Анна Керн. Муза А.С. Пушкина. Твои небесные черты (Лада Фомина, 2016)

Твои небесные черты

Удивительно, но сейчас, по прошествии почти двух веков, внешность Анны Керн вдруг стала вызывать ожесточенные споры. Вопрос: «А была ли она красива?» – звучит довольно часто, и, что совсем выглядит странным, нередко получает отрицательный ответ. Виной тому, скорее всего, досадный факт, что до наших дней сохранилось очень немного изображений Анны Петровны, и, к величайшему сожалению, ни про одно из них нельзя сказать, что оно достоверно передает облик оригинала.

Если не считать теневого силуэта, о котором еще будет рассказано дальше, и рисунков Пушкина, безусловно имеющих массу достоинств, но никак не претендующих на фотографическую точность, до недавнего времени было известно только одно изображение[4], где, по общему признанию, запечатлена Анна Керн: миниатюра, выполненная неизвестным и, судя по всему, не слишком профессиональным живописцем. Довольно одного взгляда на портрет, чтобы признать, что он неудачен.

Анна Керн. Рисунок А. С. Пушкина в тексте рукописи, 1829 г. Собрание Всероссийского музея А. С. Пушкина.

Неизвестный художник. Миниатюрный портрет Анны Керн. 1820-е (или 1830-е) гг. Музей А. С. Пушкина в Торжке (филиал Тверского государственного объединенного музея).

Не так давно, всего несколько десятилетий назад, был найден еще один портрет Анны Керн с довольно интересной историей.

На портрете кисти Арефова-Багаева изображена уже не юная, но моложавая приятная женщина в простой одежде, с добрым и одухотворенным лицом. Весь ее облик дышит уютом, домашностью, душевностью. Безусловно, это весьма «милые черты», однако на «гения чистой красоты» и уж тем более на «вавилонскую блудницу», как называл Керн Пушкин (а было и такое), женщина на портрете не очень похожа. Однако не будем забегать вперед и перейдем от живописных портретов Анны Керн к портретам словесным, составленным ее современниками. А они в большинстве своем сходились во мнении, что та была женщиной поразительной красоты.

Так, Андрей Подолинский[5] в 1828 г. написал Анне Петровне в альбом стихотворение, воспевающее привлекательность (в том числе и женственную, чувственную привлекательность) нашей героини.

В молодости Анну Керн неоднократно сравнивали с очень знаменитой в то время женщиной, общепризнанной красавицей, прусской королевой Луизой[6].

Влюбленный в Анну Керн будущий академик российской словесности, а в то время еще только скромный студент Петербургского университета Александр Никитенко[7] описал первую встречу с ней в своем дневнике (23 мая 1827 г.): «…было много гостей, и в том числе новое лицо, которое, должен сознаться, произвело на меня довольно сильное впечатление. Когда я вечером спустился в гостиную, оно мгновенно приковало к себе мое внимание. То было лицо молодой женщины поразительной красоты. Но меня всего более привлекла в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки, в звуках голоса. Молодая женщина эта – генеральша Анна Петровна Керн, рожденная Полторацкая».

Портрет Анны Керн вместе с тремя портретами ее родственников был написан в Тригорском крепостным живописцем, впоследствии получившим вольную. Так как немного раньше подобная история произошла с украинским художником и поэтом Тарасом Шевченко (1814–1861), возникла путаница, и автором портретов долго считали Шевченко. Однако в наши дни недоразумение удалось разрешить.

Был установлен настоящий автор картины – Аким или Иоаким Арефов-Багаев (1826–?). Портрет Керн датирован 1840 г., то есть на момент его написания художнику было всего 14 лет. Наверное, опираясь на этот факт, портрету можно верить – его автор был еще слишком юн, чтобы льстить, обманывать и приукрашивать, но в то же время достаточно одарен, чтобы придать своему творению сходство с оригиналом. К сожалению, судьба талантливого крепостного живописца сложилась неблагополучно, вольную он не получил. Остальные его работы не сохранились, и о дальнейшей его жизни ничего не известно.

