Антикварий. Глава VI (Вальтер Скотт, 1816)

Глава VI

Наш молодой друг Ловел, получив соответствующее приглашение и желая точно соблюсти назначенный час, прибыл в Монкбарнс семнадцатого июля за пять минут до четырех часов. День был необычайно душный, и время от времени падали крупные капли дождя, хотя угрожавший ливень пока прошел мимо. Мистер Олдбок встретил гостя у Ворот Паломника. Хозяин был в коричневом сюртуке и панталонах, серых шелковых чулках и парике, искусно напудренном ветераном Кексоном, который, почуяв запах обеда, поостерегся окончить работу прежде, чем приблизится час еды.

– Добро пожаловать на мой пир, мистер Ловел. А теперь позвольте познакомить вас с моими «клохтуньями», как их называет Том Оттер{94}, моими бестолковыми и никчемными дамами, malae bestiae[41], мистер Ловел.

– Я уверен, сэр, что дамы вовсе не заслуживают ваших насмешек!

– Тилли-вэлли[42], мистер Ловел, – что, кстати, один из комментаторов производит от tittivillitium[43], а другой – от talley-ho[44] – так вот, тилли-вэлли, говорю я, и отбросьте вашу вежливость. Вы найдете в них самые заурядные образцы женского пола. А вот и они, мистер Ловел! Представляю вам, в должном порядке, мою чрезвычайно благоразумную сестру Гризельду, которая презирает простоту и терпение, связанные со скромным старинным именем Гризл{95}, а также мою изящную племянницу Марию, чью мать называли Мэри, а иногда – Молли.

Пожилая леди шуршала шелками и атласами, а на голове носила сооружение, напоминавшее моды из женского альманаха за 1770 год, – великолепный образец архитектуры, не уступавший современным готическим замкам: локоны ее изображали башенки, черные булавки – chevaux de frise[45], а ленты – знамена.

Лицо, над которым, как у древних статуй Весты, высились упомянутые башни, было большое и длинное, с острым носом и подбородком, а в остальном так смехотворно похожее на физиономию мистера Джонатана Олдбока, что Ловел, не появись они вместе, как Себастьян и Виола в заключительной сцене «Двенадцатой ночи», мог бы подумать, что фигура, стоящая перед ним, и есть его старый друг, переодевшийся в женское платье. Одежда из старинного шелка в цветочках украшала эту удивительную фигуру с несравненной головой, о которой брат обычно говорил, что ей больше подошел бы тюрбан Магома{96} или Термагана{97}, чем головной убор разумного существа или дамы христианской веры. Две длинные костлявые руки с тремя рядами кружев у локтей, сложенные крестообразно впереди этой особы и украшенные длинными перчатками светло-алого цвета, имели немалое сходство с парой гигантских раков. Башмаки на высоких каблуках и короткая шелковая пелерина, небрежно накинутая на плечи, довершали внешний вид Гризельды Олдбок.

Ее племянница, которую Ловел мельком видел во время своего первого посещения, была миловидная молодая девушка, изящно одетая по моде того времени. В ней можно было заметить налет espieglerie[46], который очень ей шел и, вероятно, происходил от едкого юмора, свойственного семье ее дяди, хотя и смягченного в следующем поколении.

Мистер Ловел засвидетельствовал свое почтение обеим дамам, на что старшая из них ответила продолжительным – по моде 1760 года – приседанием, заимствованным от тех добродетельных времен,

а младшая – современным реверансом, который, как и предобеденная молитва современного духовного лица, был гораздо короче.

Пока шел этот обмен приветствиями, у садовой калитки показался, ведя под руку свою прелестную дочь, сэр Артур. Он отпустил коляску и теперь тоже по всем правилам поздоровался с обеими дамами.

