Вы здесь

Аномальная зона. Глава четвёртая (Александр Филиппов, 2015)

Глава четвёртая

1

Капитан Фролов был бы плохим опером, если бы поверил до конца в искренность намерений попутчиков искать снежного человека, а не самородное золото. А потому смотрел на них настороженно, ружьё снимал с плеча лишь на привалах, держа поближе к себе, да и телогрейку на груди расстегнул с тем, чтобы можно было мгновенно добраться до пистолета. Перестав разыгрывать роль проводника, милиционер переместился в арьергард и замыкал шествие, одновременно присматривая за писателем и журналистом – вроде как бы конвоировал их.

Зато ловец тайн непознанного Студейкин чувствовал себя в тайге, как рыба в воде. Нет, он не был следопытом-практиком, его опыт путешественника ограничивался несколькими походами по туристским маршрутам края с ватагой таких же беззаботных горожан, с недолгими переходами, ночёвкой в палатке и песнями под гитару возле стреляющего в небо малиновыми искрами костра. Зато теоретических знаний о природе, а особенно о всякого рода аномальных явлениях, у него скопилось хоть отбавляй. И сейчас он рвался вперёд, легко шагал, неся своё тщедушное тело и весомый рюкзак по пружинящему под ногой настилу из рыжей опавшей хвои, и вываливал на попутчиков всё новые и новые факты, подтверждающие существование реликтовых гоминоидов в здешних местах.

– А вот ещё был случай в соседнем, Нерчинском районе. Мне его известный уфолог Ананий Павлович Кузнецов рассказал. А сам он эту историю из первых уст слышал. От пасечника колхоза «Путь Ильича». Тот в восьмидесятые годы, в советские времена ещё, с ульями вдоль реки Устюжанки кочевал. Там в пойме липы тьма, целые леса липовые. Вот пчёлки в период цветения туда за медком и ныряли. Ну, на пасеке жизнь походная – палатка, костерок. Похлёбка в котле да картошечка, в углях печёная. Вот однажды вечером, темнело уже, пасечник, как обычно, в угольки костра догорающего несколько клубней бросил, а сам в палатке прилёг ждать, пока испечётся. Вдруг видит – из чащи леса вроде человек вышел. Роста огромного, в плечах широченный. Идёт как-то странно – вразвалку, косолапо. И руки у него длинные, словно обезьяньи, до колен свисают. И прямо к костру. Тут солнце совсем село, ночь навалилась. При свете угольев рассмотрел пасечник то чудо-юдо. По обличью вроде мужик, только весь голый и волосатый; морда сплошь шерстью заросшая, лоб низкий, нос плоский, как у боксёра, челюсть нижняя тяжёлая, вперёд выдаётся. Прямо неандерталец какой-то! Присел этот нелюдь у костра, и котелок с похлёбкой – цап! Хлебнул, а варево-то горячее, с огня только! Рыкнул он зверем, и посудину отшвырнул. Дед в палатке затаился ни жив ни мёртв. А мужик страхолюдный – к ней. Присел, полог откинул и внутрь смотрит. И глаза у него звериные, красные, в темноте светятся. Разглядел пасечника и зубы оскалил. Да не зубы, а клыки – длинные, острые, как у волка. И зарычал, будто тигр какой. Ну, думает пчеловод, смерть к нему пришла лютая. Да сообразил вдруг: хвать буханку хлеба из вещмешка, и зверюге протянул. Угощайся, говори, мил человек, чем богат, тем и рад. И помогло! Чудище хлеб схватило, жамкнуло клыками кусок, заурчало довольно, и вмиг исчезло, будто его и не было…

– Сказки всё это, – подал голос Фролов. – Если не врёт твой пасечник, бомж к нему в палатку наведался, а тому в темноте и привиделось чёрт-те что! Да и нет никакого снежного человека. А если б и был, его бы давно изловили или подстрелили да науке представили.

Студейкин, уступив место первопроходца Богомолову, приотстал и зачастил рядом с милиционером, едва успевая уворачиваться от норовящих хлестнуть по лицу ветвей густого подлеска.

– Многие, как и вы, ошибочно полагают, что на планете нашей не осталось уже белых пятен, а животный мир досконально изучен. Но это не так! В мире каждый год то там, то здесь обнаруживают новые виды самых разных животных. И не каких-нибудь насекомых или глубоководных моллюсков, а даже приматов! Например, уже в наше время, двадцать лет назад, в высокогорных районах Тибета поймали четыре особи юаньской золотой обезьяны! Долгое время рассказы местных жителей об этом виде человекообразных учёные считали выдумкой, а теперь любой может увидеть их в Пекинском зоопарке.

– Я тоже здесь, в Гиблой пади, золотых обезьян отыскать хочу, – угрюмо отшучивался Фролов. – И по возможности изловить. Только сидеть они будут потом не в зоопарке, а в нашем обезьяннике, милицейском…

Богомолов, не встревая в спор, шагал молча впереди, ориентируясь на угадывающееся справа русло руки, бегущей в попутном направлении на север, туда, где расстилалась бескрайним болотом Гиблая падь, и обдумывал сюжет романа, который он непременно напишет по итогам этого нелёгкого путешествия. Тем более что первая строчка эпохального произведения была уже отточена и готова. «Человек шёл по тайге напрямки, не разбирая дороги…»

А ельник тем временем становился всё гуще. Едва заметная тропка, пробитая таёжным зверьём, исчезла окончательно под толстым слоем гниющих, наверное, не одну сотню лет, хвои и мелких ветвей, обороненных высоченными елями, макушки которых шумели внятно где-то над головой, доставая невидимые здесь облака. То и дело путь перегораживали огромные, в три обхвата, стволы рухнувших от старости деревьев, переплетённых крепкими, как парашютные стропы, щупальцами дикого хмеля, или гигантские, величиною с деревенскую избу, обгорелые пни сражённых молнией дубов-исполинов.

Спотыкаясь о толстые и извитые, словно ползущие по земле чешуйчатые удавы, корни, отплёвываясь от гнуса, стеной стоящего в этой сумрачной глухомани, путники то обходили возведённые природой завалы, то перебирались через них, разрывая одежду и царапая руки об острые сучья, с тем, чтобы через несколько шагов наткнуться на следующие.

– Вот уж где не ступала нога человека, – бормотал остервенело Фролов, – а если и ступала, то обязательно ломалась в конце концов!

– Ноги берегите, – хмуро советовал ему писатель. – Из такого бурелома охромевшему человеку в жизнь не выбраться!

– На себе понесём. Как раненого с поля боя! – отшучивался Студейкин, и милиционер с писателем, глядя на его тщедушную фигурку, скептически хмыкали.

И когда уже совсем не осталось сил и казалось, что стеной стоящая перед путешественниками чаща поглотит их окончательно, растворит в себе, переварит без остатка, вытянув все жизненные соки жалами ненасытного гнуса и корневищами растений, и сгинут люди здесь без следа, когда даже неугомонный Студейкин, охваченный куражом первооткрывателя, сник, вековые сосны проредились вдруг. Стало светлее, начал встречаться тут и там сосновый молодняк, крупнолистный ольховник. А за очередной, обросшей бело-зеленой плесенью и голубым лишайником, валежиной вдруг открылась пронизанная солнечными лучами проплешина – поросшая сытой, изумрудно-зеленой приветливой травкой лесная полянка.

– Наконец-то! Привал! – радостно воскликнул журналист и первым ступил на сулящую безмятежный отдых лужайку.

– Куда?! Стоять, твою мать! – рявкнул на него Фролов.

– Ах, оставьте свой полицейский тон, капитан! – возмущённо обернулся Студейкин. – Вы же не на дежурстве. А мы не преступники…

И тут же провалился в сочную травку по пояс.

– Ох! – выдохнул он изумлённо и растерянно заявил: – Кажется, здесь трясина…

Милиционер схватил за шиворот бросившегося на помощь товарищу Богомолова:

– Я же сказал: стоять! Следопыты хреновы!

Журналист ушёл тем временем в болото по грудь.

– Бра-а-атцы… тону! – удивлённо объявил он.

– Обязательно потонешь, если будет трепыхаться, – безжалостно подтвердил Фролов. – Замри и не дёргайся. Сейчас вытащим.

Капитан споро сбросил ружье и рюкзак, снял с пояса топорик и одним ударом срубил ёлочку-подростка. Ловко тюкая лезвием, очистил от ветвей ствол и протянул его Студейкину.

– Хватай обоими руками! – И крикнул Богомолову: – Помогай мне: раз-два, взяли, раз-два…

Медленно, с чавканьев, с бульканьем зловонных пузырей тело журналиста усилиями попутчиков вытащили из трясины.

– Ух ты… Чуть не утоп… – бормотал смущённо Студейкин, сидя у кромки болота и растерянно оглядывая одежду, покрытую толстой коркой пахнущей сероводородом грязи.

– Говно не тонет, – презрительно сплюнув в его сторону, процедил сквозь зубы Фролов. – Я хоть и не охотник за гоминоидами, а тайгу, оказывается, лучше вас знаю. До Гиблой пади ещё топать и топать. Если в этом болотце, в которое только дурак забредёт, вы едва не сгинули, то там, в непролазных топях, наверняка пропадёте… – А потом, помолчав, добавил с ноткой обречённости в голове: – Ладно, давайте ночевать. Утро вечера мудренее.

2

– Дураки вы, а не золотоискатели, – утирая слезящиеся от дыма глаза, сказал милиционер двум сидевшим рядом с костерком приятелям, и принялся с новой силой раздувать плохо горящие от болотной сырости ветки. – И тот, кто вас послал сюда, тоже дураки. Они ни золота, ни вас назад не дождутся…

Студейкин, постиравший одежду и ощутимо дрожащий в накатившей вечерней прохладе в тонком спортивном трико, возразил, клацая зубами:

– Да никакие мы не золотоискатели. И не курьеры. Я вам уже сто раз объяснял. Мы – гоминологи, ищем реликтового гоминоида…

Богомолов помалкивал, лёжа на боку и с тоской посматривая на никак не разгоравшийся костерок и подвешенный над ним котелок с холодной, набранной из впадающего в болото ручья водой.

– А раз так, – оторвался от своего занятия Фролов, наблюдая с удовлетворением, как заплясали в глубине охапки хвороста красные язычки пламени, – то мне, как сотруднику правоохранительных органов, вы вовсе не интересны. А потому с рассветом пойду я своей дорогой, а вы – своей…

– Как?! – встрепенулся отчаянно боявшийся таёжных дебрей писатель. – Вы не можете вот так просто взять и удалиться, бросив на произвол судьбы товарищей!

Милиционер, вскрыв ножом банку тушёнки, вытряхнул содержимое в котелок, сыпанул туда же пару щедрых горстей пшённой крупы и принялся помешивать деревянной ложкой, лениво возражая попутчикам:

– Во-первых, вы мне не товарищи. Во-вторых, к дальним переходам вы явно не приспособлены. В-третьих, ничего противозаконного не совершили и в пригляде моём не нуждаетесь.