Сама же Анна Петровна в своем «Дневнике для отдохновения»[8] (подробнее речь о нем пойдет впереди) пишет о своей внешности так: «Представьте, я сейчас мельком взглянула в зеркало, и мне показалось чем-то оскорбительным, что я ныне так красива, так хороша собой. Верьте или не верьте, как хотите, но это истинная правда. Мне хотелось бы быть красивой лишь тогда, когда… ну, да вы понимаете, а пока пусть бы моя красота отдыхала и появлялась бы в полном блеске, лишь когда я того хочу».

В 1864 г., когда Анне Керн, ровеснице века, было 64 года, Тургенев в письме к Полине Виардо рассказывает о своей встрече с ней и о портрете[9], который она ему показала: «В молодости, должно быть, она была очень хороша собой… и до сих пор держится как женщина, привыкшая нравиться. Она показала мне выцветшую пастель, изображающую ее в 28 лет: беленькая, белокурая, с кротким личиком, с наивной грацией, с удивительным простодушием во взгляде и улыбке, немного смахивает на русскую горничную а-ля Параша».

Аким Арефов-Багаев. Портрет Анны Керн 1840-е гг. Фонды Государственного Русского музея.

Что же касается Пушкина – нельзя же в этом перечне обойтись без его описания! – в одном из писем он говорит о Керн так: «Хотите знать, что такое г-жа К…? Она изящна; она все понимает, легко огорчается и так же легко утешается; у нее робкие манеры и смелые поступки, – но при этом она чудо как привлекательна».

И завершить эту галерею портретов, безусловно, следует описанием, которое дал второй муж Анны Петровны, А. В. Марков-Виноградский:

«Вечер, освещенный луною… И эти глазки блестящие – эти нежные звездочки – отразятся в душе моей радостью. Краса их светлая заиграет во мне восторгом, так тепло от них! Их ласковый цвет, их свет нежный целуют в сердце меня своими лучами! От них так ясно в душе, при них все живет радостию.

У моей душечки глаза карие. Они в чудной своей красе роскошествуют на круглом личике с веснушками. Волоса, этот шелк каштановый, л а сково обрисовывают его и оттеняют с особой любовью. Щечки скрываются за маленькими, хорошенькими ушками, для которых дорогие серьги – лишнее украшение: они так богаты изяществом, что залюбуешься. А носик такой чудесный, такая прелесть; с изысканною правильностью грациозно раскинулся меж пухленьких щечек и таинственно оттеняет губки, эти розовые листочки… Но вот они зашевелились. Мелодические звуки, с грустью оставляя свой роскошный алтарь, летят прямо в очарованное мое сердце и разливают наслаждение. Еще губки трепещут сладостною речью, а уже глаза хотят восхищаться зубками… И все это, полное чувств и утонченной гармонии, составляет личико моей прекрасной».

Наверное, этим словесным портретом лучше всего закончить спор, была ли Анна Петровна красавицей или нет. Как бы оно ни было, те, кто ее любил, находили Керн весьма привлекательной. А остальное, наверное, не столь уж важно…

«Я родилась в Орле, в доме моего деда Ивана Петровича Вульфа[10], который был там губернатором», – пишет в своих мемуарах Анна Керн. Нежную привязанность к своему дедушке она сохранила на всю жизнь, называет его в мемуарах «добрым», «чудным», «милейшим» и замечает: «Мне и теперь случалось встречать старожилов, вспоминающих о нем с благоговением, как о высокой и благодетельнейшей личности. Я часто повторяюсь в моих воспоминаниях об этом бесподобном человеке, но мне бы хотелось, чтобы узнали все, как он расточал когда-то всем окружающим благодеяния и ласки». И эти слова – не только субъективная оценка любящей внучки, подобного мнения были о тогдашнем губернаторе Орла многие его современники, отмечавшие его доброту и внимание к людям, независимо от их состояния и социального положения.

Орест Кипренский. Портрет И. П. Вульфа, 1811. Санкт-Петербург, Русский музей.

То, что дед (отец матери) маленькой Аннет, как называли ее в семье, и в самом деле был на редкость приятным и добрым человеком, становится ясно при одном взгляде на его портрет.

