Антропология повседневности. Часть I. Антропология поствоенной повседневности (М. Н. Губогло, 2013)

1. Социальные функции повседневности в поствоенном периоде

Становление гражданской идентичности, как осознаваемой принадлежности к данному государству и отечеству обеспечивающему права и свободы и ожидающему от граждан исполнения долга и обязанностей, с малых лет происходит под целенаправленным и/или стихийным воздействием ряда объективных и субъективных факторов. Особую роль играют атмосфера семейных отношений, система школьного воспитания и чтение художественной и исторической литературы, а также воздействие средств массовой информации, театра, интенсивности и качества коммуникативных межличностных связей. Немаловажное значение при этом имеет среда обитания, круг друзей и коллег, наконец, социально-экономическое и этнополитическое состояние общества.

Немаловажную роль в развитии и укреплении гражданской идентичности играют исповедуемые обществом нормы и ценности, характеризующие состояние культуры и социологии повседневной жизни. Перечисленные и многие неупомянутые здесь факторы и аспекты исследуются скорее порознь, чем комплексно в некоем единстве. Между тем «Великий завет бытия» (К. Бальмонт), т. е. повседневная основа гражданского самоощущения и сопричастности, «обслуживает» относительно безболезненный способ приспособления к трансформациям, особенно в переломные периоды истории. Такие периоды наступают после войн, социальных катастроф, революций и других экстремальных событий и акций, которые затрагивают важные циклы человека, формируют интересы и стимулы поведения людей.

Исходной предпосылкой воспоминаний и рассуждений служит понимание социальных функций и функциональной значимости повседневной жизни в деле воспитания гражданской идентичности и патриотизма. Выведение ее программатики и тематики за пределы предметной области этнологии и этносоциологии означало бы пренебрежение ролью повседневной жизни в конструировании гражданской идентичности и в накоплении социального капитала (Френсис Фукуяма), без которого плохо или очень плохо действуют стабильные формы и нормы жизнедеятельности и соционормативные основы бытия и витальности общества.

Обосновывая социальную востребованность и право «истории повседневности», представляя новую междисциплинарную отрасль знания, ее сторонники и сторонницы сопровождают эту цель стремлением дистанцироваться от широко распространенных в 1970–1980-е гг. в социологии и этносоциологии массовых опросов и количественных методов обработки крупных массивов информации. Справедливо ли это? В исследовательских стратегиях повседневности, как новой отрасли знания, предпочтение отдается индивидуальным рассказам, биографиям и автобиографиям. Безусловно, каждый индивид, как уникум, представляет интерес для этнологии. Однако провозглашаемая и манифестируемая новизна и оригинальность «истории повседневности» не вполне соответствует историографическому дискурсу и реальному состоянию дел в изучении этой самой повседневности. Обратимся, в частности, к опыту этносоциологов, деятельность которых в лоне отечественной этнологии продолжается почти полвека. Информационная база этносопиологических исследований создавалась и издавалась вкупе с многочисленными статистическими и нарративными источниками. Информация накапливалась не обычными анкетами, а специально разработанными «Опросными листами», представляющими принципиальную часть методико-инструментального аппарата этносоциологического обследования. Они составлялись таким образом, чтобы, заполняя их (с помощью подготовленного интервьюера), респондент (опрашиваемый) мог бы последовательно, шаг за шагом, рассказывать свою семейную, социальную, культурную и психологическую биографию.

В поле зрения этносоциологов находились представители социально-профессиональных групп, представляющие тот или иной народ, являющийся, как в пушкинской драме «Борис Годунов», носителем и выразителем повседневности. При таком подходе событийная сторона социальной истории виделась глазами отдельных личностей, анонимных, без фиксированных инициалов, но с конкретными анкетными данными, в том числе с этническими, тендерными, региональными идентичностями и исповедуемыми ценностями. На карту их жизнедеятельности заносились не помпезные и широкомасштабные события и образы происходящего, не навязываемый им идеологический «букет», а прежде всего проблемы собственного участия в повседневной жизни и отношения к ней.

«Опросный лист», – как характеризовал его руководитель авторского коллектива первого крупномасштабного этносоциологического проекта, родоначальник советской этносоциологии, как нового междисциплинарного направления Ю. В. Арутюнян [Междисциплинарные исследования… 2005: 3–25], построен таким образом, что отвечающий как бы рассказывает о своей жизни» [Арутюнян 1972: 11].

Такое «биографическое» построение «Опросного листа» не только делало интервью «естественным и легким», но оказалось предтечей методико-инструментального оснащения для последующих исследований образа жизни, истории и культуры повседневности в формате нарративов в жанре грядущего постмодерна.

Десятки тысяч индивидуальных социальных биографий позволяли в конечном счете составлять представительные портреты советского тракториста или агронома, рабочего или инженера, учителя или врача, руководителя среднего или высшего звена, работающих в повседневной сельской или городской производительной сфере. Результаты обработки «Опросных листов» служили информационной базой для немаловажных открытий в системе гуманитарного знания, что весомо расширило представления не только о ткани и трендах повседневности, но и ее творцах, носителях и участниках.

Массовые этносоциологические источники позволили успешно реализовать замыслы по характеристике людских судеб, домашних очагов и жизненных путей-дорог, события и факты истории малой родины и большой истории, сохранение и изменение исповедуемых ценностных ориентации и культурных запросов, а также векторов межличностных взаимодействий в производственной, досуговой и домашней сферах повседневного бытия [Социально-культурный облик… 1986; Русские… 1992; Губогло 2003; Губогло, Смирнова 2006].

Отсутствие инициалов анкетных данных респондентов в «Опросных листах» или же занесение их в бланк по добровольному волеизъявлению опрашиваемых не мешало, во-первых, выделять при анализе измеряемые параметры и показатели этнических, тендерных, религиозных, имущественных и других идентичностей, во-вторых, позволяло выявлять проявление индивидуальных особенностей в системе обыденной жизни у представителей различных этнических и социально-профессиональных групп, в-третьих, вглядываться в повседневность, как в выразительный предметно-содержательный, развивающийся антипод событийного и публичного, продиктованного официозом и его идеологической доктриной.

Трудно переоценить заслуги этносопиологии, ранее других отраслей гуманитарного знания зафиксировавшей в относительно тихое «застойное» время подземные толчки в сфере межэтнических отношений, проявляющихся, в частности, в виде так называемых «сельского» и «интеллигентского» национализма [Арутюнян 1969].

Желание и готовность представить модных сегодня «историков повседневности» первооткрывателями и пионерами свежей проблематики и новейшей тематики исследований приводит порой к не вполне корректным оценкам трудов предшественников, к забвению или нежеланию упоминать опыт предшественников, даже вопреки тому, что их труды стали классикой и получили высокую оценку научного сообщества.

…Нужно отдать должное родоначальникам этого направления (К). В. Арутюнян, М. Н. Губогло, Л. М. Дробижева), – резюмировал итоги становления этносопиологии В. А. Тишков, – которые утвердили это направление в такой степени, что оно стало почти отдельной дисциплиной на стыке двух наук – этнологии и социологии [Тишков 2011: 91].

В одной из влиятельных публикаций, в которой анализируются сходства и различия в этнографическом изучении быта и в изучении «истории повседневности», можно прочитать о становлении самостоятельного научного направления в рамках «новой социальной истории». Приведем сначала одно из высказываний, имеющее с историографической точки зрения важное значение, а затем обратимся в качестве примера к некоторым книгам с более чем сорокалетней историей.

…Именно историки повседневности, – утверждается в статье, – сделали изучение каждодневных обстоятельств работы, мотивации труда, отношений работников между собой и их взаимодействий (в том числе и конфликтных) с представителями администрации и предпринимателями темой «новой рабочей истории» и новой истории труда, ставших впоследствии самостоятельными «историями» [Пушкарева 2005: 32].

Классик советской социологии – сценарист, режиссер и «постановщик» одного из первых социологических исследований повседневности в производственной сфере В. А. Ядов в инициированном им проекте «Человек и его работа» ориентировал коллектив авторов на изучение мотивации и отношения к трудовой деятельности как результатов взаимодействия социальных факторов. В ходе реализации проекта были выявлены и изучены объективные и субъективные показатели, раскрывающие отношение конкретных людей к труду, раскрыты факторы, обуславливающие уровень удовлетворенности и неудовлетворенности работой, охарактеризована обусловленность мотивов трудовой деятельности и их связь с характером и содержанием труда [Человек и его работа 1967].

Листая страницы этого сочинения, на котором учились несколько поколений советских социологов, нетрудно заметить, что проведенным исследованием в середине 1960-х гг. была охвачена значительная часть проблематики повседневности, которая сегодня не вспоминается, но выдается за модное новое направление, как «история повседневности» или как часть модной, пришедшей с Запада социальной истории.

Еще одним незаслуженно выведенным за скобки предметной области современной «истории повседневности» может служить знаменитое исследование социальных проблем быта и внерабочего времени, в том числе с анализом на достаточном по количеству и надежном по качеству материале проблем повседневного поведения, образе жизни, времени, как средстве описания повседневного поведения, особенностей быта и бытовой жизни на этапах жизненного цикла человека, изменений параметров и показателей повседневной жизни под влиянием материальных условий и образовательного фактора [Гордон, Клопов 1972].

Нецивилизованное культивирование повседневной жизни ведет к деградации ментальности, порождает аномальные образцы поведения. Так, например, в постсоветский период пренебрежение к традициям и соционормативным основам жизни в одних случаях вело к аномальностям, проявляющимся в дебилизации, быдлизации и пауперизации, к расширению масштабов социального дна, в других случаях – в куршевилизации образа жизни узенькой прослойки так называемых новых русских [Свобода… 2007: 247; Зарубина 2011: 58].

Переломные периоды в истории многовековой царской и двухсотлетней императорской России, Советского Союза не единожды повышали планку гражданского самоощущения. Так, в частности, складывалась жизнь, что едва ли в начале каждого столетия народам России приходилось воевать, а потом залечивать раны и вместе с горечью потерь наполнять душу чувством собственного достоинства. Таковы были десятилетия после смуты в начале XVII в., реформы Петра после его побед над шведами. Так было в первые два десятилетия после победы над Наполеоном в начале XIX в. и над Гитлером в середине XX в.

Запоздалое, через века, признание общественной значимости преодоления «смутного времени» России в связи с изгнанием предками польских интервентов в 1612 г. и объявление 4 ноября Праздником Единства могут служить запоздалым пониманием важной роли освобождения для формирования гражданской идентичности потомков.

Победы или поражения России на полях сражений на протяжении последних четырех веков оказывали противоречивое влияние на повседневную жизнь, катализируя повышение, реже – понижение «градуса» гражданского самосознания и патриотического самоощущения. Так, например, после завершения трагической Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. советские люди столкнулись с хозяйственной разрухой, бедностью и оскудением повседневной жизни. Однако время залечивало раны и горечь потерь. Вместе с тем, улучшение условий жизни способствовало совершенствованию системы жизнеобеспечения и привнесению элементов комфортабельности в быт.

Важную роль в гуманитаризации культуры повседневности и в повышении градуса гражданского самосознания в первые поствоенные и далее в годы Хрущевской «оттепели» играли три мощных потока художественной литературы: «деревенская» (Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин), «городская» (А. Битов, Ю. Трифонов) и «военная» (В. Астафьев, Г. Бакланов, В. Быков, Ю. Бондарев, К. Воробьев, Б. Васильев и др.) проза.

В каждом потоке повседневность реалистично изображалась как тяжелая работа, в том числе на войне, как работа, требующая в жертву тысячи человеческих жизней. На этих трех литературных течениях, исследующих уроки повседневной жизни в разных ее ипостасях и проявлениях, воспитывалось первое поколение послевоенных правозащитников.

Надо отдать должное литераторам и литературе в формировании национального достоинства и самоуважения советских людей. Они являли собой одновременно и причину и результаты подъема национального духа.

Мне, ребенку депортированных родителей, на рубеже 1940–1950-х гг. довелось быть свидетелем витальности повседневной жизни сельских жителей Зауралья в деревнях, оставшихся без взрослых мужчин, и наблюдать медленное нарастание материальных и более ускоренное приумножение параметров духовных аспектов повседневной жизни сибирского села.

После черных лепешек из прошлогодней мерзлой картошки, приготовленных вперемешку с порыжевшими отрубями, первые буханки белого хлеба из натуральной пшеничной муки казались олицетворением изобилия и грядущего материального благополучия. Каждое лето накануне учебного года очаровывали новенькие учебники, упоительно пахнущие свежей типографской краской.

Вполне осязаемые и заметные показатели улучшения повседневности прочно отложились в памяти и сподвигли задуматься о том, какое влияние оказывали блистательные победы и горькие поражения на состояние духа и духовности народов, и как они отражались на состоянии гражданского самосознания и на появление ростков оптимизма.

Встал профессиональный вопрос, как соотносятся в историческом (этнологическом) процессе событийный исторический опыт и этнопсихологический опыт самосознания. Мои воспоминания о постсоветском времени второй половины XX в. не претендуют на уровень выявления смысла исторического или историографического процесса. Хотя вслед за Л. П. Карсавиным думается, что… Не из будущего исходит историк и не из прошлого, но из настоящего и прежде всего из самого себя. Он ориентирует познаваемое им историческое бытие и развитие к тому, что наиболее полно и ярко выражено в его эпохе и культуре [Карсавин 1922: 254].

Таким образом, возникла двуединая задача. С одной стороны, попытка представить свои воспоминания в качестве субъективного взгляда и как источник для антропологического анализа повседневности, а с другой – уловить некоторые тенденции в развитии общественного сознания, обреченного на взлет активности или на социальную апатию и психологическую пассивность в противоречивый период поствоенной истории Советского Союза.

Биографически сконструированные «Опросные листы», ставшие базовым источником этносоциологических исследований, навели на мысль об автобиографии, как этносоциологическом источнике, о чем подробнее будет сказано ниже.

2. Повседневная жизнь в зеркале автобиографии

В относительно юной, по историческим меркам, этносоциологии, которая моложе своих родителей – этнографии и социологии, ориентированных больше на изучение групповых, чем личностных явлений, биографический, а тем более автобиографический метод редко привлекался для осмысления взаимосвязей этнических и внеэтнических явлений и процессов. Между тем перспективы активизации и широкого внедрения в научный оборот этого специфического источника представляются заманчивыми и привлекательными. В основе актуализации интереса к личности и ее индивидуального жизненного пути лежат те трансформационные процессы и связанные с ними изменения, которые сегодня, в ходе перемен, смещают акцент от коллективизма и массовости к индивидуальности и личности.

Раскрепощение духа бывших советских людей, признание и защита прав и свобод постсоветского человека, порождает интерес не только к ключевым моментам в его жизненной судьбе, но и попыткам самоосмысления, в том числе выраженных путем описания своей судьбы в связи с судьбой своей молодой родины.

Известный скепсис одного из создателей советской этнографической школы С. А. Токарева к воспоминаниям и мемуарной литературе, понятно, был предопределен господством той идеологической атмосферы, когда корпоративные интересы коллектива, общества и государства ставились выше интересов индивида. «Мемуары и разные биографические и автобиографические произведения, – помнится, учил студентов кафедры этнографии исторического факультета МГУ в 60-е годы прошлого века С. А. Токарев, – интересуют историографа этнографии лишь в одном случае, когда они относятся к лицам, оставившим свой след в развитии этнографической науки, и дают о них биографические сведения» [Токарев 1966: 8].

Речь, как видно, идет, во-первых, только об историографической стороне дела, когда не исключается обращение к автобиографии как к историческому источнику, в том числе и в исследовании этнологической проблематики. Во-вторых, не отрицается тот факт, что во многих мемуарах – ив «Житии» Протопопа Аввакума, и в «Записке» Андрея Болотова, и у различных новейших мемуаристов – как объяснял свою позицию С. А. Токарев, – можно найти немало ценных для этнографа бытовых черточек», хотя это «черточки» по мысли автора учебника по историографии этнографии, «как правило, характеризуют лишь собственную среду мемуариста» [Токарев 1966: 8].

Современные этнокультурная и этнопсихологическая ситуации в регионах России и в странах ближнего зарубежья, во многом определяемые этнополитической атмосферой, в наше время, т. е. на заре нового века, характеризуются нарастающим интересом к проявлению различных форм идентичности: от тендерной до гражданской, от этнической до имущественной и от религиозной до региональной. Ответом на этот интерес выступают интеллектуальные усилия в виде расширяющихся рефлексий по поводу связей человека с культурно-историческим пространством и национальным достоянием своего и других народов. Вслед за первой волной смещений этнического из сферы материальной в духовную и далее в политику и обратно из политики в сферу психологии [Губогло 2007: 275–283] происходит вторая волна смещения из, по крайней мере, внешне монолитного советского общества и его продукта – коллективистски настроенного советского человека в сторону повседневного существования простого индивида с изображением ключевых узлов и перекрестков его жизненного цикла, в том числе его маргинальности.

Соответственно, это находит выражение в расширении предметной области этнологии и ее составной части – этносоциологии.

Автобиография, как этнологический источник, проявляет свою ценность тем, что, будучи формализованной схемой жизненного пути, раскрывает внутренние переживания и противоречия индивида, как его культурно-личностной саморефлексии.

Биографические очерки, издания в честь юбилеев, мемуары, воспоминания современников о классиках науки позволяют раскрывать не только биологическую, но и творческую судьбу ученого. (См., например: [Благодарим судьбу… 1995; Гутнова 2001; Междисциплинарные исследования… 2005; Репрессированные этнографы 1999; Репрессированные этнографы 2003; Академик Ю. В. Бромлей 2003; Этносоциология и этносоциологи 2008]; Р. Г. Кузеев, В. А. Тишков, М. Н. Губоглу Ю. А. Поляков, Ю. Б. Симченко.)

Современный специфический интерес к индивиду представляет, прежде всего, интерес к антропологии человека, как носителя изменяющейся культуры и как субъекта самоидентификации. Ответом выступают интимные письма, дневники (для себя), автобиографии, в которых делается попытка, известная с античности, уяснить самому себе, каким образом реагируют на вызовы внешней среды душа и поступки человека на разных этапах жизненного цикла. При этом предполагается, что, во-первых, характерные для жанра автобиографии «чейные» события и факты не менее важны для читателей и исследователей, чем «ничейные».

А, во-вторых, сдвиги в самоощущении в структурировании идентичностей происходят тогда, когда «возникают стимулирующие внешние условия» [Баткин 2000: 160–161].

Этнологический аспект автобиографического текста состоит в фиксации культурных изменений и тем самым показывает созвучие разных эпох и место человека в культуре.

И сегодня, в век освоения космоса и всемогущества Интернета, сидя перед экраном компьютера, имея возможность общаться с коллегами на любой точке земного шара, мне странно вспоминать комнату в глубинке Курганской области, в которой не было ни газа, ни электричества, ни телефона, ни телевизора. Длинными зимними вечерами можно было читать только при свете керосиновой лампы, от струйки дыма которой покрывались темным налетом обледенелые стекла двойной оконной рамы. Удивительно, как писал Вадим Шефнер, что человек, оставаясь «все тем же», за короткую жизнь успевал повидать так много, что не рассказать об этом он просто не может [Шефнер 1976: 75].

Между тем анализ текстов автобиографий, даже несмотря на их субъективность, имеет свою поучительную историю в социально-психологической литературе.

Стоит вспомнить, что еще в 40-е гг. прошлого столетия, проанализировав крупный корпус литературных источников, один из крупнейших психологов XX в., основоположник психологии личности, как особой предметной области психологии, Гордон Олпорт составил впечатляющий список мотивов, побуждающих иных людей к написанию автобиографических текстов:

1) самозащита или самооправдание в своих глазах или перед окружающими;

2) эгоистическое стремление показать себя. Классическим примером этого типа автобиографии может служить, в частности, известная «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо;

3) стремление привести в порядок свою жизнь путем записи событий и собственных действий; 4) поиск эстетического удовлетворения в писательской деятельности; 5) осмысление перспектив собственной жизни, отчет о пройденном пути, начало «новой жизни», рассуждение по поводу своих достоинств и возможностей; 6) разрядка внутреннего напряжения в период жизненного кризиса, иногда перед самоубийством, стремления показать свои внутренние конфликты; 7) к написанию автобиографии часто прибегают люди, находящиеся на пути возвращения в общество, например преступники, покончившие со своим прошлым; 8) люди могут писать автобиографии, считая, что их записи имеют ценность как исторический источник, психологический или социологический материал; 9) иногда люди ведут дневники или пишут мемуары, считая, что это их долг перед обществом или будущими поколениями, которым они хотят подать пример или сообщить информацию, имеющую большое моральное значение; 10) мотивом может быть стремление к бессмертию, увековечиванию собственной личности, протест против забвения.

Наряду с перечисленными десятью внутренними мотивами Олпорт называл следующие внешние: желание получить деньги за публикацию или премию за участие в конкурсе, поручение написать автобиографию, например с научными целями, для публикации, либо передачи родственникам, потомкам. В учебных целях профессор может дать такое поручение своим студентам.

Люди, попавшие в беду или страдающие психическими расстройствами могут писать автобиографии по рекомендации врачей, чтобы помочь им в диагностике и лечении, а также для разрядки внутреннего напряжения [Allport].

Моим воспоминаниям не подходит ни один из перечисленных мотивов из реестра, составленного классиком социальной психологии Гордоном Олпортом. Я беру на себя смелость обращаться в первом разделе своей книги к своей памяти с единственной целью: осмыслить величие адаптационного подвига спецпереселенцев – безвинно наказанных людей, сумевших найти в себе силы, чтобы, потеряв свой дом и поля, сады и виноградники, лошадей и овец, домашнюю птицу и домашний скарб, заново конструировать свою жизнь с нуля, приспосабливаясь к новому укладу жизни.

Автобиографии, созданные россиянами в разные периоды истории России, как особый литературный жанр, имеют поучительную историю. Как отмечалось в литературе, первые письменные автобиографии, появившиеся в конце XVII в., отражали духовный путь личности, стремившейся к религиозному идеалу. Автобиографии XVIII в. отражали наличие эмоциональных настроений, что позволяло отражать формирование противоречивой личности. В XIX в. автобиографии представляли уже не только автопортрет самого автора, но и его попытки объяснить природу своих социально-психологических свойств и характеристик путем соотнесения себя и своих личностных качеств с мнением и состоянием других. Начавшаяся в XX в. самообнаженность и склонность к прозрачности достигла сегодня, на заре XXI в., особой выразительности.

