Вы здесь

Анна Павлова. «Неумирающий лебедь». Монастырь Терпсихор (Н. П. Павлищева, 2018)

Монастырь Терпсихор

– Слабое здоровье не повод работать вполсилы, скорее это причина быть отчисленной. Балет не терпит слабых, он не терпит даже обычных, балету нужны только очень сильные. Это не моя прихоть, но требования профессии. – Слова Екатерины Оттовны Вазем обидны, но справедливы, не будет физической силы – не будет и успехов в танце.

Балет волшебная страна только на сцене, за сценой это тяжелый труд до семьдесят седьмого пота и кровавых мозолей. И только самые упорные и сильные выдерживают.

Сила у Нюры Павловой была лишь моральная, физической девочка не отличалась никогда. Родилась семимесячной, никто не верил, что выживет, но бабушка обернула внучку ватой, словно хрупкую игрушку, и выходила. А потом поила свежим молочком, кормила повкусней и берегла.

О дедушке, как и об отце, упоминаний нет. Следовательно, одинокая старушка была вполне в состоянии не только выходить, но и содержать внучку.


Когда Нюре шел восьмой год, на Рождество мама решила сделать ей подарок – сводить на балет в Мариинский театр. «Спящая красавица» так потрясла девочку, что Нюра решила: буду танцевать именно в Мариинском и партию Авроры!

Обо всем этом эмоционально поведала в автобиографии сама Анна Павлова, мол, так матери и заявила. И стала просить, чтобы позволила учиться балету.

Но в восемь с половиной лет девочку в училище не приняли, сказали, что слишком слабенькая, не выдержит занятий, и посоветовали прийти через пару лет, когда окрепнет. Бабушкина молочная экспансия усилилась, но Нюра все равно оставалась тоненькой тростинкой.

Это сейчас ученице, набравшей несколько лишних килограммов, грозит отчисление, а в то время на балетной сцене царила итальянка Пьерина Леньяни, конкуренцию ей составляла Матильда Кшесинская. У этих прим-ассолют был совсем иной тип красоты, времена воздушной Тальони прошли – ни Леньяни, ни Кшесинская былинками не выглядели, да этого и не требовалось. Изящные, гибкие, сильные балерины имели женственные формы.

Потому тонкое, почти прозрачное создание, состоявшее, казалось, из одних длинных рук и ног, могло впечатлить приемную комиссию только глазами. Ими и зацепило – блестящие восторженные глаза произвели впечатление на преподавателей, к тому же у девочки обнаружились пластичность, чувство ритма и слух.

И все же слабая спина, слабые ноги, общая худоба вызывали сомнение. Нюру приняли сверх нормы одиннадцатой. По ее словам, она на экзамене произвела впечатление на Гердта (солиста Мариинки, ведущего к тому же класс в училище) своей осведомленностью.

Гердт попросил назвать имя. Нюра отрекомендовалась и добавила, что он – принц Дезире из «Спящей красавицы», мол, видела его на сцене два года назад. Сердце танцовщика растаяло, и Гердт настоял на принятии слабенькой девочки в число учениц сверх положенных десяти, все равно пока на своих харчах жить будет.

О комплименте Гердту Анна Павлова тоже рассказала в своих воспоминаниях. Неясно только, где же сидела во время спектакля дочь прачки, ведь рассмотреть лицо актера на сцене Мариинки даже в театральный бинокль можно лишь из лож бельэтажа или первых рядов партера (билет туда стоил годовой зарплаты прачки). О морском или полевом бинокле при посещении театра не упоминалось…

То есть узнать в стоявшем перед ней Гердте исполнителя роли принца из виденного два с половиной года назад спектакля Нюра Павлова никак не могла. Возможно, ее просто научили так сказать, мама-то была не промах. Помогло – впечатление произвела и в училище приняли.

Есть еще одно «но».

Во всех без исключения воспоминаниях бывших учениц Театрального училища говорится о протежировании – каждая из них была либо чьей-то родственницей (у Карсавиной преподавал отец, у Кшесинской отец был ведущим танцовщиком Мариинки и все младшее поколение закончило это училище, у Легатов танцевал и преподавал отец, у Мариуса Ивановича Петипа тоже все дочери учились в Театральном… крестной Веры Трефиловой была знаменитая актриса Савина…), либо имела рекомендации очень влиятельных и состоятельных особ.

А как же приемные испытания и строгая комиссия? Просто конкурс на десять мест был так велик, что у комиссии имелась возможность выбирать из «протежированных». В 1900 году на двенадцать вакантных мест было подано восемьдесят заявлений, а через десять лет на восемь мест было подано двести прошений!

Наступил момент, когда предложение превысило спрос и прием на два года даже прекратили.

Во времена Павловой балету обучалось примерно 70 девочек, полсотни которых были «казенными», то есть учились на полном государственном содержании.

Не всем везло стать «казенными», Екатерина Вазем, у которой в училище потом занималась Павлова, пять лет своего обучения была «своекоштной», то есть платила по 500 (!) рублей в год – огромную сумму для того времени.

Сама Павлова об этом умалчивала, чтобы не провоцировать ненужные вопросы, но и Любовь Федоровна платила за дочь в первый год обучения. Вероятно, как за Карсавину – 300 рублей серебром. И приняли Нюру одиннадцатой – сверх десяти положенных. Чьи рекомендации и гарантии оплаты обучения предоставила Любовь Федоровна, мы не узнаем никогда, но стоит сказать спасибо тому, кто помог Нюре Павловой переступить порог Театрального училища вопреки ее природной слабости. А еще поблагодарить за настойчивость ее маму.


Началась жизнь в монастыре Терпсихор.

Это удивительный «монастырь», как и судьбы его выпускниц. В связи с этим недоумение – как могла религиозная мама (как утверждала сама Павлова) отдать дочь «в балерины»? Репутация балерин была однозначной – содержанки. Все до единой. От примы-ассолюты (то есть Леньяни и Кшесинской) до корифейки «у воды» («у воды» – значит, последняя в ряду кордебалета у самого задника кулис, где обычно пейзаж с озером). Исключение составляли только супруги актеров же. Многие ради того в балет и стремились, их устраивало положение «у воды» и покровительство нувориша – работы немного, а деньгами и бриллиантами обеспечит «любитель прелестниц».

Обеспечивали, в украшениях не терпели бутафории, все драгоценности, которыми от прим до корифеек на сцене были увешаны с головы до ног, были настоящими! Этакая ювелирная выставка на движущихся экспонатах.

Конечно, в училище шли и из любви к танцу, к музыке, к сцене. Павлова из таких.

