Глава 6
Песок и море
Четыре тысячи километров за четыре дня. Восемь часов штормового ветра от Касабланки до Аликанте; девять часов воздушного шторма от Аликанте до Тулузы. «Я не предполагал, что самолет в состоянии выдержать подобные удары, не развалившись на части», – написал он Люси-Мари Декор через несколько дней после головокружительного тысячеметрового провала в воздушную яму, из которой он выбрался в какой-то сотне футов от земли. О таких явлениях не раз рассказывали старожилы, но ему самому надо было пройти через это, чтобы поверить. Также он должен был испытать на себе снежный шквал, обрушившийся на него на плоскогорье около Лорки, чтобы прочувствовать всю безысходность полета вслепую. Благодаря чуду – другого слова не найти – он нашел дорогу и сел в Аликанте, и только там смог осознать, через что прошел. Приветливые лица встречавших на земле отдавали могильным покоем. Они поведали ему, что Пиво, летевший в Касабланку с почтой из Тулузы, был остановлен воздушным фронтом в горах между Ориуелой и Мурсией. Его болтало подобно омлету в неглубокой сковородке (любимая фраза Сент-Экзюпери), когда внезапно он ощутил что-то неладное. Он обернулся назад, и кровь застыла в жилах: сзади, запутавшись в ремнях, билось и рвалось на ветру одеяло, служившее подстилкой для места пассажира. Пилот потерял своего пассажира, вырвавшегося из крепежных ремней на животе и улетевшего в пустоту.
Болото для сухопутного моряка, каковым он мог бы казаться, поскольку редко пачкал ноги в грязи Монтодрана, никогда ранее не казалось столь желанно для Сент-Экзюпери, как в этот ветреный полдень середины января, когда он вытаскивал свое огромное тело из «бреге». Покачиваясь от усталости, дрожа всеми фибрами души и тела, он двинулся к офису, где для него припасли отдельные новости. Это был фактически его последний полет на испанском направлении: он переходил на полеты в Дакар, на перевозку почты вверх и вниз вдоль африканского побережья. Две тысячи миль пустыни… Добрая половина этих земель не ведала о существовании человека, где закрученные в синее погонщики верблюдов приветствовали пролетавшие самолеты выстрелами из мушкетов и набрасывались на сбитых ими пилотов с веревками и ножами. Пустыня Сахара, поведали ему в Касабланке, – бурлящее государство, а «пилоты, совершившие вынужденную посадку из-за проблем с двигателями, – добыча мавров». Сказанная со своего рода бойким фатализмом фраза запала ему в душу. Зарезанные маврами! Этого было достаточно, чтобы лишить его сна и сделать похожим на «затравленного зайца».
Вернувшись домой на рю Альзас-Лоррен, куда он к тому времени переехал из гостиницы «Дю гран балькон», Антуан начал упаковывать вещи, пока его комната, забитая чемоданами и корзинами, не наполнилась вонючими запахами причала. Мир, его мир, летел вверх тормашками еще раз – если бы не каминная доска, с которой горбатый зуав и дешево разодетая пастушка с отстраненной улыбкой не взирали на этот хаос. В течение долгих недель он молча вел борьбу со старой домовладелицей, вынося обе статуэтки из фарфора подальше в туалет и каждый раз по возвращении находя их тщательно вычищенными и заново возведенными на престол. В конце концов он оставил борьбу, позволив этим двум чемпионам возвышаться над космическим опустошением его обители. Это возвращало его на десять, пятнадцать лет назад и снова превращало в школьника. Отпуск закончен, и воспоминания, подобно вещам, скатывались и паковались в деревянный ящик. Это было последнее «прости» Тулузе и ресторану-кафе «Лафайет». Равнодушное «пока» Аликанте, с его пухлыми пепитами, чьи «миловидные шасси» – пилоты тоже люди – были предметом их грубого восхищения. «До свидания» Пенисколе и рыбацким лодкам, валявшимся на берегу, о которых его друг Гийоме просил его не забывать, если когда-либо ему придется приземляться в спешке. До свидания, Тарифа, до свидания, Танжер и узкая мягкая посадочная площадка, около которой несколькими неделями ранее он увидел одинокого, завернутого в бурнус араба, терпеливо обрабатывающего мотыгой африканскую землю. Она была более пыльной и сухой, но это была та же самая насыщенно красно-коричневая земля Андалусии, питающая оливковые деревья и апельсиновые рощи. Принимая во внимание, что там, куда он уходил теперь, не произрастало ни одной стрелки-травинки на сотни миль, не было ни мотыги, ни участочка земли с выращенной капустой – на тысячи.
Это было хорошо изученное пространство, вплоть до Агадира – дальше начинались пустыня и миражи. Здесь, где прежде он не совершил ни одного полета в качестве пилота, Антуан покинул почтовый самолет, который он вел на юг, и поднялся в воздух как пассажир на другом «бреге». 2300 километров отделяли окруженный белой стеной марокканский город от Дакара: 2300 километров почти непрерывного пляжа, куда самолет, в случае непредвиденных неприятностей, мог бы приземлиться. Во всяком случае, в теории: морские туманы могли бы сыграть дьявольские штучки даже с наиболее опытным пилотом, а что касается песчаных бурь… Оставалось уповать на Господа Бога! Управлять самолетом тоже надо было иначе, поскольку там, где берег был слишком влажен, колеса могли провалиться в песок при приземлении, опрокинув аппарат. Разбросанные повсюду прибрежные валуны с высоты напоминали простую гальку, но они могли нанести непоправимый вред приземляющемуся аппарату. Чаще было более безопасно аварийно садиться на продувные, отполированные ветром вершины плато, выделяющиеся на уровне пяти сотен или тысячи футов над уровнем моря. В этом случае пилот рисковал моментально стать пленником мавров или медленно умереть от жары и жажды. Летчикам было строго-настрого приказано не терять из виду друг друга, и, если один вынужден совершить аварийную посадку по техническим причинам, другому полагалось кружить наверху, пока приземлившийся пилот не разведает место, где второй самолет мог бы благополучно приземлиться. Затянутый в ремни летчик должен был подняться на борт с мешками почты из своего самолета, в то время как мавританец-переводчик (если не оставалось места для него на борту) оставался с условием добраться до самой ближней базы подручными средствами.