В художественной литературе одаренные от природы люди приступают к написанию своего жизнеописания, отвечая на вызовы настоятельной потребности самовыражения. Импульсы идут от острого желания проманифестировать творческий потенциал своей идентичности, адаптироваться во внешнюю социальную среду путем фиксации декларируемого образа себя.

Я слышала, – с пронзительной откровенностью пишет в своей автобиографии Агата Кристи, – что любой человек рано или поздно приходит к этой настоятельной потребности. Совершенно неожиданно такое желание овладело и мной… Мне хочется наугад запустить руку в собственное прошлое и выудить оттуда пригоршню воспоминаний. Жизнь, мне кажется, состоит из трех периодов: бурное и упоительное настоящее, минута за минутой мчащееся с роковой скоростью; будущее, смутное и неопределенное, позволяющее строить сколько угодно интересных планов, чем сумасброднее – тем лучше… и прошлое, фундамент нашей нынешней жизни, воспоминания, разбуженные невзначай каким-нибудь ароматом, очертаниями холма, старой песенкой[1].

Некоторые сюжеты моих воспоминаний были написаны и частично опубликованы, когда увидели свет воспоминания выдающегося советского и постсоветского историка, академика Ю. А. Полякова и автобиографический роман «Ложится мгла на старые ступени» крупного российского филолога А. П. Чудакова (1938–2005) [Поляков 2011; Чудаков 2013].

Несть числа новейшим автобиографическим жизнеописаниям. Трудно было бы их перечесть. Здесь не стоит задача подробных рефлексий о многих из них, которые вызывают сходные, или сложные ассоциации в связи с изображением личности самого мемуариста и его способности отображать в аналитической или художественной форме свою профессиональную карьеру, образ Советского Союза или России в разные периоды существования страны.

Книга воспоминаний Ю. А. Полякова интересна тем, что в ней отражена важная часть повседневной жизни его коллег – историков, взлеты и падения исторической части российского гуманитарного знания, в лоне которой складывалась и моя профессиональная карьера. На одном дыхании я «проглотил» воспоминания А. П. Чудакова в формате автобиографического романа «Ложится мгла на старые ступени». Прежде всего поражает найденная им метафора ностальгического изображения своего жизненного цикла классическим образом: «старые ступени».

Как будто в своих воспоминаниях автор, обладающий феноменальной памятью, спускается по старым ступеням в страшные, но по-своему счастливые годы детства и юности, создавая через события и картины собственной биографии образы довоенного и поствоенного времени, образы «подлинной России в ее тяжелейшие годы, в том числе в труднейших ситуациях, в которые попадали ее репрессированные граждане».

Однако оба российских мыслителя, и Ю. А. Поляков и А. П. Чудаков, в отличие от сумрачных гениев Запада, таких, например, как Кант, Гегель и иже с ними, обладали неистощимым чувством юмора. В аннотации к роману А. П. Чудакова указаны ее главные достоинства: «Книга гомерически смешная и невероятно грустная, жуткая и жизнеутверждающая, эпическая и лирическая» [Чудаков 2013: 4].

Со многими из героев Ю. А. Полякова я был знаком, слушал их лекции, посещал семинары, участвовал в конференциях и симпозиумах. Особая точка пересечений интересов в лекционной деятельности, связанной с обществом «Знание», в руководстве которого Ю. А. Поляков играл важную роль, а мне посчастливилось побывать во многих регионах Советского Союза с лекциями по заданию Всесоюзного общества «Знание». Подробнее речь пойдет в очерке, посвященном памяти моего друга-сокурсника по историческому факультету А. С. Рудя, а на самом деле о поколении советской молодежи, провинциалов, осваивающих ритмы жизни и образы Родины и особенности повседневной жизни, попав в столицу из городов и сел обширной, но единой страны.

Я неоднократно испытывал на себе невероятное чувство юмора, неистощимый оптимизм Ю. А. Полякова, в том числе во время совместной поездки в г. Вильнюс, когда на рубеже 1980–1990 гг. над Литвой начали сгущаться грозовые тучи конфликта с Центром. Вместе с литовскими коллегами мы размышляли о текущем моменте, обсуждали проблемы национальных меньшинств в системе обновляемой национальной политики. О нашем визите благожелательно поведала местная газета на польском языке, поместив мою фотографию, видимо, в знак признательности за концептуальную поддержку правового статуса польского меньшинства в Литве.

Читатели легко поймут меня. Прочитав объяснительный запевный «фрагмент» из «воспоминаний историка» в вводной главе «О чем рассказывать», уже нельзя было ни остановиться, ни оторваться от чтения. Не откажу себе в удовольствии привести двойную цитату из Пушкина и комментарий Ю. А. Полякова.

Пушкин в дневнике записал рассказ об одном незадачливом мемуаристе. «Генерал Волховский, – сообщает Пушкин, – хотел писать свои записки (и даже начал их; некогда в бытность мою в Кишиневе, он их мне читал). Киселев сказал ему: «Помилуй! Ты о чем будешь писать?» – Что я видел? – возразил Волховский. – Да, я видел такие вещи, о которых никто и понятия не имеет. Начиная с того, что я видел голую… государыню (Екатерину II, в день ее смерти)» [Пушкин 1978, 8: 40; Поляков 2011: 5].

Мои дела с воспоминаниями – пишет далее знаменитый академик Ю. А. Поляков с непередаваемой иронией и брызжущим юмором, – обстоят значительно хуже, чем у генерала Волховского. Я не могу похвастать не только тем, что видел голую задницу скончавшейся императрицы, но даже Ельцина или Гайдара в плавках. Я не встречался лицом к лицу и не перемолвился ни единым словом ни с одним из генсеков, ни с одним президентом». Более того, продолжает свой безобидный сарказм Ю. А. Поляков, «я не встречался с вождями партии и народа, с лидерами перестройки, ни с другими гениальными поэтами-песенниками, не общался с великими мастерами кожаного мяча и несравненными звездами эстрады, то есть со всеми теми, кто оставил такие заметные вехи в нашей истории [Поляков 2011:5–6].

Насчет оставленных или неоставленных «вех» в истории – это, конечно, зря. Вряд ли участники банкета в честь избрания В. А. Тишкова академиком РАН смогут забыть самый остроумный и искрометный тост, произнесенный Ю. А. Поляковым с бесподобной интонацией эстонского акцента, не уступающей ни М. Галкину, ни другим популярным юмористам и пародистам.

Я не помню – в отличие от Ю. А. Полякова – похороны И. В. Сталина, не видел танки на Садовом кольце в июне 1953 г., когда (как) низвергали Лаврентия Берия и требовалось обезоружить охрану в его доме возле Кудринской площади [Там же: 6–7]. Но я хорошо помню Каргапольскую восьмилетнюю школу, когда мы, ученики 6-го класса, выстроенные в обширном темном коридоре, рыдали вместе с учителями в связи с кончиной «вождя народов».

Хорошо помню, что плакал вместе со всеми, поддавшись ощущению общего горя. Однако, вернувшись домой, я обнаружил, что родители и родственники, а также соседи из числа депортированных, имевшие все основания ненавидеть И. Сталина, не сильно оплакивают и совсем не страдают по поводу смерти вождя. Наоборот, обсуждают новые надежды на послабление комендантского режима, на дальнейшее улучшение жизни и даже на возможность возвращения в родные края в связи с амнистией или реабилитацией.

Только через несколько лет, став студентом МГУ, и, проживая в общежитии на Стромынке, я впервые услышал о чудовищной трагедии, случившейся в Москве в дни похорон И. Сталина и закончившейся человеческими жертвами. После разоблачения культа личности об этой трагедии открыто писали в прессе, в научной и художественной литературе. Тем не менее наиболее сильное впечатление на меня произвели воспоминания о днях похорон академика Ю. А. Полякова, который вместе со своим другом, будущим академиком Ю. А. Писаревым, был не только свидетелем и очевидцем великой давки, но даже сумел прорваться к гробу в Колонный зал.

Приведу два фрагмента – аналитический и описательно-событийный – из текста его воспоминаний. Он обратил, в частности, особое внимание на тот факт, что

…кроме неоспоримо масштабного значения физической смерти, означавший конец сталинской диктатуры, имело место еще одно обстоятельство, делающее март 1953 г. столь памятным. По его впечатлениям и размышлениям – это гибель сотен людей во время прощания с вождем в результате смертоубийственной давки, обусловленной многими причинами. Поразительное скопление народа, губительный хаос, неожиданно обнаружившаяся расхлябанность, растерянность партийно-советской машины, массовость смертей и травм – все это было производным от смерти генералиссимуса [Поляков 2011: 296].

Потрясение, вызванное психозом толпы, психозом стадности вылилось в чеканные строчки воспоминаний о том, что и как происходило в дни мартовского столпотворения.

Человек, – в анализе Ю. А. Полякова, – попавший в водоворот, беспомощен. Он может проклинать себя за неосторожность, он может кричать, рыдать, стонать, пытаться прибиться к берегу. Но каждый, находившийся рядом, также беспомощен, каждый не принадлежит себе. Каждый – частица огромного целого и, не желая быть этой частицей, подвергаясь смертельной опасности, пытается противиться, каждый подчиняется движениям целого, ибо он сам вольно или невольно неотъемлемая составная этого целого [Там же: 311].

В этом описании толпы, достойном войти в антологии и учебники по социальной психологии, я верю каждому слову Ю. А. Полякова. Позволю себе очень коротко вспомнить о том, что происходило на Манежной площади, когда по радио сообщили о полете Ю. Гагарина в космос.

В Большой исторической аудитории МГУ, что на углу улицы Герцена и Манежа, шла вялая лекция, кажется, по атеизму, когда влетела записка: «Наш человек в космосе». Весь курс в едином порыве сорвался с места и кинулся на Манежную площадь. На следующий день в центральных газетах мы прилежно выискивали среди ликующей толпы знакомые лица наших однокурсников. В яростном выражении счастья выделялся Виталий Цымбал, Толя Фомичев, Саша Рудь.

Однако, через несколько минут праздник и всеобщая эйфория едва не закончились очередной трагедией типа Ходынки или похорон «вождя народов». Численность торжествующих и выражающих радость советских граждан нарастала так быстро, что Манежная площадь, в ту пору еще не застроенная всевозможными бутиками, не вмещала вновь прибывающих. Оказавшись в плотной толпе, слившись с ней, мы, в невероятной давке, двигались сначала по направлению к гостинице «Москва», а потом качнулись вправо к Историческому музею и Красной площади. В этой безудержно несущей толпе, я оказался в такой тесноте, что не мог пошевелиться ни вправо, ни влево. Меня несло помимо моей воли и моего желания. В какой-то момент я прижал руки к бокам и понял, что ноги не достают асфальта. Толпа несла, слава Богу, мимо конной милиции, ограждающей вход в Александровский сад со стороны Исторического музея. Никто из наших однокурсников, к счастью, не попал под копыта лошадей.

С годами полет советского человека в космос, как важнейшее историческое событие в жизни страны, укрепился в сознании граждан гордостью за свою идентичность, т. е. за принадлежность к великой стране. Он до сих пор волнует граждан России и подпитывает души достоинством за принадлежность к российской нации, как прямой наследнице Советского Союза.

Я вспоминаю о рыдающей школьной линейке, о похоронах И. Сталина и полете Ю. Гагарина в одном типологическом ряду исключительно с одной целью: подчеркнуть историческое значение невероятного всплеска радости и гордости за отечественную науку и технические достижения: они до сих пор служат брэндом для осознания представителями многих народов России гордости быть ее гражданами.

Возрастающий интерес к мемуаристике и воспоминаниям подтвердил в только что опубликованной монографии «Российский народ: история и смысл национального самосознания» (М., 2013). Аназилируя вопросы, имеющие фундаментальное значение для понимания истории и смыслов формирования национальной идентичности, как основы существования россиян в формате народа-нации, В. А. Тишков неоднократно «приправляет» анализ фактами, событиями, фотографиями из собственной биографии [Тишков 2013: 6, 10, 22, 33, 62, 64 и др.].

С точки зрения концепции культурного плюрализма чрезвычайно продуктивную мысль высказал Даниил Гранин.

Когда пишешь автобиографию, – писал он, акцентируя внимание на ощущении множественности своего «я» в своем жизнеописании, – пишешь на самом, деле не о себе, а о нескольких разных людях, из них есть даже чужие тебе. Меня было три, а может и больше. Довольно трудно прийти к выводу насчет себя и оценить, что это за человек жил-был на свете, такой он разный, несовместимый… я пробовал осмыслить свое новое или, вернее, иное отношение к прежним моим увлечениям… Автобиографии знакомых людей читать интересно – видишь, как автор представляет себя и свою жизнь, а ты знаешь его другим[2].

Кому, как не самому себе, больше всего может доверять человек не только в поисках смысла жизни, как это, например, блестяще продемонстрировал известный советский философ Б. Коваль [Коваль 2001: 474], показавший, что «жизнь богаче ее собственного смысла», но и опирающиеся на мнение своих предшественников. Поисками смысла жизни и связанной с ним идентичности были озабочены многие поколения талантливых людей до и после Омара Хайама, рубайи которого начинают и завершают данный очерк.

Мемуары и воспоминания, в том числе собственные, как особый взгляд литературного творчества, требуют особого критического отношения. Для исследователя повседневности в ретроспективном плане этот вид источников представляет большой соблазн. Аккуратность их создания и тем более истолкования зависит от качества и доверия памяти, от кругозора, ответственности и ментальности мемуариста, от дистанцированности по времени, от способности адекватно видеть и оценивать свое прошлое, не всегда замечая и выделяя в нем романтическое прошлое в ущерб объективности.

Давно замечено, что в воспоминаниях представителей творческой интеллигенции и лиц из других социальных слоев содержится полезная и интересная, порой романтически окрашенная информация о деталях и красках повседневной жизни, хотя и не всегда акцентируется в них важный для этнолога этнический или религиозный аспекты обыденной жизни [Симонов 1989; Воробьев 1989; От оттепели до застоя 1990; Орлов 1992; Злобин 1993; Вишневская 1994; Пузиков 1994; Чуковский 1994; Самойлов 1995;Эренбург 1996–2000: т. 6, 7, 8; Трояновский 1997; Евтушенко 1998].

Еще беднее сведения о бытовой и повседневной жизни на страницах мемуаров, составляющих значительный удельный вес в общем потоке мемуаристики и воспоминаний, написанных политиками и общественными деятелями, бывшими активными участниками политической жизни страны и ее регионов накануне и после Хрущевской оттепели [Хрущев 1999; Микоян 1999; Каганович 1996; Мухитдинов 1995; Шепилов 1998; Байбаков 1998; Громыко 1990; Гришин 1996; Шелест 1995].

В воспоминаниях политических, партийных, государственных и хозяйственных деятелей первостепенное внимание уделяется, во-первых, их конкретной деятельности, нередко попыткам оправдать свои решения, действия, составленные документы, во-вторых, их мемуары, как правило, основаны на документах, собранных их бывшими помощниками, в-третьих, на текстах воспоминаний лежит печать предвзятости и субъективности.

Для большинства ученых, вовлеченных волной общественного интереса в осмысление идентичности постсоветского периода, специфическая проблематика гражданской идентичности, ставшая одной из востребованных тем современного гуманитарного знания, продолжает оставаться недостаточно исследованной. Особую актуальность ей придает ее «привязанность» к крупным трансформационным процессам, происходящим на протяжении двух десятилетий на рубеже XX и XXI вв. в контексте курса, избранного Россией в демократию, рыночную экономику, конституционному закреплению прав, свобод и обязанностей граждан России.

Социальные травмы, пережитые бывшими советскими гражданами после распада СССР, актуализируют вопросы о том, какие пружины обыденной жизни оказывали влияние в недалеком прошлом и продолжают действовать сегодня, вызывая рост гражданского самосознания и социальной активности, или, как социально зреющая гражданская идентичность служит обеспечению исчислимых параметров повседневной жизни. Для анализа повседневности поствоенного времени, выберем две хронологические точки отсчета времени, после победоносной войны императорской России в 1812 г. и после победы, одержанной Советским Союзом в войне с гитлеровской Германией в 1941–1945 гг.

3. От александровской «весны» к хрущевской «оттепели»

12 марта 1802 г. на Российский престол вступил внук Екатерины Великой, будущий реформатор – Александр I, которого В. О. Ключевский называл «романтически-мечтательным и байронически-разочарованным Гамлетом». В 1814 г. русские солдаты вместе с союзными войсками вступили в Париж, разгромив перед этим французскую армию и изгнав ее из России. 14 декабря 1825 г. младший брат Александра Николай I подавил на Сенатской площади восстание декабристов.

30 апреля 1945 г. Советские войска штурмом овладели Рейхстагом и водрузили на нем Знамя Победы. 8 мая в пригороде Берлина представители германского верховного командования подписали акт о безоговорочной капитуляции Германии. Указом Президиума Верховного Совета СССР день 9 мая был объявлен днем всенародного торжества – Праздником Победы.

5 марта 1953 г. ушел из жизни И. В. Сталин. 20-й съезд осудил культ личности, а 30 июня 1956 г. ЦК КПСС принял постановление «О преодолении культа личности и его последствий». 25 февраля 1956 г. на закрытом заседании XX съезда КПСС Н. С. Хрущев выступил с докладом «О культе личности и его последствиях», который потом был оглашен перед 7 миллионами коммунистов и 18 миллионами комсомольцев. Сталинская «зима» сменилась короткой хрущевской «оттепелью» [Оттепель 1989; Лакшин 1991; Аксютин 2004]. Вместе с отставкой Н. С. Хрущева в 1964 г. закончился период «оттепели» и наступила пора брежневского застоя.

Типологическое сходство двух последующих судьбоносных периодов российской истории, связанных с царствованием Николая I (1825–1855 гг.) с правлением Л. И. Брежнева (1964–1982 гг.) состоит в том, что они выявили неспособность государства и общества к осуществлению конструктивных перемен. Ориентация на застывшую силу николаевского режима, по мысли А. С. Ахиезера «стала отправной точкой движения России в пропасть» [Ахиезер 1997: 624]. Отсутствие концептуальных идей в период брежневского застоя и последующей горбачевской перестройки привели к катастрофе государственности и распаду Советского Союза.

В предлагаемой книге затрагивается одна из самых сложных и одновременно интересных тем – как народы Советского Союза вставали с колен, преодолевая разруху в первые послевоенные годы, накануне смерти И. В. Сталина и в первые годы хрущевской оттепели. Анализируя процессы формирования патриотических, нравственных и эстетических черт и чувств на примерах сельских школьников Каргапольского района Курганской области конца 1940-х – начала 1950-х гг., я пытаюсь определить признаки и призраки восстановления некоторых исторических традиций из богатейшего арсенала классической русской культуры первой четверти XIX в., путем сравнения двух эпох, подкрепляя свои выводы личными воспоминаниями, мемуарами своих школьных учителей и сверстников, сведениями из публикаций современных специалистов по мемуаристике и знатоков истории тех времен [Подольская 1989; Аксютин 2004: 12–13].

От обозрения имеющейся литературы, посвященной «оттепели», остается досадное впечатление о якобы резкой грани между предшествовавшим сталинским мраком и наступившим немедленно, после смерти «вождя народов», весенним просветлением. Никоим образом не выступая адвокатом тоталитарного режима и не пытаясь обелить тяжелейшие послевоенные годы, я все же хочу думать, что победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. вдохнула жизнь в духовную культуру советских народов, что нашло наиболее заметное выражение в ментальности и в настроениях первого, вступившего в жизнь послевоенного поколения.

При обращении к своей памяти, меня, как и других мемуаристов, вдохновляет надежда, что факты, почерпнутые из «реки по имени факт», могут быть важнее, чем художественные дарования автора. Предаваясь воспоминаниям и предлагая их в виде очерков-«затесей», я сознательно не зацикливаюсь на самоанализе и «биографии своей души», а пытаюсь воспроизводить имена, события, факты повседневной жизни, принципы и институты соционормативной культуры, психологические и нравственные умонастроения изменяющегося времени и самого себя. Одна из моих задач, – показать, что в мои школьные годы, на рубеже 1940–1950-х гг., хотя страна была закрытой, люди – были открытыми. «Очень наивно пытаться понять людей, – писал, отвечая на вопрос ребенка «зачем нужна история», выдающийся французский историк Марк Блок, – не зная, как они себя чувствовали» [Блок М. 1973: 128].

Можно согласиться с категоричным суждением крупнейшего специалиста по истории средних веков в том, что, действительно, трудно понять душу чужого человека. Ситуация существенно облегчается, когда исследователь, обращаясь к своей памяти, и к своим, испытанным в полувековом прошлом чувствам, сравнивает их с представлениями своих сверстников и современников.

Немаловажную роль в приближении «оттепели» сыграло обращение школьной системы в своей воспитательной работе к культурному достоянию и к славной истории страны, победившей фашизм. Вместе с пробуждающейся жаждой знаний у поствоенной молодежи идеологическая пропаганда и воспитательная работа стали питательной средой для манифестации своего достоинства и формирования гражданской гордости за свою могущественную страну и ее всемирно признанную победу и культуру. Мне кажется, что одним из первых заметил предтечу «оттепели» как процесс наполнения духовных сил, известный писатель и журналист И. Г. Эренбург в повести «Оттепель», опубликованной в журнале «Знамя». Его крылатые слова, прозвучавшие в этой повести, вызвали большой общественный переполох. Вот эти символические слова: «А высокое солнце весны пригревает и Володю и Танечку, и влюбленных на мокрой скамеечке, и черную лужайку, и весь иззябший за зиму мир» ([Эренбург 1954]; цит по: [Аксютин 2004: 85]).

Победоносное завершение Отечественной войны 1812 г. и Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. вызвало небывалый подъем патриотических чувств и нравственных исканий в двух послевоенных эпохах, разделенных полуторавековым временем – первой четверти XIX в. и в 1940–1950-е гг. XX века. В первом случае созрели объективные условия для постановки вопроса об отмене позорного крепостного права, во втором – для преодоления тоталитарного наследия, сталинизма и движения за права и свободы человека.

Напомню известные со школьной скамьи ленинские слова о том, как в поствоенный период в начале XIX в. возникло движение против нравственного угнетения интеллектуалов и за духовный подъем и за освобождение народа от крепостнической зависимости.

Мы видим ясно три поколения, – писал В. И. Ленин в связи со столетием рождения А. И. Герцена, – три класса, действовавшие в русской революции. Сначала дворяне и помещики, декабристы и Герцен… Их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» [Ленин. ПСС. 1976, 21: 261].

