Инженер
После освобождения из заключения Михаил продолжил посещения молодежных религиозных кружков. Одновременно развивались и отношения с Дагмарой, которая фактически стала его невестой. Свадьба была сыграна в августе 1932 года, почти два года спустя после выхода из тюрьмы.
Необходимо было начать работать. В начале октября 1930 года на бирже труда Михаил Николаевич был распределен на завод «Красный путиловец» (Кировский завод) чернорабочим. Благодаря проявленным математическим склонностям едва не став бригадиром, 26 ноября он был переведен работать на станки шлифовщиком, где отработал почти год. Работать было довольно тяжело, поскольку Михаил Николаевич, работавший то в утреннюю, то в вечернюю, то в ночную смену, одновременно поступил на третий курс вечернего отделения Института иностранных языков сразу по двум кафедрам – педагогической и переводческой, а также продолжал встречаться с будущей женой. Школьный друг помог поменять работу на более удобную – лаборантом химической лаборатории Ленинградского научно-исследовательского Дизельного института. Здесь Михаил Николаевич проработал полтора года – с ноября 1931 по март 1933 года. 23 июня 1932 умерла любимая бабушка, а уже в августе состоялось бракосочетание Михаила Николаевича и Дагмары Александровны Мудьюгиных. 15 февраля 1933 году Михаил Мудьюгин окончил обучение в Институте иностранных языков с дипломом преподавателя немецкого языка и переводчика технической литературы и сразу поступил на теплотехнический факультет Заочного института металлопромышленности.
Учетная карточка завода «Красный Путиловец».
Михаил Николаевич Мудьюгин. 1933 год.
Вполне счастливо налаживавшаяся жизнь была сломана довольно неожиданно, «благодаря» действиям управдома, который захотел сократить семейству Мудьюгиных жилье. Были подправлены бумаги, в которых появление Михаила Николаевича в квартире после тюремного заключения было подано как незаконное, и при всеобщей паспортизации Михаилу и Дагмаре в выдаче паспорта было отказано. Молодая семья была обязана в десятидневный срок покинуть Ленинград. Единственное место, которое удалось найти в такой короткий срок, оказалось далеко на Урале, в шахтерском поселке Верхняя Губаха Кизеловского угольного бассейна, куда Дагмара смогла получить рекомендательное письмо. По приезде выяснилось, что рекомендательное письмо помочь в получении жилья и работы не сможет, и Михаилу Николаевичу пришлось искать самому возможность кормить семью. В районном отделе народного образования были рады, что нашелся человек, способный преподавать немецкий язык, поскольку в той самой Верхней Губахе имелась соответствующая вакансия.
По началу дела пошли более или менее нормально. Удалось найти жилье и получить паспорт с местной пропиской, а преподавание в школе обещало хотя и бедное, но стабильное существование, ибо Михаил Николаевич взялся преподавать помимо немецкого языка, также химию и биологию в школе и на рабфаке, а заодно и инспектировать соседние школы по части преподавания там немецкого языка. Однако скудное питание и тяжелый климат начали сказываться на здоровье Дагмары, которая начала болеть. Работу на Урале она так и не нашла. Положение четы Мудьюгиных заметно ухудшилось со сменой руководства школы – пришел новый директор, который начал оказывать на педагогический коллектив сильное психологическое и идеологическое давление. Владыка вспоминал, как «однажды Николай Иванович, рассказывая о своем революционном прошлом, засучив рукав и потрясая воображаемым пистолетом, воскликнул: „Вот этой самой рукой я убрал не меньше десятка контрреволюционной сволочи!“».
Кончилось все тем, что весной 1934 года, в конце учебного года, директор предъявил коллективу новый школьный устав. «Там был пункт о том, что каждый преподаватель обязан включать в свой предмет элементы антирелигиозной пропаганды. У меня ноги похолодели, и я почувствовал, что дальше оставаться в школе не могу», – рассказывал владыка. Начало 1930-х годов ознаменовалось новым усилением антирелигиозной борьбы, руководство которой сосредоточилось в руках Емельяна Ярославского. Уволиться добром не удалось: в ответ на заявление Михаила Мудьюгина о том, что его «религиозные убеждения делают невозможным успешную деятельность по избранной профессии – советского педагога», директор и чиновники Районного отделения народного образования заявили, что не хотят терять хорошего преподавателя, а чтобы Михаил Николевич не начал вести религиозную пропаганду на уроках, ему придется преподавать под присмотром. «Перспектива „работать под наблюдением“ не могла привести ни к чему, кроме как к привлечению к судебной ответственности в результате какой-либо придирки или ложного доноса, поэтому мы с Дагмарой решили бежать немедля». Пожив пару недель в Ленинграде, скрываясь от возможного ареста, чета Мудьюгиных поселилась временно в селе Пудость под Ленинградом, а осенью от одного из родственников им досталась комната в Стрельне. Вероятно, вспоминая материальные и духовные условия жизни в Губахе, владыка задумался над парадоксом, ставшим призывом к пастырской деятельности: «Много говорят о предоставлении людям достойных условий существования. А не следует ли в первую очередь позаботиться о том, чтобы сами люди были достойны существования?».