В отличие от французов, периодически патрулировавших внутренние районы Сахары силами мехаристов[6] на ездовых верблюдах, испанцы, чьи владения простирались на протяжении 1200 километров от Рио-де-Оро, удовлетворились ограниченным пребыванием в трех прибрежных фортах, расположенных в Кап-Джуби – 480 километров к юго-западу от Агадира, Сиснерос – 610 километров далее в том же направлении и Ла-Гуерра – еще 340 километров. Первая французская застава была расположена у Порт-Этьенна, в 40 километрах к югу от Ла-Гуерры на северной границе Французской Мавритании. Отсюда оставалось около 620 километров до Сен-Луи-дю-Сенегаль, где располагался губернатор Мавритании. Так как маленький гарнизон Порт-Этьенна в составе семидесяти сенегальских стрелков был не подготовлен к войне в пустыне и поскольку испанцы не высовывались из фортов, предполагалось, что на расстоянии в 1200 километров пилоты Латекоэра летели по не ведавшей законов дикой местности, уповая на милосердие разъезжавших на верблюдах кочевников. Частенько от жары радиаторы закипали или масло прорывалось из уплотнений прежде, чем пилоты успевали подняться на своих «бреге» на 6 тысяч футов или выше, где могли надеяться (и не всегда успешно) найти холодные потоки воздуха. Таким образом, поломки бывали здесь даже более частыми, чем над территорией Испании – в среднем раз в шесть кольцевых полетов между Джуби и Дакаром.
Для мавров медленно летящие «бреге» были более чем легкой добычей. Этот же биплан использовался в войне против воинов Абд-эль-Крима и в Южном Марокко во время наступления Лиоте с целью расширить французские владения до реки Дра. Дикая местность под ногами, так как она официально принадлежала Испании, была за пределами контроля французских мехаристов и, таким образом, стала убежищем для враждебных племен и африканцев-дезертиров из французских колониальных сил. Старые мавританцы могли еще припомнить дни до 1908 года, когда территория к югу от Атласа была под диктатом вселявшего ужас Синего Султана Керду. И вторжение войск генерала Манжана в Марракеш в 1911 году было все еще свежо в памяти. Старики лелеяли слабую надежду, что час настанет, и желанная месть свершится, и бледнолицые «руми» уйдут из песков. Для этих мародеров пустыни, которые жили тем, что воевали и грабили, почтовый самолет был столь же странным и непостижимым объектом, как и санитарная машина. Убежденные в том, что закрепленные под нижними крыльями мешки для почты – бомбы, мавры открывали пальбу из всех видов оружия каждый раз, завидев «бреге».
На Сент-Экзюпери, ожидавшего этой встречи долгие недели, увиденное должно было произвести сильное впечатление, когда белые от мела стены Агадира выступили, подобно игровым костям на сукне, из окружавших их апельсиновых рощ и садов. Даже воздух был иным, наполненный ароматом цветения и влажным дыханием моря. Как только они пролетели мимо красных утесов, похожих на двух сердитых канюков, перепуганные домашние животные, мирно пасшиеся внизу, разбежались вдоль холмов. Под ними беспокойный океан мерно бил свою белую пену о камни. Спрятанная вблизи за колючие палисадники из шиповника и ежевики, последняя берберская деревушка уцепилась, подобно морским стрелкам, за скалы над бухтой. Слева от полуразрушенных пиков Высокого Атласа возвышались окутанные туманом, выстроившиеся в огромные цепи, тающие в сиреневом мареве вдали жизнерадостные заросли Су. Внезапно люди, животные и деревья исчезли из виду, поглощенные безмерным пространством. Глубокая яма из зеленых кактусов среди белых камней и пучков дыма у палаток кочевников возвестила о подходе к Ифни. Небольшой гарнизонный город проплыл под крылом, сменившись вскоре выжженными ущельями Нуна. Затем пошли дюны, слегка продвигающиеся вперед непрерывными волнами. Холмистые цепи песка, сжатые в подковы горячим молотом самума, дующего со стороны пустыни Сахара, словно из дверцы печи… Хотя начался февраль, дорожные шлемы и темные очки были необходимы, чтобы противостоять жаре и яркому свету.
Текли минуты, и только случайные перебои в двигателе нарушали монотонность моря и земли. Под ногами блестел, подобно кривой турецкой сабле, «Плайа Бланка» («белый пляж»), куда совершили вынужденную посадку несколько лет тому назад Розес и Билль из-за неисправности в двигателе. Удивленный появлением толпы вооруженных мавританцев вскоре после приземления «бреге», Розес опрометчиво предположил, что мог бы обаять этих темнолицых незнакомцев и получить разрешение перенести мешки с почтой из своей поврежденной машины в другую. Направившись к маврам небрежной походкой, он обратился к ним по-французски, затем стал увещевать их по-испански, а когда не увидел какого-либо впечатления на полузакрытых капюшонами лицах, издал нескольких гортанных звуков, в глубине души надеясь, что говорит по-арабски. Но мавры, приняв его улыбающееся красноречие за признаки слабости, воинственно бросились вперед и схватили веселого тулузца, в то время как его компаньон Билль оказался окруженным воинственной толпой, угрожающей ему ножами. В следующее мгновение Билль убил несколько нападавших из пистолета, дав Розесу шанс вырваться. Бегство было похоже на кадры из захватывающего неправдоподобного вестерна – причем Розес прыгнул в кабину после выстрела мавританца, прицелившегося в них из своей винтовки с другой стороны фюзеляжа. Неистово обстреливая двигатель, который Билль, к счастью, успел выключить, он помчался по песку вдоль берега, в то время как его компаньон карабкался позади него, уклоняясь от мавританских пуль, летящих в них из-за дюн.
