Тема I. Введение в курс: древнегреческий полис и его элита
Лекция 1. Специфика полисного типа государственности
Рассматривая любую проблему истории античной Греции, в том числе и проблему политических элит, начинать приходится неизбежно с обращения к тематике полиса, поскольку все ключевые особенности политической жизни интересующего нас общества связаны в первую очередь с тем, что это общество имело полисный характер.
Чтобы понять, как возник полисный мир, как сложился полис, необходимо обратиться к конкретным обстоятельствам и предпосылкам их формирования. В рамках ахейской цивилизации II тыс. до н. э. еще не был выработан уникальный феномен полиса; политические формы были более традиционными. Главной из этих форм (если не единственной) являлось дворцовое царство. Оно при сравнении с позднейшим полисом выглядит более крупным государственным объединением. Более крупным даже не столько в плане территориальном (дворцовые царства были разными по размеру, среди них должны были встречаться и относительно обширные, и очень небольшие, к тому же, строго говоря, в большинстве случаев неизвестно, где проходили границы между ними), сколько в плане структурном: полис – одна отдельная община, а дворцовое царство было объединением ряда сельских общин под верховной властью владыки дворца – анакта (тогдашний царский титул).
В политико-административной системе ахейских дворцовых царств для нас особенно интересна должность, именовавшаяся «басилей». Во II тыс. до н. э. эта должность не была еще высокой и обозначала, скорее всего, главу отдельной сельской общины, подчиняющегося верховной власти анакта, то есть занимавшего фактически место чиновника в бюрократическом аппарате государства, одного из звеньев административной цепочки. Басилей был чем-то вроде сельского старосты; под контролем анакта могли находиться несколько десятков басилеев.
Катастрофические этномиграционные процессы рубежа II–I тыс. до н. э. стали катализатором падения ахейских дворцовых царств. Вся «дворцово-бюрократическая» надстройка над обществом рухнула, подобно карточному домику. Дворцы были сожжены или разрушены; исчезла (сохранившись только на отдаленном Кипре) слоговая письменность, применявшаяся исключительно для нужд дворцового хозяйства. Однако мир сельских общин, входивший в состав ахейских государств, естественно, никуда не делся, он продолжал существовать. Если можно так выразиться, анакты исчезли, но басилеи остались. Они-то и стали теперь высшей, ни от кого не зависящей властью, «последней инстанцией».
С социума был как бы снят самый верхний этаж. И этот социум распался, расчленился, превратился в конгломерат мелких сельских общин, пестрый и в то же время единообразный. Каждая такая община представляла собой деревню или в лучшем случае поселок, окруженный сельскохозяйственными угодьями, но все они гордо называли себя полисами, то есть «городами», хотя в стадиальном плане они были, если пользоваться современным определением, скорее протополисами. Как бы то ни было, эти общины пользовались полной самостоятельностью и в этом смысле являлись уже зачатками будущих классических полисов. Дальнейшее их развитие было развертыванием потенций, изначально заложенных в самом феномене.
Главой полиса оказывался басилей. Но, как бы этот последний ни пытался уподобиться былому ахейскому анакту, в его распоряжении уже не было столь же мощных властных механизмов. Потестарные структуры (прото)полисов эпохи «темных веков» еще не шагнули на уровень государственности. Соответственно, власть басилеев являлась весьма рыхлой и примитивной; иной она не могла и быть. Характерно, что применительно к некоторым полисам этого времени в источниках фигурирует не один, а несколько басилеев. Так обстоят дела на мифической Схерии в «Одиссее» Гомера, где Алкиной – лишь «первый среди равных». О «царях» (то есть басилеях) во множественном числе говорит Гесиод в «Трудах и днях». В ранних Афинах, насколько можно судить, басилеев тоже было несколько. Во всяком случае, в самом раннем известном документе из этого полиса – законе Драконта об убийстве 621 г. до н. э. (Meiggs-Lewis, No. 86) – речь идет именно о «басилеях».
Почему в одном полисе появляются несколько басилеев – вопрос сам по себе непростой. Возможны несколько вариантов развития. В их числе – слияние нескольких общин в одну, то есть процесс так называемого синойкизма. В Афинах как раз ситуация была именно такой, в результате чего возник очень крупный полис, охватывавший собой всю Аттику. Сами афиняне считали свой синойкизм волевым и единоразовым актом легендарного Тесея, но в действительности он проходил на протяжении длительного времени – в период «темных веков» и ранней архаики, завершившись к началу VII в. до н. э. присоединением Элевсина.
Какова при синойкизме была судьба басилеев, лидеров сливающихся общин? Каждый из них, несомненно, получал свою долю власти в складывающемся политическом объединении, сохраняя свой «царский» титул. Вероятно, басилеи (или, по крайней мере, часть их) переселялись теперь в главный центр полиса. В частности, в Аттике они перебрались в Афины, внеся вклад в формирование аристократического сословия евпатридов. Наверняка пережитком подобного положения вещей являлось существование в афинском полисе архаической эпохи института филобасилеев – «царей» четырех фил. Сразу после объединения они должны были подчиняться одному верховному, общеполисному басилею, представителю династии Медонтидов.
Возможны, впрочем, и другие варианты ответа на вопрос о множественности басилеев. Не исключено, например, что это, так сказать, «принцы крови», отпрыски разросшегося царского рода, осуществляющие коллективное управление. Существует, насколько нам представляется, и еще одна возможность: усиливавшаяся аристократия, не имевшая царского происхождения, чем дальше, тем больше ограничивала власть царей, отнимая у них одну за другой важнейшие функции и, соответственно, заставляя «делиться» также титулом.
Нечто подобное происходило на протяжении довольно длительного исторического отрезка в Афинах первых веков I тыс. до н. э. Единая первоначально власть царя начала дробиться. Более употребительным для обозначения этой власти стал новый титул – не «басилей» (царь), а «архонт» (правитель, начальник). В конечном счете на смену единому монарху пришла коллегия из трех, а затем (к VII в. до н. э.) – из девяти архонтов. Параллельно развертывались еще два процесса. Одним из них было поступательное сокращение срока пребывания архонтов у власти – от пожизненного до десятилетнего (в 753 г. до н. э.), а затем до годичного (в 683 г. до н. э.). Другой процесс – расширение круга лиц, имеющих право на занятие этой должности. В конце VII в. до н. э. такое право получили не только члены рода Медонтидов, но и все евпатриды (кстати, получается, что до того за ограничение власти царя боролись его же родственники).