Жизнь снова стала налаживаться. По протекции знакомого Михаил Николаевич поступил на работу в секцию Промпроектирования Индустриального института (так в те годы назывался Политехнический институт) в качестве чертежника-конструктора, что в наилучшей степени сочеталось с возобновленным получением высшего технического образования. Даже прохождение медкомиссии по призыву в армию обнадеживало. После получения заключения об ограниченной годности в связи с близорукостью, дальтонизмом и плоскостопием Михаил Николаевич предстал перед военной комиссией, разговор с которой он впоследствии пересказывал своим собеседникам в разных интерпретациях. Вот как он оказался записан в «Воспоминаниях»: «…После нескольких формальных вопросов, удостоверяющих мою личность, полковник сказал: „Вот, товарищ Мудьюгин, мы получили на вас самые хорошие характеристики: в бытность вашу на производстве вы проявили себя как ударник-стахановец; на преподавательской работе вы участвовали в общественной жизни и проявили себя как хороший советский педагог. Но вот одно вызывает у нас некоторое недоумение: из Кизеловского военкомата, где вы проходили допризывную подготовку, нам сообщают, что вы религиозный фанатик“. На это я возразил, что я просто верующий человек, но никакого фанатизма во мне нет. Когда полковник попросил меня пояснить, что я понимаю под фанатизмом, я сказал, что фанатизм – нетерпимость к чужим мнениям, с которыми я не согласен. Что касается меня, то я с уважением отношусь к мнениям и убеждениям, хотя бы они совсем не совпадали с моими, и потому не считаю себя фанатиком. „Во что же вы верите?“ – дальше спросил полковник. После этих слов я встал и отвечал словами „Символа веры“: „Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым“. Дойдя примерно до половины текста Символа, я спросил: „Продолжать ли дальше? Там еще большой текст“, на что полковник ответил: „Довольно, довольно. Вы свободны“. Я вышел и после длительного ожидания получил из рук посыльного военный билет, в котором значилось, что я подлежу призыву в случае объявления войны и при том в качестве рядового „необученного“». Правда, в 1939 году после медицинского переосвидетельствования Михаил Николаевич неожиданно для себя был произведен в старшего лейтенанта интендантской службы.
Однако признаки того, что к концу 1934 года жизнь стала меняться к лучшему, оказались призрачными. В январе 1935 года Михаил и Дагмара Мудьюгины снова были арестованы, посажены в камеры предварительного заключения, допрошены и поставлены перед фактом: получение паспорта на Урале не дает право проживать в Ленинграде, который следует покинуть в трехдневный срок. Семье пришлось снова уехать. Возможности устроиться в Новгороде не представилось – пришлось скитаться по знакомым, а «поиски работы в Новгороде были безрезультатными за отсутствием теплотехнических объектов». Поначалу учеба снова прервалась, однако через некоторые время Михаила Николаевича один знакомый рекомендовал директору завода «Красный фарфорист» в городе Чудово, относившемся тогда к Ленинградской области. Здесь нашлось и жилье, и вполне сносное питание, и довольно приятная компания. Удалось и Дагмару устроить на работу художником по росписи фарфора. Кроме того, оказалось возможным продолжить обучение в заочном институте и бывать в связи с этим в Ленинграде.
С работой на этом заводе архиепископ Михаил связывал два важных в его жизни обстоятельства. Во-первых, налицо было облегчение семейных забот. Владыка любил вспоминать, как в комнате отдыха инженерно-технических работников они с супругой научились танцевать. Репертуар сложился весьма внушительный: вальс, вальс-бостон, полька, краковяк, быстрый и медленный фокстроты и танго. Владыка рассказывал, как во время этих занятий «все расступались и смотрели, а мы с радостью демонстрировали свое искусство».
