечьей памяти».
Графиня, однако, с Господом несколько пококетничала: память у нее пока что была отменная, грех жаловаться, но было у нее издавна правило сочинять как можно меньше «легенд», используя вместо них добротный жизненный материал, чтобы потом ненароком не забыть чего-нибудь и не запутаться.
Она дошла уже до середины письма, когда звякнул колокольчик на двери, и в бюро вошла Ада фон Кёнигзедлер собственной персоной.
– Всем пламенный привет! – объявила она с порога по-русски.
– Как дела? – спросила Мириам Фишман, также по-русски. Обе машинистки тоже подняли головы и с интересом смотрели на вошедшую.
Вместо ответа та подняла над головой ключ от машины.
– Тебе вернули машину? Прямо так – без всяких заморочек? – удивилась Мириам Фишман. – Ну, голубушка, ты меня разочаровала в отношении немецкой полиции.
– А ты бы хотела, чтобы меня сначала потаскали на допросы? – усмехнулась фон Кёнигзедлер. – Кто бы тогда работал на тебя, стуча на машинке?
– Много ты на меня настучишь! – усмехнулась хозяйка бюро. – Но слава Богу, что для тебя эта жуткая история, кажется, кончилась благополучно.
– Тьфу, тьфу, тьфу!
– Очень волновалась?
– А ты как думаешь? Я только тогда поверила, что все обошлось, когда получила машину и села за руль.
– Как это ты не врезалась куда-нибудь с перепугу… Сделать тебе кофе?
– Сделай, пожалуйста! Фу-у, устала… – она села к свободной машинке и стала перебирать стопку магнитофонных бобин. – Это все надо сдать сегодня?
– Нет, твои пленки все на завтра, можешь не спешить.
– Отлично! Люсенька, ты не сходишь в кафе на уголок за бутербродами? Возьми восемь штук с икрой – сегодня можно кутнуть, есть повод!
Благодушная Люся сняла наушники, выключила магнитофон, машинку и поднялась.
– Сядь на место и печатай дальше! – вдруг резко сказала Гуля. – В пять придут со станции за текстами. А тебе, Ада, нечего кутежи устраивать – не с чего!
– Я хотела к кофе…
– Обойдется еврейский праздник без марципанов. Ты у нас, кажется, худеть собиралась? Тебе икру есть вредно, а нам неохота. Вон там в шкафчике есть финские хлебцы.
Ада фон Кёнигзедлер пожала плечами:
– Было бы предложено…
– Считай, предложение было сделано, но мы смогли от него отказаться, – и Гуля свирепо заколотила по клавишам.
– Правда, не надо бутербродов, Ада. Я сейчас сварю настоящий арабский кофе для всех, к нему ничего не полагается. Настоящий арабский! Свекровь прислала из Хайфы.
– О! То, что доктор прописал! – сказала Ада.
Апраксина заметила, как дернулась спина у Гули, которой и эта реплика фон Кёнигзедлер тоже чем-то не понравилась.
– Замечательная у тебя свекровь, – сказала Ада фон Кёнигзедлер, настраивая магнитофон. – Вы с Виктором уже три года как расстались, а она так сердечно к тебе относится.
– Так мы-то с нею не разводились! И потом, она ведь души не чает в Антошке…
Некоторое время в бюро все работали, лишь хозяйка хлопотала у кофеварки в нише за занавеской. Когда она вернулась и села за свой стол, Ада фон Кёнигзедлер бросила печатать и подсела к ней.
– Так что же все-таки было в полиции? – вполголоса спросила Мириам Фишман.
– Ровным счетом ничего серьезного! Представляешь, оказывается, эта халда, царство ей небесное, бросила мою машину возле отеля, в котором ее позавчера нашли мертвой. Мне просто сказочно повезло, что полиция не связала ее смерть с угоном моей машины. Полицейский инспектор, который меня допрашивал, оказался полный сундук!
– Значит, машина снова у тебя, а полиция таки ничего не знает о твоей связи с Натальей? Ну и хорошо: Наталье помочь ты все равно уже ничем больше не можешь, а себе навредишь.