Инцидент создал дипломатические последствия. Полковник Бен, легкий на ногу испанский губернатор Кап-Джуби, немедленно закрыл пролет для последующих рейсов Латекоэра. В Мадриде капитан Рамон Франко (младший брат Франциско) поднял вой, сердито требуя, чтобы право летать через Рио-де-Оро было отобрано у французов навсегда и предоставлено немцам. Переполняя чашу неприятностей Латекоэра, пилоты в Касабланке, под влиянием рассказов Розеса о мавританской дикости, забастовали. Африканские полеты южнее Агадира, утверждали летчики, слишком опасны, и будь они прокляты, если собираются рисковать жизнями, чтобы перевезти несколько мешков почты оттуда в Дакар и обратно.
Этой линии и мечтам Пьера Латекоэра наступил бы конец, если бы не появился человек, который смог уладить конфликт. Это был Дидье Дора. Не тратя впустую время, он в одиночку прилетел в Касабланку из Тулузы. Он сказал всего несколько слов группе пилотов, застенчиво собравшихся на поле, чтобы приветствовать его. Но пары фраз вполне хватило. Дора направлялся в Рабат ходатайствовать о покровительстве маршала Лиоте. Что касается почты, поскольку другие пилоты находили работу слишком опасной, он решил сам вылететь следующим рейсом в Дакар. Прыгнув в такси, он уехал в Рабат, где поздно вечером того же дня был принят Лиоте. «Вы летаете под французским флагом, – объявил маршал, выслушав разъяснения Дора об их тяжелом положении. – Естественно, я должен поддержать вас». После чего написал личное письмо полковнику Бену, которое сам запечатал в конверт.
Когда Дора вернулся в Касабланку, пилоты, почувствовавшие себя трусами, наперебой боролись за привилегию сопровождать патрона на юг. Забастовка закончилась. Но только когда на следующий день он приземлился в Джуби, Дора почувствовал уверенность, что их не станут приветствовать залпом орудийного огня со стороны испанцев. Прибыв в форт, он вручил письмо Лиоте страже, передавшей его командующему. Что было написано в письме, Дора так никогда и не узнал, но минуту или две спустя ворота открылись, и французских пилотов встретили с почестями. Они были препровождены к полковнику Бену, где он принял их с бутылкой шампанского, а позднее, каждый раз, когда французский самолет приземлялся в форте, испанские флаги поднимались в его честь.
Соглашение, впоследствии достигнутое со множеством вождей племен в Тизните, в Южном Марокко, обещало существенную награду любому мавританцу, вернувшему захваченных в плен пилотов и нетронутые мешки с почтой. Было также решено, что берберы-переводчики будут сопровождать пилотов в северной части маршрута, от Агадира до Кап-Джуби; в то время как мавры-переводчики из южных племен (полностью владевшие различными диалектами) будут летать с ними от Джуби, до Порт-Этьенна. Алчность, как надеялись, возобладает над ненавистью к вторгшимся неверным, и время постепенно умерит жестокий дух мести, пробужденной сражением Билля и Розеса с местными жителями.
Прошли месяцы, прежде чем эти надежды начали осуществлять, но привлечение переводчиков стало решающим фактором. Многие из них были прежде механиками, получившими поверхностное знание французского языка на работе у фирм «Рено» или «Ситроен» во Франции. Получив разрешение на полеты на «бреге», что было намного быстрее, чем езда на грузовике или осле, они почувствовали желанную привилегию, которая отражалась в темном цвете их глаз и высоко задранных от гордости подбородках. Частенько переводчики делили одно место с мешками с почтой, но, сидя по-мусульмански с поджатыми ногами, они переносили тесное соседство с приветливым хладнокровием. Пилоты также были счастливы возить их, и не потому, что слишком рассчитывали на их защиту в случае посадки среди мавританцев. Опыт показал, что переводчики частенько надежнее, чем компасы, ориентировали заблудившегося пилота, чтобы тот мог определить свое местонахождение: на столь безжизненном пространстве, какой пустыня казалась с непривычки, едва ли находилась веха, которую переводчик не мог бы выделить.
Один из них летел на другом самолете, и всякий раз, когда они были достаточно близко, Сент-Экзюпери видел его голову, укрытую капюшоном, позади головы пилота. Агадир к тому времени остался в двух часах полета сзади, под ними было каменное устье Дра. Постепенно африканское побережье начало отклоняться к западу от маршрута полета, изменяющегося почти так же неощутимо, как тень от распорок на нижнем крыле «бреге». Клочья морского тумана все еще укутывали побережье – с голубыми пятнами воды и желтовато-коричневым пухом земли. С этой высоты – несколько тысяч футов – не было видно признаков жизни, насколько хватало глаз. Океан песка слева, столь же монотонный и бескрайний, как и океан воды справа. Избалованное человечество привыкло к более мягкому климату и отказалось от этой бесплодной составляющей планеты. На первый взгляд, во всяком случае. Но одиночество было кажущимся, дикая местность не была безжизненной, просто пребывала в спячке. Обернутая в прерывистую дремоту, она требовала только гула двигателя, чтобы проснуться. Вполуха прислушиваясь, она лежала под ногами, подобно пассажиру и пилоту, слушающим, не появятся ли внезапное покашливание в цилиндрах, дикие перебои и тряска в двигателе, которые могут пробудить пустыню к жизни. Пустыня столь же бледна и сердита, как гнездо шершня. Но она не вызывает так много опасений и своего рода коварного беспокойства, которые тянут жилы из уха с настойчивостью миража. Пульсирование превращается в странное слияние звука, надсадные удары – в дрожание тишины, пока не появляется уверенность… да… это он! Даже старые пилоты, как известно, поддавались иллюзии. Подобно человеку, слышащему голоса, они внезапно глохли на некоторое время, беспокоясь от неизбежного; а самолет продолжал громыхать до полной остановки двигателя, и только тогда, с поршнями, все еще ударяющими в кольцах, и пропеллером, упрямо поворачивающимся, они начинали понимать, что это они, а не двигатель, перестали слышать шум из-за перенапряжения слуха.
