Глава третья
1
В тесном кабинетике регионального отделения неправительственной общественной организации «Обелиск», занимающейся правозащитной деятельностью, было сонно и тихо. Конечно, от всякого рода жалобщиков, принимай в «Обелиск» всех подряд, отбою бы не было, но здесь привечали не всяких. Дежурного консультанта, Эдуарда Аркадьевича Марципанова, ведущего обычно приём, интересовали лишь жертвы столкновения с тяжёлой машиной государственного аппарата, неуклонно скатывающегося, как известно, к тоталитаризму и перемалывающего безжалостно своими жерновами безвинных граждан. Опять же не абы каких, а лишь тех, чьи страдания способны были вызвать широкий общественный резонанс. Причём не нашенской, равнодушной по большей части к судьбам соотечественников, общественности, а западной – забугорной, испытывающей симпатию к российским правозащитникам и поддерживающей через различные фонды отдельные особо стойкие к державным заморозкам ростки демократии.
Ах, демократия! Свобода! В организации, которой служил волонтёр Марципанов, эти слова произносили с непременным придыханием, надрывом, а в последние годы – ещё и с ноткой ностальгии, тоскуя, будто по утраченной молодости…
Марципанов оторвал взгляд от дисплея, закурил душистую сигарету «Golts». Крутанувшись на податливом кресле, повернулся к раскрытому окну, обозревая привычную картину, которая уже много лет открывалась ему при взгляде из офиса.
Широкий проспект, застроенный приземистыми, словно из куска монолитного гранита вырубленными домами, разделённый трамвайными линиями посередине, с толпами хмурых озабоченных людей на тротуарах, с потоком машин, чадящих экологически грязными двигателями, а над всем этим – тяжёлое северное небо, напоминающее постоянно о том, что погожие дни на этих широтах скоротечны и всякая оттепель непременно сменится вскоре затяжной, замораживающей душу зимой. И может ли быть по-настоящему свободным человек, осознающий отчётливо, что с навалившейся привычно стужей ему придётся опять прибиваться к стае, искать убежища за надёжными толстыми стенами, где толпой, словно первобытным людям в пещере, зимовать несравнимо легче и безопаснее?
А демократия, по Марципанову, как бы подразумевала вечное лето, буйство красок, остужающий бриз, доносящийся с шумящего морским прибоем песчаного пляжа, где люди веселы, раскованны, не обременены заботами о тепле и хлебе насущном, и жизнь их легка, предсказуема, как бесконечный праздник…
А он, Марципанов, вынужден прозябать в этой неласковой, мрачной стране, где ему ежеминутно угрожают арестом, в призрачной надежде, что когда-нибудь мировое сообщество оценит его самоотверженное служение общечеловеческим ценностям, вспомнит о нём и, как героя-челюскинца, вырвет из ледового плена, осыплет цветами и почестями… Ведь, говоря по правде, и есть за что!
Кто, как не Марципанов, дрожа от страха и холода августовской ночью девяносто первого, добровольно встал в ряды защитников демократии? В те незабываемые дни он, к сожалению, был не в Москве, где разворачивались главные события, а здесь, в сибирском городе, в котором и защищать-то с помощью баррикад оказалось нечего. Не крайком же партии, исправно функционировавший до последнего момента, а потом спланировавший почти поголовно на тугих струях свежего ветерка в состав краевой администрации, вполне лояльной новой, пришедшей после августа 1991 года, столичной власти?
Однако заслуга Марципанова с немногочисленными единомышленниками и состоит в том, что в дни путча они такой объект всё же нашли! Частную газету «Либеральный вестник Сибири». И не важно, что к тому времени вышел лишь первый и, как впоследствии оказалось, последний номер издания. Именно на этот оплот провинциальной демократии, по разумению Эдуарда Аркадьевича со товарищи, могли в первую очередь покуситься местные ретрограды-гэкачеписты.
В тот судьбоносный для всей страны вечер они возвели у деревянного крыльца ветхого, давно запланированного под снос домика, где располагалась редакция, баррикаду, выстроив её из подручных средств, – нескольких стульев с обшитыми дерматином сиденьями, проволочных корзин для бумаг, канцелярских счётов, и жгли костёр в ожидании танковой атаки.
От бронированных машин решили отбиваться бутылками с зажигательной смесью. Однако из-за отсутствия порожней стеклянной тары пришлось закупить в близлежащем продмаге пять поллитровок портвейна, опустошить которые удалось лишь к утру. А с рассветом пришла победа.
Способных на решительные контрреволюционные действия гэкачепистов в их городе так и не нашлось, баррикаду с руганью, кляня натащивших мусора бездельников, разобрали утром злые с похмелья дворники, однако защитники местного оплота демократии были замечены общественностью, и Эдуарда Аркадьевича зачислили в краевые святцы истинных либералов.
Присягнувшие чохом новой власти и разом поменявшие идеологическую ориентацию чиновники из муниципалитета сперва вгорячах пожаловали Марципанову должность во вновь созданной структуре – начальника службы связи с общественностью, выделили отдельный кабинет со столом и телефоном, положили неплохую зарплату. Однако неделю спустя Эдуард Аркадьевич был неприятно поражён, узнав, что на рабочем месте ему надлежало присутствовать ежедневно, причём с девяти утра до шести вечера. При этом читать какие-то бумаги, готовить проекты решений, составлять пространные отчёты и справки, а ещё и окорачивать по возможности журналистов, которые в ту пору совсем с цепи сорвались и драли городскую власть, несмотря на её приверженность к рыночным реформам, в клочья.
Эдуард Аркадьевич искренне считал, что, как герой антисоциалистической революции с большим диссидентским стажем, он вправе рассчитывать на совсем другое, более бережное, отношение к себе.
С негодованием он оставить чиновничью службу, но вскоре обнаружил, что жить ему решительно не на что. К счастью, тут-то и выяснилось, что «демократ» в России – это не только убеждения, но и профессия. О нём не забыли, привлекли к набиравшему силы на западные гранты правозащитному движению, назначили стипендию от одного из международных фондов, которой вполне хватало на безбедную провинциальную жизнь. Однако кое-какие служебные обязанности на волонтёра Марципанова всё-таки возложили…
Эдуард Аркадьевич со вздохом раздавил в пепельнице душистую сигаретку. Не зря, ох, не зря вспомнилась ему сегодня революционная молодость! Вновь повеяло холодком в российской политике, вновь стала набирать мощь государственная машина, и давние коллеги по муниципальной службе в последние годы начали посматривать на правозащитника уже без прежнего почтения, с лёгким налётом презрительной вежливости. Прокатились первые аресты инакомыслящих. Молодых бузотёров пока, нацболов-лимоновцев, но со временем, того и гляди, доберутся и до убелённых сединами либералов… Но надо было жить, невзирая на грозящие опасности, бороться…
Отогнав неприятные мысли, Марципанов продолжил составление письма, щёлкая ловко пальцами по клавиатуре полученного по соровской программе компьютера.