В отечественной мемуаристике содержится огромное количество воспоминаний о том, как в первом десятилетии после Отечественной войны 1812 г. в определенных кругах российского общества возникли симпатии к вестернизации и установилась свежесть чувств и мыслей и атмосфера социального обновления.

Я слышал, – вспоминал Н. И. Тургенев, хотя и не участвовавший в восстании на Сенатской площади, но очень много сделавший для отмены крепостного права в России, в том числе своей знаменитой книгой «Россия и русские», – как люди, возвращавшиеся в С.-Петербург после нескольких лет отсутствия, выражали свое изумление при виде перемены, произошедшей во всем укладе жизни, в речах и даже поступках молодежи этой столицы: она как будто пробудилась к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и чистого в нравственной и политической атмосфере. Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте, или в частной гостиной, слушали ли их сторонники, или противники их воззрений [Тургенев 1989: 273].

Духовным подъемом постнаполеоновского периода были вызваны гениальные произведения родоначальников русской профессиональной художественной литературы А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. С. Грибоедова, и других, менее именитых, но не менее патриотично настроенных писателей и поэтов, явно или тайно симпатизирующих декабристам и их доктринальным принципам и идеям во имя свободы, гражданского достоинства и любви к Отечеству. А. С. Пушкин не читал ни дневников Н. И. Тургенева, ни его книги «Россия и русские», написанной в духе философских писем Чаадаева и увидевшей свет через десять лет после гибели поэта, но в бессмертном романе в стихах «Евгений Онегин», прозорливо предугадал социальную миссию Н. И. Тургенева в деле отмены крепостного права:

В 10-й главе, изданной сначала отдельно от канонического текста великого романа в стихах, выражалось немало патриотических чувств и критики в адрес существующего режима.

Заметные сдвиги в культуре повседневности и в общественном сознании советских людей происходили в годы Великой Отечественной войны. Отображение тяжестей военного и тылового быта в литературе того времени происходило как за счет героизации и поэтизации повседневности, так и за счет реалистичного изображения ужасов и трагедий военного времени (А. Твардовский, К. Симонов, А. Сурков, В. Гроссман, М. Шолохов, И. Эренбург, Э. Казакевич, В. Некрасов и другие).

Победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. пробуждала патриотизм, сильные гражданские чувства, требующие выхода в той или иной форме, в зависимости от таланта, возраста, окружающей среды и личного темперамента. Но полем для выхода для молодой энергии и полем приложения сил не могла быть сфера экономической, политической и общественной жизни, выход нашелся в обращении к духовной сфере и в стремлении погружаться в богатства и ценности культуры. Подобно иссохшемуся полю, страдающему от отсутствия влаги, так и молодые души, пострадавшие в военное лихолетье от голода и холода, от сиротства и беззакония, устремились к налаживанию жизни в духовной сфере, компенсируя бедность и материальные лишения обращением к литературе, живописи, кино и устному народному поэтическому творчеству.

Сходные по масштабам катаклизма события двух эпох, разделенных полуторавековым периодом российской истории, позволяют мне, свидетелю второй из них, с известными ограничениями говорить от имени всей молодежи 1940–1950-х гг., экстраполируя частную биографию сына депортированных родителей на общую судьбу своего поколения.

Наглядным показателем потепления политического и психологического климата стали книгомания, киномания и интерес к искусству, выплеснувшийся в широком распространении возрожденной традиции «уездных барышень альбомов» среди детей и подростков.

Типологическое сходство устремлений избавить российское общество от Павловского периода в начале XIX в. сопровождалось среди молодежи пронзительным желанием приобщаться к культурным ценностям.

Подобно тому, как мрак непредсказуемости сына Екатерины II императора Павла сменился правлением ее внука Александра I и в России наступили времена общественно-политического потепления, сходным образом после смерти И. В. Сталина, народ, хотя и продолжал пребывать в тревожном состоянии, но все же почувствовал облегчение и первые признаки перехода от тирании к свободе. Анализируя инициативную роль воспитательной работы учителей Каргапольской средней школы, роль литературы и кино вместе с нахлынувшими «альбомными» страстями, я не акцентирую внимание на роли средств массовой информации, в том числе радиопередач, в воспитании чувств патриотизма, гражданственности и достоинства у молодежи тех лет. В центре села, где я жил в мои школьные годы, между двумя магазинами – продовольственным и промтоварным, – на высоком телеграфном столбе висел репродуктор – «черная шляпа», постоянно вещающая днем и даже ночью, когда случалось, что сторож пребывал в нетрезвом состоянии.

Радиопередачи была настолько неотъемлемой составной частью сельского быта, что сельские жители, особенно дети и подростки, перестали обращать на них внимание. В первые послевоенные годы, когда прекратились передачи «сводки с фронта», убавился интерес к политической и идеологической трескотне, лишь изумительные песни довоенного и военного времени слушались по радио с большим воодушевлением. Мало кто из людей нынешнего пенсионного возраста на рубеже веков не знает ставшие всенародными песни М. Исаковского: «Катюша», о войне: «Прощание» («Дан приказ ему на Запад, Ей – в другую сторону…»), «До свиданья, города и хаты», «Катюша», «Ой туманы мои, растуманы», «Огонек» («На позицию девушка провожала бойца…»), «В лесу прифронтовом», о родине, дружбе и любви: «Каким ты был», «Лучше нету того цвету», «Услышь меня хорошая», «Одинокая гармонь», «И кто его знает», «Ой, цветет калина».

Вдохновляющая и мобилизующая энергия песни М. Исаковского «Летят перелетные птицы», неоднократно, по словам Н. В. Корниенко, упоминались в отечественной литературе [Корниенко 2008: 166–167].

Память о ВОВ у моих коллег – сотрудников ИЭ АН СССР хранилась не только на стенде с фотографиями ветеранов рядом с директорским кабинетом, но и в отзвуках военного времени. В предпраздничные дни по длинному коридору четвертого этажа нашего здания на Дм. Ульянова (дом 19) туда и сюда шествовали сотрудники с любимой песней фронтовика – директора Института этнографии – АН СССР Ю. В. Бромлея «Летят перелетные птицы». Сочный, полнозвучный аккомпанемент на баяне в исполнении В. Н. Шамшурова, будущего заместителя министра по делам национальностей, придавал шествию торжественность, воодушевление и трепетное волнение. И хотя некоторым сотрудникам в 1970–1980-е гг. – по молодости – не пришлось воевать, в памяти всплывали трагические поствоенные годы с первыми проблесками грядущего улучшения жизни и повышения градуса патриотизма, который тогда еще не признавали гражданской идентичностью.

1. «Айда по горох» – приглашение к адаптации

«Айда по горох!» – это были первые слова, что я услышал от своих сверстников, волею судьбы оказавшись летом 1949 г. в селе Тамакулье Каргапольского района Курганской области. С таким предложением обратился ко мне соседский мальчик Алеша Лукинов, который, вместе с Толей Юркиным и Володей Патраковым, стал моим лучшим другом на все годы депортационного периода, в сказочные школьные времена. Это было приглашение на колхозное поле, раскинувшееся на склоне горы между двумя селами – Тамакульем и Зырянкой. Поле заканчивалось березовой колкой, а на вершине горы гнездились анклавы душистой клубянки. Так называли клубнику местные жители.

Итак, внешне романтично началась моя восьмилетняя «командировка» по включенному наблюдению над собственной адаптацией и приспособлением моих южных соплеменников – спецпереселенцев к суровой сибирской экологии, а вместе с тем и в интереснейшую инокулыурную среду и в непривычную сферу колхозной жизни.

Трагическая судьба и горькие страницы жизни депортированных родителей обернулись парадоксальной возможностью стать участником уникального эксперимента по изучению методом включенного наблюдения практик и технологий кросскулыурного адаптационного процесса.

Яркие впечатления детства совокупно с навыками полевых наблюдений, обретенных во время экспедиций студенческой поры, организованных кафедрой этнографии исторического факультета МГУ, а также опыта, приобретенного позднее во время организации серии этносоциологических опросов, в том числе по международным проектам, послужили исходной базой для осмысления итогов не только адаптации спецпереселенцев в новую для них социально-экономическую инфраструктуру Курганской области, но и последующей реадаптации в Буджакскую степь, как исходную среду обитания.

Смысл моих воспоминаний, как известный в антропологической литературе этнологический «взгляд изнутри» в отличие от океана мемуарной литературы, состоит не в воспевании ностальгии, а в попытке уловить контуры формирования новой идентичности спецпереселенческого контингента, вызывать из небытия изгибы и изломы его ментальности и жизнедеятельности в непривычных и нелегких условиях чужбины. Вместе с тем обращение к детству и школьному времени позволяет рассказать о тех «внутренних течениях», под влиянием которых душа отгораживалась от жестокостей власть предержащих, от давления неуютной среды и от свалившихся в первое время депортации норм неблагополучия.

Подобно крутому всплеску в памяти, в свое время предопределенному русской этнографической потребностью осмыслить свои и чужие беды и ужасы исторического перелома, связанного с Октябрьской революцией и Гражданской войной, так и сегодня и в ближайшем будущем мы вправе ожидать наплыва воспоминаний не только о развале Советского Союза, но и о нескольких не вполне похожих друг на друга этапах переменчивой жизни советского общества во второй половине XX в.

Задача этого очерка, как и написанной на одном дыхании первой книги воспоминаний [Губогло 2008], – привлечь внимание в двум, к сожалению, маловостребованным нишам в ряду перспективных этнологических и этносоциологических исследований, посвященных антропологии адаптационных процессов к иноэтнической среде и антропологии, развивающейся во времени и пространстве идентичностей от этнической до гражданской и от тендерной до региональной. Мне видится, что оба направления не страдают от избытка публикаций и от наплыва внимания со стороны теоретиков и практиков.

К редким новейшим работам, в той или иной мере касающимся каждой из названных «личностных» антропологии, можно отнести публикации С. С. Булгара, Е. П. Бусыгина, Л. М. Дробижевой, Г. А. Комаровой, В. А. Тишкова и некоторых других исследователей [Булгар 2003; Дробижева 1996; Комарова 2008; Тишков 2008; 2013]. Однако в них, как правило, антропология человека, основанная на автобиографических исповедях и других источниках, раскрывающих адаптацию в социальную или политическую среду или в лоно науки, излагаются не от первого лица, что неизбежно приводит к излишне осторожной самоцензуре или редакционным шероховатостям.

Итак, шел август 1949 года… Уже 17 лет в Советском Союзе действовали драконовские законы о неприкосновенности колхозной собственности. Два закона, в том числе один из них, названный в народе «О пяти колосках» и другой – «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной социалистической собственности», были приняты еще в августе 1932 г.

Одна из статей второго закона, в частности, предусматривала применение «высшей меры социальной защиты» – т. е. расстрел, в том числе по отношению к детям, начиная с 12 лет.

На меня и на моих новых сибирских приятелей, не достигших 12-летнего возраста, действие этого закона, понятно, не распространялось. Совершая набеги на колхозные поля, засеянные овсом вперемешку с горохом, мы, ясное дело, не подозревали о существовании человеконенавистнических законов, «подаренных» советскому народу по злой воле усатого вождя. По всей видимости, представители местных органов власти трактовали эти законы таким образом, что если бы в них речь шла о зрелых колосках, и прежде всего о пшеничных и ржаных злаках. Овес же с горохом на курганских полях высевали поздно, в основном для силоса. Корм колхозным коровам заготавливали из недозрелой кукурузной массы, лугового сена и недозрелой овсяно-гороховой массы.

Прошло почти четыре десятилетия после тех наших разгульных гороховых пиршеств, как в газете «Правда» появилось сообщение из архивов о том, что «к началу 1933 г. за неполные пять месяцев по закону («О пяти колосках» – М. Г) были осуждены 54 645 человек, из них 2 110 – были приговорены „к высшей мере“» (Правда. 1988. 16 сентября).

Однако вернемся к приглашению «пойти за горохом». Читатели, вероятно, обратили внимание, что в названии данного очерка: «айда по горох», я не закавычил это словосочетание. Дело в том, что заимствованное из тюркского языка это слово (айда) вошло в вокабуляр и стало достоянием русского языка. В Толковом «Словаре русского языка» оно «употребляется как приглашение или побуждение идти куда-либо: пойдем, пойдемте» [СРЯ, 1: 27].

Характерны примеры, приведенные в этом «Словаре» из произведений классиков русской литературы – М. Горького («Фома Гордеев») и Г. Маркова («Строговы»). В первом случае: «Братцы! Айда за яблоками? – предлагает Ежов, вдохновитель всех игр и похождений», во втором – «А ну, айда, мужики, домой, угрюмо сказал бородач».

Слово айда в редакции хайди в гагаузском языке означает близкое к слову русского и татарского языков пойдем – «айда, ну, ну-ка, ну же, давай пойдем» ([ГРМС 1973: 507], см. также [ГРРС GRRS 2002: 306]).

Итак, оказавшись насильственно переселенными из знойных Буджакских степей в холодные просторы западносибирской низменности с ее свирепыми ветрами и трескучими морозами, жарким коротким летом, болгары, гагаузы и молдаване вынуждены были приспосабливаться к новым климатическим, социальным, этнокультурным условиям. Соответственно, перед ними встала триединая задача физиологической, социально-экономической и психологической адаптации.

Источником для выявления контурных параметров адаптационных процессов, имеющих принудительный характер, в известной мере могут служить воспоминания в порядке постановки проблемы о сути и содержании адаптации в экстремальных условиях.

Первые, к слову, самые трудовые, адаптационные усилия спецпереселенцев 1949 г. пришлись на осенние месяцы, когда вместо любования пушкинской многокрасочной порой, которая для «очей очарованье», надо было ежедневно думать о том, что бы еще на себя надеть, чтобы укрыться от стремительно наступающих холодов. Вместо предвкушения рождественских колядок и новогодних поздравлений, в круговерти декабрьских коротких дней и длинных ночей время уходило на оплакивание своей судьбы, на заготовку дров и на поиски продовольственных запасов.

Иными словами, первый год на чужбине превратился в череду малозаметных подвигов родителей по добыванию куска хлеба и по спасению от неумолимого наступающего повседневного холода.

В богатейшей отечественной и зарубежной литературе, посвященной массовым репрессиям, в том числе и по этническому признаку, особенно в получивших широкую известность публикациях Е. Гинзбург, А. И. Солженицына, А. Приставкина и многих других, наряду с документально подтвержденными описаниями ужасов и трагедий сталинского террора порой с мазохистским смакованием изображаются судьбы безвинно наказанных людей, в том числе отнесенных в категорию спецпереселенцев. Большая часть этих трагедий, выявленных в публикациях о наказанных народах и отдельных гражданах, адекватна реальности.

Однако в этих описаниях менее всего освещаются проблемы успешной адаптации спецпереселенцев к новым условиям жизни, к которым они были приговорены навечно в момент выселения. Между тем эти огромные массы людей, в одночасье лишенные всего своего достояния, должны были начинать материальную и духовную жизнь как бы заново, с нуля.

В отличие от стратегии добровольной адаптации, предполагающей совокупность действий адаптанта с целью приспособления к изменяющимся условиям и образу жизни, стратегия принудительной адаптации состояла в ограниченной свободе выбора времени, средств и действий для приспособления к навязанным формам и образу жизнедеятельности.

В одной из первых типологических классификаций, предложенной в 1928 г. представителем биологической науки Л. Плате, в качестве мотивов и основных причин адаптивных стратегий были названы: 1) целесообразность, 2) приспособление к окружающей среде, 3) сохранение здоровья, 4) сохранение вида [Философские проблемы… 1975: 45–46; Митиоглу 1998: 113].

Каждый из перечисленных показателей адаптационного процесса в той или иной мере вполне мог бы быть прилагаемым и к принудительной адаптации, к которой были обречены спецепереселенцы. Однако, их стратегия была иной: прежде всего она состояла в том, чтобы выжить, сохранить себя и свое здоровье и жизнь. И жестокая трагедия этой стратегии заключалась в том, что единственным механизмом выживания служило здоровье. Добывать хлеб насущный ради сохранения жизни надо было за счет губительной растраты жизненных сил в ущерб своему здоровью.

Исчезновение одного из спецпереселенцев из села, в котором мы жили, и печальным свидетелем чего мне пришлось быть, далеко не единственный случай «добычи» чудовищной машины репрессий. По Интернету гуляют десятки надерганных в том числе из произведений А. Солженицына холодящих душу примеров:

«… Смертную казнь получил ивановский деревенский парень Гераська: на Николу вешнего гулял в соседней деревне, выпил крепко и стукнул колом по заду – не милиционера, нет! – но милицейскую лошадь» [Солженицын 1989: 427].

Портной, откладывая иголку, вколол ее, чтобы не потерялась, в газету на стене и попал в глаз Кагановичу. Клиент донес куда следует. Портной получил 10 лет по 581 статье «за террор».

Продавщица, принимая товар от экспедитора, записывала его на газетном листе, другой бумаги не было. Число кусков мыла пришлось на лоб товарища Сталина. По 581 статье ее посадили на 10 лет.

Тракторист Знаменской МТС утеплил свой худой ботинок листовкой о кандидате на выборы в Верховный Совет, а уборщица хватилась (она за те листовки отвечала) – и нашла. По статье за контрреволюционную агитацию трактористу присудили 10 лет.

Заведующий сельским клубом пошел со своим сторожем покупать бюст товарища Сталина. Купили. Бюст тяжелый, большой. Надо было на носилки поставить, да нести вдвоем, но заведующему клубом положение не позволяет… Старик-сторож догадался: снял ремень, сделал петлю Сталину на шею и так через плечо понес по деревне. Ну, уж тут никто оправдывать не будет, случай чистый. По 58-й статье 10 лет за террор.

Пастух в сердцах выругал корову за непослушанье «колхозной б…». Понятно, за подрыв авторитета колхозного строя ему дали 10 лет.

В бухгалтерии совхоза висел лозунг: «Жить стало лучше, жить стало веселее» (И. Сталин). И кто-то красным карандашом приписал «у» – мол, Сталину жить стало веселей. Виновника не искали… посадили всю бухгалтерию.

Не исключено, что нынешнему молодому поколению приведенные примеры могут показаться смешными, анекдотичными и почти невероятными. Но, как мне приходилось уже рассказывать, житель села Тамакулье исчез из села через три-четыре дня после того, как во время всенародного праздника во время выборов депутатов в Верховный Совет СССР в марте 1951 г., приняв «на грудь» излишнюю дозу спиртного, выразил вслух желание вступить в интимную связь с матушкой вождя народов, по злой воле которого был переселен из Гагаузии в Сибирь.

Кто бы мог подумать или подсказать мне, малолетнему смышленышу – сохранить письма из лесозаготовок Коми республики, чтобы потом с помощью факсимильного издания показать зачеркнутые черной тушью целые абзацы. Где они, черновики моих ответных писем от безграмотной супруги осужденного, чтобы получить представление о количестве трудодней, заработанных его взрослой дочерью – о том, сколько яиц удалось собрать в конце дня в сарае и под сельским домом, воздвигнутым на высоком фундаменте, о том, как скоро выполнен сталинский план заготовок молока и шерсти.

В процессах адаптации к местным условиям подростки и молодежь спецпереселенцев приспосабливалась быстрее, чем пожилые. Так, например, мой дед быстро смастерил мне жостку, чтоб в соревнованиях с местными ровестниками я мог добиваться хороших результатов. Суть состязаний состояла в том, кто больше всего сможет подбить ее ногой без перерыва. Жостка представляла собой кусок длинношерстной кожи, к которой прикреплялась круглая свинцовая пластина. Подбитая внутренней стороной ноги, жостка взлетала, подобно бадминтону, и спускалась парашютируя. Нужна была хорошая тренировка, чтобы жостка взлетала и опускалась, не прерываясь несколько десятков раз.

Еще одной детской забавой было влезать на вершину тонкой березы и, раскачав дерево, «спускаться как на парашюте». Увы, однажды спуск оказался не вполне удачным. Самый решительный из нас Толя Юркин, будущий мастер спорта по борьбе, директор Каргапольской средней школы, героически взобрался на десятиметровую березу, верхушка которой вместо плавного («парашютного») спуска, обломилась. И хотя парашютист отбил себе печенку, все обошлось в конечном счете благополучно. С тех пор мы стали подбирать для спусков березы с тоненькими, более упругими стволами.

2. Хозяйственно-экономические векторы повседневной жизни

В отличие от многочисленной белой эмиграции, состоявшейся после Октябрьской революции и Гражданской войны, вынужденное переселение крупных контингентов населения из различных регионов Молдавской ССР выдвинуло перед ними серьезнейшие задачи по хозяйственно-экономической и социокультурной адаптации. Трудно в каких-либо единицах измерить адаптивный потенциал конкретного спецпереселенца. Ясно одно: для того, чтобы витальная энергия могла обеспечивать жизнь, надо, чтобы она накапливалась и расходовалась. В отличие от принципа маятника, энергия жизнеобеспечения накапливается по принципу самозаряжения.

Витальная энергия белой эмиграции в 1920-е гг. в значительной мере расходовалась на подпитку ностальгических чувств и на подавление чувства побежденных и изгнанных из собственной страны. Куда как красноречиво поведала об этих специфических до слез ощущениях ностальгии Юлия Сазонова, считавшая русского эмигранта в Европе идеальным и самым жизнестойким представителем человеческой породы и поэтому обратившаяся к изучению различных форм его ментальности и исповедения, в том числе в деле восприятия Запада, как инокулыурной среды с точки зрения совместимости ключевых положений соционормативной культуры самих эмигрантов.

Спецпереселенцы, привезенные летом 1949 г. под конвоем из Молдавии в Сибирь, менее всего были озабочены на первый взгляд естественными чувствами ностальгии и тоски по родным очагам. В отличие от материально обеспеченных белоэмигрантов, перед ними со всей серьезностью встал вопрос обеспечения продовольственной стороны выживания.

Векторы хозяйственно-экономической, бытовой и социокультурной адаптации спецпереселенцев предопределялись, во-первых, насильственным переводом депортированных людей из частнособственнического сектора в колхозно-кооперативный; во-вторых, из климатической зоны Буджакского степного края в лесостепной ареал Западной Сибири. Бонитет почвы Буджака и новых мест поселения не имел принципиальных различий. Однако вместо безводной Буджакской степи и ее изнурительной летней жары, в Сибири короткое жаркое лето нередко прерывалось прохладными днями, а суровые зимы с октября едва ли не до мая месяца были совершенно непривычны для южан.