Таким образом, увеличение количества басилеев (или правителей с аналогичными полномочиями, но уже не называвшихся басилеями) в рамках одного полиса – результат действия разных причин. Скорее всего, даже в каждой отдельно взятой общине эти причины действовали вместе, в совокупности и том или ином соотношении. Как бы то ни было, конечный итог повсюду вполне ясен: на смену монархии повсеместно пришла олигархия, правление более или менее узкого круга аристократов. Где-то это случилось в ходе синойкизма, где-то – из-за разрастания царского рода (Басилиды в Эфесе, Бакхиады в Коринфе), где-то другие знатные роды вынудили басилеев к уступкам. Но в целом процесс шел по всему греческому миру, причем приблизительно в одни и те же сроки. К началу архаической эпохи мы уже почти повсеместно застаем в полисах Эллады аристократические режимы.
Происходила децентрализация власти, придание ей коллективного характера. Как в свое время на смену анактам пришли басилеи, так теперь их место у кормила полисов заняли аристократы. Эта тенденция продолжалась и в дальнейшем, приведя в конце концов к появлению в ряде полисов (хотя отнюдь не во всех) демократического устройства: аристократов, которые оттеснили басилеев, теперь в свою очередь оттеснил демос – вся масса граждан. Так и формировался феномен греческого полиса, постепенно обретая присущие ему черты.
Здесь не будет подробно рассматриваться дискуссионный вопрос об определении полиса. Полис – весьма сложное понятие, и любая попытка определения этого феномена порождает значительные трудности, ни одно из дававшихся определений не является общепринятым. Нам ближе всего определение полиса как городской гражданской общины, конституирующей себя в качестве государства. Как можно видеть, в этом определении делается особенный акцент на роли гражданского коллектива, которая действительно была основополагающей для полисного типа государственности. Не случайно в правовой теории и практике греческого мира полис как государство осознавался именно в качестве совокупности своих граждан.
В связи со сказанным становится понятным, почему для постижения сущности полиса особенно важна категория гражданина. Эта категория, в сущности, была новаторской; она появилась в широких масштабах и стала общераспространенной как раз в греческом полисном мире (если мы и встречаем что-то подобное на Древнем Востоке, то лишь в зачаточном виде и как побочный, второстепенный статус, а доминирующим там всегда оставался статус подданного).
В греческих же полисах именно граждане в своей совокупности составляли народ (demos). Сразу следует отметить, что сама концепция народа при всей своей кажущейся простоте и понятности отнюдь не на всем протяжении человеческой истории имела одинаковое наполнение и одинаковые коннотации. Достаточно проиллюстрировать это несколькими примерами. В нашем, современном понимании народ (если брать это понятие в строгом техническом смысле) – это совокупность всех жителей данного государства. В понимании, скажем, средневековом народ – совокупность низших общественных слоев: феодал оскорбился бы, если бы его причислили к народу. Античное, полисное понимание не совпадает ни с современным, ни со средневековым. Оно подразумевает, что народ – совокупность граждан, лиц, пользующихся неотъемлемыми гражданскими, в том числе политическими правами. Иными словами, получается, что народ в данном понимании – это как бы высший слой общества; лица более низкого статуса из него исключались.
Наряду с гражданами, с народом на территории полиса жили и другие лица, не пользовавшиеся гражданскими правами (рабы, переселенцы-метэки, женщины). Все эти люди, разумеется, не могли не быть частью общества. Но, как видим, при всем том они не входили в состав гражданской общины, в состав полиса, а следовательно, парадоксальным образом не причислялись к понятию народа.
Членами этого последнего были только совершеннолетние свободные мужчины, да и то не все, а лишь удовлетворявшие определенным требованиям. Важнейшим из этих требований являлось происхождение, по меньшей мере по прямой мужской линии, от предков-граждан. С выходцами из других городов и их потомками любой – без исключения – полис делился гражданскими правами в высшей степени неохотно; в доэллинистическое время случаи предоставления статуса гражданина (политии) «чужеземцу», пусть даже и такому же греку, были единичными и обусловленными, как правило, исключительными обстоятельствами. Были и другие критерии гражданина (владение земельным наделом, служба в войске). Но эти критерии были скорее «идеальными», чем обязательными, и допускали большее количество исключений. Гражданин, не участвующий в военных мероприятиях полиса, равно как и безземельный гражданин, был, конечно, не нормой, но сказать, что таковых не было вообще, означало бы погрешить против фактов. А вот критерий происхождения принимался во внимание неукоснительно; «обойти» его можно было только через специальное решение ad hominem (причем не получавшее силу прецедента), принятое высшей и последней инстанцией – народным собранием.
В классическом полисе, таким образом, приобрело очень выраженную форму противопоставление граждан прочим категориям населения. Гражданский коллектив был в известной степени некой замкнутой кастой, держащей в своих руках всю власть в государстве. Можно назвать полис корпорацией граждан, сплотившейся перед лицом всего остального мира – как окружавшего полис, так и «проникавшего» в него в лице жителей без гражданских прав.
Именно колоссальной важностью категорий гражданина и гражданства – важностью, которую невозможно переоценить, – обусловливались основные особенности полисного типа государственности. В рамках греческого полиса, пожалуй, впервые в мировой истории сложилось правильное и стабильное республиканское устройство. Это определилось с полной ясностью после устранения басилеев и придания органам власти коллегиального характера. Высшим из этих органов власти, верховным носителем государственного суверенитета являлось народное собрание, то есть собрание граждан. Во всяком случае, так было в идеале, в теории. В реальной жизни в различных полисах и на разных этапах их развития степень активного участия широких масс гражданского населения в политической жизни была, конечно, неодинаковой. В одних случаях власть народного собрания становилась вполне реальной, в других – оставалась номинальной. Тем не менее в принципе сама сущность полиса подразумевала, что верховная власть находится в руках коллектива граждан, воплощением которого выступает народное собрание.
Характернейшей чертой полисного типа государственности было то, что он не предусматривал каких-либо особых органов власти, оторванных от народа. Полисы были в полном смысле слова государствами без бюрократии, а их должностные лица (магистраты) выбирались гражданами путем голосования (или же с помощью жребия, считавшегося проявлением воли богов). Общество и государство в рамках полиса никак не были отделены друг от друга. Многие особенности полисного государственного устройства проистекали из того, что гражданская община как бы «растворила» внутри себя государственные структуры.