«…Таким образом считаю жалобу гражданина Злобина М. К., приговорённого к пожизненному заключению, вполне обоснованной. Тот факт, что приговор ему вынесен за убийство восьми человек, не может служить оправданием для администрации тюрьмы, нарушающей права осуждённого. Так, узник справедливо ставит вопрос о том, что постельные принадлежности выдаются в камеру плохо проглаженными, от простыней пахнет сыростью. Перьевая подушка уже стандартных размеров, утверждённых правилами внутреннего распорядка мест лишения свободы. К тому же изготовлена она с применением грубого пера, остистое основание которого прокалывает наперник и наволочку, что может привести к серьёзной травме осуждённого. Пища подаётся недостаточно горячей, в мясе порой присутствуют кости, проглатывание которых способно перекрыть дыхательное горло с последующим удушением. Порционное сливочное масло такого низкого качества, что крошится при намазывании на хлеб. Всё вышеперечисленное неопровержимо доказывает, что заключённые в российских тюрьмах содержатся в бесчеловечных условиях, подвергаются систематическим пыткам, на что неоднократно указывали правозащитники в своих обращениях к лидерам мирового сообщества…»
Плавный ход мысли Марципанова прервал заверещавший пронзительно телефон. Эдуард Аркадьевич терпеть не мог таких вот внезапных звонков. Они бесцеремонно врывались в тишину его кабинета, безжалостно гася творческую фантазию, привносили в размеренную жизнь беспокойство и, что хуже всего, заставляли порой напрягаться, работать.
С ненавистью глядя на аппарат, правозащитник снял трубку, осторожно, словно раскалённую добела, поднёс к уху, держа на некотором отдалении и с робкой надеждой, что звонящий ошибся номером, выдохнул приглушённо:
– Алё?
– Гражданин Марципанов? – деловито осведомились на другом конце провода.
– Э-э… да-а, – промямлил Эдуард Аркадьевич, обескураженный тем, что звонили всё-таки ему, а ещё более того обращением – гражданин. Это слово отчётливо пахло воловьей кожей скрипучей портупеи с тяжёлой кобурой, надраенными гуталином до яростного блеска хромовыми сапогами, и непременно должно было сочетаться с казённо-вежливой фразой: «Пройдёмтесь». Со всеми вытекающими в конце пути последствиями…
– Слушаю вас, товарищ, – подобострастно подтвердил Марципанов, собравшись духом.
– Вас беспокоят из управления ФСБ, – будничным тоном, будто звонил из прачечной, отрекомендовался голос в телефонной трубке. – Вы сможете подойти к нам часиков… эдак к двенадцати?
– З-зачем? – обмирая от страха, пролепетал Эдуард Аркадьевич.
– По интересующему вас делу, – строго и скупо, как и следовало выражаться чекистам, пояснил звонивший.
– С-с… вещами? – свистящим шёпотом уточнил правозащитник.
– Что вы! – явственно ухмыльнулись на том конце провода. – Мы долго вас не задержим. В приёмной обратитесь к дежурному офицеру – на вас уже выписан пропуск.
«А выпуск?!» – чуть не ляпнул было Марципанов, но уже послышались отрывисто-короткие, словно лай конвойной собаки, гудки.
Минуту-другую Эдуард Аркадьевич окаменело сидел в кресле, сжимая потной рукой телефонную трубку и тупо взирая на экран монитора с набранной четырнадцатым кеглем квартальной справкой о ситуации с правами человека в крае. Потом отключил компьютер.
– Допрыгался, гад? – с ненавистью сказал он своему отражению в почерневшем экране. – Довыпендривался? Правозащитник хренов. Давно надо было на Запад свалить. В чеченскую кампанию, например. Получил бы тогда, вгорячах, статус политического беженца как защитник повстанцев и в хрен бы теперь не дул! А сейчас загребут в каталажку, пришьют политический экстремизм, а то и шпионаж, – и на нары!
Впрочем, ещё не всё потеряно. Если принять превентивные меры…
– Это вам не тридцать седьмой год, товарищи чекисты! – громко проговорил он, включая компьютер. И если в кабинете федералы установили прослушивающее устройство… Что ж, пусть слушают! Его мужественный голос способен прорваться и сквозь застенки гэбистов!
Пальцы Марципанова стремительно запорхали по клавиатуре: «Всем, всем, всем! Арестован известный российский правозащитник Эдуард Марципанов! Карательная машина полицейского государства набирает обороты! Российские спецслужбы, не считаясь с законом, хотят задушить молодую постсоветскую демократию ежовыми рукавицами! Все те, кому дороги основополагающие принципы свободы, должны единым сплочённым строем выступить против антидемократического режима! Свободу Эдуарду Марципанову!»
Присовокупив к данному тексту ещё абзац, в котором обратил внимание западного сообщества на ещё один вопиющий пример нарушения прав человека в России, Эдуард Аркадьевич открыл электронную почту и принялся рассылать экстренное сообщение о зверствах ФСБ по всем известным ему адресам. До назначенного времени визита в Федеральную службу безопасности оставалось чуть меньше часа.
2
В приёмной хорошо известного диссидентам ещё с советских времен здания краевого управления госбезопасности Марципанова встретили на удивление приветливо. Сидевший за стеклянной конторкой улыбчивый лейтенант, заглянув в паспорт правозащитника, вложил меж его страничек пропуск и куда-то позвонил, ткнув кнопочку на обширном пульте перед собой. Через пару минут в вестибюль, украшенный бронзовой скульптурой Феликса Дзержинского, вошёл совсем не похожий на карающий меч закона седовласый человек средних лет в гражданском костюме и с заметно выпирающим брюшком.
– Эдуард Аркадьевич? – вежливо осведомился он и произнёс-таки сакраментальное «пройдёмте».
Стараясь держаться гордо и независимо, правозащитник прошествовал следом по устланному ковровой дорожкой коридору мимо ряда дверей без табличек. Несмотря на страх, он чувствовал и закипающую исподволь радость в груди. Ведь если ему удастся вырваться рано или поздно из рук чекистов, политическое убежище в любой западноевропейской стране у него, считай, в кармане! Да и кому должно предоставлять демократическое сообщество пожизненный бесплатный пансион, как не узнику совести, жертве тоталитаризма?
Провожатый распахнул одну из безликих дверей и радушно пригласил Марципанова во вполне светски обставленный кабинет с непременным монитором на столе, несколькими телефонами и вольнодумными портретами в рамках по стенам – Владимира Высоцкого, Василия Шукшина и Владимира Путина в борцовском кимоно.
– Присаживайтесь! – кивнул гостю на кресло напротив стола чекист и пошутил весьма кровожадно: – Садиться мы, как правило, не предлагаем. Это не нам, а суду решать. Впрочем, вы, как правозащитник, об этом лучше нас, государевых слуг, знаете…
«Почему он так сказал? – лихорадочно соображал Эдуард Аркадьевич. – Запугивает? Надо держаться изо всех сил, не поддаваться на провокации…»
Марципанов сел в мягкое кресло, плотно сдвинув колени, чтобы унять охватившую их дрожь, Пока гэбист устраивался напротив, одновременно разбирая лежащие на столе бумаги, Эдуард Аркадьевич размышлял напряжённо, чем вызвано его приглашение в этот оплот режима. Предъявят обвинение и арестуют? Начнут вербовать? Допросят с пристрастием, а то и с применением пытки? Если примутся пытать, надо будет согласиться для вида на сотрудничество и всё рассказать. Но рассказать – о чём? Адреса, явки, пароли? Но никаких паролей он не знал, как и о нелегальных явках тоже. А легальные адреса всех правозащитных организаций, центров и фондов, с которыми он сотрудничал, легко можно найти в Интернете…
– Вас Эдуардом в честь дедушки назвали? – поинтересовался вдруг, разобравшись в бумагах, чекист.
– Н-наверное… Нет. То есть, да, – запутался с ходу соображавший совсем на другую тему правозащитник.