Супруга Ивана Петровича происходила из знаменитого рода Муравьевых. «Бабушка Анна Федоровна[11] и сестра ее Любовь Федоровна, нежно мною любимая и горячо привязанная к моей матери, были аристократки, – вспоминает Керн. – Первая держала себя чрезвычайно важно, даже с детьми своими… Важничанье бабушки происходило оттого, что она бывала при дворе и представлялась Марии Федоровне во время Павла I с матерью моею, бывшею тогда еще в девицах».

Замечательно переданное гениальным художником выражение умиления и нежности на его добром лице объясняет сама Анна: «Никто не слышал, чтобы он бранился, возвышал голос, и никто никогда не встречал на его умном лице другого выражения, кроме его обаятельной, доброй улыбки, так мастерски воспроизведенной (в 1811 г.) карандашом Кипренского на стоящем передо мною портрете. Этот портрет рисовался в Твери, и я стояла, облокотясь на стол, за которым сидел дедушка и смотрел на меня с любовью…»

Исходя из этих слов, нетрудно догадаться, что к своей бабушке-тезке теплых чувств Анна особенно не питала. Зато была горячо привязана к бабушкиной сестре – Любови Федоровне Муравьевой, которую называет в воспоминаниях о детстве «милая моя бабушка», «любезная старушка». В юности та была красавицей, пользовалась большим успехом, «внушала вдохновение поэтам, и Богданович поднес ей свою «Душеньку»».

О том, как сильна была привязанность дедушки к внучке, говорит и еще один эпизод из детства маленькой Анет.

«Он очень любил птиц. В обеденной зале, смежной с его кабинетом, находилась вольерка с канарейками. …Однажды я села на колени к дедушке и сказала ему: «Я думаю, что жареные канарейки очень вкусны, и я бы хотела, чтобы он приказал жарить мне канареек». Мне не приходило в голову, что их для этого надо убивать: я никогда не ходила в кухню… и не имела понятия о том, как готовятся кушанья… Дедушка не сделал никакого наставления по поводу моего жестокосердия и с своею доброю, кроткою улыбкою сказал: «Хорошо, я велю…» И когда я ушла из залы, приказал стрелять воробьев и жарить… Пользуясь, впрочем, этим, было украдено несколько канареек, и я, заметив убыль, объявила дедушке, что уже довольно жарить канареек, что их уже мало осталось… Дедушка никогда не сердился и на этот раз никого не бранил за пропажу канареек, а выразил только огорчение… и воровство прекратилось».

«Душенька»

Повесть в стихах «Душенька», созданная в 1775 г. поэтом Ипполитом Богдановичем (1744–1803), – вольное переложение повести Ж. де Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона».

«Душенька» имела огромную популярность у современников, благодаря легкости стиха, резко контрастировавшего с тяжеловесным «высоким штилем» поэзии того времени, а также игривому, почти фривольному содержанию.

Однако замуж Любовь Федоровна не вышла (почему – неизвестно, но, наверное, все же не обошлось без какой-нибудь романтической истории) и после свадьбы своей любимой племянницы Екатерины, матери Анны Петровны, поселилась в ее доме.

У четы Вульфов – дедушки и бабушки Анет – было девять детей, один сын умер в младенчестве, а остальные почти все дожили до зрелых и даже преклонных лет. Мать Анны, Екатерина, была третьей. Свадьба Екатерины Вульф с Петром Марковичем Полторацким[12] состоялась почти одновременно со свадьбой ее брата Николая[13], женившегося на Прасковье Александровне, урожденной Вындомской.

Старшую дочь этой четы, родившуюся на три месяца раньше нашей героини, также звали Анной, и она на всю жизнь стала одной из ближайших подруг своей кузины. «Мы были дружны как родные сестры», – вспоминает Керн.

О своей двоюродной бабушке Любови Федоровне

Анна вспоминает так: «Не помню я горькой минуты в своей жизни, которою бы я ей была обязана, и таю в глубине сердца самые светлые о ней воспоминания… Никогда она меня не бранила, никогда не наказывала.

