Античный полис. Курс лекций. Лекция 1. И. Е. Суриков. Греческий полис архаической и классической эпох ( Коллектив авторов, 2010)

Бесспорно, тема полиса является одной из ключевых (а может быть, и просто самой главной) при изучении античности, во всяком случае греческой античности доэллинистического времени. Не имея адекватного понятия о полисе, в истории этой эпохи вообще мало что можно в полной мере постигнуть. В то же время следует отметить, что составление этого адекватного понятия об античном полисе – дело очень нелегкое. Полисная проблематика не только исключительно важна; она с полным основанием может быть названа также чрезвычайно сложной – как ввиду своей многогранности, так и в связи с подчеркнуто дискуссионным характером многих возникающих вопросов, отнюдь не решенных еще и по сей день, остающихся предметом напряженных споров. Поэтому, разумеется, и то, что будет сказано нами ниже, не претендует быть некой «истиной в последней инстанции»; это один из возможных взглядов на полис, хотя мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы сделать нашу позицию максимально аргументированной, насколько это возможно в рамках ограниченного объема работы.

Отметим сразу, что имеют право на существование самые различные подходы к проблеме полиса. В русле одного из таких подходов особенно интенсивную работу провел Копенгагенский центр по изучению полиса под руководством выдающегося антиковеда М. Хансена. В качестве своеобразной «сверхзадачи» этот центр поставил выработку определения феномена полиса – определения развернутого и исчерпывающего, которое было бы внутренне непротиворечивым, соответствовало бы полной совокупности источниковых данных, а также по возможности удовлетворяло бы всех работающих на данном поприще специалистов. Вне всякого сомнения, эта задача весьма актуальна. В историографии, как известно, бытует множество определений полиса, подчас весьма сильно отличающихся друг от друга. В каждой из этих дефиниций выдвигается на первый план то одна, то другая сторона изучаемого явления (нередко в ущерб всем остальным), в результате все они страдают теми или иными недостатками, больше всего неполнотой, и, как следствие, неудовлетворительны или не вполне удовлетворительны. В подобной ситуации решительно необходимо рано или поздно прийти к «общему знаменателю», без чего вряд ли возможно результативное движение вперед.

Однако сама эта ситуация показывает, насколько все-таки трудно прийти к искомому определению, которое можно было бы назвать во всех отношениях безупречным. Не удивимся, если эта цель так и не будет достигнута. С одной стороны, весьма импонирует, что исследователи, участвующие в разработках Копенгагенского центра, стремятся понять, какой смысл (или смыслы) вкладывали в понятие «полис» сами античные греки, и уже на основании этого попытаться прийти к определению данного понятия, а не навязывать им это определение, исходя из априорных установок. Для этого предпринимается тщательнейшая проработка всего колоссального источникового корпуса по греческой античности, включая и нарративную традицию, и эпиграфические тексты, и даже археологические памятники: всё это может иметь прямое или косвенное отношение к проблеме полиса.

По итогам исследования большого массива данных Хансену удалось вывести определенную закономерность, которую он, на наш взгляд, несколько претенциозно называет «Копенгагенским законом о полисе» (Lex Hafniensis de civitate). Ученый формулирует этот закон следующим образом: в источниках архаического и классического времени термин «полис», используемый в смысле «город» (town) для обозначения того или иного городского центра (urban centre), прилагается не к любому городскому центру, а только к такому городу, который в то же время является центром полиса как политического сообщества (political community). Иными словами, термин «полис» в этих источниках имеет два разных значения: «город» и «государство». Но даже тогда, когда он используется в смысле «город», все-таки он одновременно почти всегда указывает на то, что греки называли полисом в политическом смысле, в смысле гражданской общины (κοινωνία πολιτῶν πολιτείαϚ).

Этот закон, который, как подчеркивает Хансен, имеет в виду только древнегреческие полисы, насколько можно судить, призван оттенить «двуединство» категории полиса, причем при преобладании все же скорее «государственных», чем «городских» коннотаций.

С другой же стороны, для работы центра характерен один недостаток, за который уже и ранее по различным поводам критиковали его руководителя М. Хансена: чрезмерно формальный подход к свидетельствам источников. Так, и материал по полису также максимально формализован: не случайно издания центра изобилуют разного рода перечнями, реестрами, каталогами. Просто-таки грандиозным предприятием представляется составление общего каталога всех древнегреческих полисов архаической и классической эпох, известных из источников (каталог выпущен в 2004 г.). Все такого рода списки могут быть весьма информативными, однако создается впечатление, что за ними как-то теряется живая реальность античной эпохи: ведь реальность, как известно, заведомо сложнее и многограннее любой самой лучшей схемы.

Важное место в исследованиях Копенгагенского центра занял сравнительный подход. Эллинский полис берется как явление не только античной, но и мировой истории и в этом качестве сопоставляется более чем с 30 типами городов-государств, известных для других эпох и регионов. Для сравнения берутся как вполне хрестоматийные примеры (города-государства Шумера, Финикии, Ассирии, Эбла, этрусские города, Рим и другие civitates Лация, кельтские oppida, города древней и средневековой Средней Азии, позднесредневековой и ренессансной Италии, города-государства майя и ацтеков и т. п.), так и отнюдь не очевидные, подчас даже спорные (например, раннесредневековые города Аравии типа Мекки, поселения викингов в Ирландии X в., «имперские» и «вольные» города Германии от средневековья до XIX в., «города-государства» Юго-Восточной Азии и Африки или даже «викингские города Южной России», как они определены в сборнике). Несколько смущает всё тот же известный формализм подхода; в одну и ту же весьма расплывчатую, нетерминологичную категорию «городов-государств» оказались от несены образования самого неодинакового порядка, отнюдь не родственные структурно-типологически.

Подчеркнув еще раз некоторую непродуктивность формального анализа, когда он применяется изолированно, без сочетания с иными методиками, дающими возможность содержательного постижения материала по существу, возвращаемся к основной нити изложения. Повторим, что применительно к полисной проблематике имеет место отсутствие согласия между специалистами практически в каждом вопросе. В том числе, например, и в таком ключевом, как рождение полиса: при преобладающем мнении, согласно которому это продукт послемикенской эпохи, сформировавшийся на протяжении первой половины I тыс. до н. э., имеются, однако, и идеи о микенском или даже домикенском происхождении полиса (А. ван Эффантерр, отчасти Ю. В. Андреев). Нет единства и в отношении проблемы критериев. Можно ли любую общину в Греции считать полисом?

Очевидно, всё-таки нельзя, поскольку полису в греческом мире имелись альтернативы. Данная тема в последнее время становится популярной в западной науке, хотя отечественного антиковедения эти новые веяния, как обычно и бывает, пока не коснулись. Даже в классическую эпоху, во времена высшего расцвета полисного строя, полис не являлся единственной формой государственного объединения в Элладе. Наряду с ними существовали, преимущественно в периферийных регионах, так называемые «этносы». Именно «этнос» следует признать важнейшей альтернативой архаическому и классическому полису.

Но что такое греческий «этнос» – в этом вопросе пока нет почти никакой ясности, поскольку названный феномен еще мало исследовался и до сих пор изучен в явно недостаточной степени. Не разработаны еще вполне четкие критерии, по которым можно было бы отличать «этнос» от полиса, так что не всегда понятно, к какой из этих двух категорий относить ту или иную конкретную политию. Если можно привести ряд примеров «этносов» в чистом виде (Этолия, Акарнания, Локрида и др.), то, с другой стороны, имелись и государственные образования, в которых черты «этноса» и полиса сочетались и переплетались при преобладании одних или других. Таковы Фессалия, Аркадия, Беотия, Элида и др. Характер перечисленных объединений неоднороден. В частности, Фессалию как целое на шкале «этнос» – полис следует разместить ближе к первому; но в то же время на ее территории постепенно формировались полисы. В Беотии и Аркадии полисы, которые мы застаем в классическую эпоху, являются уже вполне сформировавшимися, но некоторые рудименты «этноса» сохранялись на общем уровне региона. Элида же, судя по всему, прошла путь перерождения «этноса» в единый крупный полис.

Несмотря на то что сам термин «этнос» может быть буквально переведен как «племя», греческий «этнос», конечно, не был каким-то примитивным племенем в смысле категории родоплеменного строя, изучаемого этнографией и историей первобытности. Он являлся, как и полис, тоже некоей формой социально-политического устройства, общиной, предполагавшей наличие гражданства. Пожалуй, в «этносе» в большей степени выступал на первый план территориальный элемент, в то время как в полисе – человеческий фактор. Ведь, по известной формулировке Фукидида, отразившего здесь общегреческие представления, полис – это «люди, а не стены».

В связи со сказанным отметим, что в историографии велась дискуссия на тему, возможны ли были в античной Греции полисы вообще без территории. Некоторые ученые отрицают такую возможность. Мы же считаем, что в принципе она наличествовала. Случаи такого рода были очень нечастыми; обычно приводят одни и те же, ставшие хрестоматийными примеры (афинский флот на Самосе в 411 г. до н. э., не признавший олигархического переворота Четырехсот на родине, отказавшийся подчиняться новому правительству и на какое-то время конституировавшийся как своего рода отдельный независимый полис; наемное войско «Десяти тысяч» в составе сил Кира Младшего, в ходе своего отступления из Персии тоже, по сути дела, организовавшееся в «полис на походе). Иными словами, перед нами в любом случае не правило, а исключение, возможное только в неординарных, чрезвычайных обстоятельствах.

В норме полис, безусловно, должен был обладать определенными постоянными земельными владениями. Не случайно одно из самых серьезных наказаний для гражданина полиса – это изгнание с полисной территории. Тем не менее сама возможность пусть редко и ненадолго, но все-таки создавать «бестерриториальные» полисы лишний раз подчеркивает отмеченную выше первичность человеческого фактора в полисном типе государственности.

«Этнос» был в известном смысле одной из пресловутых «альтернатив полису». Однако эта альтернатива так и осталась на заднем плане, а специфику греческой античности во всех отношениях определил именно полис. Он не был и не признавался единственно возможной для эллинов формой сообщества людей. Но он был и признавался формой, так сказать, «идеальной». Такую картину встречаем и в реальной жизни греков, и во всех теоретических построениях их мыслителей – Платона, Аристотеля и т. д.

Переходя к более детальной характеристике категории полиса, в первую очередь настоятельно подчеркнем необходимость различать между полисом архаическим и полисом классическим. Это, разумеется, не одно и то же; это – две стадии в развитии феномена. Формирование архаического и классического полиса – тоже два разных процесса, которые не следует смешивать друг с другом. Оба процесса имели в полной мере революционный характер (революцию понимаем здесь в максимально широком смысле, не обязательно как некий насильственный переворот, но как качественный скачок, выход на новый уровень).