– Сэр Артур и вы, мой прелестный враг, – сказал антикварий, – позвольте познакомить вас с моим молодым другом, мистером Ловелом, джентльменом, который во время эпидемии краснухи{98}, охватившей теперь наш остров, настолько сохраняет свое достоинство и приличие, что явился в сюртуке обычного штатского цвета. Но вы видите, что тот модный цвет, которого мы не находим в его одежде, сосредоточился на его щеках. Сэр Артур, позвольте представить вам молодого человека, которого вы при ближайшем знакомстве найдете серьезным, разумным, обходительным и ученым, много видавшим, очень начитанным и глубоко сведущим в тайнах кулис и сцены со времен от Дэви Линдсея до Дибдина…{99} Вот он опять покраснел, а это признак скромности.

– У моего брата, – обратилась к Ловелу мисс Гризельда, – привычка, сэр, выражаться шутливо. На слова Монкбарнса никто не обижается, поэтому не смущайтесь глупостями, которые он говорит. Однако вам пришлось далеко идти под палящим солнцем. Не хотите ли чего-нибудь выпить? Стаканчик бальзаминовой настойки?

Прежде чем Ловел успел ответить, вмешался антикварий:

– Прочь, колдунья! Ты хочешь отравить своими дьявольскими декоктами моих гостей? Разве ты не помнишь, что было с пастором, которого ты соблазнила отведать этого предательского напитка?

– Фу, братец!.. Слыхали ли вы, сэр Артур, что-либо подобное? Ему надо все делать по-своему, и чуть что – он выдумывает такие истории… Но вот Дженни идет звонить в старый колокол, чтобы сообщить, что обед готов.

Непреклонный в своей бережливости, мистер Олдбок не держал мужской прислуги. При этом он прикрывался утверждением, что мужской пол слишком благороден, чтобы использовать его для прислуживания, которое в древних государствах всегда возлагалось на женщин.

– Почему, – говорил он, – мальчишка Тэм Ринтерут, которого по настоянию моей мудрой сестры я с не меньшей мудростью взял на испытание, почему он воровал яблоки, грабил птичьи гнезда, бил стаканы и, наконец, украл мои очки, как не потому, что испытывал благородную жажду деятельности, которая наполняет грудь каждого представителя мужского пола, которая привела его во Фландрию с мушкетом на плече и, несомненно, возвысит его до славного звания носителя алебарды или, быть может, до виселицы? И почему девушка, его родная сестра, Дженни Ринтерут, выполняя то же дело, ходит – обутая или босая – уверенным и бесшумным шагом, мягким, как шаг кошки, а сама послушна, как спаниель? Почему это так? Да именно потому, что она занята своим делом. Пусть они прислуживают нам, сэр Артур, пусть, повторяю, прислуживают, – это единственное, на что они годны. Все древние законодатели, от Ликурга{100} до Мохаммеда, неправильно называемого Магометом, единодушно говорят о подобающей женщинам подчиненной роли, и только сумасбродные головы наших рыцарственных предков вознесли этих Дульсиней до положения самовластных принцесс.

Мисс Уордор громко запротестовала против подобной малоучтивой доктрины, но в это время прозвонил обеденный колокол.

– Разрешите мне выполнить долг вежливости перед такой прекрасной противницей, – сказал старый джентльмен, предлагая гостье руку. – Мне помнится, мисс Уордор, что Мохаммед (вульгарно – Магомет) не мог решить, как созывать мусульман на молитву. Он отверг колокола, ибо их употребляли христиане, трубы – потому что ими пользовались огнепоклонники, и, наконец, избрал человеческий голос. У меня были такие же сомнения относительно сигнала к обеду. Употребляемые в настоящее время гонги казались мне неприятной новомодной выдумкой, а женский голос я отверг, как нечто столь же резкое и неблагозвучное. Поэтому, в отличие от Мохаммеда, или Магомета, я вернулся к колоколу. Он особенно уместен здесь, так как служил обычным средством для созыва монахов в трапезную. Кроме того, он имеет то преимущество перед гортанью Дженни, премьер-министра моей сестры, что, менее громкий и пронзительный, он перестает звучать, как только вы отпустите веревку, тогда как мы по личному печальному опыту знаем, что всякая попытка утихомирить Дженни лишь пробуждает сочувственный аккомпанемент голосов мисс Олдбок и Мэри Мак-Интайр.