– Еще бы! Если Феликс узнает, что я попала в какую-то неприятную историю, связанную с полицией, то все – прощай, Феликс! Я ему даже про угон машины ничего не врала. Надеюсь, что и Люся с Гулей не станут особенно трепаться, – она покосилась на усердно работавших коллег.
– Они не из тех, кто треплется. Но на всякий случай я их предупрежу.
За занавеской раздался тонкий пронзительный свист.
– Кофе готов! – сказала хозяйка и ушла за занавеску. Через несколько минут она вынесла на подносе пестрый арабский кофейник с крохотными чашечками. Она предложила кофе всем, включая Апраксину, но графиня от кофе уклонилась и продолжала усердно писать. Гуля с Люсей взяли свои чашки и вернулись к машинкам, а хозяйка с фон Кёнигзедлер продолжили разговор, отхлебывая крепчайший напиток редкими крохотными глотками.
– Ты не знаешь случайно, Константин уже вернулся из Парижа? – спросила Мириам Фишман.
– Скорее всего, нет. Я читала в «Русской мысли», что выставка русских художников продлится до конца апреля: навряд ли Константин уедет до ее конца, ведь это его первая выставка в Париже! И я думаю, он позвонил бы мне, если бы уже знал, что случилось с Натальей.
– Значит, он до сих пор еще не знает, что стал вдовцом…
– Видимо, так. И думаю, не слишком огорчится, когда узнает. Бедная Наталья!
– Да уж… Но и его тоже жаль.
– Жаль? – Ада высоко подняла выщипанные брови. – А ты вспомни, как он с нею обращался!
– Наталья любила его…
– Любила! Лично я такого обращения не потерпела бы ни при какой любви.
– И что бы ты сделала? Развелась? Тоже покончила с собой?
– Ну, это уж нет! На свете существует много способов выйти из подобной ситуации достойно.
– Вот только понятия о том, что такое «достойно», у разных людей совершенно разные.
– И что ты хочешь этим сказать, Мира?
– Вчера по телевидению опять показывали фотографию мертвой Натальи и просили всех, кто что-нибудь знает об этой женщине, позвонить в полицию. Так вот мне кажется, дорогая, что в этой ситуации мы все ведем себя недостойно, и каждая из нас блюдет при этом свои интересы. Ты молчишь из-за Феликса, я из-за того, что Наталья работала у меня по-черному, а вот Анна, которая тоже наверняка видела сообщение полиции, молчит потому, что чувствует себя виноватой в смерти Натальи.
– В чем Анна-то виновата? Любовь – дело жестокое: на месте Анны я бы никакой вины за собой не чувствовала.
– Ты это говоришь потому, что находишься на своем, а не на ее месте. Я бы чувствовала себя ужасно, если бы между мной и моим любовником лежало мертвое тело его жены. Я бы никогда больше не смогла лечь с ним в одну постель!
– Это ты с твоими дурацкими принципами. Анна совсем другой человек, поверь мне.
– Не хочешь ли ты сказать, что у Анны нет принципов?
– Есть и даже слишком много, но они – другие. Рано или поздно она узнает о смерти Натальи, если еще не узнала, и скажет себе, что теперь ее долг – утешать Константина. И уж будь уверена, утешать она его будет со всем своим усердием! В отличие от нас с тобой Анна – натура страстная, безудержная и во всем идет до конца. И произойдет вот что. – Ада поставила на стол пустую чашечку и сложила большие пальцы и ладони обеих рук треугольником. – Был у них любовный треугольник, так? А теперь из него выпала одна сторона, – она прижала большие пальцы к ладоням, и ладони сомкнулись, – и оставшиеся стороны – хлоп! – и соединились. Увидишь, очень скоро Константин женится на Анне. И дурак он будет последний, если этого не сделает!
– А мне кажется, что выпала не просто третья сторона треугольника, а его основание, – задумчиво сказала Мира. – В этом браке все держалось на Наталье.
– Ну а теперь будет держаться на Анне. Не вижу большой разницы.
– И это говорит самая близкая подруга Натальи?