Совершенно справедливо выдающийся археолог и один из крупнейших специалистов в области складывания полиса Э. Снодграсс модифицирует давно уже вошедшее в арсенал антиковедения понятие «архаической революции». Он указывает, что на самом деле имели место две «архаические революции» – в начале и в конце эпохи архаики. В ходе первой из них произошло формирование полисов из «осколков» распавшихся монархий микенского времени, через промежуточный этап протополиса. В этот период полис возникал как полис архаический. Главный элемент данного процесса – складывание системы полисных институтов. Следует упомянуть, в частности, постепенное создание набора базовых магистратур. Оно лучше всего прослеживается на афинском материале, из которого видно, что путь от пожизненной царской власти к полисной магистратуре архонтата шел по нескольким параллельным линиям. Во-первых, должность становится выборной, затем в несколько этапов происходит сокращение срока пребывания в ней – до 10 лет, затем до 1 года. Одновременно расширяется круг лиц, имеющих право занимать эту магистратуру, – от царского рода Медонтидов ко всем евпатридам. Третья линия – увеличение количества магистратур от одного царя до девяти архонтов; это предпринималось в целях придания власти коллегиального характера, дабы избежать ее концентрации в одних руках. В целом можно считать, что в Афинах процесс формирования архаического полиса завершился к середине VII в. до н. э., то есть охватил собой первую половину эпохи архаики. В сопоставимые сроки это произошло и в ряде других регионов греческого мира, а именно в тех, которые развивались относительно быстрыми темпами.

Вторую же половину архаической эпохи охватывает формирование классического полиса, в основном завершившееся в тех же передовых регионах к рубежу VI–V вв. до н. э. Если брать уже упомянутые Афины, то в них основные шаги на этом направлении – законодательство Драконта, реформы Солона, тирания Писистрата и Писистратидов, наконец, деятельность Клисфена. Если же брать греческий мир в целом, то не может не броситься в глаза целый ряд принципиально новых реалий, появившихся именно на указанном хронологическом отрезке. Среди них – кодификация права; введение гоплитской фаланги и нарастание связанных с ее социальными функциями эгалитарных тенденций; резкая интенсификация внутриполисных смут (стасиса) и, как результат, частое установление тиранических режимов, относимых наукой к т. н. Старшей тирании; вытеснение архаических форм зависимости (как долговая кабала или внеэкономическая эксплуатация покоренного местного населения) и развитие классического рабства.

Подчеркнем, что в категории «архаический полис» и «классический полис» мы вкладываем не столько хронологический, сколько стадиально-типологический смысл. Дело в том, что даже и в классическую эпоху в греческом мире вполне можно было встретить полисы, остававшиеся еще на «архаической» стадии и не продвинувшиеся на «классическую». Если говорить о полисах крупных и известных, то таковы, бесспорно, Спарта, полисы Крита, в значительной степени Аргос и др.

Сказанное позволяет предложить новый вариант типологии греческих полисов. Вопрос о такой типологии весьма сложен и дискуссионен; выдвигались разные ее варианты. Например, полисы аграрные и полисы торгово-ремесленные. Но подобная дихотомия некорректна. Ведь хотя степень развития ремесленного производства и торгового обмена в различных государствах Эллады могла быть большей или меньшей, но, насколько можно судить, ни в одном из них эта сфера хозяйственной деятельности не являлась основой экономики; такой основой всюду являлось сельское хозяйство. Иначе говоря, ни один полис не может быть назван торгово-ремесленным в строгом смысле слова.

Весьма большая роль ремесла и торговли в таких, например, полисах, как Эгина, Милет, Коринф, Фокея, конечно, не может быть поставлена под сомнение. Эгинские купцы славились своим богатством; в Милете прослойка богатейших людей называлась «аэйнавтами» (вечно плавающими), что, безусловно, означает их причастность к морской торговле. Но у нас нет данных, чтобы категорично делать очень ответственный вывод о том, что в этих полисах (даже на Эгине) ремесло и торговля представляли собой основу экономики, то есть занимали в ее структуре больший удельный вес, чем сельское хозяйство, иными словами, что среди эгинских жителей торговцев и ремесленников было больше, чем крестьян. Из источников это не истекает. Кстати, что касается конкретно Эгины, то, конечно, соблазнительно напрашивается следующий ход мысли: на маленьком островке земли, вероятно, на всех не хватало, и многие жители из-за этого должны были обеспечивать себе существование ремеслом и торговлей. Однако похоже, что на Эгине земельный голод все-таки не ощущался. Иначе она была бы среди активных участников Великой колонизации, а это не так.

Далее, предлагалось делить полисы на демократические и олигархические, то есть за базовый критерий различения бралась форма политического устройства. Но такая классификация тоже несет в себе некоторое упрощение. Как демократия, так и олигархия в полисных условиях могли быть очень разными; провести четкую грань, скажем, между умеренно-олигархическими режимами и некоторыми более консервативными («гоплитскими») демократиями вообще вряд ли представляется возможным. Не говорим уже о том, что в одном и том же полисе государственный строй мог меняться: олигархическое правление сменялось демократическим, впоследствии вновь возвращалась олигархия (случалось и такое), вкрапливались интерлюдии тирании, вообще не находящей отражения в разбираемой типологии, и т. д.

Итак, предлагаемый нами вариант типологии греческих полисов доэллинистического времени – полисы архаического типа и полисы классического типа. Безусловно, и такая типология тоже не охватит всего разнообразия существующих условий. Двух «полисов-близнецов» в Греции просто не было. Любое обобщение в какой-то степени «хромает», тем не менее без обобщений обойтись нельзя. И тут уж приходится мириться с тем, что всегда останутся исключения из правила. В первую очередь таким исключением будут, конечно, Афины на протяжении большей части V и IV вв. до н. э., когда они были полисом уникальным, близких аналогий практически не имеющим.

Афинское государство стало столь нетипичным, разумеется, далеко не сразу: не в ходе законодательства Солона и даже не в результате реформ Клисфена. Даже после этих последних Афины оставались еще более или менее «нормальным» классическим полисом. В серьезное отклонение от этой нормы они начали превращаться ближе к середине V в. до н. э. Главную роль в указанном процессе сыграли реформы Эфиальта – Перикла, в результате которых в «городе Паллады» установилась самая развитая демократия античного мира, опирающаяся на гегемонию в имперской по своей сути Афинской архэ. Этот последний шаг не был сделан, пожалуй, ни одним другим полисом.

В связи с Афинами встает вопрос: не следует ли ввести в нашу типологию еще один, третий тип – «модернизированный полис» (наименование условное)? Однако несколько беспокоит, что такой тип окажется в греческом мире исключительно редок, в сущности, единичен. В полной мере к нему можно отнести только Афины периода расцвета демократии. Ближе всего к этому образцу подошли, быть может, Сиракузы V в. до н. э. Но они, во-первых, всё же не прошли тот же путь полностью; во-вторых, сиракузская демократия оказалась нестабильной и на исходе столетия, как известно, уступила место тирании Дионисия Старшего. Одним словом, данный полис не являет собой столь же яркого и характерного примера предложенного здесь третьего типа, скорее находится где-то на подступах к нему. Удивляться этому тоже не следует: чистота типов возможна только в теории, на практике же, естественно, имел место широкий спектр различных переходных вариантов.

Афины – сюжет сам по себе весьма интересный, о котором с большой пользой можно было бы долго и подробно говорить. Однако нас здесь интересуют не столько Афины, сколько полисы более типичные (будь то архаического или классического типа). Только это позволит как-то обобщить ситуацию. Поэтому нижесказанное будет, конечно, базироваться в числе прочего и на афинском материале, но в основном не из «Периклова века», а более раннем, когда Афины еще не столь уникальны и более показательны.

Далее необходимо оговорить, что в типах «архаический полис» и «классический полис» следует видеть не только различие, но и черты сходства – те, которые позволяют относить оба типа к категории полиса (а не сближать, скажем, архаический полис с «этносом»). Речь, таким образом, идет о том, что в первую очередь характерно для полиса как такового – при всех конкретных отличиях и почти необъятном разнообразии проявлений общих принципов. Какие признаки делают полис полисом?

Ставя эти вопросы, мы напрямую выходим на проблему определения полиса. Проблема эта также является сложнейшей, по ней немало сломано копий в научных дискуссиях. Нам представляется, что в данной ситуации особенно уместен совет «Семь раз отмерь – один отрежь». Не станем спешить со скороспелыми выводами; будем двигаться к искомому определению постепенно, шаг за шагом, уточняя его, конкретизируя, оттачивая. Главное – заботиться о том, чтобы выстроилась четкая логическая цепочка аргументации, без пробелов и по возможности без «слабых звеньев», чтобы полученные результаты не содержали противоречий, как внутренних, так и с источниковым материалом.

В любом случае определение, которое получится, будет, бесспорно, рабочим, предварительным. Оно, в частности, будет сделано всецело на тех данных, какие предоставляет история греческих полисов архаической и классической эпох, то есть на данных, которые лучше всего известны автору этих строк. Мы уверены, что рассмотрение данных по эллинизму и Риму, осуществляемое в других лекциях этого курса, позволит обогатить понимание полиса рядом других важных и ценных деталей.

Прежде всего выскажем свое отношение к весьма распространенному в западном антиковедении определению полиса как города-государства. В отечественной науке эта формулировка обычно подвергается критике, признается некорректной или даже вообще неприемлемой. Мы в данном вопросе занимаем не столь ригористичную позицию и в принципе допускаем, что разбираемое определение может иметь определенную эвристическую ценность. Но только в том случае, если не забывать обязательно делать две важные оговорки. Во-первых, применительно к полису сами понятия «город и государство» нужно понимать в специфически античном смысле, который далеко не во всем тождествен современному. Во-вторых, следует учитывать, что полис – не только город и не только государство, а нечто большее: при применении системного подхода сумма не вполне совпадает с совокупностью своих слагаемых.

Разберем сказанное более детально и аргументированно. Прежде всего, очевидно, все согласятся с тем, что полис есть община. Оговорить это необходимо, так как это первый шаг к пониманию феномена, но именно пока только первый. Сказать, что полис есть община, – еще почти ничего не сказать, поскольку общин в мировой истории было чрезвычайно много, и все они были очень разными и не похожими друг на друга.

Поэтому делаем второй шаг: полис есть гражданская община. На этом этапе анализа мы выходим на такую характеристику полиса, которую вообще следует признать одной из важнейших, наиболее принципиальных: полис теснейшим образом связан с категориями гражданина и гражданства. Эти категории имели ключевое значение для всего полисного бытия, и только на их основе может быть адекватно познан феномен полиса.

Но и на этом втором шаге тоже нельзя останавливаться: пока мы еще не оттенили всю специфику полисного типа общества. Скажем, к греческому «этносу» всё вышесказанное тоже в полной мере относится: он также являлся общиной, и в нем также имелось гражданство. Последнее выражалось в том, что граждане «этносов» (как и граждане полисов) носили этниконы, то есть в состав их полного гражданского имени входило обозначение принадлежности к данному государству. Как гражданин Афин при контактах с иноземцами именовался «имярек, афинянин», так, допустим, житель Этолии – «имярек, этолиец».

Следовательно, для уточнения определения нужно делать очередной шаг. И если два предыдущих, думается, ни у кого сомнения не вызвали, то этот, третий, скорее всего вызовет у части читателей возражения. Он заключается в следующем: полис есть городская гражданская община.