Разглагольствуя таким образом, он привел гостей в столовую, которой Ловел еще не видел. Она была отделана деревянными панелями и украшена несколькими любопытными картинами. За столом прислуживала Дженни, а у буфета стояла старая управительница, нечто вроде дворецкого женского пола, и терпеливо переносила упреки мистера Олдбока и намеки его сестры, менее заметные, но не менее язвительные.

Обед был такой, какой мог быть по нраву завзятому антикварию, и включал много вкусных изделий шотландской кухни, теперь не употребляемых в домах, претендующих на элегантность. Тут был чудесный белый баклан, который так сильно пахнет, что его никогда не готовят в закрытом помещении. На сей раз он был недожарен и сочился кровью, так что Олдбок полушутя пригрозил запустить жирной морской птицей в голову небрежной экономке, которая выступила в роли жрицы, принесшей эту пахучую жертву. К счастью, ей чрезвычайно удалось овощное рагу, единодушно объявленное неподражаемым.

– Я знал, что тут мы будем иметь успех, – восторженно произнес Олдбок, – потому что Дэви Диббл, наш садовник (старый холостяк, как и я), следит за тем, чтобы негодницы не осрамили наших овощей. А вот рыба с соусом и фаршированные головы камбалы! Должен признаться, тут наши женщины особо отличаются: они имеют удовольствие по два раза в неделю не меньше часа воевать со старой Мегги Маклбеккит, нашей поставщицей рыбы. Пирог с курятиной, мистер Ловел, сделан по рецепту, завещанному мне блаженной памяти покойной бабушкой. А отведав стаканчик вина, вы найдете его достойным приверженца правил короля Альфонса Кастильского{101}: жечь старые дрова, читать старые книги, пить старое вино и беседовать со старыми друзьями, сэр Артур, и… да, мистер Ловел… и новыми друзьями тоже!

– А какие новости вы привезли нам из Эдинбурга, Монкбарнс? – спросил сэр Артур. – Как дела в этой старой коптилке?{102}

– Все с ума сошли, сэр Артур, спятили так безнадежно, что не поможет ни купанье в море, ни бритье головы, ни угощение настоем черемицы. Худший вид бешенства – военное неистовство – овладел и взрослыми, и даже детьми{103}.

– А мне кажется, давно пора, – сказала мисс Уордор, – если нам угрожает нашествие извне и восстание внутри страны!{104}

– Ну, я не сомневался, что вы присоединитесь к алой орде против меня. На женщин, как на индюков, неотразимо действует красная тряпка{105}. Но что говорит сэр Артур, которому снятся вражеские армии и засилье немцев?

– Я скажу вот что, мистер Олдбок, – ответил баронет. – Насколько я способен судить, нам необходимо сопротивляться cum toto corpore regni[47], как говорится, если я еще не совсем забыл латынь, сопротивляться врагу, который хочет навязать нам вигский образ правления, республиканский строй и которого поддерживают и подстрекают фанатики самого вредного рода, сидящие у нас в печенках. Смею вас уверить, я уже принял меры, подобающие моему положению: я велел констеблям забрать этого отвратительного нищего старика Эди Охилтри, сеющего повсюду недовольство церковью и государством. Он открыто сказал старому Кексону, что под капюшоном Уилли Хови больше здравого смысла, чем под всеми тремя париками в приходе. Мне кажется, этот намек понять нетрудно. Но мы еще научим старого прохвоста лучшим манерам.

– Ну нет, дорогой сэр, – воскликнула мисс Уордор, – не трогайте старого Эди, которого мы так давно знаем! Я не похвалю того констебля, который выполнит подобный приказ.