Здесь, увы, не рос виноград, не вызревала кукуруза, вместо привычных роскошных южных фруктов – персиков, айвы, чернослива, здесь росли ранетки – дающие карликовые яблочки. В палисадниках крестьянских домов повсюду в изобилии росла черемуха, боярышник, реже встречалась вишня и вишенья (кустарниковая вишня).

На колхозных посевных пашнях значительный удельный вес занимали площади картофеля и свеклы, кормовых культур – турнепса, клевера, овсяно-гороховой смеси. Вместо привычного в Буджаке пастбищного овцеводства, здесь в Сибири преобладало стойловое животноводство. Зимнее содержание скота практически с ноября до мая требовало значительного запаса кормовых единиц. Особенно непривычной была летняя страда – выездная кампания по заготовке сена на заливных лугах, находящихся на расстоянии не менее 20–30 километров от некоторых деревень, в том числе от с. Тамакулье, и заготовка дров на зиму.

При анализе хозяйственных адаптивных стратегий некоторых народов Крайнего Севера к инновациям некоторые исследователи выделяют (крупным планом) две траектории, называя одну часть населения «промысловиками», другую – «оленеводами», ставшими синонимами понятий «покорившихся» и «непокорившихся» вызовам урабанизационного наступления на хозяйственную деятельность малочисленных народов в XVII–XX вв. со стороны российской государственности и христианизации. Ссылаясь на известные публикации А. В. Головнева [Головнев 1997: 86, 87], авторитетная исследовательница социологии адаптации Л. В. Корель пишет:

Оказывая то явное, то скрытое сопротивление советско-российской экспансии, оленеводы сумели сформировать соционормативную культуру, способную противостоять индустриальному воздействию. Это уберегло (защитило) их от необходимости глубокой адаптации к российской цивилизации, они ограничились поверхностной. В то же время другие народы Севера вынуждены были более радикально менять весь свой жизненный уклад [Корель 2005: 130].

В отличие от адаптационных практик малочисленных народов Севера, у контингентов спецпереселенцев не было выбора. Поэтому они вынуждены были радикально менять свой образ жизни и исторически устоявшиеся элементы своей соционормативной культуры.

Движущей силой хозяйственной деятельности спецпереселенцев было не стремление к обогащению, а инстинкт самосохранения. И еще срабатывала инерция соционормативной культуры, в основе которой была наработанная веками установка к труду. Она приглушала социальную несправедливость и вымещала комплекс неполноценности у гордых и независимых людей, попавших в жернова сталинских репрессий.

Одним из важнейших в стратегии адаптации к местным условиям жизнеобеспечения было обретение хорошей коровы. Особенно везло тем семьям, которым доставалась корова с высокой жирностью молока. В летний сезон хозяин такой коровы относительно быстро успевал выполнить «сталинский план» госпоставок, а оставшееся молоко сдавал на маслозавод в обмен на масло и обрат. Вареная крапива, смешанная с отрубями и обратом, служила хорошим кормом для поросят. К зиме вес «борьки», как и «синьки» достигал до 1 центнера.

Задача хозяев состояла не только в заготовке или дозакупке сена в зимний период, но и в создании условий для стойлового содержания. Ежедневно надо было стелить свежую солому, убирать за коровой и следить, чтобы она не замерзла на голом сыром полу. В летний период надо было наблюдать, чтобы корова не оставалась яловой и была покрыта в такой срок, чтобы время отела пришлось не на лютые морозы, а на относительно теплое время в конце зимы или в начале лета.

Исключительно ответственным было время ожидания отела и первые дни существования новорожденного. Категорически нельзя было подпускать хозяйских детей бодаться с поднявшимся на ноги, но не окрепшим теленком, чтобы теленок не вырастал бодливым.

По гагаузским обычаям, видимо, доставшимся от прошлой кочевой жизни, уход за скотом считался мужской работой. В обязанности взрослых мужчин входила заготовка кормов для коров, лошадей и овец, уборка хлевов и уход за лошадьми. В. А. Мошков, например, обращал внимание на то, что на рубеже XIX–XX веков дойкой овец у гагаузов «занимаются… исключительно только мужчины» [Мошков 1901: 21].

На второй год пребывания в депортации женщины спецпереселенцев, еще не вполне освоившие местные природно-климатические условия, работали на полевых работах наравне со своими мужчинами и местными женщинами. Кроме того, на их долю достались уход за домашней птицей, обязанности по огороду, заготовка кормов для коровы и овец. Они сажали (квадратно-гнездовым способом) картошку, на утепленных органическими удобрениями грядках выращивали огурцы, помидоры, морковь, свеклу, а также неведомые в Буджаке бобы и брюкву. Вдоль забора на картофельном поле или у себя дома на огороде росли подсолнухи скорее для красоты, так как в промышленных масштабах семечки не вызревали.

За первые два года спецпереселенцы хорошо усвоили огородную культуру «местного» разлива. На небольшом сравнительно участке до 20 соток каждая семья обеспечивала себя овощами на всю зиму. Они быстро научились завозить на участок перегной и помет, устраивать высокие грядки под огурцы, дыни, помидоры, засадили вдоль по периметру кустами смородины, крыжовника. От посадки фруктовых деревьев воздерживались по причине неподходящего климата. Кроме мелких ранеток и кустов лесной вишни, фрукты, особенно косточковые, такие как сливы, абрикосы, персики, здесь не вызревали. Вместе с родителями, а порой и с близкими родственниками, дети подростки умели вносить органические удобрения, высаживать рассаду, высевать морковные, свекольные и другие семена. Обязательным обрамлением каждой грядки были бобы, несмотря на то что в районах выселения эта культура не была популярна. В то же время привычная в Буджаке фасоль здесь не вызревала.

Чувашская семья в с. Тамакулье, раскулаченная в 1929 г. и адаптированная в местную среду, обеспечивала хмелем едва ли не многие близлежащие села, сохранив по инерции высокую культуру выращивания хмеля, вывезенную из Чувашской АССР.

Заливные луга, отведенные жителям с. Тамакулье для сенокоса, находились в нескольких десятках километров вниз по течению в устье реки Миасс, где она впадала в Исеть. Сенокосная страда представляла собой целую операцию. Туда, где косили сено на лугах, в перелесках, в колках выезжали сельским табором и на берегу Миасса ставили шалаши.

Вокруг табора шалашей расставляли хомуты и другую конскую упряжь, как предохранение от заползания змей. Считалось, что змеи, которых на заливных лугах и в болотах было великое множество, не переносили лошадиного запаха.

Косили не только обычную луговую траву, но и осоку, обильно растущую на болотных участках, но дающую сено второго сорта. Дети от 12 до 17 лет верхом на лошадях подвозили к стогам копны сена на волокушах, сделанных из молодых берез или осин, стволы которых служили оглоблями, а на кроны с листьями складывали скошенную и высушенную в валках траву. В ужас приводили клубки змей на застарелых пнях, где они грелись на солнце.

К самой тяжелой и ответственной работе – скирдованию, подростков не приглашали. Иногда разрешалось подбирать подсохшее сено в рядках на конных граблях. Сидя на удобном сидении с дырочками, надо было регулировать рычаг, с помощью которого подымались и опускались серповидные зубья механических граблей. Взрослые мужчины, у которых уже были свои коровы и овцы, относительно быстро усвоили премудрости скирдования. Особенно тяжело было подавать на стог сено на навильниках. Зимой сено подвозили домой на колхозных лошадях.

Запрягать лошадей в телеги для весеннего вывоза навоза на колхозные поля или в волокуши для перевозки копен при скирдовании высушенного сена подростки учились методом проб и ошибок с 12–13 лет. Труднее всего в этом нежном возрасте было подсаживать дугу и затягивать супонь. Стертая в кровь коленка правой ноги, мозоли на руках выдавали подростка в том, что ему не раз уже приходилось запрягать лошадь.

Литературный герой романа А. П. Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» – ссыльный профессор Розенкампф – из ленинградских немцев – с трудом осваивал искусство запрягания лошади. Он доставал кожаную записную книжку с золотым обрезом, укреплял ее на воротах и начинал запрягать, согласуя свои действия с записью в шпаргалке, подготовленной со слов ветерана сельской жизни.

И делал все вполне успешно: – как замечает автор автобиографического романа А. П. Чудаков, – под чересседельник не забывал подкладывать потник… даже перед затягиванием подпруги заправски пихал коня кулаком в брюхо, чтобы тот выпустил воздух, – пока не доходило до хомута. Хомут в своем рабочем положении, то есть клещевиной вниз, не налезает на конскую голову. Его надо перевернуть обратно, после чего клещевину можно стягивать супонью [Чудаков 2013: 97].

Отец А. П. Чудакова, обычно присутствовавший при процессе как консультант, молча переворачивал хомут, надевал и снова переворачивал. «„Думконф!“ – бил себя по лбу профессор и делал пометку в книжке; в следующий раз все повторялось» [Там же].

Из приведенного текста видно, что автору романа А. П. Чудакову приходилось не раз запрягать лошадь. В этом можно быть уверенным даже несмотря на то, что он упустил одну важную деталь: если супонь не была натянута до отказа, плечо лошади натиралось до кровавого месива. За это в сибирской деревне строго наказывали.

Сегодня, на заре нового тысячелетия, я вспоминаю, как более полвека тому назад мы семьей всю весну заготавливали торфяные горшочки для ранней посадки картофеля квадратно-гнездовым способом, заготавливали на зиму дрова, как вывозили перед посевом навоз на колхозные поля, как собирали колоски и убирали картошку, собирали урожай или грибы и ягоды в близлежащих лесах, как подсчитывали количество заработанных трудодней и с нетерпением ждали общеколхозные годовые собрания, чтобы узнать «вес» каждого трудодня, выраженный в количестве зерна, в свекле, в картошке и т. п. При этом обнаруживается парадоксальная вещь. Мои однокашники в Москве, родом из Тамакулья, Каргаполья и других деревень Каргапольского района, все перечисленные сельскохозяйственные операции вспоминают не без труда. И дело здесь не в качестве или объеме памяти, а в последствиях той адаптации, в которую была втянута моя семья наряду с семьями других спецпереселенцев и местных жителей. Все непривычные для жителей Молдавии сельскохозяйственные операции довольно бурно обсуждались на семейном совете. Переход из одной системы жизнеобеспечения в другую, восприятие непривычных традиций соционормативной культуры оставлял в душе и памяти более глубокую борозду, чем в памяти тех, кто родом из тех краев.

Особое недоумение у спецпереселенцев, оторванных от индивидуальных посевных площадей, огородов и виноградников, вызывало индифферентное отношение колхозников к земле, к колхозным лошадям и коровам. Колхозная инфантильность к земле и скоту выражалась в равнодушии к ним. Представление о крестьянской земельной собственности, имеющее для гагаузов и молдаван едва ли не сакральное значение, здесь, в колхозах, должно было «замениться» принципом работы на ничейной земле, за качеством которой не надо было ухаживать и заботиться, нести ответственность, так как ее не надо было передавать детям по наследству.

В итоге, как отмечала И. В. Власова, обозревая состояние сельского хозяйства в регионах России, «рушилось крестьянское мировоззрение и представление о земле, труд на которой обеспечивал крестьянскую жизнь и культуру хозяйствования» [Русские 2005: 205].

Негативные стороны колхозного хозяйствования, с которыми столкнулись спецпереселенцы, стали для местных жителей на рубеже 1940–1950-х гг. привычным явлением. В то время как спецпереселенцы не могли в одночасье отказаться от традиционного опыта и привыкнуть к равнодушному отношению к своему труду и к земле-кормилице.

Ни газа, ни электричества, ни водопровода в деревне не было. Воду, как и у себя на родине, в Молдавии, спецпереселенцы черпали в Сибири из колодцев. Но в отличие от районов Юга Молдавии, здесь, в Сибири, на подступах к деревенскому колодцу вокруг сруба в зимние месяцы нарастал толстый слой льда.

Кадушка с заготовленной водой хранилась в сенях, а в лютые морозы – заносилась в жилую комнату. Чтобы растопить утром печь, надо было с вечера занести в сени или в комнату охапку дров. Надо было умело расходовать дрова, рационально выбирая из поленницы, сложенной во дворе загодя, в летний период.

На этом месте стоял колхозный дом, в котором семья спецпереселенцев из 6 человек ютилась в комнате 12 кв. м., в том числе в зимний период с ноября до мая вместе с теленком, двумя поросятами и с полдюжиной куриц. Фото М. Н. Губогло, 2012

Колхозных лошадей и коров поили речной водой. Водовозом в зимние месяцы мог быть только сильный мужчина из числа спецпереселенцев. Он ездил за водой с бочкой, установленной на санях, прихватив с собой ломик или топор. Надо было сначала разрубить лед в проруби, залить водой обрастающую льдом бочку. Пока дышавшая на ладан лошаденка тянула сани к колхозной ферме, вода в отверстии бочки успевала покрыться коркой льда. Снова надо было работать топором или ледорубом. За заработанный в короткий зимний день водовоз получал причитающиеся на трудодень около 1,5 кг колхозной пшеницы и до 3-х кг овощей при хорошем урожае картофеля, свеклы и турнепса.

В гагаузском жизнеобустройстве до депортации так было заведено, что все члены семьи имели три формы одежды – будничную, праздничную и особую, свадебную, только для участия в свадебном церемониале. Соответственно, и питание состояло из обыденных, праздничных и свадебных блюд. Понятно, что, оказавшись в глухой и полуголодной сибирской деревне, поневоле пришлось забыть об этом триединстве. Тем не менее, глядя на то, как я был одет, никто и никогда не пытался подавать мне милостыню.

Можно допустить, что экстремальные ситуации, связанные с переходом из одной системы соционормативной культуры в другую, воспринимались в семье и оставались в памяти более остро, чем пребывание на протяжении всей жизни в одной и той же системе культурных координат.

1. Излом повседневности

2. Соционормативная культура в повседневной жизни спецпереселенцев

1. Книгомания: погоня за призраками или вызовы мобилизации?

Телевидение и интернет, рыночная экономика и время лишили на рубеже столетий население России почетного звания «самый читающий народ в мире». И судя по тому как закрываются библиотеки или переводятся в электронный формат некоторые многотиражные в прошлом газеты, вряд ли можно надеяться на возвращение нынешним и завтрашним россиянам того самого почетного звания. Вместе с угасанием чтения книг, особенно классической литературы, убавил «обороты» важный фактор, способствующий в советские времена формированию гражданского достоинства и патриотического отношения к Отечеству.

Между тем в памяти взрослых поколений, завершающих десятилетия XX в., сохранились воспоминания о чтении книг в первые послевоенные годы.

Книгомания послевоенного детства не прошла мимо Владимира Высоцкого, вдохновившего его, взрослого и талантливого поэта, по истечении сорока лет после окончания Великой Отечественной войны на пронзительные признания в его знаменитой «Балладе о борьбе» о «книжных днях», «глотающих книги» и «пьянеющих от строк».

Я умел читать еще до поступления в школу. Этому меня научили моя мама и проживавшая в нашем доме до депортации моя двоюродная сестра Дан Варвара Георгиевна (дочь старшей дочери моего деда). Мне уже приходилось рассказывать, что при депортации в 1949 г. две детские книги «Чук и Гек» и «Дальние страны», взятые мной из Чадыр-Лунгской библиотеки, оказались со мной сначала в с. Сухановка, потом в с. Тамакулье Курганской области.

Однотомник избранных произведений Т. Гайдара я вернул Чадыр-Лунгской библиотеке через много лет вместе с несколькими своими опубликованными к тому времени книгами.

Немного в иной, полусерьезной и полушутливой окраске и упаковке (без Буджакского «зла» и без Тамакульско-Каргапольской «любви») преподносил обычаи применения ненормативной лексики в молдавском селе классик молдавской литературы Ион Друцэ. Приглядимся к изображению соответствующей ситуации в его знаменитом романе «Бремя нашей доброты», излагающем события в послевоенном молдавском селе Чутуря, что когда-то возникло в бескрайней Сорокской степи.

Литературный герой Иона Друцэ Костаке Михай, старый возница, когда

…проезжал мимо двух домиков братьев Морару, увидел посреди дороги чумазого мальчика, сгребающего пыль в кучки. Мальчик был юркий и носил такую короткую рубашку, что немыслимо было ошибиться, относительно его пола. Его двоюродный родственник сидел на заборе и ждал, когда братика переедет телега. Костаке Михай не знал, какие у них счеты, а кроме того, опасался за свою старую и дряхлую телегу. Потому-то он и остановил лошадку, крикнул чумазому, чтобы убрался побыстрее с дороги, но тот сказал сердито, не оборачиваясь: «не хопу».

Костаке Михаю ничего не оставалось, как спрыгнуть с телеги, взять его подмышки и поставить у ворот с таким расчетом, чтобы стоял он там долго и смирно. Но когда Костаке Михай возвращался к телеге, услышал за своей спиной популярное молдавское ругательство, в котором речь шла об определенных отношениях между этим карапузом и давно усопшей матерью Костаке Михая [Друцэ 1977: 455–456].

Нельзя без смеха и некой доли горечи и грусти читать эти строки, и далее, без сожаления, их продолжение.

…Костаке Михай знал, да и сама Чатура знала, что ругаются решительно все. Наиболее трусливые ругаются про себя, другие – чуть слышно, под нос, и только сильные натуры, люди, знающие себе цену, ругаются во весь голос, если что не так [Там же: 456].

В повседневной жизни всегда есть место выбору. Хотя периоды жизненного цикла нередко определяются помимо воли человека. Итак, на склоне лет, пожалуй, я впервые четко осознал, что мне мало меня. Эта мысль возникла из понимания трех моих едва ли не основополагающих качеств: эгоизма, романтизма и необузданного трудоголизма, которые в то же время сочетаются или неразрывно связаны с неистребимой ленью, постоянно преследующей инфантильностью, как недостатком, и последовательным служением своему духовному росту. Мои инфаркты, как я понимаю, стали итогом гордыни: успеть! успеть! успеть! Это не смешно, это обидно и требует осмысления.

Имеет смысл пояснить, что недостаток, проявляющий себя в веренице событий и хронике повседневной жизни, представляет собой, как считают философы, «социально-бытовой термин», определяющий утилитарное отношение человека к окружающей среде или общественного мнения к самому человеку. В отличие от порока, как этической категории, греха, как религиозного термина, и свободы, как психофизической интенции, недостаток представляется гораздо более заземленным понятием. Бабушка любит внука безусловной любовью за сам факт его существования. Дедушка тоже любит внука, но не только за его достоинства, ниспосланные судьбой и генами, и за успехи и текущие достижения. Эгоизм и гордыня с особой наглядностью проявляются в том, что значительное большинство людей хотят быть любимыми безусловной любовью, но сами предпочитают любить рационально. Однако безусловная любовь не сводится только к бабушкиной любви к внуку.

Нередко она настигает взрослеющего человека помимо его воли. Примеров тому несть числа. Особенно в русской литературе. В качестве выхода предлагается воспринимать безусловную любовь как выбор. Кому-то нравится запах спелой айвы, а кому-то цвет или вкус спелой вишни.

Первой такой моей безусловной любовью стала охватившая меня страсть к чтению, страсть, которая родилась из иррациональной тяги к чтению и превратилась в дар судьбы, во многом определившей течение последующих жизненных циклов. Эта страсть, доводившая некоторых моих сверстников тогда, в 1950-е гг., до исступления, стала причиной второго социального переворота (если первым считать депортационное путешествие), случившегося в моей душе, когда из Тамакульского «болота» с его ненормативной лексикой и блатной частушкой, я перешел в Каргапольскую «крутизну», открывшую путь в великую художественную культуру России.

Я затрудняюсь сказать, что именно во мне пробудило страсть к чтению. Но эта жажда уже охватила еще во втором классе. Я полюбил книги какой-то ненасытной любовью. Книги читались без какой-либо системы, запоем.

Своей привязанностью к книгам многим я обязан сначала Чадыр-Лунгской, а затем Каргапольской районной библиотеке. В первой из них в пору зарождения моей книгомании царила или, лучше сказать, парила одна из легендарных гагаузских женщин Елена Семеновна Генова. Прежде чем стать директором районной библиотеки, она прожила удивительную для гагаузской женщины жизнь. Окончив в Москве Институт востоковедения, она проработала несколько лет в Советском полпредстве Саудовской Аравии, позднее – служила переводчиком в пограничных войсках СССР, заведовала кафедрой турецкого языка в Высшей школе НКВД [История и культура гагаузов… 2006: 314]. Трудно сказать, сколько гагаузских детей обязаны ей любовью к книге и к чтению. Флюиды обаятельной вальяжности и необычной для Чадыр-Лунги ауры интеллигентности притягивали к ней, и малолетние читатели толпами устремлялись в библиотеку, желая во чтобы то ни стало понравиться ей и заслужить ее похвалу.

После окончания уроков в маленькой двухэтажной школе из красного кирпича, что находилась через дорогу напротив нашего дома, в котором я родился, я шел не домой, а устремлялся к Елене Семеновне, из бывшего села Трашполи в нынешний город Чадыр-Лунгу Сначала пробегал мимо нескольких богатых домов на центральной улице, затем мимо цыганского анклава, пересекал мост через речку Лушу, далее шел через железнодорожное полотно и попадал на площадь, где еще не было здания, ставшего впоследствии райкомом партии. На этой площади в 1950–1980-е гг. проходили первомайские и иные праздничные парады и митинги. Этот мой «книжный» маршрут был прерван после окончания 2-го класса в пору летних каникул накатившейся на Чадыр-Лунгу, подобно цунами, депортапионной трагедией.

Пристрастие к чтению не может окончательно угаснуть, пока сохраняются усилия по охвату жизненных явлений, или коренится желание не забывать прошлое, а время от времени встречаться с ним. Подробнее о прошлом и памяти о нем речь пойдет ниже на примере произведений художников Гагаузии.

В юном Иване Бунине любовь к книгам пробудил его старший брат Юлий, хорошо эрудированный, активный участник общественной и политической жизни. Сергею Тимофеевичу Аксакову пристрастие к чтению пришло от принятых в дворянской семье совместных чтений по вечерам. В автобиографической повести «Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением семейной хроники» Аксаков подробно рассказал о генезисе своей страсти к чтению.