Почему мы говорим о возможных возражениях? В отечественной историографии получила широкое распространение точка зрения, особенно детально развивавшаяся выдающимся антиковедом Г. А. Кошеленко и учеными его школы. Согласно данной точке зрения, полис и город – принципиально разные феномены, не имеющие, в сущности, ничего общего. Соответственно, двумя не совпадающими друг с другом процессами являются, с одной стороны, формирование и развитие полиса в Греции, а с другой – формирование и развитие там города. Эти процессы даже во многом ставятся в ситуацию противоположности, противостояния между собой.

Традиционно приводятся аргументы такого рода: существовал афинский полис, в котором в классическую эпоху имелся не один, а как минимум два городских центра – сами Афины и Пирей. Кстати, по нашему мнению, городских центров в Аттике было даже больше, чем два; по крайней мере Элевсин мы явно тоже должны относить к их числу. В то же время существовал и такой полис, как Спарта, – вообще не урбанизированный, не имевший четких признаков городского центра.

Всё это, бесспорно, верно. Однако надлежит помнить о нескольких существенных обстоятельствах. Во-первых, вышеприведенные примеры представляют собой исключения, отклонения от нормы. Ни Афины, ни Спарту никто не назовет типичным полисом. А исключениями вряд ли могут аргументироваться общие закономерности. Во-вторых, необходимо придерживаться принципа историзма и не применять к иным эпохам критерии, свойственные нашей. Такой тип населенного пункта, который по современным меркам никак не может считаться городом и который мы ни в коем случае не признали бы таковым, в античном греческом мире вполне мог восприниматься как город.

В-третьих – и это, пожалуй, наиболее важно, – пользуясь категорией «город», следует учитывать, что в античности она не только в количественном, но и в качественном аспекте имела во многом иное смысловое наполнение, нежели в наши дни. Противопоставление полиса и города правомерно, если исходить из нынешнего понимания города как более или менее крупного центра промышленного (применительно к доиндустриальному времени – ремесленного) производства и торговли, центра, противопоставленного деревне, сельской местности – средоточию аграрного сектора экономики. Такая ситуация сложилась в Европе в эпоху средневековья и существует, в общем, по сей день.

В античной Греции было иначе: противопоставления города и деревни не наблюдалось, они воспринимались не как антагонистические элементы, а как необходимые части единого целого. Применительно к греческим реалиям следует вести речь об аграрных городах, по крайней мере в подавляющем большинстве случаев. Основу населения древнегреческого города составляли не ремесленники и торговцы (хотя они, вне всякого сомнения, наличествовали почти в любом полисе), а крестьяне. Противопоставление горожан и крестьян как социально-экономических групп уже поэтому не могло получить развитие. В условиях полиса город был интегрально, теснейшим образом связан со своей хорой. Они были взаимодополняющими и друг без друга не мыслились, представляли собой два компонента одной системы «город – хора», которая, в сущности, и представляла собой полис. Именно в рамках названной системы «город – хора» уместнее всего трактовать определение полиса как городской гражданской общины. Поэтому, кстати, встречающееся в исторической литературе выражение «полис и хора» представляется нам не вполне корректным, поскольку нельзя противопоставлять целое и его часть.

Следующий (и уже, наверное, последний) шаг в формулировке нужного нам определения будет таким: полис есть городская гражданская община, конституирующая себя как государство. Здесь подчеркивается момент политического суверенитета, представляющийся исключительно важной характеристикой архаического и классического полиса. Полис, каким бы маленьким он ни был, являлся полноценным государством, со всеми атрибутами государственной независимости: властями, армией, финансами, законами и т. д. Акцент на этом позволит нам еще лучше отличать полис от других гражданских общин, существовавших даже и в той же Греции, но государствами не являвшихся. Достаточно вспомнить, например, о демах в Аттике. Они ведь тоже были гражданскими общинами; более того, дем – в некоторых отношениях полис в миниатюре, что давно уже было замечено: в античности – Фукидидом, в современной историографии – целым рядом исследователей. В демах имелись даже органы местного самоуправления, копировавшие общеполисные институты и располагавшие довольно существенными полномочиями. Поэтому, кстати, не столь давно появилась парадоксальная точка зрения, согласно которой Афины, воспринимавшиеся как «федерация демов», были, собственно, не полисом, а «этносом». Но согласиться с этой точкой зрения нельзя (да и в античности Афины всегда воспринимались именно как полис, а отнюдь не как «этнос»). Дем не может быть «точкой отсчета» для политической структуры именно потому, что он в отличие от полиса не обладал политическим суверенитетом, не являлся государством.

Говоря о принципе политического суверенитета, следует учитывать, что из него, на первый взгляд, были возможны исключения. Так, полисы в системе Афинской архэ V в. до н. э. были с определенного момента фактически лишены своей государственной независимости. Но ведь жители этих полисов и осознавали такое положение как совершенно ненормальное, при первой же возможности пытались избавиться от чрезмерно далеко зашедшей гегемонии Афин. Кстати, давно уже было подмечено: временем высшего экономического, политического, культурного расцвета Ионии была первая половина архаической эпохи. Попав под власть Персии, этот передовой регион пришел в некоторый упадок, но, что самое главное, не возродился от упадка и после освобождения от контроля Ахеменидов в ходе Греко-персидских войн. И не возродился именно потому, что на смену одному чуждому владычеству пришло другое, афинское (а потом спартанское, а потом снова ахеменидское…). Иными словами, один из кардинальных принципов полисного типа социума по отношению к этим городам продолжал нарушаться, и они уже не являлись полноценными полисами.

Коль скоро об этом зашла речь, автору представляется необходимым сделать небольшое отступление и хотя бы в двух словах сформулировать свое отношение к эллинистическим полисам, дабы в его позиции были расставлены все точки над i. Часто подчеркивают, что полисные формы жизни оказались весьма живучими, что они продолжали свое существование и в период эллинизма, и позже, вплоть до конца античности. В целом ряде отношений это, бесспорно, так. Но можно ли считать полноценными полисами те полисы, которые находились на территории эллинистических монархий и подчинялись власти их царей? Мы в этом не уверены – именно потому, что они уже не являлись политически суверенными. Общинами они, разумеется, были, но не были уже государствами. И, во всяком случае, sub specie архаического и классического полиса эти эллинистические полисы – вопиющее отклонение от нормы.

Принцип политического суверенитета в словоупотреблении самих греков выражался термином «автономия» (т. е. «жизнь по собственным законам»). Рука об руку с этим понятием шло понятие автаркии – экономического суверенитета. Впрочем, строго говоря, автаркия (самодовление, самодостаточность) – категория не чисто экономическая; она являлась в значительной степени одной из общих основ всего бытия греческого полиса и мировосприятия, выросшего в рамках этого бытия.

Итак, подведем некоторые предварительные итоги. Из краткой формулировки «город-государство» мы путем ряда последовательных корректировок и уточнений выводим следующее рабочее определение полиса: городская гражданская община, конституирующая себя как государство. Акцент здесь делается, во-первых, на ключевом значении категорий гражданина и гражданства для жизни полиса; во-вторых, на городском (в античном смысле) характере полисной цивилизации; в-третьих, на наличии политического суверенитета.

До сих пор речь шла в основном о политическом аспекте феномена полиса. Но не менее важным представляется нам его религиозное «измерение» – несмотря на то, что оно обычно в исследовательской литературе не является предметом столь же пристального внимания. С одной стороны, полис есть городская гражданская община, конституирующая себя в качестве политической организации, то есть государства. Но, с другой стороны, в той же мере полис есть городская гражданская община, конституирующая себя в качестве религиозной организации. Здесь напрашивается продолжение «…то есть церкви», и если мы воздерживаемся от употребления слова «церковь», то только потому, что это слово несет в себе ряд устойчивых коннотаций вполне определенного характера, с трудом увязывающихся в современном сознании с античной языческой религией. Впрочем, в западной исследовательской литературе можно встретить и формулировки такого рода: в условиях религии, не имевшей ни элементов откровения, ни канона священных текстов, ни духовенства, полис играл роль церкви. Во всяком случае, церкви как особой, отдельной от государства организации никогда не существовало ни в одном полисе.

Указанный религиозный аспект полиса также совершенно необходимо учитывать, причем не только на стадии уже развитого полисного социума, но и на стадии его формирования. Французский ученый Ф. де Полиньяк в 1980-х – 1990-х гг. в ряде этапных работ убедительно продемонстрировал синхронность и взаимосвязь «рождения» полиса в Греции и появления крупных святилищ, детально изучил, насколько велика была роль этих святилищ в складывании полисных структур. На эту роль еще до него указывал Э. Снодграсс, но новизна подхода де Полиньяка заключалась в том, что он сделал особый акцент на святилищах на окраине хоры и ввел категорию «биполярного полиса». В этой системе появляются, так сказать, два «полюса», создающие в совокупности «сакральную ось» государства: центральный полюс – сам город с его святынями на акрополе и маргинальный полюс – крупное святилище на хоре.

Французский антиковед считает, что имелись и исключения из выведенной им нормы «биполярного полиса», и важнейшим из этих исключений он называет Афины. Однако, на наш взгляд, они таковым все же не являлись, во всяком случае, с того времени, как в состав афинского государства был включен Элевсин: тамошнее святилище Деметры стало выполнять искомую роль второго, маргинального полюса. В целом, конечно, нельзя сказать, что концепция де Полиньяка всеми безоговорочно принята; раздаются и голоса против, акцентирующие некоторую умозрительность предложенной схемы. Разумеется, любая схема, более того, любое обобщение в какой-то степени является упрощением действительности, и с этим ничего поделать нельзя. Но из этого не вытекает, что мы должны отказаться от обобщений. Во всяком случае, концепция «биполярного полиса» заслуживает самого внимательного к себе отношения; после ее появления уже нельзя ее не учитывать и писать о полисной организации так, как писали до того.

Итак, полис – не только политическое пространство, но еще и пространство сакральное. Остановимся на этом подробнее. Любая цивилизация творит собственную пространственную модель и, в свою очередь, сама как бы творится ею. Разумеется, сформировалась своя пространственная модель – самобытная и, возможно, даже уникальная – и в рамках древнегреческой полисной цивилизации. Здесь невозможно рассмотреть эту модель во всей ее целостной совокупности. Мы кратко сформулируем лишь некоторые положения, имеющие отношение к одному из ее аспектов, а именно к тому, который связан с категорией сакрального.

Среди важнейших бинарных оппозиций, характеризующих ментальность человеческих обществ, находится оппозиция «сакральное (священное) – профанное (мирское, светское)». Эта оппозиция, рождающаяся из религии, оказывает принципиальное влияние и на пространственное мышление: пространство в традиционных культурах воспринимается не как семантически нейтральное и однородное, а как по-разному структурированное и иерархизованное в зависимости от степени своей сакральности. При этом, насколько можно судить, такое структурирование имеет неодинаковую форму в различных цивилизациях.

Что касается конкретно античного греческого полиса, в его пространственной модели категория сакрального также имела существенную специфику, порожденную самим характером полисной религиозности. Как уже отмечалось чуть выше, полис как таковой являлся не только политическим, но и религиозным феноменом; в нем религиозные и государственные структуры в принципе совпадали. «Религиозная функция» в Греции с самого начала существования полисов не была автономной, четко выделенной, в отличие от большинства других социумов; она неразрывно переплеталась с прочими аспектами общественной жизни. В подобных условиях было решительно невозможно, например, такое явление, как конфликт между духовной и светской властями. Собственно, конфликтовать было некому и не с кем: духовная и светская власть воплощалась в одних и тех же институтах и лицах.