– Нет, посмотрите, – вмешался антикварий. – Вы, заядлый тори, сэр Артур, взрастили такой чудесный вигский отпрыск на своей груди! Что ж, мисс Уордор способна одна возглавить квартальный съезд мировых судей… Нет, почему квартальный? Годовой съезд, весь верховный гражданский суд! Это Боадицея{106}, это амазонка, это Зеновия!{107}

– И все же, при всей моей храбрости, мистер Олдбок, я рада слышать, что наш народ берется за оружие.

– Берется за оружие, о боже! Читали ли вы когда-нибудь историю сестры Маргариты, вышедшую из головы, теперь уже старой и несколько поседелой, но таящей в себе больше ума и политической мудрости, чем в наши дни можно найти в целом синклите? Помните ли вы в этом превосходном произведении сон кормилицы, который она с таким ужасом рассказывает Габлу-Баблу? Ей снилось, что, как только она брала в руки кусок сукна, он – трах! – выпаливал, как огромная чугунная пушка, а когда она хотела взять катушку ниток, та подскакивала и нацеливалась ей в лицо, как пистолет. Картины, виденные мною самим в Эдинбурге, были такого же рода. Я зашел посоветоваться к своему адвокату, но застал его одетым в драгунскую форму с туго затянутым поясом и в каске; он готов был вскочить на коня, которого его писец (одетый стрелком) прохаживал перед дверью. Я пошел выругать моего ходатая по делам, пославшего меня за советом к сумасшедшему. И что же! Он воткнул перо в шляпу, вместо того чтобы водить им по бумаге, как в более разумное время, и изображал собой артиллерийского офицера. У моего галантерейщика оказался в руке тесак, словно он собирался отмеривать ткани им, а не положенным по закону ярдом. Счетовод банкира, получив распоряжение вывести сальдо моего счета, три раза ошибался: его сбивал строевой расчет, который он производит во время утреннего воинского учения. Захворав, я послал за хирургом…

Я обратился к другому врачу. Но он тоже готовился к убийствам в гораздо более широких масштабах, чем это когда-либо признавалось правом его профессии. А теперь, возвратившись сюда, я вижу, что и наши высокоумные фейрпортские соседи заразились тем же доблестным духом. Я ненавижу ружье, как раненая дикая утка, и не терплю барабана, как квакер{108}. А тут на общинном выгоне гремят и грохочут, и каждый залп и раскат – это удар мне в сердце.

– Дорогой брат, не говори так о джентльменах-волонтерах. Смею сказать, у них очень красивая форма. А на прошлой неделе, я хорошо знаю, они два раза промокли до нитки. Я встретила их, когда они шагали такие пришибленные, и многие очень кашляли. Я думаю, они терпят столько, что мы должны быть им благодарны.

– А я смею сказать, – заметила мисс Мак-Интайр, – что дядя пожертвовал двенадцать гиней на их снаряжение.

– Я дал их на покупку лакрицы и леденцов, – объяснил циник, – чтобы поощрить местную торговлю и освежить глотки офицеров, докричавшихся до хрипоты на службе отечеству.

– Берегитесь, Монкбарнс! Мы скоро причислим вас к мятежникам!

– Нет, сэр Артур, я кроткий ворчун. Я только сохраняю за собой право квакать здесь, в своем углу, и не присоединяю своего голоса к хору великого болота. Ni quito Rey, ni pongo Rey. Я не прочу королей и не порочу королей, как говорит Санчо{109}, но от всего сердца молюсь за нашего государя, несу общее бремя налогов и ворчу на акцизного чиновника. А вот, кстати, и овечий сыр! Он более содействует пищеварению, чем политика.

Когда обед кончился и на стол были поставлены графины, мистер Олдбок поднял бокал за здоровье короля. Этот тост охотно поддержали как Ловел, так и баронет. Якобитские симпатии последнего давно успели стать всего лишь неким отвлеченным представлением, тенью тени.