Прошел еще час, морской туман стал прозрачнее, поскольку солнце поднялось выше в пышущем жаром небе. Далеко впереди, на границе синего моря, внезапно появилась за линией прибоя полоска земли. На отрогах скалы острова, где гнездились чайки, прилетавшие с берега, британцы построили форт, давно преобразованный в испанскую тюрьму. «Дом моря» – назвали они это место. В облаках белой пены, на мысе, был форт с хижинами из саманного кирпича и низкой четырехугольной стеной, зубчатой цитаделью и двухэтажными бараками с хмурым видом на пустыню. С высоты ничто не могло выглядеть более игрушечным и хрупким, но Жану Мермозу девятью месяцами раньше строгие белые стены над дюнами показались видением, как язычнику Иерусалим. Мавританские поработители выпустили его, получив выкуп в 1000 песет, сразу после очередной стоянки в пустыне. Сент-Экзюпери мог разглядеть их теперь, слева, где желтовато-коричневая земля была покрыта рябью темных треугольников. Справа, отделенный от палаток рядами колючей проволоки, стоял брезентовый бессоно-ангар, достаточно большой, чтобы укрыть четыре «бреге». Они достигли Кап-Джуби – первой испанской заставы в Рио-де-Оро.
Здесь Сент-Экзюпери впервые воочию увидел «ужасного мавра». Одетые в темно-синие бурнусы, укутавшие себя по подбородки или даже носы, завернутые в платки, которые надевались на темные головы подобно тюрбанам, они толпились вокруг «бреге» в молчаливом испуге. Время от времени один из них подпрыгивал в воздух, стараясь получше разглядеть кабину, в то время как другие, сидя на корточках на почтительном расстоянии, с неослабевающим любопытством довольствовались только наблюдением. Часами они просиживали на корточках в ожидании волшебного момента, когда один из этих крылатых монстров шумно взлетит в воздух; медленно поворачиваясь на корточках, поскольку аппарат набирал высоту круговыми движениями, и провожая его взглядом, пока он не исчезал из поля зрения. Низкий гортанный крик «Баррак Иллах!» («Хвала Аллаху!») обычно приветствовал прибытие почтового самолета, но больше для проформы, чем от чистого сердца. Поскольку, когда Дидье Дора, за полтора года до прибытия Антуана, потряс собравшихся, уничтожив внушительное количество бутылок из своего винчестера, то позже услышал: его мавританские поклонники тихо просили о гибели его «бреге», да такой, чтобы они могли овладеть волшебным оружием.
Для размещения пилотов в Джуби была построена деревянная лачуга у северной стены цитадели всего в каких-нибудь двадцати ярдах от моря. Хотя теоретически все подчинялось испанским стражам, размещавшимся на террасе повыше, практически ничто не могло предотвратить вторжение мавританцев в помещение, особенно безлунной ночью, когда звук шагов таял в шуме прибоя. Вместо того чтобы нести круглосуточную вахту, подобно испанской страже в течение веков, изобретательный французский механик установил на крыше пропеллер, поворачивающийся, подобно флюгеру, и замкнул контур на магнето и металлическую ручку двери лачуги. Любой человек, тронувший ручку без предварительного отсоединения проводов, подвергался удару током – достаточному для самых бойких мавров. Прошел ли Сент-Экзюпери во время своего сумасшедшего визита на Джуби «посвящение», мы не знаем, но наиболее вероятно – прошел. Поскольку там его встретил друг Анри Гийоме, который не был склонен пропустить подобную шутку.
Персональный дневник Сент-Экзюпери, к сожалению, был потерян, наряду с многими другими его вещами. Но дневник Гийоме, сохраненный его вдовой, свидетельствует, что они оба покинули Джуби 7 февраля 1927 года – возможно, на рассвете, – направляясь в Сиснерос, отстоящий на 600 километров к юго-западу. «Бреге» Гийоме (номер 238) взял большую часть почты и переводчика, усевшегося поверх мешков, в то время как Сент-Экзюпери занял место в пассажирской кабине позади Рене Ригеля, который также летал в течение нескольких месяцев на южном отрезке маршрута (Джуби – Дакар).
Первые часы полета обошлись без происшествий, пока они летели на юг вдоль африканского побережья. В тридцати милях от мыса Боядор они разглядели зловещее место на земле, окаймленное дюнами и берегом, где Гурп был и Эрабль были вынуждены посадить машину из-за неисправности двигателя три месяца тому назад. Эрабль улетел с переданными ему мешками с почтой, чтобы сразу же вернуться назад и присмотреть за зловещими тенями среди дюн. Он приземлился словно затем, чтобы быть убитым залпом мавританцев, который также поразил испанского механика, работавшего с двигателем Гурпа. Переводчик остался невредимым, но Гурпа ранили в ногу. «Бреге» были разграблены, а мавры начали спорить с раненым пилотом. Один из них, смуглый хулиган, отзывавшийся на имя Квид Хадж'Раб, обнажил кинжал и решил завершить начатое дело. У него была жестокая ненависть к «руми» со времен службы под командованием французских офицеров и иных инородцев в марокканских частях (гурн), из которых он в конечном счете дезертировал. Но его компаньоны, более заинтересованные в получении выкупа, который они могли получить за пилота и мешки, наконец, вразумили его убрать в ножны ужасное оружие.
Раненого Гурпа погрузили на верблюда и привязали снизу, подобно мешку с продуктами. В течение двух дней караван пересекал пустыню, а Гурп стонал при каждом шаге верблюда. Неспособный выносить пытку дольше, он попросил переводчика узнать о домашней аптечке и неожиданно получил бутылку фенолформальдегида и еще одну с йодом. Его захватчики, теперь обремененные умирающим человеком, торопливо послали одного из своих воинов с Атафом, переводчиком, на быстрых верблюдах в Джуби. Если Гурп умрет прежде, чем они смогут получить выкуп, им ничего не достанется, – это известно. В течение четырех напряженных дней Мермоз и Билль безуспешно обшаривали побережье с севера и юга в поисках исчезнувших летчиков, едва не попав в плен, в свою очередь, из-за отказа двигателя. Когда Атаф и его спутник-мавританец достигли Джуби, выкуп в 5 тысяч песет был согласован. Как раз Ригель (сейчас управлявший самолетом, на котором летел Сент-Экзюпери) и полетел на выручку с двумя мавританцами. Он захватил с собою пилота Лассалля с винтовкой, чтобы заменить Гурпа в плену и таким образом сократить агонию умирающего Гурпа. Из-за потери крови раненая нога превратилась в темную омертвелую массу. Находящегося в полузабытьи Гурпа поспешно доставили в Касабланку, но только затем, чтобы он мог умереть на больничной койке через несколько часов.