Я только знала ее ласки, самые дружеские наставления, как ровне. ‹…› Когда я выросла, тогда всегда была готова сознаться ей в какой-либо неосторожности и просить ее совета… Между тем как другие живущие в доме или подводили меня под наказание, или сами умничали надо мною, она всегда была моим другом и защитником. Она продала свое имение за 8000 и отдала их отцу моему с тем, чтобы он содержал ее и ее горничную, которая была другом бабушки. Это также рисует ее доброту…»

«Это была замечательная пара, – пишет Анна Петровна о своих дяде и тете. – Муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала Римскую историю…»

Интересно, что, живо и ярко повествуя в мемуарах обо всех своих родственниках, Керн очень мало и скупо пишет о матери. Она вскользь упоминает, что «обожала ее», однако практически ничего не рассказывает о Екатерине Ивановне. Все эпизоды, связанные с матерью, носят какой-то будничный, бытовой характер, и почти везде Екатерина Ивановна является не центральным действующим лицом, а второстепенным, иногда словно бы даже случайным персонажем. Из этих отрывочных зарисовок складывается смутный и довольно блеклый образ женщины доброй, но болезненной и слабохарактерной, оказавшейся в полном подчинении у мужа и предпочитавшей всю жизнь держаться в его тени.

Что же касается отца Анны, надворного советника Петра Марковича Полторацкого, то он явно был полной противоположностью своей супруги и достойным сыном своей матери. Бабушка Анны Петровны по отцу, известная как Полторачиха, являлась фигурой настолько яркой и знаменитой для своего времени, что на ее истории и истории ее семьи следует остановиться подробнее.

Агафоклея Александровна Полторацкая.

Агафоклея Александровна, урожденная Шишкова, в замужестве Полторацкая (1737–1822) была, наверное, одной из самых ярких женщин своей эпохи. Ее выдали замуж 14 лет от роду, в семье даже сохранилось предание, что она еще играла в куклы, когда няня позвала ее собираться к венцу: «Феклуша, поди – жених приехал».

По меркам тех лет Агафоклея считалась красавицей, но прославилась она не внешностью, а своей предпринимательской деятельностью.

Оказавшееся в ее распоряжении небольшое хозяйство супруга она сумела расширить и превратить в приносящее хороший доход и нажила крупное состояние. К концу жизни она уже владела несколькими большими имениями в Тверской и Калужской губерниях, построила несколько заводов, в том числе и винокуренных. Ей подчинялась (была на откупе) виноторговля практически всей Тверской губернии.

Интересно, что при этом «бизнес-леди» сама не брала в руки никаких документов и, по свидетельствам внуков, к старости вовсе разучилась читать и писать. В семье эту причуду объясняли такой легендой: в молодости Агафоклея подделала завещание дальнего родственника в свою пользу и чуть на этом не попалась. Опасаясь наказания, она дала обет кому-то из святых угодников, поклявшись, что, если все обойдется, она никогда больше не возьмет в руки ни пера, ни бумаги. Гроза миновала, и Агафоклея всю жизнь оставалась верна своему слову.

С конкурентами Пол торачиха, как ее называли, была сурова, а с крепостными подчас и вовсе жестока. Молва про ее тиранства даже достигла императорского дворца. В Петербурге прошел слух, что Александр I после вступления на престол отдал приказ публично выпороть ее на Лобном месте. Но это был всего лишь слух. И когда Агафоклея, сидя у окна своего дома близ Сенной площади, увидев бегущую толпу, спросила: «Куда, православные, бежите?» – и услышала в ответ: «На площадь, смотреть, как Полторачиху будут сечь», то расхохоталась и закричала: «Бегите, бегите скорей!»

Она была еще нестарой женщиной, когда с ней случилось несчастье: во время поездки в Москву ее возок перевернулся и придавил сидевшую в нем Агафоклею. Она оказалась буквально изувечена, по свидетельству очевидца, «все кости ее были поломаны на куски и болтались, как орехи в мешке». С тех пор до конца жизни Полторачиха с трудом могла двигать руками и ногами. Каждую осень после уборки урожая она ложилась в постель и не вставала до самой весны. Но и в таком состоянии она продолжала властно распоряжаться, управлять своими имениями и заводами и держать в ежовых рукавицах всю семью.