А в голове его стремительно пронеслось: «…Отвлекает внимание. Задает ничего не значащие вопросы, в том числе о родственниках. Разыгрывает передо мной роль доброго следователя. А потом наступит очередь злого…»
– А я вас, Эдуард Аркадьевич, обрадовать хочу, – вдруг обезоруживающе расплылся в улыбке гэбист. – Несколько лет назад вы обратились в комиссию по реабилитации жертв политических репрессий с тем, чтобы восстановить доброе имя вашего репрессированного дедушки. Писали, что был он командиром Красной армии, воевал, по окончании Великой Отечественной служил где-то в Сибирском военном округе. Там и сгинул в начале пятидесятых годов, уничтоженный, как вы выразились в своём обращении… – гэбист скосил глаза на лежащую перед ним бумагу, – сталинскими опричниками. Верно?
– Д-да… – замороченно кивнул Марципанов.
– А вот и нет! – не без торжества шлёпнул по документу ладонью гэбист. – Мы, конечно, затянули с ответом… Случай оказался непростой. Пришлось долго копаться в архивах, сделать десятки запросов… В итоге этой большой и кропотливой работы выяснилось, что вашего деда, Эдуарда Сергеевича Марципанова, 1913 года рождения, никто не репрессировал. Более того, к командному составу Красной Армии вашего дедушку можно отнесли с достаточной степенью условности…
– В смысле? – изумился правозащитник. – Мне бабушка рассказывала…
– Скорее, он был в некотором роде нашим коллегой.
– Нашим? – оторопел Марципанов.
– Моим, – уточнил гэбист. – Мы с вашим дедушкой, так сказать, выходцы из одного гнезда. Чекистского.
– А-а-п! – захлопнул громко раскрывшийся было от удивления рот поражённый правозащитник.
Седой фээсбэшник не без усмешки взглянул на посетителя и опять взялся за лежащие перед ним бумаги.
– Вот, пожалуйста. Зачитываю вам послужной список Эдуарда Сергеевича Марципанова. Родился, как вам известно, ваш дедушка в 1913 году. В 1931 году —служба в войсках ОГПУ. В частях особого назначения. Имел боевой опыт ликвидации кулацких мятежей. Окончил школу подготовки оперативного состава НКВД в 1935 году. Место дальнейшей службы – Соловецкие лагеря особого назначения. С 1938 года – начальник Степлага в Караганде. В 1940 году переведён на равнозначную должность начальника Особлага, где содержались особо опасные политические преступники, – на Колыме. В 1941 году его перебросили на новое место службы – уже в наши края. Здесь он возглавил каторжное отделение Норильлага. Это было солидное учреждение, рассчитанное на содержание десяти тысяч заключённых, используемых для работы на рудниках, шахтах, добыче золота и олова, на лесозаготовках. Кстати, да будет вам известно, что осуждённые к каторжным работам содержались в особых бараках с решётками на окнах, находящихся на запоре и охраняемых стрелками. Они лишались права переписки, носили одежду специального образца. Рабочий день им устанавливался на час выше обычной лагерной нормы. Они привлекались в первую очередь на особо тяжёлые работы, охранялись усиленным конвоем. Нынешним заключённым, жалующимся на строгости, такой режим содержания даже в страшном сне не привидеться!
Гэбист победно глянул на правозащитника. Тот, ошарашенный внезапным известием, выдавил из себя:
– А-а… дальше что?
– А дальше следы вашего дедушки затерялись. Начиная с 1954 года ни в каких списках – ни действующих в то время сотрудников, ни уволенных на пенсию по выслуге лет, ни умерших, ни привлечённых к дисциплинарной или уголовной ответственности и по этой причине изгнанных из органов – он не значится. Каких-либо документов, проясняющих дальнейшую судьбу полковника Марципанова Эдуарда Сергеевича, нами не обнаружено. Таким образом, вашего дедушку можно отнести не к репрессированным, а скорее к пропавшим без вести.
– Но… как такое возможно? – не мог взять в толк Эдуард Аркадьевич.
– В принципе, с учётом ситуации в правоохранительной системе тех лет, путаница с бумагами вполне вероятна. Дело в том, что вскоре после смерти Сталина органы внутренних дел претерпели значительные изменения. Так, – фээсбэшник опять обратился к бумагам на столе, – 28 марта 1953 года ГУЛАГ (и соответственно все места лишения свободы) был передан в ведение Министерства юстиции СССР. А менее года спустя, 21 января 1954 года, вновь возвращается в структуру МВД СССР. А тут ещё огромная амнистия заключённым, прозванная в народе бериевской, буквально опустошившая многие лагеря. Личные дела сотрудников и осуждённых, а это миллионы человек, перекочёвывали из ведомства в ведомство, шли чистки начсостава, кого-то отправляли на пенсию, кого-то отдавали под суд… Не мудрено, что личное дело вашего дедушки растворилось в этой круговерти. До весны 1954 года по различным ведомствам, в том числе на получение обмундирования и денежного довольствия, полковник Марципанов есть, а после – как в воду канул. Но никаких судебных решений в отношении его в этот период не было. Так что о репрессиях и речи быть не может. А значит, и о реабилитации тоже, – отложив бумаги, победно глянул на Марципанова-внука гэбист.
– Так вы меня только по этому поводу вызывали? – опустошенно утёр со лба пот Эдуард Аркадьевич.
– Естественно, – пожал плечами сотрудник ФСБ. – А что, у вас к нам есть и другие вопросы?
– Нет! – торопливо выпалил Марципанов и, поняв, что камера в конце этой беседы ему не грозит, поинтересовался, переведя дух: – Куда же мог деться мой дедушка?
– Ну, мало ли куда, – развёл руками гэбист. – Установлены случаи, когда некоторые сотрудники МГБ и НКВД, стремясь уйти от ответственности за… гм-м… допущенные перегибы, пытались скрыться, сменить фамилии, паспорта. Впрочем, это мало кому удалось. Возможно, среди редких счастливцев оказался и полковник Марципанов. Допустимы и другие, бытовые, мотивы. В ту пору ему было всего сорок лет. Сошёлся Эдуард Сергеевич с какой-нибудь мадам и драпанул, извините за резкость, от вашей бабушки. Она, кстати, сама как его внезапное исчезновение объясняла?
– Да так и объясняла… Был, дескать, командиром Красной Армии. Она с сыном, моим папой, здесь, в тыловом городе, жила. А он – то на войне, то ещё где-то в войсках. Но деньги исправно посылал. Вот она и не тужила особо. После того, как его репрессировали… то есть, она так считала… письма и денежные переводы поступать прекратили. Она обратилась куда-то… я не уточнял, маленький был тогда… и ей ответили: дескать, сведений не имеем. Она и решила: всё, арестовали и спрятали! А что можно было предположить в те времена? Когда люди без следа исчезали? Но… странно всё это, – вздохнул Марципанов-внук. – Будто инопланетяне его похитили…
– Да бросьте, – широко улыбнулся гэбист. – Всё гораздо проще и, увы, реалистичнее. Драпанул ваш дедушка из органов, когда разборки послесталинские начались. Выправил себе документы – при его чинах и связях с… хм-м… спецконтингентом это нетрудно было. А личное дело бывшего полковника Марципанова завалилось куда-нибудь за шкаф кабинета кадровой службы и пылится там до сих пор. Но… – посуровел фээсбэшник, – это моё сугубо личное мнение. И, разумеется, неофициальное. А официально я вам заявляю, что поиски вашего дедушки, полковника Марципанова, нами будут продолжены. Об их результатах мы вам сообщим дополнительно.
Поняв, что разговор окончен, Эдуард Аркадьевич встал, попрощался и, сопровождаемый к выходу всё тем же сотрудником, с облегчением покинул страшные застенки сурового ведомства.