Обугленные, похожие на черных жуков остовы аэропланов – все, что осталось от двух «бреге» на месте страшной резни, на их пути через мыс Каброн и скалы Рока-Каброн-дель-Норте к Сиснерос. Словно темная коричневая родинка, большая безводная впадина, известная в тех краях как себха, расположилась на подходе к выступающему на общем фоне пальцу земли. Защищенное с двух сторон водой, цвета охры поле стало местом пребывания испанского форта, который перекрыл горло полуострова, подобно Китайской стене. Здесь они приземлились и оставались достаточно долго для того, чтобы заправить горючим свои самолеты. Они опрокинули по кружке горячего шоколада, а в это время рядом – те же самые загорелые лица и темные уродливые головы, похожие на те, что приветствовали их в Джуби, в своих синих капюшонах. Ни открытой враждебности, ни проявления дружелюбия. Молчание и непостижимые выражения лиц столь же полны тайны и угроз, как и пустыня за их спинами…
Погрузившись в свои «бреге», Гийоме, Ригель и Сент-Экзюпери продолжили путь на юг вдоль побережья, пролетая над мысом Барбас и белым берегом залива Сент-Киприен. Останки крушения все еще отчетливо были видны на том месте, где зафрахтованный французский «Фалькон-П» упал на землю полтора года тому назад и где Дели и Коле приземлились на влажный песок на своих двух «бреге», забрали пилота и раненых членов экипажа, а также мешки с почтой и взлетели за миг до появления тридцати мавританских воинов на верблюдах. Вдали показался небольшой испанский форт Ла-Гуерра, взгромоздившийся на скалистую вершину посредине этого безмолвия, затем, затерявшись в невыразительном пространстве дюн, под ними проплыла южная граница Рио-де-Оро, поскольку они пошли на посадку в Порт-Этьенне. Его вытянутая полоска земли, более широкая, чем в Сиснеросе, выдавалась в море в виде морды любопытной борзой – животного, в честь которого этот залив (залив Дю-Левриер) и был назван. Добрая половина мили отделила летную полосу из кварцевого песка от крошечного причала и бетонных навесов, где была развешена и сушилась рыба. Импозантный блокгауз выглядел успокоительно прочным, созданным, чтобы противостоять ветрам из пустыни, качающим выгоревшие на солнце цветные паруса лодок ловцов омаров в заливе.
Наступил полдень. Они были в воздухе почти шесть часов, но самый длинный перегон – 625 километров, отделяющие Порт-Этьенн от Сен-Луи-дю-Сенегаль, – был все еще впереди. Путь лежал через залив далее на юг по побережью мимо острова Аргин, известного морским крушением Джерикольта, увековеченным в «Крушении «Медузы». Проклятие моряков, этот риф из белого песка стал благом для Гийоме, совершившего вынужденную посадку на этот клочок суши незадолго до Рождества. Теперь они летели на юг – мимо мыса Тафари, островов Тидни и оконечности мыса Тимирис, последнего видимого ориентира на все оставшиеся почти 300 миль. В поисках холодного воздуха Ригель поднялся на 8 тысяч футов, от этого гребни волн на воде стали напоминать слабую рябь на синем спокойном пространстве. Гийоме слева держался побережья, поскольку Ригель предпочитал избегать высокой температуры и зон турбулентности на границе с пустыней, они летели теперь на несколько миль в глубь моря. Сент-Экзюпери был не в силах подавить слабый приступ страха при виде побережья, уходящего за белую линию горизонта. «С какой стати он так летит? – думал Антуан. – Если что-нибудь сейчас случится, хороши мы будем!» Но Ригель летел беззаботно, и постепенно Сент-Экзюпери уснул на ходу.
Его дремоту грубо прервал ужасающий шум, похожий на безумный стук неглубоких сковородок. Самолет был охвачен дрожью. Пучки дыма с фырканьем вырывались из двигателя, погрузившегося в жуткую тишину с заключительным разрушающим ударом. Они сожгли подшипники коленчатого вала. «Проклятие!» – кричал Ригель. «Помоги ему Боже!» – подумал Сент-Экзюпери, на мгновение забыв, что эту порцию несчастий им делить на двоих.
Все, что они могли сделать, так это тянуть до берега, который в этой точке маршрута виднелся у горизонта в виде конусообразных песчаных утесов тыквенного цвета. За песчаными дюнами было довольно протяженное плато, длиною в несколько сотен ярдов. Ригель из последних сил боролся с ослабевшим пропеллером, постоянно теряя высоту. Понимая, что до плато не дотянуть, он направил «бреге» между двумя барханами. Самолет приземлился с треском, потеряв крыло и шасси.
– Вы не ранены? – прокричал Ригель.
– Нет, – ответил Сент-Экс, подготовившийся к удару.
– Это то, что я называю макетированием! – добавил Ригель весело.
Сент-Экзюпери промолчал, предпочитая не высказываться по этому поводу. Но в любом случае они были живы!
Пока вылезали из пострадавшего самолета, их потрясла необъятность тишины, где их голоса исчезали, как в одеяле. «Мы оказались, – вспоминал Сент-Экзюпери вскоре после происшествия, – с тремя банками говяжьей тушенки, несколькими литрами воды в радиаторе и, кроме того, двумя пистолетами. Два пистолета на всю пустыню. И тишина, начинающаяся сразу же на расстоянии тридцати метров».
Она была вскоре нарушена долгожданным гулом «бреге» Гийоме, кружащего в поисках компаньонов. Определив их местоположение, он совершил успешную посадку на плато в нескольких сотнях ярдов от потерпевшего аварию самолета. Потребовалось некоторое время на переброску части мешков с почтой с одного «бреге» на другой, но несколько мешков пришлось оставить на песчаной поверхности плато, слишком мягкой для взлета перегруженного самолета. Было решено, что Сент-Экзюпери останется охранять груз, в то время как Гийоме и Ригель полетят на самую близкую французскую заставу, чтобы разгрузить самолет.