Немалую роль в возгорании этой страсти у малолетнего Аксакова сыграл сосед С. И. Аничков, просвещенный русский интеллигент, в свое время делегированный депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериной Второй для анализа существующих законов. Именно он подарил мальчику связку книг, в том числе «Детское чтение для сердца и разума» в двенадцати частях.

Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища, – вспоминал позднее, на склоне лет, С. Т. Аксаков, – я пробежал прямо через сени в детскую, лег в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую часть – и позабыл все окружающее. Когда отец воротился и со смехом рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась… Меня отыскали лежащего с книжкой. Мать рассказывала мне потом, что я был точно помешанный; ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать… После обеда я опять схватил книжку и читал до вечера… Я читал эти книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость матери, прочел все с небольшим в месяц. В детском уме моем произошел совершенный переворот, и для меня открылся новый мир [Аксаков 1984: 231–232].

Страсть к чтению сохраняется у некоторых ученых на протяжении всей жизни. До сих пор выдающийся российский ученый, этнограф и философ – Юрий Иванович Семенов – мой коллега, – автор ряда фундаментальных исследований, вошедших в золотой фонд отечественной этнологии, входит в мой служебный кабинет в Институте этнологии и антропологии РАН, и внимательно рассматривает книги, лежащие на столе, и тут же принимается перечислять, показывать иные из них и рассказывать о новейших изданиях. У меня всегда в таких ситуациях возникало ощущение, что некоторые тексты он читает не словами, не абзацами, а мгновенно схватывает суть всей страницы.

После окончания начальной школы в с. Тамакулье, где, наряду с адаптацией к местной разгульной речевой практике, я, похоже, начал различать две разные речевые стихии – местную-бытовую и школьно-каргапольскую литературную… Чтение книг в 5–6 классах обернулось новой волной иступленной страсти. Легко запоминались стихи, рассказы, содержания коротких повестей и длинных романов. Будучи уже накануне подросткового возраста, я влезал на табуретку и декламировал: «Летней ночью на рассвете, когда мирно спали дети, Гитлер дал войскам приказ, это значит против нас» и от слезливых слушателей и слушательниц получал аплодисменты, пряник, печенье или конфету. Каждое лето, будучи переведенным в другой класс, я с нетерпением ждал, когда в книжный магазин привезут новые учебники. Я млел от типографской краски, от запаха новых учебников и еще до начала занятий успевал перелистать даже такие учебники, как «Алгебра» Ларичева, «Физика» Перышкина и все остальные учебники – от «Ботаники» до «Истории СССР», подготовленной под руководством академика М. Панкратовой. Взрослым я уже хорошо понимал И. А. Бунина, воспевшего свою любовь к книгам, «один вид которых давал ему физическое наслаждение».

Читая запоем все, что подвернется под руку, доставая те или иные книги повсюду, я, понятно, получал удовлетворение от самого процесса чтения и от уподобления себя тому или иному героическому или положительному литературному герою. Например, вырабатывал походку, подобно Григорию Александровичу Печорину: ходить, не размахивая руками. Не подозревая, что мне самому когда-либо придется писать об увиденном или прочитанном, я сызмальства любил покупать книги. В этой связи вспоминается страсть к чтению и книгообретению, о которой вспоминал Н. А. Добролюбов. Так, например, однажды, вернувшись домой от нижегородского книгопродавца, библиотека которого восхищала мальчика, он записал на клочке бумаги:

В этих корявых стихах, написанных экспромтом, когда Добролюбову было 14 лет, говорится не только о неутомимой страсти к чтению, но и о том, что чтение дало импульс несостоявшемуся священнику (на что надеялся его отец) для выбора своей судьбы – судьбы выдающегося литературного критика, своими трудами во многом повлиявшего на развитие русской реалистической литературы.

Трудно переоценить значение литературного чтения в воспитании патриотизма и гражданской идентичности. Художественная литература прививала навыки ощущения времени, гордости за историю и героев своей страны. Литература конструировала сопричастность читающей молодежи к предкам и современникам, формировала мировоззрение, окультуривала взгляды на жизнь. Сопричастность своему народу, стране и государству становилась духовной опорой нравственности, межличностной солидарности и персональной ответственности. В пору поствоенной повседневности школьная молодежь не задавалась вопросом, написал ли сам М. А. Шолохов «Тихий Дон». Она знала, что этот роман, удостоенный Нобелевской премии, написал он.

В воспитании патриотизма советских воинов, одержавших победу над сильным врагом в годы Великой Отечественной войны, немалую роль сыграла литература, освоенная в детстве и в молодые годы. Это хорошо понимал Владимир Высоцкий:

Сегодня художественная литература, особенно классическая, как часть культурного наследия и достояния народа, теряет массового читателя подобно тому, как кино теряет своего зрителя. Повторюсь, что неумолимо уходит в историю почетное звание советского народа, как «самого читающего народа в мире».

Я совсем не хочу сказать, что время 1940–1950-х гг. было лучше, чем два десятилетия на рубеже веков. Однако довоенная и поствоенная повседневность вместе с победой, одержанной в Великой Отечественной войне, породила нравственно цельное поколение художников, подаривших Советскому Союзу и миру «деревенскую», «городскую» прозу и «военные воспоминания» и литературу. Едва ли не редким исключением являются «фрагменты воспоминаний» в книге академика Ю. А. Полякова и автобиографический роман А. П. Чудакова, каждую из которых я прочитал, как в детстве, за одну ночь. Без риска ошибиться, можно сказать, что сегодня, на заре нового тысячелетия ничего похожего на «деревенскую» или «городскую» литературу не наблюдается в основных направлениях современного литературного процесса. Тем более актуальной и востребованной видится поставленная выше в данном издании задача по выявлению и анализу этнокультурных параллелей в поствоенной повседневности, складывающейся после побед, одержанных императорской Россией над Наполеоном и Советским Союзом над Гитлером. Важным источником для сравнения могут служить важнейшие направления в русской литературе, в том числе классицизм, сентиментализм, романтизм и реализм в XIX в. и их сполохи в литературном потоке середины XX в.

На смену классицизму (А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский, А. П. Сумароков, М. М. Херасков, Я. Б. Княжнин, М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, Д. И. Фонвизин) и сентиментализму в первое десятилетие XIX в. пришел русский романтизм, сложившийся «на полях Отечественной войны 1812 г.» и проявивший себя особенно заметно как «гражданский романтизм декабристов». В своих «Думах» декабрист Рылеев, открывший в русской поэзии тему поэта-гражданина, сумел едва ли не впервые представить две идентичности – гражданскую и тендерную в одном лице: «Она (жена литературного героя Войнаровского. – М. Г) могла, она умела Гражданкой и супругой быть» [Рылеев]. В середине и второй половине этого же столетия романтизм сменился реализмом.

И хотя было бы неправильно представлять, что литературные направления последовательно сменяли друг друга без борьбы и конфликтов, они в той или иной мере отражали особенности социально-культурной обстановки и динамику общественно-политической обстановки. Сентиментализм в лице своих выдающихся представителей (Н. М. Карамзин, ранний Жуковский, Дмитриев) едва ли не первое литературное течение, в предметной области которого выдвинулось на передний план изображение повседневной жизни человека из социальных низов, в отличие от предшествующего классицизма, сторонники которого ориентировались больше на изображение правящих и господствующих элит, на прославленных героев, чем на крестьян и ремесленников. Одна из функций сентиментализма состояла в возвышении личности, в изображении частной жизни, душевных порывов простого человека, незыблемой ценности домашнего очага и семейных отношений, преданности родным и близким. Дальние отзвуки раннего сентиментализма начала XIX в. проявились и в «деревенской литературе» второй половины XX в., хотя и несли в себе заряд аполитичности, не противоречили укреплению сопричастности к народной культуре и отечественной истории, обездоленной послевоенной деревни, все воплощалось в живописи или становилось поэзией: далекие горы, древние предки, далекие обстоятельства. Приобщение к романтике дорог и дальних стран происходило на основе приоритета разума над чувствами. В итоге сама повседневная жизнь и чтение порождало двоемирие, что находило свое выражение в сосуществовании мира реального и мира виртуального, созданного воображением.

Сельским школьникам, беспаспортные родители которых были привязаны колхозным режимом своей деревне и своему колхозу, импонировал конфликт романтической литературы между личностью, стремящийся к свободе, и средой обитания, между высокой мечтой и низким материальным миром.

Рост национального самосознания и гражданского достоинства под влиянием одержанной победы во время войны 1812 г. и Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. способствовал отражению романтизма. Романтики одними из первых обнаружили конфликт между обыденной жизнью и мечтой. При этом одна часть романтиков (В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, Е. А. Баратынский) уходила в мир сладких грез и мечтаний, иногда грустных, другая уходила из повседневности в мечты о лучшем будущем (К. Ф. Рылеев, М. Ю. Лермонтов). Романтикам принадлежит инициатива обращения к истории (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов) происхождения русского и других народов. Преодоление замкнутости обыденной жизни вместе с романтиками XIX в. воспринимали и воображали себя победителями сельские школьники середины XX в.

Особый вклад в изучение отдельных аспектов повседневности внесли художники, представляющие реалистическое направление русской литературы XIX в. Ей принадлежит приоритет художественного изображения общественной среды и ее влияния на обыденную жизнь и на становление характеров людей. Среда формировала человека, а человек в свою очередь оказывался способным изменять среду. Нерв реалистической литературы, усваиваемый по школьным программам и внешкольному чтению, вел к осознанию того, что за основу жизни и постижение ее смысла берется не внешний мир и даль светлая, не исключительное, а повседневность в ее исторической динамике.

Сегодня, в первое и второе десятилетие нового века, чтение книг, выписывание журналов, обсуждение дома и на работе прочитанных произведений – сменяется «хождениями по Яндексу, Гуглу», по каналам телевидения, чтением и в отдельных случаях просмотрами романов Л. Н. Толстого, сокращенных до десятка страниц. Без чтения книг наступает безрадостное существование без юмора, без шуток, дополняющих смысл человеческого существования. Откуда берется энергия радости жизни? Сказано: не хлебом единым. Энергия дается человеку под надежду, под задачу, под цель. Большая цель способна, как говорится, даже уход в мир иной отсрочить. Чтение помогает, преодолевая повседневную суету, обретать смысл. В условиях жизни в депортации чтение молодежи воспитывало чувство собственного достоинства, ограничивало обретение ненормативной лексики в послевоенной сибирской деревне.

2. Киномания: магия мифов и мифы магии

О едва ли не тотальной киномании среди послевоенной молодежи и связанным с ней коллекционированием открыток с актерами советского кино, ставших неотъемлемой частью повседневной жизни сельской молодежи, в том числе и многих сверстников в Каргаполье, следует сказать особо. В генезисе практики альбомов в начале 1950-х гг. у части учащейся молодежи импульсивную роль сыграли три взаимосвязанных фактора – школа, книгомания и киномания. Каждый из них заслуживает специального внимания. Не случайно, высоко оценивая роль кино в жизни советского общества времени своей молодости, Е. Евтушенко в одной из телепередач назвал кино «поэзией, запечатленной на пленке».

Центральное место в коллекциях альбомов школьников занимали изображения популярных кинозвезд довоенного и послевоенного кино.

Наряду с симпатией, зреющей в те годы в сердцах и обращенной к кинозвездам – Любови Орловой в фильмах «Цирк», «Волга-Волга», к красавице Марине Ладыниной в фильмах «Трактористы», «Свинарка и пастух», в альбомах мальчиков обязательно поселялись открытки с изображением Валентины Серовой, исполнительницы роли Кати Ивановой в фильме «Девушка с характером». «Песня о Москве» из кинофильма «Свинарка и пастух», спетая Мариной Ладыниной, сразу же стала всенародным достоянием и вошла в классический репертуар официальных концертных программ и многих неофициальных тусовок по той причине, что это была песня о дружбе и солидарности советских людей.

Юноши и девушки всегда кем-то и как-то увлекались. Иногда надолго. Девушки страстно влюблялись в молодого в те годы, неотразимого Олега Стриженова в фильме «Сорок первый», в статного и мужественного Павла Кадочникова с его ярко выраженной маскулинностью в фильмах «Укротительница тигров», где он играл Ермолаева, или героического Алексея Маресьева в фильме «Повесть о настоящем человеке», или майора Федотова в фильме «Подвиг разведчика». Сотни невест на выданье обожали молодого Николая Рыбникова, как только он сыграл роль сталевара Саши Савченко в фильме «Весна на Заречной улице». А спетая им песня «Когда весна придет» стала популярным гимном малой родины, символом любви к родному очагу и дому, своему краю, своей профессии.

Не всегда вкусы и предпочтения девушек совпадали с пристрастиями юношей. Так, например, несмотря на невероятное обаяние французского актера Жерара Филипа, блистательно сыгравшего роль Фанфана в фильме «Фанфан – тюльпан» и роль Жульена в фильме «Красное и черное», он и его «подвиги» нравились советским девушкам меньше, чем юношам. Сочетание в исполняемых знаменитым актером ролях героического пафоса с романтической меланхолией и буйным темпераментом, мужественности и отваги с чувством юмора и иронии мальчики тех лет ценили выше, чем девочки. Некоторые из моих сверстников шагали, не размахивая руками, подобно походке Григория Александровича Печорина, или же копировали характерные жесты героев Жерара Филипа. Напротив, роли несчастной проститутки, сыгранные женой выдающегося итальянского кинорежиссера Ф. Феллини, Джульеттой Мазини в фильмах «Ночи Кабирии», «Они бродили по дорогам», вызывали более глубокие переживания и сочувствие в сердцах девушек, чем у взрослеющих юношей.

Патриотические чувства, любовь к истории своей страны, к своей малой родине, вселял в души юношей и девушек Николай Черкасов, блистательно играя роли великих русских полководцев – Александра Невского, Александра Суворова, российского царя Ивана Грозного с его глубоко противоречивым характером и кровавой жестокостью, но раздвинувшего границы русских земель на восток, на север и на юг.

Никому в те послевоенные годы не приходила в голову социально грешная мысль о том, что через одно-два десятилетия легендарный герой Гражданской войны Василий Иванович Чапаев, его боевые товарищи Петька и Анка-пулеметчица станут во времена брежневского застоя хроническими персонажами бесчисленных анекдотов. Популярнейший артист Борис Бабочкин, блистательно и вдохновенно сыгравший роль Чапаева, как человека необычной судьбы и широкой души, сочетающего в себе эпическую легендарность с живой достоверностью, социально-политическую мобильность с внутренней психологической, стержневой стабильностью, был в начале 1950-х гг. поистине всенародным кумиром. Особой симпатией у кинозрителей пользовался неподражаемый Борис Чирков, наделенный природным даром обаяния и юмора в роли Максима в трилогии «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона», в роли профессора Чижова в фильме «Верные друзья», академика Верейского в фильме «Суд чести».

Подростки начала 1950-х гг. об истории Российской империи первой половины XVIII в. узнавали порой из школьных учебников меньше, чем из кинофильма «Петр Первый», в котором Николай Симонов и Михаил Жаров играли роли соответственно Петра Великого и его сподвижника Александра Меньшикова. Молодым ничего не стоило запомнить наизусть на всю оставшуюся жизнь довоенные и послевоенные песни в исполнении Леонида Утесова, Рашида Бейбутова, Клавдии Шульженко, Марка Бернеса. Навсегда поселилась в сердцах песня «Темная ночь» в проникновенном исполнении Марка Бернеса в роли Аркадия Дзюбы в кинофильме «Два бойца». В условиях острейшего дефицита доверительности в нынешних постсоветских условиях гимном доверительности звучат чудные слова этой песни:

Можно лишь сожалеть, что сегодня, на заре XXI в. в России нет исполнителей, равных по обаянию Марку Бернесу. Слащавые песни Раджа Капура из кинофильма «Бродяга» распевали, каждый раз переиначивая некоторые слова на свой лад. В зависимости от деревни проживания пели про «яркие ботинки» и про себя: то с «Каргапольской», то с «Тамакульской», то с «Чадыр-Лунгской» душой.

Распевая на вечеринках классические романсы и полублатные песни, одни оправдывали в душе Степана Разина за то, что он утопил в Волге персидскую княжну, другие ее жалели, третьи разочаровались в нем, как в человеке, совершившем поступок, не приличествующий сильному, настоящему мужчине. Красавицу-княжну, считали эти, надо любить, а не за борт бросать в набежавшую волну.

Однако, когда застолье набирало полную силу, и те, и другие, и третьи с воодушевлением пели:

Вопреки цензуре и остракизму, в сельские избы-читальни каким-то ветром заносило красивые и нервные песни Вертинского, изумительные танго Оскара Строка. Вместе с местными частушками и песнями, вырвавшимися из гулаговских обледенелых застенков, «мелкобуржуазные» песни Вертинского и П. Лещенко считались запретными и их распевали в дружеских компаниях с доверительным составом участников.

Собравшись в крохотной избе-читальне, окруженной вековыми тополями на краю села Тамакулье, под негромко звучащую гармошку пели песни из репертуара осужденных:

В слове «родные» ударение делалось на первую фонему «о», что придавало самой песне дополнительную ауру запретности и флер (пелену) доверительности. Повседневность подпитывалась и порождала доверие и доверительность.

В мрачные послевоенные годы, когда до смерти «вождя народов» оставалось совсем немного времени, вышел на экраны фильм «Кубанские казаки», в котором одну из главных ролей (Даши Шелест) сыграла молодая Клара Лучко. Песня из этого кинофильма, воспевающая открытость советского общества и доверие людей друг другу, звучала резким диссонансом с затаившейся в некоторых городских кухнях и дворах подозрительностью и мнительностью.

К слову сказать, всенародной стала еще одна песня из этого кинофильма – «Ой, цветет калина».

Для людей послевоенного поколения, особенно тех, у кого появилась страсть кчтению, к познанию, к науке, особенно притягателен был профессор Полежаев, роль которого обворожительно сыграл Николай Черкасов в довоенном фильме «Депутат Балтики». Этот фильм беспрерывно шел в прокате на рубеже 1940–1950-х гг.

В некоторых фильмах режиссера И. А. Пырьева снималось одновременно целое созвездие кинозвезд 1930–1940-х гг. Так, например, ни один дружеский обед или ужин в Институте этнологии и антропологии РАН долгие годы не обходился без песни «Три танкиста» из кинофильма «Трактористы», в котором снимались Борис Андреев в роли Назара Думы, Николай Крючков в роли Клима Ярко, супруга режиссера – Марина Ладынина в роли Марьяны Бажан.

Замечательные фильмы знаменитого режиссера И. А. Пырьева «Трактористы», «Свинарка и пастух» с Мариной Ладыниной в главной роли, снятые накануне Великой Отечественной войны, понятное дело, никакого отношения к селу, к сельскохозяйственному производству и повседневной жизни сельчан не имели. Но они задавали пусть призрачные, но заманчивые ориентиры будущей жизни. Молодые бойцы на фронтах Отечественной войны поднимались в атаку «За Родину!», «За Сталина!», жертвуя собой во имя тех чарующих женщин, образы которых были воплощены на экране Ладыниной, Орловой, Серовой и другими кинозвездами довоенных кинолент.

Лакировочные фильмы, набирающие обороты в сфере массовой культуры, становились особым каналом коммуникации, где фантазии о светлом будущем служили тому, чтобы скрыть истинное положение дел в сфере повседневной жизни. И поскольку послевоенные поколения не задумывались относительно сути идеологического заказа, постольку они доверяли пафосу этих фильмов или «отдыхали» душой, забываясь, увы, словно в алкогольном опьянении. Неизменное восхищение вызывали И. Кузнецов, П. Алейников, О. П. Жаков в роли Курта Шефера [Киноэнциклопедический словарь. М. 1987. С. 139]. Трудно назвать сельского зрителя тех послевоенных лет, кто бы не смотрел этот фильм многократно, иногда до 7 и более раз.

В редкие дни, когда трескучие морозы в Сибири достигали тридцатипятиградусной отметки, школьные занятия отменялись. Можно было целыми днями кататься на лыжах. Но… увы, только в тихую, безветренную погоду. Лыжное «мародерство» заканчивалось, как только с севера, с просторов Западно-Сибирской низменности, налетал в Зауральские села, как злой стервятник, обжигающий стужей ветер. Никакие снежные компрессы и растирания не помогали. Носы, уши и щеки трудно было уберечь от побеления, что неизменно грозило кровавыми подтеками и пятнами после вхождения с обмороженным лицом в домашнее тепло.

Тем не менее никакая леденящая стужа, никакие обжигающие ветра не могли помешать посещению кино, если в избу-читальню приезжала кинопередвижка с очередной кинолентой, с отечественными или зарубежными кинодивами и кинокумирами. После каждого очередного фильма возникала новая гонка за открыткой с изображением полюбившегося исполнителя роли для коллекции в своем альбоме. Просмотр «Тарзана» заканчивался тем, что школьные коридоры превращались в джунгли и оглашались окриками и звуками, при помощи которых исполнитель роли Тарзана общался со своими лесными друзьями. Словом, притягательная магия кинолент оказывалась сильнее любых морозов и родительских сетований и запретов.

Послевоенная молодежь, особенно ее многочисленная сельская часть, вероятно в отличие от социально более продвинутой и дифференцированной городской части, воспринимала патриотический пафос фильмов о войне как основу своей сопричастности к истории своей страны и своего народа. Она искренне не подозревала о «заказном», «лакировочном» характере таких талантливых фильмов, как «Подвиг разведчика» (1947) Бориса Барнета, «Падение Берлина» (1950) Михаила Чаурели. Более того, вряд ли сами создатели фильмов действовали исключительно как слепые исполнители идеологических директив соответствующих структурных подразделений КПСС.

Так, например, новая волна фильмов, вышедших на экраны на рубеже следующих десятилетий 1950–1960-х, «Летят журавли» (1957) Михаила Калатозова, «Баллада о солдате» (1959) Григория Чухрая, с энтузиазмом воспринятая повзрослевшей к тому времени послевоенной молодежью, позволила вплести в ткань своей романтически окрашенной гражданской идентичности рационалистические представления об истории своей страны, в том числе реалистическое видение и понимание «цены» победы в Великой Отечественной войне. Однако заново познаваемая «правда» войны не порадовала еще лирически воображаемой сопричастности к судьбе своего Отечества.