После того как дамы покинули столовую, лэрд и сэр Артур углубились в самые занимательные споры, в которых более молодой гость – из-за недостатка ли необходимой глубокой эрудиции или по иной причине – принимал очень мало участия, пока не был внезапно вырван из глубокой задумчивости неожиданной просьбой высказать свое мнение:

– Я приму то, что скажет мистер Ловел. Он родился на севере Англии и может знать точное место.

Сэр Артур высказал сомнение в том, чтобы столь молодой человек обращал внимание на подобные вещи.

– Я имею основания держаться противоположного мнения, – сказал Олдбок. – Как вы смотрите, мистер Ловел? Высказаться – для вас вопрос чести!

Ловел вынужден был признаться, что попал в смешное положение человека, не знающего предмета спора, который занимал собеседников уже около часа.

– Господи, да он витает в облаках! Что было бы, если бы мы впустили сюда женщин? Тогда мы еще шесть часов не услышали бы от этого молодца разумного слова. Так вот, юноша, жил некогда народ, который назывался пики…

– Правильнее – пикты, – перебил баронет.

– Или еще picar, pihar, piochtar, piaghter или peughtar, – закричал Олдбок. – И говорили они на одном из готских{110} диалектов…

– На чистейшем кельтском!{111} – решительно возразил баронет.

– На готском, хоть убейте, на готском, – столь же решительно настаивал сквайр.

– Позвольте, джентльмены, – промолвил Ловел. – Насколько я понимаю, ваш спор легко могут разрешить филологи, если уцелели какие-нибудь остатки языка.

– Сохранилось одно лишь слово, – сказал баронет, – но оно, вопреки упрямству мистера Олдбока, решает вопрос.

– Да, в мою пользу, – заявил Олдбок. – Посудите сами, мистер Ловел. Кстати, и такой ученый, как Пинкертон{112}, на моей стороне.

– А на моей – такой эрудит, как неутомимый Чалмерс{113}.

– Мое мнение разделяет Гордон.

– А мое – сэр Роберт Сибболд.

– За меня Иннз!{114} – выкрикнул Олдбок.

– У Ритсона{115} нет никаких сомнений! – завопил баронет.

– Послушайте, джентльмены, – сказал Ловел, – прежде чем делать смотр своим силам и ошеломлять меня авторитетами, вы бы сообщили мне спорное слово.

– Benval, – в один голос объявили спорщики.

– Что означает caput valli, – пояснил сэр Артур.

– Верх вала, – как эхо, повторил Олдбок.

Воцарилось глубокое молчание.

– Это довольно узкий фундамент, чтобы возводить на нем какую-либо гипотезу, – заметил арбитр.

– Ничуть, ничуть, – возразил Олдбок. – Люди лучше всего дерутся на тесной площадке. Чтобы нанести смертельный удар, не нужно миль: достаточно одного дюйма.

– Слово, безусловно, кельтское, – сказал баронет. – Название любого холма в горной Шотландии начинается на ben.

– А что вы скажете насчет val, сэр Артур? Разве может быть сомнение в том, что это саксонское wall?[48]

– Это римское vallum[49], – стоял на своем сэр Артур. – У пиктов эта часть слова заимствованная.

– Ничего подобного. Если они что-нибудь и позаимствовали, так именно ваше ben. Они могли перенять его у своих соседей бриттов в долине Стрэт Клайд.

– У пиков, или пиктов, – сказал Ловел, – был, по-видимому, исключительно бедный диалект, если в единственном дошедшем до нас слове, да притом всего двухсложном, им, как это признано, пришлось сделать заимствование из другого языка. И мне кажется, джентльмены, – при полном к вам уважении, – что ваш спор немного похож на спор двух рыцарей, сражавшихся из-за щита, белого с одной стороны и черного с другой. Каждый из вас держится за половинку слова и как будто отвергает другую. Но что меня поражает больше всего, так это бедность языка, оставившего после себя такие ничтожные следы.

– Вы ошибаетесь, – сказал сэр Артур. – Язык у пиктов был богатый, и они были могучим народом. Они построили две колокольни: одну в Брехине, другую – в Эбернети. Пиктских девиц королевской крови помещали в Эдинбургский замок, откуда его название Castrum Puellarum[50].