– Дело не в Наталье. Константин из тех талантов, которых женщины носили и будут носить на руках. Впрочем, какое мне дело до чужих треугольников, когда я о собственный все бока ободрала… Если бы ты знала, Мира, как мне осточертела моя меблирашка на улице Эйнштейна! Я там чувствую себя беженкой, живущей в общежитии для иностранцев.
– Большинство русских эмигрантов прошло через это.
– Я – не большинство, я через беженские мытарства не проходила и горжусь этим!
– Но Феликс мог бы снять для тебя приличную квартирку.
– И в этой «приличной квартирке» я бы навсегда и застряла. Нет, моя милая, я иду ва-банк: мне нужны миллионы Феликса, его замок, его имение и его имя!
– И уже ставшая привычной приставка «фон» к новой фамилии.
– Непременно! И это должно произойти как можно скорее – ты ведь знаешь, сколько мне лет.
– Знаю. А еще знаю, что в роли тургеневской героини ты долго не продержишься, начнешь показывать коготки. Да уж, в твоих интересах, чтобы Феликс познакомился с твоим настоящим характером только после заключения брака.
– И брачного контракта! А пока он должен быть абсолютно убежден в том, что я все потеряла исключительно из любви к нему. У мужа я денег не беру, поскольку чувствую свою вину перед ним, а у Феликса – потому, что не желаю быть его содержанкой. Очевидно безвыходное положение!
– Сиротка в оборочках. Впору поверить и растрогаться.
– Трудно не поверить: квартирка ужасная, работа, прости, убогая. У бедного Феликса сердце разрывается, глядючи на мои страдания, и он вот-вот доспеет до предложения руки и сердца.
– Золушка-притворяшка. Знал бы он, что заработок машинистки уходит у тебя только на массажистку и парикмахера.
– Когда-нибудь ему придется расплачиваться за то, что сейчас я продаю драгоценности, которые собрала, живя с Клаусом. И Феликс вернет мне все до последнего камушка!
– Впору вспомнить, что ты живешь на улице профессора Однокамушкина.
– Однокамушкина?
– Профессором Однокамушкиным в шутку звали Эйнштейна в годы борьбы с космополитизмом.
– Думаешь, в шутку? Скорее из похвальной предусмотрительности.
– Тебе, кстати, тоже не мешает помнить об осторожности. Давать свою машину психопатке Наталье – это была невероятная глупость с твоей стороны.
Вдруг Ада внимательно поглядела на усердно строчившую Апраксину и что-то спросила шепотом у Мириам Фишман.
– Не беспокойся, она ни слова не понимает по-русски.
– Ох, погорю я когда-нибудь на своей простоте!
– Об этом не беспокойся – на простоте ты уж точно не погоришь! Твое счастье, что Гуля, – тут она сама понизила голос, – не была знакома с Натальей.
– Да, эта бы меня не пощадила. И за что она меня так не любит? Ну да Бог с ней – мы никогда друг друга не поймем. Ладно, хватит болтать, пойду работать!
– Да, пора уже. Сейчас наша клиентка закончит писать письма своим пылесосам, я их переведу, а ты потом перепечатаешь. А пока иди, печатай пленки!
– Эксплуататорша.
– Угу. Акула капитализма.
– Большая, толстая и симпатичная акула капитализма! – Ада чмокнула Мириам в макушку, прошла к своему столу, с явной неохотой уселась за машинку и надела наушники.
– У вас есть готовые письма? – спросила Мириам Апраксину. – Я могла бы уже начать переводить.
– А я уже все закончила. Вот, пожалуйста, восемь писем. Куда можно выбросить черновики? Впрочем, лучше я их возьму с собой, они мне послужат образцами для новых писем.
Апраксина протянула Мириам Фишман письма, а несколько сплошь исписанных листков спрятала в свою сумку.
– Сегодня пятница, так что приходите в понедельник после обеда – все будет готово.
– Благодарю вас.