Естественно, что при всех вышеописанных условиях греческие полисы могли быть лишь очень небольшими по территории и особенно по населению. Если не говорить об исключениях, наиболее крупных, нетипичных полисных государствах (таких, как Спарта, Афины, Элида), у типового полиса население составляло не сотни и даже не десятки тысяч человек, а просто тысячи (бывало и меньше). Такой полис можно было полностью обойти из конца в конец за несколько часов или, поднявшись на какой-нибудь холм, увидеть весь его целиком. А все граждане должны были знать друг друга в лицо; это считалось важным требованием к «идеальному» полису.
Нужно отрешиться от представления, согласно которому вся полисная Греция была похожа на Афины, Спарту или Коринф. В политической жизни греческого мира тон задавали, безусловно, эти полисы-гиганты, но в структурообразующем плане нормой были отнюдь не они, а маленькие гражданские общины. Эта «миниатюрность» полиса была в известной мере задана рядом обстоятельств экономического, политического и культурного характера. Среди этих обстоятельств – и составлявшая постоянную проблему для большинства полисов стенохория, недостаток пригодных для возделывания земель (особенно в условиях тех областей, где полисы находились буквально вплотную друг к другу, ни один из них не мог расти больше, чем позволяли соседи), и необходимость сохранения и поддержания гражданского коллектива как некоего реального единства (в чрезмерно разросшемся полисе он уже переставал быть таким единством, превращался в фикцию, народное собрание переставало быть подлинным воплощением общины граждан), и некоторые особенности греческого мировосприятия.
Не будет преувеличением сказать, что полис как бы сам обозначал себе пределы, ставил в какой-то момент точку в собственном расширении. Для каждого конкретного полиса эти пределы роста, разумеется, были неодинаковыми. Для Афин они совпали с пределами Аттики. После ее объединения афинский полис несколько раз инкорпорировал в себя только очень небольшие территории (Саламин, Элевтеры), а в целом опирался на иные формы экспансии (эксплуатация союзников по Афинской архэ, выведение клерухий и колоний). Для Спарты точкой в расширении полисной хоры стало покорение Мессении, в дальнейшем она устанавливала с побежденными полисами отношения неравноправного союза, а не присоединяла их. Да, собственно, Спарта, насколько можно судить, уже переросла необходимые пределы, превзошла заданную ей меру, и отсюда – все трудности, которые это государство в дальнейшем испытывало, и все перипетии его странной судьбы. Ну а для большинства полисов этот предел расширения должен был наступать едва ли не сразу же после их возникновения. Приходилось переходить с экстенсивного пути развития на интенсивный, что в цивилизационном плане, конечно же, было благом.
А теперь задумаемся: как должна была выглядеть политическая жизнь в государстве с несколькими сотнями или даже несколькими тысячами граждан? Она могла иметь только глубоко личностный характер. Все члены гражданского коллектива были знакомы друг с другом и в принципе знали, чего друг от друга ожидать, кто на что способен и т. п. Естественные лидеры должны были в подобных микроколлективах выделяться сразу. И политика ценили по его реальным достоинствам, а не по занимаемой им позиции.
Вообще ключевым вопросом политической борьбы в нормальных условиях типичного полиса было, насколько нам представляется, отнюдь не социально-политическое устройство (аристократия, демократия, олигархия, тирания и т. п.). Строго говоря, такие понятия, как «демократическая группировка», «олигархическая группировка» (даже если не употреблять слова «партия»), на наш взгляд, являются применительно к полису не вполне корректными и модернизирующими ситуацию. Политическая борьба была значительно более конкретно-ситуативной, и основные конфликты происходили не по поводу идеологических абстракций, а в результате несогласия по совершенно определенным, близким и понятным для основной массы граждан вопросам. Отношения личной дружбы и вражды между отдельными влиятельными индивидами и семьями занимали весьма значимое место в политической «системе координат».
Помимо прочего, чрезвычайно важную, подчас даже главную роль играли внешнеполитические разногласия. При этом следует подчеркнуть, что для граждан полиса внешняя политика не была чем-то достаточно далеким и абстрактным, вызывающим чисто «спортивный» интерес, как для жителей современных государств. Во-первых, они непосредственно, собственными руками вершили эту внешнюю политику, определяли все шаги полиса на межгосударственной арене, в то время как ныне данная сфера является наиболее изъятой из прямого участия масс населения и отданной в компетенцию профессиональных дипломатов. Во-вторых, внешняя политика опять же имела вполне личностный характер. Отдельные знатные роды имели тяготения или пристрастия родственного, дружеского и иного (в том числе и экономического) характера, часто на ксенической или матримониальной основе, именно во внешнеполитическом плане, внутри греческого мира и даже за его пределами. Это и определяло позицию группировки, складывавшейся вокруг представителей данного рода. Внешняя ориентация диктовалась, разумеется, как аристократической традицией, так и конкретной ситуацией, причем роль последнего фактора по мере изменений, происходивших в окружающем мире, возрастала.
В полисном мире сложилась адекватная ему, вполне определенная система ценностей. Всякому, кто рассматривает полисную идеологию, прежде всего бросается в глаза присущий ей коллективизм, ставший основополагающей общественной ценностью как в теоретических построениях мыслителей, так и в практическом поведении массы граждан. Полис, община, коллектив осознавался как начало всех начал. При этом речь идет не об абстрактной идеологеме. Современные государства ввиду их крупных размеров воспринимаются их жителями в значительной мере как абстракции. Не так было в греческом мире. Полис представал перед глазами своих граждан как величина вполне конкретная. Зачастую он, как говорилось выше, был полностью обозрим с какого-нибудь одного места.
Вполне оправданно считалось, что отдельный индивид живет и пользуется всеми благами свободы и культуры лишь постольку, поскольку существует его полис и поскольку он является гражданином этого полиса. По сути дела, человек считался полноценным лишь тогда, когда он входил в какой-нибудь полисный коллектив; вне его он становился изгоем, влачащим безрадостное существование, лишенным важнейших прав – прав политических. Конечно, не следует забывать и об институте метэков – лиц, живших на территории полиса без прав гражданства, но и не абсолютно бесправных. Статус метэков имели в Афинах, помимо прочих лиц, такие выдающиеся деятели культуры, как Анаксагор, Геродот, Лисий, Аристотель. Однако даже само безопасное пребывание метэков в полисе обусловливалось не какими-то незыблемыми установлениями закона, а, если так можно выразиться, «снисходительностью» режима. При демократии положение метэков было, в общем, вполне приемлемым. Но, как только к власти пришла олигархия Тридцати, на них обрушились беспощадные репрессии, и не существовало каких-то правовых норм, способных их защитить.