– Вы… вы не имеете права! – дрожащим от негодования голосом возразил Богомолов. – В противном случае, если с нами, не дай бог, что случится, вы будете нести за это не только моральную, но и уголовную ответственность!

– Это почему же? – заинтересовался капитан.

– Да потому, – воодушевился, найдя способ удержать милиционера возле себя, Богомолов, – что вы намеренно ввели нас в заблуждение, представившись проводником, завели в таёжную глухомань и бросили на поживу хищникам!

– А я, когда в следующий раз в болоте тонуть буду, записку черкну. Дескать, прошу винить в моей смерти капитана Фролова! – поддакнул серьёзно Студейкин.

– Так потонет записка-то вместе с тобой!

– А я её на веточку наколю. В назидание потомкам. Или следственным органам…

– Ладно, ладно, – со смехом поднял руки над головой капитан. – Сдаюсь. Только, – становясь серьёзным, предупредил он, – отныне слушаться меня беспрекословно во всём. Сказал «Стоять!» – замираете, «Бежать!» – мчитесь что есть духу… А сейчас, гражданин гоминолог, возьми-ка мою телогрейку. А то ещё простынешь, свалишься с температурой…

Приняв рваную телогрейку как знак примирения, Студейкин охотно натянул её на себя и оживленно принялся болтать, обнаруживая незаурядные знания путешественника-теоретика.

– Я ведь специально август и сентябрь для экспедиции выбрал. Летом нас бы гнус здесь кончил. От этой напасти даже дикие животные гибнут. А у человека одна защита – противомоскитная сетка, пропитанная дёгтем, да дымокур. Репелленты от насекомых помогают мало. Гнус укусами тело до язв разъедает. Говорят, даже казнь раньше такая у местных была: разденут человека донага и к дереву привяжут, а к утру его мошкара до костей объест…

– Вот мерзость какая, – поёжился опасливо Богомолов.

– Не скажите! – горячо возразил журналист. – В природе всё взаимосвязано и ничего просто так не бывает! Ведь что такое гнус? Это собирательное название кровососущих насекомых, к которым относятся крупные – такие, как слепень, овод, или мелкие представители этого класса – мошка, мокрец, комар… Они, между прочим, выполняют важнейшую функцию, осуществляя миграцию микроэлементов или вирусов от одних животных к другим. Кроме того, они являются кормовой базой для многих пород птиц, рыб…

– Бросьте вы, – отмахнулся от оседлавшего любимого конька журналиста писатель. – Тоже мне, гринписовец нашёлся. По мне, их травить всеми способами надо… Дустом, или там… дихлофосом.

– Да как… как вы можете так рассуждать! – всплеснул руками Студейкин. – Это мнение обывателя, а не учёного-натуралиста. В природе нет полезных или вредных созданий. Всякая тварь божья имеет своё предназначение, а её существование – смысл, который не всегда доступен для понимания человека. Уж если на то пошло, не насекомые, которые всего лишь питаются кровью, чтобы продолжить свой род, не преследуя при этом, так сказать, личных мотивов, а человек является главным злом на планете! Комар кусает вас не от ярости, злобы. Да и пьёт кровь лишь самка комара, которая обеспечивает таким образом свою способность к воспроизводству потомства. А человек прирежет вас из мести, из озорства, просто потому, что у него настроение плохое, и глазом не моргнёт!

– Эт точно, – со знанием дела подтвердил милиционер. – Другого паразита надо бы прихлопнуть просто как вошь или комара, а мы с ним возимся, права его личности соблюдаем, проявляем гуманность. – Помешав в очередной раз в котелке, он, дуя на ложку, хлебнул и махнул удовлетворённо рукой. – Давай миски, ребята, знатный кулеш получился!

Похлебав жидкой каши, путники, экономя провизию, не слишком сытыми стали обустраиваться на ночлег. Нарубили лапника, сложили его у подножья огромной пихты, раскатали спальные мешки и уже в полной темноте юркнули в них, зябко обхватив себя руками за плечи.

3

В ту ночь Богомолов спал плохо. Он долго ворочался на жёстком ложе, ощущая спиной сучья лапника и стылую сырость земли, смотрел с тоской на тёмную, обступившую со всех сторон маленький лагерь тайгу. Костерок мигал в сгустившемся мраке, бился, догорая, словно мотылёк-однодневка. Дунь на него и погаснет, растворится в ночи без следа… Противно гундели, наплевав на то, что исход лета для них – не сезон, самые стойкие и отважные комары, норовили прорваться сквозь накинутую на лицо противомоскитную сетку, и в существовании этих мерзавцев, конечно же, был, если верить Студейкину, недоступный пониманию писателя Богомолова высокий космический смысл…

От спального мешка, застёгнутого до подбородка, у Ивана Михайловича разыгралась клаустрофобия. Ему чудилось, что его, помимо воли, заперли в тесном гробу, заколотили крышку, погрузив в темень могилы, и начали засыпать сверху землей. Он даже слышал, как застучали комья о доски, а когда, отчаянно пытаясь смахнуть крышку гроба прижатыми к туловищу руками, забился в истерике и стянул-таки с себя накомарник, то понял, что над тайгой пошёл тихий осенний дождь. Редкие капли пробивали крону пихты, прикрывшей место ночлега, и падали монотонно, стуча в брезент спального мешка: бум… бум… бум-бум…

Тело писателя ныло от усталости, накопившейся за день, ломило натруженные рюкзаком плечи, ноги при каждом неловком движении сводило судорогой, и он проклял ту минуту, когда в погоне за низкопробным сюжетом, подогреваемый тщеславием и чрезмерным употреблением крепкой кедровки, согласился стать попутчиком экстремала-журналиста, одержимого манией найти реликтового гоминоида в таёжной глуши.

«Какой, к чёрту, снежный человек?! – дрожа от ночного холода, тоскливо соображал Богомолов. – Кого нынче заинтересуют такие истории с бородой? Журнал „Вокруг света“? Да и тот, кажется, писал на эту тему в шестидесятых годах прошлого столетья…»

Сейчас издателям женскую ироническую прозу подавай, изотерику, на худой конец детективы и триллеры. Вот о чём надо книги писать! Взять себе псевдоним, что-нибудь вроде Стеллы Мамашкиной, и строчить по роману в месяц. А первый из этой серии можно начать так: «Следователь по особо важным делам Элеонора Тяпкина шла в туфельках по газонной траве напрямик, не разбирая дороги. По её прекрасному одухотворённому лицу, смывая с длинных ресниц синюю тушь, катились крупные жемчужные слёзы…»

Иван Михайлович всё глубже погружался в сон и уже отчётливо видел эту следовательшу – худощавую, высокую, с длинными стройными ногами, тонкой талией, в кителе с майорскими погонами, вздыбленном на груди, рвущемся из тесноты мундира бюстом. Отважная милиционерша пёрла напролом по тайге с пистолетом в руках, а от неё уходил, злобно оглядываясь, огромный и косматый, абсолютно голый мужик, вооруженный каменным топором…

Проснувшись, писатель попытался ухватить, зафиксировать в памяти ускользающий сюжет будущего произведения. Ведь именно так, во мне, зарождались идеи многих гениальных книг… Однако, увы, не в его голове. Потому что, окончательно придя в себя, он понял, что приснилась ему заурядная ерунда.

Он сорвал с лица противомоскитную сетку, расстегнув «молнию», выбрался из мешка, огляделся.

Низко над землёй стлался утренний туман, струился, возвращаясь в преддверии наступавшего дня, опять в болото.

Стряхивая остатки сна, Богомолов встал, протёр глаза. Намереваясь справить малую нужду, он шагнул было к близлежащим кустикам, но тут же замер остолбенело.

Потому что увидел в десятке шагов от себя давешнего, приснившегося ему, снежного человека. Тот стоял, расположившись спиной к путешественникам, склонившись над кустом и споро орудуя огромными волосатыми ручищами, рвал с ветвей и заталкивал горстями в рот ягоды дикого шиповника.

Несмотря на согбенную позу, гоминоид был высокого роста, с головы до пят покрыт густой бурой шерстью и, судя по утробному урчанию, довольно свиреп.

Задохнувшись от восторга, писатель принялся расталкивать безмятежно спящих попутчиков. Первым проснулся Студейкин, сел, изогнувшись, будто гигантская гусеница, в спальном мешке, из которого торчала только его голова, забормотал заполошно, поправляя на носу очки:

– Кто?! Что?!

– Ч-человек! С-снежный! – тыча пальцем в реликтового гоминоида, свистящим шёпотом сообщил Богомолов. – Где твой фотоаппарат?!

Проснулся и Фролов, и тоже, вылезая из спальника, закрутил тревожно по сторонам всклоченной головой.

Решив, что пробил наконец его час и он может войти в мировую историю как первый исследователь, не только видевший, но и вступивший в контакт с йети, писатель смело шагнул к снежному человеку, окликнул громко:

– Э-э… товарищ! Послушайте… Можно вас на минуточку?

Тот, увлечённый лакомством, подпрыгнул от неожиданности, обернулся стремительно, рявкнул что-то явно недружелюбное на своём реликтовом языке:

– Ур-р-рглаук!

– Простите, не понимаю… – растерянно улыбнулся Богомолов. – Не волнуйтесь. Мы не сделаем вам ничего плохого…

– Медве-е-едь! – заорал вдруг под ухом писателя благим матом Фролов.

– Где? – обеспокоился, озираясь по сторонам, Иван Михайлович.

– А-а-а!!! – в ужасе подхватил Студейкин, мгновенно, словно намыленный, выскользнув из спального мешка. – Спасайтесь! А-а-а-а!

Он стремительно ринулся удирать вслед за улепетывающим в одних носках милиционером, а Богомолов застыл столбом, будто загипнотизированный злобными глазками зверя, который, конечно же, оказался не снежным человеком вовсе, а громадным медведем.

Между тем топтыгин опять взревел и, опустившись уже на четыре мощные, мускулистые лапы, кинулся на писателя! Тот, стряхнув сковавшее его оцепенение, тонко взвизгнув, бросился за товарищами. Он мчался, не разбирая дороги, получая со всех сторон хлёсткие пощечины ветвями, пружинно распрямляющихся вслед за удиравшими сквозь заросли подлеска Фроловым и Студейкиным, и отчётливо ощущал, как содрогается позади земля от тяжелого топота настигавшего его медведя.

Бежавший впереди капитан вдруг остановился, пропустил вперёд ломившегося следом через кусты журналиста. Поравнявшийся с милиционером писатель успел заметить лишь бледное лицо капитана и блеснувший тускло в его руках пистолет – такой маленький, жуто не всамделишный, несопоставимый в сравнении с массивной тушей свирепого зверя.

– Ну, держи, гад! – услышал Богомолов сдавленный голос Фролова, и в тот же миг, споткнувшись о подвернувшуюся некстати под ноги корягу, грохнулся с размаху, обдирая руки и лицо, носом в землю, в прелую хвою.

И сейчас же где-то над его головой сухо защёлкали пистолетные выстрелы: тах-тах-тах-тах…

А за ними наступили покой и умиротворяющая, ватная тишина – от пережитого ужаса писатель лишился чувств.