– Детские сказки, – заметил Олдбок. – Все это придумано, чтобы польстить тщеславию женщин. Замок назывался «девичьим», quasi lucus a non lucendo[51], потому что он был неприступен, чего ни про одну женщину сказать нельзя.

– Существует достаточно достоверный перечень пиктских королей, – настаивал сэр Артур, – от Крентеминахкрайма (дата его правления точно не известна) и до Драстерстоуна, с чьей смертью окончилась династия. У половины из них имена, как у кельтов, образованы от имени отца. Приставка «Мак» id est filius[52]. Что вы скажете на это, мистер Олдбок? Мы знаем Драста Мак-Морахина, Трайнела Мак-Лахлина (насколько можно судить – первого из этого древнего клана) и Гормаха Мак-Доналда, Элпина Мак-Метегуса, Драста Мак-Теллергена (тут баронету помешал приступ кашля), кхе-кхе-кхе, Голарджа Мак-Хена… кхе-кхе… Мак-Хенена… кхе… Мак-Хененейла, Кеннета… кхе-кхе… Мак-Фередита, Эхена Мак-Фунгуса и двадцать других, несомненно кельтских, имен, которые я мог бы перечислить, если бы не этот злосчастный кашель.

– Возьмите стакан вина, сэр Артур, и запейте все эти нанизанные, как четки, имена нехристей, которыми подавился бы сам дьявол. Кстати, тот малый, которого вы назвали напоследок, только один и носит вразумительное имя. Впрочем, все они, как один, из племени Мак-Фунгуса: никому не известные венценосцы, порожденные угаром самомнения, безумия и лживости, высыпавшие, как грибы, в мозгу какого-нибудь сумасшедшего горного барда.

– Я удивлен, что вы так говорите, мистер Олдбок. Ведь вы знаете или должны бы знать, что перечень этих властителей выписан Генри Моулом оф Мелгам из хроник Лох-Левена и Сент-Эндрю{116} и опубликован им в краткой, но неплохой «Истории пиктов». Она была напечатана Робертом Фриберном{117} в Эдинбурге и в тысяча семьсот пятом или шестом году от Рождества Христова – я точно не помню – продавалась в его лавке у ограды парламента. У меня дома есть экземпляр; это моя самая ценная книга – после «Шотландских актов» в двенадцатую долю листа, – и она отлично выглядит на полке рядом с той. Ну что вы скажете на это, мистер Олдбок?

– Что я скажу? Да чихать я хотел на Гарри Моула и его «Историю», – ответил Олдбок, – и тем самым я удовлетворяю его просьбу оказать этому произведению прием в соответствии с его достоинствами.

– Не смейтесь над человеком, стоявшим выше вас! – неодобрительно заметил сэр Артур.

– Я не вижу, чтобы согрешил в этом, смеясь над ним и над его «Историей».

– Генри Моул оф Мелгам был джентльменом, мистер Олдбок!

– Не нахожу, чтобы он имел и это преимущество предо мной! – довольно резко возразил антикварий.

– Простите, мистер Олдбок, но он был джентльменом из знатного, древнего рода, и поэтому…

– …потомок вестфальского печатника должен говорить о нем с почтением? Вы можете придерживаться такого мнения, сэр Артур, но я его не разделяю. Мне кажется, что мое происхождение от трудолюбивого и предприимчивого типографа Вольфбранда Олденбока, который в декабре тысяча четыреста девяносто третьего года под покровительством (как указано в конце книги) Себалда Шейтера и Себастьяна Каммермейстера закончил печатание знаменитой «Нюрнбергской хроники»{118}, – мне кажется, повторяю, что мое происхождение от этого великого восстановителя учености делает мне, литератору, больше чести, чем если бы я числил в своей генеалогии всех буйных, меднолобых, железнобоких средневековых баронов со времен Крентеминахкрайма, ни один из которых, как я полагаю, не мог подписать своего имени.