Но содержанками становились все равно.

И Анна Павлова стала.

Это барон Виктор Дандре снял для нее роскошную квартиру с большим репетиционным залом (такого не было даже у Кшесинской) в «Доме-сказке» на углу Английского проспекта и Офицерской улицы (сейчас улица Декабристов). И не стоит за это осуждать, тем более своего барона Анна любила по-настоящему (как и он ее?).

Но до того еще были годы тяжелейшей учебы в училище.


– Приняли! Меня приняли!

Об этом хотелось кричать на весь Петербург, даже на весь мир!

Она будет балериной, будет танцевать на сцене Мариинского театра, обязательно получит главные роли, в том числе Аврору в «Спящей красавице»!

– За три дня подготовить столько всего! – ужасалась Любовь Федоровна.

– Но мамочка! – на глазах у Нюры слезы. Судьба не может быть столь несправедливой, из-за необходимости срочно перешить два форменных платья – коричневое для классных уроков и серое для танцев – нельзя пропустить первый день занятий!

Конечно, мама постаралась, и платья были ушиты, чтобы не болтались на тоненькой фигурке Нюры. А еще нужны тетради, карандаши, ручки и, конечно, балетные туфельки. Нет, пока не пуанты, как у взрослых, а просто тоненькие тапочки.

Это маме казалось, что время летит, для Нюры эти дни тянулись бесконечно.

Первого сентября она заставила маму выйти из дома много раньше необходимого:

– Мамочка, вдруг с конкой что-то случится? Вдруг мы будем идти слишком медленно?

В результате они пришли рано.

Нюра словно шагала в сказку. Да, вон за тем обычным с виду входом в Театральное училище сказочный мир балета, но теперь она, Нюра, имеет право войти в эту дверь. Пусть это испытательный срок, она выдержит любые испытания, потому что только так потом можно выйти на сцену и танцевать!

– Мамочка, ты меня дальше не провожай, я сама. – Нюра чувствовала себя почти взрослой и самостоятельной. – Только встретишь после занятий.

Но у входа дежурил страж порядка в роскошной красной ливрее.

– Вы к кому, барышня? – Гурьян швейцар бдительный, кого попало в училище не пустит.

– Я на урок… – Аня даже растерялась.

Любовь Федоровна поспешила на выручку дочери.

– Нюрочка, тебя не пускают?

Но Аня справилась с растерянностью, спокойно ответила:

– Нет, мамочка, все в порядке. Господин просто не знает, что я уже учусь в первом классе.

Гурьян, которого господином называли крайне редко, широко улыбнулся:

– Я впрямь не признал, барышня. Вам вон туда, приходящие переодеваются на антресолях. А потом в класс, там покажут.

– Благодарю, – чинно поклонилась ему Аня и поспешила, куда сказано.

Глядя ей вслед, Гурьян покачал головой:

– Как былиночка. Как ей выдержать?

У Любови Федоровны сжалось сердце, может, зря согласилась отдать дочь в балет?

– Ей одиннадцатый…

Швейцар поприветствовал кого-то из преподавателей, открыл дверь перед крепкой девушкой, перебросился парой слов со служащими в такой же, как у него самого, форме и снова повернулся к Любови Федоровне. Та не ушла, понимая, что со швейцаром можно будет поговорить и узнать что-то интересное и важное. Швейцары они такие – всегда все знают.

Поговорить в этот раз не удалось, в первый день занятий многие пришли пораньше, двери то и дело открывались и закрывались. Гурьян подмигнул Любови Федоровне:

– Завтра приходи, все расскажу…


В первые дни на Аню смотрели с откровенным изумлением – худенькая девочка казалась чужой среди крепких, развитых сверстниц. Ей шел одиннадцатый год, а выглядела едва на восемь-девять лет.

Она поспешно переоделась в скромное полотняное платье – форму для занятий танцами (маме пришлось ушивать, чтобы не болталось), аккуратно повесила коричневое платье, в котором полагалось сидеть на остальных уроках, в шкаф и, сделав книксен перед старенькой служительницей, поспешила в репетиционный зал. Аня пользовалась каждой минуткой, чтобы еще и еще потренироваться. И не считала зазорным полить пол в зале, напротив, старалась выполнить целый танец, изящно поворачиваясь с леечкой в руках, перебегая на пальцах, тянулась то влево, то вправо, напевая какую-нибудь мелодию.

Пожилой концертмейстер, обычно аккомпанировавший младшим, любил наблюдать ее танцы-импровизации.

– Эта девочка станет прекрасной танцовщицей, возможно, лучшей, – говорил он и с грустью добавлял: – Если только не надорвется раньше времени.

Он оказался прав: Павлова стала величайшей балериной своего времени и, к счастью, не надорвалась. Но как же ей было трудно!


Со второго класса у девочек образовывались свои кружки – у пепиньерок, живших в пансионе училища, свой, у дочерей артистов, давно знакомых с закулисной жизнью театра, свой, у тех, кто имел «серьезные рекомендации», то есть важных покровителей, свой… В первом классе все были приходящими, но разделение все равно было. Девочки часто собирались вокруг важничавшей Любы Петипа, как же, дочь самого Мариуса Ивановича знала о театре и балете все! Потом оказалось, что это не так, не желая признаваться в неосведомленности, Люба частенько напускала на себя важность или таинственность.


Здание училища делилось на две части – словно бы внешнюю, где располагались классы и репетиционные залы, и внутреннюю, где жили пепиньерки. Конечно, никакой стены или перегородки между половинами не было, но гулять туда-сюда категорически запрещалось. Не желая пострадать из-за нарушения правила, девочки строго придерживались этого и еще одного правила. Второе гласило: к мальчикам не приближаться! Мальчики жили и занимались на другом этаже и оказывались рядом только во время репетиций и спектаклей, когда требовалось вместе танцевать.

Но в разрешенных пределах любопытная Аня прогуливалась постоянно. Например, в круглый зал возле репетиционного – библиотеку. Там столько книг! И хотя их неохотно выдавали приходящим, библиотекарь Ольга Андреевна почувствовала приязнь к тоненькой девочке с горящими от восторга глазами и допустила к сокровищам. А только что блестящие глаза девочки вдруг стали… грустными.

– Что случилось?

– Мне всего этого за жизнь не прочитать, – вздохнула Павлова.

– Книг написано так много, что их все никому никогда не прочитать, но приходи чаще.