Итак, благо общины обусловливало благо каждого ее гражданина, и это вполне осознавалось. Отсюда – налицо бесспорный приоритет общего над частным, выражавшийся, в частности, в необходимости полисной солидарности, то есть совместного действия всех граждан полиса для достижения тех или иных общих целей. Эта полисная солидарность была одновременно и правом, и обязанностью граждан, вплоть до того, что они в массовом порядке, не на словах, а на деле ставили интересы полиса выше личных. Отсюда – появление в архаическую эпоху патриотизма, подчеркнем, именно полисного, а не общегреческого.
Однако коллективизм – это, так сказать, лишь одна сторона медали. Он ни в коей мере не предполагал (во всяком случае, в подавляющем большинстве полисов, по сути дела, за единственным исключением Спарты, где коллективистское начало одержало полную победу) полного, тоталитарного подавления личности государством. Отнюдь не способствовало такому подавлению и то обстоятельство, что, как мы видели, государство в полисном мире не являлось особой структурой, оторванной от граждан, от общества и абсолютизированной.
Коллективизм, при всей несомненности своих проявлений, отнюдь не был всевластным; он сосуществовал в диалектическом противоборстве с индивидуализмом, с высокой ценностью личности (нет никакого сомнения, что эта ценность в Греции и в античном мире в целом была значительно выше, нежели на Древнем Востоке). Более того, в эпоху архаики, когда формировался полис, наряду с коллективистскими в той же мере возрастали и индивидуалистические тенденции. Можно сказать, что VIII–VI вв. до н. э. были временем не только «рождения полиса», но и «рождения личности».
На этих-то индивидуалистических тенденциях и стоит, очевидно, остановиться подробнее. Наиболее ярко индивидуализм проявился в т. н. агональном духе, в состязательности, соревновательности, пронизывавшей собою всю жизнь греков и оказавшей необычайно плодотворное воздействие на их культуру, определив ее самобытность и неповторимость. Буквально любая сфера деятельности – от изготовления глиняных ваз до сложения стихов – становилась в Греции полем для состязания. Вполне закономерен тот факт, что именно в рамках древнегреческой цивилизации впервые в мировой истории появился спорт, атлетика как самостоятельный феномен.
Само по себе возвышение значения личности стало, безусловно, позитивным фактором развития цивилизации. Однако, выходя за определенные рамки, индивидуализм был способен подорвать целостность и стабильность гражданского коллектива, нанести удар по полису как социокультурной системе. Особенно ярко это проявлялось в области политической борьбы. Именно из-за того, что каждый полис был полон яркими личностями аристократического происхождения и статуса, каждая из которых стремилась ни в чем не уступать остальным, превзойти их, конфликты во внутриполитической жизни были, как правило, весьма острыми, приводили к многолетним периодам гражданской смуты (стасиса). Нередко в архаическую эпоху, а впоследствии – в позднеклассическую, борьба заканчивалась приходом к власти «сверхличности» – тирана. Тирания, таким образом, была характерным проявлением индивидуалистической тенденции в общественной жизни.
Коллективизм и индивидуализм отнюдь нельзя назвать мирно уживавшимися тенденциями; они находились в постоянном, но плодотворном конфликте. Именно в этом конфликте и выкристаллизовывалась древнегреческая цивилизация, обретая все характерные для нее черты.
Полис стремился наложить определенные ограничения на те действия аристократических личностей, которые слишком уж противопоставляли их общине. Так, письменные своды законов, вводившиеся в греческих государствах в период формирования полисных структур, имели одной из главных целей именно определить некие одинаковые рамки для всех граждан, положить предел безудержному индивидуализму.
В результате всех вышеописанных процессов и сформировался менталитет гражданина древнегреческого полиса. Классическая полисная цивилизация в период своего расцвета характеризовалась динамичным равновесием между общим и частным, между единством общественного целого и свободным многообразием индивидов с их интересами, между традицией и новизной, не исключавшими друг друга, а сочетавшимися в творческом синтезе. Личность (во всяком случае, в идеале) проявляла себя в нерасторжимой связи с коллективом и, еще не противопоставляя себя ему и не ощущая своих противоречий с ним, пользовалась своей свободой и самостоятельностью на благо этого же общества. Когда противоречия между индивидом и коллективом начали ощущаться и становиться предметом рефлексии, это был уже симптом кризиса классического полиса.
Для полисного менталитета, сложившегося под влиянием вышеописанных факторов, был характерен ряд важных черт, на которых мы здесь подробно останавливаться не будем. Пожалуй, отметим только, что полисной системе ценностей были свойственны консерватизм, ориентация на обычаи старины, на «добрые нравы предков», стремление придать даже любым реформам и новшествам вид возвращения к древним порядкам. Без этого реформы и преобразования воспринимались в целом негативно. Кстати говоря, в этом консерватизме полисного менталитета, в его, так сказать, обращенности к прошлому, а не к будущему, – одна из немаловажных причин того, что концепция исторического прогресса в Греции хотя и сложилась, но почти никогда не была доминирующей (за исключением разве что «Периклова века»), по большей части уступая ведущее место концепциям циклизма или даже регресса (как у Гесиода).
Необходимо оговорить, что все сказанное выше о полисе, его основных чертах и характеристиках имеет в виду в определенной степени полис теоретический, «идеальный»; в нашем изложении сведены воедино принципиальные черты, по-разному, в том или ином соотношении проявлявшиеся в реальной жизни фактически существовавших полисов. При этом, безусловно, при наличии общих тенденций историческое развитие конкретных полисов имело немаловажные особенности. Греческий мир в целом был полем большого разнообразия условий и ситуаций при общей полисной основе. Это разнообразие проявлялось и в плане экономическом (всецелое преобладание сельского хозяйства или более значительная роль ремесла и торговли), и в социально-политическом (разная степень активного участия широких масс в общественной жизни, различные типы полисного устройства – аристократическое или олигархическое правление, власть тирана, постепенное формирование демократических структур), и в темпах развития.
Соответственно, встает вопрос о возможной типологии полисов. Наиболее распространенной из предлагавшихся типологий является разделение греческих полисов на «аграрные» (в качестве образца приводится обычно Спарта) и «торгово-ремесленные» (образцом служат, соответственно, Афины). Эту типологию в целом можно принять, но с тремя принципиальными оговорками.