– Если это замечание мыслится как насмешка над моими предками, – сказал баронет с осанкой, выражавшей сознание своего превосходства и самообладания, – то имею удовольствие осведомить вас, что имя моего предка, Гамелина де Гардовера Майлза, четко написано его рукой под самым ранним экземпляром Рэгменского трактата{119}.

– А это лишь показывает, что он одним из первых показал гнусный пример подчинения Эдуарду Первому{120}. Можете ли вы говорить о незапятнанной верности вашей семьи, сэр Артур, после такого отступничества?

– Довольно, сэр! – воскликнул сэр Артур, яростно вскакивая и отталкивая от себя стул. – После этого я не стану оказывать моим обществом честь человеку, который платит мне такой неблагодарностью за мое снисхождение.

– Тут вы можете поступить, как вам будет угодно, сэр Артур. Надеюсь, что меня, не знавшего размера той любезности, которую вы оказали мне посещением моего бедного жилища, можно простить, если я не довел свою благодарность до раболепия.

– Очень хорошо… очень хорошо, мистер Олдбок! Будьте здоровы! Мистер… э… Шовел, желаю доброго здоровья!

Негодующий сэр Артур кинулся из комнаты, как если бы дух всего Круглого стола{121} воспламенял его грудь, и большими шагами помчался по лабиринту переходов, ведущих в гостиную.

– Видали вы такого спесивого старого осла? – лаконично обратился Олдбок к Ловелу. – Но я не могу допустить, чтобы он ушел в таком разъяренном состоянии.

С этими словами он поспешил вслед удалявшемуся баронету, определяя его путь по хлопанью многочисленных дверей, которые тот открывал в поисках комнаты, где пили чай, и с силой захлопывал за собой при каждом очередном разочаровании.

– Вы наделаете себе бед! – орал антикварий. – Qui ambulat in tenebris, nescit quo vadit[53]. Вы свалитесь с черной лестницы!

Сэр Артур теперь заблудился в темноте, успокоительное действие которой известно нянькам и гувернанткам, имеющим дело с капризными детьми. Мрак если и не умиротворил его возмущения, то, во всяком случае, замедлил его шаги и дал возможность мистеру Олдбоку, лучше знакомому с locale[54], догнать его, когда он уже взялся за ручку двери гостиной.

– Подождите минутку, сэр Артур, – сказал Олдбок, не давая ему слишком внезапно появиться перед дамами, – не торопитесь так, мой славный старый друг! Я был немного груб, говоря о сэре Гамелине… А ведь это мой давнишний знакомый и любимый персонаж… он же водил компанию с Брюсом и Уоллесом…{122} И я клянусь на первопечатной Библии, что он поставил свое имя под Рэгменским трактатом лишь с законным и оправданным намерением обмануть предателей-южан. Это была настоящая шотландская хитрость, мой дорогой баронет, – сотни людей делали то же самое. Не надо, не надо сердиться! Забудьте и простите. Признайте, что мы с вами дали молодому гостю право считать нас двумя вспыльчивыми старыми дураками.

– Говорите за себя, мистер Джонатан Олдбок, – весьма величественно произнес сэр Артур.

– Ну что ж, ну что ж, упрямый человек всегда поставит на своем!

Тут дверь наконец отворилась, и в гостиную шагнула высокая и тощая фигура сэра Артура, за которым следовали Ловел и мистер Олдбок. Вид у всех троих был несколько растерянный.

– Я поджидаю вас, сэр, – сказала мисс Уордор. – Вечер прекрасный, и я бы хотела предложить пройтись пешком навстречу коляске.

Сэр Артур сейчас же согласился с этим предложением, которое вполне соответствовало его сердитому настроению. Отказавшись, как это уже вошло в обычай в случаях разлада, от чая и кофе, он забрал свою дочь и после церемонного прощания с дамами и очень сухого – с Олдбоком вышел.

– Мне кажется, что сэр Артур опять с левой ноги встал, – заметила мисс Олдбок.