Апраксина простилась с хозяйкой, кивнула машинисткам и вышла на Эттингенштрассе, чрезвычайно довольная визитом в маленькое русское машинописное бюро, а больше всего – записями подслушанных бесед. «Интересно, – подумала она, садясь в «фольксваген», – а почему это Мириам Фишман назвала моих родственников «пылесосами»? Надо будет спросить… Ну вот, а в понедельник можно будет всю эту машинописную бригаду вместе с хозяйкой пригласить в полицию – там они разговорятся. Так… Теперь известно имя мужа покойницы – Константин и его профессия – художник. И находится он сейчас в Париже. Поди, разыщи его там по одному имени… Тоже мне редкая птица – русский художник в Париже! Впрочем, имеется треугольник «Наталья – Константин – Анна», а где треугольник, там и сплетни вокруг него…
Апраксина остановила машину возле телефонной будки и позвонила своей подруге, баронессе фон Ляйбниц, урожденной Якоревой.
– Альбина, ты могла бы определить самую большую сплетницу в кругу русских художников Мюнхена?
– Ее и определять не надо, она всем давно известна – это Натали Сорокина, Ташенька, как ее все зовут.
– Натали Сорокина… Кажется, я ее видела в церкви и в Толстовской библиотеке – такая забавная, похожая на стареющего эльфа?
– Она самая. Художница-миниатюристка. О собратьях-художниках Ташенька знает все и даже немножко больше, чем им самим о себе известно. Впрочем, как и о певцах: она живет с известным в эмигрантских кругах тенором Фомой Цветом.
– А как ты считаешь, ее осведомленность распространяется только на Мюнхен?
– На всю Германию и окрестности.
– Париж сюда входит?
– А как же! Ее любимая окрестность.
– Ну, спасибо тебе!
– Когда появишься?
– Как только закончу дело, в связи с которым мне и нужна Ташенька Сорокина.
– А когда ты его начала?
– Вчера.
– Значит, тебя ждать не раньше, чем через две-три недели?
– Если повезет.
– Тебе да не повезет?
– Твои слова да Богу в уши. Пока.
– Чуюс! – ответила баронесса немецким «Пока!».
Раздались короткие гудки. Вместо того, чтобы повесить трубку на рычаг, Апраксина забросила еще несколько монет и резко ударила по рычажку пальцем: в трубке опять зазвучали длинные гудки, и она набрала номер инспектора.
– Инспектор, мне срочно нужен адрес русской эмигрантки Натальи Сорокиной. Он, конечно, есть у меня в компьютере, но я звоню с улицы.
Через минуту адрес был найден. Записывать его Апраксина не стала – она хорошо знала «Дом Папы Карло» на улице Рентгена, 5.
Богенхаузен – один из респектабельных районов Мюнхена, застроенный в основном особняками с садиками. С одной стороны район ограничивает Принцрегентенштрассе с Оперным театром и виллой знаменитого художника Стука, а с другой – набережная Изара. Когда-то это были кварталы богатых мюнхенских евреев, строивших свои дома не только основательно, на века, но и приглашавших для этого маститых архитекторов. Затем почти внезапно опустевшие роскошные особняки перешли в собственность местной партийной верхушки «наци». Награбленное впрок не пошло – исчезли в свою очередь и эти обитатели Богенхаузена, не успев вполне насладиться его комфортом. Но и теперь в районе жили не сказать чтобы бедняки: его населяли дорогие врачи, адвокаты, а еще здесь располагались небольшие издательства, частные клиники, институт Восточной Европы и прочие подобные учреждения с большими финансами и небольшим штатом.
Однако дом, в который направлялась Апраксина, был в Богенхаузене исключением: он был заселен самой что ни на есть беднотой – эмигрантами, не имевшими возможности снимать отдельные квартиры. Это был дом-пансион, служивший временным пристанищем для неимущих иностранцев. Принадлежал он Католической церкви восточного обряда, а руководил домом-общиной священник отец Карл по прозвищу Папа Карло.