Аня вышла из библиотеки, прижимая к себе полученную книгу, и остановилась у большого окна. Когда она будет пепиньеркой, будет читать каждую свободную минутку! А еще дополнительно репетировать. В училище достаточно места и без самих залов, чтобы тренироваться и тренироваться. Некоторые девочки так делают, но не все. Почему, не хотят стать лучшими?

Но что будет, если все станут лучшими? Ей стало смешно от такой мысли. В том, что сама станет, – не сомневалась. Иначе зачем мечтать о танце? Несомненно, как только окрепнут спина и ноги, ей дадут ведущие партии в балетах. Сначала детские, например, первая пара в менуэте или роль с декламацией в спектакле Александринского или Малого театров. Но потом непременно заметят и посыплются главные роли и даже… о, как об этом было сладко мечтать… – роли в поставленных ради нее спектаклях! Да, ставит же Петипа балеты ради Леньяни. Говорят, итальянке уже успешно противостоит Матильда Кшесинская, хотя болтают, что ту протежирует наследник престола… Это Ане не нравилось совсем. Неужели ради успеха и впрямь требуется чье-то покровительство?

Ей столько всего предстояло узнать! Ведь для мамы и бабушки мир кулис был совершенно чужд, они не представляли, сколько тут сложностей и интриг.

Но ни трудности, ни интриги Аню не пугали, она готова выдержать все, всему научиться и все преодолеть, чтобы выйти на сцену в роли Авроры.

Павлова стояла возле окна, прижимая к себе книгу и глядя невидящим взором, перед которым проносились картины будущего сказочного успеха.

– Ты приходящая? – неожиданно поинтересовалась у Ани оказавшаяся рядом девочка постарше. Она тоже вышла из библиотеки.

Аня улыбнулась и кивнула:

– Да, я в первом классе. Нюра Павлова. А вы?

– Я Вера Трефилова. Что за дурацкое имя – Нюра? Ты же не в деревне. Называй себя Аней.

– Хорошо, буду, – согласилась Павлова. Она хотела спросить, в каком классе Вера и не станет ли ее опекать, но ее опередила еще одна девочка, явно столь же взрослая, как Вера.

– И как там?

– Где?

– На воле.

На мгновение Аня замерла, не понимая, о чем спрашивает ее новая знакомая. Та пояснила сама:

– Ты пока маленькая, вас выпускают на улицу. Если станешь пепиньеркой, будешь жить взаперти. Нас даже на каникулы летом не выпускают. Или ты останешься приходящей?

– Нет, я буду жить здесь, – вздохнула Аня, которую расстраивала мысль, что придется столько лет не видеть маму. – А родным даже навещать вас не разрешают?

– Разрешают, но под присмотром. Знаешь, одна мама помогла Безумной Анне сбежать с любовником, это был скандал, потому и запретили.

Вера поморщилась:

– Не пугай, не то сбежит, не попив первого чая.

Аня невольно воскликнула:

– Не сбегу! – И тут же осторожно поинтересовалась у девочек: – А что такое первый чай?

О Безумной Анне, влюбившейся в гусара и променявшей на него свое будущее, Павлова уже слышала, романтические истории с влюбленностью и побегами ее пока не трогали, куда интересней успех на сцене.

Трефилова снисходительно объяснила, что балет находится под покровительством Двора и самой императорской семьи. Император Александр III, Ее Величество Мария Федоровна, наследник престола, Великие князья бывают на выпускных спектаклях училища и потом пьют чай с ученицами. Иногда посещают училище и помимо выпуска в праздники.

– И тоже пьют чай? – недоверчиво поинтересовалась Аня.

– Пьют. Что в этом такого?

Но Аня не могла поверить: вот так запросто пить чай рядом с императором?! Наверное, девочки ее разыгрывают, чтобы потом посмеяться, мол, вот какая доверчивая. Но Вера продолжила:

– Да, вот Великий князь Владимир Александрович большой любитель балета и балерин. Особенно хорошеньких. – Окинула худенькую Павлову скептическим взглядом и усмехнулась: – Но тебе его внимание не грозит.

– Это почему же?! – Аня закипела от возмущения.

– Тощая.

Их разговор прервали, пришлось разойтись по своим классам, но у Ани все крутилось в голове: император и императрица пьют чай с воспитанницами! И где-то задней мыслью оставалось негодование по поводу невнимания Великого князя из-за худобы.

Александр Александрович Облаков, в классе которого пока училась Аня, заметил ее раздумья, но не стал выговаривать при всех, подозвал к себе:

– Чем заняты ваши мысли, госпожа Павлова? Вы слишком рассеянны.

Неожиданно для себя Аня выпалила:

– Правда, что Его и Ее Величества пьют чай с воспитанницами?

Учитель с трудом удержался от смеха, но ответил:

– Правда. Встаньте на свое место.

Аня сделала два шага к своему месту у палки, но вернулась и осторожно поинтересовалась:

– А правда, что Великий князь Владимир Александрович не любит тощих?

Спроси это кто-то другой, несдобровать бы, но глаза девочки смотрели так доверчиво и умоляюще, что Облаков все-таки рассмеялся. Но смех тут же погасил.

Крепкая рука легла на худенькое плечико.

– Запомните, госпожа Павлова: и Их Величества, и Великие князья, и я, и зрители в последнем ряду галерки любят талант и труд. Если это будет, не важно, худая вы или полненькая. Данные у вас есть, будете усердно трудиться, станете балериной, а не просто корифейкой у воды. – Предвидя ее вопрос, пояснил: – «У воды» – значит, в последнем ряду кордебалета у задника. А балерин в театре всего несколько.

– А остальные?

– Корифейки и солистки. И хватит болтать, идите работать.

– Благодарю вас, – присела в книксене Анна. – Я стану балериной, обязательно стану, вот увидите!

Глядя ей вслед, Облаков покачал головой:

– Что-то в ней такое есть… Но слаба, слишком слаба. Ноги еще куда ни шло, а вот спины нет совсем.

Аккомпаниатор, видевший на своем веку всякое и всяких, кивнул:

– Не выдержит. Даже если ничего не сломает и не порвет, то дальше «воды» не потянет. Хотя глаза горят…

Соседка Ани по палке Люба Петипа (дочь самого Мариуса Ивановича!) поинтересовалась:

– Что он тебе сказал?

– Что надо работать…

– Они всем так говорят! – махнула рукой Люба. – Папа тоже твердит, мол, трудись и все получится. Ерунда это все. Покровитель хороший нужен, тогда и роли будут, и деньги. Папа говорит, что покровительство решает, кому и что танцевать.

– Я всего добьюсь сама!

– Маша говорит, что все так говорят, но потом ищут покровителей.