3
Сказать, что правозащитник Марципанов был в шоке от услышанного в управлении ФСБ, – значит не сказать ничего. Он был раздавлен, уничтожен, стёрт с лица земли. Вся его жизнь, вся карьера, выстроенная с перестроечных ещё митингов, на которых он клеймил сталинский режим коммунофашистов, гулаговцев и их наследников, пошла под откос при улыбчивом содействии седого чекиста.
Одно дело – быть потомком безвинно репрессированного командира Красной Армии. Да-да, пусть Красной, это не возбраняется, это даже лучше, чем белой, потому что комиссары в пыльных шлемах, по большому счёту, несмотря на все перегибы, свергли-таки проклятую тысячелетнюю империю – тюрьму народов. Родством с комиссарами кичатся до сих пор многие признанные либерал-демократы России. И совсем другое – оказаться внуком сталинского опричника, тюремщика. И фээсбэшник не зря улыбался ему по-свойски. Дескать, мы с вами почти родные через дедушку-то – из одного гнезда птицы, одного, стал быть, полёта…
Чекист-то ладно – о чём узнает, наверняка по чекистской привычке своей промолчит. А если свои, единомышленники, дознаются? Прощай тогда правозащитная деятельность, гранты, стипендии, зарплата в конвертах в твёрдой валюте… Ужас!
От расстройства Эдуард Аркадьевич даже не заглянул, несмотря на полуденное время, в излюбленный ресторанчик, где обедал обыкновенно, а поспешил в офис.
– Ч-чёрт! – вскрикнул он, едва переступив порог, вспомнив внезапно о разосланных имэйлах. То, что его не арестовали, а отпустили с миром, только усугубит подозрение соратников. В их глазах он может выглядеть предателем, купившим свободу ценою сдачи товарищей!
Опять оглушающее зазвонил телефон.
«Господи! – взмолился про себя правозащитник. – Ну дайте же хотя бы собраться с мыслями!»
И трубку снимать не стал. Однако после короткого перерыва аппарат опять заверещал – злобно и требовательно. В унисон ему тотчас же зазудел мобильник в кармане.
«Со всех сторон обложили!» – возмущённо подумал Марципанов. И в сердцах, брякнув трубкой стационарного телефона, схватился за сотовый:
– Да?!
– Эдуард Аркадьевич! – обиженно-запалённо выдохнул ему в ухо звонивший. – Ну наконец-то! Куда вы подевались?
– Я… тут, – растерянно подтвердил Марципанов, узнав по голосу коллегу-правозащитника профессора-социолога Павла Терентьевича Соколовского.
– Какое горе! Какая утрата! – воскликнул тот. – Дед был выдающейся личностью! Какого человека потеряли!
– Э-э… да как вам сказать… Не то, чтобы совсем уж потеряли, продолжают искать… И насчёт того, что он был выдающимся… – принялся открещиваться от сомнительных заслуг дедушки-душегуба Эдуард Аркадьевич. – Совсем даже наоборот… – А сам соображал судорожно, какая сволочь стуканула о нежелательном родственнике коллеге-правозащитнику и с чего это Соколовский сталинского опричника выдающейся личностью называет. И поспешил отмежеваться: – Я ж, Павел Терентьевич, его и не знал совсем. Так, слыхал краем уха…
– Как?! – возмутился профессор. – Вы же, можно сказать, его любимый ученик и преемник! Вы ему как внук были!
– Я-а?! – захлебнулся от негодования Марципанов. – Да боже меня упаси! Да он для меня – тьфу, этот дедушка! Пустое место! Да я, если хотите, первым приду на его могилу и плюну!
В трубке обморочно ахнули, а потом собеседник просипел сдавленно:
– Да… Да как вы смеете… Иннокентий Наумович… Академик… Мировая величина… Совесть нации…. А вы? На могилу его плевать?!
Только сейчас Эдуард Аркадьевич начал соображать, что, находясь под впечатлением визита в ФСБ, совершил непростительную, кошмарную ошибку. И профессор Соколовский, говоря о постигшей их утрате, имел в виду вовсе не его, Марципанова, дедушку. А бывшего узника сталинских лагерей, знамени, можно сказать, местных правозащитников, восьмидесятилетнего академика, заслуженного деятеля науки, лауреата Ленинской, Государственной… и прочая, прочая, прочая премий… Иннокентия Наумовича Великанова, прозванного среди своих Дедом.
– Да я… – хрипел яростно в трубку профессор, – я прерываю с вами все отношения. Вы… вы больше не рукопожабельны! Я вас из всех списков грантополучателей повычёркиваю! Вы теперь для нас, правозащитников, персона нон гранта… то есть грата…
– Постойте! – взмолился, покрывшись холодным потом, Марципанов. – Разлюбезный Павел мой Терентьевич! Вы меня… То есть я вас не так понял. Вы же о каком дедушке говорили? Об Иннокентии Наумыче! А я не об Иннокентии Наумыче. Я о другом, о своём дедушке говорил. Иннокентий Наумыч – это действительно такая утрата! А я о своём дедушке. Это я ему, гаду, на могилу плюнуть хочу!
– Своему дедушке? – опять изумился профессор. – Вы в своём уме?
– Конечно, в своём, – потея, орал в трубку Эдуард Аркадьевич. – А дедушка этот не мой. То есть мой, но я его как бы и не знал. А Иннокентия Наумыча я знал, я его очень даже уважаю. Я перед ним преклоняюсь! Как он? Здоров ли?
– Да умер он, умер! Два часа назад! – прокричал в трубку Соколовский. – Такое горе свалилось на нас, а вы мне ахинею какую-то про плевки на могилы несёте!
– Ох, извините, Павел Терентьевич! – лепетал обескуражено Марципанов. – Тут такое совпадение, такая путаница… Оказывается, ещё и другой дедушка умер, нехороший. Это я про его могилу, что плюну, сказал…
– На могилы плевать вообще нехорошо, – строго прервал его профессор. – Какой-то вы… странный сегодня. Может, выпили лишнего? Или съели чего? И что это, кстати, за история такая с вашим арестом? Мы имэйл получили, переполошились все…
– Это провокация спецслужб, – нашёлся Эдуард Аркадьевич. – Пытаются запугать. Но у них ничего не выйдет. Не на того, понимаешь, напали!
– Странно… – всё ещё сомневался профессор.
– Болею я, – признался Марципанов. – Голова разламывается, сердце барахлит. Сгораю, можно сказать, на правозащитной работе.
– Примите лекарство, – сурово посоветовал Соколовский, – и приезжайте сейчас же на квартиру академика Великанова. Здесь все наши как раз по скорбному поводу собрались. Речь идёт об исполнении святой для всех нас, его единомышленников, последней воли покойного.
4
Квартира академика Иннокентия Наумовича Великанова располагалась в приземистом трёхэтажном доме сталинской застройки, украшенном свойственными той поре архитектурных излишеств алебастровыми серпами, молотами, кистями винограда и колосьями пшеницы по грязному, закопчённому автомобильными выхлопами фронтону.
У подъезда Эдуард Аркадьевич увидел группу людей, чем-то неуловимо похожих друг на друга – бородками клинышком, строгим блеском очков, затрапезной одёжонкой, обшарпанными портфелями, а главное – печальным выражением лиц. Официальная церемония прощания была назначена лишь на завтра, а потому сейчас здесь собрались только свои, соратники покойного по правозащитному движению, а их жизнь в последние годы не баловала. Стипендий и грантов, увы, на всех желающих не хватало.
От понурой группы единомышленников отделился профессор Соколовский и протянул руку Марципанову. Тот подобострастно стиснул ему ладонь и, ликуя, что сохранил рукопожабельность, немедленно принял подобающий случаю удручённый вид, стиснул горестно губы, склонил голову и обошёл всех присутствующих, здороваясь и бормоча:
– Какая утрата, господа!