После распада СССР, после пришествия в повседневную жизнь импульсов демократии, плюрализма и рыночных отношений постсоветские граждане перестали посещать кинотеатр. Присущая послевоенному времени киномания рассеялась как дым. Нынешнюю ситуацию сами кинематографисты называют временем «потери зрителя», «катастрофой для кинематографа» (Д. Дондурей). На рубеже 1940–1950-х гг. зритель охотно шел на «сладкую ложь» с ее «хэппи-эндом», сегодня не спешит в кинотеатры на «горькую правду» и на чернуху, с помощью которой изображаются нынешние «прелести» повседневной жизни.

На могиле учительницы Постоваловой Ульяны Илларионовны. Апрель 2012

С одноклассником Сергеем Жилиным, с которым сидели за одной партой. Апрель 2012. По дороге в Курган

Невнятный и не вполне понятный плюрализм и «демократическая» вседозволенность в сфере кино привели к созданию фильмов, подобных тому, что в Древней Греции называли химерой, соединяющей «голову волка, крылья орла и хвост крокодила» (Елена Гремина). Смещение читательского и зрительского интереса с книгомании и киномании на социально-культурный инфантилизм, когда вместо подлинных героев и размышлений о смысле жизни зрителю предлагаются или чернуха, или погоня за «баблом», дезориентирует художников, не желающих или не способных искать ответы на извечные вопросы бытия: зачем мы живем и какие смыслы жизни исповедуем, какую систему общественных и культурных отношений строим. Между тем потоки чернухи, хлынувшие с киноэкранов и экрана телевизора ввергают зрителя в безнадежное состояние. Не дождавшись маяка надежды, зритель, естественно, отворачивается от нынешней кинопродукции и устремляется к экранам домашнего телевизора и компьютера.

Многие довоенные и послевоенные кинокартины, оставшиеся в памяти нынешнего старшего поколения, сами кинокритики называют социально инфантильными фильмами «прекраснодушия». Однако взамен кинохудожники ничего пока не придумали и получили пустые кинозалы. Еще одна причина пустующих кинотеатров состоит в том, что кинозрители и кинокритики обвиняют новое поколение кинохудожников во многих смертных грехах, в том числе в антипатриотизме, в азартном оплевывании своей истории, в очернении повседневной жизни, в небрежном отношении к родному языку и к своей традиционной культуре. Поттеризация в литературе и кинематографе к добру не приводит, насилие и порнография градус нравственности не повышает. Моральное здоровье и гражданское достоинство нынешних поколений удерживает от посещения фильмов, декларирующих презрение к своему народу и отчуждение от него. Не случайно трезвомыслящие кинематографисты сравнивают некоторые современные фильмы с «поеданием гнилыми зубами грязной мертвой крысы» (Андрей Рузанов). Все три фактора, определяющие качество социального капитала и нравственную планку повседневной жизни в условиях маргинализации общества, связанной с переходом в новое состояние, перестают «работать» на улучшение условий повседневной жизни и сами, в порядке обратной связи, сильно страдают от этого. В отличие от 1940–1950-х гг., когда школьная система культивировала оптимальные образцы повседневной жизни, формировала потребность самовыражения как формы патриотизма и сопричастности молодых поколений с историей и с поколениями предков-победителей, нынешняя школа не имеет сил и устремлений оказать сопротивление попыткам очернять историю и культуру своей страны, противодействовать пересмотру итогов войны, в которой страна и ее народы одержали победу.

3. Пленительная жажда красоты: артмания и альбомомания

В начале 1950-х гг. жизнь на просторах Сибири, в колхозной деревне, мало-помалу налаживалась. Хотя школьники продолжали вслед за комбайном собирать колоски на колхозных полях, а родители еще пекли в весеннюю пору черные, как антрацит, лепешки из колхозной мороженой картошки, скорее по инерции, чем по необходимости – никто в деревне уже не голодал. Гарантированное наличие пищи, утоление голода, служило основой для возникновения новых потребностей, в том числе в сферах общественной жизни и культуры. На голодный желудок, пожалуй, трудно было бы юношам и девушкам посещать занятия всевозможных кружков, ходить на вечера танцев, петь в школьном хоре, писать стихи и коллекционировать в альбомах открытки с популярными киноартистами.

Стремление к красочной, цветистой пастор ал ьности выступало контрастом с изумительной, хотя и не яркой, как в тропиках, матовой красотой окружающей природы. Серая гамма красок в палисадниках обнищавшей до крайности деревни компенсировалась, как заманчивым лакомством, яркими рисунками в альбомах той части сельской молодежи, которая сознательно сделала свой выбор, ориентируясь на культурные ценности, что черпала из книг и кинолент. Открытки, рисунки, тексты, фотографии в альбомах свидетельствовали о пробуждении эстетических потребностей, о стремлении к красотам жизни, будили в юных сердцах жажду познания, открытий, закрепление в памяти событий из реки повседневной жизни.

Своим соседкам, ученицам 4-го класса Тамакульской начальной школы Шуре Уфимцевой и Тамаре Куприяновой, я записывал в альбомы невесть откуда засевшую в голове простенькую как куст рябины частушку:

Альбомы, как технологии социокультурного самообразования, становились показателем зреющих эстетических потребностей и одновременно строительным материалом для формирования характера. Источниками вдохновений юных летописцев выступали, наряду с природой, литературой и кинопродукцией, школа и внутреннее социальное созревание. Укреплялась потребность в знании, осмыслении и конструировании собственной жизненной позиции. В итоге расширялись связи с внешним миром, раздвигая границы родной деревни и сельской среды. Аскетизм материальных благ в известной мере восполнялся гедонизмом культурных потребностей.

О поразительной любви французских писателей к архитектуре, скульптуре и живописи неоднократно упоминалось в литературе. Книгомания и киномания сельской молодежи худо-бедно подпитывала повседневную жизнь. Рождались новые вкусы, знание и восхищение великой русской литературой и живописью. Вместе с тем художественный аспект социализации страдал однобокостью. До сих пор ощущаю в себе провалы в знании и в восприятии архитектуры, скульптуры и даже музыки, несмотря на то что в составе школьного хора был активным участником районных и областных конкурсов художественной самодеятельности.

Разумеется, большинство авторов экзотических рисунков в Каргапольских альбомах понятия не имели ни о методичности немецкой живописи, ни об итальянской виртуозности, ни о русском натурализме, хотя с картинами многих отечественных и зарубежных художников можно было ознакомиться в читальном зале Каргапольской районной библиотеки. Многие официально изданные альбомы и сборники произведений художников поступали не только в городские библиотеки Европейской части Советского Союза, но порой переваливали по ту сторону Уральских гор. Впрочем, на дом их не выдавали. Цветные, богато и роскошно иллюстрированные издания можно было перелистывать только в читальном зале.

Многие рисунки в молодежных альбомах напоминали скорее схематические наскальные изображения зверей, птиц, сцены охоты, подобно петроглифам и писаницам, обнаруженным археологами и историками первобытности на отдельных камнях, в пещерах, на открытых скальных поверхностях в регионах Советского Союза и в странах Европы и Африки. Вряд ли кому-либо из юных любителей живописи могло в школьные годы прийти в голову, что настанет время и эти примитивные альбомные рисунки будут вспоминаться и сравниваться с наскальными изображениями, чтобы сдать, например, нелегкий экзамен по истории первобытности выдающемуся советскому археологу Артемию Владимировичу Арциховскому по его знаменитому учебнику: «Основы археологии», выдержавшему несколько изданий, но не очень популярному среди студентов исторического факультета МГУ из-за чрезмерной перегруженности фактическим материалом.

Много позднее, когда уже в постсоветский период я приобрел великолепно изданное трехтомное сочинение выдающегося русского художника, театрального деятеля А. Н. Бенуа – «История живописи всех времен и народов», впервые вышедшее в свет в 1912–1917 гг. и переизданное в 2002 г. с адаптированным алфавитом и орфографией, я с удивлением и с какой-то скрытой радостью прочитал его вступительное слово к первому тому.

Первые страницы книги истории мирового искусства, – подобно откровению звучали для меня слова А. Н. Бенуа, – вырваны и навеки затеряны. Правда, если мы обратимся к изумительным изображениям животных, – оптимистично продолжал создатель гигантской «Истории живописи всех времен и народов», – бизонов, мамонтов, оленей и диких лошадей, которые встречаются в виде живописи на стенах пещер и в виде выцарапанных рисунков – на всяких предметах каменного века, то мы скажем, что именно с «нечеловеческого», с «посторонней» человеку природы, с «пейзажа в широком смысле» начинается история живописи [Бенуа 2002: 9–10].

И возникали ассоциации о том, что те далекие рисунки в альбомах учеников 5–6-х классов Каргапольской средней школы отражали заключительные моменты длительного периода доисторической (первобытной) культуры, сметенной и уничтоженной временем, но возродившейся в генетической памяти детей и подростков середины XX века.

В глубине взрослеющих сердец молодежи 1940–1950-х гг. стремление отображать боевых слонов, хищных крокодилов и древних мамонтов вместе с экзотическими павлинами и пальмами, вечно-зелеными папоротниками, безусловно, проявляли себя всполохи «затаенного огня» нарождающейся чувственности, признаки и призраки пламенения и одухотворенности. В каждом владельце альбома зарождалась расширяющаяся идентичность, выводящая личность за пределы повседневной жизни замкнутого сельского мирка.

Экзотические пальмы и бамбук, тропические лианы и папоротники вспоминались, когда вылетал в Пекин и Шанхай для чтения лекций и выступлений с докладами. Очень хотелось найти картину с изображением бамбука, согнутого ветром, как память о фантастических детских рисунках, которые мы, сельские школьники, заносили в альбомы друг друга.

Не прошло 5–10 лет после окончания войны, а ученики начальных классов с большим энтузиазмом рисовали танки, самолеты, пушки, корабли, подводные лодки и подписывали эти «военные рисунки» псевдонимами или самоприсвоенными прозвищами, заимствовав фамилии прославленных полководцев Великой Отечественной войны.

В играх сельских детей никто не хотел изображать из себя тех или иных врагов из того или иного исторического времени. Каждый ребенок или подросток хотел быть партизаном, воином-защитником своей родины, победителем, овладевшим очередным сугробом, как укреплением врага. Вспоминая свое детство, «книжных детей», книгоманию послевоенного времени, Владимир Высоцкий отмечал, что никто не хотел изображать врагов.

У многих на слуху были фамилии прославленных маршалов Советского Союза, командующих 1-ми 2-м Украинскими фронтами – И. В. Конева и Р. Я. Малиновского, командующих 1-ми 2-м Белорусским фронтами – Г. К. Жукова и К. К. Рокоссовского. И хотя Зауралье географически было очень далеко расположено от берегов океана и ближайшего моря, а также и от ближайшего военного аэродрома, тем не менее некоторые рисунки в альбомах подписывались фамилиями героев Великой Отечественной войны: маршалов, адмиралов, например, фамилией главкома ВМФ, адмирала флота Н. Г. Кузнецова, командующего ВВС маршала авиации А. А. Новикова.

Когда сельские детишки «штурмовали» очередной Измаил на крутых склонах местных оврагов, невдомек им было, что не могли адмирал флота Кузнецов и маршал авиации Новиков побеждать армии Османской империи, как это сделал в свое время А. В. Суворов. Играя в «партизаны» и в «войну» в глубоких оврагах и в прилегающих к ним колках и перелесках, детям хотелось быть, представить себя не американским индейцем, а прославленным партизаном, подобно К. С. Заслонову, С. А. Ковпаку, Н. И. Кузнецову, С. В. Рудневу, или легендарными трижды героями Советского Союза И. Н. Кожедубом и А. И. Покрышкиным.

Про подвиг Рихарда Зорге, похоже, тогда, в те времена еще никто из школьников не слышал и ничего не знал. Не помню, чтобы кто-то из сверстников присваивал себе фамилию и повторял подвиги Александра Матросова, Николая Гастелло или генерала Карбышева.

Неотъемлемой частью содержания альбомов середины XX века были высказывания выдающихся деятелей истории и культуры по самым разнообразным вопросам повседневной жизни и художественного творчества. Видимо, эта отрасль и спрос потребительский к цитатам привела позднее – в нынешнее время на рубеже веков – к появлению многочисленных антологий афоризмов и мудрых мыслей, в каждой из которых перечень источников доходит до 200–300 наименований [Большая книга афоризмов 2000; Энциклопедия афоризмов 2001].

Легко вписывались на страницы своего альбома и в альбомы ровесниц красочные цветы, напоминающие перевернутый с ног на голову пионерский значок, например, фиолетовые или темно-голубые колокольчики, бордовые тюльпаны, темно-синие воронковидные васильки, желтые многолепестковые кувшинки. Каждому такому цветку соответствовал текст песни или прекрасные слова из какого-либо великого русского романса:

Прошло более полувека с тех пор, как ученики начальной и восьмилетней школы заполняли альбомы друг другу рисунками и «объяснительными» стихами и песнями, и на заре нового тысячелетия я с удивлением прочел в Интернете содержательную статью Л. И. Петиной, в которой раскрывается тонко подмеченная диалогическая связь между рисунком и сопровождающим его текстом, как будто она анализировала не структурные особенности альбома пушкинской эпохи, а изучала альбомную культуру сельских школьников Каргапольского района Курганской области.

Кроме словесных (поэтических и прозаических) записей в альбоме, – ведет свой рассказ Л. И. Петина, – содержатся рисунки. Характер рисунков в литературных альбомах во многом соответствует характеру словесных текстов: в одном случае подчеркнута автографичность, в другом смысловая сторона записи. Темами многочисленных альбомных рисунков являются факты домашней жизни, бытовая обстановка, реальное окружение владельца. Рисунки в альбомах нередко бывают объединены с текстом. Целый ряд подобных объединений имеет явно диалогическую природу. Сначала одним лицом вписаны, например, стихи, затем другим пририсована к ним картинка, и наоборот. Второй текст данном случае рождается как результат «прочтения» первого, которое может полностью или частично совпадать с первоначальным текстом, либо не совпадать с ним вообще. Рисунок и альбомная запись, сделанные одновременно и вдобавок одним и тем же лицом, соотносятся иначе, поскольку в основе своей призваны разными способами сказать то же самое. В этом случае изображение как бы повторено словами и, наоборот, словесный текст – изображением[7].

Особой популярностью среди моих сибирских сверстников пользовались рисунки, на которых изображались яркие и сочные розы алого или темно-красного цвета на густом черном фоне, обрамленном зелеными листьями. Этот необычный для Западной Сибири красно-черно-зеленый триколор, хорошо знакомый мне по коврам, что остались висеть в родном доме в комнатах моих родителей, а также в комнате, в которой гостили родственники или постояльцы по четвергам в дни Чадыр-Лунгской ярмарки, завораживал сибирских сверстников и сверстниц необычным сочетанием цветов так же, как сегодня привлекают внимание гагаузские ковры в музеях и на международных ярмарках. Моему деду, страстному любителю и знатоку лошадей, в моем альбоме нравились рисунки различных пород лошадей, которые я срисовывал или просто копировал из учебников, из различных иллюстрированных изданий. Особенно его восхищал вороной конь, на котором в величественной позе восседал мощный Илья Муромец. Нравилась лохматая белая лошадь Добрыни Никитича, вместе с седоком устремленная за горизонт, и несколько менее выразительный конь с золотой гривой самого младшего из богатырей, Алеши Поповича.

В первые годы депортации, до смерти И. Сталина, дед вынужден был стать колхозником. И его, как знатока лошадей, назначили «бригадиром» (проще говоря – сторожем) колхозной конюшни. В его распоряжении было несколько колхозных лошадей, запасы кормов, с десяток телег и саней, а также вся полагающаяся упряжь. Пользуясь своим «служебным» положением, он обучал меня езде верхом на лошадях, объясняя правила езды на разных скоростях.

И когда я мчался, нетерпеливо набирая скорость, вдоль колхозных картофельных и клеверных полей, дед сильно сердился и ругал меня за то, что, во-первых, я сгорбленно сидел верхом на скакуне, или, во-вторых, очень быстро переводил его бег с «каменистой» рыси на мягкий и плавный галоп. Он не скрывал досады, когда я не понимал того, что вальяжно-торжественная рысь куда более благородна, чем тривиальные взмахи аллюра. А мне-то, бедному, без седла, на вечно голодной, поэтому с острым горбом лошади каково было, когда бег рысцой, казалось, вот-вот раздробит мне то, что должно было быть в седле, а не на спине костлявой лошади.

Если я сегодня правильно понимаю свои представления тех школьных временах, то мне кажется, что на стыке между исходом сталинского периода нашей истории и грядущей хрущевской оттепелью картина Васнецова «Богатыри» была величественным символом и знамением советского патриотизма в 1940–1950-е гг. Широко раскинутая степь, плывущие облака по небу, зеленая трава под копытами лошадей, невообразимая мощь, исходящая от легендарных (русских) богатырей и их доспехов, не только радовали глаз яркими красками, но и вселяли в душу твердую уверенность и гордость за свою страну. Можно предположить, что в военные и послевоенные годы копии этой картины тиражировались в миллионах экземпляров. Репродукции этой картины висели в школьных коридорах и кабинетах чиновников, в библиотеках и избах-читальнях, порой едва ли не успешно конкурируя с портретами «вождя народов». Невольно думается: где она теперь, эта символика, воспитывающая в повседневной жизни любовь к отечеству и солидарность россиян, как сограждан российской нации?

В пушкинские времена «альбомная культура» в известной мере подпитывалась перенесением в обыденную сферу любительских занятий определенных профессиональных навыков. Для многих дворянских юношей и девушек умение владеть кистью, копировать образцы живописи, подбирать рифмы считалось естественным навыком. В этом им помогали репетиторы, профессора и преподаватели из Академии художеств. Однако во второй половине XIX в. масштабы массового дилетантизма начали сокращаться и совсем исчезли в XX в. Уроки рисования в начальной и средней школе советского времени находились далеко на периферии учебного и воспитательного процесса. Советская семья и сельская школа, в отличие от аристократических семей в начале XIX в., не ставили себе цель научить навыкам владения техникой карандашного рисунка, или владению пером и тушью. Копировали рисунки кто как мог.

Нынешней молодежи, имеющей в своем распоряжении сканеры, цветные принтеры и цифровые фотокамеры, гораздо легче, чем полвека тому назад, иллюстрировать свои альбомы красочными изображениями флоры и фауны, историческими изображениями событий и портретов, фантастическими изображениями космоса и хаоса, но, увы, очарование сотворчества наверняка исчезает или сокращается до минимума. Каждому поколению – свое.

Школьные (сельские) альбомы моего поколения не были дневниками, но в них зеркально отражалась духовная жизнь той части сельской молодежи, которую Каргапольская школа увлекла высокой духовностью классической отечественной культуры. И в этом была немалая заслуга директора КСШ – У. И. Постоваловой. Понятно, в этих альбомах, очень отдаленно напоминающих салонные традиции более чем полуторавековой давности, трудно было найти шедевры, подобные тем, что на одном дыхании создавались гением А. С. Пушкина («Черноокая Россетти, в самовластной красоте», Все сердца пленила эти, те, те, те и те, те, те) или экспромт М. Ю. Лермонтова «Любил и я в былые годы», попавший в альбом Софьи Карамзиной.

В самом начале XIX в. Пушкин четко разграничивал альбомы столичных и альбомы провинциальных барышень. Обращаясь к издателю и книгопродавцу И. В. Оленину, он признавался:

В Государственном мемориальном историко-литературном и природно-ландшафтном музее-заповеднике А. С. Пушкина в Тригорском, в одной из комнат усадьбы друзей А. С. Пушкина Вульфов «уездной барышни альбом», о котором в «Евгении Онегине» сказано:

Великий Пушкин десятки раз возвращался к проблеме судьбы, отмечал ее власть над человеком в экспромте, записанном в альбоме к лицейскому товарищу А. Д. Илличевскому.

В четверостишии «Надпись на стене больницы», записанном в первых числах июня 1817 г., читаем:

Альбомы заводили не только в высших кругах Санкт-Петербурга, но и в провинциальных культурных центрах. Так, например, в альбом Софье Васильевне Скалон, в пору ее жизни в отцовском имении Обуховке в Полтавской губернии, известном в культурном мире императорской России как одно из «дворянских гнезд», Г. Р. Державин вписал в 1816 г. следующий экспромт:

Тем не менее, смею думать, что альбомы сельских детей в середине XX в. были в определенной мере далекими отголосками той части великой русской культуры, которую, по словам А. А. Блока, можно было бы определить как русско-дворянское education sentimentele (чувствительное воспитание) [Блок А. 1960: 298]. Каждый такой альбом сельских мальчиков и девочек представлял собой диалог отчасти со своим внутренним миром, отчасти с внешней средой. Пробуждающееся самосознание искало ответы на вызовы времени. Никто не знал и не должен был знать, что ветвистые черные рога на золотистой голове оленя, поселившегося в моем альбоме, напоминали мой дом родной в Чадыр-Лунге, в той комнате, которая «принадлежала» нам с дедом и которой нас лишили при депортации. Мощное раскидистое дерево с гирляндами белых цветов, которое никто не видел воочию в селах Западной Сибири, изображало родное намоленное село в Буджакской степи, в моем альбоме – мою родину, мою малую родину, которая всегда во мне, а не только я в ней. В желтых цветках кустарниковой акации, посаженной вдоль забора вокруг Каргапольской восьмилетней школы, не было той упоительной, сладкой капельки меда, которую я в детстве добывал из гроздьев белой акации. Дерево росло в Буджаке на задворках нашей усадьбы, рядом с тутовым деревом, между шопроном (постройкой для содержания сельскохозяйственного инвентаря и транспортных средств) и читеном (плетеным амбаром для хранения кукурузных початков, запасов зерна, половы). И сегодня, когда я с наслаждением и умилением слушаю чудный романс «Белой акации гроздья душистые» в исполнении «серебряного голоса» России Олега Погудина, я вспоминаю вкус цветов той акции, и тот свой рисунок в своем альбоме, как символ малой родины.

При этом я отнюдь не чувствую себя ни архивом, ни хранилищем древностей, ни манкуртом, забывшим символы и ценности своей молодости и своего детства. Сложившийся в моей детской памяти образ большой акации как мощного дерева с раскидистой кроной и красивейшими листьями никак не корреспондирует с тем, что писал литературный критик В. Дементьев о гагаузах и акации: «Словно низкорослая, с перекрученным стволом акация, выдержавшая напор степных ураганов и бурь, устоял этот народ против испытаний и бед, выпавших на его долю» [История и культура гагаузов… 2006: 514].