Маша Петипа – старшая дочь Мариуса Ивановича. Придя в училище, Аня понятия не имела и о самом Петипа, но быстро усвоила – он в балете главный, а его старшая дочь танцует прекрасно. Люба тоже талантлива, но лентяйка.

Для себя Аня решила, что забудет обо всем, кроме танца, чтобы стать лучшей, чтобы ей давали главные роли, в том числе ту самую – Аврору в «Спящей красавице».

Но для этого следовало усердно трудиться. Более трудолюбивой ученицы стены училища еще не видели.

И все же у маленькой тоненькой девочки было немного шансов стать балериной.

– Какая же ты худенькая! – вздыхала классная дама и приносила из лазарета очередную бутылку с рыбьим жиром. Стараясь не дышать, девочка проглатывала очередную ложку этого витамина, чтобы окрепнуть. Почему-то считалось, что рыбий жир трижды в день непременно поможет маленькой Павловой вырасти и окрепнуть.

Чего не сделаешь ради исполнения мечты!..

Первый выход на сцену!..

Как Ане хотелось, чтобы мама увидела ее на сцене, пусть даже в толпе детей!

Но Любовь Федоровна и в бинокль не сумела бы разглядеть свою маленькую Нюру за спинами других учениц.

Их привезли на «репетицию» в предыдущий день, показав, откуда будут выбегать, где стоять, как себя вести и куда удалиться. Павлову поставили в «толпу», настрого наказав не высовываться. Она была согласна на все, лишь бы попасть на сцену.

И вот…

– Девочки, Ноев ковчег подали! Поспешите.

– Что подали? – изумилась Нюра.

Хорошенькая Стася Белинская пожала плечиками:

– Наш шарабан зовут Ноевым ковчегом. Пойдем, не то и правда опоздаем.

Стася из тех, кого уже выделили из общего числа и кому прочили большое будущее. Как Нюра ей завидовала! По-хорошему завидовала, доброй белой завистью. Пока доброй…

Большая, наглухо закрытая карета перевозила учениц и учеников из училища в театр по несколько человек, чтобы вернуться за следующей партией. Поняв это, Нюра старалась попасть в первую партию, чтобы побыть за кулисами подольше и подышать самим воздухом театра.

– Мамочка, там особенный воздух! – блестя глазами, рассказывала Нюра.

Любовь Федоровна, которой в первый год обучения приходилось забирать дочь после спектаклей, только вздыхала, она-то знала, что за кулисами пахнет просто пылью. Но для Нюры и театральная пыль пахла волшебно.

На первый спектакль их привезли из училища, чтобы не потерялись в театральных коридорах.

– Не перепутайте и не сбейтесь, чтобы вас не пришлось ловить на сцене, – наставляла мадемуазель Виршо, казавшаяся Нюре очень важной. – И чтобы никаких переглядываний с мальчиками! Они для вас не существуют. Если замечу, больше на сцене не появитесь.

Из длинного и исключительно «запретительного» наставления Нюра поняла одно: ничего нельзя, нужно лишь смотреть, что делают старшие девочки, и подражать им.

Но она забыла все наставления, стоило выпорхнуть на сцену во время спектакля.

Что это было – сказка, наваждение, волшебное действо? Нюра просто испугалась, потому что с другой стороны рампы все выглядело иначе – зрительный зал провалился в какую-то черную яму, а они сами оказались на свету, к тому же сцена была заполнена танцорами, декорациями, все двигались, музыка звучала откуда-то из темноты и приглушенно… В первый раз Нюра не поняла ничего, она выбежала в толпе детей, практически не видимая за их спинами, и убежала, когда сделали знак, что пора уходить.

На сцене продолжалось действо, а их поспешно увели наверх – переодеваться и разгримировываться, то есть стирать с лица помаду и румяна.

И все?! – не могла поверить Павлова.

Как бы то ни было, «крещение сценой» состоялось. Для некоторых девочек это было привычно, Люба Петипа уже не раз выходила в подобных сценках среди разных амуров, зефиров, бабочек, птичек и тому подобных персонажей. Их «героев» нарочно вставляли в спектакли, чтобы приучить учеников к свету рампы. Позже способным доверяли небольшие номера в последнем акте балета, с каждым годом номера становились более заметными и сложными, ученики танцевали разные кадрили и менуэты, исполняли отдельные несложные па-де-де или па-де-труа с партнерами и партнершами, однако старательно не глядя на тех, с кем танцуют. «Строить глазки» мальчикам и вообще смотреть на них запрещалось категорически!

Не меньшее впечатление, чем чернота зала, на Павлову произвело пересчитывание их по головам после спектакля.

– Это еще зачем?! Боятся, что кто-то остался на сцене?

Потом их считали везде – в театре, на прогулках, после посещения домашней церкви училища… Строгие классные дамы бдительно следили за нравственностью воспитанниц.

– Ну, что ты чувствовала? – поинтересовалась Любовь Федоровна у растерянной дочери, выходя с Нюрой из театра через служебный вход.

– Не знаю, мамочка. Я так растерялась… Правильно нам советовали не смотреть в зал и повторять все за теми, кто старше и на сцене не впервые. Было очень страшно, я ничего не видела и не понимала. Но я все равно буду танцевать!

– Конечно, будешь, – успокаивала дочь Любовь Федоровна, уже понявшая, что ее Нюра готова на все ради сцены и танца.


Это был очень тяжелый год – болели ноги и руки, еще больше спина, вкус рыбьего жира перебивал все остальное, и постоянно подташнивало, кроме занятий самими танцами приходилось делать другие уроки, участвовать в спектаклях и поздно возвращаться домой… Но были музыка, танец и сцена. Было волшебство, ради которого стоило вытерпеть все.

И она вытерпела боль, нагрузки, строгие требования, даже рыбий жир. Вытерпела, чтобы на второй год быть зачисленной на казенный кошт, стать пепиньеркой и окончательно уйти из дома в училище.

Аня знала, что это придется сделать, готовилась к такой перемене в жизни, но, когда пришлось прощаться с мамой, понимая, что видеться оставшиеся шесть лет будут только изредка, расплакалась. Учениц не отпускали даже на каникулы, а родным разрешали приходить два раза в неделю.

Кажется, только теперь Аня поняла, чем жертвует ради счастья танцевать – она больше не будет маминой дочкой. Всплакнула вместе с мамой, но отправилась на Театральную улицу решительно.

И вот…

– Это твоя кровать. Твое место за столом. Твоя одежда, обувь, место для умывания. А это горничная, которая будет тебе помогать.

Горничная?! Оказалось, что горничных четыре, у каждой восемь-девять подопечных.