4

Удивительно, но пули, выпущенные из никак не рассчитанного на медвежью охоту пистолета Макарова, укокошили все-таки матёрого зверя.

Капитан, всё ещё трепещущий от пережитого шока журналист, а потом и очнувшийся писатель сначала с опаской, на расстоянии, долго всматривались в застывшую неподвижно в груде валежника тушу. И лишь убедившись, что медведь не подаёт признаков жизни, подошли ближе.

– У-у, какой здоровенный, – уважительно протянул Богомолов и, набравшись мужества, ткнул носком ботинка в мёртвый шерстяной бок. А потом предложил журналисту: – Ты, Александр Яковлевич, фотоаппарат принеси. Надо с таким редким трофеем сфотографироваться.

– Это не охотничий трофей, а жертва, – поджал губы Студейкин. – Милицейского произвола. Убить животное, которое всего лишь защищало свою территорию от непрошеных гостей, – это безнравственно!

– Ишь ты, – обиженно хмыкнул Фролов. Он как раз вынул обойму из пистолета, выщелкнул из неё три оставшихся патрона и с сожалением думал о том, что с учётом запасного магазина у него осталось всего одиннадцать выстрелов. В грозящей встречей с опасным зверем и лихим человеком тайге – совсем немного. – Вот и объяснил бы косолапому, что мы всего лишь мирные путешественники, а не еда. А ты впереди всех удирал – только пятки сверкали.

– Я пытался отойти от зверя на дистанцию, с которой он перестал бы воспринимать меня, как врага, претендующего на его ареал обитания, – горячо возразил журналист. – К вашему сведению, существует масса способов мирно разойтись со зверем. Можно встать на его пути, поднять руки над головой, показав, что ты выше и сильнее, а потом, пятясь, отступить. Можно вступить с ним в переговоры, успокоить плавной, размеренной речью. Или отпугнуть громким криком.

– Что ты и сделал, завопив, как резаный. Без особого, впрочем, успеха, – ядовито заметил милиционер

– На худой конец, – не обращая внимания на издёвку, продолжил Александр Яковлевич, – можно было упасть, притвориться мёртвым. Видя, что противник не представляет больше угрозы, сытый медведь его не тронет.

– А голодный? – полюбопытствовал добродушно писатель.

– Он был сыт! – не слишком убедительно стоял на своём Студейкин. – Сейчас ранняя осень, и медведь как раз нагулял жир перед зимней спячкой!

– Вот и подхарчился бы человечинкой, то есть нами, – гнул своё капитан. – Ему бы после такой жировки только крепче спалось.

– Не ссорьтесь, друзья, – принялся успокаивать их изрядно оголодавший на скудном походном провианте и подножном корме Иван Михайлович. – Мы избежали счастливо страшной опасности. Предлагаю снять со зверя шкуру, раз уж он всё равно убит, разделать тушу, часть мяса съесть, а часть, закоптив на костре, взять в дорогу. Меня угощали медвежатиной. Она восхитительно вкусная!

Богомолов плотоядно облизал губы и громко сглотнул набежавшую рефлекторно слюну. Студейкин с негодованием дёрнул плечами:

– Это отвратительно – пожирать тела убитых животных! И, да будет вам известно, крайне вредно. Перед смертью организм вбрасывает в кровь особые гормоны, которые отравляют мясо…

– Ничего, – буркнул Фролов. – У меня после встречи с этой мохнатой скотиной тоже гормоны, а ещё желудочный сок усиленно вырабатываются. Кишки от голода так и сосёт…

– Не надо ханжества, Александр Яковлевич, – укоризненно покачал головой Иван Михайлович. – Крестьянин испокон веков свою бурёнку любит, лелеет, а как время придёт – ножичком по горлу чик – и в суп! И никаких комплексов по этому поводу, душевных терзаний не испытывает.

– Правильно, – поддакнул Фролов. – Вот что значит писатель – инженер человеческих душ. А ты… – глянул он остро на журналиста.

– Развёл толстовщину. Или достоевщину, – подхватил Богомолов. – А всего-то дел – провизией запастись. Подкрепить силы перед дальним походом. Имеющим, между прочим, тоже благородную, важную, научную цель!

– К тому же, – доставая из чехла длинную обоюдоострую финку, окончательно успокоил совестливого защитника природы капитан, – рассматривайте этот инцидент не как заурядную охоту, а вынужденную самооборону. И я, как представитель закона, абсолютно правомерно применил табельное орудие для защиты граждан от преступных посягательств. И обезвредил злоумышленника, способного нанести вам, друзья, тяжкие телесные повреждения. А то и вовсе сожрать.

Студейкин вздохнул сокрушённо. А потом, глянув на запястье, выругался громко:

– Вот чёрт! Я когда от медведя удирал, компас обо что-то разбил. Стекло напрочь снёс и магнитную стрелку…

5

К полудню, разделав медвежью тушу и упаковав куски мяса в рюкзаки, троица готова была пуститься в дальнейший путь. Писатель с величайшим сожалением расстался со шкурой. Он так наглядно представил, как бросил бы её, выделанную, в Доме писателя у камина и на протяжении последующих лет рассказывал, дымя сигареткой, всем любопытствующим историю о том, как, не дрогнув, встретил зверя в тайге, завалил его в честном поединке, практически один на один, если не считать изрядно струхнувших попутчиков… Но сырая шкура оказалась так тяжела, так остро воняла окровавленной шерстью да ещё и при ближайшем рассмотрении кишела блохами, что нести её в неведомую даль не представлялось возможным.

– Километров через пятнадцать к северу, – изучив карту, сказал принявший командование на себя Фролов, – обозначена горная гряда, углубляющаяся в Гиблую падь. Достигнем её и пойдём вдоль подножья скал, чтоб в болото не лезть. К тому же, если там золото добывают, то не в топях же! Доберёмся до горных пород, и, глядишь, старателей нелегальных прихлопнем!

Через четыре часа пути ничего похожего на горы или даже сопки им не попалось. Милиционер с отвращением рассматривал карту:

– Если скорость пешехода составляет шесть километров в час, то мы уже двадцать пять, как минимум, прошагали. А где же, вашу мать, обещанные скалы? Слева – топь, справа – тайга дремучая… Может быть, мы и не на север идём? А очень даже на юг?

– Проще всего ориентироваться в лесу по деревьям, – с лёгкой одышкой, продираясь вслед за капитаном сквозь бурелом, заявил безапелляционно разжалованный в рядовые путешественники Студейкин. Ему явно не терпелось вновь обрести утраченный в глазах товарищей статус бывалого следопыта. – С северной стороны кора на стволе всегда грубее, с большим количеством трещин. В сырую погоду на деревьях хвойных пород вследствие намокания коры образуется тёмная полоса. Так вот, на северной стороне она сохраняется дольше. Зато на южной, лучше прогреваемой солнцем, наблюдаются обильные натёки смолы. С северной у комля гуще растёт мох, лишайник…

Раздражённый его трескотнёй, Фролов хмуро ткнул пальцем в ближайшую сосну:

– Ну-ка, покажи мне, где юг, и где север.

Студейкин, поправив очки, с видом знатока шагнул к стволу:

– Э-э… минуточку… вот! Очень просто. Видите? Мох! Значит, север с этой стороны. Выходит, что мы движемся в правильном направлении.

– А это что?! – указал на противоположную часть ствола капитан.

– Это? – беззаботно пожал плечами журналист. – Тоже мох. Потому что ориентироваться надо по отдельно стоящему дереву, а это, в глубине леса, не так явно демонстрирует нам стороны света. Но если пощупать ствол, то с северной стороны он будет сырее.

Богомолов потрогал осклизлый мох вокруг ствола, сказал, брезгливо вытирая о штанину ладонь:

– Он везде одинаково мокрый. И на ощупь довольно противный. Тем более что ночью дождь моросил… – А потом добавил в отчаянье: – Хренотень все эти ориентиры. Без компаса мы чёрт знает куда забредём!

– Компас, если хотите знать, не проблема! – снисходительно пояснил впавшим в уныние попутчикам журналист. – Его в два счёта можно изготовить из подручных средств!

– Ну-ну, – скептически скривился милиционер.

– Экий вы! – возмутился Студейкин. – Говорю вам – проще простого! Достаточно взять намагниченную с одного конца иголку, булавку… На худой конец, стальную проволочку… Осторожно уложить на поверхность воды, натерев предварительно, чтобы не утонула, жиром…

– Кого? Воду? – усмехнулся Фролов.

– Да булавку же! И тогда, плавая, она укажет намагниченным концом точно на север.

– У тебя булавка есть? – не ожидая от затеи журналиста ничего хорошего, пытал его капитан.

– Есть!

– Намагниченная?

– Э-э… нет, естественно. Но можно использовать для этого магнит…

– Который у тебя в рюкзаке, – подсказал милиционер.

– У меня нет, – пожал плечами журналист.

– У меня, естественно, тоже, – сообщил писатель.

– А вот ещё способ! – озарило неугомонного Студейкина. – Иголку можно намагнитить с помощью индукционной катушки. Наматываем вокруг иглы проволоку, пропускаем постоянный электрический ток…

– Да заткнись ты! – озлобившись, рявкнул на него Фролов. – Кулибин недорезанный! Я и без компаса вижу, что вокруг суше становится. Идём тяжелее, вроде как в горку. А у корней вон той вывороченной сосны осколки камня, щебень виднеется. Думаю, и гряда горная скоро появится. Там и передохнём!

И действительно, через четверть часа бодрой ходьбы лес заметно проредился, сквозь макушки сосен забрезжило солнышко. Неожиданно дорогу путникам перегородил… забор! Серый от старости, покосившийся, с обрывками ржавой колючей проволоки поверху, он, тем не менее, смотрелся здесь, в дебрях дикой тайги, как несокрушимый оплот цивилизации. Тем более что по ту сторону из-за накренившегося ряда длинных трёхметровых досок выступала крытая листами бурого от ржавчины кровельного железа крыша какого-то строения.

– Ух ты… Деревня, что ли? – изумился писатель.

– Вряд ли, – остудил его восторг милиционер. – Может быть, как раз тот прииск, что я ищу… Ну-ка, тихо! – перейдя на шёпот, скомандовал он. И, достав из-за пазухи пистолет, предупредил грозно: – Двигайте потихоньку за мной. И чтобы ни одна веточка под ногою не хрустнула!

6

Впрочем, опасения капитана оказались напрасными. Подойдя ближе, путешественники убедились, что человеческого присутствия здесь не ощущалось давно. Судить об этом можно было хотя бы по большим, насчитывающим явно несколько десятилетий, пихтам, проросшим сквозь прорехи в заборе. А вот строения за ним оказались на вид вполне ещё крепкими. Сложенные из толстенных брёвен, срубленных «в лапу», одноэтажные здания имели большие, забранные ржавой решёткой, оконца. Подойдя к ближайшему и найдя входную дверь – широкую, двустворчатую, обитую крест-накрест полосками железа, Фролов прочитал не смытую дождями надпись красной краской на приколоченной сбоку выбеленной временем фанерке: «Бур…»

– Бурильщики, что ли? – предположил Студейкин. – Может быть, это база нефтеразведчиков?