– Вот, это вам может пригодиться, – сказали они ему на прощание и вручили свои пистолеты и несколько обойм к ним.
После того как оба ветерана улетели, Сент-Экзюпери занял оборонительную позицию среди дюн, готовый открыть огонь по врагу на дальних подступах. Но ни один синий тюрбан, ни одна мелькнувшая тень не сломали тишину того длинного полдня, нарушаемого только шелковистым шелестом ветра о песок. На один миг беззвучно, как призрак, появился силуэт газели и исчез в волнах песка.
Пустыня была уже окрашена золотым налетом вечера, когда появился Гийоме. Ему навстречу выскочил счастливый Сент-Экзюпери.
– Понимаешь, они не появились! – прокричал он, гордо указывая на сохраненные мешки с почтой.
Гийоме усмехнулся, покачал головой, а затем взорвался издевательским смехом:
– Не стоит волноваться… Мы забыли сказать вам, что пролетели опасную зону некоторое время тому назад. Племена здесь дружественные.
Авария, к счастью, произошла недалеко от Нуакшота, сегодня столицы независимой Мавритании. В те годы там не было ничего, кроме форта с гарнизоном из одного французского сержанта и пятнадцати сенегальских солдат. Завидев Гийоме, идущего на посадку, сержант скомандовал построение и равнение на гостей. Вид тех пятнадцати темнолицых солдат, вытянувшихся в струнку, как гренадеры из почетного караула среди океана песка, поразил Сент-Экзюпери своим удивительным несоответствием, подобно дикому цветению герани или салата посреди пустыни Сахара.
– Ах, вы не представляете, что для меня значит увидеть вас! – приветствовал их сержант со слезами на глазах.
Два раза в год приходит теплоход с запасами провианта. А затем месяцами не увидишь другого белого человека. Пока в один прекрасный день с тревогой не сообщат с наблюдательного поста о первых потоках пыли на горизонте и по дюнам – значит, мягко ступают верблюды. Иногда это бывает лейтенант, иногда капитан. В последний раз, к вечному позору сержанта, капитан гибко спрыгнул со своего седла и вытер пот со лба, чтобы услышать отвратительные новости: «О, мой капитан, это ужасно! Мне нечего вам предложить. Все выпито». Подвал был сух, они выпили все вино, даже выкурили табак. Это так угнетающе подействовало на сержанта, что он написал рапорт о своей отставке.
На сей раз им повезло. Подвал переполняли сокровища. Любовно, словно откупоривал самое благородное из старых вин, сержант разлил драгоценные запасы своего гостеприимства. Гости из Франции! Какой подарок небес! В тот вечер, как только солнце скрылось в ореоле скрытой славы, они болтали и болтали. И сержант, служивший далеко от дома так долго, неспособный, подобно другим, трепаться о блондинках из Шавиль или брюнетках из Буржан-Бресс, говорил с определенной нежностью о тех, кто раз или два раза в год нарушал его одиночество на одну расточительную ночь. «Как сказал мне лейтенант… Как сказал мне капитан…»
Гостям были выданы одеяла, но они расположились на песке, не пожелав спать с остальными внутри форта. Среди ночи они были разбужены всепроникающим холодом пустыни, достаточно сильным, чтобы дать почувствовать прозрачность одеял. В то время как сержант дремал в помещении внизу, все три пилота просидели остаток ночи на террасе наверху. Небо было осыпано звездами, многие из которых Сент-Экзюпери никогда не видел прежде и не знал их названий. Он смотрел в новое небо – с Большой Медведицей, спрятавшейся в углу небес. И там, в созвездии Тельца, мерцала звезда, к которой с головокружительной скоростью мчалась Земля. Пока они болтали, три звезды в ночи тихо упали вниз. Три быстроногих звезды… бесшумно украденных прежде, чем спящий сержант смог бы поймать их. Сент-Экзюпери испытал столь сильное впечатление, что загадал три желания, будто только что увидел первую четверть луны. Первое – чтобы эта наполненная звездами ночь длилась тысячелетия. Второе – чтобы его желание услышали. А третье… третье… касалось всех женщин, чтобы они были чуткими!
Получая удовольствие от блестящих рассказов Сент-Экзюпери и его неожиданно мастерской игры в карты, товарищи по пилотному цеху не могли не заметить его склонности к мечтательности и некоторой заторможенности в отношении механических объектов, источников опасности – например, двигателя. Подтверждений невнимательности ждать долго не приходилось. На следующее утро коллеги Антуана начали готовить к запуску двигатель «бреге» Гийоме. После прохладной ночи в цилиндрах появился конденсат, и требовалось много раз провернуть пропеллер, чтобы просушить их. Работу следовало выполнить вручную, так как «бреге» не имел никаких стартеров, и Ригель с Гийоме скоро взмокли от провертывания большого деревянного винта. «Контакт!» – кричали они, когда пропеллер занимал вертикальное положение, а Сент-Экзюпери, сидевший в кабине (для собственной безопасности), включал зажигание. Лопасти устремлялись вниз с покашливанием двигателя, а пилоты следом кричали: «Глуши!» – если ничего не получилось. Процесс следовало монотонно повторить, чтобы снова наполнить цилиндры горючей смесью… «Контакт! Крути… Глуши!.. Крути… От винта… Контакт! Крути…» – пока, внезапно взревев, двигатель не задрожал от избытка сил. Гийоме и Ригель проворно отбежали в сторону, после чего Сент-Экзюпери, чьи помыслы витали где-то далеко, выключил зажигание, как он делал это неоднократно прежде. Можно себе представить гром проклятий в тишине пустыни, которые последовали за этим… Но позже они все смеялись над его хронической рассеянностью. Это стало любимой притчей для пилотов на маршруте, одной из первых среди множества «анекдотичных историй о Сент-Эксе».