Замученному режимом академику принадлежала роскошная шестикомнатная квартира на втором этаже, уставленная антикварной мебелью из дерева ценных пород, с резными вензелями, а стен не видно было из-за сплошной череды книжных стеллажей, ковров ручной работы и картин в золочёных багетах и фотографий, забранных для сохранности в стекло и рамку. Марципанов бывал здесь не раз.
Весомая доля книг в библиотеке Великанова принадлежала его плодовитому перу, на большинстве полотен красовалось его изображение, выполненное известными и не очень живописцами, на всех фотографиях тоже он: то в гордом одиночестве, то в компании с отечественными и зарубежными знаменитостями.
На особо почётном месте, в специально изготовлённом футляре, висела зековская роба – куртка, штаны, кепка мышиного цвета с поперечными белыми полосками, с биркой-номером на нагрудном кармане. В этой униформе якобы освободился из лагеря Великанов в 1946 году. Якобы – потому что той робы не сохранилось, а эту Эдуард Аркадьевич выпросил лет пятнадцать назад у администрации вполне современной колонии особо режима и подарил, к вящей его радости, престарелому академику.
Несмотря на то, что Великанов причислял себя к вольнодумцам, находившимся в вечной опале у властей – и советских, и нынешних, – он был кавалером и лауреатом всех существовавших в СССР, а затем и постсоветской России, званий и наград.
Его первая научная работа, написанная в 1960 году, сразу же привлекла внимание общественности. В ней он доказывал, что превращению обезьяны в человека способствовал не индивидуальный, а коллективный труд. В дальнейшем он продолжил творчески развивать учение классиков марксизма-ленинизма, написав монографию, ставшую вскоре учебным пособием для всех медицинских вузов страны под названием «Трудотерапия при заболевании внутренних органов человека». После исторического двадцатого съезда КПСС дела Великанова, отсидевшего в молодости в лагерях, и реабилитированного вчистую, и вовсе стремительно пошли в гору. Он возглавил НИИ гигиены и промышленной санитарии, занимался вопросами экологии, получив за научные достижения Государственную, а затем Ленинскую премии, а в годы перестройки удостоился звания Героя Социалистического Труда.
В 1991 году, будучи уже в почтенном возрасте и натерпевшись от советской власти, академик горячо поддержал реформы, возглавив местное отделение «зелёных». А заодно, как бывший узник сталинских лагерей, активно работал в обществе «Мемориал», правозащитном движении. Тогда же вышла его монументальная книга, переведённая на многие языки и ставшая мировым бестселлером и даже номинировавшаяся на Нобелевскую премию «Коммунистическая Россия. История семидесятилетнего рабства». В ней он, между прочим, с возмущением развенчал и такое направление советской медицины, как трудотерапия, назвав безнравственным использование труда, пусть и на лёгких работах, больных людей…
Потолкавшись в прихожей, ученики и единомышленники выразили соболезнование вдове покойного – тридцатилетней бабёнке, набросившей по случаю траура на плечи и вулканический бюст чёрный платок. Академик, несмотря на тяжёлую, полную лишений и преследований жизнь, слыл отчаянным ловеласом, сочетавшимся в последний, пятый раз законным браком с молоденькой секретаршей, будучи уже восьмидесяти лет от роду.
Безутешная вдова, особенно плотно прижавшись роскошным бюстом к другу семьи Эдуарду Аркадьевичу, пригласила всех в рабочий кабинет академика.
– Здесь всё осталось так, как было при нём, – глубоко вздохнула грудью она. – Иннокентий Наумович накануне много писал, прилёг отдохнуть и… – в обессиленном отчаянье взмахнула она пухлой рукой. – Я не подходила к его столу. Когда-нибудь мы откроем здесь музей академика Великанова. Пусть потомки наглядно видят, как жил и трудился этот великий гуманист…
Войдя в кабинет первым и окинув письменный стол взором, профессор Соколовский сразу же убрал с глаз потомков долой лежащую на виду пачку глянцевых журналов с обнажёнными красотками на обложках, прихватив заодно и незаметно сунув в карман початую баночку «Виагры». Всё остальное – стопки книг с торчащими закладками, кипы газетных вырезок, картонные папки с рукописями – вполне соответствовало образу великого гуманиста и учёного с мировым именем.
Присутствующие чинно расселись на старомодном кожаном диване, креслах и думках с витыми, как у Ксюши Собчак, ножками. Соколовский на правах старшего патрона занял место за хозяйским столом.
– Для организации похорон Иннокентия Наумовича создана комиссия, состоящая из ответственных лиц краевого правительства, научной общественности, – начал профессор. – Комиссия возьмёт на себя организацию всех траурных мероприятий, связанных с церемонией прощания и похорон. Тело академика Великанова сейчас находится в бюро судебно-медицинской экспертизы. Оттуда его сегодня вечером перевезут в актовый зал медакадемии. Доступ к телу начнётся завтра с десяти часов утра. Затем покойного отпоют в Никольском соборе, а после панихиды кремируют…
Вдова громко всхлипнула, прижав кружевной платочек к глазам.
– Но мы с вами, друзья, ученики и единомышленники, собрались сегодня, накануне этого печального для всего края… да что там края, всей России и, не побоюсь впасть в преувеличение, горестного для всего цивилизованного человечества, события, с тем, чтобы ознакомиться с последней волей покойного…
Соколовский открыл бывший при нём пузатый портфель и, покопавшись там, извлёк тонкую полиэтиленовую папочку. Торжественно положив её перед собой, профессор продолжил:
– Приступая к оглашению последней просьбы Иннокентия Наумовича к нам, его соратникам, я не буду говорить и напоминать вам о том, какой светлой личностью, каким, я бы сказал, матёрым человечищем был академик Великанов. Его выдающийся вклад в российскую и мировую науку трудно переоценить. Огромное, непоправимое горе свалилось на нас, друзья, – Соколовский тяжёло вздохнул и пристально посмотрел на Марципанова. Тот закивал торопливо и принялся яростно тереть лоб и щурить глаза, будто бы сдерживая набежавшие слёзы. – М-мда… – продолжил, словно удовлетворившись реакцией Эдуарда Аркадьевича, профессор. – Мы ещё скажем нашему другу и учителю тёплые слова прощанья. Но некоторым из нас предстоит выполнить ещё и нелёгкую и в то же время особо почётную миссию. Согласно воле академика Великанова, изложенной некоторое время назад, словно в предчувствии скорой кончины, в личном письме в мой адрес, – Соколовский поднял и продемонстрировал собравшимся прозрачную папочку с кривыми строчками рукописного текста, – после кремации прах Иннокентия Наумовича должен быть развеян над тем местом, где он безвинно страдал долгие годы. Откуда ему посчастливилось вернуться живым, но где остались лежать в лесах и болотах тысячи и тысячи наших сограждан!
– И где это место? – поинтересовался вполголоса кто-то.
Соколовский укоризненно покачал головой:
– Странно слышать из ваших уст такие вопросы, коллега. Конечно же, академик Великанов завещал развеять его прах над лагерем, где отбыл пять лет. Находился этот лагерь в Острожском районе нашего края. Места там глухие, таёжные. Много непроходимых болот…
– А как мы узнаем точно, где располагался этот островок ГУЛАГа? – поинтересовался Новохатько, подающий надежды студент.