Описанная ситуация предопределяла практическую невозможность строгого разграничения сакральной и «светской» сфер на уровне полиса. В полисе было сакрализовано буквально всё, любая сфера общественной деятельности. Это очень четко видно, в частности, на уровне правовой культуры. Если римское право содержало в себе подчеркнутое различение ius и fas, права светского и права сакрального, то в древнегреческих правовых системах грань между этими областями провести чрезвычайно трудно, если вообще возможно. Проиллюстрируем данный тезис конкретным примером. Техническое выражение τὰ ἱερὰ καὶ τὰ ὅσια означало в греческом праве, как обычно считают, эквивалент латинского sacra et profana, совокупность религиозного, «божеского», с одной стороны, и мирского, «человеческого» – с другой. Однако, как убедительно показал итальянский исследователь А. Маффи, в таких контекстах слово ὅσιοϚ все же вряд ли может быть безоговорочно понимаемо как «светский», «профанный» в полном смысле слова. Резоннее вести речь о различных уровнях сакрального. Если ἱερόϚ имеет отношение к сфере, связанной собственно с богами, то ὅσιοϚ – к сфере, связанной с полисом, который, как мы видели, был сам по себе организацией насквозь сакрализованной.

Сказанное об «уровнях сакрального» имеет самое прямое отношение к пространственному структурированию полиса. В его сакральной «плоти» отчетливо выделялись отдельные участки, обладавшие повышенной сакральностью, так сказать, «очаги сакрального». Применительно к урбанистическому центру полиса, к городу как таковому, следует говорить прежде всего о двух таких «очагах». Во-первых, это акрополь, городской «кремль», средоточие религиозного и цивилизационного континуитета, место концентрации наиболее древних и священных преданий и символов. Отметим, что даже и на акрополе степень сакральности пространства не повсюду была равной и однородной. В Афинах она в наибольшей мере концентрировалась в храме, который для классической эпохи известен под названием Эрехтейона и находился на месте царского дворца микенской эпохи. Во-вторых, агора – главная городская площадь. Сакральный характер этого пространства на практике выражался помимо прочего в том, что входы на агору маркировались специальными пограничными камнями (ὅροι). Доступ на агору категорически запрещался, в частности, лицам, считавшимся «оскверненными» в религиозном отношении (например, совершившим убийство), дабы они своим присутствием не запятнали святыни.

Конкретная сакральная семантика акрополя и агоры была, естественно, неодинаковой; этот вопрос не может быть детально рассмотрен здесь и требует отдельного исследования. Отметим лишь, что агора в отличие от акрополя не была раз и навсегда неизменно локализована; она могла перемещаться. Так, в Афинах до начала VI в. до н. э. агора (так называемая Старая Агора) располагалась, судя по всему, у восточного склона акрополя, а затем (в ходе реформ Солона или даже позже) перенесена в район Керамик, на место, где ранее были в основном городские некрополи. На этом новом месте и сформировалась знаменитая Классическая Агора, функционировавшая вплоть до конца античности и от века к веку украшавшаяся все новыми замечательными памятниками архитектуры и искусства.

Семантическая оппозиция «сакральное – профанное» в большинстве традиционных цивилизаций тесно сопряжена с пространственной оппозицией «центр – периферия». Как правило, чем дальше от центра, тем слабее интенсивность элементов сакрального, тем в большей мере пространство оказывается во власти профанных сил. Однако античный греческий полис и в данном отношении имел немаловажную специфику. Вспомним об упомянутой чуть выше концепции «биполярного полиса», выдвинутой де Полиньяком: согласно его выкладкам, в становлении полисной формы государственности определяющую роль сыграло основание крупных святилищ на границах хоры, на самой что ни есть «периферии». Такое святилище (аргосский Герайон, милетский Дидимейон и т. п.) служило сакральному «освоению» удаленного пространства, между ним и святынями города устанавливались незримые связи, возникало некое «силовое поле», сакрализующее в идеале всю территорию полиса. Впрочем, эта территория и в остальном была буквально наполнена «очагами сакрального» второго порядка – всеми этими многочисленными святилищами богов и героев, священными рощами, чтимыми гробницами и пр.

В различных полисах сакрализация пространственных структур имела, что вполне закономерно, свои особенности. В частности, уникальным в этом плане, как и в большинстве других, был «несинойкизированный полис» Спарта. Упомянем хотя бы о территориальном аспекте спартанских погребальных обрядов: вразрез с общегреческой практикой, запрещавшей погребение умерших в городской черте, в Спарте никаких ограничений подобного рода не существовало. Это предполагает особый, совершенно нетипичный вариант сакрализации пространства.

Повторим и подчеркнем: мы попытались здесь только поставить (или даже, скорее, наметить) ряд проблем, связанных с пространственным моделированием античного греческого полиса. Решение этих проблем представляется делом будущего; они еще не исследовались в историографии всерьез и на современном уровне и настоятельно требуют самого пристального изучения.

Акцентируем еще раз внимание на том принципиальном обстоятельстве, что полис целиком являлся сакральным пространством. Приведем в пользу этого дополнительный аргумент конкретно-эмпирического характера. В Афинах по законам Драконта об убийствах, принятых в 621 г. до н. э., но сохранявших силу еще на протяжении веков после этого, убийца изгонялся за пределы полисной территории. И если он после этого спокойно жил в изгнании, не предпринимая попыток возвратиться на родину, то никто его не разыскивал и не преследовал. Дело в том, что в античном менталитете едва ли не важнейшим аспектом убийства был аспект религиозный. Кровопролитие оскверняло убийцу, он становился источником культовой нечистоты, которая понималась в известном смысле как заразная болезнь. Соответственно, «заразиться» от него и стать тоже оскверненными могли сограждане, да даже и весь полис. Какой мог быть выход из этой ситуации? Оставить убийцу в полисе было, безусловно, нельзя; однако и его казнь представлялась не оптимальным выходом. Ответить на убийство убийством же – это означало породить взамен старого источника скверны новый. Кровная месть порождала ровно те же проблемы: возникала бесконечная цепь осквернений… А идея о том, что государство обладает достаточным сакральным авторитетом, чтобы своей властью снять скверну, ко времени Драконта, судя по всему, еще не сформировалась; мы встречаемся с ней только позже, с VI–V в. до н. э. В результате казалось, что самая безопасная для полиса мера по отношении к убийце – именно изгнать его, удалить из сакрального пространства. То, что он продолжал и после этого «носить свою скверну» где-то в другом месте, для полиса уже не было релевантным.

Еще один весьма характерный факт. «Рождение греческого полиса», или «первая архаическая революция», приходится в основном на VIII в. до н. э. Замечены два важных нюанса в области сакральной археологии этого периода. Один из них – появление крупных святилищ – уже отмечался выше. Не менее интересен другой, заключающийся в том, что именно на указанном хронологическом отрезке резко уменьшается количество предметов, особенно дорогостоящих, которые при похоронах кладутся родственниками в могилы умерших, и столь же резко увеличивается количество аналогичных предметов, но уже посвященных в храмы в качестве вотивных приношений. Иными словами, то, что раньше шло в захоронения – средоточия частных, семейных культов, отныне идет в святилища – средоточия культов общеполисных.

В сущности, храм – один из ключевых пунктов, где происходит пресловутое рождение полисного духа, полисного единства и солидарности. Главные храмы полиса расположены в его центре, на почетнейшем месте. Это самые монументальные и импозантные здания в государстве, остальные постройки даже и сравниться с ними не могут. И подобное трепетное отношение эллина к храму связано не с религиозно-мистической экзальтацией (как раз эта последняя была не слишком свойственна классическому греческому менталитету), а с тем, что храм для него есть средоточие полиса, полисного «космоса», полисных ценностей.

Переходим к таким чертам полиса, которым часто придают большое значение (особенно в отечественном антиковедении) и порой даже включают в определение этого феномена, но реальную роль которых, на наш взгляд, не следует преувеличивать, считая их интегральными, базовыми характеристиками полисного типа социума. Прежде всего речь идет о так называемой античной форме собственности. Именно ее наличие по большей части фигурирует в определениях полиса, даваемых в марксистской и постмарксистской российской историографии («гражданская община с античной формой собственности»). Как известно, понятие, о котором идет речь, введено К. Марксом – кстати, в одной из его самых сильных работ «Формы, предшествующие капиталистическому производству».

В связи с античной формой собственности прежде всего необходимо сказать несколько слов относительно того, в каком смысле понимать данную категорию. Иногда ее трактуют несколько упрощенно: в полисе имелись частновладельческие земли, но имелись в то же время и общинные, государственные (нередко их даже при описании греческих полисов называют римским термином ager publicus, «народное поле»). И в этом видят двуединство частной и общественной собственности. Кстати, наверное, не случайно используется именно латинское словосочетание: в Риме категория ager publicus фиксируется наиболее четко. Для ряда греческих полисов вопрос о формах существования «народного поля» не столь прост и однозначен. Впрочем, отвлекаясь от частностей, в целом, видимо, выделение двух типов земель можно признать приемлемым и достаточно корректным.

Однако мы сразу оказываемся перед проблемой: а что же здесь специфически античного, специфически полисного? В очень многих обществах мы встречаем такую дихотомию между частной и государственной собственностью на основное средство производства. Мы бы даже сказали, что таких обществ в истории подавляющее большинство. Чрезвычайно редки типы государств, в которых наличествовала бы только и исключительно государственная собственность, да и в них-то этот принцип никогда не был проведен с полной и исчерпывающей последовательностью. Что же касается государств, в которых была бы только частная собственность, то они, насколько можно судить, вообще невозможны по определению. Одним словом, выдвинутый принцип никакой полисной специфики еще не демонстрирует.

Античную форму собственности понимают также и в ином, более продуманном смысле: суть ее видят в том, что гражданин полиса был собственником земли именно постольку, поскольку он являлся гражданином. Эти два статуса следует признать, как правило, неотъемлемыми друг от друга и обусловливавшими друг друга. Индивид лично свободный, но не пользовавшийся гражданскими правами, не мог получить в собственность земельный надел. Сразу отметим, что, строго говоря, даже и из этого правила возможны исключения, однако их сейчас можно не принимать во внимание, поскольку мы изучаем общий принцип. С другой стороны, гражданская община наделяла такими наделами своих членов, а при необходимости могла и отобрать участок.

Сказанное означает, что именно полис, община, коллектив граждан выступал как верховный собственник всей полисной земли. В подобных условиях само право собственности на основное средство производства было обусловлено принадлежностью к гражданскому коллективу и контролировалось им. Это и выступает как античная форма собственности – форма, которую можно назвать двуединой и которой, вне сомнения, присуща некоторая парадоксальность. С одной стороны, нельзя сказать, что гражданин полиса не являлся частным собственником. С другой же стороны, в каком-то смысле он им действительно не являлся или по крайней мере не вполне являлся. Ведь его право на землю было неотъемлемым, только пока он оставался гражданином. В случае утраты этого статуса (например, по приговору суда за какое-либо преступление) полис на вполне законных основаниях лишал его надела. В принципе полис мог провести и общий принудительный передел всех частновладельческих земель (γῆϚ ἀναδασμός) на началах полного равенства между гражданами, то есть «черный передел», если пользоваться русской терминологией. Безусловно, названная здесь мера считалась революционной и/или тиранической по своей сути, применялась крайне редко, но все-таки примеры такого рода известны.