Дакар, вслед за первым волнующим знакомством с пустыней, вселил мрачное разочарование. После Сен-Луи-дю-Сенегаль, где оранжевые дюны пустыни Сахара сменялись буйной растительностью садов и набережных водоемов Центральной Африки, забитыми челноками и черными гребцами, пейзаж здесь был более сухой, более плодородный и, в какой-то степени, более обжитой, но вызвал у Сент-Экзюпери меньше восхищения. Конечной целью маршрута был Дакар, столица французской Западной Африки, где типично провинциальная французская колония возвеличилась над многочисленным африканским обществом. За четыре года произошла радикальная перемена в отношениях с губернатором, который в 1923 году отказался пошевелить пальцем ради помощи первой исследовательской миссии Латекоэра на том основании, что не уполномочен поощрять «спортивные достижения». В том, что эти летчики были спортсменами, не существовало и тени сомнения, они были даже слегка сумасшедшими, раз летали с еженедельной почтой, независимо от погоды и даже в те четыре изобилующих штормами летних месяца, когда пилоты французской армии предпочитали повесить свои мокрые плащи и шлемы в вестибюле и отсидеться в теплой компании в клубе. Но местным жителям не потребовалось много времени, чтобы оценить выгоды от железных коней Дора, чьи «спортивные выкрутасы» губернатор не имел полномочий поддерживать: люди могли теперь писать домой и получать ответ через каждые две недели вместо полутора месяцев. Вокруг новых героев засиял ореол восхищения, эти «рыцари воздуха» привлекали к себе все больше внимания. Особенно для парня с фамилией Сент-Экзюпери открылись все двери. Он написал домой матери: «Я был принят почти всюду, меня даже приглашали танцевать! Следовало сбежать в Сенегал, чтобы выйти в свет».
Именно в кафе с танцами, куда часто заходили пилоты Латекоэра, Ноэль Гийоме (жена его друга Анри) впервые встретила Сент-Экзюпери. Он танцевал с девушкой на целую голову ниже его. На его лице блуждала радостная улыбка, столь гордая, будто он вышел из государственного забвения. При этом Антуан постоянно наступал с ловкостью медведя на развязанный шнурок. Он повторял движения, только чтобы быть «одним из обычных парней» и не скучать на вечеринке. Сент-Экзюпери отлично знал свои диковинные размеры и не получал особенного удовольствия от танцев – «спорта для жиголо», как он их иногда называл.
Нескольких недель такого времяпрепровождения было достаточно, чтобы испытать глубокое отвращение ко всему. Он пробовал, в целом не очень успешно, скрывать это от своих компаньонов. Они уже привыкли к его капризам и не были очень удивлены, увидев его однажды вечером в дакарском ночном клубе в обнимку с томами «Диалогов» Платона, равнодушного к звукам оркестра. «В этом весь Сент-Экс!» – поговаривали они, загадочно перемигиваясь, словно зная, что можно ожидать от интеллектуала, бывшего определенно «оригиналом». Настроение менялось у него внезапно, и затем Антуан ничего не мог поделать, как только опустить занавес, отгородив себя от внешнего мира. «Люди здесь как рыбы на берегу, – жаловался он матери, – они не думают ни о чем, и не грустны, и не счастливы. Сенегал просто освободил их от самих себя». Кое-кого он порицал еще откровеннее, называя «свалкой хлама» со всего Сенегала и Дакара, которые он прозвал «наиболее неприятными из предместий метрополии». Все столь безвкусно, второразрядно, банально… Каждый столь бесцеремонен и бесстыден, обращаясь к неграм со снисходительным «ты», отчего негра бросает в дрожь… Прозябающие на фоне рекламных объявлений Дюбоне… И – о, эта невыносимая безродность! – назначение друг другу свиданий в кошкином доме! «И это все вокруг меня, познавшего коварство людское, способного разобраться в человеке, лишь оставшись с ним наедине!» – так Сент-Экс писал Шарлю Саллю.
Наконец-то он мог с явным облегчением продолжить возить почту после нескольких недель вынужденного перерыва. В Сен-Луи-дю-Сенегаль он впервые в жизни увидел страусов и поразился их неистощимому аппетиту в отношении часов, серебряных ложек, перламутровых кнопок, кусочков стекла – всего, что сверкало и искрилось. Воспользовавшись преимуществом «люфта» свободного времени в еженедельном обслуживании почты, Антуан отправился в глубь страны на четырехдневную охоту на льва. Путешествуя в распахнутых всем ветрам «родстерах» (автомобиль с двухместным открытым корпусом, складным верхом и откидным задним сиденьем), он со своими спутниками проделал путь через буш «подобно танкам», получив в качестве трофеев внушительное число шакалов и дикого кабана (вепря). Охотники даже предприняли рискованный прорыв в пустыню, где поднимающие пыль вихревые потоки за их поскрипывающими машинами сначала сеяли панику, а затем рождали восхищение на мавританских лагерных стоянках. Когда Сент-Экс, в конце концов, столкнулся нос к носу со львом, столкновение принесло разочарование. Он выстрелил и ранил зверя, и тут его винчестер дал осечку. Раненое животное могло причинить серьезные неприятности своему мучителю, если бы Сент-Экзюпери не догадался напугать зверя длинным сигналом рожка автомобиля. В этом поступке не было ничего героического, вызывающего восторг, и он даже несколько стыдливо описывал этот случай позже в письме к Люси-Мари Декор: «…вопреки правилам, лев не кинулся на меня. Он возмущенно побрел прочь, как какая-то корова. Из-за раны он не мог бежать».
В дополнение к обычной работе по доставке почты, Антуан выполнял своего рода дипломатические функции, становясь неким послом по особым поручениям. Он самостоятельно представился шейху Булими, пригласившему его посетить свою цитадель в пустыне – окруженную белой стеной крепость в оазисе, напоминающую плывущий среди песчаных волн корабль цвета мандаринов. Расстояние, длиной больше целого дня пути для верблюда от Сен-Луи, самолет преодолевал всего лишь за каких-то полтора часа. Каждый такой рейд в пустыню увеличивал восхищение Антуана ее владыками. Пустыни, «в которой можно встретить людей, остающихся самим собой… где оказывают гостеприимство и принимают тебя под сенью шатра роскошные марокканцы, где можно встретить классические караваны, словно им тысяча лет, и кажется, будто они принадлежат сказочному Багдаду».