«Низкорослые акации с перекрученными стволами» действительно росли в изобилии в лесопарках Южной Молдавии и Одесской области Украинской ССР. Они были посажены в начале 1950-х гг. вперемежку в дикими абрикосами (зердели) и вишневым кустарником в ходе реализации в Буждакских степях «Великого Сталинского плана преобразования природы». Часть этих лесополос с чахлыми на вид деревьями акации сохранилась до сих пор, другая часть была выкорчевана в 1970–1980-е гг. и вместо акации были посажены ряды грецкого ореха.

Единственное дерево белой акации, растущее в Москве, на Воробьевых горах, каким-то чудом разместилось между бывшим зданием Дворца пионеров и корпусами Академической поликлиники на ул. Ляпунова. Каждой весной, когда я подхожу к этому дереву, я вспоминаю стихи моего земляка, выдающегося гагаузского поэта Дмитрия Карачобана, творчество которого мне чем-то отдаленно напоминает философскую тональность зрелого А. Блока:

Во второй половине XIX в. в альбом редактора «Русской старины» М. И. Семевского вписали сведения о себе, воспоминания и анекдоты, эпиграммы и шутки 850 человек. В 1888 г., как бы завершая век альбомов повседневной художественной культуры, М. И. Семевский, по свидетельству Ираклия Андроникова, издал альбом в виде книги и назвал эту книгу: «Знакомые» [Семевский 1883–1884; Андроников 1981: 401].

Коллекция Александра Сергеевича Вознесенского, по сценариям которого в 1911–1918 гг. было поставлено более 20 фильмов, состоит из 24 альбомов. Будучи страстным коллекционером, он на протяжении всей жизни собрал большое количество автографов, фотографий, большие подборки вырезок из газет со статьями и портретами известных писателей, режиссеров, художников и других деятелей науки и культуры. Так, например, в одном из альбомов, хранящемся в архиве и до сих пор не опубликованном, автограф широко известного стихотворения А. А. Блока «Унижение».

По словам Т. Л. Степановой, листавшей страницы неизданных альбомов A. С. Вознесенского, в рукописном тексте имеются отклонения от канонического текста стихотворения. Так, например, в 3-й строке эпитет «осужденные» заменен другим, и мы читаем:

В альбом вклеено много фотографий и писем известных писателей, поэтов друг другу, в том числе адресованных самому А. С. Вознесенскому, например письма Л. Н. Андреева, И. Е. Репина, Вл. И. Немировича-Данченко, И. П. Павлова. Содержащиеся в альбомах материалы дают хорошее представление о повседневной и художественной жизни России в первой четверти XX в.

В 1919 г. у знаменитого советского клоуна В. Е. Лазаренко, имя которого занимает одно из первых мест в истории советского цирка, возникла мысль собирать автографы деятелей литературы и искусства и просто интересных и талантливых людей разных профессий, с которыми сталкивала его судьба. В созданном альбоме сохранились записи А. В. Луначарского, А. И. Куприна, В. В. Каменского, B. Э. Мейерхольда, А. Я. Таирова, А. И. Южина, А. Б. Мариенгофа, популярных клоунов Бима и Бома, С. С. Альперова, борцов И. Лебедева и П. Ф. Крылова и многих других известных деятелей культуры, спорта и науки [Встречи с прошлым 1971: 192].

Блестящим завершением этой салонно-повседневной художественной традиции XIX в., более чем через столетие, стала знаменитая «Чукоккала» Корнея Ивановича Чуковского. Дело было так. Оказавшись по соседству с дачей И. Е. Репина под Петербургом, в Куоккала, Корней Иванович завел тетрадь для автографов (будущий альбом, как потомок альбомов предыдущего века) и дал ей шаловливое название «Чукоккола». И началось чудо XX века. Уникальность вереницы последовавших за многие годы автографов состояла в том, что таланты адресовали свои искрометные шедевры не прелестным дамам, а Корнею Ивановичу. Таланты обращались к таланту.

Шутливая тетрадь наполнялась нешуточными рисунками И. Е. Репина, шаржами В. В. Маяковкого, стихами А. А. Блока, Андрея Белого, Осипа Мандельштама, экспромтами и записями А. М. Горького, Леонида Андреева, И. А. Бунина, Алексея Толстого и многих других выдающихся деятелей художественной культуры начала XX в. Что ни стих, рисунок, надпись или заставка – то шедевр. И чтобы вдохнуть жизнь в эту полувековую летопись художественной жизни страны, Корней Иванович решает издать этот «Альбом» с собственными комментариями. В итоге читатели получают «Чукокколу», которая, по словам Ираклия Андроникова, стала неоценимой «биографией времени», «историей литературной жизни», «автобиографией самого Корнея Ивановича», «Альбомом соревнования талантов», и одновременно, добавим от себя, достойной продолжательницей изображения салонно-художественной жизни русской повседневности и ее культуры [Андроников 1981: 85–86].

В той далекой детской альбомомании сельских детей и подростков, которые хотели «поймать миг за хвост», был глубокий социокультурный смысл. Всем хотелось объять необъятное. Из одной человеческой жизни сделать две. Я не был в той страсти ни одинок, ни оригинален. Альбомомания была знаком изменившегося времени: то ли встречей светлой хрущевской оттепели, то ли проводами прежнего зимнего мрака.

Охватившую меня, как и некоторых моих сверстников, альбомоманию, вместе с книгоманией и киноманией в первой половине 1950-х гг. можно сравнить с весенним половодьем, с радостно несущимися потоками воды навстречу новым впечатлениям и ощущениям. В самом деле, едва ли не самым величественным природным впечатлением моего зауральского детства было весеннее половодье. Великим, с самых разных точек зрения: с моста, как с капитанского мостика ледокола, встречающего наплывающие льдины, с высокой Тамакульской горы, когда вода накрывала ближайшие луга вплоть до горизонта, превращая два села – Каргаполье и Тамакулье – в подобие полуостровных земель, с трех сторон окруженных торжественно повествующей о себе водой; с насыпи дороги, как «дороги жизни», соединяющей село Зырянку с селом Каргапольем и иногда, в пору особого буйства половодья, уходящей вместе с дорогой вод воду. Уютная, миловидная река Миасс с редкими омутами и с умиротворяющим течением в летнее время, с едва шевелящимися водорослями возле некоторых берегов, в половодье раздувалась, наполнялась сокрушающей силой, выходила из берегов и уносила с юго-запада на северо-восток весь накопившийся за длинную зиму культурный хлам: оборванные куски натоптанных тропинок, куски санных дорог с ошметками соломы и коричневой прослойкой, оставленной лошадьми. Однако, глядя на это буйство природы, сердце трепетало от мощи, энергии и невиданного раздолья. Вода несла и крутые льдины, которые каждой весной на подходах к мосту взрывали, поднимая огромные столбы, смешанные из воды и крошек льда. Некоторые хозяева отлавливали плывущие по реке куски поленниц с дровами, сорванные тыны, заборы, прясла.

После того, как вода сходила, заполнив все низменности на ближайших лугах, от старицы и до странных, неизвестного происхождения, абсолютно круглых озерец, в мутной воде ловили щурят, не унесенных общим потоком.

Когда половодье истощалось, Миасс входил в свои обычные берега, и по нему плыли последние льдины, смельчаки спускались с быков Каргапольского моста и плыли на такой льдине от моста до спиртзавода, где река делала крутой изгиб, в сторону деревни Вороново, льдину прибивало к берегу, и любители приключений возвращались в школу как раз к концу занятий.

Но однажды одна такая льдина не зацепилась за берег и понеслась дальше, мимо следующих по берегу деревень. И троих «мореплавателей» пришлось догонять взрослым верхом на колхозных рысаках. Подвиг не остался незамеченным, в том числе и следами вожжей на спине каждого из отчаянных моряков. Зато в школе долго об этом плавании говорили сверстники, кто с тихой завистью, кто с открытым осуждением. Сами же «челюскинцы» видели себя героями.

Как бы там ни было, альбомомания, подобно весеннему половодью, была пробуждением таких свежих и новых чувств и устремлений в душах юношества, о которых страстно тосковал преждевременно стареющий душой С. Есенин:

4. Послевоенные альбомы в культуре сельской молодежи

Важную роль в оздоровлении российского общества первой четверти XIX в. играло не только создание и тиражирование художественных произведений, но и формирование читательских навыков, в том числе такое своеобразное историко-культурное, окололитературное явление, как создание семейных и личных альбомов. И хотя «альбомную культуру» не принято рассматривать как проявление вестернизации, в одном типологическом ряду с выдающимися достижениями золотого века в истории русского искусства первой половины XIX в. в сфере литературы, архитектуры, живописи, скульптуры и музыки, с этнологической точки зрения рукописные альбомы, как письменный фольклор, представляют неотъемлемую часть повседневных практик, важный аспект соционормативной культуры дворянской повседневной жизни. Более сотни рукописных альбомов, хранящихся в фондах Государственного музея А. С. Пушкина, представляют собой ценнейшее достояние русской культуры и обыденности дворянского класса пушкинского времени. Достаточно назвать имена автографов и авторов акварельных рисунков. В числе первых – Н. В. Гоголь, Н. М. Языков, П. А. Плетнев, Н. И. Надеждин, В. И. Панаев, в ряду вторых – О. Кипренский, автор портрета А. С. Пушкина, А. Брюллов, тот самый, чья картина «Последний день Помпеи» стала для русской кисти «первым днем», и другие известные художники и деятели культуры [Михайлова 2008: 1]. Рост патриотизма после 1812 г., национального самосознания и укрепление гражданской позиции в некоторых социальных слоях российского общества проистекал не только от победы над Наполеоном, но и, несомненно, был связан с гигантским взлетом художественной культуры. Он нашел отражение в творчестве родоначальников различных отраслей литературы, в творчестве А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. С. Грибоедова, в гражданском подвиге декабристов, а также в становлении традиции «уездных барышень альбомов».

Время нашей истории в поствоенный период 1940–1950-х гг., в том числе краткая пора, получившая название «оттепели», видимо с легкой руки И. Г. Эренбурга, разумеется, не ограничивается сроком пребывания Н. С. Хрущева на посту Первого секретаря ЦК КПСС и отстранения его от этой должности. Оно началось до Хрущева и продолжалось какое-то время после него. Богатейший опыт деревенской и военной прозы, безусловно, имеет связи с нравственным раскрепощением национального духа граждан Советского Союза. И хотя современные поэты Е. Евтушенко и А. Дементьев не без оснований могли сказать, что они вместе с Робертом Рождественским и другими поэтами, вступившими на стезю творчества в 1950-е гг., «надышали оттепель», вклад деревенской прозы был не менее значителен и не менее значим в просветлении умов советских людей.

Напрашивается сравнение. В тесной связи с оздоровляющейся общественной атмосферой и вершинными достижениями русской художественной литературы двух послевоенных эпох в начале XIX и в середине XX вв. находится и развитие традиции литературных рукописных альбомов. Разница в развитии «альбомной культуры» в двух разных эпохах состояла в том, что в первом случае она была уделом дворянских элитных кругов, тогда как во втором случае, на рубеже 1940–1950-х гг., она «спустилась» в толщи народных масс, сосредоточившись преимущественно в подростково-молодежных кругах.

К сожалению, тексты в этих альбомах, как великолепные образцы устного прозаического и поэтического творчества, до сих пор не попали в должной мере в предметное поле этнографических исследований. Между тем в альбомной культуре первой половины XIX в. и второй половины XX в. обнаруживаются интереснейшие черты сходства и различий. Так, например, в каждом случае при оформлении каких-либо «секретных» или «полусекретных» посланий юноши и девушки прибегали к «языку символов» или «языку цветов». Мне уже приходилось рассказывать о том, что белые цветы, подаренные девушке или нарисованные в ее альбоме, означали предложение «давайте дружить», красные розы – «я вас люблю», желтые лютики – «я вас больше не люблю», хотя это и не означало выхода из системы альбомной культуры.

В дворянской альбомной культуре пушкинских времен рисунок, изображающий крест, якорь или сердце, означал соответственно «Веру», «Надежду», «Любовь». Цветок незабудки, вложенный альбом или поднесенный вживую, означал просьбу «помни обо мне», рисунок розы расшифровался как: «Вы прекрасны, как этот цветок»[8] [Петина 1985].

Обращение к своим воспоминаниям о «взлете» альбомной культуры на рубеже 1940–1950-х гг. среди сельских школьников вызвано тем, что, во-первых, соотношение письменного фольклора и повседневной жизни послевоенного периода не стало предметом этнографического исследования, во-вторых, отставанием этнологии от литературоведческих исследований, в которых проблемы взаимодействие быта и литературы породило интересную литературоведческую традицию, заложенную в трудах Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума и продолженную в исследованиях В. Э. Вацуро, Л. И. Вольперт, Л. И. Петиной и ряда других авторов.

Однако, в отличие от трудов, посвященных преимущественно структурному и технологическому анализу альбомной культуры пушкинской эпохи, сегодня вызывает интерес совпадение двух периодов российской истории, завершившихся победой русского оружия в отечественных войнах и наступившими потеплениями, получившими название «александровской весны» и «хрущевской оттепели». Иными словами, внимание сосредоточено не столько на альбомах, хотя и на них тоже, сколько на «времени славы и восторга», наступившем после побед над Наполеоном и Гитлером. По свидетельству Анны Чекановой, традиция рукописных альбомов пришла в Россию в середине XVIII в. из Западной Европы и живет уже более двух столетий, не теряя своей популярности и притягательности [Чеканова 2001].

На заре становления «альбомной культуры», в конце XVIII в., составлением альбомов занимались мужчины – хозяева усадеб и поместий, но уже в первой четверти XIX в. «уездной барышни альбомы» стали важным элементом семейного быта, уделом юных барышень.

Так, например, активной читательницей была Татьяна – литературная героиня пушкинского «Евгения Онегина».

Ее родительница «была сама от Ричардсона без ума», но вдобавок:

Однако чтение и альбомоведение осталось в молодости, когда родительницу выдали замуж, а муж привез ее в деревню.

Сегодня мои неоднократные попытки разыскать альбомы среди оставшихся в живых одноклассников, юношей и девушек 1940–1950-х гг., к сожалению, не увенчались особым успехом. Многие мои сверстницы стыдливо признавались, что уничтожили свои альбомы вместе с содержащимися в них «секретами» и признаниями в ранней влюбленности, чтобы не вызвать ревности и лишних вопросов у женихов и мужей. Что касается сверстников, то они по истечении полвека со времени «альбомного» запоя, стыдились о нем вспоминать. Можно полагать, что погибла значительная часть этих источников, содержащая важнейшую информацию об умонастроениях и перипетиях социализации целого поколения.

В школьные времена, в те дивные сказочные годы среди учеников и выпускников Каргапольской средней школы было заведено иметь альбомы подобно салонным традициям русской художественной элиты начала XIX в. Такая вот была мода среди деревенских детей в селениях, прилепившихся к берегам сибирских рек – Миасса, Исети, Течи, Тобола, а может быть, и других рек и речушек Западной Сибири.

В эти «Альбомы» подростки заносили полюбившиеся стихи из классической поэзии, местные, порой сильно наперченные народные частушки, самодеятельные рифмы, тексты отправленных и неотправленных посланий друзьям и подругам. В них подростки, юноши рисовали танки, пушки, самолеты, девушки – розы, ромашки, полевые колокольчики, березовые колки, маслят в молодом сосняке. Излюбленными «пейзажными» рисунками были доты на крутых обрывах Тамакульских оврагов, и особенно часто – знаменитый Каргапольский деревянный ажурный мост, построенный, по преданию, белогвардейцами.

В послании к своему самому близкому другу И. И. Пущину преданный ему А. С. Пушкин писал:

Речь идет о смелом и мужественном поступке И. И. Пущина, когда он, вопреки официальному запрету, приехал к опальному поэту в Михайловское в январе 1825 г до восстания декабристов. В ответ Пушкин отправил вышеприведенное стихотворение с женой декабриста Н. М. Муравьева, поехавшей к нему на каторгу в Сибирь.

Подражая великой дружбе гениального поэта с мужественным декабристом И. И. Пущиным ученики Каргапольской средней школы переписывали из своего альбома в альбом ближайшего друга четверостишие, написанное А. С. Пушкиным на больничной дощечке над кроватью, когда И. И. Пущин лежал в лицейском лазарете.

В этих же альбомах поствоенные подростки коллекционировали свои и полученные от друзей и подруг красочные открытки на лакированной бумаге с изображением популярных в те времена артистов и артисток кино – Марины Ладыниной, Любови Орловой, Валентины Серовой и многих других. На некоторых открытках красовались цветы, классические натюрморты, сердечки, разного рода птички, голубки, окаймленные дурашливыми записями, типа: «Лети с приветом, вернись с ответом» и т. п. Иногда уголки отдельных страниц альбома загибали и на отогнутой стороне делали такую надпись: «Секрет: входа нет!».

Тем не менее накануне таких великих в 1950-е гг. праздников, как 1-е и 9-е мая как дни «всенародных выборов», когда все голосовали за блок «партийных и беспартийных», а также в связи с наступающим своим днем рождения, владельцы альбомов доверяли «по секрету» их своим самым близким друзьям, надеясь получить письменный подарок виде дружеского сочинения, классического стихотворения или цитаты из изречений мудрецов. Получилось почти так, как в пушкинские времена, например, как слова, вписанные щедрым на надписи поэтом в альбом Елизавете Ушаковой, младшей сестры Екатерины Ушаковой.

Совершенно очевидно, что взаимные послания ко дню рождения, которыми обменивались в альбомах сельские дети в середине XX в., очень сильно напоминали традиции первой половины XIX в.

В день именин Екатерины Бакуниной А. С. Пушкин записал ей в альбом:

В альбоме драматической актрисы Е. Я. Сосницкой навеки остался пушкинский экспромт:

С детских лет помнятся экспромты М. Ю. Лермонтова, оставленные в альбомах – Э. К. Мусиной-Пушкиной:

В альбом сестрам Дарье и Наталье Ивановой:

В альбом сестрам Н. Ф. Ивановой:

Стоило мне в Яндексе набрать три слова знаменитой фразы из романа «Евгений Онегин»: «уездной барышни альбом», как выплыло более 12 тысяч сайтов с интригующей информацией о прошлом и настоящем альбомной культуры, ее инкорпорированности в ткань нынешней повседневной жизни, о мире и о чувствах современной молодежи.

Феномен альбомной традиции, как это видно даже из пестрой и неравноценной по качеству интернетовской информации, состоит в том, что она (традиция) представляет собой целый пласт русской культуры XVIII–XX вв., носителями которой в различные периоды истории были разные социальные слои населения. Сначала в конце XVIII в. в Екатерининские времена сама императрица и ее фрейлины, позднее – великосветские дамы и барышни далеких деревень и провинциальных городов заводили альбомы в роскошных кожаных переплетах с золотым тиснением. Затем по мере распространения грамотности среди населения, альбомная культура смещалась на более нижние этажи социальной лестницы из княжеских и графских дворцов в купеческие хоромы и мещанские избы. На это «вертикальное передвижение» ушло почти столетие. В середине XX в. альбомная культура стала достоянием сельской молодежи, активно изучающей русскую литературу и культуру по школьной программе.

Излюбленными темами альбомов в дворянских кругах в начале XIX в., наряду с талантливыми экспромтами классиков русской поэзии, например А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, были самодельные стихи друзей и подруг владельцев альбомов. Это были родительские наставления и дружеские пожелания счастья и удачи, клятвы верности и преданности, восхищение красотой и умом владельца альбома, воспоминания о детстве – как лучшей поре человеческой жизни.

Вряд ли мать поэта Мария Михайловна Лермонтова, даже будь она Жюль Верном или Алексеем Толстым, могла бы в своих фантазиях предположить, что ее душевные стихи в собственном альбоме будут помещены на нескольких сайтах Интернета, и на заре XXI в. с ними сможет познакомиться любой подросток, побуждаемый вызовами взрослеющего самосознания и формирования идентичности человека нового тысячелетия.

Между тем сообщение Тамары Мельниковой, исполненное в духе пленительных рассказов Ираклия Андронникова о том, как случайно был найден и передан в Пензенский музей альбом, условно названный «Уездной барышни альбом», представляет значительный интерес не только для взрослых любителей старины и специалистов в области русской культуры[9].

Особый интерес представляет, в частности, опыт учителя русского языка и литературы из Омска Инны Николаевны Макаровой по созданию и реализации проекта «Летучие листки альбома уездных барышень и кавалеров», в одном из вариантов которого приняли участие более 40 учащихся[10].

Цель издания электронного эквивалента альбома, из которого были извлечены вышеприведенные примеры, состояла в том, чтобы повторить образцы альбомов, популярных во времена А. С. Пушкина, с тем, чтобы не только «оживить» те времена, но и «стать на время человеком другого века, почувствовать себя частью истории».

Тематика альбомных текстов молодежи школьного возраста послевоенного периода накануне и в первые годы хрущевской оттепели сильно изменилась по сравнению с содержанием альбомов дворянской и купеческой поры. Наряду с традиционными сюжетами о любви и дружбе, о преданности и верности, в альбомах появились тексты, наполненные гордостью за свою страну, за великую победу, с панегириками в честь прославленных героев истории и героев Великой Отечественной войны.

Приближалась пора формирования той самой гражданской идентичности, которая ворвалась в предметную область этнологических исследований на рубеже XX–XXI вв. И будет крайне досадно, если подготовка и празднование великого юбилея 70-летия победы СССР в Великой Отечественной войне не станет мощным катализатором укрепления каждого гражданина России в чувстве принадлежности к российской нации. Именно она, российская нация, именуемая в 1940-е гг. советским народом, содружеством народов, внесла решающий вклад в дело разгрома фашистской Германии.

Анализ тематики стихов более сорока омских учащихся – создателей электронной версии «Летучие листки альбома уездных барышень и кавалеров» показывает, что чаще всего стихи, пожелания и послания адресуются или посвящаются другу или подруге, восхвалению родной земли, своей малой родины, в частности городу Омску, России и ее славной, но противоречивой истории, родной природе, своим увлечениям, душе и душевным порывам. Немало признаний в любви к родной школе и любимым учителям. Сегодняшние подростковые альбомы – это отзвуки того романтического времени, которое состоялось и больше не вернется. В узком смысле – это увлекательные затеей мыслей, настроений и чувств, прописанных в ту или иную, сельскую или городскую среду. В широком смысле эти «затеей» – своеобразные отклики взрослеющей души на вызовы времени.