– У меня есть более или менее точные координаты, – успокоил его профессор. – Но путь предстоит не близкий. От краевого центра до Острожска по автомобильной дороге триста километров. Потом от райцентра ещё двести километров на север по тайге и болотам. Поэтому тем, кто будет исполнять последнюю волю Иннокентия Наумовича, потребуется немало личного мужества и физических сил. Хотя, конечно, эта миссия, которую я сам намереваюсь возглавить, не идёт ни в какое сравнение с испытаниями, выпавшими на долю академика, преодолевшего шестьдесят лет назад эти расстояния в кандалах, под конвоем… Финансовую сторону экспедиции берёт на себя известный в крае меценат, во многом разделяющий наши либеральные убеждения, Артур Семёнович Переяславский. Он предоставляет в наше распоряжение автомобиль, оплатит расходы за аренду вертолёта у МЧС. – Соколовский задумчиво осмотрел собравшихся и остановил взгляд на Марципанове. – А теперь мне нужны добровольцы. Трёх человек будет вполне достаточно.
«Вот гад! – подумал с досадой Эдуард Аркадьевич, которому вовсе не улыбалось тащиться к чертям на кулички, в тайгу. – Попробуй откажись – сразу внесёт в кондуит. И прощай тихая и сытая жизнь…» А потом попенял покойному академику: «И этот старый хрен тоже… Не может даже после смерти обойтись без дешёвых понтов». А вслух сказал, подняв руку:
– Почту за честь принять участие в этой действительно важной и почётной миссии, имеющей чрезвычайно большое общественное значение. Прошу считать меня добровольцем!
5
Марципанов хорошо знал местного олигарха Переяславского. Несколько раз бывал у него на личном приёме, выпрашивая какие-то деньги на правозащитную деятельность. Тот хотя и не отказывал, щедростью особой не отличался. А в последние годы и вовсе до минимума сократил контакты с местными либералами, освоив, как и большинство региональной элиты, патриотическую, державную риторику. Однако в этот раз на просьбу правозащитников откликнулся, прислал старенький джип «Лендровер», багажник которого был забит провизией на дальнюю дорогу, включая звенящий глухо ящик водки – для того, чтобы помянуть после выполнения миссии усопшего по русской традиции.
На следующий день после гражданской панихиды, бережно упрятав металлическую урну с прахом академика в дорожную сумку, группа соратников покойного выехала в Острожский район.
Соколовский на правах руководителя экспедиции расположился комфортно впереди, рядом с водителем. Эдуард Аркадьевич трясся на заднем сиденье, зажатый с двух сторон коллегами-добровольцами, тучным краеведом Семагиным и подающим надежды студентом юрфака Новохатько. Джип, хотя и оказался просторнее продукции отечественного автопрома, всё-таки был тесноват для троих, а с учетом разбитых дорог трёхсоткилометровый путь казался пассажирам и вовсе невыносимым.
Семагин считался знатоком здешних мест. Долгие годы главной темой его изысканий была война красных героев-партизан против войск Колчака в гражданскую. Затем, в постперестроечный период, он усиленно разыскивал уже факты террора красноармейцев против местного населения. И наконец, оседлав конька, поскакал по территории архипелага ГУЛАГ, изучая места расположения бывших сталинских лагерей и собирая свидетельства выживших жертв кровавого коммунистического режима. Студента-правоведа Олега Новохатько прихватили с собой как расторопного малого, незаменимого для мелких поручений в дальней экспедиции.
В дороге краевед развлекал попутчиков, посвящая их в тонкости структуры карательных органов эпохи сталинизма, которую знал досконально.
– Это была мощная, хорошо отлаженная машина, – увлечённо рассказывал он. – В составе НКВД СССР находились главные управления государственной безопасности, рабоче-крестьянской милиции, пограничной и внутренней охраны, пожарной охраны, исправительно-трудовых лагерей и административно-хозяйственные службы. С 5 ноября 1934 года при наркоме внутренних дел СССР было организовано Особое совещание…
– Да уж, поизмывались над собственным народом, – поддакнул Марципанов и, вспомнив о собственном дедушке, с негодованием воскликнул: – И что за нелюди на работу в эту систему шли!
– Обыкновенные, – повёл плечами краевед, – лучшие представители рабочих и крестьян. Существовала, например, школа по подготовке оперативного состава для исправительно-трудовых лагерей с шестимесячным сроком обучения. Направляли туда на учёбу только коммунистов и комсомольцев. Набор курсантов – по 300 человек, производился два раза в год, выпускникам присваивали спецзвания государственной безопасности. Но квалифицированных тюремщиков катастрофически не хватало. Ведь в системе ГУЛАГа перед Великой Отечественной войной было 425 исправительно-трудовых колоний и 53 исправительно-трудовых лагеря, не считая срочных и следственных тюрем. Звания у энкавэдэшников по значимости были выше армейских. Например, старший лейтенант госбезопасности соответствовал воинскому званию майора, капитан – полковнику, майор госбезопасности – комбригу. К генералам приравнивались спецзвания комиссар безопасности первого, второго и третьего рангов. Ягода, Ежов и Берия носили звание «генеральный комиссар госбезопасности». Не хухры-мухры! Мне, например, фронтовики рассказывали, что сержант госбезопасности мог запросто войскового офицера построить. А когда какая-нибудь секретарша – младший лейтенант ГБ из штаба СМЕРШа шла, ей командиры полков честь отдавали. Вот вы, Эдуард Аркадьевич, представьте: идёте вы по улице в мундире, фуражка у вас с синим верхом, и все проходящие мимо перед вами по струнке вытягиваются. И любого из них вы, в принципе, можете стереть в порошок, уничтожить…
– Почему я? – взвился, как ужаленный, Марципанов. – За кого вы, чёрт возьми, меня принимаете!
– Да я так, к примеру, – хохотнул краевед. – К тому, что соблазн податься в сотрудники НКВД у простых смертных был велик. Был, понимаешь, никем, а форму напялил, и сразу стал всем!
– Вы свои примеры, пожалуйста, на ком-нибудь другом приводите, – обиженно поджал губы Эдуард Аркадьевич. – Есть вещи абсолютно несовместимые. Например, мои демократические убеждения и служение тоталитарным режимам!
– А я бы запросто согласился! – подал вдруг голос до того молчавший водитель джипа – молодой ещё, лет тридцати, мужчина. – Это ведь во все времена было: либо ты хозяин, либо холоп. Сейчас, чтобы наверх вылезти, бабки нужны. Или связи, образование. А тогда достаточно было на службу в органы поступить – и ты в дамках. И все тебя боятся! Это, пожалуй, покруче, чем нынче в самых больших богатеях ходить или депутатах Госдумы.
– Вот-вот! – назидательно поднял палец Марципанов. – Благодаря таким, как вы… Я хочу сказать, таким взглядам… опасность возврата нашей страны к тоталитаризму, репрессиям, ещё сохраняется!
– Оставьте бессмысленный спор, друзья, – вступился на правах старшего Соколовский. – Для того мы с вами, правозащитники, и работаем, не покладая рук, чтобы не повторилось проклятое прошлое.
– Ага, – хмыкнул, остервенело крутя баранку, водитель, – и чтобы тех, кто общенародную собственность спёр, за жопу не взяли!
Не считая возможным для себя вступать в полемику с простым шофёром, профессор отвернулся и стал смотреть на таёжный пейзаж, развернувшийся на обочине трассы. Между тем шоссе закончилось, машина съехала на грейдер и под щелчки по днищу летящей из-под колёс щебёнки через час изматывающей душу езды по ухабам, остановилась на окраине Острожска.
Здесь возле двухэтажного бревенчатого сруба пожарного депо располагалась расчищенная от леса и присыпанная всё тем же гравием вертолётная площадка.