– Это барак усиленного режима, грамотей, – недобро усмехнулся капитан. – В него проштафившихся зеков сажали.

– Лагерь это! – догадался писатель. – С той ещё поры. Сталинской.

Осторожно и скорбно, словно по кладбищу, путники обошли барак за бараком, которых на территории, огороженной не выдержавшим времени и местами упавшим забором, насчитывалось не меньше десятка. На некоторых сохранились таблички – «Бригада №5», «Санчасть», «Пищеблок».

Внутри жилых помещений располагались вдоль стен вполне крепкие, без признаков гниения, нары в два яруса, сложенные из красного кирпича печки, длинные столы с такими же скамьями, рассчитанными на посадку полусотни человек, не меньше. Кое-где под ногами попадались обрывки ватных бушлатов, набитые трухлявой соломой матрацы, обломки деревянных ложек и другие остатки скудного тюремного быта.

– Чувствуется, зеков отсюда вывезли в одночасье, а лагерь бросили, – заявил Фролов после беглого осмотра строений. – Наверное, после амнистий пятидесятых годов. По причине удалённости забрали из оборудования только самое ценное. Вот здесь, где мы находимся, жилая зона была. Где-то поблизости должна быть и промышленная. Видите сторожевую вышку? Одна устояла, другие попадали. Пойдёмте попробуем на неё забраться да окрестности осмотрим…

Хотя территория лагеря и была относительно свободна от леса, тайга медленно, но неотвратимо затягивала некогда отвоёванное у неё людьми пространство сосняком, мелким кустарником и бурьяном. Прорвавшись сквозь него, путешественники добрались до вышки. С сомнением осмотрев подпиравшие её столбы, попробовав рукой крепость ведущих наверх ступенек, Фролов, сбросив рюкзак, осторожно взобрался по ним.

– Ух ты… Красота-то какая! – донеслась до оставшихся внизу.

– Я к вам! – объявил Студейкин, но милиционер охладил его пыл:

– Тут всё сгнило к чёртовой матери! Пол может двоих не выдержать. Оставайся там, где стоишь. А я по сторонам осмотрюсь…

Писатель и журналист устало повалились на пожухлую травку, подложив под головы тяжёлые вещмешки. А через несколько минут, скрипя рассохшимися ступенями деревянной лесенки, к ним присоединился Фролов.

– Ну, и что вы увидели? – поинтересовался Студейкин.

– Деревья… – лениво откинувшись спиной на землю и потягиваясь, ответил капитан. – Зато лагерь как на ладони. Стоит целёхонький. Можно поправить забор, территорию от деревьев очистить и заселять…

– Не дождётесь! – ощетинился журналист. – Кончилось ваше время! Процессы демократии в стране никому не удастся повернуть вспять!

– Это ваше время закончилось, – ухмыльнулся Фролов. – Народ сыт этой демократией по горло. И если завтра начнут всех жуликов, коррупционеров и тунеядцев сажать, нам знаешь сколько лагерей потребуется? Чем новые строить, проще такие вот, законсервированные с прошлых времён, заселить.

– Всех не пересажаете! – горячился Студейкин.

– Зачем же всех? – удивился милиционер. – Миллиона три-четыре, не больше… И для писак-бездельников место найдём…

– Вот! – вскочил возмущённо журналист. – Я всегда подозревал, что в стране существует немало противников либеральных реформ. Недобитых бериевцев, если хотите!

– Берия-то как раз лагеря распустил, – гнул своё милиционер, – а мы их, если потребуется, наполним!

– Кому это, интересно, потребуется?! – всплеснул руками Студейкин.

– Родине, – сурово отрезал Фролов. – Если Россия захочет подняться с колен, освободиться от грязи и мусора…

– Да бросьте вы! – встрял в спор Богомолов и укоризненно обратился к журналисту: – Вы что, не понимаете, Александр Яковлевич, капитан вас подзуживает!

– Ничуть, – пожал плечами Фролов. – Пора навести в государстве порядок.

Богомолов достал примятую пачку сигарет, заглянул внутрь, с сожалением покачал головой, не удовлетворившись увиденным.

– Курево кончается… А я, Александр Яковлевич, как это ни покажется вам странным, мнение товарища Фролова в чём-то и разделяю. Человек, чтобы жить нормально, должен бояться кары небесной или со стороны государства. Помните, у Достоевского: если Бога нет, значит, всё дозволено! И коль большинство населения у нас составляют атеисты-безбожники… Угроза тюрьмы ещё долго будет отвращать некоторых граждан от криминальных деяний.

– Не будет, – хмыкнул милиционер. – Нынешние исправительные колонии больше на санатории похожи. Теперь труд из системы перевоспитания уголовников исключён. Они целыми днями жрут, бездельничают, на шконках валяются. А ещё спортом от скуки занимаются. Мышцы накачивают. Я бы их, дармоедов, в кандалы, приковал цепью к тачке, и пусть вкалывают с утра и до позднего вечера. А из жратвы – баланду из гнилой брюквы. Вот такой каторгой потенциальных преступников напугать ещё можно!

– Я сейчас не об уголовниках говорю, а о политических. Узниках совести, – не отступал Студейкин. – Тех, кого вы за убеждения в лагерях готовы гноить!

– Не за убеждения, а подрыв безопасности государства, – отрезал Фролов. – Ты мне про Достоевского втираешь, а я тебе стишок советский напомню: «Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст!» И продавали…

– Рифма неточная, – вклинился в спор Богомолов. – Джаз – продаст… Ужас! Хотя, конечно, сейчас, когда мы с вами, друзья мои, обрели чувство собственного достоинства, ощутили себя по-настоящему свободными, трудно представить, что наши отцы и деды могли терпеть бесчинства сталинского режима, приклонять послушно перед своими палачами колени…

– Ну-ну, – хмыкнул Фролов. – Ты, писатель, давно в милицию нашу не попадал.

Перепалка вдруг как-то разом угасла. В наступившей тишине стало слышно, как зашумел в вышине ветер, стало пасмурно, повеяло холодком и болотной сыростью.

– Всё, хватит трепаться, – на правах старшего скомандовал капитан. – Ночевать будем здесь. Ты, диссидент, – обратился он к журналисту, – пошарь по баракам, сухих дров набери. Ты, труженик пера, настругай медвежатинки – кулеш варить будем. А я пойду воды поищу. Вас посылать опасно – в тайге заплутаетесь или в болоте утопнете! Морока с вами, интеллигенцией. Вот уж действительно – ни украсть, ни покараулить…

7

Ночь прошла без приключений. Только впечатлительный журналист-уфолог жаловался на тяжёлые сны, в которых ему являлись бледные призраки узников сталинских лагерей, что объяснялось особой концентрацией негативной энергии в подобных местах.

– На кулеш меньше налегать надо было, – заметил прагматичный Фролов. – Иван Михайлович столько жирного мяса в крупу набухал, что у меня чуть заворот кишок не случился.

– Так жалко же – так и так пропадёт, – оправдывался Богомолов. – Пованивает уже медвежатинка-то. Ее бы присолить покрепче, да нечем. Соли у нас в обрез…

Привычно крякнув, набросили на плечи рюкзаки, и гуськом – милиционер впереди, а разжалованный бузотёр-журналист замыкающим – покинули территорию лагеря.

Обойдя усыпанную мелким щебнем подошву растянувшейся на полкилометра сопки, путники с радостью заметили, что надоевший им лес стал редеть, сосны мельчали, а трава под ногой, пробивая тонкий настил опавшей хвои, наоборот, густела. Ещё через полчаса ходьбы тайга и вовсе проредилась, даже пахнуть стало по-другому – не смолой, разогревшейся на осеннем солнышке, а сыростью, моховыми кочками, тальником и переспелой смородиной. Сосенки пошли и вовсе хилые, не толще руки, с тронутыми желтизной, болезненными иглами. Под ногами зачавкала грязь, закачалась, пружиня, трава.

Шедший впереди Фролов остановился, снял шляпу с вуалью накомарника, утёр ею вспотевший лоб, огляделся по сторонам.

Тихо было вокруг. Открывшееся впервые за много дней переходов под смыкающимися плотно над головой кронами деревьев небо не радовало глаз. Солнце спряталось пугливо за нависшими низко клочкастыми клубящимися тучами. Словно кариозные зубы торчали то тут, то там из сырой земли пни с чёрными дуплами, остовы елей с обломанными верхушками. Заунывно гудела, окутав непрошеных гостей туманным облачком, потерявшая летнюю силу и агрессивность, но всё ещё живая и не менее надоедливая мошкара.

Неожиданно вблизи что-то пронеслось с мягким топотом, плюхнулось оглушительно, распространяя зловоние.

С опаской, пропустив решительного милиционера вперёд, путешественники пошли на неведомый звук. И через несколько шагов увидели торчащую прямо из земли огромную голову какого-то зверя. Глаза животного остекленели мученически. Вокруг морды пузырилась выступившая из-под травы бурая грязь, источающая удушливую вонь.

– Эт… Это верблюд? Откуда он здесь? – указал дрожащей рукой на зверя писатель.

– Лось это, – сочувственно глядя на животное, объяснил милиционер. – Мы его вспугнули, и он со страха в зыбун угодил. Теперь осторожно пойдём – вокруг трясина.

– Может, попробуем вызволить? – не приближаясь к сохатому, предложил Студейкин.

– Бесполезно, – покачал головой Фролов. – Его теперь отсюда даже трактором не вытянуть. – И, помолчав, добавил: – Добро пожаловать в Гиблую падь.

Почва оказалась всё-таки вполне проходима, оконца подёрнутых ряской болот различались отчётливо, а потому, посовещавшись коротко, решили на обед не располагаться, а сколько будет возможным при дневном свете продвинуться вперёд, на север.

– Заночуем, – разъяснял диспозицию Фролов, – а с утречка осмотримся. Если упрёмся в топь – всё, дальше ни шагу. Какие, к чёрту, золотые прииски в трясине? И снежные люди там тоже не водятся. Видели, как лось в зыбун врюхался? Так что повернём назад с чистой совестью. Я начальству доложу, что незаконной добычи золота в этих краях не выявлено, вы книгу о наших приключениях напишете. И приврёте, что этого, как его… гоминоида видели, слышали, вот только сфотографировать не успели…

Изрядно вымотанные, изъеденные гнусом попутчики промолчали угрюмо, что означало согласие с предложением капитана, и двинулись дальше по нездоровой, неприветливой местности.

Хотелось думать, конечно, что идут они строго на север, но приметы, по которым Студейкин намеревался определять стороны света, по-прежнему не работали. Одна сосна показывала более ветвистым боком вроде бы на юг, но другая тоже отдельно стоящая, не менее категорично простирала игольчатые лапы в противоположном направлении – стало быть, на север. Солнце не показывалось, тёмные тучи опустились ещё ниже и будто прикрыли эту гнилую местность драным чёрным матрацем, из которого там и сям торчали клочки серой, волглой от сырости туманной ваты. Даже гнус угомонился, отстал, видимо, не желая обитать в этих проклятых богом краях.