Во-вторых, хотелось жить в Ленинграде, и эту мечту удалось осуществить. Архиепископ Михаил так писал об этой своей инициативе: «В конце 1935 или в начале 1936 года я направил почтой председателю Верховного Совета СССР Н. В. Подгорному заявление, где просил снять с меня ограничение, наложенное в 1933 году в связи с невыдачей мне ленпаспорта, что и повлекло за собой двукратный выезд из родного города. Я ссылался на то, что срок моей судимости истек, да и само преступление не имело ничего политического, а моя работа с 1930 года на производстве в Научно-Исследовательском институте, а с конца 1933 года – на учительском поприще может служить доказательством, что я обыкновенный советский человек, трудящийся на благо своей Родины. Ответ пришел примерно через год. Это была открытка следующего содержания: „Главное управление милиции города Ленинграда в ответ на ваше заявление от такого-то числа на имя Председателя Верховного Совета товарища Подгорного сообщает, что вам и вашей супруге Мудьюгиной Д.А. постановлением Президиума Верховного Совета разрешено проживание в городе Ленинграде на общих основаниях“». Чета Мудьюгиных вернулась в Ленинград. Остатки «бабусиной» квартиры – две комнаты – были обменяны на квартиру в Пушкине, куда переехали родители Михаила Николаевича и Дагмара, которая в это время ожидала первенца. Сын Мудьюгиных умер в возрасте шести лет в конце войны. Переезд в конце лета 1937 года из Чудово в Пушкин оказался своевременным – вскоре на заводе прошли массовые аресты. Владыка по этому поводу заметил, что «по-видимому, Бог меня хранил, так как, хотя мое поведение в политическом плане было совершенно безупречным, однако известная всем религиозность, как моя, так и Дагмары, добрые отношения с пострадавшими заводскими производственниками и след, оставленный в нашей жизни после ареста 1930 года, несомненно, могли бы служить поводом для новых неприятностей». Правда, ленинградскую прописку Дагмаре удалось выхлопотать только в 1949 году. Часто встречаясь и расставаясь с супругой, Михаил Николаевич размышлял над природой любви: «У любви и дружбы бывают две судьбы: одна – жить, не расставаясь, другая – постоянных прощаний и встреч. Трудно сказать, какая из них счастливее… В первой нет острых страданий, но сама любовь тупеет, становясь привычкой, и не ценим, что имеем. Вторая – заставляет постоянно ощущать заново всю свою ценность (страшит утрата), но как много в такой любви боли и горечи».
Михаил Николаевич Мудьюгин, 1947 год.
Все эти почти двадцатилетние мытарства, показавшие, насколько верными были слова пастора Мусса о призвании Михаила Мудьюгина, дали возможность будущему архиепископу пережить и понять смысл страдания, который он много лет спустя сформулировал следующим образом: «Через страдания человек очищается и идет к счастью: не следует здесь проводить разграничения между внешними и внутренними страданиями, так как внешние важны лишь постольку, поскольку переживаются нами и, следовательно, являются возбудителями внутренних страданий».
Последующие события, вплоть до принятия сана, мало отразились в воспоминаниях, интервью и сохранившихся документах. С лета 1937 по декабрь 1942 года Михаил Николаевич работал в Центральном Конструкторском Бюро при станкостроительном заводе, вместе с которым в августе 1941 года был эвакуирован с семьей на Урал в Свердловск, а затем в Новосибирск, куда был переведен в строившийся тогда Новосибирский завод «Тяжстанкогидпресс». Здесь он был назначен на должность старшего инженера-теплотехника. Поскольку Михаил Николаевич был военнообязанным, он сам добровольно дважды приходил в военкомат с просьбой отправить его на фронт. Во второй раз ему ответили: «Когда будет нужно, вас призовут. А пока вы нужны там, где работаете».
В 1946 году Михаил Николаевич окончил энергетический факультет Заочного Института металлопромышленности и, защитив в Москве дипломный проект, получил звание инженера-теплотехника по паросиловым установкам. В 1947 году семья вернулась в Ленинград, где Михаил Николаевич работал сначала на 7-й ЛГЭС в качестве старшего инженера Отдела капстроительства, а с 25 июня 1948 по 5 ноября 1954 года – в Центральном котлотурбинном научно-исследовательском институте им. И.И. Ползунова в качестве младшего научного сотрудника и старшего инженера. В октябре 1953 года, окончив аспирантуру при Котлотурбинном институте, он защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. В эти годы у Михаила Николаевича родились две дочери – Татьяна и Ксения.