Школьница Юлия Елисеева, как вполне взрослый человек, помещает в электронной версии альбома серьезные стихи:

Еще одна юная омчанка в этом же омском альбоме озабочена отсутствием гражданского патриотизма. Она, в частности, пишет:

И призывает, как клятву, как заклинание:

Традиции письменного душеизлияния порой приглушались, видимо, но не прекращались на протяжении двух веков. Не случайно у нынешних исследователей творчества А. С. Пушкина, в том числе в сфере «альбомной культуры», возникает в памяти описание альбома Евгения Онегина:

Как сообщала И. В. Андреева, изучающая феномен «девичьих альбомов», она их обнаружила в трех библиотеках г. Челябинска. Так, например, в одном из факсимильно опубликованных в Интернете альбомов Веры Смолиной, звучало обращение хозяйки альбома:

На рубеже XX–XXI вв. альбомная культура стала не только выражением душевных волнений молодежи, отражением и выражением внутреннего мира девушек, но и свидетельством гражданского взросления молодежи, ее способности трезво судить о добре и зле, о смысле жизни, о славных победах и горечи поражений, о позитивных и негативных последствиях происходивших изменений.

Трудно лучше сказать о современной альбомной традиции, чем это получилось у ученицы 11-го класса омской школы 76 Лагутиной Натальи:

Анализируя содержание, смыслы, комплиментарный и развлекательный характер «уездных барышень альбомов», исследователи альбомной культуры еще в первой половине XIX в. давали им следующую характеристику: «Все альбомы написаны лестно». В известных мне альбомах сельских школьников Каргапольского района в середине XX в. исключена была какая-либо критика в адрес своего или прошлого времени, в адрес государства, руководителей партии и правительства.

Между тем в альбоме, помещенном во всемирной паутине, читаем стихотворение Юлии Питч:

Обличительное стихотворение Ольги Торбиной:

Вступление в новое тысячелетие эта девушка, рано задумавшаяся о судьбе и смысле жизни, встречает с энтузиазмом и оптимизмом:

Привнесение альбомной культуры в недра Интернета означает, что магнитное поле альбома продолжает притягивать к себе романтически настроенную часть современной молодежи и позволяет ей обретать историческое чутье вместе с обретением гражданской идентичности и национального достоинства.

Итак, воспоминания о рубеже 1940–1950-х гг., т. е. о «времени славы и восторга», позволяют более критично характеризовать этот период нашей истории. Общий вывод напрашивается в связи с тем, что, восстанавливая свои духовные силы, советский народ опирался на мощную корневую систему русской культуры, подпитывающую развитие послевоенного искусства. Страна была «обречена» вступить в оттепель, независимо от того, как она называлась: фамилией генерального секретаря компартии или руководителя Советского правительства.

Два вектора повседневной истории – соционормативная и профессиональная культура – способствовали просветлению умов, что с особой наглядностью проявлялось на примере послевоенной молодежи, в том числе в ее увлечениях чтением, посещением кино, жаждой красоты, стремлением к эстетическому самообразованию, в том числе с помощью «альбомной культуры», имеющей не менее двухсотлетний стаж. Она развивалась в Советском Союзе едва ли не автономно от идеологического воздействия, которое уже подавало первые признаки сбоя, что отразилось на равнодушии населения к радиопередачам.

Разумеется, периоды и понятия «александровской весны», «хрущевской оттепели», равно как и предтечи каждой из них, нуждаются в дополнительных исследованиях, особенно в связи с актуальной на заре нового тысячелетия проблематикой этнической и гражданской идентичности и динамическими трансформациями в повседневной жизни и в ментальности граждан постсоветского пространства.

Оба периода, характеризуемые переходом от тоталитаризма и монолитного единства с загнанными глубоко внутрь социальными противоречиями, сыграли важную роль в движении Российского государства и его народов первом случае – к отмене крепостного права в середине XIX в., во втором случае – к готовности построения институтов гражданского общества на рубеже XX–XXI вв., к оптимальному и солидарному этническому и демократическому многоцветию.

1. Романтика дорог и проза домашнего очага

Весомый вклад в психологическое облегчение тяжелых условий постсоветской повседневности вносила школьная система образования и воспитания. Дом служил хотя слабым, но все же прибежищем стабильности, школа – локомотивом подвижности. Она звала во внешний мир.

Осознание всемирной значимости победы в Великой Отечественной войне, взрывная магия книгомании и киномании вместе с гордостью за свою страну, подпитывали мечту о красивой жизни, способствовали преодолению вековой деревенской отчужденности. Мечты звали к дальним мирам, открывали сельским юношам и девушкам перспективу и заманчивую притягательность городской жизни с ее безграничными, как казалось, возможностями, соблазнами и интересами. «Позови меня в даль светлую», так назвал свою киноповесть Василий Шукшин, видимо, вспоминая свои школьные годы в далекой Алтайской деревне.

Поствоенная молодежь, опьяненная победой над фашизмом, искала героев, дальних путей-дорог, а школьные программы не всегда знали, куда, как и каких героев пристроить. Виртуальные странствия, дальние дороги, величественность целей и миражей служили для поствоенной молодежи привлекательными ориентирами и стимулами к деятельности.

Красноречиво скажет о дорогах, вспоминая юность, повзрослевший каргапольский поэт Анатолий Предеин. Трудно не поверить его пронзительному признанию, стремлению попасть «в жизнь иную», дальнюю.

Выдающуюся роль в раскрепощении умов сначала творческой интеллигенции, а затем и более широких кругов народных масс сыграла система школьного образования и особенно до сих пор не оцененная по достоинству подсистема ее воспитательной работы.

Школьные годы писателей-«деревенщиков» – Ф. Абрамова (р. 1920 г.) пришлись на начало 1930-х годов, В. Астафьева (1924 г.), В. М. Шукшина (1929 г.). В. И. Белова (1932 г.), Е. А. Евтушенко (1933 г.) – на 1930-е гг., В. Г. Распутина (1937) на рубеж 1940–1950-х годов. В творчестве этих писателей нашли отражение не только традиции классического русского реализма, но их произведения стали основой для продолжения этой традиции сегодня в произведениях Владислава Отрошенко, Олега Павлова, Василия Голованова, Светланы Василенко, Василия Кислякова, Лидии Павловой [Чагин 2007: 41].

Школьные годы были временем подростковой и юношеской влюбленности. Кумирами послевоенных поколений чаще всего становились артисты советского кино и герои отечественной истории. Еще не наступила эпоха всепроникающего телевидения. В селах Зауралья, Сибири, Дальнего Востока не было театров, концертных залов, филармоний. Были избы-читальни с комнатой для шахмат и шашек и маленьким кинозалом. Не удивительно, что мотивации к знанию, к любви, к любознательности удовлетворялись книгами и кинофильмами. Книгомания и киномания были важной составной частью обыденной жизни, социокультурной потребностью тех, кому в 1950–1960-е годы довелось быть в подростковом и юношеском возрасте. В отличие от городской молодежи, выбор культурных благ в сельской местности был крайне ограниченным. Но жажда приобщения к культуре, мудро внедряемая не столько учебными программами, сколько стратегией и практиками воспитательной работы, была чрезвычайно велика, порой ненасытна. Один и тот же фильм в сельском кинотеатре или в районном центре шел целую неделю. И надо было ухитряться, всеми силами выпрашивать у родителей лишние 20 копеек, чтобы просмотреть один и тот же фильм по нескольку раз. Велико было искушение каждый раз, особенно при повторных демонстрациях фильма, попасть на сеанс зайцем, незаметно прошмыгнуть мимо порой не очень строгой контролерши.

В Каргапольской средней школе под руководством ее директора (времени моих школьных лет) – мудрой и талантливой Ульяны Илларионовны Постоваловой – был создан дружный коллектив учителей, преданных своему делу и своей профессии [Постовалова 1995]. Вплоть до конца 1950-х гг. школа настраивала своих питомцев не только на сельскохозяйственное производство, но и завораживающе влекла в городскую сферу культуры, науки, общественной деятельности. В этой необычной для сельской местности стратегии воспитательной работы коллективу школьных учителей и их методическим приемам помогали, в частности, фигуры выдающихся деятелей отечественной культуры и науки, воплощенные на экране неподражаемым Николаем Черкасовым, в том числе в роли М. Горького в фильме «Ленин в 1918 году», академика Ивана Павлова в одноименном фильме, Александра Попова в фильме «Александр Попов», Стасова в фильме «Мусоргский».

Любому сельскому школьнику казалось утопией учиться в МГУ, стать писателем, капитаном дальнего плавания, первооткрывателем неизвестного племени в тропической Африке или в горах Южной Америки. Однако утопия, взращенная могучей литературой и завораживающим кинематографом, была креативна. Она увлекала за собой и призывала не избегать попыток. Проблема приобщения к утопии была составной частью повседневной жизни, увы, весьма далекой от утопии. Тем не менее история, в отличие от литературы, показывала, что совокупно опыт формирования гражданского самосознания как уважительного отношения к своей стране, к своему Отечеству рождался у сельских школьников на лоне родной природы, в кругу соотечественников в атмосфере товарищества и духовности.

Не зря сказал мудрец: «Народы рождаются в деревнях, а умирают в городах».

Следуя логике семиотических исследований Ю. М. Лотмана и Н. Н. Зарубиной, Дом, как домашний очаг, наделяется смыслом не только безопасности, защищенности и даже культуры и проявляет функции концепта-антипода страха, хаоса и варварства, в то время как оппозиция Дому (домашнему очагу) выражается Дорогой (странствием) как метафорой духовных исканий и духовного возрождения, противопоставляемого рутине повседневного быта [Лотман 1992: 457; Зарубина 2011:53–54].

У Н. В. Гоголя метафора Дороги логично сливается с образом России, мчащейся подобно необгонимой тройке.

Не так ли ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства [Гоголь 1994,5:225–226].

Каргапольская средняя школа, как видно из опыта и стратегии ее воспитательной работы, вдохновенно осуществляемой коллективом талантливых учителей, в 1950-е годы играла роль посредника, перекидывая мост между малоподвижным повседневным бытом, генерируемым домашним очагом, и динамичным внешним миром. Школа настраивала своих питомцев на дорогу в широком и узком смысле, на странствия, на горизонтальную мобильность и вертикальную карьеру [Постовалова 1995].

Следуя классическим традициям русской литературы, Курганский поэт Геннадий Артамонов представил школьный порог в образе «дальней дороги» как послешкольной жизни.

Сегодня, оглядываясь в череду дней прошлой повседневной жизни послевоенного периода нельзя не видеть, что культуртрегерская роль школы накануне и в годы хрущевской оттепели звала в дорогу, но задавала своим питомцам разные ориентиры. Одним – судьбу лесковского Флягина, который отправляется в дорогу жизни, чтобы, следуя вызовам взросления и социализации, окрепнуть душой и гражданской направленностью, другим – подобно Онегину, напротив, бежать от себя из неподвижной повседневности. Но всех объединяло предчувствие дороги, как жизненного пути, трансформации души, познание величия и мощи своей родины, обретения гармонии со страной и самим собой.

Романтика дорог с упоением усваивалась во время вечеров встреч с выпускниками школы, поступившими в университеты и институты страны. Этот день школьники старших классов ждали с нетерпением и с упоением слушали рассказы своих земляков о повседневной жизни студентов и горожан.

За вылет из родного сельского гнезда агитировала доска, как путеводная звезда: «Они учились в нашей школе», с фотографиями студентов, академиков, героев Советского Союза, крупных общественных деятелей, окончивших Каргапольскую среднюю школу.

На фотографиях, сделанных через 55 лет, показаны 3 школьных здания: начальная школа в с. Тамакулье, где я учился в 3–4 классах, полуразрушенная восьмилетняя школа, в которой обучение велось в 5–7 классах, и, наконец, белокаменная средняя школа в Каргаполье, в которой учились учащиеся 9–10 классов.

Начальная школа в с. Тамакулье, которую М. Н. Губогло закончил в 1950 г Фото М. Н. Губогло, 2012 г

Восьмилетняя школа в с. Каргаполье Фото М. Н. Губогло, 2012 г

Десятилетка в с. Каргаполье. М. Н. Губогло закончил ее в 1957 г Фото М. Н. Губогло, 2012 г

Состояние этих школ вполне убедительно репрезентирует дела нынешней образовательной системы, отказавшейся не только от комфортабельных, окруженных теплой акацией школьных зданий, но и воспитания учеников в духе любви к своей малой родине и своему Отечеству.

Повседневность в известном смысле – та же дорога, но в значительной мере – дорога по замкнутому кругу. В то время как дорога-судьба, дорога-движение – это мобильность человека, народа, страны, движение вперед.

Дорога, как и любовь, есть концентрированное проявление и неотъемлемый атрибут жизни. Именно поэтому дорога чаще, чем рутинная повседневность, выступает в жизни и в русской литературе или символом, или даже синонимом жизни.

Представляя перевод на русский язык учебник по «Социологии», один из патриархов американской социологии XX в. Нейл Смелзер, автор выдающихся работ в области экономической социологии, теории коллективного поведения, теории социальных изменений и методологии сравнительных исследований, предостерегал русскоязычных читателей от искушения антипримордиалистского понимания этнической истории и ее проявлений в ряде сфер и ситуаций повседневной жизни.

Западная социология от Ф. Тенниса до наших дней, – по мысли Нейла Смелзера, – была введена в заблуждение представлением о том, будто рост сложных, рациональных, целенаправленных организаций означает общее ослабление примордиальных сил (подчеркнуто мной. – М. Г.). Более того, много раз в своей истории Советский Союз пытался подавить семью, религию и прежде всего этническую общность (снова подчеркнуто мной. – М. Г.). В конечном счете эта попытка потерпела неудачу. Стремление к национальной независимости было в сущности одним из главных факторов, приведших к окончательному крушению советского коммунизма. В настоящее время эти исконные силы – одним словом, силы Геманшафт (общины, в отличие от общества по Ф. Теннису. – По уточнению Нейла Смелзера), видимо, снова заявляют о себе в региональном, этническом и лингвистическом сознании, в социальных движениях и в политической борьбе во всем мире [Смелзер 1994: 13].

В относительно кратком, но емком предисловии к русскому изданию «Социологии» маститый профессор обращается не только к студентам и аспирантам, но и к более широкому кругу читателей, в том числе к коллегам по профессии, а также к предпринимателям и руководителям научных и иных коллективов с просьбой-наказом не самоустраняться от «примордиальных сил» и продолжать изучение феномена «неукротимости примордиальности» в обществе» с тем, чтобы «социологи переосмыслили прежние теории социальных перемен и обратили на примордиальные структуры достойное внимание, какового они всегда заслуживали, но которое не всегда им уделялось» [Там же].

2. Траектории изменений в повседневной жизни в иноэтнической среде

Одним из важнейших позитивных обретений адаптационного процесса спецпереселенцев, вероятно, можно считать нарастающую доверительность местного населения, включая доверие, оказываемое им со стороны местной колхозно-административной элиты. Не прошло и десятилетия, как местная среда перестала воспринимать вынужденных переселенцев в качестве чужаков. На это был свой местный резон.

Обезлюдевшая зауральская послевоенная деревня, едва ли не полностью потерявшая на фронтах Великой Отечественной войны своих мужчин, и по-черному хлебнувшая страданий, горя и бед, едва сводившая концы с концами, с пониманием отнеслась к привезенному контингенту свежей рабочей илы. С одной стороны, депортированное население ежемесячно должно было отмечаться в спецкомендатуре, свидетельствуя незыблемость своей «привязки» к району и к селу вселения. Не эту ли ситуацию вспоминал местный поэт, уроженец Каргапольского края Анатолий Предеин, когда писал о неопределенной судьбе спецпереселенцев, которые в течение более двух недель, пока ехали в поезде, не знали, куда их везут, где и как они будут жить.

Поэт, вероятно, будучи осведомлен о трагической судьбе спецереселенцев, в том числе о зачитанной им в официальных органах директиве о том, что они переселяются «навечно», без указания куда именно, в какую точку Советского Союза.

С другой стороны, местное население, наблюдая тот позитивный вклад, который вносили трудоспособные люди в подъем захиревших колхозов, прониклось многосторонним доверием, принимая как должное социально-профессиональную карьеру инициативных спецпереселенцев. Местная элита уже по истечении нескольких лет осмелилась выдвигать представителей депортированного населения на важные и ответственные участки работы. Простые жители деревни от первоначального приглашения в баню перешли к оказанию помощи в построении новыми обитателями своих собственных бань и к обучению пришлых женщин готовить блюда из традиционного местного рациона.

Уже через два-три года, например, популярность портного из числа жителей г. Чадыр-Лунги – Капанжи Дмитрия, у которого шили себе наряды жены Каргапольских начальников и привилегированные дамы из среды местной интеллигенции, перешагнула границы района.

Значительная часть техники, сосредоточенной в районной машинно-тракторной станции, оказалась в руках мужчин-спецпереселенцев. Накануне реорганизации МТС в РТС (ремонтно-техническую станцию) в 1958 г. в соответствии с решениями Февральского пленума ЦК КПСС и Мартовской сессии Верховного Совета СССР, в каждом селе Каргапольского района, где проживали спецпереселенцы, было по 2–3 человека, работавших на тракторах или принимающих участие в их ремонте.

В селе Тамакулье один из жителей села Трашполи Чадыр-Лунгского района был приставлен к колхозным лошадям и числился заведующим конюховки. В его обязанности, кроме должности сторожа, входили обеспечение лошадей водой и кормом, сохранение в целостности зимнего и летнего сельскохозяйственного инвентаря, упряжи и исполнение ряда других нехитрых обязанностей практически из репертуара завхоза. Но все эти хозяйственные обязанности были не самыми главными. Дело в том, что в культурной жизни села конюховка играла важную роль. Поэтому завхоз конюховки одновременно был уполномочен высоким доверием, как человек, обеспечивающий нормальное ее функционирование в качестве сельского клуба.

Итак, что такое «конюховка» в послевоенной курганской деревне? Ни в Большой советской энциклопедии, ни в Словаре русского языка слова «конюховка» нет. Вероятно, этот сельский термин этимологически каким-то образом восходит к слову «конюшни». Так назывался немаловажный придворный чин в XV – начале XVII вв., в ведении которого находились табуны лошадей, придворные конюхи, имения и строения, отведенные для содержания царских табунов. В отличие от конюшни, помещения для содержания лошадей, конюховка, с ее вечным запахом дегтя и острым запахом конского пота, входила в систему колхозного конного двора и вместе с примыкающими хозяйственными пристройками служила помещением для отдыха конюхов, ездовых и дежурных по конному двору, а также для хранения всяческого инвентаря.

В зимний период, в пору особо суровых холодов, в конюховке собирались жители деревни обменяться новостями. Иногда по праздникам, а порой и по будням жарко натопленная конюховка превращалась в «красный уголок» для взрослых мужиков и взрослеющих юношей, тех, кого не привлекали культурные услуги, предлагаемые убогой сельской избой-читальней. Иногда «на огонек» конюховки приходили и вдовушки с кувшинчиком браги из числа наиболее решительных и истосковавшихся по живому общению.

Судя по воспоминаниям моих земляков, выпускников Каргапольской средней школы, проживающих ныне в Москве и Подмосковье, такие конюховки, в которых происходили развлекательные «тусовки», особенно в длинные зимние вечера, имелись в каждой деревне.

Через 55 лет на месте бывшей «конюховки» я обнаружил заросший травой пустырь, кучу досок и рассказ соседа по депортационному времени Д. Сосновских (на фото) о том, как развалился колхоз, а вместе с ним приказала долго жить и конюховка, как образ «культурного очага» поствоенной повседневности. Фото М. Н. Губогло

Итак, между приглашением, впервые услышанным в детстве: «Айда по горох», и призывами в юности: «Айда в конюховку» лежит важная полоса жизненного цикла и этнокультурной социализации, наполненная диалогом, имевшем место в семейной ситуации и общением во внесемейной среде, содержанием которой выступила дискуссия на стыке двух соционормативных культур. Принципы и ритуалы одной из них практиковались дома на гагаузском языке в кругу семейных отношений, другая – манила к себе и доминировала на русском языке за пределами семейного быта, в повседневных общениях с внешней средой, включая сферу школьного образования и сферу сельской жизни. В итоге формировались двуязычие и двукулыурие, в которых сибирское трудолюбие и навыки борьбы с природой во имя выживания сочетались с энергией романтизма, доставшейся в наследство от ярких запахов и красок Буджакской степи.

У спецпереселенцев, «переваривших» депортационную реальность, и вернувшихся в Гагаузию из депортации, культура и менталитет представляют собой такую «социальную память» и такую форму «повседневного бытия», в которых остались следы экстремальной адаптации и хозяйственно-бытовой и социально-психологический опыт, накопленный там, в Сибири, за годы депортации.

Важное место в мировоззрении этих людей, с которыми довелось познакомиться летом 2007–2008 гг., занимает повышенное чувство самоуважения за то, что они сумели выжить в невероятно трудных условиях и сумели перенести все тяготы наказанного времени. Они, подобно своим предкам, тяжелым трудом осваивающим Буджакские степи, как правило, не пали духом, а, напротив, вернувшись домой, на родину, и не получив конфискованную или разворованную в 1949 г. недвижимость, с новой силой и новыми умениями приступили уже к третьему обустройству своей жизни. Экстремальные условия выживания и последующая благополучная адаптация в иносоциальную и в иноэтничную среду закалили их характер, добавили социальной «упругости» и понимание личной ответственности.

Личность выжившего спецпереселенца, вернувшегося домой на родину и не получившего доступа к родному очагу, заслуживает серьезного внимания и постановки широких исследовательских задач. На передний план тут выдвигаются вопросы соотношения инерции его традиционной культуры и энергии новообретенных навыков. Насколько сильна была роль социо норматив ной культуры в менталитете и в повседневной жизни этих людей, можно судить по тому, насколько глубоко они привержены двум фундаментальным ценностям соционормативной культуры – трудолюбию и гостеприимству.

Локомотивом жизненной мотивации, которую можно было бы по внешним признакам назвать «достижительной мотивацией», составляла такая позиция жизнедеятельности многих из этих людей, когда главным стержнем становилось не желание стать советским человеком в соответствии с «моральным кодексом», а прагматический императив – выжить сегодня и обеспечить выживание свое и своих детей завтра.

Переходя от изучения групповой к индивидуальной и личностной идентичности, необходимо выразить убеждение в том, что этнолог должен заглянуть в душу того, чью идентичность он изучает. Но чтобы сделать первый, едва ли не самый трудный шаг, надо начинать с себя. Стать этнологом самого себя.