К ночи, выбрав участок почвы посуше, расположились на ночлег. Несмотря на обилие влаги вокруг, открытой, пригодной для питья воды не нашлось. Из фляжек наполнили треть котелка – для чая, а пованивающую медвежатину, чтоб отбить запах, принялись жарить на костре.

– Тут ещё килограмма два мякоти остается, – озабоченно принюхиваясь к содержимому полиэтиленового пакета, бормотал взявший на себя роль шеф-повара Богомолов. – Я её потом в углях запеку. Так она еще, как минимум сутки, продержится. А на обратный путь нам остатков провизии хватит.

Он уже почти освоился с мыслью, что путешествие подошло к логическому концу, обратная дорога домой обещает быть скорой и лёгкой, и не скрывал радости по этому поводу.

Медвежатина, нанизанная на палочки, аппетитно шкворчала, источая аромат и роняя в язычки пламени вспыхивающие жарко капли вытопленного жира.

– А-а… Горячее сырым не бывает, – махнул рукой милиционер, первым схватил импровизированный шампур и принялся есть, обжигаясь, дуя на мясо и облизывая пальцы.

Богомолов тут же присоединился к нему. Студейкин крепился несколько минут, с деланным отвращением посматривая на чавкающих сыто товарищей и потом, улыбаясь скептически, заявил:

– Попробовать разве что… – и жадно впился в предложенный кстати кусок.

Через три четверти часа, утолив голод и запив жирную медвежатину чаем, путники расположились на ночлег, юркнув в уютные, греющие по-домашнему спальные мешки. Небо очистилось, выглянула ослепительно-белая, чужеродная в угрюмом заболоченном пространстве, сияющая луна.

– В принципе, голодная смерть даже при полном отсутствии продуктов питания в ближайшее время нам не грозит, – принялся размышлять вслух Студейкин. – Ведь что есть голод, если рассматривать его с медицинской точки зрения? Всего лишь совокупность дискомфортных ощущений, выражающих физиологическую потребность организма в пище. Например, человек средней упитанности с массой тела семьдесят килограммов имеет около пятнадцати килограммов жировой клетчатки, что составляет примерно сто тридцать пять тысяч килокалорий. Да ещё шесть килограммов мышечного белка, то есть двадцать четыре тысячи килокалорий. Плюс по мелочам – гликоген печени, мышц. А всего выходит сто шестьдесят тысяч килокалорий. Приблизительно сорок процентов этих резервов организм может израсходовать без угрозы своему существованию. Итого в запасе у нас примерно семьдесят тысяч килокалорий…

– И если съесть одного из нас… – серьёзно подхватил Фролов.

– Тьфу! – выругался во тьме журналист. – Ну и шутки у вас, любезный… Фельдфебельские! Я вам как зоолог, бывший ветврач разъясняю, а вы…

– Ладно, продолжайте, – поддержал его Богомолов.

– Так-то. Это, вы думаете, я к чему? А к тому, что человеку для поддержания жизнедеятельности организма в состоянии покоя требуется одна калория на килограмм веса тела в час. Умножив семьдесят калорий на двадцать четыре часа, получаем тысячу семьсот калорий в сутки…

– Ага… Пока толстый сохнет, худой сдохнет! – скептически отозвался милиционер. – Народная мудрость. И если из жировых запасов исходить, то гражданин писатель, как товарищ упитанный, нас всех в случае голода переживёт. С другой стороны, как богатый источник калорий, он может представлять повышенный интерес для голодающих собратьев…

– Что-то мне ваш разговор не нравится, – обиделся Богомолов. – Надо завтра охотой заняться. У нас есть ружья, боеприпасы. Пистолет милицейский в конце концов… Зверя промышлять надо, а не нагнетать ситуацию, живым весом товарищей интересуясь!

– Я ж, наоборот, успокаиваю! А вы меня всё время перебиваете! – возмутился журналист. – Согласно моим расчётам выходит, что среднестатистический человек может обходиться без еды полтора месяца! Но это в идеальных условиях – в тепле, покое. А в лесу, в движении – недели две-три точно! Тут многое от индивидуальных физиологических особенностей зависит. Опыт экстремальных ситуаций показывает, что первыми от голода умирают дети. У них обмен веществ выше. Потом мужчины, за ними – женщины. Дольше всех остаются в живых, не получая пищи, старики. Вот вы, например, товарищ капитан, какого года рождения?

В ответ он услышал лишь тихое посапывание уснувшего милиционера.

– А вы, Иван Михайлович?

Богомолов не ответил и, чтобы прервать неприятный ему разговор, тоже сделал вид, что спит. И даже громко всхрапнул для убедительности.

Студейкин вздохнул разочарованно и, повернувшись поудобнее в спальном мешке, закрыл глаза.

Высоко в чёрных, без звёзд, невидимых с земли ночных небесах тревожно шумел холодный осенний ветер.

8

На следующий день, прервав экспедицию, нахлебавшись несолоно, троица пустилась в обратный путь. Впрочем, отшагав несколько километров по однообразно-ржавой, заболоченной густо местности, они не вполне были уверены в правильности избранного направления. Всюду их сопровождал один и тот же пейзаж: почва, покрытая мохнатыми, словно верблюжьи горбы, кочками, чахлые березы с желтой листвой, корявые, в пятнах лишайника, ели, гнилые остовы деревьев… Всё это перемежалось зеркальцами открытой воды, зарослями камыша и осоки.

На одном из привалов, заметив, что Богомолов жуёт припрятанную в кармане горбушку хлеба, Фролов заставил попутчиков вытряхнуть содержимое рюкзаков и произвёл строгую ревизию провианта. Посмотрев на жалкую горку продуктов – три банки перловой каши, кулёчек пшённой крупы, кусок солёного сала с сигаретную пачку величиной и полбуханки чёрного плесневелого хлеба, – он объявил грустно:

– Всё. Обжираловка кончилась. Открываем охотничий промысел. Кто умеет стрелять из ружья?

Стрелять, как вскоре выяснилось, умели все, а вот попадать в цель – только Фролов. К тому же дичи встречалось им на удивление мало. Пару раз вспугнули уток, настолько стремительно скрывшихся из виду, что в них не удалось даже прицелиться. И всё же на исходе дня в котелке, сдабривая булькающий кипяток, оказался подстреленный метким милиционером чирок.

На следующий день путники, по всем прикидкам, должны были уже вновь окунуться в таёжную чащу, однако со всех сторон их по-прежнему окружали всё те же сгнившие от избытка влаги редкие ёлки, шаткие кочки с пучками ржавой травы и подёрнутая ряской трясина.

– Самое страшное в чрезвычайной ситуации – пассивность, покорность судьбе, – вещал хрипло, шатаясь от усталости, Студейкин попутчикам. – Это типичная ошибка неподготовленных путешественников. Человек, не верящий в спасение, часто гибнет, не исчерпав запаса сил, продовольствия…

– Слушай, ты, Дерсу Узала, – может, заткнёшься? – грубо укорачивал его Фролов, но журналист, стиснув губы на некоторое время обиженно, не выдерживал тягостного молчания и опять начинал:

– Статистика утверждает, что девяносто процентов людей, оказавшихся после кораблекрушения на плотах и шлюпках в открытом море, умирают в течение первых трёх суток именно от моральных факторов! Описано множество случаев, когда спасатели обнаруживали такие плавсредства с запасами воды и продовольствия, но… мертвыми телами!

– Тьфу! – сплюнул яростно писатель. – Если вы, Александр Яковлевич, не прекратите своих дурных пророчеств, ваше тело тоже найдут. С изрядным зарядом дроби в болтливой башке!

– Вот-вот, – укоризненно пыхтел Студейкин. – Вы уже впадаете в раздражение, в панику. И в таком состоянии у вас могут запросто начаться зрительные галлюцинации. В пустыне, например, умирающим от жажды путникам чудятся колодцы, а то и реки воды… – Ой! – вскрикнул он испуганно вдруг. – У меня, кажется, галлюцинации уже начались: я вижу впереди дом… огород… лошадь!

Фролов любовно погладил выросший у них на пути плетень, сказал с облегчением:

– Дошли! – и крикнул весело, обращаясь к избе: – Эй, хозяин! Встречай гостей! Мы так проголодались – аж переночевать негде!

Ответом ему был густой лай лохматого кобелька, а потом дверь избушки с грохотом растворилась.

9

Хозяином дома оказался здешний егерь – толстенький, с брюшком, невысокого роста, лет шестидесяти, но не по возрасту и комплекции подвижный, улыбчивый да приветливый. И то – поживёшь на отшибе, в такой глухомани, небось каждому гостю рад будешь.

Его круглая, то ли выбритая хорошо, то ли изначально безбородая физиономия лоснилась как масленый блин, подрумяненная свежим, особо полезным для здоровья хвойным воздухом, крупное страусиное яйцо лысины бросало блики в такт гостеприимным поклонам, ахам да охам, которыми он встретил заблудившихся, измождённых от усталости и скудной кормёжки путников.

Звали егеря по-таёжному основательно – Пётр Пименович, а если проще – то Пимыч.

Он проводил их в избу – по-местному заимку, растопил печь. Чмокая голенищем ялового сапога, раскурил самовар на крыльце. Накрыл в горнице стол – поставил тарелку с салом, кольцами лука, чугунок с холодной, загодя отваренной картошкой в мундире, эмалированную миску с сотовым мёдом, напластал широченных, в две ладони, ломтей серого, ноздреватого, умопомрачительно пахнущего хлеба, а в завершение украсил аппетитный натюрморт литровой бутылью прозрачного, словно детская слеза, самогона.

– Вы, робяты, сперва водочки тяпните, – потчевал он и без того истекающих голодной слюной гостей. – Самогоночка вам пустой желудок расправит. А потом вы стенки нутра сальцем смажете, картошечкой сдобрите. А уж под самый конец – медком, чаем. Я знаю, как оно бывает. Сам скока раз по младости в тайге не жрамши блукал. Если сразу с голодухи харчей напороться, можно заворот кишок запросто получить!

Путешественники пили самогон из мутных от старости гранёных стаканов, набивали рты салом и рассыпчатой, плохо очищенной второпях от кожуры картошкой, сочно хрустели луком, приправляя его мёдом, который черпали поочерёдно большой, не помещающейся во рту деревянной ложкой, и были счастливы. Чувствительный, как всякий творческий человек, Богомолов прослезился от переполнявшей его благодарности, а порывистый Студейкин обнял растроганно хозяина за мягкие плечи. Даже сдержанный Фролов, стрельнув у егеря сигарету, расплылся в благодушной улыбке.

Узнав, что идут его новые знакомые от села Острожского, Пимыч всплеснул удивлённо руками:

– Эк вас, робяты, куда занесло! Это ж, почитай, на сотню километров южнее! И то если по прямой чесать. А по нашим буеракам – так все полторы сотни выйдет!

– И куда ж мы таким образом пришли? – полюбопытствовал капитан.

– На сороковой кордон, самый дальний в районе. Тута на скока вёрст ни единой души вокруг!

– А Гиблая падь где? – уточнил Студейкин.