Во-первых, ни Афины, ни Спарта не могут служить образцом чего бы то ни было. Это полисы-исключения, полисы нетипичные во всех отношениях. Они являлись в своем роде «полюсами возможного» и непригодны поэтому для роли иллюстраций к общим закономерностям. Во-вторых, сельское хозяйство являлось главным, преобладающим сектором экономики не только в аграрных полисах, но и в подавляющем большинстве так называемых торгово-ремесленных, где товарно-денежные отношения играли, безусловно, более значительную роль, но основу экономической жизни все же не составляли.
В-третьих, вряд ли следует, как часто делается, ставить в прямую зависимость политическую систему того или иного полиса от характера экономики в нем, считать, что аграрная экономика обусловливала олигархическое государственное устройство, а экономика с высоким весом ремесленного производства и торговли – демократическое. Реально в полисном мире мы находим настолько большое число отклонений от этого правила, что возникает резонное сомнение: можно ли вообще говорить о правиле? Так, Коринф с хозяйственной точки зрения, бесспорно, представлял собой очень яркий, едва ли не самый яркий пример «торгово-ремесленных» полисов (полисов второго типа), и в то же время в его политической жизни демократические институты никогда не получали сколько-нибудь заметного развития, у власти на протяжении веков находилась олигархия. С другой стороны, скажем, Аргос был экономически развит значительно менее, нежели Коринф, по удельному весу ремесел и торговли в системе хозяйства тем более уступал ему, использовал архаичные формы зависимости (эксплуатация так называемых гимнетов), – и при этом в Аргосе уже достаточно рано, в VI в. до н. э., зафиксированы определенные демократические преобразования, а в следующем столетии там установилась уже полноценная демократия. В целом в античную эпоху, как и во всех докапиталистических обществах, скорее не политика определялась экономикой, зависела от нее, а, напротив, во многих отношениях экономическая жизнь была подчинена политической.
Как бы то ни было, для полисов любых типов общей, сближающей их чертой было наличие трех обязательных элементов государственного устройства. Об одном из этих элементов – народном собрании – речь уже шла выше. Оно воплощало в себе верховный суверенитет, обладало законодательными, судебными, контрольными функциями, но по причинам понятного характера даже в наиболее демократических полисах не могло быть постоянно действующим органом. Именно эту последнюю роль брал на себя второй компонент политической системы – совет. Помимо рассмотрения решения текущих дел, совету принадлежала прерогатива законодательной инициативы: он вносил на голосование в народном собрании проекты постановлений. Третьим обязательным элементом была более или менее развитая система магистратур, полисных должностей. Магистратам принадлежала, пользуясь современной терминологией, в основном исполнительная власть. Однако в ряде полисов они (или, по крайней мере, некоторые из них) также обладали правом законодательной инициативы.
Три перечисленных компонента, повторим, являлись обязательными, а вот взаимное соотношение между ними было разным в различных типах полисов. Неодинаковыми были и способы назначения магистратов и членов советов (всеобщие выборы, жеребьевка, кооптация). Разнились также и критерии пригодности кандидатов (знатность происхождения, богатство, личные заслуги и пр. либо та или иная комбинация этих критериев). В народное собрание могли включаться либо все граждане, либо лишь какая-то их часть. По итогам действия перечисленных факторов в полисах устанавливались режимы умеренной или крайней олигархии, умеренной или крайней демократии. Впрочем, всего разнообразия полисных форм государственности не охватит никакая типология. Как бы ни были схожи полисы по своим принципиальным параметрам, проявлялись эти параметры всякий раз несколько иначе. Пожалуй, двух «полисов-близнецов» в Элладе нельзя было бы найти.
Лекция 2. Аристократическая элита Афин: проблемы структурирования
В общественной жизни древнегреческих полисов, как и любых других государств в человеческой истории, весьма значительную роль играла политическая элита. Именно на ней, на ее структуре, составе, эволюции будет сделан основной акцент в рамках данного пособия. Довольно обширный экскурс, посвященный греческому полису, полисному типу государственности, потребовался для того, чтобы с самого начала оттенить важнейшие черты этого исторического феномена и тем дать предпосылки правильного понимания механизмов функционирования элит в том социуме, который нас здесь интересует. Ведь политическая элита в архаической и классической Греции являлась неизбежно полисной элитой; иной быть она не могла.
Один из главных вопросов общего порядка, который предстоит затронуть, – типология элит на рассматриваемом здесь хронологическом отрезке и в соответствующих условиях. Из всего сказанного выше, насколько можно судить, однозначно вытекает, что исторически первым типом элиты в архаической Греции в целом и в Афинах в частности была аристократическая элита (kaloi kagathoi, «прекрасные и доблестные», как называли себя ее представители).
Формирование этой аристократической элиты, ее эволюция на протяжении столетий, изменение ее положения в полисе в результате установления афинской демократии, ее постепенный уход с политической арены и замена элитой нового, «демократического типа», вклад аристократии в историю Афин – все эти вопросы будут подробно рассмотрены в следующих лекциях. А пока, во вводной части курса, коснемся нескольких проблем, которые на первый взгляд могут показаться второстепенными, но без предварительного рассмотрения которых в дальнейшем будет затруднительна всесторонняя характеристика аристократической элиты античных Афин.
Одним из наиболее оживленно дискутировавшихся в антиковедческой литературе вопросов, связанных с историей афинской аристократии, был и остается вопрос о сущности греческого и, в частности, афинского рода (genos). Традиционная концепция, долгое время остававшаяся общепринятой, была разработана в XIX в. Дж. Гротом; на его построения оказали бесспорное влияние общие представления того времени о роде, отразившиеся, помимо прочего, и в конструкциях, предложенных знаменитым американским этнографом Л. Г. Морганом на материале первобытных обществ (как известно, идеи Моргана оказали впоследствии определяющее влияние и на схему «происхождения семьи, частной собственности и государства», как она обрисована у Энгельса). Концепция Грота и в XX в. имела и по сей день продолжает иметь убежденных сторонников среди антиковедов (Whibley, 1896; MacKendrick, 1969; Daverio Rocchi, 1973; Ehrenberg, 1968; Littman, 1990; Лурье, 1939; Блаватская, 2003). Согласно этой концепции, греческий genos лучше всего может быть определен как клан. Это – архаичная организация замкнутого типа, своего рода квазигосударство внутри полиса. Genos претендует на происхождение от общего предка (обычно фиктивного, взятого из мифологии); для него характерны общие религиозные церемонии, общие усыпальницы, взаимное право наследования и обязанности по защите сородичей, зачастую общая земельная собственность, специальные должностные лица (архонт и казначей). Внутри рода существует более мелкая единица – семья, домохозяйство (oikos, oikia). Сама эта концепция, впрочем, с течением времени подвергалась определенной модификации. Так, было отмечено (Connor, 1971; Littman, 1990), что афинские gene (множественное число от genos) включали в себя не все население, подобно ирокезским или римским родам, а лишь аристократию.