Огнеборцы встретили правозащитников приветливо. Необычный заказ – смотаться на вертолёте в Гиблую падь и развеять над ней по ветру прах какого-то бедолаги – не смутил пожарных. Как только не чудят нынешние состоятельные клиенты, способные заплатить несколько тысяч долларов за полёт! Одни на лыжах с вертолёта на склоны сопок сигают, другие на медвежью охоту в тайгу забираются, третьи на лету по волкам в тундре палят (или в заповедных горах по архарам) – чем бы дитя, как говорится, не тешилось… Зато такими вояжами огненных дел мастера деньги на содержание винтокрылой машины зарабатывали, и самим магарыч ещё оставался.
– Только вот закавыка, – объяснил правозащитникам майор в форме спасателя, – вертолёт улетел на дальний кордон два часа назад. Там очаг возгорания обнаружен. Он пожарный десант для тушения высадит и часа через три вернётся. И сразу вас на борт возьмёт. До Гиблой пади примерно час лёта. А если по тайге, то и за неделю не дойдёшь. – Видя, что гости приуныли, пожарный приободрил их: – Ничего, до темноты обернётесь. А пока, чтоб не скучать, давайте к речке спустимся, ушицу там сварганим. Ребята такого тайменя выудили – пальчики оближешь!
В сопровождении майора гости прошествовали на берег реки, громко восхищаясь красотами открывшегося им за грядой сосен и густого подлеска пейзажа.
Сразу за крутым противоположным берегом неширокой, но быстрой реки начиналась тайга. Подрытый стремительным течением песчаный обрыв осыпался, валя вековые деревья зелёными макушками в воду, но на смену им из сумрачной чащи, светясь янтарными стволами, вставали другие исполины. Словно солдаты огромной и сильной армии, грудью защищали они, не обращая внимания на потери, заветный, неприступный для стороннего человека рубеж. А ещё дальше, смыкаясь с небом, синели скалисты горы.
– Хорошо, что полетим, а не пёхом пойдём, – поёжился, кожей ощущая суровый сумрак таёжной чащи Марципанов. – Там небось и медведи есть…
– И медведь есть, и другой всякий зверь, – поддакнул ему пожарный. – А только в тайге не зверя, человека бояться нужно… Хотя вам и вовсе ничего не грозит. Долетите, куда надо, как на фуникулёре, красотами нашими из-под небес полюбуетесь… А пока прошу вас отобедать чем бог послал. Жаль только, водочки нету…
– Не проблема, – солидно, поправив на переносице очки, изрёк Соколовский и кивнул студенту: – Слетайте-ка, голубчик, к машине, и принесите сумки с припасами. Да спиртное не забудьте. Справим, так сказать, скорбную тризну по Иннокентию Наумовичу, как наши пращуры нам завещали…
Пожарный майор продемонстрировал радушно своё хозяйство:
– Это у нас вроде как полевой стан. Зарплатой наших бойцов особо не балуют, так что в карауле находимся на подножном корму. Рыбкой питаемся, иногда дичь перепадает. Всё дешевле, чем в сельмаге. Да и продукты там – та же колбаса, к примеру, сплошной импорт. Целлюлоза, генетически измененная соя, буйволятина аргентинская. А здесь всё своё, родное, экологически чистое, – самодовольно похлопал он себя по взращенному на местной снеди зримо выпирающему животику. – Счас ушицу сварганим, вода уже закипает.
Здесь же, на песчаной береговой отмели, под навесом была обустроена столовая с закопчённым очагом из дикого камня, над которым булькала в ведёрном котле вода, со столом из оструганных неровно досок, с горкой разнокалиберных металлических мисок и эмалированных кружек, с длинными лавками с двух сторон.
Хозяйничавший здесь же боец в линялом камуфляже шмякнул на стол огромную, не меньше метра длиной, пузатую рыбину – очищенную и выпотрошенную, принялся пластать её острым ножом вдоль хребта.
Подоспевший с баулами студент был тут же пристроен чистить картошку, а Эдуард Аркадьевич с краеведом стали распаковывать прихваченные с собой бутылки и снедь.
Через полчаса гости во главе с пожарным майором расселись вокруг стола.
– Ну, господа, – взяв в руку кружку с отбитой эмалью, поднялся профессор, – предлагаю почтить память незабвенного и дорогого учителя нашего Иннокентия Наумовича. Пусть эта суровая таёжная земля будет ему пухом…
Все выпили, не чокаясь, только майор, закусив водку ломтиком ветчины, поинтересовался:
– Я извиняюсь, конечно… А только Иннокентий Наумыч – он кто будет?
– Совесть нации! – сурово отрезал Соколовский, берясь за бутылку и наливая всем ещё по одной, а майор смущённо пробормотал:
– Ну да, конечно! Как же! Знаем такого…
Потом были ещё тосты, проникнутые светлыми чувствами к покинувшему этот мир академику, даже пожарный сказал несколько добрых слов в адрес покойного и его верных друзей, не побоявшихся отправиться в глухую тайгу для исполнения последней воли усопшего. И когда студент Новохатько принялся расставлять перед каждым участником застолья миски с наваристой, исходящей паром, янтарной от жира ухой, все были уже пьяны в зюзю.
Опять выпили, а потом начали шумно хлебать юшку деревянными ложками.
– Эх, есть в этих краях особая, первозданная прелесть, – подняв раскрасневшееся лицо и вытирая рукавом пиджака пот со лба, заявил захмелевший заметно Соколовский. – Тайга, пища, приготовленная на костре… Ради таких вот мгновений едения… единения, тот есть, с природой и следует, др-р-рузья мои, жить! Т-только соли в ухе, на мой взгляд, маловато, – неожиданно заключил он.
Новохатько угодливо метнулся к сумкам с припасами, принёс баночку, высыпал её содержимое в пустую миску и поставил в центр стола.
– Я уж вроде уху солил, солил, почти всю баночку израсходовал. Вот, осталось чуток, – виновато пояснил он.
Все принялись дружно подсаливать пищу.
Профессор тоже сыпанул горсть, поболтал в миске ложкой, хлебнул, поперхнулся, и лицо его пошло крапивными пятнами.
– Эт… что за соль, совсем, понимаешь, не солёная… – а потом вдруг впился взглядом в студента. – Эт… эт что у тебя?
– Б-баночка… с солью… – растерянно показал металлическую посудину Новохатько.
Эдуард Аркадьевич уставился остолбенело на урну с прахом в руках студента.
– Бэ-э-э, – сунув голову под стол и подрагивая плечами, заблеял больше всех нажимавший на уху тучный краевед. – Бэ-э-э…
Соколовский встал из-за стола и прошептал помертвевшими губами:
– Эт… что же, друзья, получается? Получается, что мы прах Иннокентия Наумыча как бы… съели?
– Не как бы, а сожрали, – мрачно подтвердил Марципанов. – Самым натуральным образом слопали. С рыбой, пшённой крупой и картошкой…
6
– Да не расстраивайтесь вы так, – успокаивал побледневших и несколько протрезвевших после дружной рвоты правозащитников пожарный майор. – В тайге всякое бывает! Вот раньше, рассказывают, каторжные в побег как уходили? Обязательно группой, трое-четверо. И молодого с собой, неопытного прихватывали. Его «коровой» на блатном жаргоне звали. Шли по тайге долго, вокруг ни жилья, ни пропитания. Харчи заканчивались, тут очередь молодого и наступала. Он вроде консервов был, которые к тому же сами шли, не надо было нести. Ну и забивали его в критический момент. А потом им кормились в дороге. Человечинка-то, говорят, сла-а-адкая… Вроде свининки. А вы что съели? Головёшки, по сути, пепел один!