– Да вот она, – улыбаясь приветливо, обвёл рукой окружающее пространство егерь. – Один я тут, как перст, государственные интересы блюду!

– Может, охотники к вам заходят? Или ещё кто-нибудь. Старатели например… Бродяги? – подозрительно прищурившись, проявил свою ментовскую сущность Фролов. – Гости часто бывают?

– Бывают, – охотно согласился Пимыч. – Да тока так редко, что почитай совсем не бывают. Давеча… лет пять уж назад… из леспромхоза начальство какое-то наезжало. На вездеходе. Посмотрели, как я тут обитаю, грамоту почётную за безупречную службу вручили, завалили сохатого и уехали. С тех пор, дай бог памяти… окромя вас и не было никого!

– А вы что ж, один проживаете? – буравя взглядом егеря, допытывался милиционер.

– А што! – беззаботно отозвался хозяин. – У меня лошадка есть, «Буран» – моциклет специальный, по снегу ездить. Два раза в году в райцентр наведываюсь – зарплату да пенсию получить. Харчи беру, припасы для ружьишка, чаю, курева, мучицы мешок, бензина для моциклета. Мне и хватает. Да ещё для Лешего овсеца… Тем и сыты.

– Какого Лешего? – насторожился милиционер.

– Да меринка моего! А кобель, Валетка, – указал егерь на крутившуюся у стола лайку, – с охоты питается. Каку дичь для меня скрадёт – то и полопает! А вы, робяты, извиняйте за любопытство, пошто здесь шландаете? По обличью – так не промысловики вроде…

– Охотники-любители, – опередив товарищей, чтоб не сболтнули лишнего, ответил Фролов. – Пошли по уток, да вот… заплутались.

– Бывает, – сочувственно кивнул Пимыч. – Тайга – дело сурьёзное. Тут недолго и до беды… Ну, а раз обошлось, давайте ещё по стаканчику. Для сугрева и поднятия сил!

Разморенный едой и выпивкой Богомолов вспомнил, что он всё-таки писатель, какой-никакой, а инженер человеческих душ, призванный изучать типажи людские, а потому повернул разговор на лирическую стезю:

– Так вы что ж, Пётр Пименович, один-одинёшенек, без супруги, здесь проживаете?

– Была баба, – отмахнулся хозяин, – да сбежала. Скушно ей, вишь ли, в моей глухомани… И дочурку забрала. А и шут с ними. По хозяйству я и сам, без баб, управлюсь.

– Охотитесь? – подключился к разговору Студейкин.

– Конечно! – радостно согласился егерь. – Нешто без охоты тут проживёшь? Мясца надоть, не без этого. Пушнина опять же… Промышляю по мелочи. Белка, куница, горностай. Бывает, и соболька подстрелю…

– В глаз бьёте? – восхищённый заранее, уточник журналист.

– А то куда ж? Не в задницу ж! – добродушно хохотнул Пимыч. А потом поднялся из-за стола, предложил:

– Вы, робяты, отдыхайте, ешьте да пейте. А завтра я вас на Большую землю сведу. Без меня вам отседа сроду не выбраться. Здесь кругом сплошные болота. Диву даюсь – как живыми до меня добрались?

Сославшись на хозяйственную надобность, егерь вышел из горницы, и в маленькое, грязным стеклом покрытое оконце было видно, как отправился он в сараюшку рубленую и скрылся из глаз, прикрыв за собой дверку.

Фролов, оторвавшись от окна, повернул посерьёзневшее разом лицо к попутчикам:

– Ох, не прост этот лесовик, чую, не прост. Не зря он здесь, в болотах, сидит…

– А по-моему, чудный мужик, – возразил Богомолов. – Естественный во всех проявлениях. О таких, как он, книги надо писать…

– Да погоди ты с книгами! – поморщился с досадой милиционер. – Посоображай лучше, чего ему в этом гиблом месте делать? Здесь от одного гнуса, не говоря уже об одиночестве, с ума сойдёшь. Что, нельзя было заимку подальше от гнилой топи поставить? У них, таёжных егерей, участки в тайге ого-го! На любом целое государство европейское разместиться может. Вот и выбрал бы, где посуше да к людям поближе. Так нет, в самую глухомань, в болото залез…

Вернулся хозяин с охапкой больших шкур – медвежьей, волчьей, лосиной.

– Я вам, робяты, уж извиняйте, на полу постелю. Мех чистый, проветренный. У меня и одеяла найдутся…

Застелив шкурами пространство в углу хаты, он предложил радушно:

– Лягайте. Чать, намаялись-то по дороге…

Фролов с Богомоловым, не раздеваясь, дружно свалились спать. А подзарядившийся калориями Студейкин, благо что вечереть лишь начинало, вышел вслед за егерем по двор. И несмотря на запрет капитана, принялся выспрашивать осторожно:

– А что, Пётр Пименович, не встречали ли вы, часом, в здешних краях кого-нибудь… необычного?

Оглаживающий щёткой смирного каурого меринка егерь оглянулся через плечо удивлённо:

– Зверя, што ль?

– Ну как бы поточнее выразиться… не совсем зверя. А, скажем так, некое существо в человеческом обличье…

– Это вы про лешего? Так я вам прямо скажу: нету его. Бабьи сказки!

– Хороший у вас конёк, – зашёл с другого бока к волнующей его теме журналист. – Упитанный. Это я вам как бывший ветврач ответственно заявляю… Животных я, Пётр Пименович, люблю, прямо-таки обожаю. Изучаю их с научной целью, в газетах про них пишу…

– А чё про него писать? Мерин – он и есть мерин, – стоя спиной к журналисту, не поддержал разговор егерь.

– Я не о домашних животных пишу, – доверительно наклонившись к нему, сообщил Студейкин. – А о неизвестных науке. В некоторых изданиях, рассказывающих о вашем крае, упоминаются странные… существа. – И потом огорошил вопросом: – Вам, Пётр Пименович, снежного человека… ну, вроде неандертальца, в здешних местах не доводилось встречать?

Егерь вдруг приметно вздрогнул, ещё более оборотился к журналисту спиной, скрывая лицо, и быстро-быстро зачастил щёткой по боку меринка: ширк-ширк-ширк… И ответил напряжённо, неискренне:

– Никого, гражданин учёный, я здесь не встречал. Ни диких людей, ни обнаковенных… Говорю же, приезжали лет пять назад из леспромхоза… лося завалили… Так у них лицензия на отстрел была…

Сконфуженный явным нежеланием егеря поддерживать разговор Студейкин пробормотал виновато:

– Что ж… Извините… Я просто так, и чистого научного интереса, полюбопытствовал…

И отошёл, обескураженный переменой, произошедшей со словоохотливым добряком – хозяином заимки.

Выйдя за пределы огорожённого плетнём двора, он принялся бродить вокруг заимки, не удаляясь, впрочем, далее десятка шагов: уже смеркалось, а тайга и болота были совсем рядом. Не ровен час, ещё заблудишься на ночь глядя…

Движимый праздным любопытством, журналист обошёл хозяйственные пристройки – бревенчатый сарайчик, конюшню для меринка, баньку, пару стожков сена, и оказался на задах избы. Здесь, судя по свежевскопанным грядкам, грудам пожухлой картофельной ботвы, у егеря был огород. Он тянулся метров на сто, к самому болоту, которое сейчас парило, клубилось туманом и выглядело в накатившихся сумерках особенно зловещим.

Неожиданно, бросив взгляд под ноги, Студейкин застыл, будто поражённый разрядом молнии. На одной из вскопанных гряд он увидел отчётливый отпечаток человеческой ступни. А рядом – ещё один. Цепочка следов тянулась от болота к избе. Журналиста поразило даже не то, что прошедший здесь человек был бос. А то, что, если перевести отпечатки его полуметровых стоп на размер обуви, то, наверное, выйдет шестидесятый какой-нибудь, никак не меньше!

Поскольку ноги у егеря, как заметил ранее журналист, были вполне нормальные, не более сорок третьего размера, следы принадлежали неизвестному великану, который вышел босиком из болота, подошёл к избушке, а может быть, и вошёл в неё.

Поёжившись, Студейкин отправился в дом. Его вдруг охватил безотчётный страх, даже ужас. Ни словом ни обмолвившись о случившемся ни с хозяином, ни с попутчиками, он лёг на краешек медвежьей шкуры возле Богомолова, сунул под голову какой-то брошенный на пол егерем специально для гостей тюфяк и, несмотря на крайнее смятение от увиденного только что, почти мгновенно уснул.

10

Утром Пётр Пименович был опять радушен и хлебосолен. На завтрак он приготовил гостям наваристую похлёбку из дикой утки, вяленую рыбу, миску солёных грибов, приправленных местной духмяной травкой, крепкий чай из пыхтящего паром латунного самовара.

– Я здесь без электричества, телевизоров всяких живу, – ворковал он, потчуя путников. – Даже не знаю, к примеру, кто вместо Путина президентом России стал. Да мне, ваще-то, и один хрен. Я и при Брежневе, и при Ельцине зверя промышлял. Счас даже легше стало – отчётов меньше. А еда… Как при коммунистах с огорода и тайги кормился, так и при нынешних… как их назвать-то?.. демократах, што ли?

– Прекрасно. У вас, можно сказать, полный суверенитет, – согласился Фролов. – Даже если все города погибнут от катаклизма какого-нибудь, вы здесь и не почувствуете… А нам пора и честь знать, – встал он из-за стола. – Провожайте гостей, Пётр Пименович, в цивилизацию окаянную!

Быстро собрав нехитрые пожитки, путешественники, не без сожаления оставив приветливую заимку, вслед за егерем углубились вновь в хмурую, настороженную к чужакам, тайгу.

Рано утром Студейкин, выбрав момент, – будто до ветру, – сбегал за избушку, но следов, обнаруженных давеча, уже не нашёл. Гряды были разрыхлены, и перепачканные землёй грабли валялись тут же. На обратном пути он столкнулся с хозяином.

– А я тут огородиком занимался, – словоохотливо, хотя журналист и не спросил его ни о чём, пояснил егерь. – Озимый лук посадил. Весной, чуть снег сойдёт, у меня вот такое перо вылезет! – показал он, раздвинув руки на метр. – Лук в тайге – первое дело. От цинги, от простуды…

И теперь, бредя за товарищами, Студейкин молчал, соображал замороченно: наяву ли наткнулся он на следы огромных босых человеческих ног или они ему только привиделись?

– Я вас, робяты, на лесосеку выведу, – объяснял попутчикам шагавший бодро впереди с длинным шестом в руках Пётр Пименович. Низкорослый, толстенький, в брезентовой плащ-накидке, шляпе и броднях с отвёрнутыми голенищами, он походил на сказочного Кота в сапогах. – Тут, если напрямки, километров пятнадцать идти, не больше. А по просеке ещё через пару-тройку часов ходьбы вы на грейдер выйдете. Там уже лесовозы ходят. Не так часто, конечно, как троллейбусы в городе, – хохотнул он. – Но пара машин за день обязательно проезжает. На них и до райцентра доберётесь.