Иными словами, античную форму собственности в таком понимании можно назвать неполной частной собственностью. Ее, как уже говорилось выше, часто считают интегральной и едва ли не главной чертой полисного типа общества. Так ли это? И имеем ли мы здесь столь уж непреодолимую границу с другими типами государств? Однако и в подавляющем большинстве современных обществ, даже самых либеральных, вряд ли существует такое положение вещей, при котором не-гражданину, иноземцу дозволялось бы, приехав, свободно и без каких-либо ограничений приобретать в собственность землю. А на протяжении большей части человеческой истории это вообще не допускалось по вполне понятным причинам. Какие-то ограничения в данной сфере всегда налагались и, наверное, всегда будут налагаться, пока мир не превратился в единое государство.

Во многом аналогично обстоят дела и с лишением права собственности. Опять же, и в большинстве современных государств в принципе приговором суда может быть проведена такая мера, как конфискация имущества. Можно поставить вопрос и в более общей форме: не является ли любое государство верховным собственником, в том числе и по отношению к частной собственности его граждан? В нормальных условиях это его право обычно не реализуется, однако, как ни парадоксально, оно все-таки существует. Строго говоря, каждое государство обладает достаточной силой – силой, намного превосходящей возможности отдельных граждан, – чтобы осуществить по отношению к этим гражданам, в том числе и к их собственности, меры легитимного насилия.

Повторим: в стабильной политической ситуации такого, как правило, в массовых масштабах не бывает. Но в условиях чрезвычайного положения, тем более, скажем, в условиях государственного переворота случаи, о которых идет речь, не столь уж и редки. Бесспорно, это не норма – но ведь и в условиях полиса экспроприация земли и иной собственности государством у граждан отнюдь не являлась нормой. А теоретически, в порядке исключения, обусловленного какими-либо обстоятельствами, государственными нуждами и т. п., такая экспроприация практиковалась и практикуется, как в античности, так и в наши дни. Ныне ее даже несравнимо легче осуществить технически. Мы, например, не понаслышке знаем, как государство может лишить граждан всех годами накопленных сбережений. Существуют даже разные способы сделать это: заморозить счета в сберкассах, провести конфискационный обмен купюр и др. Нельзя не признать, что в античном полисе столь грубый узаконенный произвол был невозможен или почти невозможен.

Правда, источники доносят до нас сведения о нескольких акциях подобного рода. Известна, в частности, так называемая монетная реформа тирана Гиппия в Афинах, осуществленная в конце его правления (510-е гг. до н. э.). «Ту монету, которая ходила у афинян, он объявил негодной и, установив стоимость ее, велел возвращать ему; а когда они были собраны для перечеканки, он выдал то же серебро» ([Arist.] Oec. II. 1347a4 sqq.). Никакой перечеканки не было предпринято, а просто при повторной раздаче денег гражданам статер (дидрахма) был объявлен тетрадрахмой; иными словами, ценность денег была приказным порядком понижена в два раза. Однако в любом случае такие меры могли быть только единичными, к тому же осуществимыми только при тираническом режиме. В обычных условиях из подобных манипуляций ничего бы не вышло – уже хотя бы потому, что древнегреческие деньги были полноценными, а не кредитными деньгами.

Одним словом, проблема античной формы собственности настоятельно нуждается в дополнительном осмыслении на предмет выявления действительно античной специфики, насколько таковую удастся обнаружить. Вопрос надлежит ставить так: не является ли государство в принципе – любое государство, не только полис – фактически верховным собственником, только в нормальных условиях не пуская в ход все свои потенции в этом направлении. Подробно углубляться в эту тематику весьма общего характера здесь нет, конечно, никакой возможности. А пока проблема не прояснена, нет полной уверенности, что неполная частная собственность, обусловленная принадлежностью к гражданскому коллективу и предполагающая наличие ager publicus, характерна именно и только для полисной цивилизации, не встречаясь в иных социумах. Коль скоро это так, она не может выделяться в качестве отличительной черты полиса, его принципиальной характеристики.

А теперь остановимся на другой такой характеристике, которая, пожалуй, еще чаще (но, на наш взгляд, столь же неправомерно) акцентируется в связи с полисом – и опять-таки преимущественно в советском и российском антиковедении. Речь идет о рабовладении, классическом рабстве. В отечественной историографии марксистского периода (а ее важнейшие работы и по сей день остаются авторитетными, поскольку более новых по данной проблематике появилось очень мало) полис однозначно характеризуется как рабовладельческое государство. Более того, атрибут «рабовладельческий» устойчиво прилагается к основным феноменам, существовавшим в рамках полиса («античная рабовладельческая демократия», «полисная рабовладельческая экономика» и т. п.).

Сформулируем свою принципиальную точку зрения по этому вопросу. Безусловно, никто не отрицал и никто никогда не будет отрицать сам факт наличия рабов в древнегреческом обществе. Рабство – такая форма зависимости и эксплуатации, которая имеет более чем почтенный возраст. Существовало оно задолго до появления полисов в Элладе, существует, в сущности, и по сей день. Нельзя не отметить, что и такая, например, форма зависимости и эксплуатации, как наемный труд, ни в коей мере не является порождением капитализма, а имеет не менее древнюю историю. Уже Гомеру известны лично свободные наемные работники (феты), причем их положение оценивается в эпосе как худшее по сравнению даже с положением раба.

Повторим, рабы, бесспорно, в полисах были; а вот существовал ли в них класс рабов – вопрос уже гораздо более сложный, и давать на него однозначно положительный ответ, как у нас обычно делалось, не столь уж и просто. Как известно, классы – группы людей, различающиеся по своему месту в системе общественного производства. А у рабов никогда не было какого-то единого места в этой системе. Имелись рабы, занимавшиеся сельскохозяйственным трудом, и рабы-ремесленники, домашняя прислуга и «рабская интеллигенция»… В чисто хозяйственном отношении рабы были «рассеяны» по самым разным ячейкам социума. Что их всех объединяло – полное отсутствие каких-либо законом установленных прав, вплоть до права на человеческую личность. Иными словами, если рабы и выступают как какая-то общность – то не как общность экономического характера (класс в марксистском понимании), а как общность юридического характера, то есть сословие. Кстати говоря, а «рабовладельцы» – это и не класс, и даже не сословие, а искусственно придуманный термин, не имеющий никакого античного соответствия. Нет древнегреческого слова, означающего «рабовладелец».

Но вернемся к основной нити изложения. Ныне уже никто не будет утверждать, что рабы когда-либо в древнегреческом обществе составляли большинство населения. Такого не было даже в самых высокоразвитых полисах и даже в эпоху их наивысшего процветания. В Афинах V–IV вв. до н. э. рабы составляли, насколько можно судить, не более трети всех жителей государства. Из этого a fortiori вытекает, что в других полисах, более типичных и, так сказать, средних, удельный вес рабов был еще меньше. Сразу договоримся, что мы не учитываем здесь илотов и сходные формы зависимости (статусы, определявшиеся античными авторами как «между свободными и рабами»), поскольку эти статусы были от статуса раба классического типа даже дальше, чем, скажем, от статуса крепостного крестьянина.

Указанный факт – численное меньшинство, часто значительное, рабов по сравнению со свободными – на самом деле очень важен, поскольку он подрывает представление о рабах как об «основном классе». Неудивительно, что в марксистской литературе этот факт обычно затушевывался диалектическими соображениями о том, что «основной класс» не обязательно должен быть самым многочисленным; достаточно, чтобы он был, так сказать, самым типичным. А что типично, что нетипично – в рамках этой системы взглядов определяется априорными установками. Русские революции 1905-го и 1917 гг., крестьянские по своей сути, объявляли пролетарскими, а пролетариат, которого в стране было на тот момент ничтожное меньшинство, – «основным классом», и всё это для того, чтобы история России лучше укладывалась в марксистскую «пятичленку». Не схожим ли образом обстоит дело и с рабами в античной Греции?

Был ли в действительности полис и, в частности, классический демократический полис основан – в системном смысле – на рабском труде? Те, кто так считает, придерживаются, в частности, следующего хода аргументации. Члены гражданского коллектива полиса, массы граждан потому имели возможность принимать активное участие в управлении своим государством, что они располагали необходимым для этого досугом. А досуг у этих людей был именно потому, что им не приходилось работать: за них трудились рабы. «Цивилизация досуга» – так, например, характеризует греческую полисную цивилизацию Э. Д. Фролов; такое заглавие он даже дал ключевой главе своей книги «Факел Прометея».

Однако в действительности ситуация значительно сложнее. Парадокс греческой античности заключается в том, что те же самые крестьяне-граждане, которые посещали народное собрание и воплощали высшую власть в полисе, в полной мере занимались и физическим, сельскохозяйственным трудом. Если у крестьянина были рабы, они тоже, конечно, работали вместе с хозяином, однако же это ни в коей мере не освобождало и его самого от необходимости трудиться. Тем не менее у него при всём этом оставалось время и для общественно-политической жизни.

Подчеркнем: мы отнюдь не отвергаем принципиальную характеристику полисной греческой цивилизации как «цивилизации досуга». Досуг у граждан полиса действительно был, но был вовсе не потому, что они, возложив всю работу на плечи рабов, бездельничали. Ни в коей мере; они трудились, но при этом располагали и необходимым досугом. Как и почему это получалось? Кратко сформулируем свою точку зрения на этот предмет.

Создается впечатление – и, насколько можно судить, оно обоснованно, – что в доиндустриальные, докапиталистические эпохи люди в принципе работали меньше. Труд не был еще, как впоследствии, возведен в некий абсолют бытия. Трудовая этика традиционных обществ в отличие от капиталистической этики предполагала не постоянный труд, направленный на производство максимально возможного количества товаров, а труд, необходимый для обеспечения условий существования.

Несколько отвлекаясь от античности (но это отступление поможет кое-что лучше понять и в ней), отметим интересное наблюдение, сделанное в этнографической литературе относительно первобытных обществ. Для нас является школьным постулатом, что жизнь человека первобытности была заполнена постоянным тяжким трудом, борьбой за выживание. Однако ученые, пронаблюдав за наиболее «примитивными» племенами наших дней, подсчитали, сколько времени их члены трудятся. Результат оказался неожиданным: в сумме 7–8 часов в неделю. Иными словами, они работают ровно столько, сколько нужно, чтобы создать себе некий жизнеобеспечивающий минимум на определенный период. Затем работа прекращается, и люди переходят к потреблению полученного в ходе этой работы; наступает время досуга. Кстати, если бы первобытные люди действительно беспрерывно трудились, вряд ли человечество в принципе смогло бы продвинуться по пути цивилизации, оно осталось бы на низком уровне развития. Постоянный физический труд, мягко говоря, не лучшее условие для творчества.