– Бэ-э-э… – ответил ему чувствительный краевед, а Соколовский всплеснул руками:
– Ах, оставьте, пожалуйста, эти дикие истории… Произошла нелепая, трагическая ошибка!
– И что мы, интересно, теперь над тайгой развеивать будем? – не без злорадства, мстя за недавний испуг свой и обещание профессора вычеркнуть его из списков грантополучателей, усугубил печаль правозащитников Марципанов.
В это время с неба донёсся всё возрастающий рокот лопастей вертолёта.
– Ну, это дело вполне поправимое, – обнадёжил закалённый в житейских передрягах майор. – Дай-ка, – взял он из трясущихся рук студента пустую урну. – Принеси соли! – бросил подручному. И когда пожарный боец, метнувшись к походной кухне, вернулся с йодированной поваренной солью в полиэтиленовом мешке, щедро сыпанул в траурную посудину с полкило. – Держи, – прикрыв урну крышкой, он вручил её Новохатько. – Развеете, где надо, и вся недолга!
– Действительно! – расцвела молодая правозащитная поросль. – И с юридической точки зрения безукоризненно. Ведь прах Иннокентия Наумовича всё равно попадёт в пространство над лагерем. Он облетит его с нашей помощью. То есть, будучи внутри нас… наших желудков!
– Бэ-э-э… – подтвердил его слова краевед.
– Да замолчите вы! – сверкнул на студента очами профессор. – Трагедия произошла из-за вашей невнимательности и расхлябанности! Уму непостижимо – перепутать урну с прахом и банку с солью!
– Так они обе, э-э… такие… железные, – краснея от стыда, оправдывался Новохатько.
Тем временем вертолёт приземлился поодаль, вздув клубы пыли, мелкого щебня и палой хвои.
– Карета подана! – весело кивнул в сторону винтокрылой машины пожарный. – Прошу вернуться к столу. Как говорилось в старину, стремянную стопочку на дорожку выпить сам бог велел. Без этого нельзя – удачи не будет.
И щедро набуробил каждому по полкружки водки. А подручный боец принёс огромную миску красной икры и нарезанный ломтями янтарно-прозрачный, сочащийся жиром балык на фанерной дощечке.
Правозащитники послушно выпили и споро заработали ложками и челюстями, черпая деликатес. Потом опять повторили, дружно подняв наполненные майором кружки. Досадный инцидент с прахом академика забылся, и ещё через четверть часа, нетвёрдо ступая, траурная процессия направилась к вертолёту. Впереди шествовал, бережно сжимая урну в руках, преисполненный важности доверенной ему миссии профессор.
Взлетели гладко, и тучный краевед, ожив, прилип носом к иллюминатору, бесстрашно взирая на рухнувшую стремительно вниз речку, кроны деревьев, а потом затянул неожиданным для его внушительной комплекции фальцетом:
– Под крылом самолёта о чём-то поёт…
– Зелёное море тайги! – с энтузиазмом подхватил Марципанов.
Профессор Соколовский, мешком сидящий на дюралевой лавке, сжимая одной рукой урну, а другой беспрестанно поправляя очки, пристыдил их, перекликая шум винтов:
– Коллеги, послушайте меня! Не ко времени песни!
Правозащитники сконфуженно притихли. Однако руководитель экспедиции тут же сам нарушил молчание:
– В принципе, друзья, майор прав. В том, что произошло… Ик… я вижу глубокий… ик… сакральный смысл. В древности у первобытных людей существовал ритуал поедания тела погибшего вождя племени с тем, чтобы таким образом усвоить его силу, храбрость, ум наконец…
– Это не майор, это я сказал! – поспешил восстановить авторский приоритет студент. – А вы на меня ругались… Между тем в таком обычае, если хотите, заключается величайший философский смысл. Старое, отжившее, питает своими останками молодое, растущее, перспективное… Круговорот веществ в природе!
– Я вас, юноша, своими останками питать не намерен! – вскинулся обиженно тучный краевед. – Ишь, какой молодой да ранний! Меня многие сожрать пытались, да подавились!
– Я ж… я ж в переносном смысле, – жалко оправдывался студент. – Вы, ветераны, питаете нас, молодых, своими знаниями, опытом. Вот и покойный академик…
– Друзья! Коллеги! – прервал двусмысленную дискуссию Соколовский. – Близится торжественная и скорбная минута прощания…
– Так я, эта… с собой захватил, – извлёк из портфеля бутылку водки и эмалированную кружку юный юрист.
– По этому поводу можно, – печально поджав губы, согласился профессор.
Опять выпили, не закусывая. Пилот в вертолёте, безучастно смотревший перед собой, обернулся вдруг и указал большим пальцем вниз:
– Гиблая падь! Сделаю круг – и домой!
Все припали к иллюминаторам. Под стрекочущей надсадно машиной расстилалась зелёным ковром тайга с редкими проплешинами болот и вздымающимися то тут, то там волнами сопок.
– Опуститесь пониже, пожалуйста! – крикнул Соколовский пилоту. – Мы отдадим нашему другу и учителю наш последний долг…
– Садиться не могу! – проорал в ответ пилот. – Там сплошной бурелом, болота. Зависну на пару минут, а вы дверь осторожнее открывайте, да смотрите не вывалитесь!
Профессор встал, держа перед собой урну. Все пассажиры вертолета тоже поднялись со своих мест, застыли, склонив головы, преисполненные осознанием торжественности момента.
– Друзья! Коллеги! Единомышленники! – с чувством произнёс Соколовский. – Сегодня мы с вами, исполняя волю покойного академика Великанова, который был, не боюсь преувеличения, умом, честью и совестью нашей эпохи, возвращаем его прах земле. Той земле, на которой на его долю выпали безмерные страдания, земле, в которой нашли свой последний приют тысячи его товарищей, ставших жертвой кровавого деспотического режима. Им не удалось дожить до светлого дня свободы. А нам, друзья, удалось. Во многом благодаря их несгибаемой стойкости и героизму, ставших для нас примером мужественной борьбы за правое дело… – Профессор приподнял очки, утёр набежавшие слёзы рукавом. – Почётную обязанность развеять прах Иннокения Наумовича Великанова мы поручаем его ближайшему сподвижнику и ученику Эдуарду Аркадьевичу Марципанову. Пусть будет пухом нашему великому современнику эта суровая и негостеприимная земля Гиблой пади! Прошу вас, Эдуард Аркадьевич!
Соколовский передал урну Марципанову. Тот кивнул с достоинством и благодарностью, принял металлический сосуд, осторожно снял крышку и, повертев её в руках, сунул себе в карман. Потом шагнул к двери, потянул ручку, распахнул резко. В тёплое, обжитое нутро вертолёта с грохотом двигателя ворвался плотный поток спрессованного винтами воздуха, толкнул правозащитника в грудь. Держась левой рукой за дюралевый поручень у дверцы, Эдуард Аркадьевич, подавшись вперёд и преодолевая сопротивление ветра, сыпанул содержимое урны за борт.
Отброшенная назад вихрем воздуха мелкая взвесь соли мгновенно тысячей иголок вонзилась ему в глаза. Взвизгнув от невыносимой рези, Марципанов рефлекторно отпустил поручень и прикрыл руками лицо. Потерял равновесие и ухнул, не успев понять, что с ним случилось, в открытую дверцу. Он летел, беспомощно кувыркаясь в воздухе, навстречу ощетинившейся острыми верхушками сосен земле, которая приближалась стремительно и неотвратимо.