Говоря так, егерь шёл шустро, катился колобком сквозь заросли мелколесья, и под ногами едва поспевавших за ним путешественников то и дело хлюпала, проседая, насыщенная влагой земля.

– Тут, робяты, везде болота, – охотно пояснил им Пимыч, прощупывая ловко перед собой почву палкой. – Кладовая солнца, во! Так про наши места при Советах ещё говорили. Торфа здесь видимо-невидимо. А ещё нефти да газа. Тока, как сказывают, добывать пока дорого. Надо сюды через топи дороги мостить…

– Нефть – это хорошо, – кивал Фролов, а потом, будто невзначай, поинтересовался: – А золото есть?

– Золото? – равнодушно переспросил Пётр Пименович. – Есть, наверное. По речкам старатели испокон веков его помаленьку моют. Да я им не интересуюсь. На што мне золото? Ежели тока зубы вставить? Так они у меня, слава те господи, свои, непокупные. Гвоздь, к примеру, али стальную проволоку, как клещами перекушу…

В предвкушении скорого окончания затянувшегося путешествия шагали быстро. Даже упитанный Богомолов не отставал, легко неся не отягощённый провизией рюкзак. Тайга, прежде чем выпустить скитальцев из своих тесных и сумрачных объятий, ещё больше нахмурилась напоследок, напустила тумана, острее запахла камышом и болотной гнилью.

– Щас зыбун минуем и, считай, вы дома! – воодушевлял путешественников егерь, тыча перед собой шестом, и предупреждал заботливо: – Вы только, робяты, за мною след в след ступайте! Здесь место самое гиблое. Шагнёте, не ровен час, в сторону, и ухнете в трясину по самую маковку, как в преисподнюю!

Растительность опять поредела, деревца захирели, вечнозелёная хвоя подёрнулась ржавчиной, в изобилии торчали из топи лишь их окостенелые остовы, которые на фоне чёрного с белыми пятнами кучевых облаков неба, смотрелись особенно зловеще. Пётр Пименович, уже по колено увязая в трясине и по этой причине поддёрнув голенища бродней, шагал уверенно, не забывая, впрочем, щупать перед собою почву шестом.

– Щас посуше будет, – успокаивал он перемазавшуюся с ног до головы болотной грязью, заметно выбившуюся из сил троицу. – Вот здесь по кочкам – скок да скок! И почитай вы уже дома…

– Ты, блин, как Иван Сусанин, – бурчал шагнувший мимо кочки и провалившийся чуть ли не до пояса в зловонную жижу Фролов. – Всё щаскаешь, а мы уже полдня по этому чёртову болоту плутаем!

– И ещё, осмелюсь заметить, – с лёгкой одышкой вставил журналист, – что мимо вот этого сожжённого молнией кедра мы уже проходили.

– Э-э, милай! – обернул к нему приветливое лицо егерь. – Молния – она ж дура! Бьёт по всему, что выпячивается, высовывается выше других. Это как у людей. Возомнил о себе, вознёсся над обчеством, и тебе раз по башке! – И наше вам с кисточкой! Тута деревьев таких тьма.

– Ты, Александр Яковлевич, знающему человеку не мешай, – вступился за проводника Богомолов. – Он, в отличие от тебя, настоящий следопыт, урождённый таёжник. А ты лезешь со своими советами… Тоже мне, Чингачгук – длинный язык…

Студейкин замолчал обиженно, поправив сбившиеся на кончик носа очки, с сомнением посмотрел на одиноко стоявший, могучий некогда, а сейчас угольно-чёрный ствол кедра, и побрёл вслед за товарищами, с чмоканьем выдёргивая ноги из вязкой трясины.

Впрочем, идти опять стало легче – болото словно выдохлось, обмелело, кочки сменил хоть и пружинящий под ногой, но всё-таки крепкий дёрн.

– Ну вот, – с удовлетворением обернулся к попутчикам Пётр Пименович, – почитай, пришли. Давайте передохнём здесь, и на просеку. Может, повезёт, лесовоз попадётся попутный. А нет – так тут и до грейдера рукой подать.

Путники, ощутив впервые за несколько часов ходьбы твёрдую почву под ногами, повеселели, со стоном сбросили рюкзаки, распрямили затёкшие плечи.

– Ну и места у вас, – покачал головой Фролов. – Действительно гиблые. Если бы не ты, Пимыч, нам бы самим сквозь это болото никогда не пробраться.

– Эт точно, – легко согласился проводник. – Я эту тропку сызмальства знаю. Мне её дед показал. Здесь ведь как? Взял чуть в сторону – и поминай как звали. Вот вы, к примеру, могли бы тем же путём назад вернуться?

– Нет, – покачал головой капитан. – Уж больно мудрёно шли. Я сперва дорогу примечал, а потом плюнул на это дело. Деревца, кочки – один и тот же ландшафт, никаких надёжных ориентиров.

– То-то же, – с удовлетворением кивнул егерь. – Чужаку туточки верная гибель. Без меня вам из этих болот живыми не выбраться… Ну, ладно. Вы, робяты, располагайтесь, отдыхайте, а я… до ветру отлучусь. Нужду справить.

Не снимая вещмешка, он юркнул в густые заросли дикой малины.

– Вот ведь… дитя природы, – завистливо посмотрел ему вслед Богомолов. – Старше нас лет на двадцать, а кажется, и не устал совсем. А меня прямо ноги не держат. – И решительно опустившись на траву, вздохнул мечтательно: – Эх, подхарчиться бы…

– Нечем, – покачал головой Студейкин. – Можно было бы, конечно, попросить у Пимыча провианта в дорогу, да неудобно. Мы и так изрядно от его запасов отъели. А он пообещал – к вечеру дома будем.

Фролов молчал угрюмо, курил позаимствованную у хлебосольного хозяина волглую от болотной сырости «Приму». Сизый дымок плыл на неощутимой волне ветерка, сдабривая табачным запахом гнилостное зловоние топи.

– Что-то провожатый наш засиделся, – хмыкнул озабоченный долгим отсутствием егеря журналист.

Он встал, с отвращением стряхнул с джинсов прилипшие к штанинам мокрые стебли болотных растений, постоял, тревожно озираясь вокруг, а потом зашагал в том же направлении, в котором удалился Пётр Пименович. Для Александра Яковлевича наступил решающий момент. Переговорив с егерем наедине, он рассчитывал прояснить ситуацию с человекоподобными следами, обнаруженными вчера возле заимки.

Опасаясь застать провожатого в деликатном положении, Студейкин, ступив в заросли, окликнул негромко: – Пётр Пименович! Вы где? Можно с вами поговорить?

И обведя взглядом открывшееся пространство, сразу же увидел егеря. Тот стоял у самого края болотной топи и, нагнувшись, прилаживал к ногам чудные приспособления – короткие и широкие, вроде лыж, плетёные из лозы. «Мокроступы!» – вспомнил название этой обувки много читавший любознательный журналист.

– Интересная штука, – похвалил егеря Александр Яковлевич. – Это для того, чтобы по болотам ходить?

– Ага, – распрямившись и подняв покрасневшее лицо, глянул недовольно на Студейкина егерь. – По самым непроходимым местам пробраться можно… – Пётр Пименович потопал мокроступами по траве. – Дальше без такой обувки – никуда!

– А… мы как же? – удивился журналист. – У нас такой нету…

– А вам и не надо, – усмехнулся недобро егерь. – Вы уже пришли. Прощевайте, робяты. Вам всё одно пропадать, а мне ещё засветло домой успеть надо.

– К-как… пропадать? – задохнулся от неожиданности Студейкин. – П-почему… пропадать? – А потом озарённо воскликнул: – Вы что, нас одних здесь бросаете?!

– Бросаю, бросаю, – сварливо согласился Пётр Пименович и, ступив на хлюпнувшую податливо поверхность болота, зачапал, высоко задирая ноги в мокроступах при каждом шаге, прочь от островка суши, на котором притулились уставшие путешественники.

– Э-эй! Вы куда? – послышался голос Богомолова.

Он и милиционер подоспели к моменту прощания, и теперь смотрели обескуражено на удалявшегося егеря.

– Мы же не знаем, в какой стороне дорога! – в отчаянье крикнул ему журналист.

– А нету тут никакой дороги, – охотно отозвался Пётр Пименович, не оборачиваясь и живо шлёпая мокроступами по трясине. – Тута на сто вёрст одни болота кругом!

– Стой, сволочь! Стрелять буду! – сорвал с плеча ружьё Фролов.

– Стреляй, милай! Тока патронов у тебя нету, – опять подал голос удаляющийся стремительно егерь.

Капитан переломил ружье, глянул в каналы ствола, потом схватился за патронташ. Там оказались лишь стреляные латунные гильзы. Выругался сквозь зубы:

– Вот чёрт! Точно, украл, гад, патроны! – И, недолго думая, вытащил из-за пазухи пистолет, передёрнул затвор: – Стоять, гнида! Я для тебя пулю найду!

Пётр Пименович оглянулся опасливо и, оценив расстояние, облегчённо махнул рукой:

– Из этой пукалки не дострелишь, начальник! Я тебя, мента, враз раскусил! Не будешь в чужие дела нос совать! Счастливо оставаться, робяты! Из этих болот ещё никто живым не вертался!

И растворился в накатившихся сумерках, только слышались в отдалении в мёртвой тиши слабые шлепки мокроступов.

11

– Он что, с ума сошёл? – недоумевал Богомолов. – Интересно, какая муха его укусила?

– Золотая, – процедил сквозь зубы, пряча пистолет, Фролов. А потом, вновь принимая командование на себя, приказал: – Без паники. Пока совсем не стемнело, надо дровишек сухих для костра собрать. И насчёт пропитания побеспокоиться. У вас, товарищ писатель, я так предполагаю, этот гад патроны к ружью тоже стибрил?

Богомолов, ощупав карманы, покаянно кивнул.

– Значит, охота за мной, – продолжил милиционер. – Пуля, конечно, не дробь, но авось какая дичь попадётся! Вы, товарищ писатель, занимайтесь костром. А вы, журналист, обследуйте ту часть, – указал он рукой в сторону, – нашего необитаемого острова. Я пойду в противоположном направлении. Проведём рекогносцировку на местности. Только далеко не удаляйтесь!

Богомолов понуро принялся подбирать валежник. Студейкин, с сомнением посмотрев на пистолет капитана, который тот опять извлёк бережно и заботливо отёр рукавом стёганки, заявил вдруг с воодушевлением:

– К вашему сведению, друзья, именно собирательство, а не охота стало первым, древнейшим, занятием человечества! Прежде чем научиться убивать птиц, доисторические люди собирали яйца из гнёзд…

– Птичьи яйца… В сентябре… Это вы, товарищ следопыт, серьёзно? – с любопытством взглянул на журналиста Фролов.

– Я говорю «например», – взорвался негодованием тот. – Я лучше вас знаю, когда птицы в дикой природе высиживают птенцов! Но я, в отличие от вас, знаю ещё и о том, что в нашей стране насчитывается свыше двух тысяч растений, пригодных в пищу!