В Сиснеросе его разместили внутри испанского форта, и там ему пришлось писать ночью при свете одной лишь потрескивающей свечи, шипящей и разбрасывающей искры. Снаружи слышались глухой шум морского прибоя и печальные крики караульных на крыше.
Каждый часовой, в свою очередь, и спрашивал, и отвечал. И звуки звенели в воздухе долго, по мере того как растворялись в расстоянии, подвластном эху.
«Странную жизнь я веду, – написал Антуан Люси-Мари Декор, – с двумя тысячами километров пустыни Сахара вместо бульвара для прогулок и целой тысячей километров враждебной территории. Отсюда до Джуби – мой завтрашний рейс – нас станут отстреливать, словно куропаток, с бесчисленных лагерных стоянок. Опасность небольшая, потому что марокканцы не учились корректировать стрельбу по самолету. Но когда двигатель начинает спотыкаться – это тревожно. Напоминает спуск в медвежью берлогу».
Он вернулся в Дакар в начале марта, когда гидросамолет с четырьмя уругвайскими летчиками, под командованием Таддео Ларре-Боргеса, совершил вынужденное приводнение на некотором расстоянии от Джуби во время перелета через Южную Атлантику. Опрокинутые волной, они поплыли к берегу, но там их окружила, захватила в плен и ограбила толпа завывающих воинов. Мермоз и Билль по пути на север с почтой, погруженной в Дакаре, разглядели обломки гидросамолета недалеко от устья реки, и Гийоме и Ригель, находившиеся в тот момент в Джуби, были отправлены на поиски оставшихся в живых. Они, наконец, определили их местонахождение далеко в глубине континента. Вскоре Рейн и Антуан направились туда из Джуби с переводчиком, и им удалось выполнить деликатное поручение по ведению переговоров о выкупе.
Для Сент-Экзюпери, жаждущего приключений, все это вызвало разочарование. Несчастный случай произошел, когда он находился в Дакаре, конечном пункте линии, и он достиг Джуби лишь после того, как все уже благополучно завершилось. Он слышал рассказы уругвайцев (у слушателей волосы вставали дыбом), в том числе о том, как марокканцы несколько раз порывались пристрелить пленных, как собак. Случись французским летчикам оказаться на их месте, ни один не выжил бы.
Во время той остановки на пути следования в Джуби он впервые попал в песчаную бурю, и его едва не пристрелили. Решив, будто ночь, черная, как смола, и воздух, густой, как сажа, – надежная защита, Антуан после обеда вышел из будки пилотов без сопровождения обычного стража. Вдруг он услышал шаги подкрадывающегося к нему человека, и кровь застыла в его жилах. Ослепленный штормом, даже без револьвера, Антуан стал на ощупь искать путь к стене форта. Прозвучал пронзительный окрик испанского часового.
«Друг… старый друг… Друг… детства», – бессвязно заговорил Сент-Экзюпери, с отчаянием произнося на ломаном испанском все, что мог вспомнить. Припадая к земле, он на четвереньках торопливо пополз к будке. Выстрел раздался позади него как раз в тот момент, когда он толкнул дверь.
Однажды недалеко от реки Сенегал двигатель его самолета заглох, и Антуан приземлился около отдаленной деревни, которая никогда прежде не видела белого человека. Ему предложили циновку для ночлега и даже хижину, а в обмен он подарил своим хозяевам горшок джема. В три часа утра, едва луна взошла над пальмами, два местных проводника сопровождали его верхом на всем пути до следующего поселения. Он представлял себя «старым исследователем», например Ливингстоном, но был плохо подготовлен к путешествию и в деревне сильно простудился. Когда Антуан снова попал в Дакар, его трясло и он почти не мог двигаться. Его отправили в больницу, где поместили на верхней койке, прямо над бедной, умирающей от желтой лихорадки женщиной.
Следующий месяц он провел в битве с москитами и со своей лихорадкой, наблюдая за пациентами больничной палаты, бродившими вокруг него в полосатых тюремных пижамах. Весна прошла, уступая место лету – ужасному, душному сенегальскому лету, когда горячая пелена невыносимой жары ложится поперек сахаристого неба, внезапные порывы торнадо срывают верхушки пальм, когда сплошные потоки сильного ливня промачивают пропаренную землю, и европейцы, не поселившиеся здесь вместе с семьями, остаются в насквозь мокрой одежде, пропитавшейся водой, словно губки. Поговаривали о чуме, о новой волне желтой лихорадки, совсем такой, которая подкосила Дакар три года назад.
«Она еще не умерла», – отметил негр-дежурный, кивнув как-то на разрушенное лихорадкой существо на нижней койке под Антуаном. Хорошее ободрение для него! Взвесившись, он обнаружил, что потерял пятнадцать фунтов, – «от скуки и тоски», как он забавно выразился. Письмо, полученное им от Шарля Салля, принесло грустные новости: старый друг, Луи Боневи, с Вилла-Сен-Жан, недавно умер в Марокко, как и Марк Сабран в предыдущем сентябре. Рок витал над этим континентом, и, что бы ни случилось, Саллю надо оставаться в Европе.
«Я начинаю становиться суеверным. Хотя Марокко мягче и приятнее по сравнению с этим мусорным ящиком Сенегалом! Малый напротив имеет странную болезнь. Черви, длинные красные черви ползают по нему, по всему его телу, и это так ужасно…»
Сент-Экзюпери, наконец, выкарабкался из болезни, но ему дали несколько месяцев отпуска, чтобы он полностью восстановил свои силы. Он прилетел во Францию, изумляясь и восхищаясь зеленью травы, тучностью коров, пасущихся на полях золотистой люцерны около Сен-Мориса, ласковому вечернему бризу в Агей, где он провел несколько недель с сестрой Габриэллой и ее мужем Пьером. Как сильно отличался этот ласковый шелест прибоя спокойного моря от беспокойных волн Атлантики!
Он еще поправлялся, когда получил телеграмму с просьбой немедленно прибыть в Тулузу. Дора сообщил ему новости, пока они направлялись в контору. Антуан был назначен chef d'aeroplace[7] в Кап-Джуби.