Параллельно вышеупомянутой схеме в 1970-е гг. появилась другая, существенно отличающаяся от нее точка зрения. Наиболее полемически заостренно ее выразил французский исследователь Ф. Буррио (Bourriot, 1976): слово genos, по его мнению, не являлось terminus technicus и в разные эпохи имело различный смысл. В целом в Афинах можно выделить три типа объединений, в отношении которых употреблялось это слово: жреческие корпорации (Керики, Евмолпиды), древние общины, сохранившие собственные культы (Гефиреи, Саламинии), наконец, политически влиятельные семьи (oikoi), к которым термин genos начинает применяться лишь с IV в. до н. э. (Алкмеониды, Филаиды). Наличие в Аттике древней клановой организации с родовой земельной собственностью, родовыми усыпальницами и т. п. Буррио отрицает. Эта точка зрения с теми или иными вариациями становится все более популярной в науке (Roussel, 1976; Starr, 1977; Ober, 1989; Ellis, 1989; Глускина, 1983), хотя, впрочем, встречаются и принципиальные возражения (наиболее последовательный противник данной концепции – Р. Литтман, упрекающий Буррио в игнорировании данных социальной антропологии, см. Littman, 1990). В значительной степени укоренилось мнение, согласно которому важнейшей социально-политической единицей был не полумифический genos, а oikos, семья.
Существует и промежуточная точка зрения, согласно которой genos, род, был реалией, но действовал на политической арене не как таковой, а посредством одной или нескольких своих важнейших семей или, по выражению Г. Т. Залюбовиной, агнатных групп (Залюбовина, 1984; Залюбовина, 1994; Ferguson, 1938; Bicknell, 1972; Connor, 1972). Именно эти семьи боролись за власть в архаических Афинах, используя экономическое могущество и поддержку своих родов. Данная концепция, комбинирующая позитивные стороны как традиционной схемы, так и конструкции Буррио, представляется нам наиболее близкой к действительности (разве что мы воздержались бы от употребления терминов типа «агнатная группа»).
Однако необходимо внести уточнение по поводу употребления нами в тексте данной работы слова «род» (род Алкмеонидов и т. п.). В свете вышеизложенных разногласий в вопросе о самом определении рода такое словоупотребление может показаться уязвимым. Нам могут возразить, например, что целесообразнее вести речь не о роде, а о семье Алкмеонидов (Филаидов и т. п.). Мы опираемся здесь на то обстоятельство, что в русском языке слово «род» (как и греческое genos, по указанию Буррио) не имеет узкого технического смысла и может употребляться в разных значениях. Так, говоря о русских дворянских родах (Голицыных, Шереметевых, Юсуповых и др.), имеют в виду вовсе не какой-то клан, а семью или, чаще, систему семей, связанную происхождением от общего, отнюдь не фиктивного предка. Именно в этом смысле мы и будем впредь употреблять в ходе исследования термин «род».
Строго говоря, все названия афинских родов в некоторой степени условны. В Афинах (и в Греции в целом), в отличие от Рима, название рода никогда не входило в состав официального имени гражданина, и это зачастую мешает антиковедам как идентифицировать родовую принадлежность того или иного знатного афинянина, так и определять правильные наименования некоторых родов. Так, Филаидов (весь этот род или одну из его ветвей) иногда называют в литературе Кимонидами. Какое название – Кодриды или Медонтиды – следует считать более правильным? Были ли Писистратиды отдельным родом или ветвью рода Кодридов? Как назывался род, к которому принадлежал Алкивиад (предлагались разные варианты)? Это лишь немногие из числа тех вопросов, с которыми сталкиваются специалисты по афинской генеалогии. И далеко не на все такие вопросы вообще когда-нибудь будут даны однозначные и непротиворечивые ответы.
Мы не случайно остановились на проблематике, связанной с сущностью аристократического рода. Фактор родства играл очень большую, временами определяющую роль в политической жизни и политической борьбе. Важным средством аристократического влияния служила разветвленная сеть внутриполисных межродовых связей (поддерживавшихся главным образом путем династических браков), посредством которых создавались крупные коалиции родов, чаще всего на региональной основе: в связи между собою вступали обычно роды соседние, имевшие рядом расположенные резиденции и земельные владения. Такого рода коалиции были весьма значимым фактором политической борьбы в архаической и раннеклассической Аттике. Любой союз двух родовых групп, как правило, закреплялся брачными узами. Все политические альянсы были прежде всего альянсами сородичей и свойственников.
Весьма высокий авторитет аристократов основывался не в последнюю очередь на развитой системе генеалогических преданий, связывавшей их с легендарными героями микенской эпохи, а в конечном счете – с богами, прежде всего с Зевсом (именно это являлось важнейшим признаком принадлежности того или иного афинского рода к высшей знати – евпатридам). В свете вышесказанного представляется вполне естественным, что даже набиравшие силу по мере радикализации демократии «новые политики» незнатного происхождения стремились включиться в традиционный аристократический «истеблишмент», задействуя для этого матримониальные механизмы. Так, дети известного демагога Клеона породнились с одной из почтеннейших в Афинах семьей тираноубийцы Гармодия (из рода Гефиреев), а Никий – еще один видный афинский политический деятель эпохи Пелопоннесской войны, славившийся богатством, но не принадлежавший к евпатридам, – установил брачные связи с издревле знаменитой семьей, к которой принадлежал, в частности, оратор Андокид (эта семья по женской линии имела какое-то отношение к роду Филаидов, возможно, являлась одной из его боковых ветвей).
Следует помнить, что одним из важнейших критериев оценки индивида в Афинах, да и в целом в античной Греции, всегда оставалось его происхождение, что, кстати, помимо прочего, вызывало обостренный интерес греческих авторов, в том числе и классической эпохи, к генеалогическим сюжетам. В V в. до н. э. развитию этой тенденции способствовало общее возрастание в условиях демократии письменного элемента культуры. Появилось большое количество записанных и ставших доступными широким массам гражданского коллектива текстов документального характера, среди которых были и имевшие самое прямое отношение к «аристократической» составляющей исторической памяти. В частности, во 2-й половине V в. до н. э. был зафиксирован на мраморной стеле и выставлен в главном общественном месте города – на Агоре – полный список ежегодно сменявшихся афинских эпонимных архонтов со времени учреждения этой магистратуры. Отныне каждый афинянин мог прочесть в упомянутом списке громкие имена Мильтиада, Клисфена, Каллиада, Кипсела, Ксантиппа, Фениппа и многих других членов могущественнейших евпатридских родов Филаидов, Алкмеонидов, Кериков и т. д.