– Ага, только крестьянских огородов, судя по заявлению покинувшего нас егеря, ближе сотни километров отсюда не наблюдается, – с сожалением подметил нянчивший охапку веток, показавшихся ему сухими, писатель.

– Имеются в виду дикорастущие, годные к употреблению в пищу растения – кипятился Студейкин. – Например, сосна, которой здесь завались, может снабдить наш стол цветочными почками, молодыми побегами, шишками, витаминным настоем хвои. Чукчи, к вашему сведению, из листьев и молодых веточек ивы готовят одно из любимых блюд, которое заменяет этому народу хлеб. Для его приготовления набивают ивой мешки из тюленьих шкур и оставляют так киснуть в течение всего лета. Поздней осенью перекисшая масса замерзает, её режут ломтями и едят. Съедобны также стебли и корневища камыша…

– Хорошо, хорошо, – согласился, чтоб отвязаться, милиционер. – Грибов каких-нибудь поищи, корешков. Мы тебя заставим их первым поесть. Если хвоста не нарежешь – присоединимся…

Ещё до того, как ночь навалилась на болото, Богомолов услышал, как в отдалении щёлкнул сухо пистолетный выстрел. А ещё через четверть часа вернулся перемазанный грязью Фролов, волоча за длинные лапы мёртвую цаплю.

Писатель с сомнением посмотрел на неаппетитную, воняющую тиной птицу с вытянутой по-змеиному шеей.

– Сожрём, – буркнул капитан. – Мы, судя по всему, на острове. В той стороне, где я был, сплошные болота.

В это время сквозь кусты, запалённо дыша, продрался Студейкин.

– Прошёл метров сто, дальше пути нет – трясина. Вот, с голоду не умрём, – с гордостью вытряхнул он из рюкзака кучку грязных кореньев, зелёных стеблей и листьев.

Костерок трещал, дымил нещадно, сырые дрова горели плохо, но в котелке варилась, задрав красные лапы, цапля, приправленная толстыми, вроде спаржи, стеблями только журналисту известного растения.

Уже в кромешной тьме птицу из кипятка извлекли, разделили по-братски, а потом долго жевали жёсткое, отдающее рыбой и болотом, плохо проваренное мясо. Журналист отважно чавкал ещё и зелёными стеблями, заедал цаплю листьями, и Фролов, скептически глядя на него, изрёк пророчески:

– Пронесёт вас, гражданин следопыт, с этого подножного корма!

Студейкин улыбался упрямо, изображая восхищение вкусом горьких, как хина, стеблей, и шевелил между делом палочкой угольки костерка, в которых запекал ещё и старательно очищенные от грязи коренья.

– И всё-таки я не пойму, почему эта сволочь нас в топь завела и на погибель оставила? – задумчиво глядя на обглоданную дочиста бедренную косточку птицы, вздохнул Богомолов. – Что мы ему такого сделали?

– Вы – ничего, – оскалился, ковыряя в зубах веточкой, милиционер. – А я его, суку, накрыл. Думал, он по мелочи шакалит. Да, видать, дельце у этого егеря широко поставлено, раз он, не терзаясь совестью, нас троих в расход задумал пустить…

– Что за дельце? – напрягся писатель.

– Вот это… – Фролов залез в карман и вытянул оттуда перевязанный тесёмкой холщовый мешочек размером с кулак. – На-ка, глянь!

И бросил писателю. Тот подхватил на лету мешочек и тут же уронил – он оказался неожиданно тяжёл. Торопливо развязав горловину, Богомолов запустил туда пальцы и извлёк горсть коричневого крупнозернистого песка. В свете костра крупинки блеснули жёлтым.

– Золото? – удивлённо догадался писатель.

– Оно самое, мать его, – выругался, сплюнув, капитан. – Это я в избушке егеря, под половицей, нашёл. Ну и прихватил как вещдок. Наверняка, если в этой хате пошарить, ещё много чего интересного отыскать можно.

– Когда ж ты успел обыск у него учинить? – поинтересовался Богомолов.

– Рано утром. Вы дрыхли ещё. Пимыч этот из избы по какой-то нужде вышел. А я ещё раньше приметил: когда мы пришли, у него шкура косули на полу возле кровати лежала. А он нам те, что в сарае были, принёс. А на эту, возле койки, ещё и табурет поставил. Ну, я и приподнял шкурку-то. Доски половые там щелястые, одна короче других. Я её ножичком ковырнул – отошла. Сунул руку и нащупал мешочков несколько. Один, не глядя, взял. Думал, не хватится. А он, гад, видать, сообразил, что к чему. Они, должно быть, у него считаные. Я, честно говоря, лопухнулся. Думал, доведёт он нас до просеки, как обещал, тут я его и повяжу. Доставлю на Большую землю вместе с золотишком, а там уж расколоть, где оно добыто да кем – дело техники. Да он, сволочь, меня раньше раскусил. И принял… превентивные меры.

Студейкин обличающе ткнул в милиционера пальцем:

– Выходит, всё из-за вас!

Его сердито поддержал Богомолов:

– Значит, это вам, капитан, мы обязаны своим нынешним незавидным положением! Болотом вокруг, цаплей вонючей вместо нормальной еды и тем, что жить нам, возможно, осталось день или два и мы помрём на этом богом проклятом острове!

– Ш-ш-ш! – предостерегающе прижал вдруг палец к губам журналист. – Тихо. Кажется, идёт кто-то.

Непроглядная ночь клубилась, сгущаясь вокруг мерцающего света догоравшего костерка. Из болота наползал на островок, стлался по сырой траве зябкий туман. И оттуда, со стороны непролазной трясины, донеслось всё более отчетливо слышное чавканье ног по воде, хруст и шелест сминаемых стеблей камыша.

– Большой зверь, однако, – прошептал писатель, прижимаясь в страхе к милиционеру.

Студейкин выхватил из костра головёшку, помахал ею в воздухе:

– Эй, ты… кто там? Брысь! Пошёл вон! – и, обернувшись к Фролову, лязгнул зубами. – Хорошо, если лось… А вдруг медведь?

Капитан выхватил пистолет, решительно клацнул затвором, процедил сквозь зубы:

– Зверь на костёр не попрёт… Уж не подельники ли это нашего егеря? А то и сам Пимыч пожаловал, чтоб от свидетелей наверняка избавиться… Отойдите от костра! – И Студейкину: – Брось факел! А то первым от них пулю схлопочешь!

Журналист испуганно швырнул головёшку. И в наступившей мгновенно тьме из кустов шагнуло к путешественникам что-то огромное, чёрное.

– Стой! Стрелять буду! Руки в гору! – рявкнул, вскинув пистолет, капитан.

Плохо различимый в ночи человек – высокий, на голову выше любого из путников, – остановился, переминаясь с ноги на ногу, и дышал громко, сопел, не предпринимая, впрочем, попыток напасть.

– Ой! – взвизгнул вдруг, приседая от ужаса на корточки, Студейкин.

Потому что стало видно в тусклом свете костра, что глаза незнакомца горят алым отсветом пламени, а весь он с головы до ног порос густым чёрным мехом.

Существо сделало ещё шаг и, протянув длинную, как у гориллы, и тоже сплошь волосатую лапу, проревело вдруг внятно:

– Хр-р-леп… Са-ха-р-р…

А затем гулко ударило себя по могучей груди, уточнив:

– Мне!

– Из-з-звините… – пролепетал жалко из-за спины милиционера Богомолов. – Н-не п-понял… Чего изволите?

– Хлеба он просит… И сахара… – прошептал скорчившийся на земле журналист.

Капитан застыл незыблемо, недрогнувшей рукой направляя ствол «Макарова» в грудь незваного гостя. А Студейкин, поднимаясь медленно с четверенек и заворожённо глядя на существо, первым сообразил и выдавил хриплым от волнения голосом:

– Человек… снежный… Йети… Да ещё говорящий…

– Хр-р-леп дай! С-с-ахыр-р! – повторил с рыком и подвыванием человекообразный.

– У нас нету… – жалко улыбнувшись, покачал головой писатель и для убедительности развёл руками. – Нету ням-ням! Тю-тю…

– Господи, да при чём здесь ням-ням! – с отчаяньем схватился за голову журналист. – Это же йети! Бигфут! Как вы не понимаете! И мы его нашли! Именно мы! Я был прав! Моя гипотеза подтвердилась! Это же… Это же сенсация мирового значения!

Милиционер скептически осмотрел с ног до головы гостя, хмыкнул пренебрежительно:

– Да бросьте вы! Какой-нибудь дебил местный, в лесу обитающий. Или алкаш. Мы ещё в школе, помнится, проходили про это: волосатый мальчик Андриан Евстихеев… – И, качнув угрожающе стволом пистолета, спросил властно: – Имя, фамилия? Где проживаете?

Костерок, словно осознав важность момента, вспыхнул вдруг ярче, лучше осветив таинственного пришельца.

Внешне он действительно напоминал человека. Вернее, человекообразную обезьяну вроде гориллы, если допустить, что в сибирской тайге могут водиться такие приматы. К тому же обладающие способностью к членораздельной речи.

Росту в нём было далеко за два метра, рослый Богомолов едва доставал ему до плеча. Мощное, с выпирающими буграми мышц, как у культуриста, тело было сплошь покрыто густой, тёмно-коричневой шерстью, заляпанной болотной жижей, и лишь на низком лбу – с белёсым, вроде седины, пятном. Морда существа плоская, с широким приплюснутым носом, вывороченными ноздрями. Кожа чёрная, как у негроида. Из приоткрытой пасти ослепительно поблёскивали клыки – по два на верхней и нижней челюстях. Близко посаженные, будто налитые кровью глаза пристально рассматривали путешественников.

– Ну и рожа… – скривился Фролов, а потом опять обратился к существу: – Ну-ка, отвечай, когда спрашиваю! Откуда сюда пришёл? Дорогу обратную знаешь? Кончай мне тут дурку валять, под гоминоида косить! Щас в наручники закоцаю, сразу заговоришь!

Звероподобный пришелец перевёл взгляд на него, посмотрел внимательно, а потом вдруг объявил:

– Домой! – и, повернувшись резко, зашагал широко в кусты, к болоту.

– Стоять! Твою мать! – рявкнул Фролов, но существо уходило, не оборачиваясь.

– Вы дурак! – взвизгнул Студейкин и замахнулся на милиционера в бессильной ярости. – Бигфут пытался вступить с нами в контакт! Эй! – бросился он за гоминоидом. – Я учёный! Меня зовут Александр Яковлевич! А вас?

Но зверь удалялся, переваливаясь по-медвежьи с боку на бок. В тусклом свете костра видно было, что он, раздвинув осоку, не мешкая ни мгновенья, шагнул в топь и пошёл по ней, не слишком проваливаясь, яко Христос по воде.

– За ним! Быстро! Он знает дорогу через трясину! – нашёлся милиционер и рванул следом.

Он шёл решительно за ночным гостем, утопая по колено в болотной жиже, стараясь не отставать и возбуждённо шепча поспешающим следом Студейкину с Богомоловым:

– Вперёд, не дрейфь! Кем бы ни был этот урод, он обязательно выведет нас на твёрдую землю!