Лет двадцать назад отец Карл был командирован в Мюнхен из Ватикана для создания общины католиков восточного обряда среди беженцев из соцлагеря, главным образом среди православных. Долгое время миссионерские труды отца Карла не приносили плодов, пока кто-то не посоветовал ему сочетать миссионерство с благотворительностью. На деньги Ватикана был приобретен особняк, и потихоньку по Мюнхену распространился слух, что отец Карл дает приют всем бездомным беженцам и в частности тем, кто пока не имеет документов, дающих право на пособие и жилье. Дом начал постепенно заселяться. Набежали бойкие молодые люди и девицы, оказавшиеся в Германии на полулегальном положении, подселились одинокие старушки-пенсионерки, появились неприкаянные одиночки обоего полу, потерпевшие кораблекрушение еще на второй волне эмиграции. В нижнем этаже была построена домовая церковь, и Папа Карло ласково, но настойчиво требовал от своих насельников присутствия на службах. Уклонявшихся от посещения церкви он потихонечку выселял и брал на их место духовно более податливых жильцов. Таким образом задание Ватикана было выполнено – Католическая церковь восточного обряда в Баварии была создана. Плату Папа Карло брал со своих жильцов почти символическую – двести марок, а если и таких денег у жильца не оказывалось, то не брал с него вовсе ничего и даже сам порой подкармливал. Конечно, неофиты и прозелиты в большинстве своем у него были липовые: они придерживались своей веры и чередовали отбывание службы в церкви Папы Карло с добровольным хождением в свои храмы, католические и православные – раздельно. Но нашлась пара-другая искренне обратившихся, всерьез утверждавших, что они на практике осуществляют долгожданное воссоединение церквей-сестер, православной и католической. В их числе оказался даже православный священник, ученик знаменитого отца Александра Меня, некто отец Марк, начавший понемногу замещать отца Карло на мессах. Составился даже клирос, певший по нотам православные песнопения, и неплохо певший. А руководил хором профессиональный оперный певец без сцены, но с отличным консерваторским образованием, украинец Фома Цвет. В общем, Ватикан был доволен, Папа Карло делал карьеру, а неофиты с прозелитами были счастливы, что нашли в Мюнхене тихое и недорогие пристанище, ковчег непотопляемый среди иммигрантских бурь.
Вот к этому ковчегу и направилась Апраксина уже под вечер этой насыщенной событиями пятницы. Поскольку Ташенька и Фома Цвет жили вместе, она решила для начала атаковать певца, надеясь, что он окажется существом более простодушным и доверчивым, чем художница-миниатюристка и большая сплетница Натали Сорокина. По дороге Апраксина заехала в цветочный магазин и разорилась на пышный букет роз: раз уж она шла в гости к оперному певцу без приглашения, выход был один – войти в дом горячей поклонницей его таланта.
Снаружи ковчег производил не менее благопристойное впечатление, чем соседние особняки: высокие ампирные окна на первом этаже фасада, над ними – балюстрада балкона при апартаментах Папы Карло и его большие окна, гораздо более скромный третий этаж и небольшой изящный мезонин под крышей. Позади дома располагался крохотный, но ухоженный трудами постояльцев декоративный садик, куда ступенями спускалась полукруглая веранда. Войдя через незапертую калитку, Апраксина прошла вдоль забора по дорожке, окаймленной цветущими примулами, и мимоходом отметила длинный ряд молодых ростков папоротника, закрученных наподобие епископских посохов. А что, подумалось графине, Папа Карло может добиться и епископского пасторала: эмиграция пока что-то не редеет… Входная дверь была распахнута настежь, и в глубине вестибюля Апраксина увидела высокую двустворчатую дверь из темного резного дуба с большими позолоченными православными крестами на створках – вход в католическую церковь восточного обряда. Налево сверкали воском широкие светлые ступени парадной лестницы, что вела в апартаменты Папы Карло. Апраксина огляделась, размышляя, где может скрываться дверь на верхние этажи? И тут послышался топот и скрип ступеней за скромной узкой дверью, похожей на чуланную; она решила, что лестница находится там. Так и оказалось. Поднимаясь, она разминулась с лохматым молодым человеком, спускавшимся по лестнице с гитарным футляром за плечом.
Конец ознакомительного фрагмента.