Генеалогии в античной Греции, как, наверное, и в любом древнем обществе, были одним из важнейших способов фиксации и манифестации исторической памяти. Весьма значительное место занимают они уже в эпосе Гомера, не говоря о Гесиоде. Появление на исходе архаической эпохи научной, в том числе исторической, прозы отнюдь не привело к изменению положения вещей, скорее, напротив: теперь уже в прозаическом жанре многочисленными авторами начинают фиксироваться самого различного рода родословия. Во избежание возможных недоразумений необходимо подчеркнуть, что речь идет не о каком-то «сочинении» или «изобретении» генеалогий, а о переходе издревле существовавшего генеалогического жанра из устной сферы культуры в письменную. Такой переход имел определенное значение, прежде всего в связи с тем, что он позволял сделать генеалогические стеммы несравненно менее подверженными порче, неизбежной при передаче «из уст в уста» в течение многих поколений. Генеалогии занимают прочное место в исторических трудах, начиная уже с подлинного «отца истории» (не вполне заслуженно уступившего этот титул Геродоту) – наиболее талантливого и, пожалуй, наиболее рационалистически настроенного из первого поколения греческих историков (логографов) – Гекатея Милетского. Гекатей, в целом критически относившийся к существующей мифологической традиции, тем не менее был абсолютно убежден в собственном происхождении от богов в шестнадцатом поколении (Hecat. FGrHist. 1. F 300) и, судя по всему, письменно зафиксировал с целью его доказательства подробную генеалогическую стемму. Вряд ли стоит видеть в подобном воззрении признак «наивности» Гекатея, который мог бы служить основанием для пренебрежительного отношения к нему как ученому. Дело, как нам представляется, несколько в ином. Великий логограф в своем подходе к родовым преданиям опирался на вековые традиции, сложившиеся в среде греческой аристократии, к которой он и сам принадлежал. Божественное происхождение знати в глазах отнюдь не только ее самой, но и рядовых граждан, было чем-то само собой разумеющимся, фактом, не нуждающимся в доказательствах и не подверженным каким бы то ни было сомнениям.
Несомненно, что отношение к аристократическим лидерам их рядовых сограждан в демократическом афинском полисе имело не только позитивную, но и, так сказать, «конфликтную» составляющую. Демос ощущал дистанцию, существовавшую между ним и знатью, и пытался по мере возможности сократить ее, чему, естественно, активно противилось большинство самих представителей аристократии. Совокупностью вышеназванных обстоятельств во многом и обусловливалась специфика генеалогической традиции в условиях афинской демократии. Одним из характерных показателей такой специфики была, например, эволюция отношения к патронимику («отчеству») в раннеклассических Афинах. Патронимик, наглядно демонстрируя происхождение своего носителя (не будем забывать о распространенном обычае давать сыновьям имена дедов по отцу и матери, а также отражать в семейной ономастике ксенические связи), вполне однозначно фиксировал его социальный статус. До демократических преобразований конца VI в. до н. э. полное имя афинского гражданина состояло из личного имени и родительного падежа патронимика (например, «Мильтиад, [сын] Кимона», «Гиппий, [сын] Писистрата» и т. п.).
В ходе реформ Клисфена, превративших дем (локальную общину или квазиобщину) в основную административную единицу полиса, была предпринята попытка вывести патронимик из состава гражданского имени, поставив на его место демотик (обозначение принадлежности к дему). Теперь афинянин должен был называть себя, например, «Мегакл из Алопеки» или «Эсхил элевсинец». Однако данное новшество, призванное в известной степени уравнять евпатридскую знать с рядовыми гражданами, приживалось очень трудно, о чем свидетельствуют данные остраконов – черепков с надписанными на них именами афинских политиков, применявшихся для голосования при остракизме и к настоящему времени в весьма значительном количестве (более 10 тысяч) найденных археологами. Основная масса находок относится к 480-м гг. до н. э., т. е. практически к начальному периоду клисфеновской демократии, когда внутриполитическая борьба в Афинах была весьма бурной и остракизму подвергались исключительно представители аристократии. Уже неоднократно отмечалось, что, судя по надписям на остраконах, афиняне по-прежнему чаще упоминали при личном имени патронимик, нежели демотик. В конечном итоге в Афинах (насколько можно судить, не без борьбы) утвердился компромиссный вариант официального гражданского имени, включавший в себя как патронимик, так и демотик («Перикл, сын Ксантиппа из Холарга» и т. п.). Аристократам в данном случае удалось отстоять право на публичную манифестацию своей генеалогической традиции.
В силу всех вышеперечисленных факторов вполне естественно, что в Афинах классической эпохи, как и в предшествовавшие века, акцентированное внимание к генеалогии оставалось одним из важнейших и наиболее актуальных механизмов аристократического влияния. Этому способствовали, с одной стороны, новые возможности письменной и даже художественной фиксации родословных, предоставляемые появившейся прозой, а с другой – общие условия общественной жизни в демократическом полисе V в. до н. э. Как мы видели, для этого хронологического отрезка было характерно соперничество знатных родов, а в еще большей степени – двойственное, не только благоговейное, но и весьма подозрительное отношение демоса к своим евпатридским лидерам, набиравшие силу эгалитарные тенденции, которые могли повлечь за собой полную утрату знатью своего традиционного авторитета. Аристократы в меру своих возможностей пытались противостоять этим тенденциям, снова и снова напоминая о своем неординарном происхождении. Можно упомянуть в данной связи мифографа и историка первой половины V в. до н. э. Ферекида, которого Ф. Якоби назвал «первым афинским прозаиком» (Jacoby, 1956, S. 116 ff.). Ферекид, принадлежавший к окружению Филаидов, опубликовал подробную родословную этого афинского рода (Pherec. FGrHist. 3. F 2). Эта родословная, дошедшая до нас через посредство позднеантичного автора Маркеллина (Vita Thuc. 2), включала в себя длинный ряд имен (от легендарного Аякса Саламинского до вполне реальных афинских деятелей позднеархаического времени – Гиппоклида, Мильтиада Старшего и др.) и, таким образом, призвана была связать воедино славное прошлое Филаидов с его не менее блистательным настоящим. Многие из называемых Ферекидом антропонимов зафиксированы в ономастике упомянутого рода и на последующих этапах его истории. Таковы, например, личные имена Эпилик, Улий, Тисандр. Все это в целом говорит в пользу аутентичности стеммы Филаидов, во всяком случае, в значительной своей части.