«Она была красавица, и хотя не умела ни читать, ни писать, но была так умна и распорядительна, что, владея 4000 душ, многими заводами, фабриками и откупами, вела все хозяйственные дела сама без управляющего через старост», – пишет Анна Петровна в своих «Воспоминаниях о детстве». «Она была очень строга и часто даже жестока. Жила она в Тверской губернии, в селе Грузинах, в великолепном замке, построенном Растрелли. ‹…› Она всякую зиму лежала в постели и из подушек ее управляла всеми огромными делами, все же лето она была в поле и присматривала за работами. Она из алькова своей прекрасной спальни, с молельною, обитою зеленым сукном, перенесла свое ложе в большую гостиную, отделанную под розовый мрамор, и в этой ее резиденции я впервые увидела ее. Она меня чрезвычайно полюбила, угощала из своей бонбоньерки конфектами и беспрестанно заставляла меня болтать, что ее очень занимало. В этой комнате были две картины: Спаситель во весь рост и Екатерина II. Про первого она говорила, что он ей друг и винокур; а вторую так любила, что купила после ее смерти все рубахи и других уже не носила. ‹…›

С батюшкой она была очень холодна, с матерью моею ласкова, а со мною нежна до того, что беспрестанно давала мне горстями скомканные ассигнации.

Я этими подарками несколько возмущалась и все относила маменьке. Мне стыдно было принимать деньги, как будто я была нищая. Раз она спросила у меня, что я хочу: куклу или деревню? Из гордости я попросила куклу и отказалась от деревни.

Она, разумеется, дала бы мне деревню; но едва ли бы эта деревня осталась у меня, ее точно так же бы взяли у меня, как и все, что я когда-нибудь имела. ‹…› Такова была моя бабушка со стороны отца. Про мужа ее Марка Федоровича Полторацкого мало было слышно. Знаю, что ‹…› отец его, Федор Полторацкий, вследствие указов Петра I, требовавших, чтобы дворяне служили в военной службе, укрылся под сень духовного звания и был священником в Соснице; что упомянутый Марк Федорович учился в Киевской бурсе, пел там на клиросе в церкви, был взят оттуда Разумовским, восхитившимся его голосом, поступил в придворную капеллу, сделался придворным императрицы Елизаветы Петровны и, пользуясь ее милостями, доставил состояние своим братьям… Энергическая личность бабушки стушевывала его личность».

При всем при этом Полторацкая была глубоко религиозным человеком, строила храмы и жертвовала большие суммы на церковные нужды. Почувствовав приближение смерти, она вызвала к себе всех соседских помещиков и приказала созвать крестьян во двор своего дома, после чего громко покаялась перед всеми и воззвала: «Православные, простите меня грешную!» На что последовал единогласный ответ: «Бог простит!»

Анна Петровна называет свою бабушку по отцу «замечательной женщиной», но явно не в современном толковании этого слова (синонима слова «превосходный»), а в устаревшем значении – необыкновенная, особенная, которую нельзя не заметить.

Справедливости ради следует отметить, что в своем описании деда и его семьи Анна Петровна слегка грешит против истины. К привилегированному сословию ее прадед не принадлежал, он был простым украинским казаком. Потомственное дворянство получил только его сын, то есть дед Анны, Марк Федорович (1729–1795). Ему также было пожаловано звание полковника – но не за боевые доблести, а за заслуги в области культуры. Отличный певец, обладатель прекрасного баритона, Марк Полторацкий первым из славян был зачислен в итальянскую оперную труппу, руководил Придворной певческой капеллой, постоянно ездил по стране отбирать лучшие голоса. В память о его заслугах центральное место на фамильном гербе Полторацких занимает арфа.

Фамильный герб Полторацких. «Общий Гербовник дворянских родов Всероссийской Империи».

Что до семейной жизни, то дома, судя по всему, он действительно занимал второстепенное положение, был под каблуком у своей деспотичной жены и сильно ее побаивался. Впрочем, это не помешало чете Полторацких произвести на свет множество детей – их было аж двадцать два человека.

Петр Маркович, отец Анны, был, по ее словам, «одним из младших и менее других любимым своею матерью». И судя по тем ярким эпизодам с его участием, описанных на многих страницах воспоминаний Керн, эта антипатия во многом могла быть вызвана сходством характеров, тем самым, которое русская пословица именует «нашла коса на камень». Трудно себе представить фигуру столь же яркую, сколь и противоречивую, какой был Петр Маркович. Приятели и соседи знали его как хлебосола, шутника и весельчака, обладавшего, впрочем, довольно свое образным чувством юмора.