Так и жизнь античного грека не была без остатка поглощена работой. В труде, как и во всем остальном, эллин знал меру, ощущая, что для гармоничного развития личности не менее необходим досуг. И трудился столько (и не больше), сколько было нужно, чтобы обеспечить себе этот досуг в достаточном количестве.

Вернемся к исключительно важному тезису: гражданин греческого полиса работал сам, рабский труд существовал, но имел – во всяком случае, в сельском хозяйстве, то есть в основной сфере экономики, – скорее вспомогательный характер. Взгляд на древнегреческое общество как на рабовладельческое по существу, то есть основанное на рабском труде и без него невозможное, являет собой упрощение. Безусловно, представители социальной верхушки, люди самые зажиточные, лично не занимались физическим трудом (или по крайней мере имели такую возможность). Но здесь опять же нет ничего специфически античного и рабовладельческого: элита общества во все эпохи не занимается физическим трудом, а нас сейчас интересует не она. Подавляющее же большинство свободных граждан от необходимости работать не были освобождены, даже и фактом наличия рабов.

Если выразиться несколько патетически, классический греческий полис – не полис бездельников-рабовладельцев, это, напротив, в полном смысле слова полис тружеников, земледельцев и ремесленников с мозолистыми руками. Основным производителем в греческом мире являлся не столько раб, сколько свободный гражданин; соответственно, роль рабовладения в этом социуме следует считать часто без нужды преувеличиваемой в историографии.

В марксистской и близкой к ней научной литературе часто встречается идея: не будь рабства – не было бы ни государственного деятеля Перикла, ни поэта Софокла, ни мудреца Сократа… Одним словом, всем своим расцветом блистательная древнегреческая цивилизация обязана рабовладельческим отношениям. Однако по этой логике в начале VI в. до н. э., когда рабовладение в Афинах еще не получило сколько-нибудь значительного развития, не могло быть Солона, который являлся одновременно и государственным деятелем, и поэтом, и мудрецом (так сказать, Перикл, Софокл и Сократ «в одном флаконе»). А он тем не менее был. Необходимо помнить: полис появился и сформировался в своих наиболее принципиальных чертах раньше возникновения классического рабства, стало быть, вполне мог обходиться и без него; рабство не было обязательным, неотъемлемым, интегральным явлением полисной жизни.

А. Л. Смышляев, ознакомившись с рукописью предварительного варианта этой работы, возразил: «Если в V в. до н. э. исчезли бы все рабы в Афинах, то им пришлось бы обходиться без Перикла и других представителей его класса». Так ли это? У нас возникают серьезные сомнения. Что бы делал Перикл, если бы в его эпоху не было рабов? Думается, что делал бы примерно то же самое, то есть занимался бы политикой. Он был богатым человеком, и основой его (и таких людей, как он) богатства было, конечно, не рабовладение, а крупное по греческим меркам землевладение. Не будь рабов – Перикл всё равно не бедствовал бы. Он, например, разделив свои земли на небольшие наделы, сдавал бы их арендаторам (арендные отношения в классических Афинах были широко распространены). Или обрабатывал бы их руками вольнонаемных фетов. Кстати, тратил бы на оплату этих батраков лишь чуть-чуть побольше, чем на содержание соответствующего количества рабов, – а может быть, даже и меньше. Но траты, доходы и прочие вещи его вообще очень мало интересовали, судя по описанию Плутархом (Pericl. 16) перикловского подхода к ведению личного хозяйства – подхода по видимости рыночного, а по существу – чисто антирыночного, приносившего Периклу вместо дохода один убыток, зато дававшего досуг.

По нашему глубокому убеждению, такая категория, как «рабовладельческое общество», – фикция. Есть три (и, кажется, только три) способа юридического оформления труда (если исключить труд на себя, то есть труд хозяина). Это рабство, крепостная зависимость, вольный наём. И, что интересно, все три есть всегда! Они не сменяют друг друга стадиально, как думали марксисты. Все три вида мы застаем и на самых ранних этапах истории человеческого общества, и на самых поздних. И на Древнем Востоке есть все три (причем подчас в рамках одного и того же социума); и в Греции, начиная уже с микенских и гомеровских времен, есть все три. И в XX веке есть все три! В советской России были и рабы (армии заключенных), и крепостные (колхозники), и вольнонаемные.

Нужно еще сказать, что афиноцентризм здесь опять дезориентирует. Богатые, процветающие, огромные по эллинским меркам Афины, в которых действительно было сравнительно много рабов, – не правило, а исключение, равно как и Спарта, в которой рабов классического типа не было вовсе.

В Афинах всё было «не так, как везде». Это государство, в частности, могло позволить себе платить должностным лицам за исполнение их обязанностей: в казне имелись для этого средства. Нигде больше в греческом мире подобная практика не зафиксирована.

Иными словами, если мы лучше хотим понять подлинные реалии Эллады, нам нужно представить не Афины, а гораздо более типичный полис – небольшой и расположенный где-нибудь в «глубинке», допустим, в Аркадии. Среди полисов этой области известен ряд таких, которые имели демократическое правление.

Иными словами, в таком полисе граждане в массе своей ходили в народное собрание, и сами же они (а кто еще?) замещали должности и булевтов (членов Совета), и судей, и те магистратуры, которые в данном полисе были. А в условиях маленького гражданского коллектива каждому гражданину, несомненно, приходилось вступать в ту или иную должность довольно часто. И в то же время они – в этом опять-таки нет никакого сомнения – все сами трудились. Ведь в описанном здесь полисе мало у кого были рабы – тем более в таком количестве, чтобы освободить хозяина от работы.

Одним словом, общий принцип можно сформулировать так: в большинстве греческих полисов, безусловно, применялся рабский труд, в некоторых из них – даже в значительном количестве, но вряд ли можно сказать, что они совсем не могли обходиться без рабовладения, что оно определяло характер их общества. Все-таки греческая античность – в основе своей крестьянская, а не рабовладельческая цивилизация.

Итак, выработка даже самого первичного, рабочего определения полиса оказалась делом достаточно сложным, а само это определение – чрезвычайно многокомпонентным. В какой-то степени можно сказать, что уже делом вкуса того или иного исследователя является, какие из компонентов выдвигать на первый план, а какие считать второстепенными. Так, автору этих строк исключительно важной характеристикой именно архаического и классического полиса (то есть собственно «полиса полисной эпохи», если выразиться несколько тавтологично) представляется государственный суверенитет. По контрасту с периодом эллинизма, когда полис уже не обязательно являлся государством (хотя в ряде случаев и являлся), в доэллинистическое время он в норме выступает именно как государство.

Почему мы делаем на этом особенный акцент? В связи с интересной концептуальной коллизией, возникшей в последнее время в науке. Полисный тип государственности очень оригинален и своеобразен. В частности, его весьма рельефной особенностью, бросающейся в глаза каждому, кто им сколько-нибудь углубленно занимается, является следующее обстоятельство: полис был «государством без бюрократии». Вот этот-то момент в наибольшей степени поражает, причем не столько историков, сколько многих представителей политических наук. Последним обычно приходится иметь дело с более традиционными государственными формами, вполне бюрократическими: ведь таковые на протяжении человеческой истории в целом, конечно, решительно преобладали.

В связи со сказанным ряд влиятельных специалистов (повторим, что речь идет в основном не об исторической, а о политологической литературе) высказывают сомнения, можно ли вообще считать полис государством, не является ли он какой-то иной формой общности людей. Нередко предлагается применять к полису определение «протогосударства».

Данный тезис, проведенный в категоричной форме, бесспорно, являет собой досадную крайность и не может вызвать одобрения у историков – хотя бы потому, что они прекрасно знают: государства в мировой истории могут принимать самые разнообразные формы, они совершенно не обязательно должны быть похожи на то, что привычно нам. Однако даже и крайние точки зрения не возникают немотивированно. В данном случае объективным основанием для недоразумения послужило то обстоятельство, что полис действительно уникален. Он не просто не похож, а кардинально не похож на большинство иных государств – древних или современных. Его специфика, возможно, и заслуживала бы какого-то специального места в категориальном аппарате.

Но при всём том отнесение полиса к разряду «протогосударств» решительно неприемлемо. На этой шкале полис оказался бы уравнен, скажем, с потестарными образованиями позднего родоплеменного строя накануне перехода к «настоящей» государственности. Но на самом деле полис – нечто совсем, совсем иное. Кроме того, в самой приставке «прото-», хотим мы того или не хотим, присутствует некий пренебрежительный оттенок, предполагающий как бы в известном смысле что-то «недоделанное», несовершенное по сравнению с традиционными бюрократическими государствами. А в действительности ситуация прямо противоположна. В полисе нет ничего «недоделанного». Он напоминает произведение искусства, поражающее совершенством своего исполнения, является системой настолько продуманной и отточенной во всех деталях, что уже ничего «ни прибавить, ни убавить». Полис – некая великолепная целостность, социальный и духовный «космос». По нашему глубокому убеждению, это вообще самый совершенный тип общности людей, какой только существовал когда-либо в мировой истории. Он в наибольшей степени способствовал развитию как личности, так и коллектива, давал реальное, а не фиктивное равенство граждан, реальное, а не фиктивное широкое политическое участие. Все остальные формы государственности по сравнению с полисом выглядят уже некоторой деградацией, пусть даже и неизбежной. Ни в каких других типах государств не было такого раскрепощения творческого, состязательного духа, такого взлета и процветания культуры и т. д.

Здесь мы хотели бы высказать мысль, которая, несомненно, покажется парадоксальной: полис – не «протогосударство», а, если можно так выразиться, «постгосударство», более высокая и совершенная ступень человеческого общежития, нежели обычные государства. Подчеркнем, что данный тезис предлагается в сугубо гипотетической форме как тезис заведомо спорный; если введение нового термина вызовет дискуссию, с чьей-то стороны – несогласие, то это будет только полезно для развития науки об античности.

Такой тип общности людей, «постгосударство», насколько можно судить, был редчайшим и нигде более за пределами полисного мира не встречающимся. Да и полисному миру античной Греции на этой высоте суждено было удержаться не очень долго – всего лишь несколько веков, а потом, в эпоху эллинизма, в основном произошел «откат» к обычному для древности типу государственности, к бюрократическим монархиям, процесс эволюции «от гражданина к подданному», как его часто характеризуют в историографии. Может быть, дух «постгосударства» дольше, чем в эллинистическом мире, удержался в Риме: Римская империя, например, в годы правления династии Антонинов производит какое-то очень благоприятное впечатление. В Риме, впрочем, тоже в конце концов полисная по истокам система принципата сменилась чуждой полису системой домината, но на римских реалиях мы, естественно, специально останавливаться здесь не будем.

Вернемся к полису греческому. Этот уникальный феномен мог сложиться только в уникальных исторических условиях. «Постгосударство» уже по определению должно формироваться после государства. В Греции мы имеем как раз такой случай: повторное рождение государственности на обломках микенских дворцовых царств – государств обычного, «бюрократического» типа. Для греков речь шла о второй попытке создания цивилизации, и этим уже много сказано.

Иными словами, полис был вторичным образованием. Государственность же, формирующаяся не «с нуля», а на руинах предыдущей государственности, вольно или невольно учащаяся на ее ошибках и старающаяся этих ошибок не делать, вырастает в конечном счете во что-то новое, невиданное.