Кровать под номером в огромном дортуаре, где разместились полсотни, а то и больше таких же аккуратно застеленных кроватей. Место недалеко от ширмы, отделяющей кровать воспитательницы. Хотелось спросить, нельзя ли подальше от входа, но Аня догадалась, что там занято. Действительно, в дальней стороне дортуара спали старшие пансионерки, те, кому учиться осталось один-два года. После очередного выпуска происходило перемещение – бывшие пятиклассницы перебирались в привилегированную зону подальше от воспитательницы.

С местами за столами не менее строго, но там следили сами воспитанницы. Каждое перемещение нужно заслужить, либо прожив определенное время в училище, то есть перейдя в следующий класс, либо будучи приглашенной самими старшими, что случалось крайне редко. Старшие ценили свое почти замкнутое общество, это придавало им вес. На многие расспросы отвечали:

– Ты еще мала. Вот проживешь с наше…


Правил много, есть «писаные», то есть официально утвержденные «нельзя» и «следует», а есть «неписаные», соблюдать которые нужно не менее строго.

Первые придуманы директором, преподавателями и воспитателями. Вторые – самими ученицами.

И неизвестно, какие строже.

Нельзя навязывать свое общество старшим, подсаживаться к ним, если не позвали, обращаться, если на тебя не обращают внимания. Это означает, что место за столом у старших учениц нужно заслужить, чаще всего они не приглашают маленьких, чтобы не разболтали их секреты.

Но Аня и не рвалась за их стол, села туда случайно – увидела свободное местечко и подсела со своим рукоделием.

– Нет, вы только посмотрите на нее?

– У нее жар или она глухая?

– Нет, просто глупая, не понимает, что ее не приглашали…

Павлова не сразу осознала, что возмущаются ее поступком. Позже она узнала, что в подобной ситуации оказываются почти все новенькие, незнакомые пока со строгим правилом почитания старших учениц.

– Старшим нельзя навязываться, нужно только ждать, чтобы на тебя кто-то из девушек обратил внимание и предложил свое покровительство, – объяснила ей Юлия Седова, учившаяся на класс старше и потому знавшая правила поведения.

Об опекунстве Павлова уже знала и потому не удивилась, ее беспокоил только выбор.

– А если никто не обратит внимания?

– Это плохо, но обычно у всех есть старшие опекунши.

– А ты не могла бы опекать меня?

– Я? Нет, меня еще саму опекают. Это возможно только в старших классах.

– Ну и не надо, обойдусь без опекунши! – Аня прошептала это себе под нос, чтобы не обижать Юлю, но действительно была полна решимости все делать самостоятельно.

Рядом с ней и в дортуаре, и на уроках оказалась Лена Макарова. Большой дружбы между девочками не сложилось, но все же они приятельствовали.

В первую ночь заснуть удалось только к рассвету, но услышав первый шум в дортуаре, Аня вскочила.

– Пора на урок танца?

Воспитательница рассмеялась:

– Сначала умываться, одеваться и завтракать. А еще молитва… Но поспешите, здесь все делают быстро.

– Действительно монастырь, – проворчала одна из новеньких девочек, обнаружив, что вода, которой следует умываться, холодная.

Посреди умывальной комнаты стояла огромная медная лохань с кранами, из которых текла холодная вода. Умываться следовало до пояса, девочки тут же начали дрожать, особенно Аня. Она привыкла, что мама или бабушка заботливо грели воду для умывания и уж, конечно, не заставляли обливаться по пояс! Но если нужно, то она готова окунуться в ледяную воду с головой. К тому же обтирание холодной водой закаляет, а ей это просто необходимо.

Аня быстро вымылась и старательно растерлась полотенцем, чтобы согреться. Лена последовала ее примеру.

Теперь предстояло одеться, убрать постель и заплести косы. Аня вдруг ужаснулась при мысли, что не сумеет сама заплести косу как положено! Но тут же решила попросить Лену и помочь заплестись ей. Этого не потребовалось – воспитанниц до пятнадцати лет причесывали горничные. Старшим позволялось делать это самим, что тоже считалось привилегией.

Хотелось спросить, нельзя ли самим, но Павлова решила не спешить, мало ли какие еще здесь правила, вдруг горничная обидится? Правильно сделала, у каждой горничной были свои подопечные девочки, и горничные соревновались между собой в том, насколько хорошо выглядят их воспитанницы. Привычные руки горничных работали ловко и быстро, тщательно причесанные и заплетенные девочки одна за другой отходили убирать кровати и строились для осмотра.

Голубое платье с довольно глубоким вырезом, который прикрывала белая пелеринка для занятий в классе, серое – для занятий танцем, совершенно нелепый огромный кокон для прогулок по крошечному садику во внутреннем дворе, большие теплые платки, чтобы набрасывать на плечи, если прохладно… Все одинаково – от платьев до причесок, от еды до экзерсисов, от чтения молитв до белых передников по праздникам и воскресеньям.

Но Аню строгая дисциплина и все требования ничуть не беспокоили. Теперь она в училище, да еще и на казенном коште! Маме не нужно больше искать деньги для оплаты обучения, на одежду, обувь и прочее для дочери. А главное – она сама сможет заниматься танцами столько, сколько захочет, хоть с утра до вечера, разве что уроки не станет пропускать, а еще молитвы. Не будут же ее ругать за это? Здесь учат танцевать – значит должны приветствовать стремление танцевать все время.


Ее пыл охладили в первый же день – отправиться в репетиционный или даже музыкальный зал вместо прогулки нельзя!

– Но я хотела повторить экзерсис.

– У тебя будет на это время завтра на уроке.

– Но мне мало урока! Я хочу танцевать больше.

Воспитательница только сокрушенно покачала головой.

Такие споры редки, обычно Аня Павлова воспринимала все с восторгом. Ей очень нравилось в училище, нравилось быть пансионеркой, ходить строем, соблюдать строгие правила, нравился порядок, но главное – возможность учиться танцу и выходить на сцену!

А еще наблюдать за репетициями настоящих артистов.

Балет Мариинки репетировал в зале училища и только на генеральную репетицию приезжал в сам театр, потому, когда балерины разучивали партии или проходили их перед спектаклями, за ними наблюдали множество юных глаз. И сами опытные танцовщицы тоже присматривались к девочкам, прикидывая, кто из малышек в будущем составит им конкуренцию.


Потрясение первых дней – поход в баню.