Ума много – чувства мало

«Все дети ее были хорошо воспитаны, очень приветливы, обходительны… – вспоминает о своих дядях и тетях по отцу Анна Петровна. – Но довольно легкомысленны и для красного словца не щадили никого и ничего. Они были невысокого мнения друг о друге и верили всяким нелепостям про своих. Как бы они ни говорили, ума было много, но чувства мало».

Для своего времени Петр Маркович был образованным человеком, к тому же имевшим прогрессивные взгляды, что еще представлялось тогда большой редкостью. «В обращении с крестьянами и прислугою, – вспоминала Анна Петровна, – он проявлял большую гуманность. Он был враг телесных наказаний и платил жалованье прислуге в то время, когда на мужиков смотрели исключительно как на рабочую силу». Однако при этом с домашними, особенно с детьми, Петр Маркович во многом вел себя, как его мать, – столь же властно, деспотично и жестоко.

Деловой хватки Полторачихи он ни в коей мере не унаследовал. Будучи человеком энергичным, но недостаточно рассудительным, склонным к безрассудству и даже авантюризму, он всю жизнь то и дело затевал какие-то рискованные предприятия, которые изредка приводили к успеху, но чаще всего заканчивались крахом. То он приказывал вырыть в своем имении огромный пруд, наполнить его морской водой и разводить морских рыб; в другой раз придумал производить масло в форме зернистой икры, для чего построил целую фабрику, но вскоре забросил эту затею и занялся производством машин для перемешивания глины. Но самый большой общественный резонанс получила история с мясным бульоном.

В результате всех этих неудач Петра Марковича к концу его жизни семья лишилась всего, что имела. «Спекуляции его разорили, – с горечью говорит Анна Керн. – Они имели характер более поэтический, чем деловой, и лопались, как мыльные пузыри».

Сахарный Пушкин

Одну из его шуток описал в письме к другу А. А. Дельвигу[14] А. С. Пушкин в ноябре 1828 г., когда поэт проезжал через Тверскую губернию и побывал в гостях у Вульфов: «Петр Маркович здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: «Дети! Дети! Мать вас обманывает – не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный, а зад его яблочный, его разрежут и всем вам будет по кусочку». Дети разревелись: «Не хотим черносливу, хотим Пушкина». Нечего делать, их повезли, и они сбежались ко мне, облизываясь – но, увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили…»

«Бульон Полторацкого»

В 1809 г. Полторацкий изобрел дешевый и эффективный способ изготовления сухого мясного бульона: что-то вроде популярного в наши дни концентрата. Идея и впрямь была хороша, ее внедрение накануне войны с Наполеоном сулило большие выгоды. Надеясь на денежное вознаграждение от правительства, Петр Маркович вложил в производство значительные средства, продав одно из имений и 150 душ крестьян. Однако вместо денежной компенсации император наградил его за изобретение орденом, а военное руководство, не вникнув в преимущества сухого питания, отказалось закупать бульон. И в результате, как пишет в своих мемуарах Анна Петровна, «пришел Наполеон и съел бульон». Агафоклея Александровна до конца своих дней поминала сыну это неудачное предприятие. «Сто пятьдесят душ в бульоне сварил!» – упрекала она.

Вот такие, очень разные, но весьма колоритные люди окружали с раннего детства маленькую Анет. Безусловно, они все так или иначе повлияли и на формирование ее характера, и на то, как сложилась ее судьба.

Усадьба Берново

Усадьба Берново хорошо сохранилась, и в наши дни у всех желающих есть возможность своими глазами увидеть живописный парк и господский дом, построенный в XVIII в.

Сейчас в здании находится музей А. С. Пушкина, который тоже неоднократно бывал здесь, работал над «Евгением Онегиным» и написал несколько известных стихотворений, таких как «Зимнее утро», «Анчар», «Цветок». По преданию, здесь же родился сюжет «Русалки», когда Пушкину рассказали историю о дочери мельника, утопившейся от несчастной любви в омуте за мельничной плотиной. Позже ту же легенду услышал Исаак Левитан и запечатлел это место на картине «У омута».