Во многом по аналогичному пути шел и Геродот. Порой иронически высказываясь по поводу казавшихся ему чересчур прямолинейными и наивными генеалогических гипотез Гекатея (Геродот, История. II. 143), он тем не менее и сам уделял аристократическим родословиям весьма значительное место в своем труде. Ограничиваясь здесь афинским материалом, укажем, что историк, как правило, не упускает случая сказать хотя бы несколько слов о происхождении и генеалогических связях аттической знати, будь то Гефиреи, Писистратиды или те же Филаиды (Геродот, История. V. 57; V. 65; VI. 35); все эти вопросы вызывают его нескрываемый интерес. Довольно загадочным в такого рода контексте выглядит умолчание Геродота об истоках Алкмеонидов – рода, о котором он пишет много и подробно. Как известно из сообщения Павсания (II. 18. 8–9), Алкмеониды считались потомками пилосской царской династии Нелеидов, эмигрировавшей в Аттику после дорийского вторжения. Почему «отец истории» ни словом не упоминает об этом? Однозначное и удовлетворяющее всех решение проблемы вряд ли когда-нибудь будет найдено. Насколько можно судить, здесь нужно, помимо прочего, принимать в расчет и то обстоятельство, что Перикл, с которым Геродот близко общался в Афинах и от которого в значительной мере получал информацию, по ряду причин не желал привлекать внимание к «оскверненному» роду своих предков по матери.
Здесь, пожалуй, будет наиболее уместным затронуть вопрос о том, какова вообще историческая ценность аристократических родословных, о которых идет речь, иными словами, насколько они аутентичны, с тем чтобы высказать по этому вопросу свою принципиальную позицию. Дело в том, что перед нами весьма сложная проблема, и можно даже сказать, что общий язык между сторонниками различных вариантов ее решения пока так и не найден. Автору этих строк представляется наиболее продуктивным умеренно-критический подход к данным афинской генеалогической (и вообще легендарной) традиции, признание наличия в ней под разного рода наслоениями аутентичного ядра, которое и подлежит отысканию, исследованию и использованию в качестве источника. Однако в настоящее время чрезвычайно сильны в науке позиции гиперкритиков, считающих все такого рода генеалогии фиктивными, сфальсифицированными (например: Roussel, 1976, p. 62–63; Littman, 1979; Ober, 1989, p. 55 ff.; Яйленко, 1990, с. 108–109). Представители данного направления зачастую даже не берут на себя труд аргументировать свою точку зрения, а просто походя, как о чем-то само собой разумеющемся и давно доказанном, высказываются в том смысле, что та или иная аристократическая родословная была измышлена тогда-то или тогда-то (существует широкий диапазон достаточно произвольных датировок) и с такой-то или такой-то целью (цель определяется опять же постольку, поскольку она согласуется с общими концептуальными построениями автора).
Таким образом, афиняне периода ранней и средней архаики оказываются всего лишь манипуляторами преданием, произвольно включавшими в родословные списки и исключавшими из них различных персонажей. Но как же быть с гневом божественного предка, подобным образом безжалостно вычеркнутого из прошлого? Стало быть, пресловутые «фальсификаторы истории» были еще и прожженными атеистами. А если учесть, что заниматься подобными фабрикациями могли лишь жрецы (историков еще не было), то ситуация оказывается еще более пикантной. По категоричному (и, на наш взгляд, вполне справедливому) утверждению Ф. Фроста, на протяжении большей части архаической эпохи вера в богов была всеобщей, что практически исключало возможность религиозных манипуляций (Frost, 1996).
Если же говорить серьезно, то не стоит столь уж критично относиться к генеалогической традиции, как правило, основанной на вполне аутентичном историческом ядре. Последнее относится не только к античности; насколько можно судить, в любой традиционной культуре родословное предание – едва ли не наиболее устойчивый и достоверный элемент мифологии. Это установлено, в частности, на примере фольклора Полинезии; цепочки легендарных предков, сохранившиеся в памяти жителей удаленных друг от друга островов, сходились в одной общей точке (Молчанов, 2000, с. 12–13). В Греции же, помимо прочих обстоятельств, способствовало сохранению генеалогической информации наличие развитого культа предков. Аристократ, «изобретающий» себе родословную, тем самым отрекался бы от своих настоящих предков и начинал бы считаться (и считать себя) потомком каких-то совершенно посторонних ему людей – со всеми соответствующими ритуальными импликациями подобного поступка. Признаться, нам это кажется мало согласующимся со спецификой архаического религиозного менталитета.
Подводя итог вышесказанному, можно констатировать, что на протяжении не только архаического, но и всего классического периода в Афинах придавалось весьма большое значение родословным аристократов-евпатридов. Они служили обоснованию и укреплению общественно-политического авторитета этой прослойки и являлись важным компонентом исторической памяти эпохи, что нашло выражение, в числе прочего, в трудах крупнейших древнегреческих историков и других писателей.
С генеалогией тесно связана другая специальная историческая дисциплина – просопография. В исследовании истории афинской аристократии в течение последних десятилетий все бо́льшую роль играет просопографический метод. После выхода фундаментальной «Аттической просопографии» И. Кирхнера (Kirchner, 1901–1903) в первой половине XX в. интерес к этой дисциплине в определенной мере уменьшился. А. Гомм даже предостерегал против злоупотребления просопографией. Случайный характер упоминаний в источниках о той или иной персоналии, неполнота сведений, почти полное отсутствие материала о женщинах могут, на взгляд ученого, привести к значительным искажениям (Gomme, 1986, p. 80–81). Однако при соблюдении необходимых предосторожностей просопографический метод может принести все же весьма весомые результаты, как видно на примере римской истории (Bicknell, 1972, p. VIII).
Просопографические штудии охватили в последнее время самые различные области афинской истории. Важным достижением в этой сфере стала монография Дж. Дейвиса «Афинские состоятельные семьи» (Davies, 1971), в которой прослеживается практически во всех аспектах история известных аттических семейных групп. Весьма полон как просопографический свод второй посвященный Аттике том многотомного компендиума «Лексикон греческих личных имен» (Osborne, Byrne, 1994). Использование данных просопографии, на наш взгляд, является одним из наиболее перспективных направлений в изучении позднеархаических и раннеклассических Афин. Впредь нам не раз придется обращаться к этим данным.