Аня решила, что они пойдут куда-то далеко, наверное, строем, как водили солдат, – она наблюдала такое однажды. Но оказалось, что из училища уходить не надо, баня во внутреннем дворике. Младшие еще не успели соскучиться по воле, потому не поняли оживления, царившего среди девочек средних классов. Старшие смотрели на это волнение снисходительно, они считали дни до выпуска и этим подсчетом жили.

Аня уже видела крошечные свитки с календарями, которые старательно прятали на груди от воспитательниц и даже горничных. Эти календарики заканчивались 25 мая, и вести их имели право только ученицы выпускного класса. Каждый прожитый день вычеркивался с видимым удовольствием. Количество оставшихся дней неизменно подсчитывалось заново, хотя вполне понятно, что если вчера оставался сто девяносто один день, то сегодня будет сто девяносто. Многие ученицы вычеркивали еще не прошедший день сразу после обеда, а праздничные, когда уроков не было и старших даже отпускали домой, так и вовсе все сразу.

Все это Аня узнала постепенно, а пока им предстояла баня. Павлова, как и все новенькие, вымылась, перед тем как отправиться в училище, но здесь исключений не существовало. Сама баня оказалась совершенно деревенской, похожей на ту, что в Лигово у бабушки, только в несколько раз больше. Самых маленьких отправляли последними, но баня все же была хорошо протоплена и горячей воды вдоволь. Уже изрядно уставшие служанки все же старательно намылили их, натерли мочалами и окатили чистой водой. Тех, кто пожелал, даже похлестали веничками.

Девушка, споро расправлявшаяся с Нюрой, ужаснулась:

– Барышня, да вас и тереть-то страшно! Как учиться будете?

Распаренная Нюра счастливо улыбнулась:

– Выдержу…

– Дай-то Бог.

Павлова не была самой маленькой ростом, но была тоненькой и от этого выглядела совсем крошкой.

После похода в баню им позволяли до самого ужина ходить с распущенными волосами – чтобы просохли. Стало понятно, что старших девочек отправляют мыться первыми не из-за важности, просто у них волосы длиннее и сохнут дольше.

Рядом с Нюрой девочки, ожидавшие своей очереди быть причесанными, шепотом обсуждали какую-то жабу. Павлова не удержалась и также шепотом поинтересовалась:

– А кто это?

– Ты новенькая? – снисходительно усмехнулась одна из учениц. – Конечно, иначе знала бы, что мы зовем жабами воспитательниц.

– Но почему, разве они похожи?

В ответ последовало то самое «поживешь – увидишь», которым объяснялось все.

В училище следовало пожить, чтобы морщиться при одном упоминании воспитательницы, даже если ты относишься к ней прекрасно, чтобы ругать монастырские порядки, даже если они не доставляют неприятностей, тайно нарушать правила, даже если в том не было никакой необходимости и смысла, непременно быть влюбленной в кого-то из преподавателей и принадлежать к группам поклонниц Кшесинской или Преображенской, получать записочки от мальчика классом старше, даже если тот тебя не интересует, мечтать «вырваться на волю», что понятно, и прочее…

Правда, было и то, что не осуждалось, например, ждать посещения родных или возможности выйти на сцену театра.


Посещения разрешались дважды в неделю и проходили в строгом соответствии с правилами.

– Аня! Павлова! – позвала дежурная Нюру. Это значило, что пришла мама, кому же еще?

Аня порывисто устремилась в комнату для встреч, где ее уже ждала Любовь Федоровна, но опомнилась и умерила свой шаг «до элегантного», как требовала Екатерина Оттовна Вазем. Но в последний момент все равно не выдержала и почти кинулась на шею маме:

– Мамочка! Как я соскучилась!

– Нюрочка, какая ты стала…

Любовь Федоровна расцеловала свою девочку и принялась ее оглядывать, поворачивая вокруг.

– Мамочка, зови меня Аней. Так положено – Анна Павлова.

– Хорошо. Как ты тут? Я тебе пирожных принесла.

– Нет-нет, это запрещено! Нас хорошо кормят, и нам нельзя сладкого.

Ане так много нужно рассказать маме, кажется, не хватит не только времени свидания, но и завтрашнего дня тоже. Успела только кое-что, обещав остальное договорить в следующий раз.

– Здесь столько всего интересного!

В стороне также щебетали другие второклассницы, старшие девочки поглядывали на малышей чуть насмешливо и снисходительно, их родственники приходили реже и сидели недолго. Надо было рассказать и о порядках в училище, и о Екатерине Оттовне Вазем – их новой наставнице в танцевальном классе, экзерсис которой совсем не похож на тот, что был у Облакова в первом классе, и о старшеклассницах, и о бане…

Аня не могла наговориться и, лишь когда их позвали на обед и пришло время расставаться, вспомнила, что ничего не спросила у мамы!

– Мамочка, а как ты? Как бабушка?

– Бабушка плачет, боится, что тебя обидят. А я… хорошо, Нюрочка. Если тебе хорошо, то хорошо и мне. Только грустно без тебя.

У Ани навернулись на глаза слезы, не хотелось признаваться, что днем, пока занята, не вспоминает о маме и доме, но по вечерам, стоит улечься спать, накатывает тоска и хочется плакать.

– Мне тоже грустно, мамочка. Но шесть лет пролетят незаметно, я выучусь, буду танцевать в Мариинском театре, и мы будем жить в большой-пребольшой квартире с прислугой и парадным выездом.

– Выдумщица ты моя! – поцеловала ее в голову Любовь Федоровна. – Но я верю, что ты будешь танцевать в Мариинском. Беги, тебя зовут. И мне пора.

Аня убежала, а Любовь Федоровна, вздохнув, побрела к выходу. Ее девочка стала самостоятельной и больше в ней не нуждается. Хотя Любовь Федоровна радовалась тому, что Нюра учится там, куда трудно попасть и где трудно удержаться, что она станет артисткой, что ее взяли «на кошт», сознание, что дочь поневоле отдалится и будет жить своей жизнью, угнетало. Мать чувствовала себя куда более одинокой, чем ее упорхнувшая дочь.

Любовь Федоровна исправно приходила каждый раз, когда бывали дни посещений, и мечтала, как заберет свою дисциплинированную дочь на рождественские каникулы – целых три дня! Но уже тогда сказалась большая занятость будущих балерин – в училище начали готовить новый спектакль.


Аня не могла поверить такому счастью: они будут танцевать специально для учеников написанный спектакль! И кем – самим Петром Ильичом Чайковским! А либретто написано Мариусом Петипа и Директором Императорских театров Всеволожским! И ставить балет будет по указаниям Мариуса Ивановича его ближайший помощник Иванов! И…

Продолжать можно бесконечно.