В связи с проблемой происхождения полиса нам представляется необходимым специально оговорить одно важное обстоятельство. В исторической науке является чрезвычайно распространенной, можно сказать, общепринятой точка зрения, суть которой выражается, например, следующей цитатой: «История человечества знает самые разнообразные формы государства, возникавшие в ходе разложения родоплеменного строя. Античный полис представляет собой один из вариантов нередко возникающего в этих условиях города-государства…» Говорят о «разрушении родоплеменного уклада жизни», о «процессе разрушения родоплеменной структуры связей» в Греции в период становления полиса.

Приведенные цитаты взяты из замечательной книги А. И. Зайцева «Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э.». Но это получилось чисто случайно – просто книга оказалась под рукой. С тем же успехом мы могли бы процитировать абсолютно аналогичные суждения из десятков других работ. Поэтому никаких претензий к такому выдающемуся специалисту, каким был А. И. Зайцев, нет и быть не может. Ученый просто воспроизвел решительно преобладающее в антиковедении мнение. Но верно ли само это мнение?

Здесь у нас имеются серьезные возражения. Вырос ли полис из родоплеменной структуры общества в ходе разложения и разрушения этого строя? Несомненно, в большинстве случаев ранние государства именно так и рождались. Но греческий полис, как мы уже видели, являет собой особый случай.

Первые государства в Греции появились во II тыс. до н. э., и, следовательно, пресловутые родоплеменные структуры были в основном разрушены уже тогда. В ходе «микенского коллапса» (который, кстати, в действительности не был таким уж коллапсом, как еще не столь давно принято было считать) произошла регенерация некоторых элементов догосударственного, позднепервобытного социума. Но родовое общество как система в полном и целостном виде возродиться, конечно, уже не могло. Так, можно с полной уверенностью утверждать, что уже греческая община II тыс. до н. э. – это соседская община. И именно из нее, а не из общины родовой, сложился полис. К периоду греческой архаики подлинное родовое общество давно уже было позавчерашним днем.

В рассмотрение данного вопроса вносит некоторую путаницу тот факт, что в архаической Элладе (да и не только в архаической, но еще и в классической, и даже в послеклассической) источниками фиксируются аристократические роды (если ограничиться афинским материалом – Алкмеониды, Филаиды, Керики, Ликомиды, Этеобутады и др.). И, казалось бы, логичен ход рассуждения: раз есть роды («кланы», как их весьма нередко, хотя и некорректно, именуют в исследовательской литературе) – значит есть и родовое общество или, во всяком случае, его рудименты. Однако на самом деле здесь дезориентирует многозначная лексема «род»: все эти и другие греческие аристократические роды имеют ничуть не большее отношение к родоплеменным структурам, чем, допустим, русские аристократические роды Шереметевых, Голицыных, Юсуповых и др. Приведенная параллель не имеет характера некой описательной метафоры, она вполне буквальна: речь идет о феноменах аналогичных во всех отношениях, не только по форме, но и по сути. В обоих случаях перед нами вторичное, достаточно позднее явление, к первобытности отнюдь не восходящее и с древним кланом ни в какой связи не состоящее. Относительно русских дворянских родов столь очевидную вещь и доказывать не надо; что же касается родов греческих, то их схожая сущность была убедительно продемонстрирована Ф. Буррио, Д. Русселем и рядом других антиковедов.

Сказанное относится и к другим реалиям, которые обычно считают пережиточными элементами родоплеменного быта в античной Греции. Речь идет о филах и фратриях. Однако и здесь сходство мнимое, чисто внешнее. Термин «фила» обычно переводят как «племя». Но далеко не факт, что такое соответствие вполне корректно. Есть, в частности, мнения, что греческие филы – единицы, близкие скорее к индийским варнам, то есть явлению совсем иного порядка. В любом случае вопрос весьма сложен и не может быть однозначно решен при имеющемся состоянии источников. Наконец, фратрия, как весьма убедительно показал в свое время У. Дж. Форрест, является довольно поздним социальным феноменом, возникшим уже в начале I тыс. до н. э. и искусственно соотнесенным с системой родов.

Кстати, следует обратить внимание на следующее важное обстоятельство. В отличие от «классических» ирокезских родов, описанных Морганом и ставших неким эвристическим эталоном, и даже в отличие от римских родов роды греческие включали в себя не всех граждан, а именно только аристократов. Члены фратрии в Афинах делились на «геннетов» и «оргеонов». Первые – это те граждане, которые, по определению, входили в состав родов (γεννῆται – от γένοϚ, «род»), и они же являлись полисной знатью. А семьи оргеонов (незнатных афинян) входили во фратрии напрямую, минуя роды. Родоплеменные структуры в их традиционном понимании подобных ситуаций не предусматривают.

Итак, тезис о вырастании полиса непосредственно из родоплеменного общества в корне неверен. Он просто противоречит фактам, не выдерживает критики ни с исторических, ни со структурных позиций. Полис, повторим, вырос на обломках другой государственности, уже высокоразвитой, погибшей, но оставившей о себе память. И это во многом обусловило специфику полиса.

Ряд характерно полисных потестарных терминов встречается уже в письменных памятниках микенской эпохи, в том числе такой важный, как «демос». Особенно интересна эволюция термина «басилей». На табличках линейного письма В эта должность фигурирует, но отнюдь не предстает каким-то очень высоким саном. Басилеи того времени были, по преобладающему в науке мнению, главами отдельных сельских общин и подчинялись верховной власти владыки дворцового царства – анакта, то есть являлись фактически чиновниками в бюрократическом аппарате государства, нижними звеньями административной цепочки. Басилей II тыс. до н. э. – что-то вроде сельского старосты; под контролем царя-анакта могли находиться несколько десятков басилеев.

А впоследствии, в классическом греческом языке, слово «басилей» получило в высшей степени устойчивое значение «царь», вытеснив в этой роли слово «анакт». Эта-то смена царского титула – от «анакта» к «басилею» – в значительной степени является ключом к разгадке тех перемен в политической сфере, которые произошли в Греции между II и I тыс. до н. э., породив радикальные новшества в характере социума. Катастрофические этномиграционные процессы конца микенской эпохи, в источниках определяемые как «дорийское вторжение», стали катализатором падения ахейских дворцовых царств. Дворцы были сожжены или разрушены, в лучшем случае постепенно заброшены; исчезла (сохранившись только на отдаленном Кипре) слоговая письменность, применявшаяся исключительно для нужд дворцового хозяйства, а отныне больше не нужная.

Однако мир сельских общин, входивший в состав микенских государств, естественно, никуда не делся, он продолжал существовать. Если можно так выразиться, анакты исчезли, но басилеи остались. Они-то и стали теперь высшей, ни от кого не зависящей властью, «последней инстанцией». С социума был как бы снят самый верхний этаж. И этот социум распался, расчленился, превратился в конгломерат мелких сельских общин, пестрый и в то же время единообразный. Каждая такая община на начальном этапе представляла собой деревню или в лучшем случае поселок, окруженный сельскохозяйственными угодьями, но все они гордо называли себя полисами, то есть «городами» (хотя в стадиальном плане являлись еще протополисами). Как бы то ни было, эти общины пользовались полной самостоятельностью и в этом смысле являлись уже зачатками будущих архаических и классических полисов. Дальнейшее их развитие было развертыванием потенций, изначально заложенных в самом феномене.

Полис и даже протополис уже с первых шагов своего существования замыкался на себя, «окукливался», превращался в самодовлеющий мирок, опирающийся по возможности только на собственные силы и противопоставленный остальному миру. В чисто гипотетическом порядке выскажем предположение, что это было своеобразной реакцией на централизацию «дворцовых царств» микенской эпохи – централизацию, от которой общины, входившие в состав государства, ничего не имели, кроме безудержной эксплуатации. По контрасту с таким прошлым теперь хотелось «пожить на свободе». Именно понятие свободы (ἐλευθερία), политической и экономической, стало ключевым для полиса, формировалось вместе с ним, проявлялось в уже упоминавшихся выше принципах автономии и автаркии.

В течение эпохи архаики, в ходе первой «архаической революции» полисы шагнули на стадию государственности. Собственно, именно здесь мы видим грань между протополисом и полисом в точном смысле слова: протополис – гражданская община, еще не ставшая государством, а полис как таковой – гражданская община, уже таковым ставшая. Процесс формирования государственности – процесс всегда не одномоментный, а достаточно длительный и постепенный. К тому же многокомпонентный и тем самым сложный для постижения. Всегда очень трудно, зачастую невозможно провести четкое и однозначное деление: вот до такого-то момента данная община – еще не государство, а с такого-то – уже государство. Здесь играют роль и скудость источниковой базы для этой ранней эпохи, и проблема единого критерия.

Так, часто считается, что моментом перехода на государственную стадию следует признавать издание в том или ином полисе свода письменных законов. И значительная доля истины в такой точке зрения есть. Никто не будет спорить с тем, что категория закона (νόμοϚ) была очень важна для полисного бытия. Вспомним известный афоризм философа Гераклита Эфесского (DK 22 B44): «Народ должен сражаться за попираемый закон, как за стену [города]».

Однако существует и обстоятельство, в известной степени ослабляющее силу только что приведенного аргумента. Законы в одних полисах принимались раньше, в других позже, и, строго говоря, нет полной уверенности в том, что все без исключения греческие полисы в архаическую и даже классическую эпоху располагали законодательными сводами. Вполне допускаем возможность, что какие-то из малых полисов вообще никогда такими сводами не обзавелись, что, однако, не дает еще возможности исключать их из числа полисов. Следовательно, все-таки нельзя категорично говорить о законах как об абсолютно необходимом условии существования полиса, без наличия которого он полисом быть не может.

В связи с процитированным чуть выше суждением Гераклита обратим внимание на вторую, наряду с законом, реалию, упоминающуюся в нем, т. е. на городскую стену. Вот ее наличие, кажется, можно признать интегральным, конституирующим элементом и признаком полиса – во всяком случае, полностью сформировавшегося полиса. Имеющиеся исключения только подтверждают правило. Так, оборонительных укреплений ни в архаическую, ни в классическую эпоху не имела Спарта; но то была вполне сознательная позиция гражданского коллектива спартиатов. «Бесстенная» Спарта была в данном отношении уникальной и всеми современниками воспринималась в качестве таковой.

В рамках столь краткого очерка, разумеется, не представляется возможным затронуть – хотя бы в самой краткой форме – все сколько-нибудь важные вопросы, связанные с архаическим и классическим полисом. Какие-то проблемы неизбежно остаются за пределами нашего рассмотрения. Можно лишь попытаться в заключительной части предельно конспективно поставить – или даже просто наметить – некоторые из этих проблем.

Так, весьма интересным, пока еще недостаточно изученным представляется вопрос о подразделениях полиса. В Афинах такими подразделениями были прежде всего демы – в некоторых отношениях своеобразные «мини-полисы», если не считать отсутствия политического суверенитета. Да, кстати, и это «мини-» следует понимать весьма относительно. Например, такой дем, как Пирей, по численности населения, несомненно, превосходил многие «настоящие», независимые полисы.