– С левой ноги? С чертовой ноги!.. Он рассуждает глупее женщин. Что вы скажете, Ловел? Ба, молодчик тоже исчез!

– Он откланялся, дядя, в то время, как мисс Уордор собиралась в дорогу; но вы, кажется, не заметили, как он вышел.

– Черт вселился в людей! Вот все, что получаешь, когда суетишься, и хлопочешь, и нарушаешь заведенный порядок, чтобы накормить гостей обедом, не говоря уж о добавочных расходах! О Сегед, царь Эфиопский!{123} – продолжал он, взяв в одну руку чашку чаю, а в другую – том «Любителя всякой всячины», ибо у него была привычка читать за едой в присутствии сестры. Это, с одной стороны, выражало его презрение к обществу женщин, а с другой – его стремление не терять ни минуты, когда можно было чему-нибудь поучиться. – О Сегед, царь Эфиопский! Хорошо ты сказал: «Пусть никто не осмеливается утверждать, что сегодняшний день будет днем счастья!»

Олдбок почти час оставался углубленным в чтение, и дамы старались не мешать ему, в полном молчании занимаясь своими женскими делами. Наконец послышался тихий и скромный стук в дверь.

– Это ты, Кексон? Входи, входи, любезный!

Старик отворил дверь и, просунув в нее худое лицо, окаймленное жидкими седыми буклями, и один рукав белой куртки, начал приглушенно и таинственно:

– Я хотел поговорить с вами, сэр!

– Входи же, старый дурень, и говори, что тебе надо.

– Как бы мне не испугать леди, – произнес экс-парикмахер.

– Испугать! – повторил за ним антикварий. – Что это значит? При чем тут леди? Ты опять видел привидение на Хамлокском холме?

– Нет, сэр, на этот раз идет речь не о привидениях, но у меня тяжело на душе.

– А ты слыхивал о таких, у кого легко? – отозвался Олдбок. – Почему у такой старой, облезлой пуховки должно быть легко на душе, когда у всех на свете тяжело?

– Я не о себе сэр. Но только ночь грозит страшная, а сэр Артур и мисс Уордор, бедняжка…

– Да что ты! Они должны были где-нибудь в конце поля встретить экипаж и, наверно, уже дома.

– Нет, сэр. Они пошли не полем навстречу коляске, а вкруговую, через пески.

Эти слова подействовали на Олдбока, как электрический разряд.

– Через пески! – воскликнул он. – Не может быть!

– Вот-вот, сэр! И я то же самое сказал садовнику. А он говорит, что видел, как они свернули возле утеса Масселкрейг, честное слово! А я ему: «Ну, раз так, Дэви, я побаиваюсь…»

– Календарь, календарь! – закричал Олдбок, вскакивая в большой тревоге. – Не эту чепуху! – отбросил он в сторону предложенный ему племянницей маленький карманный календарь. – Боже мой! Бедная мисс Изабелла! Сию минуту найдите мне фейрпортский справочник. – Календарь был принесен, и содержавшиеся в нем сведения еще более усилили волнение мистера Олдбока. – Я пойду сам! Позови садовника и работника, Кексон. Пусть несут веревки и лестницы. Скажи обоим, чтоб на пути звали еще людей на помощь. Доберитесь до вершины утеса и кричите им оттуда вниз!

– В чем дело? – недоумевали мисс Олдбок и мисс Мак-Интайр.

– Прилив! Прилив! – ответил им крайне взволнованный антикварий.

– Не надо ли, чтобы Дженни?.. Впрочем, нет, я побегу сама, – сказала младшая из дам, заражаясь ужасом дяди. – Я побегу к Сондерсу Маклбеккиту и скажу, чтобы он выехал в лодке.

– Спасибо, дорогая! Это самое умное из всего, что здесь было сказано. Беги, беги! Подумать только – пойти через пески! – Олдбок схватил шляпу и палку. – Слыхано ли такое безумие!