Выйти на сцену в настоящем балете «Щелкунчик», причем в главной роли девочки Клары (позже роль переименовали в Машу), мечтали все ученицы с того самого дня и будут мечтать всегда, пока только будет идти на сцене этот балет.

Разве могла Аня Павлова не мечтать о роли Клары? Нет, она не мечтала – она видела себя танцующей Клару. А как же иначе?

Балет и оперу к нему («Иоланту») готовили в качестве рождественского подарка всем – и зрителям, и самим юным артистам – к декабрю 1892 года, но репетиции начались поздно, в сентябре. Конечно, у второклашек надежды получить главные роли не было никакой. Это понятно, они всего год в училище, хорошо хоть на сцену выпустят.

Ничего, это ведь только начало, успокаивала себя Аня. Придет и наше время.

По замыслу дирижера оркестра Дриго, дети – гости праздника появлялись на сцене с музыкальными инструментами в руках и должны были играть на них. Но как, если большинство играть попросту не умело?! Дудеть в трубы как попало?

Когда раздавали инструменты, Павлова попыталась взять что-то покрупней, но Дриго, окинув ее взглядом с головы до ног, покачал головой и протянул какую-то трещотку. Испугался, что тоненькая, маленькая девочка попросту не поднимет трубу или у нее недостанет сил дунуть?

Это были не просто дудки или барабаны, их разработали и изготовили в мастерской с учетом тональности, чтобы не получилась какофония звуков. По замыслу Дриго, вступая по очереди, дети дополняли бы игру оркестра. Но сколько ни бились, ничего не получалось, тогда ученикам и ученицам было разрешено играть каждому свое, но не очень громко.

И вдруг потрясение: Клару будет танцевать Стася Белинская! Ей, ученице второго класса, доверили ведущую роль! Конечно, Стася крепче, она хорошо танцует, она премиленькая девочка, но как же?.. Аня не могла поверить, что Стася, которая училась вместе с ней, выбрана, а она сама нет!

В тот вечер Аня долго не могла заснуть, ворочаясь в постели, пока Лена Макарова не зашипела:

– Прекрати крутиться и вздыхать! Услышит Ольга Андреевна, тебя накажут. А с тобой и меня.

Аня затихла, но спать не могла.

Почему Стася? Всего лишь потому, что у нее миленькое личико? Аня вынуждена признать, что Белинская и танцует прекрасно, пожалуй, лучше других. А она сама по-прежнему слаба.

Надо закаляться! – решила Аня.

Если кто-то и заметил, как она тихонько выскользнула из-под одеяла и поспешила из дортуара, то вида не подал. Может, ей требуется выйти по нужде?

В октябре в Петербурге уже холодно, а на каменном полу босые ноги замерзли сразу, но Аня решительно подставила ковш под струю холодной воды, стараясь не шуметь. Обливаться по утрам по пояс мало, чтобы закалиться, ей нужно делать это чаще и с головой.

– Ничего, до утра волосы высохнут, – успокоила она себя, выливая воду на голову.

Только теперь она сообразила, что не взяла полотенце и вытираться будет нечем. Но отступать некуда, потому последовал следующий ковш, а за ним еще один. Вода в трубе уже протекла и была теперь ледяной. Зуб на зуб не попадал.

Аня судорожно пыталась отжать мокрые волосы, когда в умывальной вдруг зажегся свет и раздался возмущенный голос Марии Андреевны:

– Это еще что?! Что ты делаешь?!

От неожиданности Аня еще и уронила полный ковш ледяной воды.

– Я? – Она тряслась от холода, вода текла с нее ручьями, мокрыми были не только волосы, но и ночная рубашка. – З-з… закаляюсь…

Воспитательница метнулась к шкафу, вытащила большое полотенце и поспешно закутала мокрую девочку, подхватила Аню на руки и понесла в дортуар к печке.

Разбуженные шумом девочки сонно интересовались, что случилось.

– Павлова промокла.

– Как она могла промокнуть? – удивилась Вера Трефилова.

– Нечаянно! – строго и раздельно произнесла воспитательница, пресекая любые расспросы. – Ложитесь спать, ничего страшного.

Утро Аня встретила в лазарете. Обливание ледяной водой даром пройти не могло.

Зайдя проведать, Мария Андреевна холодно произнесла:

– Я не спрашиваю, зачем ты это сделала, но хочу, чтобы поняла: если впредь будешь делать подобные вещи, то не только не станешь балериной, но и до сцены не доживешь! И едва ли тебе кто-то доверит серьезную роль, зная, что ты можешь так глупо сорвать выступление.

Заглянувшая на следующий день Вера Трефилова сообщила, что воспитательнице вынесли выговор за недосмотр за ученицей.

Результат внеурочной закалки получился сокрушительным – и сама пропустила спектакль, вернее, сидела за кулисами, с завистью наблюдая, как танцуют другие, и Марию Андреевну подвела. Аня тихо лила слезы, никому не жалуясь. Да и на что жаловаться, если сама виновата? Но она же хотела как лучше, хотела стать закаленной, крепкой, чтобы тоже доверяли большие роли.

– Швабра! – кто-то бросил вслед Павловой это прозвище явно сгоряча, Марию Андреевну хоть и называли как всех «жабой», но любили, и Ане не сразу простили наказание, полученное воспитательницей.

Как объяснить, что вовсе не думала о воспитательнице, когда обливалась водой?

Стася Белинская, услышав такое заявление Ани, фыркнула:

– Вот именно, не думала! Думаешь только о себе, своем успехе. Ты так и Екатерину Оттовну подвести сможешь.

Это было совсем обидно, тем более после успешного спектакля хорошо станцевавшую Стасю Белинскую государь не просто пригласил за свой стол, но и усадил на колено, расспрашивая о трудности танца. Павлова просто разрыдалась, ей так хотелось быть на месте Стаси, судьба казалась несправедливо безжалостной!

Горькие слезы тоненькой девочки заметил Великий князь Владимир Александрович, брат царя и покровитель балета. Подозвал к себе, попытался усадить на свое колено, тоже стал расспрашивать, но не о танце, а о причине слез. Лучше бы не спрашивал!

Для кого-то премьера «Щелкунчика» была триумфом, а для маленькой Ани обернулась настоящим горем – и танцевать не получилось, и унижение пережила, и другие из-за нее пострадали.


Это был поистине «последний чай» императорской семьи в училище.