Дем может быть определен, хотя и не без оговорок, с одной стороны, как административно-территориальный округ, а с другой – как локальная община, естественно выросшая или искусственно созданная. В четырехчленной системе «дем – триттия – фила – полис» он являлся, говоря формально, низшим, так сказать, «первичным» звеном. Однако это его кажущееся низким положение не должно вводить в заблуждение. Для реального функционирования афинского государства дем имел, пожалуй, большее значение, нежели фила или триттия. По своим ключевым параметрам это низшее звено, как ни парадоксально, в наибольшей степени приближалось к высшему, то есть полису в целом. Дем, как и полис, в полной мере представлял собой политическое единство, чего нельзя сказать о промежуточных структурных единицах.

Роль демов в общественной жизни выступает в Аттике весьма выпукло. Статус гражданина полиса обусловливался в первую очередь именно членством в деме, поскольку гражданские списки велись по демам. Если даровали гражданские права чужеземцу, то его обязательно приписывали к какому-нибудь дему. Демотик (то есть обозначение принадлежности именно к дему, а не к триттии или филе) был, начиная с реформ Клисфена, обязательным, неотъемлемым компонентом официального гражданского имени каждого афинянина.

Еще важнее для нас, что дем по своему устройству, как уже отмечалось выше, представлял точную копию полиса, был, по сути, полисом в миниатюре. Кстати, тем самым Афины в целом парадоксальным образом приобретали некоторые характеристики федеративного государства. Дем обладал функционировавшим на постоянной основе штатом выборных магистратов во главе с демархом, наделенным довольно значительными полномочиями. В демах регулярно созывались народные собрания (характерно называвшиеся ἀγοραί), на которых принимались псефисмы, кипели такие же страсти, как и в «большой» экклесии. Таким образом, на уровне дема существовала своя политическая жизнь, развертывавшаяся параллельно общеполисной, складывалась своя политическая элита – в известной мере «кузница кадров» для политической элиты полиса. Так, именно из среды верхушки демотов, насколько можно судить, вышли многие (если не большинство) из так называемых демагогов, или «новых политиков», начиная с последней трети V в. до н. э.

Кстати, складывание политической элиты полиса, ее состав – тоже круг весьма интересных вопросов, которые мы здесь в полной мере не можем осветить. Отметим только, что мы не солидарны с развиваемой некоторыми специалистами (в частности, Х. Тумансом) точкой зрения, согласно которой «новые политики» из числа незнатных, но разбогатевших ремесленников и торговцев вошли в состав этой элиты уже в архаическую эпоху. На протяжении ряда лет занимаясь проблемами политической истории архаических Афин и, в частности, ее просопографическим аспектом, мы можем ответственно утверждать, что для этого периода в числе сколько-нибудь видных политиков лица, не принадлежавшие к аристократии, вообще не фиксируются. Все ведущие «государственные мужи» – представители знатнейших семейств. Так было и во времена Солона и Писистрата, и во времена Клисфена и Мильтиада, и даже во времена Кимона и Перикла (лишь в послеперикловское время ситуация меняется). В этой среде репутацию «парвеню» и «неполноценного» имел, например, Фемистокл – отнюдь не ремесленник и не торговец, а просто выходец из второстепенной, сельской ветви аристократического рода Ликомидов.

Подводя итоги, необходимо еще раз заметить: практически все проблемы, связанные с феноменом греческого полиса, чрезвычайно сложны и многогранны, не поддаются однозначному и категоричному разрешению. Здесь мы представили свой взгляд на вещи, отнюдь не настаивая на его безусловной и единственной истинности. На все без исключения вопросы, поставленные нами, возможны и иные ответы. Какие-то из тезисов, выдвинутых выше, имеют сознательно полемический характер. Хочется надеяться, что обсуждение тематики полиса, в последнее время активизировавшееся как в зарубежной, так и в отечественной науке, приведет, в конечном счете, если не к исчерпывающему (это вряд ли возможно), то во всяком случае к лучшему, более полному и корректному пониманию этого явления античной и мировой истории.

1. Андреев Ю. В. Раннегреческий полис (гомеровский период). Л., 1976.

2. Андреев Ю. В. Античный полис и восточные города-государства // Античный полис. Л., 1979. С. 8–27.

3. Андреев Ю. В. Цена свободы и гармонии: Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации. СПб., 1998.

4. Античная Греция: Проблемы развития полиса. Т. 1–2. М., 1983.

5. Вернан Ж.-П. Происхождение древнегреческой мысли. М., 1988.

6. Глускина Л. М. О специфике классического греческого полиса в связи с проблемой его кризиса // ВДИ. 1973. № 2. С. 27–41.

7. Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э. 2-е изд. СПб., 2000.

8. Карпюк С. Г. Общество, политика и идеология классических Афин. М., 2003.

9. Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. М., 1979.

10. Кошеленко Г. А. Полис и город: к постановке проблемы // ВДИ. 1980. № 1. С. 3–27.

11. Маринович Л. П. Греки и Александр Македонский (К проблеме кризиса полиса). М., 1993.

12. Строгецкий В. М. Полис и империя в классической Греции. Н. Новгород, 1991.

13. Суриков И. Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох: Род Алкмеонидов в политической жизни Афин VII–V вв. до н. э. М., 2000.

14. Суриков И. Е. Демократический полис и родословные аристократов: о некоторых особенностях генеалогической традиции в классических Афинах // Древнейшие государства Восточной Европы. 2002 год. Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2004. С. 175–188.

15. Суриков И. Е. Изучение феномена полиса в западной историографии на рубеже XX–XXI вв.: Копенгагенский центр М. Хансена // Studia historica. Вып. 4. М., 2004. С. 164–176.

16. Суриков И. Е. «Полиархия» или всё-таки полис? // Studia historica. Вып. 4. М., 2004. С. 150–163.

17. Суриков И.Е. Античная Греция: политики в контексте эпохи. Архаика и ранняя классика. М., 2005.

18. Суриков И. Е. ΔΗΜΟΤΕΥΤΑΙ: Политическая элита аттических демов в период ранней классики (К постановке проблемы) // ВДИ. 2005. № 1. С. 15–33.

19. Суриков И. Е. Эволюция афинского архонтата // Третья международная конференция «Иерархия и власть в истории цивилизаций». Статьи и тезисы докладов. Ч. 2. М., 2007. С. 28–48.

20. Туманс Х. Рождение Афины. Афинский путь к демократии: от Гомера до Перикла (VIII–V вв. до н. э.). СПб., 2002.

21. Туманс Х. К идее государства в архаической Греции // ВДИ. 2006. № 3. С. 77–105.

22. Фролов Э. Д. Факел Прометея: Очерки античной общественной мысли. Л., 1981.

23. Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. Л., 1988.

24. Фюстель де Куланж Н. Д. Древняя гражданская община. М., 1903.

25. Щеглов А. Н. Полис и хора. Симферополь, 1976.

26. Alternatives to Athens: Varieties of Political Organization and Community in Ancient Greece. Oxf., 2000.

27. Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995.

28. Bourriot F. Recherches sur la nature du genos: Étude d’histoire sociale athénienne. Periodes archaïque et classique. Lille – P., 1976. T. 1–2.

29. Cohen E. E. The Athenian Nation. Princeton, 2000.

30. Connor W. R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971.

31. Davies J. K. Democracy without Theory // Herodotus and his World. Oxf., 2003. P. 319–335.

32. The Development of the Polis in Archaic Greece. L. – N. Y., 1997.

33. Ducrey P. La muraille est-elle un élément constitutif d’une cité? // Sources for the Ancient Greece City-State. Copenhagen, 1995. P. 245–256.

34. Ehrenberg V. Der Staat der Griechen. Lpz., 1957.

35. Finley M. I. Politics in the Ancient World. Cambridge, 1983.

36. Finley M. I. Authority and Legitimacy in the Classical City-State. København, 1982.

37. The Greek City: From Homer to Alexander, Oxf., 1991.

38. Forrest W. G. The Emergence of Greek Democracy: The Character of Greek Politics, 800–400 B.C. L., 1966.

39. Funke P. Politische und soziale Identitätsformen jenseits der Polis // Sinn (in) der Antike: Orientierungssysteme, Leitbilder und Wertkonzepte im Altertum. Mainz am Rhein, 2003. S. 211–224.

40. Gawantka W. Die sogenannte Polis. Stuttgart, 1985.

41. Glotz G. La cité grecque. P., 1968.

42. Hansen M. H. Polis and City-State: An Ancient Concept and its Modern Equivalent. Copenhagen, 1998.

43. Hansen M. H. The Hellenic Polis // A Comparative Study of Thirty City-State Cultures. Copenhagen, 2000. P. 141–187.

44. Hansen M. H. A Survey of the Use of the Word Polis in Archaic and Classical Sources // Further Studies in the Ancient Greek Polis. Stuttgart, 2000. P. 173–215.

45. Hellenische Poleis: Krise – Wandlung – Wirkung. Bd. 1–4. B., 1974.

46. An Inventory of Archaic and Classical Poleis. Oxf., 2004.

47. Morris I. Burial and Ancient Society: The Rise of the Greek City-State. Cambridge, 1989.

48. Osborne R. Demos. The Discovery of Classical Attika. Cambridge, 1985.

49. Osborne R. Greece in the Making, 1200–479 B.C. L. – N. Y., 1996.

50. Polignac F. de. La naissance de la cité grecque: Cultes, espace et société VIIIe – VIIe siècles avant J.-C. P., 1984.

51. Polignac F. de. Cults, Territory, and the Origins of the Greek City-State. Chicago, 1995.

52. Rhodes P. J., Lewis D. M. The Decrees of the Greek States. Oxf., 1997.

53. Roussel D. Tribu et cité. Études sur les groupes sociaux dans les cités grecques aux époques archaïque et classique. P., 1976.

54. Raafaub K. Die Entdeckung der Freiheit: Zur historischen Semantik und Gesellschaftsgeschichte eines politischen Fundbegriffes der Griechen. München, 1985.

55. Sealey R. A History of the Greek City States ca. 700–338 B.C. Berkeley, 1976.

56. Snodgrass A. Archaic Greece: The Age of Experiment. Berkeley, 1981.

57. Starr Ch. G. Individual and Community: The Rise of the Polis, 800–500 B.C. N. Y. – Oxf., 1986.

58. Tomas C. G., Conant C. Citadel to City-State: The Transformation of Greece, 1200–700 B.C. Bloomington, 1999.

59. Walter U. An der Polis teilhaben: Bürgerschaft und Zugehörigkeit im archaischen Griechenland. Stuttgart, 1993.

60. Welwei K.-W. Die griechische Polis: Verfassung und Gesellschaft in archaischer und klassischer Zeit. 2 Auf. Stuttgart, 1998.

61. Welwei K.-W. Polis und Arché: Kleine Schriften zu Gesellschafts- und Herrschaftsstrukturen in der griechischen Welt. Stuttgart, 2000.

62. Whitehead D. The Demes of Attica 508/7 – ca. 250 B.C. Princeton, 1986.

63. Whitehead D. Athenian Demes as Poleis (Thuc. 2. 16. 2) // Classical Quarterly. 2001. Vol. 51. No. 2. P. 604–607.

64. Wood E. M. Peasant-Citizen and Slave: The Foundations of Athenian Democracy. L., 1988.