В следующем году государь стал болеть – сказалась травма, перенесенная во время крушения императорского поезда в Борках, доктора требовали больше отдыхать, чаще выезжать на воды, а в 1894 году здоровье Александра III пошатнулось окончательно. Еще летом он старался вести обычный образ жизни, а осенью его не стало. Огромный, сильный человек, разгибавший руками подковы, умер от болезни почек в октябре.

Россия замерла в трауре.

Санкт-Петербург в черном, траурным крепом занавешены фонари, черные полотнища свисали из окон, дамы притушили цвет своих нарядов, не слышна музыка, отменены спектакли театров… В день, когда из крымской Ливадии привезли тело скончавшегося государя, весь Петербург высыпал на Невский – провожать его в последний путь.


И вдруг известие, в которое не сразу поверили: траур будет прерван на один день, чтобы состоялось венчание нового государя Николая II Александровича с принцессой Алисой Гессенской. Венчание во время траура? Неужели нельзя подождать до окончания траурного года?

Венчание прошло в соборе Зимнего, свадебных торжеств не было. Но все равно осудили, в первую очередь новую императрицу, мол, появилась в Петербурге вслед за гробом, словно сама смерть принесла. Пророчили из-за этого большие беды. Говорили, что не зря «эту немку» так не любит вдовствующая государыня Мария Федоровна, что государь под каблуком у молодой жены…

А еще в театре … злорадствовали по поводу Кшесинской, мол, для нее закончилось покровительство, государыня не позволит привечать ту, которая могла составить ей соперничество! Казалось, карьера Матильды Феликсовны погублена, многие сторонники и даже поклонники Кшесинской переметнулись на сторону Преображенской.

Аня была в среднем классе и понимала далеко не все, что происходило за кулисами театра и в училище, но не заметить такой смены интересов не могла. Однажды она громко поспорила с Любой Петипа, которая терпеть не могла Матильду Кшесинскую. Девочки разделились, но теперь у сторонниц Преображенской был явный перевес.

И тут Кшесинская доказала, что похоронили ее рано. Сначала прима уехала на пару месяцев танцевать в Монте-Карло, мотивируя это нежеланием терять форму из-за отсутствия спектаклей в Мариинском. Оттуда перебралась в Варшаву танцевать с отцом и сестрой. Люба Петипа ехидно кривила губы:

– Не вернется. Удрала, поджав хвост. Не зря папа ее не любит.

Но Кшесинская не просто вернулась, а принялась репетировать! Она упорно добивалась от Мариуса Ивановича восстановления балета «Эсмеральда», в котором желала танцевать заглавную партию. И снова всезнайка Люба хваталась за голову и закатывала глаза:

– Ах, боже мой! Ну какая Эсмеральда?! Ей бы в кордебалете удержаться.

Покровительство Кшесинской со стороны государя если и было, то незаметное, а вот Великие князья Владимир Александрович, Сергей Михайлович и Андрей Владимирович свою балетную зазнобу не забыли. Кшесинская добилась даже участия в коронационных спектаклях в Москве.

– Ее туда и переведут! Будет танцевать в Большом в Москве. Поделом! – пообещала Люба Петипа и снова ошиблась.

Кшесинская добилась роли в коронационном спектакле, для чего пришлось сочинять отдельную музыку и ставить отдельный танец, но в Москве не осталась. Ее место в Мариинском театре, и уступать это место Матильда Феликсовна никому не желала. Она осталась примой-ассолютой и по-прежнему диктовала свои условия директору театра, заставляя замолкать злые языки.

– Мамочка, она права – для артистки не должно существовать ничего, кроме танца! – блестя глазами, убеждала Аня Любовь Федоровну. Та не возражала, хотя, как и все, была наслышана о покровительстве Кшесинской со стороны Романовых.

Аня понимала мамино молчание и горячилась еще больше:

– Мамочка, она действительно прекрасно танцует! Она первая после Леньяни сделала эти самые тридцать два фуэте. Никто больше не может, только она и Леньяни.

– Это так важно для балерины?

– Тридцать два фуэте? Возможно, нет, но Матильда Феликсовна сумела доказать, что русские балерины не хуже итальянских. А я докажу, что лучше, во много раз лучше! Вот увидишь – докажу! И меня будут называть первой Павловой, а не второй.

Да, в этом Кшесинская тоже могла показать пример Ане. Если в театре или училище уже бывала девушка с такой же фамилией, то младшую называли второй. Одна Павлова была, потому Аня стала Павловой-второй. Но ведь и Матильда была Кшесинской-второй, у нее танцевала старшая сестра, причем считалась красавицей и была корифейкой. Превзойти сестру трудней, чем чужую девушку, Аня не сомневалась, что превзойдет и станет единственной Павловой!

Пожалуй, только сестер Петипа не звали по номерам, они так и были Машей, Верой, Любой и Надей. Это тоже придавало важности Любе Петипа.


С трауром или без время катилось вперед. За траурной осенью последовала тихая, скучная зима, потом весна, когда и выпуск ничем особенным отмечен не был. Их отпустили на каникулы и даже позволили пожить дома, тысячу раз напомнив, чтобы не оставляли ни единого дня без экзерсиса.

Дома, увидев, как Нюрочка истязает себя у длинной палки, прибитой к стене, бабушка плакала:

– Да зачем он и нужен ваш балет, так дитя мучить!

– Это экзерсис. Если заниматься каждый день, то тело привыкает и выполняет все движения легко.

Аня уже встала на пуанты, которые ей совершенно не нравились.

У изящной атласной туфельки жесткий носок, куда вставлен картон, набита пропитанная клеем вата и еще много что. Это нужно для опоры пальцам. Стоять очень больно, но без этого никак.

Младшие ученицы танцевали в мягкой обуви, в средних классах уже выдавали пуанты, а старшим эта красота и боль обязательны. Пуанты страшно уродуют пальцы ног, они быстро приходят в негодность, атлас обтрепывается, бывают спектакли, когда и по две пары стирают, те самые тридцать два фуэте (со временем стали делать много больше и серьезно усложнять сами обороты) «съедают» носок пуанты до гипса.

Все так, но самое неприятное не это – пуанты обувь шумная, жесткий каркас просто грохочет.

– Как медная кастрюля! – ужаснулась бабушка, услышав топот внучки.

– А ведь ты права, – рассмеялась Аня.

Она и сама не раз задумывалась, что слышат зрители в первых рядах и как сделать, чтобы пуанты не громыхали. Сколько ни думала, ничего, кроме удаления жесткого картона, не придумала. Но стоять просто на пальцах невозможно.

Неожиданно подсказала мама:

– А если вместо гипса насыпать песок?

– Он будет высыпаться через швы, но я придумаю что-то похожее.